Между тем Эристов, видя, что передовые пикеты неприятельские погнали уже наших казаков от караульной башни, выходил из себя, что его не пускают с пушками скакать на встречу к сим всадникам неприятельским и по ним стрелять: ибо человек сей, не взирая на то, что уже давно в Русской службе, не потерял еще понятий Азиатцев о войне, заключающихся в наездничестве нескольких всадников, решающих все дело, и в большой надежде на пушки, которые по мнению их стреляют очень далеко и крепко, а потому могут всякое дело кончить с выгодою. Эристов же не упустил бы случая преследовать и стрелять из всех орудий по одному всаднику, не заботясь о прочем. Сакен, полагая, что кавалерия есть единственное оружие для начинания и окончания блистательных дел, не мог более удержать неопытного порыва своего и отправился вперед с уланами, едва сказавши слово Эристову и увлекши с собою Чавчавадзе; а вслед за ним отдано было приказание выступить и всему отряду к караульной башне. Эристов все надеялся захватить Персидских всадников, которые его ужасно бесили.

Войска шли в беспорядке, обгоняя друг друга и не запасшись провиантом, который велено было взять. Мы таким образом подвинулись очень быстро к караульной башне, от которой Персидские караулы поспешно ускакали, и мы увидели толпу конницы их, человек в 700, которая с большою поспешностью отступала уже не по большой дороге, а вкось, оставя оную и пробираясь к броду Кейгач, находящемуся от Нахичевана в 25-ти верстах. Сакен с уланами быстро преследовал Персиян, но не мог настичь их. Я надеялся, что Долгорукой отрежет им дорогу к броду; но он слишком медленно подвигался, и я узнал после, что, вопреки данных ему приказаний, он замедлял движение свое, опасаясь столкнуться с превосходным неприятелем. Сакену я несколько раз посылал сказывать, дабы он с большею осторожностью вперед подвигался, и не иначе как открыв Долгорукова, подвигавшегося у него на левом фланге по берегу реки; но Долгоруков не показывался. Сакен гнался вперед, и очень счастливо, что не наткнулся на пехоту.

От караульной башни открывалась нам вся безводная равнина, по коей Сакен вдали гнался с тщетными усилиями за Персиянами. Тут съехался с нами генерал-маиор Панкратьев. Рассуждали, как преследовать бегущего неприятеля, прямо ли к броду Кейгач, где он, казалось, переправлялся, или переправиться через Аракс у [45] Аббас-Абада, дабы отрезать ему дорогу к Хою. Первым средством мы могли еще надеяться настичь хвост оного у брода, а вторым средством едва ли бы мы могли отрезать его от Хоя; ибо нам надобно было верст до 12-ти пройти прежде назад к Аббас-Абаду, и после того еще выиграть все сие расстояние на правом берегу реки. При том же кавалерия наша была очень далеко впереди. А потому и решились не останавливаясь спешить к броду Кейгач, откуда заметна была пыль тянущихся войск за высотами, которые у нас были спереди несколько направо. И в самом деле, кажется, что Аббас-Мирза, шедший к Нахичевану, узнав о наших силах, немедленно повернул направо и, следуя правым своим флангом, спешил переправиться через реку Аракс, до прибытия нашего к броду, что ему и удалось сделать.

И так мы пошли по дороге прямо к броду, оставя большую Эриванскую дорогу вправе. Пространство, по коему мы шли, состояло из равнины без всяких произрастений; пыль, зной н безводие утомляли людей наших; впереди была слышна канонада, ибо Сакен застал еще последних переправлявшихся всадников. При броде Кейгаче на обоих берегах Аракса имеются по одному высокому бугру на каждом. Аббас-Мирза, переправившись, занял бугор правого берега и, поставивши на оный пехоту свою, начал обкапываться; но так как для работ сих не имел он ни времени, ни (как кажется) инструмента, то и успел он только несколько взрыть землю штыками, не сделав никакого укрепления. Он сам находился на сем бугре, на коем его видели на сером коне. Кавалерия его остановилась несколько времени на правом берегу реки для прикрытия 4-х орудий, поставленных в кустах, и действием их он хотел остановить нас, дабы выиграть время к отправлению назад к Хою тяжестей.

Сакен прибыл с кавалериею к берегу; к нему присоединился и Долгоруков. Персияне открыли немедленно огонь из орудий по нашей кавалерии, в которой у нас ранено было в сей день уланов 2, казак 1; почему и отвел он войска за бугор, где построил он кавалерию свою в каре (строй, которого выгоду он давно старался доказать для кавалерии). Два орудия конной артиллерии, с ним находившиеся, были выдвинуты вперед и открыли действия по Персидским орудиям. Надобно сказать, что огонь сих 6-ти орудий был почти беспрерывный, так что можно было полагать, судя по стуку, что в деле было по крайней мере 12 или 18 орудий. Два других конных орудия той же № 13 роты, капитана Костыря, держась отдельно, не могли поспеть к тому времени. Они выступили из под [46] Нахичевана позже первых двух, потому что позже пришли в лагерь наш с кавалериею. Лошади под сими орудиями были столь изнурены, что едва двигались и потому не поспели к делу.

Из раненых в сем деле людей один улан получил весьма странную рану: у него была прострелена ляжка ниже кости ядром, так что без малейшего повреждения кости у него сделалось в ноге круглое, правильное сквозное отверстие. Я его увидел несколько дней после того в Аббас-Абадском гошпитале, и он даже не был труден.

Сакен не решился переправиться с одною кавалериею на другой берег и очень благоразумно поступил в сем случае; ибо неприятельская пехота была еще вблизи берега. Когда же наша пехотная колонна стала подвигаться, то Персидская пехота стала отступать. Взъехавши на небольшое возвышение, под которым пехота наша на четверть часа остановилась, мы увидели длинную колонну Персидских войск, которая тянулась к Хою; нам казалось, что тут было 12,000 кроме тех войск, которые до сего еще могли уйти. Подходя к берегу реки, помнится мне, видно было в кустах еще несколько фланкеров неприятельских на той стороне; но орудия уже были увезены. Между тем бугор, на котором находился Аббас-Мирза, казался нам еще занятым; ибо на вершинах оного видны были набросанные на взрытой земле кусты, которые казались нам издали фронтом пехоты, а среди оных возвышавшийся куст принят нами был за начальника или самого Аббас-Мирзу. Я отъехал от колонны несколько вперед и подъезжал уже к кавалерии нашей, как услышал сзади пушечный выстрел, коего ядро пролетело мимо Черноморских казаков, ведших лошадей своих на водопой по окончании дела (ибо огонь уже прекратился, и на том берегу видно было только несколько всадников неприятельских). Я узнал вскоре, что выстрел сей был сделан полковником Сабуровым, хотевшим отличиться, из батарейного орудия через Аракс на расстояние 2 1/2 верст почти по неприятелю, коего он подозревал в том месте.

Прибыв к Сакену, я взлез на высокий бугор, за коим стояли уланы, дабы лучше видеть отступавшего вдали неприятеля. Огонь уже был прекращен, и я ожидал Эристова и пехоту, дабы что-либо предпринять. Эристов вскоре приехал и, видя, что дело кончено, очень огорчился. Он послал сказать конным орудиям, чтобы они открыли снова пальбу. Эристов просил меня, чтобы стреляли; я был того мнения, чтобы по напрасну не стрелять. От Эристова посылались один офицер за другим, чтобы непременно стреляли; но, видя, что его не слушались, он поскакал сам к орудиям, крича: Как, за что вы не хочешь, стрелать! Я сам хочу стрелать; брат, [47] давай я буду сам стрелать! Никто не посмелился помешать ему: он схватил орудие и, подскакав поближе к берегу реки, начал стрелять по бугру, на коем ему казались Аббас-Мирза и пехота. Ядра ложились на половине расстояния до горы, пехота и Аббас-Мирза стояли неподвижны и оказались кустами, а Эристов всеобщим посмеялищем. Он наконец угомонился и успокоился. Пехота вся собралась; неприятеля и пыли уже более не было видно.

Брод через Аракс был довольно глубок. Хотели было переправлять пехоту на уланских лошадях; но средство сие оказалось слишком медленным, а потому решились так перейти реку, в чем и успели без остановки. Когда мы перебрались на правый берег реки, то уже солнце закатилось, и стало смеркаться. Люди очень устали от 25 верстного трудного перехода, лошади также изнурились от гоньбы за Персиянами, а потому и решено было отдохнуть несколько часов и ночью опять пуститься в погоню за Аббас-Мирзою. Я занял лагерь предначертанным боевым порядком в кустах, занял посты, разослал разъезды, и все предались отдыху; в том числе и Эристова я уложил с тем, чтобы разбудить его, когда подниматься будет пора.

Я имел менее других отдыха, ибо больше имел забот. Отряд отдыхал около трех или четырех часов, после коих мы поднялись в темную ночь. Прошедши версты полторы, артиллерия и пехота отстали от авангарда по причине встретившегося на пути крутого оврага; ибо дорогу потеряли в темноте и вопреки всех стараний не могли отыскать оную, хотя на рассвете и оказалось, что дорога сия пролегала весьма близко того места, где мы переходили овраг. Не было другого средства как обрабатывать спуск и подъем в овраге; засветили фонари, поставили рабочих, кое-как обделали дурные места и перетащили на людях артиллерию; но к тому времени уже стало рассветать, и мы с прискорбием увидели, что едва ли отошли две версты от Аракса. Опыт сей и многие подобные причиною, что я себе ныне за правило поставил без особенной надобности не предпринимать ночных ни походов, ни путешествий.

Прошедши со всем отрядом еще несколько верст по дороге, которую мы вскоре открыли, мы заметили, что следы колес и войска Аббас-Мирзы повернули направо к горам, за коими находилось урочище Шах-Булак, в ущельи, по коему пролегает прямая дорога из Маку в Хою, представляющая, судя по рассказам жителей, почти непреодолимые затруднения для движения орудий.

К Шах-Булаку пробрался Аббас-Мирза 15-го числа после отступления его от брода. От сильного перехода сего, как я после [48] узнал, от большого числа больных, оказавшихся у него в войске, от недостатка в продовольствии, от упадка духа, неразлучного с отступлением войска перед неприятелем, армия Аббас-Мирзы в сей день пришла в крайнее расстройство: все рассыпалось, множество людей бежало в свои дома, и держался в порядке только один Русский батальон, находившийся с ним и составленный из беглых солдат наших.

Хотя через сие движение Аббас-Мирза и мог еще пройти, к Хою (ибо он находился еще на кратчайшем пути, хотя почти в равном с нами расстоянии от сей крепости), но он уже не мог предупредить нас в Каразиадзине, на пути коего мы находились и куда, как видно, направлялся сначала Аббас-Мирза, оставив то направление из опасения быть настигнутым.

Надобно заметить, что Каразиадзин находится в прямом почти направлении от Аббас-Абада к Хою, на половине почти расстояния сего, т. е. на линии, идущей от Карабабы на Юг, к Хою, и мы шли занимать линию сию с поперечной, идущей из Эривани к Нахичевану, сохраняя сообщение наше с Аббас-Абадом, и внутреннею линиею тогда как неприятеля мы отбросили на затруднительную дорогу и внешнюю линию, чем и довершили его расстройство.

Мы подвигались целый день по безводным местам, где не было заметно никакого произрастения, и имели от сильного и трудного перехода сего много усталых. Мы потеряли также некоторое число лошадей, ибо оне были очень изнурены бежанием прошлого дня, после которого простояли ночь без корма. Не менее того отряд наш шел в большом порядке: всякая часть войск и все начальники в своих местах; усталых подбирали и подсаживали на казачьих лошадей, так что отряд наш даже не растянулся.

