ЗАПИСКИ НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА МУРАВЬЕВА-КАРСКОГО.

(См. "Р. Архив" сего года, I, 393.)

(Декабрь 1821 — Май 1822).

(Баку — Тифлис).

(Возвращение из второй Туркменской поездки.— Тифлис.— А. С. Грибоедов, ссора с ним и примирение.— Поединок Кюхельбекера с Похвисневым. — Авенариус. — Высоцкий.— Ки. Мадатов.— Переход в строевую службу.— На пути в Тарки.)

8-го Дек. Поутру я получил, при летучей карте, повеление от И. А. Вельяминова, которым он позволяет мне наградить команды как сухопутные, так и морские, находившиеся в экспедиции, раздачею всякому рядовому по три рубля сер., а унтер-офицерам по пяти рублей. Он обещается мне представить об удачном окончании экспедиции Государю, также не оставить без награждения и офицеров при мне находящихся, как сухопутных, так и морских. Между тем он приложил предписание к Юрьеву, которым он делает ему те же обещания в самых лестных выражениях. Он позволяет Якши-Магмеду следовать в Тифлис или оставаться в Баке, предоставляя сие на его волю и полагая ему в сем последнем случае по 3 рубля сер. в сутки содержания. Я был очень обрадован тем, что все требованное мною исполнилось; но не нахожу в офицерах своих, особливо в Рюмине, тех чувств привязанности к должности своей, которых бы можно ожидать от всякого благородного человека. Не буду вперед иметь при себе чужих офицеров, которые, видя, что, из уважения и преданности к их начальнику, я часто смалчиваю и переношу их поступки, полагают в терпении моем видеть слабость. Но я решился лучше сам переносить, чем нанести Базилевичу неудовольствие наказанием их.

9-го. Я получил от морских офицеров бумагу, которою они благодарят меня за доставленную им благодарность от Ивана Александровича; бумага сия, написанная в самых лестных выражениях, хотя от подчиненных, была мне очень приятна, и я занес в журнал свой только копию с нее, а ее включил в число благодарностей и свидетельств, полученных мною от начальства во все время моей службы.

10-го. Я провел весь день дома в занятиях. Ввечеру навестил меня комендант. Человек сей день ото дня мне более нравится. Он честный и приятный человек, храбрый и благородный офицер. [98]

11-го. Я просидел до 1-го часа ночи за письмами; занятия и сидячая работа становятся мне тяжелы. Я сижу и занимаюсь с утра до вечера.

12-го. (Царский день: рождение императора Александра Павловича. П. Б.) Поутру был у меня весь город. Я был на завтраке у коменданта. Ввечеру, чувствуя себя нездоровым от чрезмерных занятий, я вышел со двора и провел часа два у Басаргина.

13-го. Я праздновал день освобождения своего из Хивы. В России все родственники мои и приятели должны были собраться и провести время вместе, радуясь моему избавлению. Я созвал на обед к себе Басаргина, Юрьева, Макарова и Кунта. Ввечеру была у меня музыка. Кунт отличался на скрипке, комендант провел у меня вечер.

20-го. Я получил письмо от Старкова, которым он меня зовет к себе, обещаясь доставить меня в Карагач в Кахетии, от куда до Тифлиса есть везде почтовые станции. Он пишет мне, между прочим, что Петрович произведен в чин губернского секретаря, что меня очень порадовало; первое потому, что я увидел, сколько Алексей Петрович уважает мое представление, а второе потому, что я расплатился с сим человеком и довершил свои обещания. Он слишком много награжден от правительства, но с моей стороны ничего лишнего не сделано: я всегда помню, что он сопутствовал мне в Хиву. Получено здесь известие о прибытии Алексея Петровича в Тифлис. Он приехал 13-го числа сего месяца.

Сего же числа, после полдня, я отправил лишние вещи свои на двух обывательских наемных подводах в Тифлис, приставив к ним для смотрения рядового Тимофея Никитина и Сергея.

21-го. Я писал ко всем комендантам Тифлисской дороги, чтобы они выставили для меня лошадей и оказали бы отправленным арбам всякое пособие.

22-го. Я сидел целый день дома и поверял свои расходные книги. Ввечеру надеялся быть свободным и ехать на транспорт, чтобы несколько развлечь себя; но не тут-то было — пришел священник здешний, который стал меня пилить. Однако, посидев с ним, я объявил ему, что мне недосуг, и отправился на транспорт. По возвращении я опять стал заниматься и просидел до полночи. Занятия мои в Баке становятся ощутительны для моего здоровья. Оне слишком постоянны и продолжительны; в свободное время, вместо того чтобы отдохнуть, одуматься, осмотреться, должно сидеть со здешними болванами и слушать глупые их речи. [99]

23-го. Катани целый день дома не было. Третьего дня он проигрался у Александровского в доме и вчера не показывался ко мне. Он целый день шатается по городу и старается, где бы то ни было, сыскать игру. Вчера ввечеру, уже очень поздно, я искал его по всему городу и нашел у Любимского, здешнего таможенного чиновника. Они играли, и не прежде как по второму зову я мог его достать домой. Сделал ему уже неласковый выговор, как то прежде бывало; он не слушается и принимает ласки за слабость.

Декабря 24-го дня, для избежания праздников, я отправился из Баки.

26-го я приехал в Старую Шемаху, где был принят комендантом Ширванской области подполковн. Николаем Васильевичем Высоцким. Прежняя столица Мустафы-хана в Фитаксе совершенно истреблена. Все жители оной переведены в Старую Шемаху и начали было строиться; но так как некоторые из них показали желание поселиться в Новой Шемахе, то приказано было остановить строения до разрешения главнокомандующего. Между тем множество народа, поселившегося в старом городе, живет в шалашах и лачугах. Их обязали теперь подпиской, что если главнокомандующий вздумает переселить город в Новую Шемаху, то они оставят начатые ими строения. Город очень многолюден и со временем будет по-видимому самым лучшим во всех странах подвластных Алексею Петровичу. Народ покорен и терпеливо сносит притеснения, происходящие от нерадения нашего правительства.

27-го я приехал ночевать в Новую Шемаху. Меня провожал Гуссейн-бек, родственник бывшего хана.

29-го. Я встретился с Ахмет-султаном, одним владельцем Ширванским, отпустил Гуссейн-бека домой, а к себе взял в мегмендари сына султанского Гаджи-бека. Он принимал меня в своей деревне, потчивал меня и проводил до Гёг-Гойского поста, где я нашел высланного на границу Нухинскую для моей встречи прапорщика Джафар-бека. Старков, комендант Нухинской, приказал меня принять со всеми почестями. Изо всех деревень выезжали ко мне беки на встречу, и трое из них, Джафар-бек, Агаси-бек и брат его Шкендер-бек, остались провожать меня до Нухи. В ту ночь я ночевал на Турчанском посту, где встретился со мной едущий в Баку инженерный капитан Тегер со своей матерью, Немец.

30-го я приехал ночевать на Чемакинский пост. Проводники мои пилили меня целый день различными учтивостями, несносными, скучными; притом же рассказывали мне все, как они мне усердно [100] служат, и надоели мне до крайности. Желая отделаться от них, я их с вечера отпустил ночевать в деревню и велел на другой день приезжать нерано; а сам 31-го числа отправился до рассвета по дороге к Нухе, приказав сказать им, по прибытии их на станцию, что я поехал в Елисаветполь. Подъезжая к Дегнинскому посту, они все нагнали меня в скачь и снова начали надоедать мне, и я не нашел лучшего средства отделаться от них как напоить их пьяными. Двое напились; я побранил их за неумеренность, и они во всю дорогу до Нухи оставили меня в покое.

