Персидская война ¹.

Июль.— Октябрь 1827 года.

(Начальником штаба у князя Эристова.— Взятие Тавриза).

12-го или 13-го Июля приехал в Аббас-Абад генерал-лейтенант граф Сухтелен, для исправления должности начальника штаба. Об ожидании его я имел уже прежде известие от Алексея Петровича, который при прощании со мною говорил, что Паскевич выписывал из России человека в сие звание; но он не знал, кто был сей человек, и Паскевич, как я мог после заметить, тщательно от меня таил приезд его и сказал мне об оном только дня за два до его прибытия. Сухтелен приехал и полагал найти должность гораздо легче чем она была; он думал, что ему оставалось только по карте располагать движениями войск, и не имел понятия о внутреннем устройстве оных, управлении оными, о гошпиталях, провианте, транспортах, и вообще обо всем, что касается до хозяйственного распоряжения в войсках.

Сухтелен, по-видимому, был человек весьма добрый, обходительный, но никогда не служил и не разумел дела. Ему было совестно принять от меня должность; но он приступил к сему самым вежливым образом и начал рассматривать со мною бумаги у меня в палатке. Когда он увидел бездну, в которую ему следовало окунуться, он устрашился и хотел было все сложить и оставить на меня, предоставляя себе только общие и главные распоряжения, а мне всю ответственность. Нетрудно было и мне заметить, что, при таком порядке вещей, ему доставалась самая приятная доля занятий, а [6] мне только работа и неудовольствия, и потому я отделывался ото всего и вводил его в полное управление его обязанности. Наконец, ему не в моготу становилось, и он несколько раз говорил мне, что он на меня хочет возложить всю хозяйственную часть. Я при сем молчал и, исполняя только с точностью приказания его в частных распоряжениях, достиг до того, что сложил с себя совершенно всякую ответственность, не переставая однако быть с ним в приязненных отношениях. Я тогда только отдохнул от беспрерывных трудов своих: ибо не находился более в прямых сношениях с Паскевичем, который скоро начал делать Сухтелену самые оскорбительные огорчения, оставляя меня уже в стороне. Упадок в достоинстве мною занимаемом дотоле меня нисколько не огорчал, а напротив того радовал; ибо я помышлял только о том, чтобы отделаться ото всего и возвратиться в Россию с семейством своим...

Паскевич всякой вечер сбирал всех к себе говорить о делах. Тут проводили, как в Тифлисе перед выступлением его, часть ночи в совершенном бездействии, перенося только его оскорбления.

Так мы проводили время свое в нерешимости, что предпринять и к чему приступить. Иные думали укрыться на время жаров в Маранде, другие около Урдабада. Сухтелен настаивал, чтоб отступить до начала осенней кампании в Карабабу, что было при начале ущелья, по коему пролегали дороги в Карабаг, и там укрепиться, и Паскевич утвердился на сем последнем мнении, хотя и с неудовольствием. Но тогда явилось новое обстоятельство. Внезапно приехал к нему от Аббас-Мирзы посланец Мирза-Сале, который подавал надежды на заключение мира. Предложения еще не были известны, а для пояснения оных был отправлен в Персидский лагерь к Чор-су Грибоедов; но так как обратное движение в Карабабу было уже решено, то и не захотели отменять оного, а потому старались всячески скрыть намерение сие от Мирзы-Сале, который однакоже, кажется, проведал об оном.

Для сего изобретено непостижимое средство. Бенкендорф должен был проводить с кавалериею Грибоедова на некоторое расстояние за Аракс, и в тоже время пехота должна была отступать от Аббас-Абада к Нахичевану, как будто бы первый отряд мог скрыть движение второго. Ребячье изобретение сие было приведено в исполнение и, разумеется, без малейшего успеха; ибо кроме того, что отступление наше было уже наперед известно Персиянам, они имели сведения и от лазутчиков. Подобное движение может скрыться сими [7] средствами на поле сражения, в дыму, и то не более одного часа; но скрыть оное на целых переходах, в открытых местах, и скрывать оное несколько дней, есть мысль, которая могла придти только в голову Паскевича. В тоже самое время ген.-л. князь Вадбольский был послан с Тифлисским полком и частью казаков к Урдабаду, дабы водворить там Эхсен-хана или брата его в управлении. Урдабад лежит на левом берегу Аракса, ниже Аббас-Абада. Город сей окружен плодовитыми садами и имеет, как я слышал, небольшой замок. Князь Вадбольский, возвращаясь из Урдабада, присоединился к главному отряду, прошедшему уже Нахичеван и шедшему к Карабабе.

Около того же времени была открыта генер. штаба шт.-капитаном Коцебу крепость Алынджа, о коей не имели никакого сведения, хотя она и находилась очень близко. Крепость сия состоит из нескольких стенок, перерезывающих ущелины в отвесной почти со всех сторон каменной горе, называемой Илан-даг. Неприступная скала сия находится при речке того же имени, впадающей в Аракс.

Карабаба, к коей мы тянулись, находится верстах в 35-ти от Нахичевана по направлению к Карабагу. Карабаба есть небольшой замок с деревнею, в ущелье, имеющем в сем месте около 3-х верст ширины. Тут Сухтелен настоял, чтобы был сделан укрепленный лагерь. Построили несколько редутов, что, кажется, не совсем было согласно с мыслями Паскевича, и в чем последний, кажется, был прав: ибо нельзя было ожидать, чтобы Персияне нас атаковали. Да кроме того мы не занимали прочного лагеря по неудобству его; ибо как климат, так и всякого рода недостатки способствовали к уменьшению сил наших. За переход до прибытия нашего в Карабабу, приехал к нам Сипягин, коего главная забота состояла в доставлении из Грузии к нам продовольствия; для сего надлежало транспортам нашим переходить высокую цепь Салвартских гор, по коей только что проложили весьма неудобную дорогу, без всякого осмотра местоположения, а потому немедленно приступили к обрабатыванию другой дороги через Ак-караван-сарай, на чем также Сухтелен настоял. Дорогу сию кончили после больших трудов тогда уже, когда войска выступили из Карабабы вперед.

Сипягин побыл несколько дней в лагере и немедленно возвратился в Грузию для своих распоряжений. Справедливо, что он приложил к делу сему неусыпную деятельность и с некоторым успехом уничтожил все средства Карабага.

Отряд генерала Панкратьева находился в Карабабе. Князь Абхазов считался при нем в должности начальника штаба, [8] управляя Карабагом. Панкратьев должен был удержать Карабаг от вторжения Курдов, живших против него на правом берегу реки, частыми нападениями причинявших большой вред проезжим, а иногда и подвозам. Баталионы отряда Панкратьева были очень слабы, разбиты по обширной линии, и кроме того он прикрывал транспортировку провианта от Зердаба, что на Куре, до Карабабы. Войска его были расставлены по постам в самых гибельных местах для здоровья, так что в селении Агджибет из 3-х рот 42-го егерского полка едва ли оставалось 100 человек для службы, и смертность была непомерная, равно как и в Сальянах, но на сие не хотели и обращать внимания.

У нас пехота расположилась около Карабабы, какой полк где попало: драгуны заняли горы, а уланскую всю дивизию собрали к Базарчаю за горою. Тут показалась у нас ужасная смертность: половина людей была больных, другая же половина, слабая, истощенная. Больных отправляли по 300, по 500 на транспортных арбах в Гёрюсы, верст с 80 от Карабабы за горами. Там воображали себе, что был гошпиталь; ибо Паскевич называл гошпиталем то место, где находились больные, никак не соображая надобности оных, пищу, аптеку, платье, чиновников и казалось, что он не постигал, чтобы госпиталь мог существовать без больных. Отправления сии превышали все, что можно себе вообразить: несчастных клали на арбы, без всяких средств и помощи. От неясности отдаваемых приказаний случалось, что они по целым суткам ждали конвоя или самого отправления, а иногда и двое суток: ибо никто не имел ни до кого доступа с испрошением разрешения на счет предметов до службы касающихся. Из 500 больных, в трудный переезд сей через горы, на коих бывал и дождь, и мороз, умирало иногда до 80 человек. Их зарывали на дороге; остальных сваливали в Гёрюсы, и редкий кто выздоравливал там: вся забота местного начальства состояла только в том, чтобы рыть ямы, в коих зарывали десятками умерших.

В конце Июля возвратился Грибоедов от Аббас-Мирзы. Он говорил, что переговоры пошли было очень хорошо, но что вскоре Персияне узнали о нашем обратном движении и, сочтя сие за отступление по слабости нашей, они переменили речь и уже не согласились на предлагаемые им условия и, кажется, уступали нам только одну Баш-Абарань. Казалось в самом деле, что переговоры о мире и вместе с тем отступление при различных требованиях наших были несовместны. Кажется также, что Грибоедов в сем случае действовал с надлежащею твердостию и говорил с Персиянами с [9] приличною ему и в тех обстоятельствах дерзостью, но без успеха. С ним приезжал также опять к нам Мирза-Сале; но его не допустили до лагеря, а остановили на аванпостах, где дали ему ответ и отпустили назад. И тем кончились все надежды наши видеть мир.

Эхсен-хан, остававшийся в Урдабаде, внезапно доставил известие Паскевичу, что дядя его Керим-хан подходит к Урдабаду, дабы его схватить, и просил помощи. Вскоре дал он известие, что окружен большими силами и что, не имея воды, ожидал только мучительной смерти от дяди своего, питающего к нему ужасную месть; ибо остатки Нахичеванского баталиона, находившиеся при нем, разбежались, и он оставался один только со своими слугами, в безводном замке.

Сколько ни старались уговорить Паскевича, чтобы он помог Эхсен-хану, человеку всем пожертвовавшему для нас и доставившему нам столь важное приобретение как Аббас-Абад; но он упорствовал в намерении не подавать Эхсен-хану никакой помощи, ответствуя, что есть случаи, в коих должно оставить союзника своего, дабы самому не подвергаться опасности. Смертность и беспорядки в войсках, отказ в мире, совершенно смутили Паскевича: он совершенно не знал за что приняться и потерял совсем присутствие духа. Наконец, по настоятельному требованию Сухтелена, Паскевич позволил ему послать к Эхсен-хану на выручку 2-й баталион Грузинского полка, который и отправился без орудий в числе 500 человек.

Князь Абхазов, совершенно сбитый с толку повторенными прижимками с требованием провианта (ибо повеления сии не имели ни связи, ни смысла и одно другому противоречили), вынужден был изложить в рапорте своем все затруднения, которые он встречал в исполнении требований начальства. В донесении сем изложил он самым обстоятельным образом состояние, в которое приведены были подведомственные ему области непомерными требованиями подвод и провианта, и наконец предупредил, что, при таком ходе дел, предположение о снабжении войск продовольствием из Карабага не будет иметь успеха. И в самом деле, транспорты наши, которые ходили за провиантом, возвращались только в половинном числе, как равно и те транспорты, которые князь Абхазов формировал в Карабаге и присылал к нам; ибо Сухтелен боялся как будто вмешаться к хозяйственное управление войск, требовавшее слишком сложных забот. И так мы потеряли, кроме множества людей и строевых лошадей, большую половину транспортного скота, казенных погонщиков и почти всех без исключения [10] вьючных верблюдов. По сделанной тогда смете четверть хлеба с доставкою в Карабабу обходилась казне 20 рублей серебром или 80 рублей ассигнациями.

Рапорт князя Абхазова был написан с удивительною точностью и ясностью и излагал ясно сии столь запутанные обстоятельства. Я после того спрашивал адъютанта его, кто писал рапорт сей и, узнав, что он был написан собственно Абхазовым, возымел о способностях его весьма хорошее понятие, в чем до того времени я не был совершенно уверен.