Около половины сего перехода заметили мы, что вершины гор, находившихся у нас на правой стороне, были заняты неприятельскими конными пикетами, на коих было заметно до 100 человек. Они переезжали па следующие возвышения и равнялись с движением нашим, наблюдая нас, почему мы и заключили, что войско Аббас-Мирзы тянется с нами на равне за теми горами, стараясь предупредить нас на Хойской дороге.

Нам попались еще на встречу вьюки какого-то купца или маркитанта Персидской армии, который ехал к Кейгачу, не знав об отступлении Персиян, и был нами захвачен. Дыни, которые у него находились, были разделены между начальниками ко всеобщему нашему удовольствию, ибо мы терпели все сильную жажду, и князь Эристов, остановившийся на бугре, с торжественною улыбкою, радуясь [49] добыче, делил оную между нами. Табак же, который у сего продавца находился, был у него скуплен; а он, кажется, отпущен или в плен отправлен, того не помню.

Пока Эристов ел с нами дыни, несколько Персиян спустились с гор, с коих они нас наблюдали. Сих смелых наездников было не более 3-х или 4-х человек; но они верно надеялись на своих лошадей, ибо подъехали весьма близко к нашим фланкерам, по коим и выстрелили. Казаки за ними пустились, но на своих тяжелых, навьюченных, истощенных лошадях без сомнения не могли настичь их. Сделалась скачка и перестрелка на фланге нашей колонны, которая не переставала двигаться по обширной равнине. Все спокойно и с любопытством смотрели на сие зрелище, нисколько не тревожась; но Эристова начинало уже корчить. Я его удерживал, сколько можно; ибо он хотел было поднять пальбу из орудий по сим трем Персиянам, говоря, что это стыд для нашего оружия, что они так смело подъезжают. Но не стало, наконец, ни убеждений моих, ни других окружавших его. Он вдруг вскочил как сумасшедший и закричал на полковника Леонова, который вместе с нами дыни ел: Стыдно вам, полковник, да какой вы полковник, смотри брат га!— и вместе с сим вскочил на лошадь и поскакал в степь. приглашая громким голосом охотников за ним следовать. Адъютанты его поскакали за ним, а мы все остались на месте и смеялись. Он не проскакал полуверсты, как уже Персидские наездники возвратились; один из них свалился с лошади, которую захватил один из слуг шаха или бека, хозяин же успел вскочить на лошадь товарища своего, который к нему подъехал и увез с собою. На сей перестрелке не было ни убитых, ни раненых, и Персияне, кажется, хотели только посмеяться непроворству наших казаков, в чем им и удалось с потерею одной лошади. Эристов скоро увидел конец мнимого сражения, к коему он спешил, поощряя на быстром пути своем всех к храбрости. Он утих и опомнился, поехал шагом и смирно, совестясь даже несколько времени нам в глаза прямо смотреть. Он еще поутру сделал было подобное же: сказали, что вдали показался разъезд неприятельский, и он послал приказание к конным орудиям сколь можно поспешнее скакать вперед и обгонять пехоту. К счастью я случился в то время около сих орудий и, дав отъехать адъютанту, запретил капитану спешить, ибо и то уже лошади были очень изнурены.

После долгого и трудного перехода мы пришли к оставленной деревне, в коей нашли воду и от коей нам еще оставалось около двух верст до села Низик, куда мы предполагали придти в тот [50] день. Близ той деревни кончалась цепь гор, находившаяся у нас на правой стороне, с коей неприятель наблюдал нас и с коей он уже скрылся. Нам надобно было соблюсти всю возможную осторожность, ибо люди под конец перехода сего начинали отставать. А потому мы остановились тут на короткое время, дабы собрать отряд. Между тем я поехал вперед к Назику с подполковником Эспехо, дабы осмотреть лагерное место. Подъехав к Назику, мы увидели вправо, несколько вперед, верстах в 6-ти по лощине, густую неприятельскую колонну, которая остановилась и, казалось, заняла перед нами линию, как будто ожидая сражения; но мы не могли в тот же день остановить неприятеля, ибо становилось уже поздно, а голова пехоты еще не тронулась с привала, на коем ей необходимо было отдохнуть. Неприятель, казалось нам, был в числе 6000 человек, и мы, имея его в виду, стали осматривать местоположение, дабы занять по прибытии войск позицию.

Кавалерия пришла прежде пехоты и заняла свое место в резерве. Мы становились левым флангом вплоть к селению Назику, правым по направлению к броду Кейчачу, прикрывая тылом Аббас-Абад. Пехота пришла перед сумерками. Место, которое войска наши занимали, было ровное; впереди левого фланга нашего было небольшое возвышение, за которое был послан немедленно с партиею казаков на рекогносцировку подполковник Эспехо; на правом нашем фланге было также продолговатое возвышение, которое заняли артилериею, поставив в прикрытие оной пехоту. Мы становились боевым порядком нашим, и позиция наша была довольно крепкая.

Пехота едва успела занять назначенные ей места, а князь Эристов забрался в один из оставленных жителями домов, как на высоте, находившейся перед нашим левым флангом, послышались ружейные выстрелы. Все вскочили и увидели небольшую партию Персиян, на близкий пушечный выстрел, гнавшуюся за нашими казаками, поехавшими с Эспехо. В миг послали Черноморцев к ним на помощь, и Персияне ускакали, увидевши на равнине силы наши, на кои они вероятно нечаянно наехали. Итак рекогносцировка сия ничего не произвела; ничего не узнали, ибо за сим наступила ночь. Мы имели в сем деле двух казаков раненых.

Говорят, что Эспехо нечаянно наткнулся на сию неприятельскую партию, которая вероятно на тот же предмет, как и он, была выслана. Кажется, что обе стороны не ожидали встречи сей. Эспехо будто поскакал назад, от чего и вся команда его пустилась бежать. Другие говорят, что казаки первые обратились назад и что Эспехо некоторое время оставался между ними и Персиянами, сзывая их; но [51] что, видя их быстрое отступление и предстоявшую ему опасность, он наконец и сам ускакал. С сим последним показанием соглашается шурин мой Егорушка Ахвердов, который следовал на переходах с сводною ротою, в кою я его зачислил и приходил на ночлег ко мне со всею своею амунициею. Он увидел прежде других перестрелку и успел вскочить с ружьем своим на одну из моих лошадей, которая стояла оседланная. Он был еще мал и ростом, лошадь же и ружье огромные; он поскакал в таком виде на помощь к казакам и, остановившись с лошадью, пустил несколько патронов к Персиянам. Сему поступку его много смеялись; но нельзя было не похвалить в нем порыва к бою, который со справедливостию приписали к его храбрости. Он получил за сие, по ходатайству Сакена (когда он исправлял уже должность начальника корпусного штаба), знак ордена Св. Георгия, ибо он тогда служил еще юнкером, числясь в 7-м карабинерном полку.

Но всех забавнее в происшествии сем был старик Эристов. Он едва завидел Персиян, как вскочил на лошадь и поскакал во весь дух вдоль изгороди того дома, в коем он остановился, крича во весь голос:— вайне! вайне! кто со мною едет на вайне! Александр брат едим, на вайне! — Александр Чавчавадзе, к коему относились последние речи сии, не мог убедить Эристова остаться. Он промчался как Сатир, с коим имеет большое сходство, пронесся как вихрь на малосильном коне своем, как тень вырвавшегося из преисподней духа, с криком, шумом и тревогою. Все хохотали. Эристов едва выскакал за пролом стены, преграждавшей ему путь к подвигам, как уже неприятель исчез. Старик опомнился, остановился и возвратился шагом в свою квартиру, где он вскоре успокоился. Весь лагерь оставался покоен, и никто более не тревожился. Казаки скоро возвратились, и мы удостоверились, что то была небольшая неприятельская партия, делавшая разъезды.

17-го числа мы поднялись из Назика и пошли к Каразиадзину. Переход был маленькой, местоположение несколько гористое, страна по коей мы шли бесплодная и безводная до Каразиадзина.

Во время движения нашего показались у нас на правом фланге опять неприятельские караулы, н как они стали подъезжать ближе, то наш старик Эристов опять встревожился, кричал: пушек стрелатъ! Аббас-Мирзи! Но пушки не приехали, не стреляли, Аббас-Мирза не показался, и все дело обошлось и без одного ружейного выстрела. Я поехал к авангарду, взял две сотни казаков и едва только подвинулся с ними несколько вправо, как неприятель скрылся. Я начал было гнаться за ним, но и следы простыли. Я взъехал на горы [52] в надежде открыть всю армию Аббас-Мирзы, но не увидел ни души на всем пространстве перед мною открывшемся. Сие было причиною различных толков. Некоторые (и в том числе более всех поддерживал мнение сие князь Долгоруков) говорили, что Аббас-Мирза, скрывшись за горами, ожидал только, чтобы мы подвинулись вперед к Хою, подалее от Аббас-Абада; что он сам к Хою не пойдет, а перейдя поперек дорогу, по которой мы шли, в тылу нашем ударит на Аббас-Абад, до коего ему было почти ближе чем нам, когда бы мы ушли к Чорсу, а он бы остался близ Шах-Булака. Предполагать сие движение можно было; но нельзя было верить, чтобы Аббас-Мирза с расстроенным его войском предпринял оное: ибо у Персиян отступление есть бегство, и никогда оно не бывает следствием каких-либо соображений, а потому с их отступлением неразлучны всякий беспорядок и расстройство войска. Притом же, если б он и предпринял сие движение, то он все-таки не мог бы взять Аббас-Абад, а хотя и действовал бы у нас в тылу, но не менее того подвергся бы сам величайшей опасности: ибо стал бы между рекою, крепостью и войском, которое отыскивало его и гналось за ним, следственно чувствовало свое преимущество над ним. Все сии соображения были причиною тому, что возражения и суждения такого рода, которые имели, кажется, началом желание скорее возвратиться на покой в Нахичеванскую область, не помешали продолжению предначертанного мною плана, то есть: двигаться вперед, угрожая Хою или Хойской дороге с тем, чтобы заставить Аббас-Мирзу описывать внешнюю линию по трудным дорогам, для предупреждения нас в Хое, посредством чего он был отброшен от Эривани, и войско его изнурялось и уничтожалось; а в случае встречи с ним, атаковать его и разбить.

При отогнании того дня неприятельской партии, показавшейся у нас на правом фланге, я пригласил полковника Леонова ехать вместе со мною, так как большая часть наличности его полка тронулась (ибо часть была в ариергарде и других местах, и при знаменах за откомандированием двух сотен осталось только 15 человек); но Леонов отказался следовать за мною под предлогом, что в действии будут только две сотни и следовательно меньшая часть сотен, и что он должен оставаться при большей. Действия не было, и Леонов ознаменовал только в сем случае, как и во многих других, свою трусость, коей слава осталась неразлучна с именем его в сем корпусе. У него во все время экспедиции сей собирались недовольные и занимались пересудами моих действий; говорили, что я веду всех к погибели, все распоряжения мои оспаривали. Со всем [53] тем Леонов не приобрел себе врага во мне: я привык его считать во всех отношениях ниже себя, и потому он более возрождал во мне сожаления чем неудовольствия, все же умствования его оставались без внимания и не могли иметь ни малейшего влияния на успех наших действий.

Подходя к Каразиадзину, мы полагали найти в оном или близ Чорса всю Персидскую армию, преграждающую нам все дороги к Хою (ибо оне тут соединяются); но мы ничего не нашли и только захватили трех конных Персиян из войска Аббас-Мирзы, заехавших в селение, кажется, по своим надобностям. Люди сии, отставшие уже более суток от войска своего, не могли нам сказать ничего основательного на счет движения Аббас-Мирзы, а только говорили, что войско его находится в самом расстроенном положении, нуждаясь в продовольствии и в одежде, что больных было множество и что оно ежечасно уменьшалось через сильные побеги.

