-

МЕСЯЦ ВОЕННОПОХОДНОЙ ЖИЗНИ МИРНОГО

(В Северном Дагестане в 1832 году).

Автора повести Мериме, см. Москвитянин 1843 года.

Дорого заплатили Чеченцы за сделанные ими набеги; одни кучи обгорелых развалин указывали места их непокорных аулов; хлеб еще не снятый, сено, сады все (в течении двух месяцов) было истреблено десятитысячным Русским отрядом, в котором я находился все это время, не смотря на мое звание мирного. Участь Чеченцев готовилась и непокорным жителям Северного Дагестана ¹.

Отряд наш потянулся вверх по ущелью Койсу или Сулака и, сделав не более восьми верст, остановился на позиции: в это время явился к нам в лагерь почетный Салатаевский Старшина Джамал из Чиркея. Он еще и прежде затевал переговоры, но в эту минуту видя, что вещи берут дурной оборот и что дело уже идет не на шутку, вынужден был приветливо встретить нас в родимой земли своей, близ Сурамакента. Это селение построено над самым Койсу в тесной долине, поросшей диким розмарином, сильно пахучим и вредным для лошадей; а самая долина или ущелье обхвачена со всех сторон в этом месте голыми тамосами возвышенной плоскости, которая в свою очередь служит подножьем угрюмым хребтам, протягивающимся в несколько рядов от запада на восток.

Бритая голова Джамала была покрыта высокой Лесгинской шапкой из черных смушек; быстрые, черные глаза его и полное красное лице представляли неприятную противоположность с подстриженной его [80] бородой померанцевого цвета ². Непривыкший человек мог принять его за шута, взглянув на его пестрый шелковый тулуп и такие широкие шалвары, которые терялись в красных сапогах, нарочно искривленных, с косыми высокими подковами, и остро вздернутыми носками. Но в добавление к этому костюму, была у него за спиной винтовка в черном чехле и из-под тулупа виднелся патронташ, надетый через плечо — оружье указывало в нем дипломата Таулинца ³, который умеет только говорить да стрелять, и нимало не заботится о формах заключаемого условия — нисколько не заботится об этих формах, играющих иногда столь важную роль в договорах.

Несколько Салатаевских Старшин приехали также вместе с Джамалом; эти Господа составили пол-азиатского круга в толпе Русских военных костюмов; тут горцы очень хитро изворачивались и хотели было торговаться насчет тяжких условий, ценою которых принимали от них покорность. Но обыкновенная их дипломатика была бесполезна в настоящем случае; одно смирение оставалось им против силы и непреклонной воли; одною покорностью могли они только остановить шествие отряда и предохранить от совершенного истребления сады свои, которых произведения составляют у них главную отрасль промышленности. Делать было нечего, а потому они, потолковав часа с два, наконец решились, соглашаясь выполнить все то, что от них требовали; и по силе этого договора представили в течении пяти дней обыкновенных аманатов и сверх [81] того выдали на выбор заложников ⁴, обеспечивавших выполнение заключенных с ними условий.

Покорность, изъявленная жителями Салатава, избавляла нас от трудов, сопряженных с походом к Чиркею — главной их деревни. На шестой день пустились мы обратно и увидели себя опять против Чир-Юрта; при этом переходи вышли мы, как и прежде, по дороге, висящей над быстрым Сулаком; и в другой раз проходили через узкие каменные ворота, устроенные самой природой в скале, нависшей над рекой. Но во время пребывания нашего в Сурамакенте, саперы успели разработать это неудобопроходимое место и сделали его вдвое шире против прежнего; временный Командир их, К. Б., велел, при этой работе, высечь на скале год и число перехода и начальный буквы своей фамилии храбрый этот Офицер ставил себе тут, сам того не зная, надгробный памятник — он его ставил двумя неделями ранее своей смерти и за пятьдесят верст от будущей своей могилы.

Впрочем это движение на Чиркен было одна из побочных вещей в годичных военных предположениях, потому что Гимры были настоящею и не скрытою целию похода. Русские штыки блистали два или три раза над бездной, в которой лежит это селение Койсубулинцев ⁵; но каждый раз обстоятельства препятствовали спуску; и каждый раз Русские отступали назад, не видя даже плоских кровель этой деревни, которая была главною квартирою мятежа, и служила недоступным убежищем для Хазы Муллы ⁶. Тут хитрый и отважный [82] этот Ших, примиряя исламизм с разбоем, раздувал пламень давно потухшего фанатизма; огражденный природой, он умел составить себе имя между Горцами, и эти необузданные люди, боготворя его, трепетали вместе с тем перед ужасным и отвратительным лицем палача, всегда покорного его воле. Хазы Мулла, незнатный родом и необразованный, как всякий Лесгин, мог бы разыграть роль Магомета или Тамерлана, если бы находился в другой части Азии, или жил бы в другое время; но здесь, в течении трех лет, он служил только знаменем бунта и беспокоил нашу линию быстрыми и нечаянными набегами, или утомлял тщетно преследовавшие его отряды. Некоторые первоначальные удачи ослепили этого предводителя горских мятежников; самонадеянность увлекла его, и он вздумал вызывать на бой могущество Русских — но тут он разбился, как бешеный девятый вал, ударившийся о неподвижную гранитную скалу.

Мнение, которое народы северо-восточной системы Кавказа имели об Хазы-Мулле, было сильно уже потрясено как последними его неудачами в набегах, так и наказаниями, постигшими Чечню и землю Ичкеринцев ⁷, где (т. е. в последней) Русские войска до того времени еще не бывали; это повлекло за собой то, что многие из значительнейших мятежников и его приверженцев просили пощады у Правительства, и получив прощение, находились в нашем лагере; но не смотря на все это, двукратное отступление от Гимрийского спуска ободряло Койсубулинцев, остававшихся без наказания; они все еще были уверены в святости своего Шиха, и издевались над той мыслью, что их может, когда-нибудь, постигнуть кара Русского Правительства. [83]

Отряд должен был продолжать свое движенье к Гимры; для этого надо было идти к Темир-Хан-Шуре ⁸, переправляясь через быстрый Сулак, на котором встречается очень немного бродов, впрочем опасных, даже и для верховых. — Брод против Чир-Юрта был выбран для перехода войск на другую сторону; и для этой цели две искривленные и длинные нити ароб, покорных туземцев, перерезали, 6-го Октября, быстрое течение реки. Узкие, неуклюжие воловьи повозки, связанные досками и набитые камнями, сопротивлялись воде, которая местами покрывала их светлою или кипучею струею каскада. Эти связанные арбы составляли два шаткие, узские моста; и вся пехота перебралась по ним, тогда как кавалерия, артиллерия и обозы употребили целых два дня на переправу в брод, между двумя линиями ароб, которые перерывали, быстроту течения. Тотчас после переправы через Сулак, дорога поднималась на печальную возвышенную плоскость, где мы остановились лагерем; отсюда взор обнимал лишь одни гряды сумрачных гребней, выглядывавших из-за осенних туч; на юг же взор был ограничен угрюмым первозданным хребтом, сквозь который бешеный Койсу прорыл себе гигантские ворота, разорвав гранитные ребра противившегося ему исполина.