Того же вечера я прибыл в Нуху довольно поздно. Комендант Старков выезжал ко мне на встречу, но попал на другую дорогу, и мы с ним разъехались.

1822 год.

1—2 Января я пробыл в Нухе; погода была дурная, и я не видал города. Я жил в замке бывшего там хана, который был отравлен самым подлым образом князем Мадатовым. Мрачное и холодное жилище его, построенное в темном ущелье, вечно покрыто туманами, напоминая о несчастной смерти сего владельца; оно приводит также на память те ужасы и жестокости, которыми знаменовалось его правление. Город довольно обширен и состоит весь почти из садов. Ширванское и Нухинское ханства приносят дохода в казну нашу до 140 тысяч червонцев. Старков говорил мне между прочим о кончине маиора Макаева, бывшего приставом в Ширванском ханстве. Деньги Мустафы-хана, которые были показаны увезенными им за границу, нашлись у Макаева в Тифлисе, и говорят, что князь Мадатов замешан в сем деле. Нет сомнения, что хан был ограблен, деньги утаены и казна обманута; но правительство здешнее сажает без выбора людей на такие места. Они, пользуясь беспечностью оного, удовлетворяют своему корыстолюбию, презирая все правила чести. Не сужу о Мадатове, виноват ли он или нет; похоже, что он виноват, ибо он был приятель Макаеву. Но если он был виноват в сем деле, то он его и поправит; ибо он хорошо чувствует, что Алексей Петрович, представив о нем Государю с такой выгодной стороны и составив ему такие богатства и награждения, не может вдруг идти вопреки прежнего своего поступка. Трудно разобрать их. Твари презрительные. Иные говорят, что и Макаев тоже умер от яда: здесь болтают ужасы. [101]

3-го числа после обеда я отправился в дорогу, через владения Елисуй-султана и Чарское. Меня провожал Старков до деревни Бялиджик, отстоящей на 22 версты от Нухи. Деревня сия есть последняя Шекинского владения в сей стороне.

4-го я проезжал владения Елисуй-султана и Чарских Лезгин. Места сии, в которых за несколько лет до сего Русский не мог показываться, не подвергаясь величайшей опасности, ныне свободны для проезжих, с некоторыми осторожностями. Тут нет казачьих постов, и меня провожали Нухинские беки и около двадцати человек Татар. Места, через которые я ехал, прекрасны: все сады или рощи. В правой руке остаются не в большом расстоянии снеговые Кавказские горы, имеющие величественный вид; все пространство, от дороги до гор заключающееся, покрыто множеством селений Лезгинских, коих строения белеются в ущельях и на покатостях Кавказа. У подошвы сих гор простирается на большое расстояние стена. Султанский родня, встречавший меня, говорил, что он видел стену сию на сорок верст длины и что она еще далее простирается. Она обвалилась в некоторых местах; но следы ее и самая стена еще хорошо видны. Должно быть та же самая, которая идет от Дербента до Черного моря и которую историки называют стеною — Джудж и Маджюдж, или Гог и Магог; полагают, что она выстроена Нуширханом; другие полагают ее еще гораздо древнее. В левой руке была у меня река Алазань, называющаяся у Лезгин Каных. Проехавши 38 верст или 40, мы остановились ночевать на левом берегу реки, еще не в наших границах, в Лезгинской деревне Падар.

5-го я переправился через Алазань в челноке и въехал в Кахетию. После 30-ти верстного перехода, все равнинами, я прибыл в Карагач, где находятся квартиры Нижегородского драгунского полка. Полка тут не было, шесть эскадронов стояло за Алазанью, потому что неурожаи травы прошлого года были очень ощутительны в Кахетии; в Карагаче же находился только один запасный эскадрон. Полковник князь Чавчавадзев тут же был. Он был очень огорчен тем, что ему не вверили начальствования сим полком; на место его назначили командиром полковника Шабельского, который еще из России не прибыл. Якубовича я не нашел в полку: он на линии и отпущен Алексеем Петровичем, под предлогом будто за ремонтом, в отпуск домой.

6-го я выехал из Карагача и ночевал на Домнолинском посту, где встретился на другой день с князем Эристовым, генерал-маиором, возвращающимся из Тифлиса. [102]

7-го я приехал ночевать в Немецкую колонию Сартагалы, а 8-го прибыл в Тифлис. Арбы, отправленные мною из Баки, прибыли в тот же самый день. Я приехал поздно и в Воскресенье, когда все были в собрании; я прямо поехал в баню. Я ночевал у Амир-Шакир-баши, который был недавно извещен о смерти сына своего Александра, убитого в сражении против Абхазинцов. Сын же моего хозяина Бебутова, служа в Грузинском гренадерском полку подпоручиком, бежал в Персию и теперь находится в Эривани.

9-го числа я являлся к Вельяминову и к Алексею Петровичу и был очень хорошо принят. Старик Иван Александрович приказал мне от имени Алексея Петровича представить к награждениям всех находившихся при мне офицеров; но я намерен повременить и дождаться окончания работ.

12-го. Ввечеру я был у Алексея Петровича и все раза, что его видел, был принят с одинаковою ласкою. Я старался узнать, расположен ли Алексей Петрович дать мне полк, и потому просил Петра Николаевича (Ермолова. П. Б.) разведать о сем. Ответ был очень выгодный, и если верить словам Алексея Петровича, то я должен получить полк; но можно полагать, что он хочет только меня задержать, с тем чтобы, с открытием весны, снова послать меня в Туркмению. Однакоже мое намерение состоит в том, чтобы не ехать: пора одуматься и, бросив путешествия, избрать род службы покойнее, выгоднее и под глазами главнокомандующего.

16-го. Я провел часть вечера у Базилевича и у Попова, но скоро возвратился домой, потому что меня известили о приезде Старкова, который остановился у меня.

17-го. Я провел вечер у Алексея Петровича. Бог знает какие у него планы; мне кажется, что основательно никаких нет: говорит о завоевании Хивы, о торговле с северной Индией, о Аму-Дарье, о нерасположении Государя к завоеваниям, об удобной торговой дороге к Хиве, и проч. Сюда привезли на днях из Оренбурга двух Хивинцев, задержанных генералом Эссеном. Они содержатся у коменданта; не знаю, для какой цели сюда присланы и что с ними делать намерены.

Вечер провел у меня новый знакомый, Николай Александрович Павлов, брат мужа сестры Алексея Петровича; он служил во флоте лейтенантом, имеет лет под сорок, был несколько лет в отставке, теперь в службе капитаном армии и старший [103] адъютант при корпусе, человек простой, но честный и хороший; он мне очень понравился.

19-го. Перебывало у меня более сорока человек, и комната моя изображает площадь на рынке, на которую являются всякого звания люди для того, чтобы повидаться с моим гостем Старковым, и я не могу ничего делать: разговор и крик с утра до самого вечера не прекращаются; комната уже не убирается, и я счастлив тогда, когда в кучу сих людей придет один из тех, коих присутствие мне приятно в свободное время. Старков добрый малый, храбрый и, говорят, бескорыстный человек, но несносный говорун, и когда никто с ним не говорит, то он читает в слух для себя. Вчера ввечеру я был на бале у Мадатова и ушел довольно рано оттуда, чтобы заняться несколько ввечеру, ибо целый день мне не дали ничего делать.

20-го. Я целый день занимался как должно. Ввечеру, только что я отделался и сбирался отдохнуть, как появилось ко мне пропасть Татар и Армян, знакомых и незнакомых. Они все пришли к Старкову. Комната моя была набита битком; я пробрался сквозь толпу, бежал из дому и провел вечер скитаясь по разным домам; когда же мне пришли сказать, что орда разошлась, что уже было в десятом часу вечера, я возвратился.