Каразиадзин — большое селение. Оно лежит в обширной равнине речки Аксу, которая вытекает из Курульского ущелья, идущего из гор окружающих Хой сперва по направлению к Кейгачу до селения Бельстан, от коего река вдруг поворачивает на Восток и орошает обширную и плодоносную долину, простирающуюся на большое расстояние. Нам приятно было взглянуть на зеленеющуюся даль после трех дней хода по голым и бесплодным местам. Берега Аксу были покрыты садами, в коих находились большие селения, обширные поля обрабатывались со тщанием. Зелень сия знаменовала вдаль течение реки. За оною на полугоре, в 5-ти верстах от Каразиадзина, лежал Чорс, который по обширности своей можно было назвать скорее городком чем деревнею, за Чорсом, где стоял лагерь шаха 5-го Июля, во время сражения под Джевад-Булахом, открывалось опять голое местоположение. И так мы заняли лагерь свой на местах, которые занимались Персидскою армиею летом... Здесь прохлада, зелень, плодородие оживляли страну, признанную обывателями здоровою для жительства; но жителей уже не было: с приближением нашим они все удалились, опасаясь разорения. Впрочем кажется, что часть их еще уклонилась до нашего прибытия, ибо Персидские войска не переставали грабить и раззорять селения своего отечества. Итак мы расположились лагерем на красивых берегах Аксу, среди селений, в коих мрачная тишина свидетельствовала о ссоре князей земных, разрушающей благосостояние мирных поселян... Место сие было весьма важно для Аббас-Мирзы; но он или не успел занять оного, или опасался встречи с нами, не надеясь удержаться. Коль же скоро мы заняли место сие, мы перерезали [54] сообщения его с войсками, которые бы он мог в течение трех дней притянуть к себе из Дорадизского ущелья, и тем значительно усилиться, ибо Ибрагим сердарь защищал Тавризскую большую дорогу с 5000-ным отрядом войск. Вот преимущества приобретенные нами через занятие Каразиадзина.

Не менее того мы совершенно потеряли из вида Аббас-Мирзу и не знали настоящим образом, куда он двинулся; ибо посланные разъезды на большое расстояние никого не открыли и не видали следов прошедших куда-либо войск или орудий. Нельзя было полагать, чтобы Аббас-Мирза, пропустив нас, предпринял бы внезапно то быстрое движение к Нахичивану или Аббас-Абаду, коего опасались многие; но не менее того мысль сия более одного раза представилась мне, и я решился во что бы то ни стало открыть Персидскую армию. А потому, уговорив Эристова оставаться в лагере с большею частью войск, дабы он мне не мешал, я отправился с Сакеном для отыскания Персиян. Мы взяли с собою войска означенные в донесении к Паскевичу и пошли на право в ту сторону, в которой видели последний раз Персидские караулы, поднимаясь вверх по реке Аксу, на которой стоял наш лагерь и взяв направление к Курульскому ущелью, в коем можно было предполагать, что скрылся Аббас-Мирза.

Подходя к селению Бельстам, казаки увидели несколько конных, и в след за сим большую партию удалившуюся с поспешностью из селения в ущелье; но сего было недостаточно: партия сия могла быть выслана из Хоя для сообщения с войском Аббас-Мирзы, и мне надобно было знать, куда именно пошли главные силы, а потому я доискивался следов орудий. Я оставил для сего дорогу, поехал еще правее полем и скоро нашел искомые следы. Я с особенною радостью увидел колеи шести орудий, позвал Сакена и удостоверил всех, в том числе и Долгорукова, который с нами же, кажется, был. Тут пошел сильный дождь; я боялся потерять следы сии и поехал по ним, внимательно следя по всех изгибам оных. Следы сии шли с поля и имели направление в Курульское ущелье; я заключил по сему, что Аббас-Мирза, опасаясь нас, своротил и с той дороги, по коей он шел, дабы не потерять орудий, и пробрался в Курульское ущелье стороною. Следы вели подле самого селения Бельстам, которое уже было оставлено. При выходе из селения была небольшая площадка, на берегу речки Аксу: ее течение было стеснено с обеих сторон выдавшимися двумя скалами, которыми суживалось отверстие в Курульское ущелье: за сими природными воротами оно становилось гораздо шире. [55]

До 600 человек конных, занимавших селение, остановились на полугоре на правой стороне Аксу, и часть оных, спешившись, засела в камнях и открыла ружейную пальбу по нас: ибо мы с Сакеном взлезли и остановились на скале, подходящей к левому берегу реки, где и дожидались двух конных орудий, за коими послали, дабы поставить их на вышеупомянутой площадке, в скрытном месте, и открыть вдруг огонь по неприятелю, коего пули долетали до нас, но никого не задели.

Орудия были поставлены, открыли внезапно огонь, ядра удачно легли в толпу неприятельскую, и конные Персияне бежали; оставались еще спешившиеся застрельщики, засевшие в камнях. В след за первыми выстрелами мы подвинули баталион Херсонского гренадерского полка, от коего отделили роту с застрельщиками, дабы выбить Персиян. Херсонцы, пылая желанием загладить дурную славу, приобретенную ими еще с давних времен, подвинулись быстро к камням, не взирая на огонь неприятельский. Наши люди еще не начинали перестрелки, как Персияне оставили каменья и побежали к лошадям своим, на коих и ускакали. Их преследовали и могли преследовать одни только наши ядра. Мы не имели ни одного убитого, ни раненого, и тем кончилось дело 17-го Сентября в Курульском ущелье, которое уже нам было открыто. Я поехал немедленно на неприятельскую позицию, на коей нашел много балаганов (часть Персиян тут стояла лагерем). Я проехал еще несколько далее, но уже более никого не было видно. Говорили, что главные силы Аббас-Мирзы находились от того места еще в 7-ми верстах по весьма трудной дороге, к стороне Хоя; но на чем известие сие было основано, никто не знал. Становилось поздно, цель рекогносцировки была исполнена; ибо узнали куда девался неприятель, а потому и решились, до дальнейшего какого-либо предприятия, возвратиться в лагерь, что мы и исполнили, зажегши в селении Бельстаме большие огни, дабы обмануть неприятеля. Мы возвратились в лагерь очень поздно. Шел сильный дождь, было очень темпо. Тут выпили мы однакоже еще Шампанского вина, привезенного Поповым, празднуя имянины жены моей, в тот день случившиеся и для коих еще поутру сбирались ко мне на пирог.

В лагере не было покойно во время рекогносцировки нашей. Ген. Панкратьев ходил с одним баталионом в Чорс, где он никого не застал, а Эристов оставался с частью войск. Он мало знал, что мы делали и не заботился о том; но когда он услышал пушечные выстрелы наши, то вскочил, начал бегать как сумасшедший по всему лагерю и приказывал бить тревогу. В сем [56] вспомоществовал ему шурин мой Егорушка, который также в лагере оставался, и Викинский, заглушавший голосом своим и суетливостью всякое распоряжение. Они втроем бегали по лагерю и возбуждали всех к тревоге и бою. Говорят, что ничего не могло уподобиться смешному зрелищу сему. Я догадывался, что сие должно было случиться, а потому с первыми выстрелами из орудий послал офицера к Эристову сказать, чтоб он не беспокоился. Офицер сей прибыл еще вовремя, дабы остановить все движение войск.

За тем следовал совет собранных мною генералов: Панкратьева, Сакена и Чавчавадзева. Эристова я уговорил остаться дома, дабы он нам не мешал, ибо ему все хотелось стрелять из пушек по Аббас-Мирзе, и он упрашивал, чтобы опять идти в Курульское ущелье, где по мнению его Аббас-Мирза будет тоже стрелять.

На совете спрашивалось, что должно было предпринять? В пехоте имелся еще провиант на один день, в кавалерии оного уже не было; потому что Чавчавадзе пренебрег запастись оным в Нахичеване, вопреки отданных приказаний, чему впрочем причиною была и поспешность, с коею он тогда следовал. Следовать в Курульское ущелье за неприятелем было противно всеобщему мнению; первое: потому что сие завлекло бы нас еще на один день, в который бы остались без хлеба; второе: мы не надеялись застать там более Аббас-Мирзу, который вероятно уже пробрался в Хой; третье: осаждать Хой мы не имели средств, ни артиллерии осадной, ни провианта; при том же рассчитали, что если бы Аббас-Мирза и вздумал держаться в Курульском ущельи, то, имея в свою пользу верх теснины, в коей пролегала очень затруднительная дорога, он мог нам нанести еще большой вред, и занятие всякого возвышения стоило бы нам много людей, коих мы должны были беречь на другой предмет, важнее того. А потому и отложили всякое помышление гнаться за Аббас-Мирзою, а стали помышлять о другом предмете, о движении по большой Тавризской дороге, к чему еще более склоняло меня предписание Паскевича от 14 Сентября за № 79, в сей день полученное, в коем он в оскорбительных выражениях упрекал нас просто трусостью. В предписании сем он давал приказания, которые не могли поспеть временно, рассчитывал на силы, которых сам знал, что не было. Все сие могло только запутать дело и все испортить, если бы я дожидался его распоряжений, дабы действовать. Упрек не смелости был всего оскорбительнее, и нельзя было после того, в угождение ему, отложить решительное движение к стороне Тавриза и к завоеванию самого города сего.... Итак решено было общим мнением возвращение к Аббас-Абаду, о чем я и пошел объявить [57] князю Эристову, который с нетерпением ожидал моего отзыва, в надежде, что ему достанут хлеба и дадут пострелять из пушек по Аббас-Мирзе, в чем его поддерживали Грузины, коими он окружался. Услышав мой ответ и решение совета, Эристов очень огорчился. Он испытал склонить меня еще к движению в Курульское ущелье, но, найдя меня непоколебимым, уступил и согласился на возвращение к Аббас-Абаду; однако остался невесел и скучен оттого несколько дней.

18-го числа мы пришли ночевать к грязной речке верстах в 20 не доходя Аббас-Абада. Мы шли в сей день через поле сражения 5-го Июля. Отошедши верст 10 от Каразиадзина, мы заметили, что за нами издали следовал неприятельский конный караул. Сие было очень неприятно, потому что давало Персиянам повод говорить, что они нас прогнали, но делать было нечего: мы продолжали тихо свое отступление, как Эристов опять встрепенулся.— Давай пушек, стрелать, вот Аббас-Мирза, кричал он, не надобно мне нянек да дядек, я сам хочу стрелатъ! Меня в то время при нем не было, и я не мог помочь сему. Он остановил весь отряд и продержал часа два на месте без всякой надобности. Неприятельские всадники посмотрели на наш ариергард на расстоянии трех верст от оного, скрылись и более не показывались, а мы пришли на ночлег очень поздно.

Эристов, как я после слышал, несколько раз говорил, что я был причиною, что он не истребил всей Персидской армии в Курульском ущельи, и он, кажется, утешился в том только вступлением нашим в Тавриз.

Во время похода нашего к Тавризу передался к нам сарбазской капитан Гергерской роты, Мустафа-бек, который 17-го Сентября находился в отряде Аббас-Мирзы в Курульском ущельи, и говорил мне, что расстроенное войско Персидское находилось в 7-ми верстах вверх по ущелью от селения Бельстан, когда мы прогнали от оного их конницу, и что, при звуке первых выстрелов наших из орудий, все войско Аббас-Мирзы пустилось бежать, бросив и орудия, которые бы могли тогда взять, если б подвинулись верст на шесть вперед; но сего нельзя и не должно было предполагать. С другой стороны, отпор в сих теснинах мог быть для нас пагубен, особливо при недостатке, который мы ощущали в хлебе.

19-го Сентября мы пришли к Аббас-Абаду, где, перейдя на левый берег Аракса, расположились лагерем....