Рапорт сей был прочтен Паскевичем без всякого внимания. 1-го числа Августа он поехал в Гёрюсы, дабы ускорить присутствием своим, как он полагал, доставку в войска хлеба; ибо он всех подозревал в недеятельности или плутовстве, тогда как плутовство происходило под глазами его в главной квартире от комисионеров, наживавшихся непомерно в беспорядках им допускаемых или, вернее сказать, даже производимых. В поездку сию взял он с собою только меня и Грибоедова, надеясь меня снова ввести в управление хозяйственной частью войск; но я уже видел, что расстройство было слишком велико, а потому и уклонился от сего, предоставив себе только строгое исполнение его частных приказаний.

2-го Августа мы прибыли в Гёрюсы. Гёрюсы лежат в преглубоком овраге; спуск со стороны Нахичевана к сему месту и подъем на Шушинскую дорогу представляют самые большие затруднения для движения тяжестей. Долина сия, казалось, не должна быть вредна для здоровья людей, и я уверился, что смертность происходила единственно от дурных мер пли, лучше сказать, от недостатка в мерах принятых начальством.

Селение Герюсы (сделавшееся знаменитым с прошлого года бедственным отступлением из оного подполковника Назимки с баталионом 42-го егерского полка, погибшим на пути к Шуше при нападении Персиян), лежит на левом берегу речки, протекающей по сей долине, и замечательно тем, что оно окружено остроконечными небольшими скалами, которые столь правильны, что с первого взгляда многие из сих скал можно принять за искусственные. В скалах сих есть пещеры высеченные уже людьми, вероятно с весьма давних времен и, кажется, служившие некогда убежищем для жителей.

Гошпиталя мы не нашли в Гёрюсах, а нашли брошенные разоренные казармы 42-го егерского баталиона, в коих сваливали без разбора всех привозимых больных. Паскевич вообразил себе, что устроил сию часть, когда он выдал несколько червонцев маиору [11] Лузанову, исправлявшему в Герюсах должность коменданта, и приказал отпустить несколько котлов больным; не менее того, средств для содержания их не было никаких. Видя положение сих несчастных больных, я, по возвращении в Карабабу, предложил Паскевичу снабдить нашего корпусного доктора Зубова открытым листом, с позволением требовать везде, что ни рассудит за благо для учреждения в Гёрюсах гошпиталя, что и было исполнено, и вместе еще с тем даны предписания ко всем местным начальникам на счет сего же. Вследствие сих распоряжений гошпиталь сей в Гёрюсах устроился кое-как в половине Августа.

С прибытием в Гёрюсы, Паскевич призвал магального бека, разбранил его и начал торговать сам хлеб и скот, посылая своих переводчиков для собирания онаго. Магальный или уездный бек был занят сбором хлеба по сделанной общей раскладке, но обещал Паскевичу доставить провианта на покупку, каковым успехом Паскевич и хвалился; но, кажется, что хлеб сей, обещанный из одного страха, был тот самый, который должен был получиться по раскладке и что покупка сия осталась только на одних словах. Скота было несколько закуплено по ужасно дорогим ценам, причем переводчики весьма порядочно нажились; но при таком порядке вещей, мог ли быть какой-либо успех? Сердясь за медленность, Паскевич не переставал писать предписания к Абхазову и требовал то 5000, то 6000, то 500 четвертей хлеба в самое короткое время, как будто бы о затруднениях и не было известно. Предписания сии одни другим противоречили, и Абхазов решился уже более не обращать на них внимания, а продолжал без развлечения занятия свои о продовольствии войск по прежним распоряжениям. Я был в сем случае исполнителем, молчал, передавал приказания и писал то, что Паскевич приказывал. Хладнокровие мое и равнодушие сводили его с ума, но я не подавал ему ни малейшего повода обвинять меня. Проведя таким образом три дня в Гёрюсах, он выехал оттуда обратно в Карабабу, весьма недовольный и неудовольствие сие изливал на меня; между прочим однажды за то, что, получив из дома письма, я на переходе несколько отстал от него, дабы прочесть сии письма.

В день выезда мы прибыли в лагерь улан, на реку Базарчай, где я остался ночевать в квартире князя Чавчавадзева, находившегося в то время в Шуше по своей надобности. Из Базарчая Паскевич поехал вперед, желая осмотреть новую дорогу через Ак-караван-сарай, по коей поехал на другой день и нашел ее удобнее первой. Ак-караван-сарай есть пещера, высеченная в [12] большом камне белого цвета, находящемся на самой почти вершине горы; место сие служит убежищем для приезжающих во время зимы, когда настигают их мятели на сих возвышенных местах, и так как к пещерам принадлежат и рассказы, то о сей говорят, что она высечена какою-то девицею, которой странные приключения я забыл. За караван-сараем сим нашел я лагерь пионерного полковника Евреинова, который занимался обрабатыванием дороги, и от него я уже возвратился в Карабабу.

Вскоре дал мне Паскевич поручение осмотреть луга, на коих бы можно было пасти порционный и транспортный скот. Он сие сделал потому, что скот сей дох без числа, и что он меня полагал принявшимся за хозяйственную часть войск; он назначил меня только членом комиссии, на сей предмет им наряженной, в которой находились карабинерного полка маиор Мартынцов и адъютант его Бологовской. Я дожидался предписания и, объездив места по горам, возвратился через три дня с ответом, который был достаточен, чтоб меня очистить в точном исполнении порученности, на меня возложенной, что я и исполнил как следовало; но так как распоряжение было сделано таким образом, что оно ни к чему не клонило, то и последствия исполнения сего ни к чему не привели путному.

Перед тем было на меня возложено еще одно дело, которое мне удалось сверх чаяния моего кончить довольно успешно. Паскевич в разговорах напал опять нечаянно на мысль о завоевании Астрабада и, желая знать в подробности средства, которые мы имели для сей экспедиции на Каспийском море, он вздумал послать Бурцова для дознания средств сих. Мысль его и назначение были довольно, и даже очень, удачны. Надобно было снабдить Бурцова наставлениями и сведениями обо всех поисках наших с того времени в той стороне, дабы не начинать ему сызнова и указать по крайней мере книги или описания, из коих он бы мог почерпнуть нужные сведения. Я занялся очень прилежно и в три дня составил подробную записку о всех поисках, предпринятых нашим правительством на Каспийском море, со времени Петра Великого. Память в сем случае неожиданным образом помогла мне, и я припомнил все экспедиции Русских по берегам Каспийского моря, изложил оные и последствия оных на бумаге и представил сию записку Паскевичу, который передал ее Бурцову.

Бурцов отправился из Карабабы в тот день, как мы туда возвращались из Гёрюс: я его встретил верстах в четырех, не доезжая Карабабы. Он был очень тронут, беспокоился много на [13] счет жены своей, которую он оставил в Тифлисе, даже плакал, и я не понимал что с ним в то время сделалось. Заботясь о выведении его из того неприятного состояния, в коем он находился, я представлял ему успехи в состоянии его и утешал будущностью. Наконец мы простились: он поехал в Шушу, а я в Карабабу.

Бурцов должен был приехать в Баку, оттуда проехать в Астрахань и, осмотрев таким образом весь западный берег Каспийского моря, узнать о средствах наших для отправления экспедиции в Астрабад; кроме того он имел тайное поручение наблюдать в проезде все происходящее на постах или областях, чрез которые ему следовать надлежало, и обо всем доносить Паскевичу. Поручение сие исполнил он скоро и хорошо и доставил сведения, которые от него требовались. Он приехал к нам уже в Тавриз, где и был назначен комендантом. Поездка его в Астрахань дала ему случай показать способности свои и послужила ему к достижению доверенности и доброго мнения начальства. Осада Аббас-Абада была первая ступень его испытания на поприще службы; поездку в Астрахань можно назвать второю ступенью, а комендантство в Тавризе третьею.

Я выше сказал об отправлении Александра Фридерикса с одним баталионом в Урдабад. По возвращении нашем из Гёрюс мы узнали о несчастном происшествии, последовавшем от беспутного сего распоряжения. Фридрикс имел 500 человек под ружьем без орудий и несколько казаков; он с сим отрядом прошел по весьма трудной дороге и, прибыв к Урдабаду, освободил Эхсен-хана, который уже едва держался. Дядя его Керим-хан отступил за Аракс; но вскоре силы его умножились прибытием к нему из Хоя от Аббас-Мирзы вспомогательного баталиона. У Керим-хана уже было два баталиона сарбазов и тысячи две конницы при нескольких малых орудиях, и малая перестрелка, после которой он отступил, не могла понудить его к оставлению своего намерения взять Эхсен-хана, коему вероятно готовилась самая мучительная смерть. Он видел слабость нашего отряда и потому, дождавшись подкрепления, решился атаковать Фридрикса. По какой причине провел Фридрикс несколько дней в виду Персиян под Урдабадом после освобождения уже Эхсен-хана, того не знаю. Готов думать, что он не имел никакого подробного наставления на счет того, что ему делать надлежало и потому остался без действия. Мне известно, что к нему был отправлен на помощь генерал-маиор князь Багратион, начальник мнимой Грузинской милиции, которая состояла из 10 толстых князей и 20 ароб с вином. Ему еще дали Армянскую [14] дружину, которою командовал тогда капитан Лазарев и в коей было до 150 человек; а вслед за сим, кажется через день, была послана еще одна рота карабинерного полка, помнится мне, с патронами.

По прибытии князя Багратиона, Фридрикс взял к себе в лагерь Эхсен-хана и все Армянские семейства, которые хотели укрыться от свирепости Персиян, и ночью отправился в обратный путь. Движение сие было вскоре замечено Персиянами, которые пустились преследовать наших и настигли их уже по утру на перевале, в довольно большом расстоянии от Урдабада. Дабы скорее настичь наших, они употребили в сем случае средство, о коем я упоминал выше, т. е. посадили пехоту свою по всадникам на лошадей и, быстро подвезши оную, спешили сарбазов уже в виду наших.

Персияне смело атаковали гренадеров, надеясь поживиться добычею около Армянских семейств, которые оставались на возвышении; но все усилия их были тщетны. Застрельщики их были несколько раз опрокидываемы нашими и, после долгого боя, в коем Грузинские князья были только зрителями, неприятель, не надеясь более нас одолеть и имея уже некоторую потерю, решился отступить. Итак, мы отделались в сей день очень благополучно, ибо, по полученным мною после сведениям, я узнал, что баталион очень обробел, особливо когда все четыре ротных командира, находившиеся впереди, были ранены и застрельщичий офицер сверх того убит на месте. Усталость людей, уменьшение снарядов и, кажется, совершенный недостаток распоряжений, лишал всех надежды возвратиться в Карабабу, тем более, что силы Персиян все увеличивались, и вдали на высотах показывались новые колонны.

Армянская дружина, сказывают, в сей день вела себя очень хорошо. Те же люди, но в порядке и с казенным ружьем! У них было 6 человек урона. Кажется, Карганов, человек известный всем по дурным его свойствам, не оставил сего возникающего еще молодого войска, без того, чтоб не поселить в оном раздора. В бытность в Карабаге он подучил зауряд-офицеров из Армян же жаловаться на своего капитана, также Армянина 41-го полка Лазарева, по вражде, которую он, кажется, к нему имел; а может быть и потому что он, Карганов, не имел никакого влияния в сем войске. Мне поручено было исследовать жалобу, состоявшую в том, что Лазарев будто награбил много во время экспедиции его к селению Каранчи, обобрал у своих людей драгоценные вещи, попрятал и продал их. Приступив с совершенною строгостью к сему делу, я вскоре услышал сознание зауряд-офицеров, которые мне сказали, что их научил к сей жалобе [15] Карганов, но что ничего подобного не было. Зауряд-офицеры сии были на время посажены под арест и чем дело сие кончилось, мне неизвестно; ибо сии же самые Армяне объявили после, что Карганов их не учил взносить ложные жалобы на своего начальника. Но раздор уже был поселен во всех званиях сей дружины и, кажется, дело сие осталось без всяких последствий. Не могу утвердительно сказать, чтобы Карганов был сим обязан покровителю своему, ибо не знаю сего основательно; но весьма похоже на то.