По соединении всего отряда в нагорном лагери, войска пустились по дороге к Темир-Хан-Шуре; эта дорога проложена по пустынным, безводным и обожженным долинам, образованным протяжениями голых хребтов, которые скалят свои седые утесы за то, что Творец поставил их в этом отверженном месте. Тут, на пространстве тридцати восьми верст, один лишь ручей горькой воды перебегает дорогу, и вдоль его красноватая глина искрится горькою солью. Изредка [84] только выказывался нам кое-где или низкий кустарник, лишенный зелени, или дуб-карлик, как будто раздавленный вверху. В течение этого перехода, мы поднялись еще на два крутые уступа той плоской возвышенности, по которой пролегала наша дорога, и перед вечером разбили лагерь наш в виду белевшихся стен и укреплений Темир-Хан-Шуры. Не смотря на голую окрестность и серое небо, физиономия этой местности была оригинальна. Глубокий овраг отделял нас от штаб-квартиры; укрепления ее составляли продолжение отвесной скалы, на верху которой чернелся часовой, словно хищная птица; влево от крепости желтелся квадрат биваков другого отряда, наблюдавшего за действиями Хазы-Муллы. Мятежник не смел уже, в это время, высунуть из Гимра своего носа; он, казалось, предчувствовал грозную тучу, готовую разразится над головой его, и поэтому через третие лице начинал торговаться о примирении в неясных и темных выражениях; но сделанные им таким образом предложения были отринуты с презрением — от него требовали безусловной покорности.

На другой день нашего прихода время было совершенно ясное, и поутру обрисовался, в глазах наших, на чистой лазури, гордый, дикий хребет, оплот мятежных Таулинцев; к западу только ( верстах в двадцати по направлению с. Короная) он будто несколько смирялся и представлял обнаженные и более круглые формы; но потом устыдясь смирения, изъявленного лишь на один миг, этот хребет представлялся в виде более мрачном и диком.

Вечерняя заря в лагери есть resume или трудного или праздного дня, вычеркиваемого военным из быстро текущей его жизни: вечерняя заря была наше dolce far niente; все мы обыкновенно толпились перед ставкой Б. Р., за одно с находившимися в отряди туземцами, которых, по пестроте и оригинальности костюма и по их раболепной неподвижности, можно было [85] принять за декорации. В это время мы увидели некоторую перемену в этих декорациях; Закавказские Мусульмане остались с нами неразлучны; но Кабардинцы, Осетины, Ингуши оставлены были нами на линии и на место их очутились: Вали ⁹ Дагестана или Шамхал Тарковский, в сопровождении своей родни, с кучею Ханов, с толпою Нукеров; и рядом с этим народом светлелись померанцовые бороды Лесгин в то время, как наречие их терзало слух наш звуками сдавленными, выжимаемыми из горла.

Не смотря однако на теплую температуру дня, в первое время нашего прихода, мы к вечеру чувствовали сильный холод, и ночью я с большим трудом мог отогреться на моей холодной постели, потому что вода замерзала уже в наших палатках. Возвышенность этого пункта причиною, что морозы начинаются тут гораздо ранее, чем к северу на равнине, орошаемой Тереком.

После пробития зари, все мы шлялись, от нечего делать, из одной палатки в другую, и таким образом убивали наше время до ужина. Звуки шумного разговора и хаос голосов обыкновенно вылетали из-под полупрозрачной ткани, и любопытно было заглянуть во внутрь одного из этих подвижных убежищ; любопытно было взглянуть на тесно сидевший кружек, полуосвещенный тусклым сиянием восковой свечи, с плававшим над ним густым облаком табачного дыму, на эту смесь различных тулупов, на эти лица, оживленные спором, которые выглядывали из-под бараньих своих шапок различного цвету, покроя и калибра. На первых порах, предметом нашего разговора были: спуск на Кой-су, рекогносцировка, вскользь к нему сделанная, и расспросы проводников; само собой разумеется, что все мнения были тут различны; но по истечении нескольких дней одержали над всеми верх те, которые уже были над Гимрийским [86] спуском, и утверждали, что нет никакой возможности спуститься по нем нашему отряду. Самое событие оправдывало доводы их: половина войск с горной артиллерией была отправлена по Коронайской дороге в направлении Гимры; эти войска перевалились через гребень хребта и, спускаясь вкось ужасных стремнин и кручей, сделали кое-как верст около семи, но наконец принуждены были остановиться на площадке т откуда Гимры были видны в отвесном направлении. Эта площадь кончалась гигантским перпендикулярным обрывом, и гранаты горных орудий, бросаемые с этого пункта, долетали вниз осколками, потому что лопались на воздухе. Таулинцы, глядя на войска наши, остановившаяся на этом пункте, беспечно ругались над ними; они угрожали им дождем и смеялись, что дождевые потоки смоют Русских со скал и таким образом занесут нас в Гимры.

В таком положении были вещи, когда остальная половина отряда стала сбираться для того, чтобы присоединиться к выступившей уже прежде; в лагерь должно было оставаться одно только прикрытие для вагенбурга. Погода была сырая, мрачная, холодная; я не иначе мог отогреться, как перед костром или под покрышей шубы и бурки. Одно любопытство заставляло меня перед этим покидать вагенбург в то время, когда его оставляли на одном месте по непроходимости театра военных действий.— Сырая и холодная погода сделала то, что я, как мирный гражданин, в деле не нужный и даже лишний, решился остаться с вагенбургом, предпочитая всем красотам природы Кавказа ту квартиру, в которую позволили мне переехать после того, как отряд двинется вперед.

Перед выступлением войск проливной дождь шел, как будто нарочно, целую ночь, и низкая палатка от него повсюду протекала; продрогнув и промокнув до костей, я поутру выполз из нее для того, чтобы браниться с людьми, которые не могли [87] развести огня для чайника; в это время дождь, превратившись в изморозь, подернул окрестность полупрозрачным туманом; сквозь него белелись горы Гимрийской цепи — они покрылись снегом в течении одной ночи. Между тем палатки — эта ничтожная защита от ужасной непогоды, были сняты или снимались; люди и лошади стояли в грязи по колено, и за ближним холмом терялось начало длинной ленты выступившего отряда; я в свою очередь сел также верхом и отправился в крепость.