Известие, помещенное в рапорте к Паскевичу, показывает, что движение Алаяр-хана и Керим-хана к Нахичевану по Тавризской [58] дороге было условленное с Аббас-Мирзою для действования совокупно; но Аббас-Мирза был предупрежден в намерении своем нашим движением и бежал, когда увидел силы наши; а ханы, вторгшиеся в область Нахичеванскую, не встретя его, опасались долее остаться, ограбили несколько селений и, испугавшись приближения вылазки маиора Степанова, бежали обратно. Поступок Степанова заслуживает похвалы: он был смел, хорошо соображен и удачен. Алаяр-хан, отступивши за Аракс, получил приказание присоединиться в Хое к Аббас-Мирзе, что он и сделал, сколько мне помнится, оставя Керим-хана с малою частью всадников, уроженцев Нахичеванских, для защиты или наблюдения большой дороги, через Маранду в Тавриз ведущей.

20-го числа мы дневали в лагере под Аббас-Абадом; 21-го мы перешли к Нахичевану, дабы иметь ближе средства к приготовлению в новую экспедицию: кавалерия же была отправлена по дороге к Тавризу на реку Алынджу в 20 верстах от Нахичевана, потому что там корма были лучше. Осмотрев крепость и гошпитали и сделав все нужные распоряжения, я приехал поздно в лагерь к Нахичевану, где должен был еще заняться отправлением нескольких почт, пришедших во время отсутствия нашего из Грузии. Я был день и ночь занят и не имел почти никакого отдыха; но успел отделаться с бумагами по штабу и принялся за дела нашего отряда....

Керим-хан бежал из Ардабада и оставил нам город сей и весь левый берег Аракса без всякого сопротивления. Урдабад славится многочисленными садами и плодами; место сие всеми признается лучшим и приятнейшим из всех завоеванных нами земель у Персиян и представляет великие удобства....

Наша экспедиция по отбытии Паскевича имела желаемый успех, ослабила до крайности силы Аббас-Мирзы и отбросила его совершенно от Эривани, чем получена возможность осаждать крепость Эривань, не опасаясь помехи со стороны Персиян. Хотя Паскевич и похвалил наши действия, но он не выставил оных на вид; кажется мне даже, что о сей экспедиции не было объявлено в газетах, а если и было, то очень слабо.

Между тем я уже готовился к другой экспедиции и предупреждал Паскевича в оной. Тайное мое намерение было взять Тавриз; но я гласно не говорил о сем, хотя и видел всех начальников готовыми к сему предприятию. Генерал-интендант с неисправными его транспортами и провиантом, который за него другие доставляли, был оставлен в Карабабе с Обрезковым, дипломатическим [59] чиновником, присланным для заключения мира с Персиею. Сим средством избавился я больших тягостей и затруднений. Генерал-интендант занимался только переписками, имел большой штат, но не был в состоянии продовольствовать отряда. Он бы мне был лишь только помехою; ибо, при отправлении в дальную экспедицию, средства продовольствия (предмет самый важный) должны были зависеть от хороших распоряжений и деятельности начальства, а перекоры интенданта могли только затруднить всякое по сему предмету исполнение. Обрезков, человек весьма образованный и порядочный, был изнеженный житель столицы и не мог нам принести никакой пользы, а напротив того только увеличить главную квартиру, и иногда даже, предпочитая свое спокойствие опасному предприятию, внушить слабому и старому Эристову мысли противные моей цели. Он сам, кажется, пожелал остаться в Аббас-Абаде, будучи в совершенной независимости от Эристова, и я сему был рад. В таких же сношениях с ним был и г. интендант Жуковский. который также пожелал остаться, к моему удовольствию, и при прощании со мною, сказал мне улыбаясь: «Смотрите, не возьмите Тавриза!» Я промолчал. Во время экспедиции нашей Обрезков и Жуковский, оставшиеся в Нахичеване с небольшим прикрытием, подняли большую тревогу, когда узнали о приближении Алаяр-хана к Нахичевану с конницею. Положение их точно было несколько опасно; но на сей раз они решились поселиться в самой крепости Аббас-Абаде, где им очистили по возможности покойные квартиры.

Остальная часть главной квартиры следовала со мною, т. е. чиновники штаба; в них я частью имел надобность. Дежурный штаб-офицер Викинский деятельностью своею и строгою исполнительностью сделал мне большую пользу. Викинского я по сему отличал.

Чиновником для дипломатических сношений взял я с собою Шомбурга, но и тому не было много дела....

Пехота наша была еще усилена свободным баталионом, составленным из выздоровевших людей. В баталионе сем было до 400 человек; одна рота была гвардейская, другая пионерная, третья гренадерская и четвертая из людей разных полков. Меня много занимало устройство сего баталиона, ибо это было мое произведение. Я устроил у них обоз, десятидневный провиант и все что следовало; люди были ободрены вниманием моим к ним; офицеры были также назначены из выздоровевших. Командиром сего баталиона назначил я подполковника Кошкарева, Кабардинского полка, человека потерпевшего по истории Семеновского полка, потерявшего много в службе и приехавшего после суда и крепостного ареста для [60] поправления своих дел. Кошкарев не без способностей; несчастие его тогда подавило, он был скромнее и тише нынешнего. Я тогда вывел его и дал случай показаться; но он по-видимому забыл свое прежнее состояние и, командуя полком графа Паскевича, совершенно вышел из границ благопристойности обращением своим, пренебрегая обязанностию своею и начальником или шефом. Сие конечно можно б приписать к ловкости его; но все его поведение так неосторожно и нескромно, что нельзя не предвидеть скорого и близкого его падения ⁷. Во время Персидской кампании он хорошо занялся устройством своего баталиона и держал его в порядке. Младшим штаб-офицером назначил я к нему маиора Чиляева, карабинерного полка, и баталион сей можно было назвать лучшим во всем отряде нашем. Я всегда и держал его в авангарде.

Предпринимая завоевание Тавриза, нам нужно было содействие князя Вадбольского, дабы он отвел силы Персиян в Карабаге... ⁸

Я мало надеялся, чтобы князь Вадбольский решился предпринять движение в Карадаг, не имея на то положительных повелений от Паскевича. Слава не могла более завлечь сего старика, испытанного в ответственностях, представляющихся в службе; но не менее того мы находили неизлишним предупредить его о нашем движении, коему он мог содействовать даже не переходя Аракса, а сосредоточившись несколько на одном пункте. Во время движения нашего на Тавриз неоднократно носились слухи, что к нам идут прямою дорогою войска на соединение из Карабага, но содействовавшего нам движения за границу он никакого не предпринимал...

Мы провели с Эристовым вечер у Сакена и Чавчавадзе, которые вместе останавливались. Местоположение было прекрасное, продовольствие изобильное, фураж также имелся, люди и лошади наши ожили, все имели в виду блистательный поход, и мысль о занятии Тавриза уже всех занимала, хотя не смели верить, чтобы мы взяли столицу сию. Все было бодро и весело, как и бывает в лагерях в таких случаях, особливо при наступательном движении, и в таком расположении духа все нам предзнаменовало успех.

На другой день я узнал окрестности Алынджинского Камня, в виду коего, в нескольких верстах от оного, мы находились. Мы стояли только несколько пониже, по течению реки Алынджи, того места, на коем я останавливался для привала при обозрении, деланном мною сей [61] крепости. Вид огромной скалы Илан-дага был привлекателен, тем более что на вершинах оной находились крепость и пушки, которые я надеялся взять мимоходом, склонив коменданта Лазим-бека к сдаче, ибо приступом взять его было невозможно. Но переговоры мои остались тщетны. Старый Лазим-бек хотел из опыта удостовериться в преимуществе нашем над Персидскою армиею и был слишком уверен в неприступности твердынь, на вершинах коих он сидел. Досадно было, но делать нечего. Алынджа мне тогда не далась, но я и в Маранде не забыл о ней и оттуда способствовал к сдаче оной, хотя главная причина сему была взятие Тавриза.

В лагере нашем при селении Джемалди мы пробыли два дня, дабы уже совершенно исправиться к дальнейшему походу...

Мы получили известие о завоевании Сердар-Абада. Завоевание сие было для нас весьма важно, ибо оно доставило нам большое количество провианта и дало возможность предпринять осаду Эривани. Отряд Паскевича пришел под Сердар-Абад, истощив последние средства свои к продовольствию, и войска наши в той стороне едва ли могли продовольствоваться хлебом, которого только еще ожидали из Грузии. Если мысль атаковать первоначально Сердар-Абад принадлежит Паскевичу, то она делает ему честь. С какою же целью было построено сие укрепление Персиянами в весьма недавнем времени, того угадать не могу. Должно полагать, что они избрали место сие потому единственно, чтобы сделать в оном важную складку провианта. Оно лежит среди обильных жатв Эриванской области, не прикрывая совершенно ничего и даже совершенно в стороне от большой дороги; ибо оно находится от Эчмиадзина почти по направлению к Баязету, сколько я могу припомнить по рассказам жителей, что выходит вверх по Араксу. Укрепление сие нам было совершенно неизвестно до начала войны с Персиянами и не означено ни на каких картах...

От оплошности ли они ушли, или в сем был умысел главнокомандующего, чтобы их пропустить, того утвердительно не знаю, и я готов думать, что было в сем случае и того, и другого. Я после заметил, что Паскевич довольно охотно держится при осадах правила – открыть одну дорогу, дабы осажденные могли уйти, и нахожу сие правильным: ибо важнее приобрести в скором времени крепость, чем длить осаду, дабы приобрести толпу пленных, которых надобно продовольствовать и которые при первом случае побега уже станут служить против победителей, рассыплятся по своим домам и разнесут повсюду страх и ужас, как то случилось после взятия Сердар-Абада и Эривани: в народе разнесся слух, что Паскевича [62] пушки (осадные орудия) так велики и бьют так сильно, что пробивали крепость Эривань сквозь ее двойные стены и оба противуположные фаса насквозь, и сверх того еще ядра попадали и врывались в гору Арарат, которая от Эривана верстах в 30 находится! Средство осажденных уходить из крепости перед падением оной, я думаю, только в Азии известно; ибо о сем и не помышляют в Европе, и крепость признается близкою к падению уже в таких обстоятельствах, когда гарнизон не в состоянии из оной бежать.

В лагере нашем при селении Джемалди, получили мы следующее предписание от Паскевича:

«Господину генерал-лейтенанту н кавалеру князю Эристову. Я получил рапорт вашего сиятельства от 16-го числа сего месяца, в коем вы мне доносите, что Аббас-Мирза прошел к Хою и что вы его преследуете к Чорсу. Одобряя совершенно ваши действия, соответствующие в полной мере моим приказаниям, прошу вас продолжать действовать подобным образом, то есть так, чтобы Аббас-Мирза ни сам, ни через другого не мог дать помощи Эривани, коей осаду я начинаю ныне же, завладев уже Сердар-Абадом, который взят 19-го числа сего месяца. Я опасаюсь, чтобы Аббас-Мирза, если двинется на Гергеры, то не соединился б с Алаяр-ханом и не напал на ваш тыл; в таком случае вам удобнее будет отступить к Аббас-Абаду и там встретиться с неприятелем. Генерал от инфантерии, генерал-адъютант Паскевич. № 201, 25-го Сентября 1827. В лагере при крепости Эривани».

Предписание сие получено было 27-го числа. Как изобразить припадок радости, в который оно ввергло нашего старика Эристова! Он ко всем носился с сею бумагою, показывал ее и говорил :— «Что, брат, смотри! Га! Ганарал нас похуалил». Он был так доволен, что его не бранили! В след за сим получил он дупликат и трипликат сего же предписания и, не умея различить одно от другого, все воображал, что это новые поздравления с победою, снова радовался и с дупликатами носился по всему лагерю, пока ему не объяснили предмет сих бумаг.