21-го. Вчерашний день пропал у меня почти по пустому: гости ничего делать не давали, и мне ни за что нельзя будет порядочно приняться до отъезда Старкова, который может быть еще долго у меня проживет. Вечер я провел у Попова, где был квартет. Бобарыкин отличался в первой скрипке.

22-го. Мне навязали билет в собрание, и ввечеру я посетил оное на короткое время. Возвратясь домой довольно рано, я лег спать и ночью был встревожен одним длинным сном, который продолжался и не терял связи, не взирая на то, что я несколько раз просыпался.

23-го. Я был на званом обеде у Алексея Петровича, по случаю прибытия сюда Гурияльского владельца, которого угощали. Он генерал-лейтенант нашей службы, имеет Аннинскую и Владимирскую звезды и носит генеральское шитье, эполеты и ленту на парадном одеянии своем. Он высокого роста, молод и хорош собой.

24-го я был на таком же званом обеде у старика Вельяминова, где находился тоже Гуриял. Ввечеру меня пилили разные скучни и очень долго. Я молчал, а гости все спорили между собой о преимуществе христианской веры над магометанской. Не зная последней, врали жестоким образом и приходили ко мне судиться. [104] Напоследок кончилось тем, что Армянин утверждал, что Армянское евангелие ближе всех переведено к Еврейскому; а Старков, не понимая о чем тот говорил, вступился, как патриот отечества, и уверял, что Славянский язык имеет красоты преимущественные красотам всех прочих языков. Беда моя прекратилась приездом Воейкова; я оставил их спорить и провел вечер с ним в приятельском разговоре до полуночи.

25-го. Провел вечер у Грибоедова. Нашел его переменившимся против прежнего. Человек сей очень умен и имеет большие познания.

26-го у Мадатова был бал, который давал Алексей Петрович для Гурияла. Я также должен был на оном находиться против воли своей. Всякий день отрывают меня от занятий и заставляют участвовать в собраниях, на которых другие веселятся.

22-го или 23-го числа выехал отсюда Петрович в Дербент, получа от главнокомандующего сто червонцев в подарок.

27-го. Был у меня поутру губернатор и приглашал меня к сегодняшнему дню на обед. У меня обедал Базилевич. Ввечеру я бежал из дому и был между прочим у губернатора.

28-го я обедал у губернатора. Гуриял наш много хлопот наделал; его все кормят в ожидании войны с Турками, и мы должны быть выставлены ему на всех сих обедах.

29-го. День мой пропал даром. Ввечеру был маскарад в собрании, но я постыдился там быть.

30-го я сидел поутру и занимался, как вдруг раздался ужасный треск, который, увеличиваясь, кончился сильным ударом в стену, от которого все окна и шкафы в моей комнате загремели. Я выбежал посмотреть и нашел большой камень, который спущен был с самой высоты горы, находящейся за моим домом, рабочими солдатами, которые ломают, как говорят, крепостную стену. Камень, ударившись об стену, разбился пополам и на лету своем едва не задел хозяйского сына, игравшего в то время на дворе. Я тотчас написал коменданту, прося его, чтобы он приказал рабочим бросать камни по ту сторону горы, если они в том находят удовольствие. Ввечеру я был отозван на свадьбу одного гражданина Тифлисского, но, не дождавшись прибытия невесты, возвратился домой.

31-го Января ввечеру Старков уехал от меня.

1-го Февраля. Бумаги мои и описания окончены, только еще не совсем на бело; чертежи более всего требуют просмотра.

2-го. Пришел ко мне обедать Грибоедов; после обеда мы сели [105] заниматься и просидели до половины одиннадцатого часа: я учил его по-турецки, а он меня по-персидски. Успехи, которые он сделал в Персидском языке, учась один, без помощи книг, которых у него тогда не было. Он в точности знает язык Персидский и занимается теперь Арабским. Я нашел его очень переменившимся, и он очень понравился вчера. Он мне рассказывал, между прочим, обращение Мазаровича (Деятельность Мазаровича мало нам известна. Вышел в люди, вероятно, в управление Министерством Ин. Дел князя Чарторышского. П. Б.) в Персии и каким он образом роняет честь своего звания, а следственно и Государя, своим поведением в Персии. Когда получены были бумаги из Петербурга, которыми извещали Персидский двор, что Турки своим поведением навлекают на себя гнев Государя и сами задирают нас к войне, надобно было объяснить Абаз-Мирзе, что Государь желает дать знать всем народам, что не страсть к завоеваниям его к сему понуждает, но единственно неправильные поступки Турок против него. Грибоедов ходил к Абаз-мирзе и объяснил ему сие, говоря, что Государь не требует союзников, но дает только ему знать о сем. Абаз-мирза, обрадованный сим случаем, обещался выставить 50 тыс. воинов и идти на Турок, что он и сделал. На другой день Мазарович, увидевшись с ним в саду, стал ему о том же говорить; но вместо того чтобы соблюсти благопристойность, он просил Абаз-Мирзу быть союзником нашим, и в знак благодарности, когда тот объявил свое согласие, схватил у него руку и поцеловал ее. Вот поступок достойный иностранца, наемщика в нашей службе!

3-го. Грибоедов приходил ко мне поутру, и мы занимались с ним до пяти часов вечера. Вчера я получил письмо от Н. Н. Шереметевой, которым она извещает меня о новорожденном сыне Леониде у брата моего Михайлы. Она также обещается ходатайствовать о Сергее, чтобы его на волю выпустили (Т.-е. из крепостной зависимости. П. Б.).

5-го. Я провел часть дня у Грибоедова, занимаясь восточными языками. Ввечеру явились ко мне два денщика, которых Верховский для меня вытребовал из приходящих сюда рекрутских партий.

6-го. Был день происшествий. Я узнал поутру, что Рюмин приехал, ждал его к себе; но он не приходил. Воейков был у меня и, заставши у меня Грибоедова, сказал мне в другой комнате, что если б я одну вещь знал, то бы она меня очень рассердила. Я просил у него объяснения; он не хотел объясниться, наконец он [106] ушел. В обед пришел ко мне Катани и сказал, что Рюмин еще поутру пошел из артиллерийского дома ко мне, взяв с собой чертежи свои; между тем Катани сказал, что он слышал, будто Рюмин был у главнокомандующего и у начальника штаба. Я применил слова Воейкова к сему случаю и, крепко рассердясь, готовился Рюмина арестовать при первой встрече, ибо поступок сей служил продолжением прежних и означал прежнюю его склонность к хвастовству и неповиновению. Проступок его по службе был довольно важен. Я послал за Воейковым, чтобы переговорить с ним о сем случае; между тем пошел после обеда к Верховскому для сего самого. Верховский начал речь тем, что рассказал мне свое происшествие с Гиертой, который таскал из чертежной карандаши и тушь и стал отвечать ему дурно, когда он просил его не трогать сих вещей. Верховский принужден был его остановить угрозою, что он ему покажет свои права. Случай сей расстроил Верховского. За сим я ему рассказал Рюмина дело, и в то самое время пришел ко мне человек с известием, что Рюмин явился ко мне и дожидается с чертежами. Я просил Верховского быть свидетелем моего поступка с Рюминым, и он пришел ко мне. Рюмина работа была очень хороша. Я поблагодарил его; а между тем, узнавши, что он был у главнокомандующего и у начальника штаба и показывал им свою работу, я побранил его как должно и отпустил. Пришел Бобарыкин, а за ним Воейков; я просил их изъяснить мне, в чем состояли слова, сказанные Воейковым поутру, полагая, что тут касается нечто до Грибоедова. После долгих отговорок Бобарыкин сказал мне, что накануне Грибоедов изъяснялся у Алексея Петровича Петру Николаевичу насмешливо на счет наших занятий в восточных языках, понося мои способности и возвышая свои самыми невыгодными выражениями на мой счет. Меня сие крепко огорчило. Необходимо должно было иметь поединок, чтобы остановить Грибоедова, что было весьма неприятно. Я пошел к Воейкову, где нашел Бобарыкина, объяснил им, сколько происшествие сие было неприятно для меня, послав вслед за сим к Грибоедову книгу его и велев потребовать мои назад; и то было в миг исполнено. Вскоре за сим явился ко мне Грибоедов, дабы я ему объяснил причины, понудившие меня к сему поступку. Я ему объяснил их и назвал свидетелей. Мы напали все на него и представляли ему его неосторожность. Он извинился передо мною и просил, чтобы я забыл сие; но Бобарыкин, имея старые причины на него сетовать, продолжал спорить с ним. Сие подало повод к колкостям с обеих сторон. Бобарыкин сознавался, что он [107] не должен был мне передавать этих слов, не объяснившись сперва с Грибоедовым, но сказал, что уважение его и преданность ко мне понудили к сему. В самое это время Грибоедов вскочил и ушел.