Тут я, первые два дня, вполне наслаждался удовольствием, которое доставлял мне растопленный камин, и не замечал даже неудобства моей комнаты, служившей прежде убежищем Лесгину.

На третий день неопрятная сакля начала надоедать мне; я вышел на двор с подзорной трубкой в то время, когда ветер бушевал на свободе, и тщетно силился разорвать бумажные стекла, светившиеся от солнечных лучей; грязь превратилась от мороза в колоть, и Гимринской хребет был покрыт до самой подошвы девственным снегом, не смотря на жестокий ветер, которым можно объяснить постройку дома се плоской крышей, я долго глядел на живописный горы, покрытые снегом, на глубокую зиму и осень, соединенные в одной панораме. Но луч зрительной трубки скользнул как-то в направлении Короная, где, далее за деревней, чернелся небольшой правильный четвероугольник; я разглядел на этой вершине биваки полка, который был на ней оставлен вместо этапа, и по моей коже тот час пробежала дрожь; я озяб в ту же минуту и помирился с моей саклей, и опять дружески взором ласкал огонь в камине.

Дня через четыре я наконец обжился на неудобной моей квартире, сходил в Русскую баню и сталь заниматься делом; а чтобы не ссориться с саклей и греться с большим удовольствием, ездил в лагерь вагенбурга, чтобы там немного [88] померзнуть и чтобы узнавать тамошние новости — но в вагенбурге ничего не знали верного о действиях отряда.

Вдруг двое знакомых заехали ко мне из лагеря; они пошли ко мне поспешно, запыхавшись, с бременем новости, и оба вместе, в один голос начали рассказывать о взятии Гимры, об удивительном спуске к этому селению, об удивительнейшем еще штурме тамошних завалов ¹⁰ и о смерти мятежного Шиха. Потом, несколько поуспокоившись, начали называть общих знакомых, которые были убиты, которые были там ранены; между последними был, как они говорили, тяжело и даже смертельно ранен командовавший саперами К. Б-ь. Офицер этот был всем известен, как человеке с духом и сведениями — как точный исполнитель самых трудных поручений; все любили его и столько же уважали; его ожидали в крепость вместе с другими ранеными. И точно, в этот же самый день, перед закатом солнца, несколько Офицеров пронесены были на носилках мимо моей квартиры, и за ними тянулся лениво длинный ряде ароб, на которых солдаты или сидели, или лежали. Я тотчас послал человека и приказал ему узнать, где лежит К. Б-ь; но человеке, не нашед его нигде, возвратился через полчаса; я сам собрался отыскать его с словом завтра.

В восьмидесяти шагах от моей двери был разбить зеленый намет полковой церкви; три небольшие колокола висели около нее на перекладине; благовест их мне показался на другой день чем-то родным: в этой сакле, покинутой Лесгином, на этих голых горах Дагестана, где взор ограничен во всех направлениях хребтом обнаженным и мрачным, при этих домах с плоскими крышами, будто развалившихся — я слышал Россию. Родина и родные приветствовали меня этим звуком, и он мне показался [89] давнишним другом; одно воспоминание порождало другое, одно разочарование следовало за другим; передо мной развернулся сон целый — целый сон моей жизни мне представился наяву.

Между тем обедня отошла в походной церкви, и меня заставил очнуться не благовест, но звон другого рода. Я услышал три различные тона, которые металл издавал с равной расстановкой — я услышал звон печальный. Звон похоронный разлучил меня с тобою, сон моей жизни, в бывшем жилище Лесгина; я отворил дверь — и дома будто полуразрушенные, и голая природа северного Дагестана во мне отразились — и в это время входил, в крепостные ворота, священник в черном облачении, и за ним крыша, обитая черным, с белым крестом, полузакрытым шашкой и шарфом. «Кого хоронят?» — К. Б-а. — «Кончено! — подумал я,— кончено, отважный сапер!» — Похоронный ход скрылся под церковным наметом с священным пением: Святый Боже. Звон погребальный умолк и отдаленная гармония панихиды кротко разносилась в воздухе. Октавы Святый Боже, понижавшиеся тихо и плавно, казались рядом мерных, продолжительных вздохов; и призывы к последнему целованию дрожали, как протяжное стенание мужа по смерти нежной супруги; и вечная память огласилась, как горестное, продолжительное рыдание многочисленного семейства по смерти родного отца. Вечная память умолкла, и до меня лишь изредко доходил меланхолический ропот от чтения псалмов — так кончится твоя память, отважный сапер, и о тебе вспомнят, только изредка, в кругу приятелей или родных.

На другой день все собрались в походную церковь отдать храброму последний долг; священник произнес короткую речь над простым гробом убиенного за отчизну. Тихо, тепло и ясно было в то время, когда отдали отважному последнюю почесть; и когда тронулся погребальный ход его, при удушенных звуках барабанов, при унылых тонах музыки и [90] протяжном пении клира. Открыты, но мрачны стояли хребты гор Дагестана — лишь гребень Гимрийский, которого скала упиталась молодецкою кровью — лишь этот гребень был завешен едва заметным туманом — как нежный зрачок, подернутый легкою влагой. Этот гребень верно тужил о смерти одного из тех нескольких тысяч железных людей, которые, презирая враждебные элементы, смирили его гордыню и оковали продолжительным следом горных орудий, его исполинский тамос, до того времени девственный от прикосновения колеса. Совершенная тишина царствовала в воздухе при этом похоронном ходе; изредка только пробегал легкий ветерок, тихо колыша белое смертное покрывало, которое немного подымаясь, опускалось на гроб — будто со вздохом. Похоронный ход приблизился к свежей могиле и около нее остановился; тут на гробе забили крышу и опустили его в землю; троекратный залп раздался и последнее прости — горсть земли зазвенела на крыше; все возвратились домой с словом: «Мир твоему праху». Храбрый остался один — так же как и все мы останемся; но он остался под Русским выстрелом, который и по смерти защитит его от врага и не дозволит Лесгину отрывать его праха, и над ним ругаясь, похищать у храброго его имущество — достояние последнее, на которое нет наследников — его покров смертный.

Между тем все возвращавшееся из Гимры толковали столь много чудесного о тамошней местности, что я считал непростительным не взглянуть на нее, во время пребывания войск наших во вновь покоренном селении.— Я уговорил еще двоих из мирной нашей братьи, и мы втроем решились туда пуститься, пользуясь ясными и теплыми осенними днями, которые опять показались. Мы сели на лошадей еще до свету во время морозной ночи, и проехали верст двадцать пригорками и оврагами, которые, верст десять от Темир-Хан-Шуры, принимали довольно [91] живописную физиономию, потому что они были кое-где покрыты кустарником или редким лесом. Мы проехали верст двадцать и очутились поутру в грязных улицах Короная. Взглянув, с первого раза, на высокие дома и четвероугольные башенки (с плоскими крышами, без окон и сложенные без цемента) этой Лесгинской деревни, можно было принять ее за давно покинутое селение — но в опровержение такого предположения представлялись высокие скирды хлеба; в опровержение этого попадались на каждом шагу: или оборванный Койсубулин с своей Азияткой в лахмотьях, или пехотный солдат в изношенной своей шинели, или Линеец в полинявшей бурой черкеске.