И в сем предписании заключались также распоряжения, на которые мы не могли обратить ни малейшего внимания, ибо они приходили позже предстоявшего для исполнения дела и основывались на предположениях ни на чем не основанных. Паскевич не мог знать, что делалось у Аббас-Мирзы, от коего он еще был почти отделен нами; а если не верил нам, то должен был назначить других начальников, к коим бы имел более доверенности, и следовало ему ограничиться указанием только одной главной цели, для [63] коей он предназначил наш отряд (удаление от Эривани Аббас-Мирзы), нисколько не стесняя действий наших своими подробными распоряжениями...

28-го числа мы пошли далее, спускаясь по реке Алындже, вошли в довольно узкую теснину, но вышедши скоро из оной, пришли к Араксу несколько пониже Джульфы и прошли в сей день более 15-ти верст. Немедленно мы стали переправляться через Аракс в брод по островам, кои в сем месте находятся. Брод был очень глубок, несколько повозок у нас снесло течением; но все обошлось благополучно, и мы заняли лагерь на правом берегу, примыкая левым флангом к большой дороге и к небольшому земляному ретраншаменту с бойницами, воздвигнутому Персиянами, но где их не было. Тут земля была совершенно голая, и мертвая пустыня сия представляла самый печальный вид: ни произрастений, ни зелени кроме полыни. Земля, на которой мы стояли, была вся в трещинах от палящего солнца и засухи, и трещины сии служили убежищем множеству ящериц. Вдали однакоже были заметны деревни, и когда авангард наш уже подвинулся к Дарадизу, то фуражиры были отправлены в оные. Жители, заблаговременно оставившие сии деревушки, наезжали в оные и еще увели у нас одну артиллерийскую лошадь, от которой бомбардир неосторожно отошел, привязавши ее к дверям одного дома.

В сей день на правом берегу Аракса (чего я себе простить не могу) был арестован мною двоюродный брат Алексея Петровича Ермолова, Сергей Ермолов, служивший при мне. Человек сей, отличных свойств души, был к службе, по ветрености своей, совершенно неспособен. В звании офицера генерального штаба, он всякие делал упущения в своей обязанности; наконец, найдя его уже слишком неосновательным и нерадивым в своей обязанности при занятии лагеря, я арестовал его, упустив из виду, что сим не исправлю его, а только навлеку на себя его неудовольствие, тогда как я дорожил его приязнию. Он на меня дулся с неделю; но после того все обошлись, и мы опять сделались приятелями вне службы, по коей мы часто ссорились с ним.

28-го числа отделился от нас авангард под командою г.-м. Панкратьева. Дело его в Дарадизском ущельи было быстрое и хорошее. Донские казаки, против ожидания, атаковали неприятеля в ущельи и на горах очень смело и опрокинули его с некоторым уроном. Ими предводительствовал в сем случае войсковой старшина Уткин; командир же полка полковник Леонов был человек неспособный для какого-либо мужественного предприятия и [64] надоедал мне невозможностями, которые он везде находил и страхами своими, которые он в нескромных разговорах распространял по лагерю преимущественно после неумеренных пиршеств, коим он довольно охотно предавался.

29-го числа весь отряд пошел к Дарадизу, коего начало было верстах в 12 от Аракса, и расположился лагерем влево от дороги, недалеко от большого селения Гергер, где большая часть жителей осталась на месте. Я хотел было сделать некоторые распоряжения, дабы купить провиант в селении, но был уже предупрежден фуражирами уланских полков, которые рассыпались по оной и грабили. Беспорядок был ужасный, и начальники мало обращали внимания на укрощение оного. Чавчавадзе был слаб и не хотел иметь неудовольствий с полковыми командирами, Сакен не хотел их иметь с Чавчавадзевым, и в деревне был совершенный разбой. Наконец, строгими взысканиями, мимо генералов, я кое-как унял сие; но уже часть жителей разбежалась по горам и дальним селениям. Сии два уланские полка, из России пришедшие, могли служить примером неустройства как на переходах, так и в лагере и на фуражировках, во все время похода, и приобрели себе через то дурную славу. Не было никаких средств унять в сем войске беспорядок, видно давно уже в оном вкравшийся. Я однакоже успел добыть в Гергерах несколько хлеба и продолжал закупку сию и в других деревнях, по мере как мы подвигались вперед.

Так как неприятель, по полученным нами известиям, усилился в завалах Дарадизского ущелья и, казалось, хотел удерживать оное, то мы совещались, какою дорогою идти в Маранду: ибо местоположение было в пользу неприятеля в теснине, а между тем была другая кружная дорога через Ев-Оглу вправо; но по ней мы терпели бы большой недостаток в воде, и та дорога была 30 или 40 верстами кружнее предстоявшей. Притом же, идучи правою дорогою, мы сближались к Аббас-Мирзе, который мог нас атаковать на марше во фланг, а потому и решились пробиться на другой день через ущелье. И так, поставивши войска в лагере, я поехал с Панкратьевым, дабы обозреть места, и мы были уже близко завалов, как к нам вбежал сердарь, который дал известие, что рота Гергерских сарбазов, узнавши, что мы заняли их деревню, оставила свой пост и ушла со своим султаном в горы, что все усилия начальника пришедших двух баталионов удержать сарбазов были тщетны; что даже дошло до драки и до выстрелов и что Карадагские сарбазы, следуя сему примеру, также оставили укрепления после Гергерцов и ушли так быстро, что мы их более не нагоним. Мы [65] поспешили к завалам, нашли только в ущельи несколько тел убитых накануне людей и лошадей и уверились в невозможности настичь бегущих Персиян. Гергерские сарбазы поднялись на горы к стороне своего селения и вне ружейного выстрела сидели на скалах, смотря на нас; как я ни кричал им и ни подавал знаки, чтобы они спустились, они поднялись еще выше и, как дикие козы, скрылись в горах.

Укрепление Дарадизского ущелья состояло из параллельной толстой стенки вышиною аршина в полтора, едва сложенной, без извести, толщиною в аршин, перегорожавшей ущелье в самом узком месте оного, которое простиралось в обе стороны несколько в полугорье. Хотя укрепление сие и можно было взять приступом, но не без потери, ибо местоположение способствовало к защите более самого укрепления. Было однакоже средство обойти и атаковать сию позицию с высот на левом фланге оной находившихся, на кои можно было, хотя с трудом, встащить и горные единороги. Мы немедленно подвинули один баталион Нашебургского полка и, заняв противуположный выход из ущелья, сделали еще рекогносцировку на несколько верст вперед. Местоположение было голое и не представляло даже вида населения. Вода, по Дарадизскому ущелью текущая, идет из соленых источников, и мы имели в виду только небольшой родник пресной воды, находящийся за ущельем. Неприятеля и след простыл; а потому, возвратившись в лагерь, я взял деятельные меры, дабы скорее обработать дорогу по ущелью и перевести весь отряд на другую сторону.

Ущелье сие до того дня составляло еще надежду Персиян, и они стали опасаться за Тавриз только с того времени, как мы оное прошли. Молва о сей теснине была распространена совершенно ложная в обеих сторонах. Персияне полагали оное непроходимым, а мы весьма затруднительным. Сколько я до обозрения ни сличал рассказы о трудностях дороги по сему ущелью с виденным мною во время посольства, я никак не мог припомнить сего непроходимого места. Столь общее мнение, однажды поселенное, хотя и ложное, утверждается в понятиях людей, и спрошенные проводники без всякого уже умысла стращали нас сею дорогою; как в других случаях они не находили никаких затруднений к самым трудным дорогам, когда желали, чтобы войска по тем местам проходили. И потому за правило надобно принять при расспросах у жителей не увлекаться общим мнением, основанным иногда на пустой причине, а исследовать в подробности обстоятельства расспрашиваемого дела и на точном дознании оных основать свое общее понятие и предположение о [66] предмете, а после того уже сличить его с народным, которое должно быть известно для соображений, как например в сем случае. Уныние и страх, наведенные на Персиян занятием Дарадиза, должны были равняться чувству самонадеянности и безопасности, коим оживляло их ложное понятие о пустом отпоре Дарадиза.

Самая дорога по ущелью была уже удобопроходима для нас; но нам надобно было ее приготовить для движения главных сил и иметь на всякий случай и за собою прочное сообщение; а потому я в тот же вечер сформировал рабочий баталион, который поручил Высоцкому. Дорога была разделена на участки, и 30-го числа началась и кончилась работа в ущельи. Авангард же под начальством Панкратьева подвинулся несколько вперед, дабы лучше обозреть все пространство впереди лежащее и прикрывать все пути, ведущие в ущелье; там найдено было и еще несколько родников порядочной воды. Гергерские жители стали возвращаться в дома свои, когда беспорядок был прекращен. И так первый шаг наш за Араксом увенчался совершенным успехом. Распространяться в большие подробности о действиях наших до 1-го числа Октября не считаю надобностью. Наше донесение показывает их с достаточною точностию.

Неожиданное занятие Дарадизского ущелья всех обрадовало в лагере... Первого числа все войска двинулись и прошли без остановки до места расположения авангарда, почти против селения Зал, где был сделан привал, в 14 в. от Гергер, а там, пройдя еще 19 верст, прибыли мы очень поздно на ночлег к мельнице Чирчир, что на правом берегу речки Зуннус-чай. Переход был большой. в 33 версты; мы шли по голым и безводным местам, но все было весело и бодро, потому что шли вперед, исправляя дорогу во время самого движения войск. Никакое зрелище не может быть столь пасмурно, как сия бесплодная и безводная пустыня, по коей мы двигались; по сторонам видно было вдали на полугорьях несколько селений, и едва можно было их различить от единообразного цвета земли при захождении солнца. Ни зелень, ни деревья не оживляли утомительной картины сей. Старик Эристов на переходе сем позабавил нас своею торопливостью. В авангарде шла Черноморская казачья бригада Долгорукова, и она имела приказание не отделяться далеко от пехоты; ибо могло легко случиться ей наткнуться на сильный отряд неприятельской конницы, который бы мог над оною взять верх. Эристову, не рассчитывавшему ни времени, ни расстояния, не терпелось завладеть каким-либо городком, и как он слышал, что впереди нас был город Маранда, то он боялся, дабы кто-либо из подчиненных ему начальников прежде него не взошел бы в [67] город и не приписал бы себе славы сего завоевания; а потому он не давал войскам порядочно отдохнуть на привале и, вопреки всех распоряжений моих и увещаний, вышел из терпения, сел верхом, поскакал к казакам и повел их вперед; но скоро припадок его прошел, и он остался в своем месте. Часто он выводил меня из терпения позволениями, которые он давал частным начальникам нарушать предписанный порядок марша и обгонять другие части войск, дабы прежде в лагерь прийти. Стоило только к нему придти и попроситься: он без затруднения разрешал, не знавши предписанного с вечера порядка, и все мешалось. Более других пользовался сим средством Сакен, который помышлял только о сбережении кавалерии, никогда не хотел идти за пехотою, твердя, что сие утомительно для лошадей, что каждому было известно, но чего невозможно избежать, когда ожидаешь неприятеля: ибо в бою в первой линии должна быть пехота, а кавалерия должна оставаться в задней и атаковать тогда уже, когда первый отпор дан, и неприятель уже расстраивается. Напротив того, наша кавалерия, встреченная в поле без поддержания пехоты большим числом Персидской конницы, может от оной потерпеть. И на сем переходе также Сакен с уланами выпросился вперед и прежде пехоты прибыл в Чирчир, где занял лагерь, что было противно совершенно всем правилам осторожности.