Мое дело было поправлено, но Бобарыкин и Воейков оставались на дурном счету в глазах Грибоедова. Я намеревался и теперь намереваюсь пресечь понемногу знакомство с ним; но тут я должен был примириться с ним и принять его извинения, и потому я отправился с Бобарыкиным к нему и примирился с тем условием однакож, чтобы 1) Грибоедов не смел после разносить сего и 2) чтобы он вперед был осторожнее в своих речах. Он охотно согласился на сие и дал честное слово, что вперед будет осторожнее и нигде не разгласит сего дела. Я отдал ему книги и обещался заниматься по прежнему с ним. Бобарыкин извинился в том, что он мне сказал сие, а Грибоедов в том, что прежде подал ему повод неудовольствия на себя своими неосторожными шутками. И мы так расстались. Перед отходом, Грибоедов дал мне письмо, которое он хотел послать к Петру Николаевичу, которым он просил его помирить его со мною. Я сжег сие письмо и пошел к Воейкову, куда вскоре и Грибоедов пришел и просидел с нами до 11-ти часов вечера. Я возвращался с Бобарыкиным домой с двумя фонарями, как встретился нам Газан с третьим фонарем. Мы зашли к нему, и он рассказал нам следующее происшествие, случившееся с ним.

Здесь есть гражданский чиновник Похвиснев, привезенный недавно Алексеем Петровичем. Он брал книги у Газана. Газану оне были нужны, и он отправился за ними к Похвисневу, не нашел его дома и стал рыться в книгах его, чтобы свои отыскать. Человек Похвиснева не давал ему сего делать; но как скоро он увидел, что Газан насильно хотел сие делать, он вышел и запер его в комнате. Сколько Газан ни просил его отпереть двери и выпустить его, человек не делал сего. Газан выломал пинком дверь и вышел.

За сим я пошел домой и лег спать, вспомнив, что несколько раз в жизни мне случалось иметь дни, преисполненные происшествиями, неприятностями, и был рад, что те, которые до меня касались, так хорошо кончились.

7-го. Поутру был у меня Миллер; ввечеру я к нему зашел, и он толковал мне новую систему Ганемана, по которой лечат болезни самой меньшей долею капли лекарства, и лекарства не должны быть противудействующие болезни, но которые бы могли произвести ее как человек находится в здоровом состоянии. Ввечеру был у [108] Алексея Петровича; он поговорил со мною несколько о делах Туркменских и Хивинских и, сколько я мог заметить, видно, что настоящей цели никакой не имеется, а кажется, что обещал Государю много выгод от предполагаемого заведения.

10-го. Я был почти целый день дома и занимался. Я писал к Грибоедову записку, в которой я объяснял ему, что занятия мои по службе не позволяют мне больше продолжать занятия наши в восточных языках и что в Субботу должен у нас последний урок быть. Ввечеру поздно он ко мне пришел и просидел до полночи. Образование и ум его необыкновенны.

Третьего дни выступил отсюда батальон Грузинского гренадерского полка. Весь полк идет в поход в Чары и Белоканы к Лезгинам, для собрания подати, которую они не выплачивают. Отряд сей идет по тому случаю, что князь Эристов посылал недавно к ним людей для востребования сей подати; над ними ругались и их прибили. С отрядом из наших офицеров идут оба Коцебу и Князев.

14-го. Я пробыл весь день дома. Ввечеру навестил меня Розалион-Сашальский; он служил прежде в Петербурге в статистическом отделении у министра полиции и занимал меня разговором о статистическом положении России, которую совершенно знает.

15-го. Ввечеру Алексей Петрович потребовал меня в восемь часов. Я немного опоздал, потому что меня поздно повестили; но он не был в расположении слушать чтения моих бумаг: посмотрев чертежи мои, судил о странах им невиденных неосновательно, и заключил тем, что приказал мне на другой день опять придти. Кажется, что он многое обещал Государю и хочет доказать истину сказанного им, и для того силится открыть сношения с Хивою по непроходимой дороге, тогда как сношения сии издревле существуют по весьма хорошей дороге в Оренбург. Он приказал призвать к себе и поговорить с двумя Хивинцами, захваченными Киргизами и представленными Эссену, Оренбургскому губернатору, которых он к себе выпросил, дабы отослать их с письмом к Магмед-Рагим-хану Хивинскому и уверить его в дружелюбных расположениях своих. Дружба сия была недавно расстроена убиением его племянника, на Сыр-Дарье, одним Киргизским владельцем, провожавшим посольство Негри в Бухарию, и разграблением нескольких кочевьев его. Сверх того еще один Хивинский караван был истреблен Киргизами в глазах коменданта в одной из пограничных крепостей наших на Оренбургской линии, который не пустил их укрыться в наше укрепление. Кажется, что намерение [109] Алексея Петровича состоит в том, чтобы иметь укрепление при впадении Аму-Дарьи в Аральское море.

16-го. Поутру были у меня Хивинцы. Один из них называется Аман-бай, а другой Дайлан. Один из них видел меня в Хиве. Я расспрашивал их об Аму-Дарьи; они говорили мне, что река сия переменила свое течение триста лет тому назад, во время Араб-хана-Гаджи-Магомед-Санджара. Они ошибаются во времени. Они говорят, что прежнее течение было занесено песками, которые простираются на несколько дней езды, что Аральское море было прежде очень мало и что оно увеличилось со времени впадения в оное Аму-Дарьи; что море сие при устье реки пресное, но что далее оно соленое; что берега его очень вязки, имеют большие отмели и почти не приступны по сей причине.— Ввечеру в семь часов я пошел к генералу и читал ему свои бумаги. Он, кажется, был ими доволен. Когда все разошлись, я пришел к нему опять, пробыл у него довольно долго и успел во всем что желал. Он согласился на все награждения, которых я у него просил для подчиненных своих. Для Киата обещался отвести место в Грузии, где он может покойно провести остаток жизни. Туркменские берега остаются без внимания и признаются неудобными для устроения на них заведения, а нынешний год пошлется один морской офицер для обследования Карабагазского залива. Касательно себя я просил его, дабы он дал мне полк. Он охотно на сие согласился и велел мне подать ему письмо к князю Волконскому, в котором бы я просился из свиты. Он хотел вместе с сим написать к князю и просить его о том же.

После обеда был у меня Базилевич; он звал меня в бригадные командиры в артиллерию. Я не решился на сие и, казалось мне, что командование полком должно быть гораздо лестнее.