В Коронае останавливались мы только для того, чтобы взять проводника, и пустились далее. Часов же в девять утра находились мы уже на северных круглых покатостях Гимрийской цепи, который были несколько покрыты снегом, и где целый полк пехоты был расположен биваками. На этом месте мы отдохнули короткое время, закусили и отправились вперед; нам советовали не медлить, потому что темнота могла захватить нас в дороге; тут каждому из нас дали здоровую палку или костыль, завостренный снизу, без которого нельзя было обойтися непривыкшему человеку при ожидавшем нас спуске. Мы отправились вперед, поднимаясь на главный хребет, покрытый снегом; отлогости его, издали казавшиеся круглыми и легкими, вблизи и на самом деле являлись крутыми скатами. Взор, обращаясь с этого пункта к северу, открывал: узкую полосу перелесков, потом кое-где раскинутые деревни туземцев и наконец голые долины, обставленные обнаженными хребтами; они вдали были освещены лучами солнца, и их оттенки были подобны змеистым жилам в мраморе розового цвету. Но гряда облаков, сквозь которую пришлось нам ехать, задернула своей завесой эту панораму. Облака очутились ниже нас и не закрывали уже собою солнце, [92] которого лучи сильно отражались от искрившегося морозом снега, лежавшего на округленных вершинах главного хребта, откуда нам скоро должно было спускаться, по словам солдате последнего этапа.

Наконец мы очутились на спуске; но облака, пробегавшие под нашими ногами, волновались и закрывали вид; изредка только хребет гор первозданных виднелся по ту сторону Койсу, как скоропреходящий призрак. Спускаясь ниже, очутились мы на обделанной дороге, шириною менее чем в сажень; она круто и вкось сбегала вниз по хребту, и была покрыта ледяной корою, на которой были подрублены беспрестанные полоски для того, чтобы не скользить; но не смотря на это, я не доверял моей лошади, слез с нее и повел ее в поводу. Лед на дороге кончился; облака как-то пронеслись, и глазу открылась покатость хребта, которую не может изобразить топографический штрих Леемана; это была бездна — ужасный обрыв, которому взор не видел предела — стремнина, где бесконечное протяжение само себя заслоняло; так что тело, брошенное с этого пункта, должно было лететь вниз с большей и большей силой каких-нибудь полторы тысячи сажень, если и не более ¹¹; тело, брошенное с этого пункта, не могло найти себе точки опоры на всем этом протяжении. Эта стремнина или этот обрыв смешивался в бесконечной своей перепективе с противоположным хребтом и закрывал собою течение Кой-су, [93] который разделяет обе эти цепи первозданных гор. Мы продолжали спускаться, и в это время какое-нибудь облако, клубясь и волнуясь, вдруг нас обдавало туманом и, поднявшись прихотливо, заслоняло солнце, и лучи дневного светила отражались к нам потоками света от громад противоположной цепи, которые гордо сияли над бездной в серо-красноватом огненном цвете. Мы спускались, и мгновенно облако на нас ниспадало и, сгустившись, все совершенно закрывало от нас — так что мы оставались, над пропастью, в ужасной полутемноте — так что мы ничего не могли видеть, ничего разглядеть, и от этого страшились еще вдвое более. Но влажная масса торопливо покидала нас, легко скользя вдоль хребта; и лучи солнца низвергались на ней, на окрестные скалы, они ломались, везде переломлялись, отвсюду отражались и мгновенно ослепляли нас.

Узкая белевшаяся дорога, по которой была растянута непрерывная нить рабочих, висела над бездной; высеченная в скале, она казалось была к ней привинчена, как легкая лестница к отвесной стене. Тут я отдал мою лошадь казаку, скинул шубу и, подпираясь благодетельной палкой, ступал осторожно, прижимаясь к отвесной скале и не смея бросить взора вправо, потому что с непривычки у меня кружилась голова. Скоро после этого начал я однако проклинать любопытство, которое завлекло меня туда; дорога изгибалась зизгагом и, на отвесной почти покатости нескольких десятков сажень, представлялась взору в три и четыре яруса или этажа, а иногда и более; при этих крутых изгибах она так иногда ниспадала, что лошадь, спускаясь без седока, почти садилась на задние ноги; что, стоя на одном и том же месте, надо было подпираться палкой; что делая шаг за шагом, я трепетал, потому что, не смотря на здоровый костыль, мои ступни, вытянутые донельзя, скользили, и камушки из-под них катились — летели невесть куда. — [94] Наконец я несколько разе останавливался в недоумении и хотел спускаться сидя, чтобы таким образом удерживать собственную мою тяжесть, чтобы не оборваться, не слететь вниз, чтобы не отдать грешного моего тела на жертву огромным орлам; они, как малые черные птички, кружились внизу над исполинскими массами скал; эти скалы, теряясь в отдаленной перспективе, представляли лишь один мрачный и черневшийся грунт для той изящной картины, которая представлялась нам. Знакомый раненый Офицер повстречался с нами на этой дороге; три смены гренадер несли его вверх с величайшим трудом. Поговорив с ним минуты две, мы пустились далее — но не прежде как тогда, когда верховые наши лошади одна за другой так сказать проскользнули между отвесной скалой и носилками, на которых лежал страдалец.

После семи верст подобного спуска очутились мы наконец на той площади, где голова отряда оставалась первоначально несколько времени в недоумении. Тут был расположен биваками большой этап, отделявший от себя малые караулы; и пока глаз мог следить, виднелись, вкось по хребту, небольшие кучки ружей, составленных в козлы. С этого пункта местность принимала совершенно другую физиономию; дорога не висела уже над прежним обрывом. Тут утесы стояли, торчали и на верху и с боков и внизу; нависшие, исполинские массы — будто оторванные, опрокинутые, перетасованные с величайшим беспорядком, лежали одна на другой грудами гор; резкие их очерки мешались, сглаживались в бесконечной перспективе и ужасали взор, который не мог обрести себе тут места покоя. Испуганный луч зрачка, скользя по этим гигантским развалинам или обломкам, повсюду терялся, ломался на этих угрюмых громадах — разбивался об них; испуганный луч зрения трепетно отлетал от них — искал себе отрады на безоблачной тверди. [95]

Дорога, проделанная в скалах, над сопровождавшими ее пропастями и стремнинами, стала с этого пункта уже опаснее, потому что обделана была с меньшим тщанием; но я шагал смелее: я очень знал, что должен был непременно расшибиться вдребезги, если бы поскользнулся или оступился; голова не кружилась тут у меня, как прежде, потому что, видя ужасный обрыв, угрожавший мне — я видел также и предел ему. Я знал, что мои кости не будут лететь, Бог знает сколько времени: я по крайней мере мог угадать то место, где исковерканные и разбитые мои члены успокоятся.