На переходе сем являлись к нам нёкеры Керим-хана; это были слуги его и вместе составляли и его войско. Их перешло к нам тогда до 60 или 70 человек по крайней мере, отличных всадников племени Кенгерли, населяющего Нахичеванское ханство. В последнюю Турецкую войну я узнал некоторых из сих лиц, которые служили в коннице Кенгерли, бывшей с нами на походе. Нёкер значит слуга, но в особенности употребляется в смысле служащего при каком-нибудь владельце всадником. Люди сии приносили нам покорную голову, оставив своего начальника: они знали, что Керим-хан не мог более к нам показываться. Он, может быть, не надеялся более получить свое ханство, и переход людей сих, коих он вероятно не имел более средств содержать, был, может быть, последствием обоюдного согласия хана и слуг его, кои могли снова водвориться на своей родине. Из сих людей немногие остались при войске нашем; большая часть возвратилась с позволения нашего в Нахичеван; а хан, скитавшийся долгое время по горам, лишился в побеге имущества своего, доставленного к нам в Маранду. Оно вероятно было уже осмотрено и отобрано сыщиками; привезенные к нам старые ковры, бедные чайные приборы, постели, [68] медная посуда и прочая домашняя утварь, были внесены в опись и сданы особому чиновнику, который выдавал их при приемах знатных приезжих Персиян.

Явившийся в Чирчире Мустафа, капитан сарбазской, пришел к нам в лагерь единственно с тою целью, чтоб упражняться в пьянстве, к коему он имел большую склонность. Склонностью сею сперва забавлялись: ему давали водку и ром без меры, и он упивался всякий день до полусмерти. Наконец он надоел, его на одном переходе напоили и бросили замертво на дороге ночью: но он, против всякого чаяния, выспался, очнулся и, пришед в лагерь, стал опять просить водки; но его уже прогнали, и он, кажется, возвратился домой в Гергеры. Сей-то Мустафа, находившийся с Аббас-Мирзою в Коровном ущельи 17-го Сентября, говорил мне, что при первых пушечных выстрелах, которые они услышали, стоя на позиции в 7-ми верстах от нас, все разбежались, побросав даже орудия, которые мы могли тогда взять. Легко судить о военных действиях, спустя несколько времени, когда все обстоятельства узнаются, когда ознакомишься с местоположением.

Товарищ сего Мустафы был сарбаз, выбежавший к нам на встречу в Дарадизском ущельи с известием о побеге Персиян. Он явился ко мне в сарбазском мундире и с ружьем и отдал мне честь, за что и был отблагодарен червонцем. Сие ему так понравилось, что он ходил по всему лагерю с ружьем своим и всем начальникам делал на карауль; но, не получая дорогой платы, которую я ему дал в вознаграждение прежней услуги его, он скоро отстал от пас и исчез, возвратясь вероятно во свояси.

Шиош Шиоев, о коем упоминается в нашем рапорте, был Армянин, Тифлисский житель, знакомый, кажется, еще в России, с шурином моим. Человек сей хотел выслужиться в армии, добивался офицерского чина и просил убедительно шурина моего, дабы он исходатайствовал ему от меня какое-либо поручение, о чем меня и просил шурин, представляя Шиоева. Он привел его ко мне в самое то время, как я приискивал в памяти человека, которого бы можно послать закупить скота, в деревнях впереди нас лежащих на Марандской долине. Поручение было сопряжено с опасностью: ибо Персидские всадники по оным еще накануне разъезжали небольшими партиями, и хотя пришедшие старшины и уверяли, что всадники сии ускакали, узнав о нашем приближении, но могло еще случиться (как и случилось), что всадники сии неподалеку скрывались. Нисколько не останавливаясь, я воспользовался доброю волею Армянина и предложил ему съездить в деревни, не дав ему однакоже [69] денег, дабы заплатить жителям уже по приводе скота. Шиоев с радостию поскакал и был захвачен. При заключении мира его возвратили, но он лишился 150 червонцев собственных денег, которые, как он показывает, при нем были. Он был представлен к чину, который и получил только в нынешнем году. Человек сей в прошлую Турецкую кампанию служил у меня волонтером в 3-м конно-мусульманском полку, употреблялся мною при закупках провианта и показал много усердия и смышлености. Он ныне взял на откуп Культенской соленый завод, что в Эриванской области, и имеет хороший достаток.

Прибытие старшин совершенно уверило меня, что Маранда со всеми принадлежащими к оной деревнями будет наша без всякого сопротивления. Через занятие сего города и богатой долины, на коей он построен, мы приобретали твердую ступень в движении нашем к Тавризу, ибо могли тут запастись провиантом и скотом, устроить даже складочное место, если б располагали идти к Тавризу на легке.

Во всех гористых местах населены и обработаны одне только долины; но переходы через горы или отделяющие сии долины хребты бывают пусты, неплодородны. Перед нашим Чирчирским лагерем открывалась обширная Марандская равнина, усеянная деревнями, окруженными садами. С полей хлеб был уже убран и был в готовности для нас; стада несколько подалее отогнаты, но не в недостижимом расстоянии. Мы вступили 3-го числа в город. Авангард, состоявший из моего сводного баталиона, под командою Кошкарева, первый занял город и все заставы, дабы предупредить беспорядок, коего совершенно никакого не было ни в городе, ни в деревнях во все время пребывания нашего в сем месте. Фуражиры посылались всегда в порядке, и нарушение порядка прекращалось при начале. Сии меры и дали нам средства запастись всем нужным, без отягощения жителей, кои все остались на своих местах, а ушедшие до вашего прибытия возвратились в свои дома.

Маранда довольно хороший город в сравнении с прочими Азиятскими городами: по иным улицам струит чистая вода; посажены тополи что всего более украшает сие место. В нем есть небольшой базар, весьма хорошие бани и ханский дом, замечательный по отличному убранству некоторых комнат. Мне помнится, что я писал об оных в путешествии своем во время посольства в Персию, я ныне застал их в том же положении. Необыкновенная темнота в сих покоях, глянцевитая и чистая штукатурка на стенах, мелкая и яркая живопись на оных и на потолках, заслуживают внимания. Трудно понять, но несомненно после того, что в Азиатских [70] украшениях покоев может быть вкус; ибо мне случалось много раз видеть Персидские комнаты гораздо пышнее и богаче убранные, но нигде, даже в самом дворце Аббас-Мирзы, не нашел я такого приличия и красоты в узорах, как в Маранде, в ханском доме. Но сие может только исключительно отнестись к двум покоям, обращенным открытыми стенами одна к другой и разделенным прекрасным бассейном, над коими для тени растягивались от строений долгонавесные жалузи. За входом в сие место начинались неопрятные коридоры, грязные дворы, соответственные обычаям той земли...

Магмед-хан Марандский, пустейшее создание, которое где-либо можно встретить. Отец его Назар-Али-хан служил в войске Аббас-Мирзы и был им казнен при различных поруганиях и бесчеловечных мучениях, кажется, за потерю Елисаветпольского сражения Аббас-Мирзою. Фамилия сия была весьма знатная, и сыновья его, питая злобу на своего властителя, дышали мщением за смерть отца, которого они любили и который был всенародно уважаем. Магмед-хан передался к нам; но человек сей без власти и способностей, был нам более в тягость, чем полезен. Старший брат служил в сарбазах сертибом или бригадным командиром и был взят в плен под Эриванью; меньшой же брат, Магмед-Багыр-бек, служивший маиором в сарбазском батальоне, убежал с прочими из Сердарабада и укрывался с семейством своим в ущельях, откуда явился к нам. Аббас-Мирза, узнав об измене сих людей, захватил в плен несколько жен и детей их, которых и услал в Тавриз, а оттуда в Тегеран. Багыр-бек – молодой человек, красивый собою, исполненный деятельности, быстроты и ловкости, недавно был женат и без памяти любил жену свою. Он был в отчаянии и не мог удержать своих слез, когда сидел у меня. Он извергал проклятия и призывал все бедствия и несчастия на главу убийцы отца его и похитителя единого друга и детей, и упрашивал меня, в пылу страстей своих, скорее двинуться к Тавризу, не рассчитывая впрочем потребностей наших; ибо люди сии всегда беспечны и дурно предусматривают в делах, до них лично не касающихся.

Я употребил с пользою пылкость и способности Багыр-бека. Ночью он держал разъезды с несколькими конными Персиянами, которые вились около меня; днем служил он мне в посылке лазутчиков. Усердие и добродушие его мне правились, я полюбил его и хотел доставить ему некоторые выгоды в нашей службе, в чем бы мне и удалось, если б я не потерпел гонения за взятие Тавриза. В последние дни моего пребывания в Тавризе, я укрывался в [71] отдаленной и уединенной комнате дворца Аббас-Мирзы, дабы не видеть людей служивших усердно и коих труды мое предстательство у начальства не могло более наградить. Когда мы оставили Маранду, все семейство сие выехало и поселилось в Нахичеване, где оно получало некоторое содержание от нашего правительства. Я был в переписке с Багыр-беком, который искал покровительства и, наконец, я потерял его из виду. В прошлом же году, при возвращении моем из Эрзрума, я его встретил дорогою и едва узнал. Он очень обрадовался меня видеть и просил совета, как поступить, дабы попасть в милость у фельдмаршала. Я не мог ему никакого совета дать, ибо непостоянный дар сей изливался более на особ презренных между честными людьми. Не знаю, что с ним теперь делается; а Магмед-хан, как я слышал, бежал обратно в Маранду в недавнем времени.

Сношения с Тавризом производил я посредством лазутчиков. Я послал туда несколько экземпляров прокламации, коею обеспечивались лица и собственность жителей. Казалось, что большая часть жителей расположена была нас принять. Я действовал и через муждегида, писал к нему, надеясь на влияние, которое сия духовная особа могла иметь в народе, но не получил никакого удовлетворительного ответа от сего человека нерешительного, довольно глупого и не пользовавшегося, как я полагал сначала, особенною доверенностию и уважением в народе. Но начало нашего движения на Тавриз было уже положено, и Персияне, которые не умели судить основательно о надеждах наших на успех, противуставляя им случаи, могущие обратиться в нашу невыгоду, общим побуждением, основанным на совершенном уверении в удаче, уговаривали меня поспешить выступлением к Тавризу. И сие тоже необдуманное мнение их я брал в соображение предприятия моего, как инстинкт ласточки, предчувствующей безошибочно непогоду, собаки, отыскивающей дальную дорогу, петуха, узнающего часы ночи. Так и человек в малообразованном состоянии ближе к предчувствиям, чем тот, который основывается на обдуманном взвешивании обстоятельств. А потому, не основывая на сих предчувствиях мои действия, считаю неизлишним брать их также в соображение.

Движение Аббас-Мирзы было весьма искусное. Можно ли предположить, что ему было известно правило стратегии, что для защиты столицы не должно становиться перед оною, а действовать на фланге наступающего неприятеля? При нем не было иностранных офицеров; а потому и должно полагать, что он в сем случае был руководим непонятным для него убеждением в пользе предпринятого им [72] движения; ибо он тогда легко мог еще предупредить нас перед Тавризом, но оставался на фланге и даже подвинулся к тылу. К последнему сему движению он, кажется, был побужден намерением напасть на баталион 41-го егерского полка в Дарадизском ущельи. Надобно думать, что он имел уже известие о движении том. И он мог наделать нам много хлопот; ибо местоположение в ущельи было в его пользу; да притом и наш начальник при сем батальоне не был совсем надежен. Аббас-Мирза мог бы и главному нашему отряду вредить, если бы он был в силах, по крайней мере, препятствовать движению нашему к Тавризу, угрожая более нашему правому флангу и тылу. Но дух в остатках его войска уже совсем упал, и он не мог более ничего предпринять отважного.