Князь Багратион, говорят, во все время сражения находился на высоте с Армянами, которые, в отчаянии своем, выли, плакали и молились. Фридрикс, говорят, был в огне и собою подавал всем пример. Не думаю однакоже, чтобы распоряжения его могли бы к чему-либо вести; ибо человек сей, имевший все добрые качества и настоящее понятие о чести и обязанностях своих, был совершенно без опытности в военном деле; сим делом он заслужил одобрение начальства, ибо вел себя храбро и спас баталион сей; но он был принят Паскевичем сухо и дурно, что его весьма много огорчило.

Сражение сие, в коем мы потеряли более 40 человек, было второе и последнее несчастливое во всю Персидскую войну. (Первое было с весны, дело Вербицкого под командою Бенкендорфа, в Эриванской области за Араксом).

Говорят, что в сражении близ Биста, мною теперь описанном, Персияне не отстали бы от наших, если б не увидели еще приближавшихся к нашим на помощь войск: то была рота карабинерного полка, после высланная из Карабабы. Говорят также, что командовавший оною поручик князь Гурамов, увидя завязанное уже дело, не подвинулся вперед. Не знаю, как дело сие рассудить; знаю только, что Гурамов был офицер всегда отличный.

Когда Персияне отступили, тогда и Фридрикс принял меры для отступления. Дорога, по которой ему надлежало идти, была узкая тропинка, вела тесными местами, и потому была очень опасна. Дни были жаркие; ноша людей, увеличенная вероятно награбленным в деревнях имуществом, была огромная, и они едва могли ее тащить при усталости после трудных переходов и сражения; кроме того они должны еще были нести раненых своих, ибо повозки ни одной не было. Слабый отряд сей, прикрывая в узком ущельи Армянские семейства, не мог не растянуться на большое пространство и неминуемо бы погиб, если б Персияне, зная состояние онаго, покусились напасть на него; но кажется, что и они были в дурном состоянии, и слышно было, что они нуждались в патронах. [16]

Говорят, что, во время опасного и медленного шествия сего, слышан был между людьми необыкновенный ропот; грозились бросить раненых офицеров. Черта сия есть свойственная Грузинскому гренадерскому полку, то есть ропот; ибо что касается до прочего, то люди полка сего испытаны в храбрости и перенесении трудов.

Наконец, несчастный отряд сей возвратился, принеся с собою еще множество больных (ибо при оном не было повозок. по дурному состоянию дороги). Экспедиция сия имела такое действие на умы солдат, что в сем году, когда полк сей находился в Гюмиш-хане и видел Турок, показывавшихся на горах, то люди 2-го баталиона вспомнили отступление в 1827 году из-под Урдабада.

10-го числа скончался в Карабабе корпусный адъютант А-ий, которого я возвел в сие звание из звания полкового адъютанта, в коем он находился во время командования моего полком (о нем упомянуто более одного раза в Записках сих). Он был конечно лучший из корпусных адъютантов. Я совершенно забыл уже прежние поступки его касательно меня. В самый день смерти его, или вскоре после оной, я решился ходатайствовать у Паскевича о назначении пенсии вдове, оставшейся после него с малолетнею дочерью и, дабы скорее успеть в сем, я приготовил и представление по сему предмету. Пришедши ввечеру к Паскевичу, я просил его и, видя его склонным к согласию, показал и бумагу мною же изготовленную, думая воспользоваться минутою доброго расположения его: ибо он казался тогда в веселом духе. Но не тут-то было: поступок мой показался ему дурным; вместо удачи я принял от него весьма неприятные выговоры, и бумага тогда не была подписана. Он подписал ее однакоже через несколько дней (не помню по чьему докладу), и пенсия была назначена. Вдова А—ого не умела ценить ни прежнюю привязанность к ней покойного мужа, ни доставленную ей по заслугам мужа пенсию; она вступила в связь с маиором Мартынцовым, от коего забеременела и родила ребенка. Маиор сей, влюбленный в нее, хотел жениться, и они уже, как я слышал, были обручены; но Мартынцев похвалился однажды неосторожно правами, кои он над нею имел, и после того, не взирая на состояние беременности ее, не мог более склонить ее к супружеству и с отчаяния застрелился. Сие случилось в прошлом 1828 году в Манглисе. Странное и непонятное происшествие. Непонятная твердость осрамленной уже женщины и пренебрежение ее к единственному способу спасти ее честь!...

Имея все в предмете взятие крепостей приступом. Паскевич возил при войске деревянные лестницы еще из Тифлиса. Лестницы сии [17] складывались, и он несколько раз делал примеры приступов, дабы приучить людей к скорейшему составлению сих лестниц. Таким образом вздумал он брать приступом замок Карабабы и для сего поставил в оный гарнизон, коему приказано было отстреливаться. Прочие войска были поставлены в колоннах около крепости и открыли сильный огонь из всех орудий; спустя с полчаса после оного, колонны двинулись на штурм с барабанным боем. Вид был прелестный: колонны подбежали к стенам, приставляя лестницы, и люди полезли на стены. Паскевич сам был в то время на стенах. Видя одного молодца-карабинера, который прежде других взлез, он обратился к нему и сказал ему в шутку: «Да вы, братцы, и чёрта за рога возьмете»...

Неприятности встречались тогда со всеми, но более всего со мною... Паскевич не упускал случая упрекать мне при всех беспорядками, допущенными в «вашем», как он говорил с досадою, «Кавказском корпусе». Он всегда ставил при том в пример полки 20-й дивизии, хотя и не полагал на них особенной надежды в затруднительных обстоятельствах и всегда удалял их от себя. Я избегал всякого столкновения с ним и более сидел в своей палатке, доканчивая последние занятия свои по штабу. Главное из сих занятий было уже кончено, а именно: представления к наградам за сражение под Джеван-Булаком и за взятие Аббас-Абада. На меня было возложено сие трудное и щекотливое дело. Оно было щекотливо, потому что надобно было свести и сообразить разные пустяки, которые всякий включал в длинные реляции о ничтожном деле; надобно было сократить все сие, никого не обидеть и угодить начальнику.

После многих трудов и перемен, я наконец кончил и понес списки сип к Паскевичу. Мне уже второй раз случалось сим заниматься. Первый раз было в Эчмиадзине, где я докладывал представления Бенкендорфа, и хотя Паскевич испрашивал у меня мнения моего на счет назначения награждений для некоторых офицеров, но я никак не брал на себя указывать ему в сем случае; не менее того сие было причиною, что я приобрел несколько врагов. Бенкендорф сам полагал. что я повредил его адъютантам в представлениях. На сей раз, в Карабабе, я был еще осторожнее, но не избежал неудовольствий.

Во-первых, Паскевич нашел, что я не довольно сильно выразил отличия, оказанные любимцем его Каргановым, говоря, что сие происходило от зависти и интриг. Он замарал аттестацию мною сделанную, которая была сделана как нельзя лучше и лестнее, и написал свою, которая состояла в том, что Карганов купил 1000 [18] быков на порцию для войск (сими самыми словами). За сим он пересмотрел списки и ничего более не сделал, приказав также составить и мой список. Не знаю, кто прописал отличие мною оказанное; только оно было весьма хорошо выставлено: продовольствие войск, сформирование транспортов и способы к движению войск, были все отнесены ко мне. Подо мною стоял в списке генерал-интендант, коему аттестация была обыкновенная. Мне без сомнения приятно было видеть, что мне отдавали справедливость; но, пересматривая однажды списки сии у Сухтелена, когда он посылал меня с оными к Паскевичу, я заметил, что из моей аттестации было отчеркнуто карандашом самое лучшее и приписано к аттестации интенданта. Показав сие Сухтелену, я спросил его, знает ли он о сей перемене, которая впрочем была им самим сделана. Il faut bien laisser cela ², сказал он (Сухтелен не знал трудов моих). Я понес списки к Паскевичу и показал ему перемену. Он ничего не сказал, дав мне понять своим взглядом и поднявши с надменностию голову, что он о сем знал. Я более и не намекал о сем и оставил дело сие. Списки были таким образом переписаны на бело и поднесены снова Паскевичу, который, при слабой аттестации заслуг моих, представил меня к чину генеральскому, чего никак нельзя было и надеяться получить. Мне и вышли по тому представлению, вместо генеральского чина, бриллиантовые знаки на Анну 2-й степени, которая у меня давно уже была. Представления сии были отправлены еще 1-го числа Августа. После того мне приказано было составлять алфавит всем представлениям; но я не успел и приняться за сию большую работу, которая была уже сделана в Тифлисе в прошлом году, при управлении штабом Сакена.

Сухтелен много терпел от обращения Паскевича, но он все вооружался терпением и старался, сколько возможно, соблюсти хотя наружные приличия. Он говорил, что брань начальника принимал он как советы отца, и потому не мог никогда сердиться за оные; однакоже я был сам свидетелем, как Паскевич, пришедши однажды в палатку к Сухтелену, стал браниться за какие-то поступки, говоря с Сухтеленом довольно дерзко. Сухтелен занимался тогда и, видя Паскевича недовольным, он встал и слушал его; но когда уже тот вышел из границ вежливости, тогда Сухтелен сам осердился и, взяв трубку свою, сел, сказав, что ему не время и что у него дело есть. Паскевич перенес сие, но припомнил после и расстался с ним недружно по окончании войны. [19]

Карганов, который имел поручение доставлять всегда новости через лазутчиков, известил Паскевича около половины Августа месяца, что Керим-хан, собрав войска в Урдабаде, намеревался напасть на наш тыл и отбить весь транспортный скот, который пасся по покатостям горы Салварти. По сим слухам Паскевич назначил отряд, который и вверил в мое командование. Отряд сей имел состоять из одного баталиона Тифлисского полка, одного дивизиона драгун, 3-х горных единорогов и полуторы сотни казаков.

Здесь место упомянуть о сих горных единорогах. Горными единорогами называем мы в здешнем корпусе 3-х-фунтовые единороги, которые более не в употреблении в артиллерии и хранятся только в арсеналах. Они впрягаются четырьмя лошадьми и представляют то удобство, что могут разбираться в трудных местах и переноситься на людях. Для полной прислуги, к одному единорогу такого рода нужно 90 человек пехоты, разделив их на две смены для носки орудий сих. Первый ввел их здесь в употребление Алексей Петрович Ермолов против горских народов. Действие сих орудий не очень вредно для неприятеля; но они изумляют его внезапным появлением на горах, которые кажутся неприступными для артиллерии. Сии единороги мы употребляли с пользою несколько раз в Турецкую войну.

15-го Августа около полдня выступил маиор Степанов из Карабабы с 2-мя ротами 1-го баталиона Тифлисского пехотного полка, с 2-мя горными единорогами и с сотнею казаков.... Я в тот же день выехал из Карабабы...

16-го числа прибыл дивизион Нижегородского драгунского полка, под командою маиора князя Андроникова, и расположился лагерем в Кичирском ущельи, на левом берегу речки Шах-Бюз. В тот же вечер я отправил с селение Хан-Агу двух Армян лазутчиками, дабы собрать сведения о неприятеле.

17-го поутру лазутчики сии возвратились и рассказали, что Керим-хан и Ибрагим-сердарь со своим войском находятся в Урдабаде. Лазутчики сии не доходили до назначенного им места, опасаясь встретиться с Персидскими разъездами, и потому сведения сии не могли быть удовлетворительны; но последнее неудачное действие близ Урдабада так напугало Армян, что не было никаких средств склонить их к доставлению верных известий из неприятельского лагеря, к коему они не дерзали подходить. В сей день, во 2-м часу по полудни, прибыла еще рота Тифлисского полка с одним горным единорогом и с сотнею казаков, которых вместе с оставшимися на правом берегу Шах-Бюза (одною ротою и полусотнею казаков) я [20] перевел через ущелье и поставил в главном лагере, где и собрал таким образом весь отряд свой.