Температура все более и более изменялась, и мы находились будто посередине лета, и внизу, из-за скал, нам иногда открывались или лоскуток деревни Гимрийцев, или их сады, одетые зеленью, или маленькой клочок блестящей, сребристой ленты бешенного Кой-су. — Иногда, в этом хаосе утесов, взор был удивлен духом порядка; я поневоле останавливался, гладя на развертывавшуюся передо мной, вниз по хребту и на сотни сажень, узкую правильную ленту ступенек, терявшихся в отдаленной перспективе; я думал видеть перед собой исполинские лестницы для гиганта горного духа Кавказа, по которым он нисходит с недоступного своего пика, чтобы обмыть стопы свои в собственных своих неукротимых потоках. Исполинские эти лестницы были не что иное как систематические протяжения искусственных террас; плоскость каждой из них ограничивалась десятком, а много двумя, квадратных сажень; каждая из них возвышалась над другою в равном почти расстоянии нескольких сажень; эти террасы, сложенные из камня и будто привинченные к скалам, казалось вблизи висели друг над другом; земля, туда руками нанесенная, не могла быть смываема дождем и производила кокурузу, от которой были видны одни корни, потому что отряд истребил ее совершенно. [96]

Между тем как мы шли в Гимры, некоторые войска оттуда возвращались; горные орудия везли на людях; человек шестьдесят, и спереди и сзади, и с боков, вверху и внизу, тащили каждую пушку с дружным криком, держась за канаты, и половина из них цеплялась, при этом случае, за камни. При такой встрече, негде было уже разойтися на этой дороге, ведя в поводу свою лошадь; тут, чтобы не терять времени, я с величайшей осторожностью или карабкался немного вверх, или спускался, ниже; иногда однако там, где с одной стороны была отвесная стена, а с другой такая же пропасть, я принужден был останавливаться и выжидать, пока протащут орудие, пока пройдут вьючные патронные ящики, и растянувшаяся нить какой-либо роты, где были перемешаны с солдатами оборванные аманаты и заложники смирившихся Таулинцев. Не смотря на возродившуюся смелость, я не мог однако решиться ехать сплошь верьхом по этой дороге; а если и садился на лошадь, то это было от крайней только усталости, при особенно крутом каком-нибудь подъеме и не более как на несколько десятков шагов.

Между тем мы были на ногах около полусуток; я, разумеется, чувствовал сильную усталость, и начал внутренно роптать, потому что спрашивая об расстоянии, остававшемся до Гимры, я от всякого слышал один и тот же ответ: «спешите, до Гимров еще далеко». Я внутренно роптал, потому что везде видел под собой обрыв или пропасть, везде взору представлялись одне нависшие скалы — природа отверженная, преданная проклятию; я тем еще более досадовал, что теснина, по которой шла хорошая (для этой местности) дорога, белелась перед нами все в одном и том же расстоянии, и мы казалось нисколько к ней не приближались. Но делать было нечего, отряд на другой день выступал из Гимры, и потому как я ни сердился, как ни бранился, но, не смотря на усталость, не [97] переставал проворно шагать для того, чтобы добраться до походного нашего ночлега.

Наконец перед вечером, спустились мы, по длинной и крутой стремнине, в ту теснину, которую удивили Русские штыки, и где кровопролитнейшее в этом крае дело было решено одним холодным оружием. Эта теснина, первоначально низвергаясь почти отвесно, с самого гребня главного хребта, сбегала уже тут довольно полого; помост ее был усеян обломками скал, и по ней извивалась белая лента голыша — следы яростного весеннего потока. Отроги диких, перпендикулярных скал, заслонявших большую часть неба, душили так сказать эту теснину систематически; оба протяжения отвесных каменных громад желали будто коснуться друг друга; они постепенно сближались, и наконец образовали собою исполинскую галлерею. Тут мы сели на лошадей, и догнали запачканного мушкатера (из батальона, очутившегося прежде всех на главном неприятельском завале); он ехал, без седла, верхом на кляче, перевалив ружье через ее шею, и служил нам вместо чичероне.

На верху теплились как лампы, или как звезды на небесной тверди, огромные костры наших пикетов. Там, во время сильнейшего ветра, дождя, снега, ужасной непогоды, сидели Лесгины за каменными своими завалами, там саперы и егеря очутились с отважным своим командиром; обсыпаемые пулями, давимые огромными камнями, они до самой вершины лезли как кошки, не стреляя и не кричав «ура»; они карабкались до самого верха, поддерживая, встаскивая, подсаживая друг друга, они подпирались штыками, прикладами, цеплялись руками за острые камни; но добравшись до вершины, они дружно вскочили на узскую площадь гребня — бросились в штыки с громким «ура», опрокинули Лесгин и, не давая пощады, поскидали их в пропасти, или переколов, [98] сложили их в систематические кучи, в глазах умиравшего своего командира отважного К. Б—ь, который обрел тут завидное смертное ложе.

Ехавший с нами мушкатер указывал в восторге на массы камня, приклеенные к почти отвесным стенам, словно гнезда ласточки, или привинченные как балконы; там были отдельные завалы, в которых Лесгины испытали ту же участь, и кое-где на острие камня мы могли еще различать остатки человеческого трупа. Наконец вся ширина теснины не превосходила двадцати сажень; тут увидели мы следы первого и главного неприятельского завала: огромные груды тесаных камней означали эти следы; из этих камней построена была поперечная стена сажени в полторы вышины, которая запирала теснину. Русская колонна отступала отсюда два раза, заредев от сыпавшегося на нее со всех сторон дождя пуль и града камней; но в третий раз, не смотря на то, Русские перелезли через стену без помощи лестниц ¹². Шагах в тридцати от развалин стены, лежали в куче непогребенные трупы с бритыми головами; почерневшие, изуродованные, исколотые трупы, являвшие все признаки ярого рукопашного боя — в котором не дают и не просят пощады. [99]

Между этими мертвыми трупами, на другой уже день, узнано было тело Хазы-Муллы, покрытое шестью смертельными ранами. Оставаясь во время приступа в одной из саклей, которые были пристроены к внутреннему боку стены, этот предводитель мятежников был тут отрезан, и защищался до глубокой ночи со всеми своими родными и Мюйридами ¹³. Ночью солдаты ворвались в эти сакли и перекололи всех без остатка; Хазы-Мулла погиб тут от руки неизвестной. Раскиданные два следующие завала, подобные первому, были взяты без всякого сопротивления; Русские перескочили их вместе с бежавшими неприятелями, которым они не дали опомниться, и остановились только перед самой деревней, по причине наступавшей ночи; в течении ее Гимрийцы очистили свое селение без оглядки, и оно, без боя, на другой день досталось отряду со всем тем домашним скарбом, который жители не успели вывезти заблаговременно, и с целым годичным произведением садов своих.