Движения Аббас-Мирзы на нашем правом фланге стесняли наши действия для продовольствия, и передовые его посты приезжали даже на расстояние 15 и 20 верст от Маранды. Застать и настичь его не было никакой надежды, ибо он держался в 40 и более верстах от нас и имел хорошие сведения о наших движениях. Ночная экспедиция, по незнакомым дорогам, к рассвету не привела бы нас до его лагеря; мы были бы открыты, он бы бежал к Хою и сим отвлек бы нас, если б мы его стали преследовать, от настоящей цели нашей — действовать на Тавриз.

Старик Эристов не давал мне покоя и все приставал, чтобы стрелать, то есть ловить Аббас-Мирзу. Я, говорил он, поймаю этого мошенника Аббас-Мирзу; дай мне только хить (хоть) один батальон и большая пушка (батарейные орудия). Я его все усовещивал не тревожиться, уверяя, что он не поймает Аббас-Мирзу. Он уходил печальный из моей палатки. Хорошо, говорил он, я доложил: а вы, брат, как изволишь. Его усаживали за вист у кого-нибудь из генералов, и он тогда только успокаивался. Не менее того частые его посещения у меня много отнимали времени, ибо я заботился почти день и ночь о снабжении войск достаточным продовольствием для движения к Тавризу. Его все сбивали Марандский хан со своими родственниками и переводчики, его окружавшие, и наконец сбили. Он однажды вооружился против меня и сказал, что более не расположен оставаться в бездействии, тогда как может изловить мошенника, и что, не взирая ни на какие представления и чьи бы то ни было возражения, он в ночь отправляется за Аббас-Мирзою. Он приказал перед вечером ударить по возам, не заботясь ни о тяжестях наших, ни о провианте, ни о больных, ни даже о снабжении себя порядочными проводниками и не зная почти куда идти. [73] Палатки в миг повалились, и старик восторжествовал. Я сложил руки и стоял в молчании, глядя на беспорядок и суматоху с досадою: все труды мои могли в миг пропасть, Тавриз бы ускользнул из рук наших.

Но стихии пришли мне на помощь. В миг ясное небо закрылось тучами, сильная буря несла по лагерю пыль, крупные дождевые капли начинали нас мочить; за сим грянул гром, засверкала молния, ветром стало рвать те палатки, кои еще не успели сиять. Все сие подействовало на Эристова и охладило его пыл; он сел перед своею палаткою и задумался. Некоторые из начальников прибежали ко мне и убедительно просили, дабы я вступился и по крайней мере уговорил Эристова до другого времени отложить ловлю. Я им предоставил самим уговаривать его, но его уже сразила непогода: сделалось тихо, снятые и сорванные палатки опять поставили, запели в лагере песни, а Эристов, как ни в чем не бывало, к кому-то пошел и проиграл часть ночи в вист. Странное явление сие в природе и в лагере нашем продолжалось немного более получаса, и все снова принялись за прежние свои занятия.

Сие случилось 5-го числа. В тот же вечер получены были верные известия о движении Аббас-Мирзы на наш тыл по направлению к Дарадизу. Большая дорога, позади нас лежащая, уже была занята его передовыми всадниками; надобно было непременно обеспечить движение егерей по ущелью, и сие можно было сделать, отрядив часть войск, не оставляя с главными силами Маранды, наших запасов и приготовлений провианта. Эристов хотел на другой день сам отправиться, но его не допустили и командировали Чавчавадзе.

Так как Чавчавадзе, по беспечности своей, не давал нам о себе известий, то мы стали беспокоиться о нем и командировали 8-го числа Сакена с конницею, с коею он дошел до разоренного караван-сарая Арзан (остатки величественного здания, находящегося в 24 верстах от Маранды назад)...

Уже два отправления было сделано, а Эристову все доводилось оставаться дома, тогда как ему хотелось стрелять и поймать Аббас-Мирзу. Старик сделался мрачен, грустил и наконец решился добром у меня отпроситься на войну. Он пришел ко мне в палатку. Изволишь ли видеть. брат, сказал он, я вам вот что доложу, а вы как прикажет; дай хить Херсонской полк и большая пушка (батарейное орудие, ибо он мало верил действию легких и предпочел бы осадные, если бы они с нами были); я ей Бог, поймаю мошенника; за что я не поймаю его, а? — Я хотел его было опять уговорить остаться; но он так убедительно и умильно просил меня, [74] притом же я видел, что он наконец не удовольствовался бы отказом и употребил бы власть свою; ибо его подстрекала молодежь, которая, не зная обстоятельств, надеялась тоже повоевать и получить крестики. А потому, дабы предупредить всякое нарушение зависимости, в коей он находился от меня, я согласился, и мы решили. что он на другой день выступит к Чирчиру, дабы поддержать Чавчавадзе и Сакена. Мера сия, если и бесполезная, не могла быть вредною; ибо основание нашего отряда оставалось в Маранде. Все приготовления к завоеванию Тавриза деятельно продолжались, и уведенная им часть войск была без настоящего, в то время, дела.

Эристов вышел от меня в восхищении и, сообщив свою радость всем героям, ожидавшим его возвращения, он собирался в поход. К нему отпросились многие чиновники штаба, между прочими пожелал идти дежурной штаб офицер Викинской. Я всем желающим позволил, зная, что не могло ничего там встретиться и что Аббас-Мирза был слишком умен, чтобы нас атаковать. Но я опасался, чтобы Эристов не воспользовался моим отсутствием, дабы погнаться за ним, и потому взял следующие меры.

Полковнику Викинскому приказал я его отнюдь далее Чирчира не пускать, что и возложил некоторым образом на его ответственность. Начальнику его пехоты, полковнику Попову, командовавшему Херсонским полком и женатому на его родной племяннице, сказал я, дабы не рассыпать без надобности застрельщиков и не утомлять людей отдаленными постами, командировками и погонями, а в особенности просил его, дабы не изводить патронов. Попов был старый товарищ мой; он обещал соблюсти сие, но сам надеялся иметь с неприятелем дело и, соглашаясь с моим мнением, скрывал внутренне уверенность свою отличиться великими подвигами. Начальник артиллерии в сем отряде был капитан Бриммер, человек основательный, благоразумный и опытный офицер, который видел, что путешествие их должно было кончиться ничем. Я и его призвал и дал ему приличное наставление; он обещал мне не стрелять из орудий и даже не свозить их в поле с большой дороги, без особенной надобности. И так князь Эристов отправился на другой день, окруженный всеми возможными предосторожностями для препятствования его глупостям. Он все молчал передо мною, но втайне совещался со своим племянником и переводчиками и когда уже прошел Маранду, то, вздохнувши свободно, обратился к ним и сказал Попову с видом торжества: что, брат, теперь мы будем стрелать! Пришедши в Чирчир, он, хотел было далее идти; но Викинской его упросил остаться. Старику постлали бурку, и он [75] уснул, а на другой день пришло от Сакена известие, что все уже кончено, и Эристов с отрядом возвратился в Марандской лагерь с лицом еще длиннее обыкновенного. С такими же лицами возвратились и все спутники его. Эристов снова покорился мне и спрашивал: брат, скоро ли Тавриз пойдем?..

Так кончились замыслы Аббас-Мирзы, и опасения наши на счет баталиона 41-го егерского полка. Маневр Аббас-Мирзы был тот же, как сделанный им за несколько до того времени от Хоя к Эривани, но не имел в сей раз успеха. Он уже был обессилен и еще более потерял теперь от своего последнего отступления, которое в войске его было принято за побег, и усилило число беглых между остатками оного.

Затем осталось нам идти вперед. Все было приготовлено к движению; лазутчики, возвращавшиеся из Тавриза, доставляли нам самые лучшие вести, и мы имели одно только опасение, чтобы начальник наш не предупредил нас запрещением идти вперед. Мы уже считали обязанностию своею двинуться вперед, дабы захватить орудия и магазейны в Тавризе и предупредить Аббас Мирзу, который, узнав о решительном намерении нашем, мог прежде нас придти в свою столицу и еще взволновать народ против нас. Я подумал, что занятие Тавриза могло иметь влияние на мир или политические сношения наши с Персиею, которые мне не были ни известны, ни поручены; но я знал, что воля Государя была занять город сей и истребить в нем все воинские заведения Персиян, как-то арсенал литейную, пороховой завод и проч. А потому я и не помыслил отменить своего первого намерения; но как быть, если б вдруг пришло от Паскевича предписание не двигаться вперед? Мы с часу на час опасались сего повеления, которое к счастию получили уже на другой день после занятия Тавриза. Между тем, дабы предупредить всякий могущий встретиться такого рода случай, я просил Эристова все предписания, которые он получит без меня, прятать в карман и открывать их только при мне, не удовлетворяя желанию любопытных, обступавших его всегда в таком случае с вопросами о новостях Эриванских, которые он без всякой осторожности в туже минуту всем рассказывал. Такое предписание я бы запрятал, и сия мера не дала бы повода к разговорам и суждениям иных начальников, которые неохотно шли вперед и распространяли дурное влияние в войске... Пускай осудят сию меру, но я считал оную необходимою для блага самого дела, и меня более заботила борьба с Паскевичем, чем неприятель, над коим я почти не сомневался в успехе. Я знал, что [76] постражду от Паскевича, но не должен был изменить обязанности своей, не взирая на неуместные распоряжения начальства.

Предложение, сделанное мною князю Эристову, имело полный успех. Он знал, что был часто нескромен и обещал мне поступать по моему желанию. Мысль сию он уже сам имел и сказал мне: пущай, брат, ганарал сердится; а мы Тавриз пойдем. И он исполнил обещания свои, вопреки всех окружавших его, ни перед кем не распечатывал бумаг, а отдавал их мне. Его однакоже тревожила мысль о столь смелом предприятии. Хотя ему и хотелось взять Тавриз, но он накануне выступления нашего из Маранды часто приходил ко мне и, мешая мне заниматься, все спрашивал: что мы будем делать, если Персияне стрелят начнут? — И мы будем стрелять, отвечал я. — А, брат, у них пушка большая? (его все беспокоил калибр наших орудий; он полагал и все преимущество в калибре орудий, так как знал, что на крепостях употребляются орудия большого калибра), и наш разговор кончался обыкновенно его поговоркою: — Как изволишь, брат, я доложил; а вы как изволишь приказат, пойдем Тавриз.

Слухи о взятии Эривани уже распространились и были довольно правдоподобны. Сие меня еще более удостоверяло в успехе; но в случае если бы мы встретили отпор или сопротивление под стенами Тавриза, я располагал повернуть направо и остановиться в укрепленном лагере близ Шебаскера, в ожидании прибытия Паскевича с главными силами, что не могло продлиться долее 28-го числа, до коего у нас был провиант с собою. Я хотел было еще склонить к нам батальон Русских беглых, составлявший почти единственную опору Аббас Мирзы. Для того изготовил я воззвание к ним и письмо к начальнику их Самсон-хану, беглому вахмистру Нарвского драгунского полка, который играл в Персии важную роль, имея начальство надо всеми нашими беглыми и нося звание сертиба, т. е. генерал-маиора. Говорили, что человек сей, имеющий отличные дарования и бойкость, был склонен передаться к нам, оставя и семейство, и все приобретенные им с давнего времени богатства в Персии. Не полагаясь однакоже на справедливость сих известий, я надеялся если не переманить его к нам, то по крайней мере поселить в батальоне сем раздор и навлечь на него сомнение Аббас-Мирзы. Бумаги сии были уже переписаны, и воззвание, изготовленное в нескольких экземплярах, должен был отвезти Армянский дьякон, который был у нас лазутчиком и, кажется, служил обеим сторонам. Но, подумав, что прибытие к нам множества развратных людей беглых, в прощении которых мы еще ручаться не [77] могли, только поселит беспорядок у нас, я отменил отправление сих бумаг, с коих копии здесь прилагаю.