18-го. Я получил письмо от брата Михайлы, которым он извещает меня о скором окончании печатания моего путешествия и что издание прекрасное. Он предлагает мне послать один экземпляр к Волконскому, один Государю и один к графу Аракчееву. О сем я посоветуюсь с Алексеем Петровичем. Я целый день был занят заготовлением представления о своих офицерах и о морских, а после того написал письмо к князю Волконскому, которым просил его о переводе меня в строевую службу и ввечеру повез бумаги свои к Алексею Петровичу. Он показал мне письмо его к князю, которым он убедительно просит его о переводе меня в строевую службу, говоря, что я ему необходим для командования полком. [110]

Прилагаю копию с письма моего к князю Волконскому.

Я имел счастие служить одиннадцать лет в квартирмейстерской части под начальством вашим. Пользуясь вашим благорасположением, не искал до сих пор другого рода службы и никогда бы не стал искать его, если б не понуждало меня ныне к сему слабое зрение мое, не позволяющее мне более исполнять обязанности своей с надлежащею точностью. Смею надеяться, что ваше сиятельство уважите просьбу мою и не лишите меня ваших милостей.

19-го. Поутру Алексей Петрович потребовал меня, для того чтобы предложить мне перейти в артиллерию бригадным командиром. Я отвечал ему, что предоставляю судьбу свою на его волю и что не считаюсь слишком счастливым тем одним, что выйду из его свиты. Он сказал мне, что намерен исполнить желание мое, и как мое желание было получить полк, то он обещался мне полк дать, но велел мне подумать и дать ему ответ ввечеру в семь часов. После обеда я ездил смотреть пробу, которую Алексей Петрович делал из трехфунтовых орудий, которые он хочет с собою взять в горы при отыскании новой дороги нынешнего лета. Вельяминов 2-й советовал мне также перейти в артиллерию. Базилевич уговаривал меня весь вечер избрать артиллерию, представляя мне преимущество сей службы над прочими; но я не решился на его предложение, а чрезвычайно совестно было отказать такому человеку, когда он мне такую честь делал. Я лег спать и думал долго, каким образом мне надобно будет поступить на другой день, чтобы не обидеть Базилевича и соблюсти свои выгоды по службе.

20- го. Поутру я поехал к Алексею Петровичу. Он меня снова спросил, где мне хотелось служить, в полку или в артиллерии. Я ему сказал, что мое желание есть полк иметь, но что если он желает, чтобы я был в артиллерии, то я прошу его располагать мною [111] как ему угодно; что мне будет сие приятно, что я слишком счастлив выйти из квартирмейстерской части, чтобы выбирать из таких двух лестных мест, что я его прошу представить меня к чему ему угодно, и что, по отправлении курьера, я спрошу его, к чему он меня представил. Сие дело надобно сейчас решить, сказал он.— Решайте, отвечал я. — И так решено, продолжал он.— Решено, если вам угодно.— Ты будешь иметь полк. Хотелось бы мне тебе дать 7-й карабинерный; но Ладинский не хочет понять (что я ему всякий день даю чувствовать), что ему пора убираться отсюда, потому что сей человек наделал преглупых проступков; я не могу его тотчас выгнать, и ты будешь иметь 41-й егерский полк.

21-го. Я пробыл дома, занимаясь; начал между прочим сочинять для Алексея Петровича Татарскую грамматику, о которой он просил меня.

24-го. Ввечеру я ходил смотреть Катани, который очень заболел и лежит в госпитале в сильной горячке.

26-го. Я писал письма к князю Волконскому и к князю Голицыну, при которых брат Михайло должен приложить по экземпляру моего путешествия и послать к ним. Содержание моего письма к князю Волконскому следующее:

Прошу покорнейше ваше сиятельство принять приложенный при сем экземпляр книги под названием Путешествия моего в Хиву и Туркмению. Простите ошибки, которые в нем находятся. Никакая книга не бывает без них; в путешествиях оне чаще встречаются, а особливо в описаниях стран, в первый раз виденных. Новость предмета, описанного в сей книге, закрывает отчасти погрешности ее, и другой путешественник, который дерзнул бы в Хиву ехать, прочитав мою книгу, без сомнения приобрел бы сведения о сем крае обширнее тех, которые я мог представить; если б он оттуда возвратился, записки его были бы гораздо занимательнее моих, потому что книги усовершенствуются повторенными наблюдениями над одним предметом. Последняя поездка моя в Туркмению доставила мне случай заметить, что карта Балканского залива неверно означена в атласе, приложенном к моей книге. Я тогда не снимал сего залива, а только пополнил старинные карты, которые были несправедливы. Ныне же, обозрев весь залив, я представил начальству верные съемки оного. Ваше сиятельство изволите увидеть их и разницу, которая существует между новыми и старыми. Я бы желал издать новую карту свою при кратком описании виденных мною мест, но не имею права на сие, потому что оно было сделано по приказанию начальства. Что же касается до прочих карт и описаний, помещенных в моем путешествии, я не имел случая увериться, чтобы в них были важные погрешности. Намерение мое было просить ваше сиятельство, дабы вы исходатайствовали у Государя Императора позволение мне представить один экземпляр сей книги Его Величеству; но вышеупомянутая причина остановила меня, и я приступлю к сему в таком только случае, если удастся мне издать дополнение. Ваше сиятельство удостоили вашим вниманием труды мои 1819 года. Сие самое подает мне надежду, что вы не откажитесь сделать мне честь принять сию книгу, как слабый знак особенного почтения и совершенной преданности, с которыми имею честь быть и пр.

Содержание письма моего к князю Дмитрию Владимировичу [112] Голицыну, главнокомандующему в Москве, такого же содержания, с тою разностью, что оно гораздо сокращеннее.

27-го. Я ходил к Алексею Петровичу и носил к нему Турецкую грамматику, которую я для него сочинил. После полдня я ходил к Грибоедову, который был болен сии дни. Он получил при мне записку от одного Англичанина Мартина, который просил его прислать к нему лекаря, потому что был болен, но он никакого языка кроме Английского не знал. Мы искали средства, чтобы доставить ему переводчика и как другого не было как мне самому идти, то я написал записку к Миллеру, которою я просил его придти к нему, а сам отправился. Сей несчастный приехал из Калькуты в Тавриз для лечения, полагая, что холодный климат будет ему полезен. Из Тавриза он сюда прибыл из любопытства и еще более занемог; он принимал множество меркурия и хины, которые расстроили его здоровье. Положение его заслуживает сострадания.

1-го. Поутру умер Катани после девятидневной сильной горячки. Всем было прискорбно слышать о его смерти. Перед вечером ходил я прогуливаться и зашел из любопытства на кожевенный завод купца Тамаджева, что на левом берегу Куры, пониже Авлабара. Я застал самого хозяина, который показывал мне все свое заведение; оно довольно хорошо устроено. Мастер у него Немец, но работников у него почти никого нет. Он ставит кожи в здешний коммисариат. Завод сей еще есть первый в Грузии.

2-го. Я пошел после обеда прогуливаться и встретил Ховена; с ним мы зашли посмотреть католическую церковь, а оттуда к патерам, у которых я еще в первый раз был. Патер Филипп, старший в сем монастыре, мне очень понравился; он имеет здесь доброе имя, как между Русскими, так и между жителями. Оттуда Ховен пришел ко мне; собралось человек с десять, и мы пили чай в саду. Когда смерклось, я велел пускать ракеты и швермеры, которые остались у меня еще от Туркменской экспедиции.

3-го. Я был занят целый день разборкою промеров, представленных мне морскими офицерами, в которых ужасная бестолковщина; наконец я разобрал их с большим трудом, к вечеру.