Мы уже прежде видели, как Таулинцы дорожат своими садами; по этой причине, чтобы предохранить их от истребления, заодно с обширными саклями, Гимрийцы прибегнули к покорности. Тяжки были условия, которые им предложили в этом случае, но делать было нечего; они выдали аманатов, заложников, и присягнули в мечети с своими старшинами по присяге, составленной нарочно для этого случая; и вместе с тем истребили те доски, на коих были начертаны правила, которые старался вводить между ними изувер, предводительствовавший ими.

Вечером уже мы прибыли в лагерь, расположенный около самой деревни, где, по тесноте места, [100] сакли, с их плоскими крышами, возвышались одна над другой как ступени. Наши походные товарищи очень были рады, увидя нас, и приняли как не надо лучше; но еще более обрадовались они, глядя на съестные припасы, которые мы привезли с собою; все это было разобрано в одну минуту; в замене же этого они нас подчивали чудеснейшим виноградом и огромными превкусными грушами; прелестные эти фрукты только что тогда дозрели под защитою хребта, на вершине которого, в то же самое время, бесновались вьюга и мятель в союзе с морозом.

Физиономия лагеря приняла виде магический и совершенно оригинальный с наступлением ночи. Исполинские и отвесные скалы обставляли теснину, где войска были расположены; на шпилях этих скал горели огни наших пикетов, мешаясь с звездами неба; а самая теснина была сомнительно освещена пылавшими кострами, которые были огорожены рядами прозрачных и легких стальных рогаток ружей, составленных в козлы, с примкнутыми на них штыками. Толпы солдат кишели в середине этих прозрачных оград; палаток у них не было: они были на биваках, как дома; усастый гренадер, с короткой трубкой в зубах, сидел развалившись на лавке или неуклюжем стуле Таулинца; его товарищ небрежно вынимал из ближней сапетки великолепную кисть винограда, клал ее на пестрое глиняное блюдо туземца, и подчивал соседа; другой запивал свои сухари из разноцветного стеклянного кувшина, и швырял им об камень, стекло отскакивало брызгами— кувшин разлетался, как не нужный, потому что завтра выступали обратно в поход.

Насмотревшись и наговорившись вдоволь, я вкусно поужинал в палатке моего походного товарища; но усталость и сон так меня одолевали, что я почти спал над тарелкой, и, по этой причине, лег [101] тотчас после того, как приняли приборы; я забылся в ту же минуту, набросив на себя одно лишь одеяло. Но во сне мне чудилось утро; я опять сходил с верхних уступов хребта; у меня во сне опять кружилась голова над бездной обрыва, я летел вниз, и вместе с этим судорожно пробуждался. Раза три, в течении первых двух часов, одно и то же сновидение перерывало сон мой. Наконец усталость взяла верх над раздражительностью нервов; я уснул как убитый, и проснулся на рассвете при разноголосном и нескладном хоре барабанов и горнов, которые в нескольких местах лагеря возвещали поход; все начали сбираться.

Весь бивачный скарб, и все вытащенное из Гимрийских саклей, было обречено на разрушение и всесожжение. Широкие лавки и тяжелые стулья громоздили друг на друга; верхушку венчали уродливой трехугольной скамейкой, а низ обкладывали виноградными сапетками; пламень их быстро взвивался к верху и вскоре огонь оживил всю эту чудовищную кучу. Стеклянный кувшин, или тонкое, белым лаком покрытое глиняное блюдо Таулинца разлетались со звоном на мелкие кусочки. Офицерский шалаш, построенный из брусьев, досток, и стеблей какурузы, весело разгорался, и остатки ненужного фуража лениво дымились. К этому надо добавить: веселое расположение войск — говор солдат, их различные фарсы и прибаутки.

Старшины непокорных Койсубулинских селений, прохода мимо, смотрели дико и уныло на эту военную потеху. Устрашенные смертью Хазы-Муллы, и проученные примером Гимрийцев, они поспешно явились с покорностью, и в эту минуту стояли с последним поклоном перед ставкой Б. Р. — В толпе виднелись также посланцы Горских владетелей, которые внутренно проклинали наши успехи, и самонадеянную защиту Хазы-Муллы, и падение Гимров, но вместе с тем также и трухнули не на шутку; [102] они ясно увидели, что самое непроходимейшее местоположение не может защитишь их, и что Русский отряд мог также забраться в гости к каждому из них, как он очутился в Гимрах. По этой-то причине, все эти господа прислали своих посланцев. С обыкновенною ориентальною напыщенностью, они поздравляли с славной победой, с смертью мятежного Шиха и с истреблением этой Горской заразы; вместе с этим они, разумеется, изъявляли давно известную готовность исполнять все то, что только будет угодно Русскому Правительству.

Проснувшись, я чувствовал сильную боль в ногах от вчерашней напряженной ходьбы; но не смотря на это ранехонько пустился осматривать местные именитости: я был на пепелище дома Хазы-Муллы и взглянул на укрепление, построенное им над самым берегом Койсу; я взглянул на эту реку — как она бесновалась между гигантами из гранита; эти громады дико смотрели на кипучий поток; они казалось грозили подавить его — разбить буйную грудь его, покрытую броней из пены; громады будто сбирались раздавить этот поток, и за что же? — за то что не могли оковать вольного его бега своими узами из гранита.

Наконец все тронулись, войска вытянулись в ущелье, и потом нитью растянулись по исполинскому талюсу хребта, извиваясь как бесконечная змейка. Не жалея лошади, я почти все время бодро ехал верхом, с радостью покидая эту ужасную и угрюмую природу. Иногда только взбирался я на какой-нибудь утес, торчавший близ дороги; тогда открывалась мне теснина, покинутая отрядом; тогда я видел Лесгин, казавшихся карликами; они или проворно бежали вперед по теснине, или как кошки карабкались на скалы, чтобы отыскать разбросанные трупы своих соотчичей, которые поневоле принуждены были оставить в руках неприятеля. — Взбираясь во время [103] этой дороги на какой-нибудь утес, я мог еще расслышать гул, происходивший от течения Кой-су, не смотря на ту высоту, на которой находился.