Так как я на другой день сбирался выступить, то счел нужным осмотреть всех людей своих, которые мне казались очень слабы, и для того я вывел роты и тогда же отправил до 15 человек обратно в Карабабу: они совершенно не могли следовать. Прочие были очень изнурены, но еще кое-как двигались; однако они были так слабы, что, во фронте, при толчке слегка пальцем в плечо, рослые и видные солдаты не могли удержаться на месте и переставляли назад одну ногу, дабы не упасть. Всей пехоты у меня в четырех ротах было менее 400 человек, тогда как баталион сей выступил в поход в числе 900 рядовых и не имел потери убитыми. При размещении людей сих по трем единорогам, при разборе оных в трудных местах, оставалось только сто человек пехоты, которых можно было употребить в случае нападения неприятеля. Дивизион драгун едва имел 200 человек конных, полторы сотни казаков могли составить до 70 или 80 человек. И с сим отрядом, при самых дурных артиллерийских лошадях, должен я был идти обозреть крепость Алынджу, охранять табуны и разбить Керим-хана, если его встречу, а также стараться и Алынджу взять!...

18-го числа с рассветом я выступил со своим отрядом, в коем под ружьем было 852 человека, по направлению к Алындже, имея в первом предмете склонить коменданта сей крепости к добровольной сдаче. Дорога, по которой я шел в горах, была столь узка, что я должен был разбирать орудия и перетаскивать их на людях. День был жаркий, а потому, отшедши 6 верст, я должен был остановиться на привале, после коего, пройдя еще 12 верст, сначала также по теснине, а там широкою равниною, я поставил свой лагерь при соединении рек Зоал и Алынджи, верстах в 5-ти не доходя крепости, которая была от меня закрыта горами.

Лагерь мой был поставлен на приятном и выгодном месте. Я стоял лицом к стороне Алынджи, правым флангом по направлению к Карабабе, левым к Урдабаду. Левый фланг мой был прикрыт рекою Алынджею, текущей между кустарниками; перед фронтом протекала река Зоал; окрестности были довольно открыты. Реки по малой глубине своей не могли прямо служить защитою моему малому отряду, но в случае сильного натиска я мог отступить на высоты, находившиеся за мною в близком расстоянии уступами и держаться на оных по крайней мере сутки, до прибытия из Карабабы подкрепления; ибо отступать по столь узкой и дурной дороге в виду неприятеля было бы невозможно. По сему самому, положение мое [21] было довольно опасно, если бы неприятель предпринял с некоторыми силами на меня быстрое движение.

Местоположение, на коем я находился, представляло для глаз приятное зрелище. По берегам речек видна была зелень, чего давно уже мы не видали. Поля были обработаны жителями, которые скрылись по приближении нашем. Впереди моего лагеря видно было тесное ущелье, в скалистых и высоких берегах коего скрывалась река Алынджа; на обрывах сих скал видны были развалины, остатки караульных башен, построенных вероятно в тоже время, когда укрепили издревле Алынджинскую скалу. Жар в сем месте не был очень силен, так что, после пребывания в Карабабе, нам тут казалось очень хорошо, и люди даже в течении двух или трех дней приметно подкрепились.

19-го числа я пошел к Алындже, взяв с собою одну роту пехоты, 2 взвода драгун и сотню казаков, дабы сделать обозрение сей крепости. Я выступил после полдня, ибо до того времени вел переговоры о сдаче оной. Посланные мною Армяне приходили в селение Хан-Ага, лежащее у самой подошвы горы, на которой находится крепость. Из того селения человек ходил на скалу в крепость к Лазим-беку ³, который в то время был комендантом, но никакого обстоятельного ответа не доставил; он, кажется, не мог видеться с самим беком и говорил, что никого на верх не пускают. Словом, я видел, что переговоры могли длиться, а у меня продовольствия было мало, и решился более не откладывать своего обозрения. Жители же селения Хан-Ага, опасаясь, чтобы мы их не разорили, прислали ко мне старшин своих просить пощады и изъявить покорность свою, вопреки понуждений, делаемых им Персиянами, сидевшими в крепости и владевшими ими совершенно. Старшин сих я отпустил, забрав от них всевозможные сведения. Я узнал от них, что Алынджа находится на неприступной скале, имеет не более 300 человек гарнизона, снабженных всем нужным для выдержания долгой осады, и что воду употребляли они из дождевой, скопляющейся в сделанные на предмет сей водохранилища.

Я прошел тесным ущельем предо мною находившимся и вышел к развалинам обширного селения Казанчи. Было не более тридцати дворов, коих жители скрылись перед приходом нашим. После того открылась нам, среди окружавших нас гор, высокая гора Илан-даг или Змеиная гора. Называют ее и [20] Алынджинским Камнем, и Помпеевой горою; только на чем основано последнее название и кем оно введено между Европейцами, того не знаю. Помнится мне, что я еще писал о ней, когда ездил с посольством в Персию в 1817-м году. О сей горе говорили, что ее называют Змеиною горою по множеству змей, которые гнездятся около нее, что змеи сии красного цвета или что царь их красного цвета, что змеи сии ежегодно отправляются большими толпами к Араратской горе, где имеется другое царство змей, со своим предводителем. Оба войска сии встретившись вступают в жестокий бой; многие змеи погибают, другие лишаются хвостов, голов; поле сражения устлано растерзанными членами сражавшихся; побежденная сторона, преследуемая победителями, бежит обратно в свою сторону, оставляя по пути раненых. Предводители сих войск в особенности отличаются от прочих змей величиною своею и цветом. Меня уверяли, что есть старики-свидетели сих страшных битв; а один уверял меня, что видел на берегу Аракса возвращающееся с бою окровавленное войско змеиное. Всякие баснословные рассказы основаны на каких-либо происшествиях; но на каких именно основано сие сказание, того никак не могу понять. В окрестностях Алынджинского Камня я не видел ни одной змеи.

Скала Илан-даг может иметь до 200 или 300 сажень вышины; в окружности подошвы ее можно полагать до 3 верст и почти столько же в окружности имеет верх; ибо она почти совершенно отвесная со всех сторон. С одной стороны она выше; другая же сторона, несколько пониже, обращена к селению Казанчи, через которое я шел. С сей стороны заметна была на вершине скалы башня и часть стены; стена сия прерывалась игловатыми концами скалы, вверх обращенными. Я с войсками принял на право, дабы, поднявшись, обозреть внутренность крепости. И в самом деле я мог видеть строения на площадке, вверху находившиеся. До 200 человек вышли на край скалы и наблюдали нас. Они стояли перед всходом на верх; всход сей пролегал по трещине, которая была почти во всю скалу; в трех местах поперек сей трещины сделаны были стенки, а на верху башни против оной, так что, если бы по сему месту стали подыматься люди, то их бы без труда перебили камнями несколько человек, поставленных вверху, и крепость сия не имела другого доступа как со стороны южной. Она может назваться по сей причине недоступною. Остановившись несколько времени, я осмотрел из одного любопытства внутренность крепости, ибо решительно не было возможности ее взять, разве что жаждою; но говорили, что у гарнизона имеется значительный запас дождевой воды. [23]

Итак я стал спускаться на противоположную сторону, в овраг, который имел направление к скале и по коему наведено было два орудия и один фальконет из другой башни, в сию сторону обращенной. Лишь только я спустился в овраг и люди стали тянуться по оному по одиночке, как неприятель открыл по нас огонь из тех трех орудий. Ядра пролетали очень близко, перелетали, ударялись в землю, но так счастливо, что никого не задели. Наконец мы вышли с южной стороны на равнину, где я, в ожидании отставшей несколько пехоты, остановился на правом берегу реки Алынджи. Крепость была вблизи нас, но не могла стрелять по нас, потому что амбразурам не были даны нужные направления. Мы воспользовались сим временем, дабы поживиться в огородах деревни Хан-Ага, пред нами лежавшей, арбузами. Самую деревню, находящуюся под ружейными выстрелами с вершины скал, я не занимал, ибо то было бы бесполезно и могло бы стоить много людей. Жители оной, собравшись в верхней части деревни, стреляли по нашим людям, обыскивавшим огороды и задели только одного Армянина пулею в сапог, вскользь около икры.

Когда пехота пришла, то уже становилось поздно. До прибытия оной я проехал несколько вправо в другую сторону скалы и увидел на вершине еще одну башню с амбразурою, обращенною в ту сторону; но по мне оттуда не стреляли. Мне не хотелось возвратиться тою же дорогою, и я непременно хотел обозреть Алынджинский Камень и с восточной стороны, почему и решился потянуться вправо через деревню Анзыр, хотя и неизвестными местами. В стороне оттуда можно было ожидать нападения от Урдабада.

Едва мы прошли две версты, как нас настигли сумерки. Мы проходили очень близко скалы, так что из длинных крепостных ружей могли нам вредить; но не было по нас ни одного выстрела. В той же теснине надлежало нам проходить мимо развалин и садов какого-то селения, из коих движение наше могло быть очень задержано несколькими стрелками; почему я и шел под прикрытием застрельщичьей цепи; но мы никого не встретили, и неприятель пропустил нас покойно. Наконец мы поднялись на право в гору и оставили Алынджинский Камень позади себя. Люди чрезвычайно устали, пехотинцы отставали, что замедляло мое движение. Мы шли ночью, и хотя через несколько времени и показалась луна, но нельзя было хорошо различить ни дороги, ни местоположения; я мог только заметить, что мы шли косогором, по коему были видны следы большого населения и даже садов; но давно ли оные были оставлены жителями, того не знаю. Пройдя несколько верст сим направлением через [24] селение Анзыр, я поворотил влево, через гору, отделявшую нас от лагеря и спустился по весьма дурной и узкой дороге к левому берегу речки Алынджи, через которую перешедши, прибыл в свой лагерь, где маиор Степанов оставался старшим по отбытии моем.

20-го числа открыто было казачьим пикетом несколько всадников; была послана партия, но ничего не нашли.

Жители селения Хан-Ага, приходившие ко мне в лагерь до обозрения моего, принесли тогда в подарок несколько кур и баранов. Заплатив им за сие, я предоставил подарки сии частью в войска, частью же двум Персиянам, приближенным людям Эхсен-хана Нахичеванского, которых он мне дал по воле начальства, как людей надежных и расторопных. Расторопны они точно были; но я имел случай заметить их корыстолюбие — свойство впрочем принадлежащее каждому Персиянину и даже Азиатцу. Они нуждались в муке, и я купил им оной, при отдаче им баранов; но вскоре увидел, что они продавали жизненные припасы сии солдатам. Люди сии были однакоже из доверенных особ, окружавших Эхсен-хана. После сего поступка я уже обходился с ними с тем презрением, которое они заслужили.

Я не имел надежды овладеть Алынджинскою скалою, но также не был уверен, чтобы место сие не покорилось от нужды; ибо трудно было верить, чтоб у гарнизона был большой запас воды, и ручей, протекавший у подошвы горы, который, как я после узнал, служил им для добывания воды, можно было бы легко отвести. Почему я сбирался снова вступить в сношение с комендантом Алынджи, располагая в случае возможности обложить крепость и отрезать воду, для чего и просил еще подкрепления в людях у Паскевича, ибо половина пехоты моей выходила на перетаскивание орудий в трудных местах. Я должен был предвидеть, что не допустят меня ничего сделать блистательного; но я тогда еще не так твердо знал своего начальника. Я слышал после, что сим требованием людей он был недоволен. Тогда же, вместо присылки ко мне оных, он потребовал меня обратно и приказал оставить одну роту на Кичире, распустить отряд и явиться в главную квартиру.

21-го числа я выступил с рассветом и к вечеру пришел на ночлег в Кичирское ущелье.