Я получил вчера письмо от батюшки и два из Парижа, одно от Маритона, а другое из дома торгового Маритона и братьев, которым предлагают мне свои услуги, для доставления каких угодно мне будет вещей из Парижа. Ночью я имел сон из числа тех, которые, напоминая мне потерянное мое счастье, оставляют во мне впечатление печали. [113]

5-го. Я был ввечеру у Алексея Петровича и представлял Яким-Магмеда, которого он принял ласково, сказав, что он бы желал, чтобы у него бороды не было, а волоса отпущены. Он обещался вызвать отца его и поселить в Ширване и вчера повторял сие же самое. Оттуда я ходил навестить Англичанина Мартина.

9-го. Я провел вечер у Алексея Петровича, где всякий раз становится скучнее.

10-го. Я целый день ничего не делал. Собрался было к Верховским идти обедать к Ивану Александровичу Вельяминову. Мы пришли немного рано и застали Гиерту, рисовавшего портрет Мазаровича; он уже сделал здесь несколько портретов масляными красками и довольно схоже, между прочими портреты Алексея Петровича и Ивана Александровича. Старик Вельяминов спал, когда мы пришли. Гиерта спросил у человека, скоро ли он его будить будет, и тот нагрубил ему жестоким образом. Сие нас так озадачило, что мы ушли и не приходили к нему обедать, и я остался у Верховского. После обеда приходил ко мне Похвиснев, молодой человек, привезенный сюда Алексеем Петровичем и, кажется мне, весьма порядочный; он показывает большую охоту к занятиям и просит меня неотступно, чтобы я ему показал дорогу для приобретения сведений о здешнем крае и изучения восточных языков.

11-го. Я ходил после обеда прогуливаться и видел батальон Тифлисского полка, который вступил сюда для следования на военно-Грузинскую дорогу, где он сменит баталион 7-го карабинерного полка, идущий на линию.

12- го. Поутру я был у Алексея Петровича и у обедни. Со мною были два случая довольно неприятных. Авенариус, командир 41-го егерского полка, приобрел уже давно в Тифлисе дурное расположение своих знакомых через грубое обращение. Он имел неприятное происшествие в полку, был разруган одним офицером и уличен всем обществом офицеров в дурном обращении. Сие самое понудило его проситься из Грузии; его здесь никто не терпит, но покровительствует ему И. А. Вельяминов. Авенариуса хвалят в том, что он умел содержать полк в порядке. Верховский знаком с ним и любит его. Мне он никогда ни малейшего неудовольствия не делал, а только казался странным. Боясь напрасно осудить человека и видя привязанность Верховского к нему, я вчера подошел к нему, говорил ему разные лестные вещи для него, стараясь сим показать ему, что я не в числе тех, которые его обвиняют без причины. После нескольких учтивых приветствий с обеих сторон, он обратился на мое служение и сказал [114] мне, что я добрею. Слово сие было сказано без намерения огорчить меня; но он не менее того знал выражения учтивее для объяснения сего, а сказал сие от того, что привык всех считать своими близкими и равными и никогда не обращался в хорошем обществе. Слово сие задело меня; но, сомневаясь в истине своего предположения, я сказал ему несколько колкостей околичностями, которых он не понял, и дабы уверить его в грубости сего слова я сыскал Жихарева и сказал ему, что он добреет и толстеет, чтобы приметить, как он сие первое слово примет. Жихарев слышал мой разговор с Авенариусом, догадался и засмеялся. Я ему объявил свое намерение и сказал, что слово сие, казалось мне, употребляется только, говоря о лошадях. Жихарев старался уверить меня, что хотя оно неучтивое, но говорится также и о людях. Я его послал справляться; он поговорил с Чубаровым и воротился ко мне с тем же, сказав, что выражение сие очень грубое. Я сыскал Авенариуса и сказал ему, что он позволяет себе речи грубые, приличные только мужикам и что если он в лучшем кругу никогда не бывал, то бы лучше и не говорил; что такие выражения могут ему навлечь большие неприятности и что я потому советывал бы ему осторожным. Он не умел отвечать мне, замешался и ушел со стыдом. Вслед за сим Суханов, человек, которого я люблю и уважаю, узнав, что я постился на первых неделях поста, назвал меня святошею: выражение также неприличное, хотя он сие сделал без всякого дурного намерения. После обедни я его сыскал, отвел его в сторону и сказал, что знакомство наше не так коротко, чтобы мы могли давать друг другу наименования, и что если он не находит мои речи справедливыми и хочет продолжать такое обращение со мною, то он подвергается получить гораздо худшие названия. Суханов сделал сие от неосторожности и не догадывался, что сие могло огорчить меня; он просил у меня извинения и уверял, что не помышлял никогда нанести мне малейшего неудовольствия.

Сии два случая заставили меня вчера много думать. Какие средства предстоят для того, чтобы избежать такого рода неудовольствия? И как должно себя вести, чтобы другие были осторожнее? Мое поведение давно уже такого рода, что я не подавал никому повода к сему, и следственно причина сего заключается единственно в свойствах других, на которые влияния другого иметь не могу как то, которое я произведу, озадачив их каким-нибудь смелым поступком, и потому я не вижу настоящего средства для избежания сих неудовольствий. Я давно сбираюсь изложить такие происшествия на бумаге и сделать общее заключение, из которого я бы мог себе [115] извлечь правила для поведения и обращения с людьми. Недавно мне Верховский одно сказал, что меня крепко поразило; я записал его и буду твердо помнить: Прощать нанесенные обиды есть дело человеческое, но забывать их есть дело скотское (Чужою рукою приписано в подливной рукописи: "Забывать дело человеческое, прощать — дело божественное".).

Вчера после обеда я дал первый урок Похвисневу Татарского языка; молодой человек сей мне очень нравится.

13-го. Я был ввечеру у Алексея Петровича и выпросил у него должное награждение моему мирзе Магмед-Гуссейну, возвращение унт.-офицерского чина Никитину, разжалованному рядовому Бакинского гарнизона, и сукна на платье Туркмену Якши-Магмеду, сыну Киата.

15-го. Поутру заходил ко мне Грибоедов с Англичанином Мартином, который оправился от своей болезни и сбирается на днях отсюда ехать. После обеда я ходил с Верховским в сады, которые на острову на Куре, ниже города, версты за три или за четыре отсюда. Я нашел прекрасный сад, в коем бесчисленное множество аллей виноградных; он очень обширен, и можно его назвать лабиринтом; ибо множество крытых дорожек и стен, разделяющих владельцев сего сада, делают его очень сложным и кто в первый раз в нем, нескоро найдет в нем дорогу. Зелень мало-помалу начинает показываться. Летом же на сем острову вечная прохлада от тени старых каштановых деревьев и бесчисленного множества водопроводов, орошающих сие место. Если мне доведется здесь лето прожить, то я намереваюсь избрать в сем саду хорошее место под тенью старого каштанового дерева, разбить там свою палатку и укрываться от несносной жары, удушающей городских жителей.

16-го. Я был позван Алексеем Петровичем на обед, для того чтобы говорить с Англичанином Мартином, который кроме своего и Персидского языка никакого не знает.

17-го. Я получил по Российской почте посылку: напечатанную вторую часть моего путешествия в Хиву. Где ни раскрывал я книгу, находил я множество ошибок, как опечаток, так и в слоге, а что всего обиднее, много ошибок в описании края. Я огорчился, пошел к Верховскому и отдал ему книгу, прося его прочесть ее и сказать мне свое суждение. Он обещался сделать сие, но посоветовал мне отнести к И. А. Вельяминову, который лучше всех в состоянии сказать о ней основательное суждение. Во всяком случае я намерен написать о ней критику и послать ее для напечатания [116] в журнал. Со времени сочинения сей книги, я во многом усовершенствовал свои сведения о Востоке и вижу большие ошибки; но какая книга бывает совершенна, особливо та, которая касается столь нового и никому неизвестного предмета?