Мни показалось, что мы очень скоро очутились на первоначальной позиции отряда; с этой возвышенной площади, или лучше сказать исполинского балкона, едва можно было различать те гигантские скалы, из которых образуется теснина, примыкающая к Гимрам; скалы терялись в огромной перспективе, развертывавшейся под нашими ногами, и скрадывались в хаосе гранита: тут над нами гордо высились отвесно ровные ребра хребта, которого глава была покрыта снегом; ниже их, гранитный пояс перпендикулярных утесов представлялся в странных, прихотливых формах и видах огромных строений, башен или шпицев. Из-под этих скал низвергалась к нам, но не под прямым однако уже углом, покатость, покрытая мелким выветрившимся камнем; вдаль ее белелись следы весенних потоков, которые неопытный глаз принимал за тропинки. Изредка и кое-где торчали, на этой покатости, какая-нибудь одинокая тощая, маленькая сосна, между тем как она на самом деле была великаном в породе растений. Ближняя окрестность представлялась нам на этом пункте хаосом, где нельзя было угадать никакой системы и порядка; местность этой площади или горного уступа ломалась с каждым шагом.

Тут мы позавтракали и отдохнули короткое время, и после этого опять пустились в поход. Сделав версты три в гору, я опять очутился над прежней бесконечной бездной, взгляд на которую меня однако уже более не смущал. Привычка лазить могла быть этому причиною; а может быть также и то, что подъем на кручи (как утверждают Горцы) гораздо легче для непривыкшего, чем спуск с них. Не чувствуя уже головокружения, я с этого пункта бестрепетно созерцал дикие красы угрюмой природы: [104] течение Кой-су представлялось наискось, как светившаяся серебряная змейка на черневшемся грунте; аулы Таулинцев виднелись на противной стороне, как едва заметные пятна; эти аулы висели большею частью над безднами, и к ним вдоль скал проложены были одни лишь тропинки, не заметные в зрительную трубку. Я бодро взбирался на верх, ведя, так же как и другие, лошадь в поводу. Но сделав шагов пятьдесят или шестьдесят, все мы задыхались; бесконечная нить людей и лошадей оставалась неподвижною несколько мгновений; эта нить прихотливо изгибалась и возвышалась сама на себе в несколько ярусов; но усталость пропадала через полминуты, у каждого являлись новые силы, с которыми так бы кажется и взошел на верх без отдыха — но еще шестьдесят шагов, и еще отдых. Пот градом лил с меня; солнце жгло, палило; жесточайшая жажда томила меня, я утолял ее чистейшим снегом, который лежал над высеченной в скале дорогой, наравне с нашими головами.

Не смотря на трудность этого подъема, мы, сверх всякого ожидания, выбрались на гребень хребта довольно скоро или не заметно. Отсюда, при совершенно безоблачном небе, система Кавказа открылась нам совершенно, желая будто бы доказать, сколь ее порочат красивые бредни, звонкая галиматья и звучный набор слов тех, которые созерцали ее и сверху, и снизу, которые об ней пишут, а понятия об ней не имеют. С этой высоты, около тысячи двух сот сажень ¹⁴ над уровнем моря, с этой высоты система Кавказа нимало не представляла протяжения хребтов или гребней, с блеском, сиянием, прозрачным светом и так далее. Кто это пишет, тот в целом не видел Кавказа. [105]

На первых порах смущенный взор человека пребывал неподвижен; он видел одни беспредельные развалины, неустройство — хаос. Человек видел тут следы борения сил горних во время восстания отпадших духов; тут было место побоища баснословных гигантов; они отсюда устремлялись для штурма Олимпа; сюда их опрокинул Юпитер — и после этого Громовержец выхватил цельную гранитную массу, из протекавшего, близь него, небесного тела, и во гневе своем низвергнул эту цельную массу на нашу планету; эта цельная гранитная масса верно упала на землю в этом месте; каменная громада, пущенная Громовержцем, расскочилась тут обломками, она от силы удара тут разлетелась вдребезги, в брызги — смешалась и осталась в кучах нестройных.

Потом, несколько уже осмотревшись на этой вершине, или очнувшись, на ней потом можно уже было усмотреть гигантский порядок — исполинскую систему. Взор обнимал необъятную плоскость, изрытую, как поверхность открытого моря, взволнованного сильнейшей бурей, с клубящейся на гребне валов пеной — вечным, никогда не тающим снегом. Каждая целая и отдельно взятая гряда первозданных гор являлась, подобною цельному, особому валу на бешеном море, где этот вал избражден рытвинами и подернут едва заметною сетью морщин. Тут каждая тень рытвины означала глубокою долину, и каждая малейшая морщинка называлась тесниной — темным ущельем — в котором исполинские гряды скал заслоняют самое небо. Все частности, все особенности терялись и сглаживались в этой панораме, для изображения которой еще не породился человеческий гений—да и родиться не может. Все было величественно с этого пункта; все было ровно в сем целом: и гордая с долины вершина Казбека, в прямом расстоянии двух сот [106] пятидесяти верст, и отдаленные верхи высочайших Алазанских ¹⁵ гор стояли с ними на одном горизонте; и округленные их вершины, покрытые вечным снегом, казались с этого пункта лишь вещими холмами представлялись нам, как могильные курганы.

Сильный и морозный ветер обхватил меня на вершине; я проворно отторочил мою шубу, закутался в нее, и лег вместе с другими на снегу, чтоб самому отдохнуть и чтобы дать вздохнуть моей лошади: она была вся в мыле, не смотря на то, что ее вели в поводу вверх по последним кручам.

Бросив еще взгляд на изящную картину, подобия которой не встретите ни на одном пункте военно-Грузинской дороги, столь известной красотой своих видов; бросив еще взгляд, я влез на лошадь и побежал крупною рысью, там где вчера ехал шаг за шагом, и намерен был идти пешком. И наконец перед вечером очутился в Коронае, кипевшем народом; потому что половина отряда должна была ночевать в этом селении. Тут оборванные Азияты драли с нас за все вдесятеро; и денщики заодно с нашими казаками сожалели об Гимрийской стоянке. Поев, супу да кусок жаркого, поданные в пестрой глиняной тарелке или миске Лесгина, я скоро уснул в голой сакле, где окошки закрывались одними ставнями, я уснул при умирающем свете нескольких плах, которые наши люди могли промыслить только с величайшим трудом. Высокий сундук окованный жестяными полосами, служил мне вместо кровати — я уснул на нем, насилу выжив замаранную хозяйку. Проклятая баба с визгливым своим голосом [107] хлопотала о том, чтобы не сделали карабчил ¹⁶ в ей голой сакле; а сама между тем подтибрила у моего товарища кисет, верно служивший ему в течение пятимесячного похода.