Теперь предстоит тебе случай загладить некоторым образом вину свою. Покайся, схвати самого Аббас-Мирзу, пушки его и приведи связанного и орудия в лагерь наш; возвратись в объятия веры, тебя с радостью ожидающей, к нашему Спасителю, Который с горестью свыше на вас взирает, как на заблудших овец Своих. Уговори солдат тебе подчиненных, будь тверд, решителен, положись в сем деле на милость Бога и волю великого Государя нашего и очисти поступком сим душу свою от преступления тобою содеянного".

В письме сем я не мог обещать прощения, но думал, что твердый человек, раскаивающийся в своем преступлении, мог на все решиться и, предаваясь на волю нашу, привести и батальон свой, и Аббас-Мирзу, и артиллерию; если б и не было такого успеха, то оно могло навесть на счет его верности сомнения Аббас-Мирзы, что произвело бы также много расстройства.

Вот копия с воззвания к беглому нашему батальону:

Идут со всех сторон храбрые войска Российские на вероломного врага своего, дабы отмстить ему за те злодеяния, грабежи и зажигательства, которые в прошлом году мирные жители наши терпели от его неслыханной жестокости. Радостные клики побед храбрых наших воинов еще более умножают ужас в сих нечестивых поклонниках Магомета. Все наши добрые солдаты повсюду пируют и веселятся; одни вы только, забыв веру отцов и дедов ваших, отреклись от великого Белого Царя и вашей родины. К стыду имени Русских, вы продолжаете служить врагу нашему, даже в то самое время, когда и самые мусульмане с покорностью к нам являются. Покайтесь чистосердечно пред Спасителем нашим, Коего вы оставили; обратитесь снова к святой вере Его; вспомните прежние победы ваши, воспламенитесь тою же храбростью, коею прежде поражали врагов отечества; обратите весь гнев наш на сих поклонников Лжепророка, гнушающихся веры нашей; схватите самого Аббас-Мирзу, пушки его, приведите его с орудиями, связанного в лагерь наш и истребляйте всех тех, кои дерзнут противиться вам. Сим поступком очистите душу вашу от сделанного вами преступления и с упованием положитесь на милость Божию и волю великого нашего Государя".

Князь Эристов хотел также переманить к нам беглого Александра, царевича Грузинского, н изготовил было к нему письмо, но по совещанию со мною отложил намерение свое; ибо я ему представил, что он не знал, будет ли сия мера согласна с видами правительства и желанием начальства: царевича, может быть, не желали иметь в России, дабы избежать издержек неизбежных с приемом [78] и содержанием его, и человек сей имел уже слишком мяло влияния в Грузии, чтобы быть нам опасным.

Эристову не верилось, чтобы можно было идти на Тавриз; но участь Тавриза была уже решена, и сказано было, что Паскевичу не именоваться графом Тавризским.

Приступим к делу.

Панкратьеву очень хотелось идти авангардом. И Сакену хотелось сего. Они ребячились в сем случае. Я поручил авангард Кошкареву, не потому чтоб сие необходимо было; напротив того, мне казалось лучше иметь небольшой передовой отряд в виду головы колонны. чем отделять батальон и орудия.

Так как я хотел извлечь какую-нибудь пользу от сего авангарда, то и поручил Кошкареву исправить сколько можно было по ущелью дорогу и дал ему те орудия, у коих лошади были хуже, дабы оные нас не задержали на другой день в движении. Но Кошкарев, не привыкши к трудам, или лучше сказать изленившийся, любил получать или распоряжаться готовым, не заботясь о заготовлениях и не входя в подробности предмета, а потому не обработал дороги как следовало, что я и увидел на другой день, нагнав с отрядом авангард, который дожидался нас при керван-серае Ям. Кошкарев мне рапортовал, приняв прежний вид знакомства, жаловался на дурное состояние лошадей и говорил, что в авангард надобно было давать самые исправные орудия. В ответ на сие заметил я ему неисполнение по данной ему порученности исправлять дорогу, и он замолчал. Хотя я ему сие заметил очень легко и вежливо; но он, кажется, обиделся сим замечанием и долго, а может быть и теперь еще, на меня за сие недоволен, хотя мы и бываем вместе. Офицеру сему, в иных случаях исправному н сметливому, опротивела служба, что совершенно согласно с врожденною его ленью и барством. Но тут он еще служил хорошо, ибо старался поправиться в службе и воротить потерянное; теперь же он так избаловался, что едва ли сколько-нибудь полезен для службы.

10-го числа были сделаны последние распоряжения для движения к Тавризу. Я едва мог закрыть глаза во всю ночь, ибо мысли мои были очень заняты предпринятым мною действием. Часа за два до света я вышел из палатки и сел к огню. Весь лагерь еще спал, слышаны были только протяжные крики часовых. Я задумался о предстоящем подвиге; с мыслями о последствиях оного были неразлучны и воспоминания о семействе, предположения в будущем, н я совершенно погрузился в мыслях своих, как тихий шорох пронесся мимо меня. Я поднял глаза и увидел длинную, худощавую фигуру [79] передо мною. Остатки седых волос старца сего развевались от ветра; на гладкой поверхности голого его лба и головы отражался огонь, нас разделяющий; большие и томные глаза старца были опущены вниз и следовали движению головы, наклоненной также к огню. Одетый в разорванном халате и туфлях, старец сей стоял неподвижным и, казалось, опасался прервать мою думу. Посторонние, увидевши его, могли бы подумать, что сие полуночное чудовище было извергнуто из недр земли при землетрясении, за два дня случившемся ⁹ и, опасаясь днем встречаться со смертными, избирало тишину ночи, дабы наблюдать схожих с оным двуногих животных, обитающих но поверхности земли. Но я узнал своего князя Эристова, которому также не спалось. Блохи ли, клопы ли его беспокоили, или величина калибра Персидских орудий, только он мало говорил, был очень смирен и кроток и, как видно, ожидал света, чтобы быть верхом и ехать, куда войска пойдут.

Еще не было света, как я приказал барабанщикам по возам бить; не совершенно еще рассвело, как весь отряд уже двигался по дороге к Тавризу. Тут небольшое ущелье, которое мы прошли без большого труда, а от места, где находился Кошкарев с авангардом, долина была уже довольно широка и не представляла никаких затруднений. Но места были голые, бесплодные; горы, по сторонам дороги находящиеся, разноцветными слоями своими составляли любопытную картину, но без всякой прелести. Местах в двух видны были подземные водопроводы, и в стороне от дороги небольшие деревушки, коих жители спокойно обрабатывали свои поля, не взирая на войска тянувшиеся по дороге. Переход был большой, около 35 верст, и мы пришли к большому селению Сафиан, лежащему на пространной Тавризской равнине. Нам оставалось 40 верст до Тавриза, и старинная цитадель оного была нам видна. Неприятеля нигде не было видно. Не доходя Софиана, видели мы только несколько всадников, которые немедленно обратились в бегство и за коими гнался безуспешно мой Багыр-бек Марандский.

Эристов не постигал, что можно было так близко подойти к Тавризу. На него действовало еще предубеждение, вселенное в Грузии о непобедимости Персиян и неприкосновенности шахских городов Ага-Магомед-ханом, разорившим до основания Тифлис, и он все спрашивал меня: где, брат, Тавриз? за что Тавриз пойдем? Куда, брат, идем? Он был как полоумный. Вид отдаленной башни производил в нем страх и радость, и сии припадки прерывались [80] только приношениями жителей, приходивших с баранами, курицами, арбузами, дынями, виноградом и всякими плодами. Старик не был совсем равнодушен к сим даровым приношениям; он их плоды прибирал и делил между начальниками, отсылая их в дар, приняв на себя более вид Грузинского царевича или Персидского хана, чем Русского генерала. О делах он уже более не помышлял: дыни, арбузы, бараны, шашлыки, совершенно заняли все его помышления. Он быль очень весел, и толпа Персиян, с коими он говорить не умел, повсюду за ним следовала, как будто предчувствуя, что он им по Азии единоземец. Я пользовался сим временем, дабы занять и расставить лагерь, осмотреть несколько окрестности, расспросить о дорогах, о неприятеле и проч.

12 го числа мы прошли около 25 верст утомительною Тавризскою равниною и пришли к деревне Саглан. По всей дороге жители толпами выходили к нам на встречу и, принося в дар жертвы, подавали надежду, что завладение Тавриза не подвержено сомнению. Но в лагере у нас мнения были различны; иные заговаривали даже, чтобы более не идти вперед. Князь Эристов тут показался в первый раз твердым: он громко и смело объявил, что, пришедши в Саглан, уже не должно более было помышлять о возвращении, а взять, во что бы ни стало. Тавриз, и как он ни был странен и смешон, но решение сие не подверглось ничьему суждению. Полковник Леонов был несносен: он боялся остановиться с полком своим за небольшою канавою, отделяющею его от лагеря, опасаясь, что казачьи команды не перепрыгнут через оную, если ночью Персияне их атакуют, и я должен был употребить начальничий голос, дабы поставить его на надлежащем месте.

Известия были, что Аббас-Мирза тянулся к Тавризу и что даже часть войска его уже пришла к какой-то деревне, от Саглана вправо на 20 верст лежащей; от оной до Тавриза оставалось немного более 20-ти верст. Я послал в ту сторону и разъезды, и лазутчиков; но ничего не было открыто.

В Тавризе обратился я к муждегиду, надеясь получить от него какой-либо путный ответ: но человек сей прислал мне сказать, чтоб я три дня подождал, и что он прежде сего времени не мог мне ничего сказать. Я видел, что пустой ответ сей мог только происходить от пустой головы, которая не могла смекнуть, что нам ожидать трех дней было невозможно; я знал, что он не был против нас, не держал сторону Каджаров, и по ответу его уже не возымел о нем высокого мнения. Ныне человек сей в большой [81] чести у Паскевича и, находясь в Тифлисе, получает от казны большое жалованье. Он крайне глуп и никем не уважаем.

Решено было на другой день идти вперед и занять Тавриз...

Вот копия с рапорта корпусному командиру, г. генералу от инфантерии Паскевичу, от генерал-лейтенанта князя Эристова, от 13 Октября № 539, писанного в след после занятия Тавриза.

По вернейшим известиям ныне полученным, Аббас-Мирза, оставленный почти всеми войсками своими, находится в Гюте, что по дороге от Хоя к Тавризу и располагает бежать в Морачу. — Тотчас по выезде из города Алаяр-хана, недовольная правительством чернь, с [82] остервенением бросилась во дворец Аббас-Мирзы и разграбила все, что не успели еще из оного вывезти. Немедленно по занятии города был поставлен в оном караул наш, который тотчас выгнал народ, истреблявший все что ни встречалось глазам его; но дворец был уже совершенно разграблен и во многих местах испорчен.

В 9 часов вечера узнал я, что Алаяр-хан, которого почитали мы бежавшим, скрывается в предместии города, верстах в 3-х от лагеря нашего, и намеревается бежать, почему я послал отыскать его Черноморского войска сотника Памелу с двадцатью пятью казаками. Дом, в котором он находился, был окружен, и Алаяр-хан, не имея возможности защищаться (ибо ружье его осеклось) был взят и приведен ко мне в лагерь".

Комментарии

7. Таковое ныне уже и сбылось, как носятся слухи (15 Июня 1830).

8. Писано уже в селе Александровском по возвращении из Грузии. П. Б.

9. Землетрясение было чувствуемо в Тифлисе очень сильно в тот же день.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Николая Николаевича Муравьева-Карского. 1827-й год. Персидская война // Русский архив, № 9. 1891

© текст - Бартенев П. И. 1891
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
© OCR - Karaiskender. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1891