22-го, поручив команду над отрядом драгунского полка маиору князю Андроникову, я сам поехал в Карабабу, где и был принят Паскевичем с обыкновенным нахмуренным видом его, по крайней мере без брани. Может быть, призвал он меня обратно и по причине экспедиции, которую он хотел предпринять к [25] Эривани; но кажется, что в то время еще не были получены известия о невыгодном деле генерала Красовского, и что вести сии пришли позже. Кажется, что знали о движении Аббас-Мирзы к Эривани из под Хоя; но основательных сведений о действиях его не имели.

По прибытии моем в Карабабу, жары и смертность в войсках еще продолжались. Из Базарчая, где был уланский лагерь, приезжали генералы Розен и Чавчавадзе на короткое время и после опять уехали к себе.

В Карабабе был заведен базар или рынок, на который жители окрестных селений приносили произведения различного рода, для продажи ужасно-дорогою ценою, и торжище сие, кое начальство приписывало хорошим распоряжениям своим, кроме того, что служило к разорению нижних чинов, но еще всегда давало неприятелю случай и средства иметь о нас самые верные сведения: ибо никто не наблюдал за людьми, приходившими на сие торжище, н всякий имел свободный доступ по всему лагерю, от беспорядка существовавшего во всех частях управления войск.

Первое намерение корпусного командира было идти, с наступлением Сентября месяца, прямо к Тавризу. Цель весьма благоразумная и коей исполнение казалось верным; но изменившиеся обстоятельства не позволили ему исполнить сего.

Несколько времени, можно даже сказать давно уже, носился слух, что Аббас-Мирза двинулся с большею частью своих сил к Эривани, и известия сии стали подтверждаться показаниями лазутчиков, видевших самое движение Персидских войск. Вскоре услышали мы, что у генерала Красовского, оставшегося близ Эривани с осадным войском, было сильное дело с Персиянами. Говорили сначала, что он их побил и что взял даже два орудия; но слух сей стал изменяться, и о деле сем начали двояко говорить; сказывали, что с обеих сторон потеря была весьма сильная. Слухи сии нас тревожили; мы не могли более сомневаться в том, что дело было сильное и не совсем в нашу пользу. Наконец, к Паскевичу пришло донесение от генерала Красовского, которое он, по причине полученной им в том сражении раны, не мог порядочно подписать. Из сего донесения можно было заметить, что дела были не хороши; Красовский, кажется, даже просил помощи. Он находился в Эчмиадзинском монастыре и считал себя, кажется, отрезанным от Грузии. Я читал рапорт сей, из коего нельзя было заключить, чтобы он был покоен.

Сии известия понудили Паскевича предпринять с большею частью войск движение к Эривани. В нерешимости своей, он долго ничего [26] не предпринимал. Ему жаль было оставить Тавриз, но он опасался вместе с тем вторжения в Грузию со стороны Бамбак; несколько раз старался он на сей счет узнать образ мыслей других и обращался ко мне. Меня тревожила мысль о набеге, которого должно было ожидать и которого Аббас-Мирза не предпринял лишь по небойкости и малоспособности своей к военному делу. Если б он был предприимчивее, то достиг бы с конницею, в несколько дней, до Тифлиса, не встретив нигде никакого препятствия: ибо после сражения 17-го Августа, бывшего у Красовского под Ушаганом, сей последний оставался в Эчмиадзине, а Аббас-Мирза занимал уже дорогу в Грузию. Он бы должен был напасть на транспорты и осадную артиллерию, растянувшиеся в переходе через горы на большое пространство и, если бы находившийся в прикрытии сих обозов Кабардинский пехотный полк (вновь пришедший с Линии) и в состоянии был его удержать, то, минуя большую дорогу, Персидская конница все-таки могла бы беспрепятственно пройти до Тифлиса и, разорив все селения, истребив все шедшие к нам тягости и продовольствие, лишить нас и средств к дальнейшим военным действиям, а между тем разгромить и самый Тифлис. Конница сия быстро могла бы после того промчаться через Елисаветполь и, присоединив к себе все Татарские племена нами недовольные и ожидающие только возмутителей, чтобы подняться, пройти через Карабаг и, переправясь у нас в тылу через Аракс, возвратиться в Персию с большою добычею и без всякого вреда. Но Аббас-Мирза не был рожден для подобного подвига, и подвиг сей не состоялся, хотя об оном и была речь в совете его. Я опасался сей экспедиции, потому что семейство мое было бы тогда подвержено неизбежной опасности, и оттого не решился ничего советовать Паскевичу, зная, что если б я показал ему желание, дабы войска подвинулись из Карабабы к Эривани, то он неминуемо приписал бы сие к моим личным видам. Я после слышал, что Аббас-Мирза, осведомляясь о красавицах Тифлиса, предположил себе взять жену мою и княжну Нину Чавчавадзе....

Движение Аббас-Мирзы от Хоя к Эривани есть одно из лучших соображений, какое мог сделать начальник на его месте находящийся. Будь у него не Персидские войска, он истребил бы отряд Красовского, отбил бы осадную артиллерию, которая тянулась на большом пространстве по горам, захватил бы все продовольствие наше, освободил бы Эривань и разгромил бы всю Грузию и самый Тифлис. Тогда Паскевич, остававшийся с своим больным войском в неприятельских границах, имея в тылу возмущенный край и неприятельскую армию, сам без средств продовольствия и [27] даже верного сообщения с Грузиею (ибо дорога через Салварти была очень неудобна), едва ли в состоянии был бы возвратиться, и мы могли потерять совершенно Грузию.

Так как генералу Панкратьеву назначено было с частью войск, при общем движении, присоединиться к корпусу, оставя Карабабу, то и был назначен на место его командовать левым флангом князь Вадбольский. Старик сей, привыкший всегда исполнять беспрекословно волю начальства, отправился без отговорки и на первых порах поселялся в Гёрюсах.

Генерал-лейтенант князь Эристов должен был оставаться в Карабабе, с ничтожною частью войск, во время следования Паскевича к Эривани; но как Паскевич на него мало полагался, то находил нужным и меня оставить с ним в звании начальника штаба с большею частью самого штаба, который он полагал излишним брать с собою. Он раза два подсылал мне сказывать стороною свое намерение, дабы узнать мысли мои; я доволен был от него отделаться и гласно объявил, что я готов на всякое его поручение. Тогда он позвал меня к себе и объявил мне с некоторым замешательством, что не надеется на князя Эристова и оставляет меня при нем, имея полную уверенность в моих способностях и в моей деятельности.— Делая вам подобное поручение, сказал мне Паскевич, я хочу знать, как вы распорядитесь по моем выступлении и как вы поступите в случае нападения на вас неприятеля. Такой вопрос не мог иметь ответа, ибо мне неизвестны были намерения его. Вопрос сей сделал он единственно потому, что, не имея никакой цели, ни намерения, он затруднялся в инструкции, коими любит снабжать подчиненных своих, и надеялся со слов моих почерпнуть несколько мыслей; а потому, когда я на вопрос его отвечал ему вопросом же об условиях, то он рассердился и сказал, чтобы через два часа непременно принес бы я к нему письменно изложенное мое мнение; о чем же, не пояснял. Я видел, что не отделаюсь от письма и сказал, что в течении двух часов не кончу сего поручения. Он требовал настоятельно, чтобы оно в ночь же поспело; я и пошел к себе в палатку и через два часа принес ему исписанный лист, с мнениями о различных вещах совершенно обыкновенных и общих. Первый пункт ему понравился. C’est bien, сказал он, continuez ⁴. Во втором пункте говорил я, что для скорейшего сообщения с лагерем, за горою Салварти находящимся, можно было б устроить маяки, отчего минует надобность в содержании сильных постов по дороге.— Как? вспылил он, и так [28] вы расставите всю вашу кавалерию по буграм для сигналов? Где вы это, сударь, видели? Как это делать возможно? — Я не буду расставлять казаков по буграм, а устрою маяки с огнем, род телеграфов, для соблюдения коих нужно будет самое малое число людей. Сим заменятся сильные посты, и оттого меньше будет выходить людей на оные; видал я, что маяки сии с пользою употребляют в военное время, и знаю, что во Франции способ доставлять известия посредством телеграфов признан весьма удобным. — Кто вам говорил, что Французы употребляют телеграфы? Это вы в книжках читали; но это несправедливо, этого никогда не бывало. Теперь видите ли, сударь, что ваше мнение несправедливо; видите ли вы сие? — Нет, не вижу, сказал я. — Как вы не видите? Оно явно несправедливо, и вы должны переменить оное.— Не полагаю, сказал я с хладнокровием, всегда еще более приводящим его в раздражение; моя обязанность состоит в том, чтобы исполнить волю вашу, и приказания, которые вы мне дадите, будут в точности исполнены; но — продолжал я, перечеркнув пером статью о маяках — переменить своего мнения я не в состоянии, когда не разумею вещи сей иначе.

Он видел, что нечего было ему делать, а потому, переменив голос, стал говорить по-французски. Ce n'est que ile l'amour-propre, colonel; je vous l'ai toujours reproche; c'est de l'obstination a ne vouloir pas convenir ⁵. Но я не спорил более, опасаясь проронить какое-нибудь неосторожное слово перед начальником; ибо хотя я и показывал сокрушающий его вид спокойствия, но сам я был в большом волнении. Грибоедов, который в то время шел к Паскевичу, услышав в палатке его спор, остановился и, видя, что оный продолжается, сел на козлы его коляски, дабы дождаться конца; слыша все прение с козел, он хохотал, пока я не вышел.

И так проект сей Паскевича не состоялся; не помню даже, была ли дана какая-либо инструкция князю Эристову перед выступлением войск. Паскевич, в нерешимости своей, долго колебался, идти ли ему к Эривани, но наконец, кажется, склонил его к сему чей-то совет. Тогда он стал спешить и торопиться. Штаб и даже своего любимца дежурного штаб-офицера полковника Викинского оставил он с большею частью корпусного штаба, приказав мне вступить опять в управление сей должности, распечатывать все бумаги, которые к нему были бы адресованы, даже из Петербурга, и делать исполнение по тем, которые зависели бы от начальника корпусного штаба. [29]

Так как я должен был вступить в сию должность, и обхождение Паскевича со мною становилось ласковее и вежливее, то я принялся за свое дело еще до выступления его.

Во избежание недостатка в фураже, приказано было еще в начале Августа полкам косить сено и привозить оное в Карабабу. Сделали расчет, по коему должно было доставляться чрезмерно великое количество сена; но не взяли в соображение, что травы для покоса было очень мало, что она находилась в 20-ти слишком верстах от лагеря, на горах и в ущельях таких, что туда не могли проехать повозки; что на вьюках сено возить не было средств, ибо не было седел; что лошади полковые были очень изнурены, и вообще полковые командиры, избалованные самим Паскевичем, мало заботились об исполнении такого рода обязанностей. Сено сие ставили мне на вид, как средство, к коему я мог прибегнуть в случае крайности; если б меня окружил неприятель, я был бы принужден согнать все табуны в Карабабу, где совершенно никакого подножного корма не было. Зная, что сена и четвертой доли не привезли, что оно сваливалось в кучи без всякой приемки или сдачи, что многие из главной квартиры посылали брать его для своих надобностей, дабы избежать посылки лошадей за фуражом вдаль; что интендант выводил сено законно в расход на своих лошадей (с каковою целью он, кажется, и собирал сено сие); что приходящие конные команды, по существовавшему беспорядку, брали сена сего также по произволу, и что средство сие было совершенно ничтожное: я спросил комиссионера Коробчевского, у коего было сие в заведывании, много ли его было на лицо, и как он мне сказал гораздо более чем я сам видел, то я, объяснив ему в какой небрежности оно находилось и как его мало имелось, приказал сходить и посмотреть оное самому лично и распорядиться иначе на счет сего. Стожок сей сена находился в самом лагере, в полуверсте от палаток главной квартиры.