19-го. Я провел часть дня у Грибоедова и обедал у него, занимаясь с ним Турецким языком. Ввечеру я был у Алексея Петровича, а оттуда зашел к Верховскому, который прочитывал вторую часть моей книги путешествия в Хиву и Туркмению, и нашел его очень хорошим. Он уверял меня, что я из личного предубеждения против себя находил ее дурною.

20-го. После полдня я пошел к Верховскому, и вместе пошли в сады, расположились в уединенном месте и принялись за чтение моей книги. Я не нашел ее так дурною, как она мне сначала показалась. Ввечеру я был у Бобарыкина, где играли квартет.

21-го. После обеда я пошел с Верховским на гору, что за моей квартирой, и перелезли чрез стену разваленной крепости, спустились в ущелье, где расположились читать мою книгу. Оттуда я прошел к Якши-Магмеду. Он вчера взял первый урок арифметики от одного здешнего князя Аргутинского, молодого человека, который учителем географии в училище. Вечер я провел у Дубкевича, где был квартет.

22-го. Я обедал у губернатора, оттуда пошел с Верховским прогуливаться. Пришедши на реку Куру, мы начали подниматься по ней вверх и остановились в одном прекрасном саду, где расположились и начали чтение моей книги. При захождении солнца возвращаясь, мы зашли к Базилевичу, который оправляется от посетившей его жестокой и опасной болезни. После пошли мы в баню, откуда воротились домой в 11-м часу вечера, будучи очень довольны своим днем.

23-го. Я кончил с Верховским чтение своей книги и нашел большие недостатки и ошибки в ней, особливо в последней главе. Дабы узнать, какое впечатление книга моя может сделать на других, я объявил ввечеру И. А. Вельяминову о ней и просил его, не угодно ли будет ему ее просмотреть. Он сказал, что очень желает сего, и потому я сегодня отнесу к нему книгу и буду просить его, чтобы он отметил в ней карандашом то, что ему нехорошо покажется. Ввечеру я был у Алексея Петровича, где узнал, что поступило вчера донесение от Бакинского коменданта, которым извещают, что одно казенное судно разбито около Белого Бугра и что Туркмены захватили 1400 четвертей хлеба, которые на нем были, матросов и одного штурмана офицерского чина. [117]

24-го. Врат Михайло зовет меня в Россию, дабы приняться за издание прочих записок моих, обещаясь мне, что через сие я могу себе сделать состояние. Он хочет дать перевести книгу мою на Французский, Немецкий и Английский языки. Если таким образом, то дело другого рода; но не полагаю, чтобы он мог воспользоваться выгодами от Русского издания, которые обещаны бедным.

25-го. Я писал поутру к брату Михайле о своем намерении сделать дополнения к моей книге и просил, чтоб он уведомил меня, в состоянии ли он приняться за нее,

26-го. Приехал сюда Самойлов. Он тот же отличный человек, каков прежде был, и соединяет в себе все качества нравственные и чувственные. Ввечеру я был у Алексея Петровича, который объявил мне сам о сожженном Туркменами судне и захваченных в плен штурмане 12 класса и 9 матросах. Он приказал мне написать письмо к Киату, дабы он выручил сих людей, и сам хочет писать к нему и послать казенное судно к восточным берегам моря. Я не сомневаюсь почти в том, что Киат уже людей сих у себя держит и ожидает только случая для доставления их к нам, и может быть обстоятельство сие доставит ему счастье.

28-го. Я отдал письмо свое к Киату Алексею Петровичу, приложив при нем письмо от Якши-Магмеда и письмо от отца моего, который перед вторым отъездом моим в Туркмению писал к Киату, прося его быть мне помощником и ревностным содействователем в трудах. Я же получил сие письмо уже по возвращении моем с восточных берегов моря.

31-го Марта провели у меня вечер Грибоедов и Кюхельбекер; первый был так любезен вчера, что можно бы почти забыть его свойства. Поздно ввечеру я был у Алексея Петровича. Приехал фельдъегерь, который привез известие о разных производствах в корпусе, между прочим и коменданта Грабарача в подполковники.

1-го Апреля поехал поутру Алексей Петрович с начальником штаба и Мадатовым в Мухровани к П. Н. Ермолову в полк. Ввечеру и я поехал. Дождь мочил меня до самой ночи, и я остановился ночевать на Марковском казачьем посту. Все бумаги и чертежи мои по делам Туркменским были совершенно кончены перед отъездом моим из Тифлиса.

2-го Апреля, в самый день Воскресения Христова, я приехал на Мухровани и остановился в доме графа Симонича. До вчерашнего дня я провел время свое на Мухровани в совершенной беспечности и в отдыхе: ели, пили, спали, веселились, всякий как знал, [118] не думая ни о службе, ни о занятии, и я был очень рад отдохнуть таким образом от трудов и забот, занимавших меня так долго. Но бездействие сие начало мне надоедать, и вчера я выехал оттуда и приехал перед вечером в Тифлис.

Я ходил к И. А. Вельяминову и показывал ему рисунки к моей книге, присланные при одном экземпляре. Он возвратил мне вторую часть, которую он прочел, хвалил ее очень и отметил в ней все ошибки карандашом, но нашел только опечатки.

7-го. Обедал у меня Верховский. Я целый день пробыл дома, не делая ничего, а только принимая множество гостей, которые попеременно целый день меня сдавали на руки друг другу. Кажется, что свобода, которую я приобрел трудами и терпением своим, окончив предстоявшие мне работы, обратилась в пользу других, а не мою; или они полагают меня счастливым принимать и слушать всякого из них со вниманием?

9-го Вечер провел у меня Устимович, вновь приехавший с Алексеем Петровичем, чиновник и родственник Якубовича; я с ним недавно познакомился, и он мне начинает нравиться.

12-го я ходил поутру к Алексею Петровичу и носил ему свои описания и чертежи. Он занялся с полчаса со мною, взял бумаги и хотел еще поговорить, но когда, Бог знает. Он так занят сонмищем людей, наполняющих почти с утра до вечера комнату его, без всякого дела, единственно с целью играть в карты и соваться ему на глаза, что мало занимается делом. Я ему опять напоминал о представленных мною разжалованных унт.-офицерах и других мелочных награждениях, которые он обещался сделать.

Ввечеру был у меня Высоцкий, пристав Ширванский; он теперь в опале. Вина его, кажется, в том состоит, что он по приказанию Вельяминова исследовал дело о выводе Мадатовым 300 семейств из Карабага в Ширван, которые он назвал своими. Высоцкий всячески старался отделаться от сего поручения, видя, что он должен быть от того пострадавшим. Он писал к Вельяминову еще летом в ответ на предписание его письмом, прося его уволить от сего дела; ныне же очернен в глазах начальства Мадатовым, лишается места и потерял всю доверенность Алексея Петровича. Человек сей, известный своим бескорыстием, скромностью и честностью, уже более месяца здесь живет. Алексей Петрович хотел говорить с ним и до сих пор не принялся еще за сие дело. Я советовал ему сходить к Ивану Александровичу, любящему правду, и объясняться с ним, по крайней мере узнать в чем его винят и представить ему предписание его, напомнить о [119] письме своем, каким он образом старался избежать сего поручения, предвидя неудовольствии, которых он миновать не мог.

15-го поутру Алексей Петрович послал за мною и велел мне быть готовым к отъезду. Он меня назначил в Тарки начальствовать над двумя баталионами, окончить строение крепости и наблюдать за жителями. Он хотел мне объяснить, в чем состоит моя порученность через несколько дней. Ввечеру я начал укладываться к отъезду.