Двадцать шестого числа Октября поутру в Темир-Хан-Шуре была разбита походная церковь на долине в полуверсте от лагеря. Утро было ясное, теплое, и в девять часов стояло уже каре около церкви; в его трех фасах густые колонны пехоты с блеском аммуниции и оружия; в четвертом стройные ряды Линейцев и Мусульман в винтовками на плече; между последними пестрелась разноцветная одежда их Ханов и Беков, оружие их горело от лучей солнца. Все четыре стороны церковного намета были равно подняты — для всех равен Создатель.

Б. Р. явился в середине, за ним многочисленный и разнородный штаб его; барабаны ударили, музыка загремела, оружие сверкнуло; солдаты смотрели бодро, весело, и отвечали на приветствие радостно, дружно. Самые Мусульмане, которых в шеренге и пешком жалко и смешно видеть, самые Мусульмане, без лошадей своих, ожили на этом месте, они не обнажили, по своему обыкновению, на миг бритых голов и не преклонили их, с продолженным ропотом вместо приветствия, — самые Мусульмане, пешком и в ширенгах гордо вытянулись, и противу привычки огласили окрестность дружным и громким «ура».

Для служения благодарственного молебствия, священники вышли из походной церкви; свод ясного неба обратился в церковный намет, и под ним возвышался алтарь, достойный Вседержителя — снегом покрытые цепи Кавказа. Пение клира разносилось в пространстве, огражденном четырьмя живыми стенами. Вдруг двенадцать тысяч людей преклонили колена по одному мановению; штыки горели от солнца над их головами: все было тихо — лишь [108] одинокий голос священника возносился к небу, вместе с немою молитвой целого войска. Молебствие было окончено торжественным: многая лета; после этого троекратное и единодушное «ура» двенадцати тысяч людей вознеслось к поднебесью; и сто один пушечный выстрел, с мерной расстановкой, возвестил окрестным племенам о непреложном могуществе Русского оружия.

Весело и плавно колонны проходили церемониальным маршем; между нами егерский батальон представлял взору лишь фронт полувзвода — перед ним не было уже отважного сапера ¹⁷.

Все пошли обратно в лагерь с громкой музыкой и с радостной песней; все пошли обратно, чтобы надолго разойтися. На другой день Темир-Хан-Шура опустела; каждая рота, сотня, каждый батальон имел в кармане свой собственный маршруте; каждый из нашей братьи мирных граждан имел в кармане свою подорожную — все гайда по домам.

Дорога скучна, вообще в этой стороне неудобна, и к тому же, в это время, холодна в горах; накладно по ней ехать; тот, кому бы вздумалось и добавить к этим строчкам, тот должен иметь подорожную по казенной надобности, и в начале Ноября, какого угодно года, пуститься из окрестностей Тарков — куда вздумается — на все четыре стороны — кроме восточной, там Каспийское море, а за морем Бог знает какой народ, не исключая и самой поднебесной Империи! гайда для дополнения куда угодно, только не на восток, иначе залетишь как раз в литературное поднебесье, т. е. в область галиматьи.

Комментарии

1. Граница Дагестана начинается от Койсу, который при выходЬ из гор Кавказа на плоскость называется Сулаком и под этим именем (у Русских) впадает в Каспийское море.

2. Лесгины бреют на голове свои волосы, а бороды красят составом, который дает им померанцевый или огненный цвет; многие из других Кавказских племен делают то же самое.

3. Дагестанских Горцев называют Таулинцами, от слова Tay — гора.

4. Заложника или залоги то же, что аманаты, с тою только разницей, что они берутся на время исполнения каких-либо условий, по выбору из лучших семейств, и по исполнении возвращаются к себе обратно; между тем как аманаты остаются постоянным поручительством спокойствия и покорности того племени, от которого выданы.

5. Койсубулинцы Лесгинского племени.

6. Человек, вдохновенный вроде Пророка.

7. Землею Ичкеринцев или Нахчимохом называются предгорья Кавказа, обитаемые Чеченцами, которые сами себя называют Нахчи, из Нахчимоха выливаются на плоскость реки; Аксай, Гудермес и другие.

8. Темир-Хан-Шура, полковая штаб-квартира, не далеко от Торгов, которая тогда только отстроивалась.

9. Вали — Владыка.

10. Все укрепления, делаемые непокорными туземцами, называются Русскими завалами — это технический термин.

11. По измерению, сделанному в это время, оказалось, что высочайший пункт этой дороги возвышался с лишком на 720 сажень над течением Кой-су; сбавляя от вершины сажень 150, можно смело положишь 570 отвесных сажень над уровнем реки; к этой отвесной высоте надо добавить склонения только те, которым глаз не открывал никакой отдельной площади или дороги; при таком расчете 1,500 сажень, о которых, что говорится, делается неоспоримо вероятным; судя же по быстроте течения реки, (сообразно с измерениями Терека), можно считать ее течения в этом месте сажень 500 над уровнем моря.

12. Что за удивительный Русский народ! Какими чудесами преисполнена его История, и с каким равнодушием он смотрит на них! Читая этот простой, безъискуственный рассказ, носящий на себе все признаки истины, что сказать о переходе Аннибала, Наполеона, чрез Альпийские горы? Можно-ли сравнивать их трудности с этими невозможностями? Притом те случились по разу в Истории: однажды в Древней и однажды в Новой, а эти совершаются в продолжении тридцати лет почти ежедневно! Мы славим те, а об этих и знать не хотим. Чрез десять-двадцать лет службы какому-нибудь отставному отыскать в памяти или в старых бумагах лоскуток и бросить в Журнал, чтоб он прочелся от нечего делать, и потом позабылся навеки веков. Удивительное равнодушие! — М. П.

13. Так назывались его ближайшие ученики, которые были в то же время и преданнейшие ему телохранители.

14. По сделанному измерению, высочайший пункт этой дороги возвышается на 120 сажень над водою Кой-су у Гимры; по быстроте же течения Кой-су можно смело полагать, что в этом пункте, уровень ее возвышается сажень на 500 выше уровня Каспийского моря.

15. Алазань вытекает из снежных вершин и, скатываясь на южные склоны этого хребта, выливается в Грузии, где она образует долину Кахетии, и потом соединяется с Курою; горы, о которых идет дело, в том же почти расстоянии от Кай-Субулинской цепи, как и Казбек.

16. Выражения козаков.

17. К. Б-ь, за раною батальонного Командира, командовал, кроме двух саперных рот, и этим егерским батальоном; надгробный памятник, воздвигнутый ему в Темире-Хан-Шуре с общего согласия по подписке Офицеров целого отряда, показал то уважение, которое все имели к этому Офицеру.

Текст воспроизведен по изданию: Месяц военно-походной жизни мирного (в Северном Дагестане в 1832 году) // Москвитянин, № 11. 1843