Так как я выходил очень поздно от Паскевича, то сие и случилось ночью. Коробчевскому не понравилось, что его еще потревожили во сне и, зная с каким удовольствием принималась всякая жалоба на меня, осмотрев сено, он пошел к интенданту и сказал ему, что я давал ему поручения неприличные его званию. Интендант передал жалобу сию Паскевичу, и сей, не рассудив дела и полагая в сем случае найти законное право наделать мне неудовольствий, призвал меня и делал мне жестокие упреки за сей поступок. Я ему объяснил дело, о котором он даже ничего не знал порядочно; но он не хотел сознаться н уверял меня, что таковой поступок с [30] моей стороны (послать комиссионера осмотреть сено) был только последствием честолюбия и самолюбия моего, и что я сим хотел показать свою власть, что могу распорядиться комиссионером, что и вынудило меня отвечать ему, что я уже командовал 3-х баталионным полком и 80-ю штаб и обер-офицерами, и что следственно не могла меня особенно льстить честь иметь под командою комиссионера. Я говорил сие с надлежащим сокрушающим его хладнокровием, он выходил из себя и все-таки не убедил меня.

Интендант Жуковский, который оставался с корпусным штабом в Карабабе, извинялся у меня в сем случае по отбытии Паскевича, узнав о неудовольствиях по оному происшедших, и обвинял Коробчевского в неправильном доносе...

В исходе Августа месяца жары несколько поуменьшились, и хотя между войсками и было еще много больных и смертность продолжалась, но уже несколько менее. Люди оставшиеся на службе были уже несколько бодрее. Предположение было в начале Сентября снова открыть военные действия; но, по изменившимся обстоятельствам, решено было наконец выступить 27-го Августа...

С назначением моим к Эристову в начальники штаба, приказано мне было водить его, и кажется ему также было под рукою сказано быть послушным. Старик сей по многим причинам не способен к службе, впрочем добрый человек, но без смысла и языка, дожил до чина, не получив даже настоящего понятия о службе. Он из Грузин или еще из Осетин и немного чем подвинулся в образовании от своих соотчичей...

27-го Августа ввечеру выступил Паскевич из Карабабы. Я провожал его несколько верст; он поручил мне снова князя Эристова и дела около Нахичевана, в надежде утешить меня в том, что он меня с собою не взял, льстя моему честолюбию указанием на доверенность, которую он мне делал. Он уверен был, что у нас ничего не будет; а я был почти уверен, что у нас будут важные события: меня уже занимала мысль о взятии Тавриза, хотя я еще никаких основательных предположений не мог о сем сделать. Я был очень рад расстаться с Паскевичем... Сухтелен уверял меня в своей дружбе, но я никогда не ценил велеречия и пустословия сего слабого человека..

Вот что я слышал об экспедиции Паскевича в окрестности Эривани. Он двигался с возможною быстротою, в жаркое время, с изнуренными войсками. Около Гарпачая заметили в отдалении пыль и остановились без всякой надобности, в нерешимости атаковать Аббас-Мирзу, который, узнав о приближении наших войск, тянулся [31] к Араксу, оставя свой укрепленный лагерь. Надобно полагать, что сею дорогою шла одна часть его войск; ибо из донесения генерала Красовского видно, что Персидские войска тянулись также около Эчмиадзина и, кажется, перешли большую дорогу в Грузию около Ушагана (поля сражения). Сим замедлением Персияне воспользовались и уклонились. Кавалерия была послана в погоню за ними, но на такое расстояние, что нельзя было надеяться настичь их. Кавалерия наша заехала в болото, где она завязла и приостановила несбыточный подвиг свой. Паскевич много сердился на Красовского при свидании с ним, как я слышал, и начало вражды их было тут уже утверждено основательным образом.

Нельзя не похвалить решения его осадить Сердарабад, к коему он приступил. Он начинал уже нуждаться в хлебе, и ему оставалась только надежда на продовольственные запасы сей слабой крепости, что послужило ему и к покорению Эривани. Осада Сердарабада не представляет ничего особенного. Гарнизон, будучи напуган действием наших осадных орудий, бежал, оставя крепость; бежавших не настигли, вопреки того что написано в реляции...

По взятии Сердарабада, всякий порядок исчез в войсках, все пустились на грабеж; но более всего было беспорядка при взятии Эривани, где даже многие офицеры, а в особенности, говорят, гвардейские и штабные, занимались сами грабежом. В то время в войсках был допущен беспорядок в высочайшей степени. Действие осадных орудий всего более сказалось на умах и нравственности Персиян, которые и после еще говорили, что мы стреляли из таких больших пушек, что ядра их, пробивая обе стены крепости, долетали до Араратской горы и ее еще пробивали насквозь.

Не имея более сведений о сей экспедиции Паскевича ⁶, я обращаюсь снова к Карабабе и буду описывать действия и происшествия отряда, тогда собиравшегося под начальством генерал-лейтенанта князя Эристова, при коем я исправлял должность начальника штаба. Для описания сего недостатка в материалах и сведениях не имею.

28-го числа я поехал с Эристовым дабы осмотреть лагерь и, стянув несколько войска, занять выгодную в случае нападения неприятеля позицию: ибо при 800 больных, 5000 четвертях провианта, различных тягостях и транспортах, а также и при всей оставленной мне главной квартире, было всего два баталиона Тифлисского полка, составлявшие едва 800 рядовых, из коих половина была [32] употреблена в караулах при табунах. А потому, обозрев местоположение, я перевел все лагери к самому берегу речки под стенами крепостцы Карабабы.

В сем обозрении сопровождал нас артиллерии полковник Долгово-Сабуров. Человек сей, не замеченный в особенности храбрым и известный по неприятному своему нраву, был любим тогда Паскевичем и хотел показать свое достоинство, гордясь расположением своего начальника. Он подавал свои мнения и возвышал голос; но я мало на сие обращал внимания. Подобное обхождение мое с ним, в течении двух или трех недель, показало ему, что он не выиграет ничего сим образом и не возьмет той поверхности, которою он хотел пользоваться. Он переменился, и с тех пор, в течении двухлетнего нашего совместного с ним служения, я должен сказать, что вряд ли имел подчиненного равной с ним покорности и доброй воли к исполнению возлагаемых на него поручений....

Я находился в довольно затруднительном положении. Кроме Эристова, с которым мне надобно было ладить, я имел еще интенданта. Вечная и бесполезная переписка, которую он тщился вести единственно для так называемой очистки бумаг, отнимала у меня время и препятствовала в скором исполнении предметов до продовольствия касающихся, на которое должно было быть обращено особенное внимание: ибо никто о сем не заботился, а продовольствие надобно было заготовить к возвращению главнокомандующего из Эривани. Дипломатический корпус, состоявший из статских советников Обрезкова и Влангали и других чиновников, также был оставлен со мною, и я должен был заняться всеми при тогдашней сложности дел. Отправляя множество бумаг, доставляемых с почтами в штаб или на имя главнокомандующего, я однажды подписал изготовленные дежурным штаб-офицером Викинским 415 бумаг; но меня льстило тогда поручение мне данное и занятия мои, и я находил и время, и средства к исполнению всего.

После отъезда Паскевича получены были между прочими бумагами донесения генерала Сипягина из Грузии и от генерала Красовского на имя Паскевича. Так как я распечатывал все совершенно бумаги на его имя получавшиеся, то и увидел из сих донесений, что Сипягин опасался вторжения в Грузию после несчастного дела Красовского. Персияне в самом деле послали конную партию, которая проникла до Джелал-Оглу и отогнала артиллерийские и прочие табуны, там пасшиеся. Известия о сем набеге распространили ужас в Тифлисе, где оный усилился еще другими известиями из Турции о [33] намерении Турок сделать также вторжение в границы наши. Меня, знавшего неопытность наших начальников, беспокоили все сии известия; но к счастью все хорошо обошлось, и дело кончилось одним страхом. Красовский доносил, что он уже вышел из Эчмиадзина и прибыл опять в свой лагерь к Джангили, так что он мог снова наблюдать дорогу ведущую в Грузию.

При мне оставался наместник Урдабада, брат Эхсен-хана Шах-Али-бек, человек слабый и пустой, который снабжал меня известиями о неприятеле. Нельзя было на него совершенно положиться; однако, так как наши дела еще не были без надежды, он нам служил, имея довольно сметливости, чтобы видеть, что обстоятельства наши должны были непременно поправиться. Сын его Магмет-Садык-бек, молодой человек, прекрасный собою, но преданный пьянству и разврату, надоедал мне своим корыстолюбивым и дурным поведением. Брат Эхсен-хана Фереджи-Улла имел порученность во все время наблюдать за городом Нахичеваном и делать всякое вспоможение и исполнение по требованиям Аббас-Абадского коменданта. Другой брат его Мехти управлял несколькими деревнями в горах, лежащих между Карабабою и Шарулем.

Лазутчики мои ходили в неприятельский лагерь, коего еще малая часть оставалась близ Хоя, и доставляли мне различные известия. Один из них, между прочими, опытнее других, принес мне однажды письмо к Шах-Али-беку, заделанное в палке, на которую он опирался. Разломив оную, я нашел письмо, коим Шах-Али-бека приглашали от имени Аббас-Мирзы оставить нас, грозя ему самыми ужасными наказаниями и местью, в случае отказа. Но письмо сие не имело никаких последствий, и Шах-Али-бек уверял меня, что он никогда более не может передаться Персиянам, ибо не может им верить после передачи Аббас-Абада, сделанной его братом, и происшествия Урдабадского...

Донесения князя Эристова писал я и заставлял его подписывать, что он и делал, не зная ничего того что подписывает, так как и приказаний, которые я отдавал без его участия. Он мне только говаривал своим Грузинским выговором: «Вы, брат, напиши; а я подпишу». Итак он занимался одним вистом, не принимая и участия в делах, как будто оные до него не касались; когда же он вмешивался, то я его осторожно отводил, дабы он мне не мешал...

Паскевич мог весьма хорошо постичь, что войска из Карабага ожидаемые не могли придти к предположенному им времени; но в случаях, где он возлагал ответственность на других, он [34] любил рассчитывать на невозможности, которые он принимал за возможности.

В рапорте от князя Эристова я давал заметить Паскевичу, что мысль его постигнута, и что мы будем действовать согласно оной, то есть отвлекать неприятеля от всякого покушения или движения за войсками, выступившими из Карабабы к Эривани.

Действия нашего отряда не соответствовали ожиданиям. Последствия оных показали Французам, сколь ложно было понятие их о сей войне; ибо я помню одну секретную бумагу, полученную из главного штаба Государя, при коей приложена была копия с письма от Французского в Тифлисе консула Chevalier Gamba к Французскому посланнику в Петербурге. В этом письме он описывал дурное и бедственное состояние наших средств при начале кампании, из чего он заключал о дурных последствиях, могущих от того произойти; он брал также за основание сих предположений дурное расположение духа, в коем войска находились, н предсказывал неудачное окончание войны. Справедливо, что недавно минувшие ссоры начальников и неприятное обхождение Паскевича имели влияние на все умы, что увеличивалось еще от усиливавшегося ежедневно беспорядка; но все ожило с первыми успехами нашими, и Персияне не были в состоянии остановить могущественного движения нашей поверхности над ними. Недоброжелание Французского консула было не его личное, но имело начало в опасении Французского правительства видеть наше усиление...