16-го я ходил ввечеру в собрание и узнал там от Грибоедова происшествие, недавно случившееся между Кюхельбекером и Похвисневым. На днях они поссорились у Алексея Петровича, и как Похвиснев не соглашался выйти с ним на поединок, то он ему дал две пощечины. Алексей Петрович, узнавши о сем, очень сердился, сказав, что Кюхельбекера непременно отправит отсюда в Россию, а между тем велел, чтобы они подрались. У Похвиснева назначен секундантом Павлов, а Кюхельбекер послал на Гомборы по сему предмету за артиллерийским шт. капитаном Листом, с которым он очень дружен.

17-го я обедал у Ивана Александровича и ввел его в разговор о разных злоупотреблениях здесь делающихся. Он бесщадно истреблял Ладинского, называя его почти преступником и удивляясь, что до сих пор еще Алексей Петрович, зная его поступки, терпит его в службе. Я перевел разговор на счет Высоцкого, которого он тоже крепко обвиняет в грабежах. Зная правдивость старого Вельяминова, я начал переменять мысли свои на счет сего человека; но меня еще более уверил в сем следующий случай. Я пошел после обеда к Базилевичу и по дороге зашел к Мадатову, который с большим беспокойством начал говорить о Высоцком, рассказывал его поступки, оправдывая свои, что мне показалось очень удивительно. Видно, что и он замешан в сем деле. Поговорив таким образом с час, он вдруг объявил мне, что Высоцкий рассказывал, что я ему советовал написать письмо к Алексею Петровичу. Меня очень удивил сей поступок со стороны Высоцкого: он был у меня наедине и, жалуясь на свое положение, просил совета, говоря, что он намерен писать к Алексею Петровичу; я сказал ему, что он, Ермолов, не любит писем, и что если он решился сие сделать, то должен прежде разведать, в чем его обвиняют, а потом писать, если он невинен, и потому если, как он говорил, Иван Александрович к нему хорошо расположен, то он должен сперва у него спросить, в чем его обвиняют. Сие сказать ему был долг мой, а он разгласил сие, [120] сказав, что я ему советовал писать письмо. Я объяснил Мадатову дело и сказал наконец, что если он не намерен был сему верить, то мне никакого дела до сего не было; потому что я не менее того прав останусь, и ушел к Базилевичу, где провел с большим удовольствием время до вечера. Оттуда я ходил к Алексею Вельяминову, у которого Алексей Петрович приказал мне получить изустное наставление для руководства моего в командывании в Тарках. Главнокомандующий, как я догадывался из слов его, старался уверить меня, что поручение сие гораздо лестнее того, что оно в самом деле есть. Я, кажется, буду просто наблюдать за строениями. Я узнал от него также, что представления мои еще не пошли, а пойдут теперь вскоре, с первым фельдъегерем; что меня еще не представили к званию полкового командира, потому что вакантных полков еще нет и, кажется мне, что сие случится не прежде осени. Впрочем я буду доволен провести лето в Тарках и начальствовать двумя баталионами, которые там будут находиться.

19-го я обедал у губернатора, где слышал от него самые неприличные отзывы об Вельяминове. Ермолов после обеда приехал ко мне и рассказал мне дело Похвиснева с Кюхельбекером. Грибоедов причиною всего, и Кюхельбекер действовал по его советам. Мне сказал Ермолов, что Алексей Петрович имеет тайное приказание извести Кюхельбекера; не взирая на то, кажется, что слабость его допустит последнего до того же состояния, в котором он прежде был принят у него в доме.

Я получил вчера письмо от Юрьева, которым он извещает меня, что два судна были разбиты около Карабугазского залива и были сожжены Туркменами, что из захваченных людей Киат выручил трех. Ввечеру вчера приехал сюда брат Ермолова, служащий прапорщиком в гвардейском генеральном штабе.

20-го. Кюхельбекер стрелялся с Похвисневым; один дал промах, у другого пистолет осекся, и тем дело кончилось.

29-го ввечеру я был у Алексея Петровича, который объявил нерадостную весть. Он показал мне письмо от князя Волконского, который ему пишет, что он уже не смел докладывать Государю о дании мне полка после того ответа, который он получил от Государя на счет Верховского, что его должно сперва перевести к старшему в полк, дабы он обучился фронтовой службе, а после того уже поручить ему полк.

30-го Апреля поутру рано я был у Алексея Петровича и просил его перевести меня в какой-нибудь полк до времени, пока я [121] буду в Тарках, дабы к возвращению моему оттуда получить полк. Он с удовольствием обещался сделать сие.

2-го Ермолов сбирался выехать, но отложил отъезд свой до 3-го числа. Я ходил к нему спрашивать, в какой он меня полк представил, и он сказал мне, что в Грузинский, откуда я уже буду переведен командиром 7-го карабинерного полка.

3-го. Я получил неудовольствие от Воейкова, которое меня сильно огорчило. Накануне я сторговал за 15 червонцев саблю; на другой день, когда я послал за нее деньги, я узнал, что она уже была продана Воейкову за 16 червонцев. Я увиделся с Воейковым. Он купил ее, не знав, что она уже моя была, и я просил его уступить ее мне, тем более что у него их две было, а у меня ни одной не было. Он мне отвечал довольно грубо, что сабля эта его, что он ее купил и что он знать не хочет о том, что я ее сторговал.

4-го в 9 часов утра Ермолов уехал. Грибоедов, проводив его, приехал ко мне обедать.

5-го, ко мне явился один артиллерийский подпоручик Влахопулов, который назначен со мною в Тарки для надзора за строениями.

10-го я выехал и ночевал в Душете у маиора Дехтерева, Тифлисского пехотного полка.

14-го. Во Владикавказе. Со мною были артиллерии подпоручик Влахопулов; подпоручик Трубников оставался в Тифлисе и должен был меня на дороге нагнать. Инженер-капитан Данилов отправился до меня вперед и дожидался меня в Моздоке.

В Ларсе я познакомился, наконец, с капитаном пионерным Огаревым, которого не могут миновать проезжие; человек сей старается сделать всякому приятное и угодить.

16-го. В Елисаветинском редуте я встретился с полковником Фридрихсом, Московского гвардейского полка, который едет путешественником в Грузию.

17-го. Подъезжая к Александровскому редуту, лежащему по правому берегу реки Терека, мы видели в левой стороне, в версте расстояния от нас, восемь человек конных хищников, которые скакали рядом с нами, а иногда и к нам поворачивали, но не смели близко подойти; они версты четыре с нами ехали, подъезжая же к редуту, оставили нас.

19-го. Ввечеру я прибыл в Кизляр, где был в ту же минуту посещен начальником таможни Кузьмою Алексеевичем Исуповым,— человек известный своим гостеприимством, честностью и [122] охотою одолжать других. Я остановился у Унгернштернберга и нашел в нем того же отличного человека, качествами души и ума, которого все товарищи по сему уважали. Я познакомился в доме его, где был принят с особенною ласкою.

22-го. Ввечеру нагнал меня Трубников. Я еще взял с собою Мещерякова, Кизлярского казачьего войска, в переводчики и отправился в путь, переправился через Терек и прибыл ночевать в Лощуринский карантин, где был принят тамошним смотрителем Иваном Даниловичем Бабеновым, человеком добрым, старого века и получившим некоторое образование.

23-го числа я продолжал путь свой обширною равниною до селения Кази-юрта, принадлежащего к владениям Андреевской деревни; владетельный князь ее, Шефи, недавно умер. Я остановился ночевать у него в доме. В Кази-юрте находится, на правом берегу реки Сулака, пост, который содержит одна рота 43-го егерского полка.

24-го. Я переправился через Сулак и прибыл ночевать в Енги-юрт, селение принадлежащее к владениям шамхала.

25-го. Я продолжал путь свой все тою же равниною и прибыл на ночлег в Тарки.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Николая Николаевича Муравьева-Карского // Русский архив, № 5. 1888

© текст - Бартенев П. И. 1888
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
© OCR - Karaiskender. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1888