Один из ропщущих был командир Тифлисского полка, произведенный перед тем в генерал-маиоры с назначением командовать гренадерскою бригадою, князь Севарземидзев (о нем весьма часто упоминалось в сих Записках в 1826-м году). Будучи недоволен, что ему не давали того влияния, которое он привык иметь, он явно перед всем полком кричал, жалуясь на начальство и пороча оное, не щадя ни слов своих, ни выражений. Сие однажды дошло до меня, и я, совестясь напомнить ему, сколько сие неприлично, сказал о сем Грибоедову, который ему келейно советовал воздержаться; но Севарземидзев от глупости своей, по назначении его бригадным командиром, когда к нему являлись офицеры гренадерской бригады в Карабабе, произнес какие-то очень неосторожные слова с насмешкою на счет начальства, что и было немедленно передано Паскевичу (кажется мне, Борисом Фридриксом, впрочем наверное не знаю). Паскевич, полагая Севарзешидзева приверженцем Алексея Петровича, приказал немедленно Сухтелену произвести следствие. Я не видал следствия и не знаю, как оно производилось, ибо [35] я тогда уже отдалялся от дел; но знаю, что Севарземидзев истинно не был прав. И он уехал из Карабабы в Грузию, лишился после того и бригады с переводом по армии, а теперь находится под судом за беспорядки произведенные им в дистанции Памбакской, когда он там квартировал со своим полком.

Перед выступлением Паскевича из Карабабы уехал еще на Дон генерал-лейтенант Иловайский, кажется, также по неудовольствиям с начальством; но в чем сии неудовольствия состояли, того не знаю.

После выступления Паскевича приехал ко мне из Петербурга шурин мой, Егор Ахвердов, выпущенный из школы гвардейских юнкеров, кажется, за неспособностию к наукам, в армию. Он определился в 7-й карабинерный полк и оставался при мне во все время экспедиции к Тавризу. Многие заботы мои для образования его и внушения ему надлежащих понятий были большею частью тщетны. Запущенное воспитание его после смерти отца его и дурные склонности его препятствовали ему всегда действовать по моим наставлениям, не взирая на доброе его сердце и даже способности, которые затмевались ленью. Не менее того родственная связь наша заставляла меня заботиться о нем. Я доставил ему некоторые выгоды по службе и видел несколько успехов; но успехи сии не упрочивались постоянными занятиями, так что я к сожалению моему терял и надежду видеть его когда-либо порядочным человеком...

Сакен все еще оставался в Аббас-Абаде и предпринял движение против неприятеля, вероятно по личному разрешению главнокомандующего, с коим он виделся в Нахичеване. Движение сие с малым числом войск было смелое...

В сей экспедиции произошло какое-то несогласие между Сакеном и Поповым, командиром Херсонского полка, вследствие вражды, существовавшей между ними еще во время пребывания их вместе в Аббас-Абаде, причиною коей была несходственность нравов. Сакен был трудолюбив, деятелен, взыскательный начальник. Попов, напротив того, мало занимался службою и любил время свое проводить праздно.

Сакен просил прибавления войск вероятно с тем намерением, чтобы предпринять еще экспедицию и пуститься дальше, оставя при том достаточный гарнизон в Аббас-Абаде, в коем он укрыл правый берег реки небольшим кронверком, пристроенным к прежде бывшему, который и назван Сакенским укреплением. Но у нас не было ни средств, ни надобности снабжать его свежими войсками, предназначавшимися для другой цели... [36]

В Тифлисе, до выступления еще нашего, были большие хлопоты по снаряжению мостов для перехода через Аракс, и два моста с собою взяли; первый назывался арбянным и состоял из ароб отделанных Русскими мастерами, на которые укладывались доски для помоста; самые же арбы должны были служить вместо козлов или свай и становиться в воде одна подле другой. Мост сей повезли из Тифлиса и бросили в Джелал-Оглу, где он и теперь стоит, потому что все сии арбы поломались и быки большею частью подохли. Другой мост бурдючный состоял из воловьих цельных кож, которые надувались воздухом, прикреплялись одна к другой и кроме того якорями к берегам, а на них клались настилки из досок. Мост сей был наведен на Араксе близ Аббас-Абада и нам несколько служил; но его часто рвало ветром и волнением, и потому Сакен придумал лучше поставить мост из Грузинских ароб, и мост сей довольно хорошо держался. Впрочем я не сомневаюсь, чтобы и бурдючный мост, при лучшем устройстве, не был способен, и без сомнения должно отдать Паскевичу справедливость в том, что он испытал все средства к переходу через Аракс.

Кроме сего были еще куплены в Кахетии два челна, которые также везлись с нами, помнится мне, и не знаю куда девались; на них предполагалось перевезти первых застрельщиков или перевощиков на неприятельский берег, в случае если б нас встретили Персияне на Араксе...

Не знаю, имел ли я где-либо случай в сих Записках упоминать о генерале Панкратьеве. Человек сей во многих отношениях весьма достойный: он хорошо воспитан и образован и, кажется, твердых правил, но к сожалению имеет мнительный нрав, от коего ему часто кажутся умыслы там, где их не бывает. От того он недоверчив к людям, кроме сего имеет склонность к ипохондрии, ибо он тогда не давно только что овдовел и прибыл из России. Впрочем я с ним всегда уживался, и он, казалось, был склонен доверять мне.

Носился слух, что Персидская конница, переправившись через Аракс против Шаруля, грабит селения между Нахичеваном и Эриванью; говорили, что передовой отряд сей усиливается; наконец, лазутчики мною посланные, всходя на горы, видели неприятельский лагерь; один же из лазутчиков хвалился, что был в самом лагере Персидском и что пересчитал орудия, коих было 13 (другие после говорили, что их было только 7), что он видел, наконец, самого Аббас-Мирзу, который после Ушаганского сражения отошел от Эчмиадзина и Сердарабада. перешел сперва на правый берег Аракса, [37] прошел по нем несколько, переправился опять на левый берег против Шарульдага со всем своим войском (до 20,000 пехоты и кавалерии), занял позицию в Шаруле близ реки Арпачая, прекратил сообщения Нахичевана с Эриванью и занимался сбором продовольствия в богатых хлебом деревнях Шарульских. Карапапахцы, передавшиеся прежде к нам, опять перешли на сторону Персиян. Из людей посылаемых нами в Эривань, некоторые были пойманы и казнены. Говорили также, что Аббас-Мирза, узнавши о малом количестве войск оставшихся в Карабабе, хотел напасть на оные со всеми своими силами, взявши сперва Нахичеван, в чем должен был ему содействовать Ибрагим-сердарь, находившийся с конницею в Дарадизском ущельи что за Араксом, по дороге в Маранду.

После сих известий нельзя было ожидать долее в Карабабе привозки всего провианта и прибытия всех войск, дабы выступать. А потому н решено было послать к Чавчавадзеву повеление, дабы он немедленно выступил со всеми находящимися у него войсками и присоединился к нам под Нахичеваном; но предписание сие, отправленное из штаба без надлежащего внимания, дошло до половины дороги и возвращено казаками обратно в Карабабу: потому что оно было послано по беспечности или ошибке адъютанта Тарановского по старой дороге, которая была уже оставлена и сообщение было уже устроено по новой дороге через Ах-караван-сарай. Предписание сие было вторично отправлено, и от сего Чавчавадзев выступил почти целыми сутками позже.

11-го числа мы тронулись из Карабабы поздно и, отошедши 7 верст, остановились лагерем на весьма выгодной позиции, к которой сходились две дороги, одна из Нахичевана, а другая из Хойка, откуда можно было ожидать Аббас-Мирзу. Мы выступили с наличными войсками и в Карабабе оставили только прикрытие при тяжестях, в числе коих дипломатической корпус и интендантство с интендантом.

Тут мы получили шифрованное предписание Паскевича к Эристову от 8-го Сентября следующего содержания:

Если бы неприятель с нынешними его силами, не имея много пехоты, стал бы перед вами делать движения, то, собрав все силы ваши и оставив только около 2-х рот для гарнизона Аббас-Абадского, если он против вас пойдет, атакуйте его решительно. Ежели же он расположился в каком-нибудь крытом ущельи, или другой какой выгодной позиции, которую атаковать было бы ненадежно, или если б он силы [38] свои значительно увеличил присоединением к себе других отрядов, то довольствуйтесь наблюдать за ним, занимая по усмотрению вашему позицию на Араксе, или при Нахичеване, дабы отвлечь его внимание от Эривани. Угрожайте Тавризской дороге переходом через Аракс и во всяком случае старайтесь не допускать его сюда направиться, дабы он не мог замедлить здесь осадных работ; в случае если б он пошел к Эривани, то последуйте за ним до самого Шаруля, стараясь меня заблаговременно о том уведомить".

Из сего предписания явствовало намерение Паскевича, дабы мы отвлекали неприятеля от Эривани, коей он хотел произвести беспрепятственно осаду, и все наши действия соответствовали той цели.

12-го числа, по подтвердившимся известиям о неприятеле, лагерь наш подвинулся к Нахичевану, от коего не доходя 12 верст остановился при селении Кюлтепе...

Для шифрировки рапорта был мною взят из числа дипломатических чиновников Шомбург, который знал ключ сих цифров. Шомбург находился при мне все время экспедиции к Тавризу и был употреблен мною по разным переговорам с Персиянами.

Пехотные полки Тенгинский и Навагинский (бригада 22-й дивизии), прошедшие через Дагестан и берегами Каспийского моря, имели баталионы почти в полном комплекте, т. е. около или более 1000 человек рядовых в каждом, и через несколько месяцев уменьшились в третью или четвертую долю. Причиною сему без сомнения дурные распоряжения начальства, которое не хотело взять мер для сбережения людей; ибо их послали в самое знойное и убийственное время в Сальяны и на берега Куры, где нет возможности жить летом. Войска сии, как равно и часть Куринского полка, погибли большею частью в тех местах, где они занимались провожанием вверх по реке Куре провианта, доставлявшегося морем из Астрахани и коему складочное место было сделано в Сальянах при устьях Куры. Нет сомнения, сие средство продовольствия обеспечило войска и дало возможность продолжать военные действия; но нет также сомнения, что, употребив только часть людей на сие дело и оставив сильные резервы в здоровых местах близ Куры, избежали бы столь сильной смертности. Словом, не было взято никаких ровно мер, дабы сберечь людей, и они гибли. Умерло также множество офицеров.

Мысль о сплавливании хлеба вверх по Куре была еще исследована Алексеем Петровичем. Первые опыты были при нем сделаны под руководством генерал-маиора фон-Краббе, флота лейтенантом Гембачем. Паскевич продолжал только сие дело и, правда, много заботился об успехе оного; генерал-интендант же Жуковский присвоил себе изобретение сего, говоря, что он сим сберег миллионы [39] для казны: ибо доставление провианта из Астрахани через Кавказские горы, по Военно-Грузинской дороге, стоило бы огромных издержек. Истина довольно ясная, которая не могла ни от кого укрыться и не принадлежала никогда Жуковскому.

В начале еще войны, когда набежало на Грузию племя полуумных корыстолюбцев и беспонятных начальников и чиновников, обещавших преобразовать край сей, между прочими явился и полковник К-н. Сему человеку предшествовала его дурная слава. Уже знали, что он был трус, шпион и бесчестный игрок; знали, что он, находясь еще при главнокомандующем 1-ой армий Барклае-де-Толли, был кем-то бит за бесчестные его поступки. Он уже состоял по армии, когда к нам прибыл, и вскоре получил поручение ехать на устье Куры наблюдать и доносить о поступках старших его начальников в той стране, как равно иметь и наблюдение за сплавом провианта по Куре. Паскевич, давший ему сие поручение, показывал ему доверенность свою и расположение; но К-н вскоре оказался чем он был. Он бежал из Сальян при появлении небольшой партии Персиян, выведя и войска, находившиеся там под его начальством, и оставил таким образом в руках неприятеля значительные запасы хлеба; кроме того дал Персиянам сжечь самый город Сальяны и увести в плен большую часть жителей оного и окрест лежащих деревень и весь скот их. Когда Персияне погнали свою добычу, то он пустился их преследовать и отбил у них до 5000 штук скота, принадлежавшего нашим же жителям, и показал сей скот на приход в казну. Скотом сим, который полагали взятым у неприятеля. хотели пополнить убыль, происшедшую в казенных транспортах; но по поверке оказалось, что только несколько сот к тому годилось, из прочего часть не оказалась, а часть вышла негодная к сему предмету, ибо состояла из телят и неспособного ни к чему скота. Кажется, что по делу сему производилось следствие и что, кроме незнания н робкости К-на, открыты были еще злоупотребления; не знаю, чем дело сие кончилось, только К-на произвели в генерал-маиоры, он зимою 1828-го года приехал в Тифлис, нигде не показывался и потом исчез: говорили, что он уехал в Россию и что в прошлую Турецкую войну в распоряжение его дали управление транспортами.

Бригадою 22-й дивизии командовал генерал-маиор Галь. Сам дивизионный начальник Турчанинов тут же был; но все сии люди, новые в деле и не движимые желанием общего блага, не принимали на себя труда входить в состояние вверенных им частей, которые [40] и погубили. Остатки несчастной бригады сей находились в зимней экспедиции графа Сухтелена при взятии крепости Ардебиля.

Киржимы суть плоскодонные обывательские суда с одним парусом, самые удобные при мелководии. Устья реки Куры, разливающейся на много рукавов, столь мелки, что в иных незаметно даже течение воды. В 1821-м году, при возвращении моем из Туркмении, въезжая на лодке в одно из устьев Куры, мы потеряли совершенно фарватер, и лодку потащили 200 или 300 сажень по белому илу, на коем в иных местах едва была заметна струя, имевшая шириною вершка 2, а глубиною с 1/4 вершка. Когда же лодку протащили сие пространство, и уже я въехал в самую Куру, то она имела достаточную глубину. Северный рукав сей реки, который, помнится мне, называется Армянским, есть самый лучший для въезда. Далее вверх по Куре встречаются в иных местах карчи или пни, которых можно избежать только с большою осторожностью В плавании по реке Куре имеет ныне особенную опытность лейтенант Гембач. Далее Мингигаура к Тифлису, все деланные опыты еще при Ртищеве не удались, по причине порогов, находящихся на сей реке выше Мингигаура. Не менее того не перестают говорить и помышлять о ярмарке, которую бы можно устроить при Мингигауре и на которую приезжали бы водою из России купцы; но ничего не предпринимают.

Плавание по реке Араксу было мною однажды предложено к исследованию Паскевичу. Он принял мысль сию с удовольствием и говорил мне тогда, что приказывал исследовать плавание сие и что оно оказалось невозможным по причине пней и карчей; но сие еще не есть причина, и пока я лично не удостоверюсь в сей невозможности, я оной не буду верить. Выгоды же от сего плавания были бы очень велики; ибо Аракс течет мимо Саганлуских гор, что между Карсом и Эрзерумом, покрытых сосновыми строевыми лесами, которые могли бы снабжать всю безлесную провинцию Эриванскую и еще иметь большой сбыт в Персии. Кроме сих выгод предстоят еще те, которые представляет ввоз товаров вверх по реке. Но все предметы сии еще не обработаны, начальство не обратило на них должного внимания, и они остаются без надлежащего исследования, не принося нам той пользы, которую бы от оных можно было ожидать…

Понтонный мост был с полуротой выписан из России для переправы через Аракс; его привезли с большими издержками и навели в Карабабе на Аракс, но, кажется, без пользы: ибо быстрота реки, сколько мне помнится, попортила его, и оный теперь находится [41] в Башкечете, где казна дорогою ценою содержит лошадей сего полу-парка без всякой надобности...

Карабахская конница была химера, которая не состоялась: Карабахцы были слишком преданы Персиянам и ожидали еще их вторжения, а потому и не выставляли ожидаемой от них конницы.

Роты 42-го Егерского полка поставлены были в Агджибете, также без всякого внимания со стороны начальства. Место сие гибельное и погубило у нас много офицеров и нижних чинов в течении лета 1827-го года.

Все известия о неприятеле только тревожили нас понапрасну. Это правда, что войска были разбросаны, было множество больных, и если бы Персияне вздумали сделать хороший набег, то они бы много нанесли нам убытков и сделали б вреда; но они ничего не предприняли важного, и транспортировка провианта, за исключением нескольких случаев, продолжалась благополучно.

О движении шаха были также всегдашние известия; но, кажется, что когда Аббас-Мирза пошел от Хоя к Эривани, то шах прошел от Хоя к Маранде, где он простоял несколько времени с войском и после того возвратился в Тегеран.

Дабы частные движения войск были яснее, считаю нужным при сем изложить некоторое описание края того.

Карабаба, Нахичеван, Аббас-Абад, Каразиадзин, Чорс и Хой, сколько мне помнится, лежат почти по одному направлению, считая с Севера на Юг. Линию сию пересекает почти перпендикулярно большая дорога, ведущая из Эривани в Тавриз, на коей находится Шаруль, Хок, Нахичеван, Джулфа, Маранда, считая с Запада на Восток.

Город Нахичеван построен на уступе, имеющем от 20-ти до 40 сажень отвесной вышины и весь состоит в садах. Речка, вытекающая из горы позади Карабабы, почти вся выведена на каналы для орошения полей. Уступ сей идет все возвышаясь вверх по той речке, сперва лощиною, а потом ущельем. От уступа сего, огибающего город вплоть, с южной и западной стороны идет к Араксу и к Хоку низменная равнина. Деревня Кюлтепе, при коей мы стояли лагерем, в 12-ти верстах не доходя Нахичевана, находилась на первой линии. Нахичевани, где находился отряд Сакена, составлял центр нашей позиции, обращенной лицом к Хоку или Эривани, откуда ожидали Аббас-Мирзу. Отряд, при коем мы были, составлял, на 12 верст от центра сего, правое крыло. На таком же расстоянии от сего центра влево на Араксе гарнизон Аббас-Абадской крепости составлял левое крыло. На сем положении войск [42] основано было распоряжение, изложенное в предписании князя Эристова к Сакену, и неприятель, атакуя центр, был бы сам атакован во фланги; атакуя Эристова, был бы взять во фланг Сакеном. Для лучшего удостоверения в сем я посылал подполковника Эспехо (путей сообщения), находившегося при мне в должности квартирмейстера, осмотреть все дороги, которые нам нужны были для приведения в исполнение предположенных движений. Предположения сии были сделаны потому, что (так как все наши силы еще не собрались) мы хотели до сбора оных не предпринимать никаких наступательных действий и держаться до того времени в оборонительном состоянии; но 14-го числа к вечеру пришла уже часть конницы Чавчавадзе, остальную ожидали на другой день, с одним, помнится мне, еще баталионом Нашебургского полка, и потому того числа ввечеру мы подвинулись к Нахичевану, пройдя город, соединились с Сакеном и заняли позицию на западной стороне города.

В сей же день было сделано назначение начальников: Панкратьев был назван начальником всей пехоты, а Сакен всей кавалерии, чем они оба остались довольны.

Остальная конница и Нашебургский батальон на другой день прибыли только в 12-м часу перед полднем. Сие было причиною, что и наступательного движения нельзя было предпринять прежде того времени. Между тем неприятель, не имея вероятно настоящих сведений о наших силах, подвигался смело вперед к Нахичевану, и передовые его показались у караульной башни, что в семи верстах от Нахичевана. Казачий пикет, который там находился, поспешно оставил место свое. Офицеры, которых я посылал осмотреть неприятеля за горою тянущегося, говорили, что он подвигается в больших силах и густыми колоннами. Полковник Леонов (человек испытанный своею несмелостию) не переставал уже несколько дней надоедать об опасности, в коей полк его находился в лагере нашем, не будучи прикрыт ни орудиями, ни пехотою. Заметно было, что некоторые духом ослабели. Долгорукий, командовавший Черноморскою бригадою, казался мне в том числе; но Эристов, Сакен и Панкратьев требовали настоятельно движения вперед, от коего я их удерживал в ожидании всех наших сил и приближения неприятеля, которого нельзя было (как я из опыта знал) настичь, если его близко не подпустить. Между тем мы составили и начертили наш ордр-де-баталь, коего чертежи роздали начальникам и который мы взяли с такового же генерала Паскевича в Елисаветпольском сражении, нами признанного самым удобным против [43] здешнего неприятеля, а именно: две линии пехоты в колоннах, одна линия кавалерии за оными и резерв пехоты в четвертой линии.

Сим боевым порядком можно было навести на себя неприятеля, не заводя пустой перестрелки, удержать его стремление сильною артилериею, поставленною в интервалах колонн первой линии и обогнуть его фланги быстрою атакою кавалерии, коль скоро действие артиллерии начинало бы его приводить в расстройство. Сим боевым порядком, кроме выше названных выгод, обеспечивались еще фланги и тыл, при коих имеются также орудия. Боевой порядок сей можно уподобить густой карее, коей передний фас самый сильный и в средине коего находится вся конница, или сокрыты средства к преследованию с настижением расстроенного артилериею неприятеля.

В числе войск, составлявших отряд сей, была одна сводная рота, составленная мною в Карабабе перед выступлением, из людей выздоровевших и принадлежавших к полкам ушедшим к Эривани. Я назначил было сначала командиром сей роты капитана Нежинца, которого однажды Паскевич выбрал в корпусные адъютанты, полагая в нем найти офицера смышленого н усердного; но на место того я увидел, что человек сей был непомерно глуп, ленив и нерадив, и кроме того был в надежде на покровительство Паскевича. От сего он и отрапортовался больным, чтобы не командовать сводною ротою, желая отклониться от походов, к коим он особенной склонности не имеет. Рота сия была поручена поручику Вишневскому, Тифлисского полка, и со временем обратилась в батальон, который меня особенно занимал, как собственное мое произведение. Черноморские сотни имели не более 50-ти человек каждая, так что весь отряд наш имел на провианте около 5000 человек.

Чавчевадзе пришел к 12-му числу и принимал еще сухари, как выступление было уже решено. Мнения были различные; иные полагали идти через Аббас-Абад, оставя прикрытие в Нахичеване, переправиться через Аракс и действовать на брод, через который переправился Аббас-Мирза с правого берега реки, полагая, что он, увидев столь значительные наши силы, не решится нас атаковать, а будет отступать. Другие, и я в том числе, полагали лучше идти самым левым берегом Аракса, вверх до брода. Сие было основано на том, что Аббас-Мирза на нас подвигался по большой дороге на караульную башню, идущей в параллель реки, но верстах в 6-ти от оной, и что, взяв ближнюю дорогу по самому берегу реки, можно было предупредить его на броду (ибо не было сомнения, что он будет отступать). Но некоторые проводники говорили, что берегом орудия не могут пройти, а потому и пустил я по сей [44] дороге авангардом Черноморскую бригаду с Долгоруким, приказав ему отыскать брод через Аракс, и при первой возможности переправиться на правый берег, дабы действовать неприятелю в тыл.

Комментарии

1. Печатание Записок Н. Н. Муравьева-Карского приостановлено было по разным обстоятельствам, и между прочим вследствие неразборчивости рукописи. Записки велись по беглым ежедневным отметкам, которые на досуге сводились в связное изложение, а этого досуга так мало оставалось автору во время трудовой и боевой его жизни. То, что теперь печатается, начато в лагере при Гергерах, 23 Октября слишком через два года после событий). Предыдущее изложение читатели найдут в "Русском Архиве" 1889, кн. XI, стр. 273. П. Б.

2. Надо, конечно, это оставить.

3. Лазим значит сокол на Турецком языке.

4. Это хорошо; продолжайте.

5. Это, полковник, одно самолюбие; я всегда вам попрекал им; это упрямое нежелание согласиться.

6. Взятие Эривани описано во 2-м томе книги князя Щербатова: "Генерал-фельдмаршал князь Паскевич, его жизнь и деятельность". Спб. 1890.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Николая Николаевича Муравьева-Карского. 1827-й год. Персидская война // Русский архив, № 9. 1891

© текст - Бартенев П. И. 1891
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
© OCR - Karaiskender. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1891