Командиру Отдельного Кавказского корпуса господину Генералу от Инфантерии Генерал- Адъютанту и Кавалеру Паскевичу.

Иностранной Коллегии Надворного

Советника Грибоедова.

ДОНОШЕНИЕ.

(В 1851 году бывший Наместник кн. М. С. Воронцов обратился к министру иностранных дел Л. Сенявину с просьбой напечатать этот интересный доклад великого писателя в газете “Кавказ". Министр ответил, что государственный канцлер нашел неудобным обнародование этого документа, так как это “было бы противно тем правилам, коими в подобных случаях руководствуется министерство иностранных дел." Ред.)

30-го числа июля я, по приказанию вашего высокопревосходительства, отправился из крепости Аббас-Абад в персидский лагерь, куда в тот же день прибыл перед вечером. Семь часов езды скорой — расстояние около 49 верст от Аракса до опустелой деревни Каразиадин, где я должен был ждать, когда позовет меня к себе Аббас-Мирза. Скудно разбросанные палатки не означали присутствия многочисленного войска. Вечером прибыл ко мне Мирза Измаил с приветствием от Шах-заде, который на ту пору прохлаждался в горах, и только на другой день намерен был спуститься к Каразиадину, или в Чорскую долину, так называется целый округ из 12-ти деревень; к моей палатке поставлен был караул почетный, разумеется чтобы иметь надо мною надзор, но все условия вежливости были соблюдены даже до излишества. 21-го поутру подошва гор к югу со стороны Хоя запестрела вооруженными конными и сарбазами, и вскоре был разбит лагерь на большом протяжении.

В час пополудни за мною прибыл наиб Эмика-Агаси от Аббас-Мирзы, к которому я отправился с толпою народа; при мне же были Мирза-Измаил и Мирза-Сале. Я был допущен к [4] аудиенции тотчас же, без предварительных церемоний. Аббас-Мирза был один в обширной палатке; со мною вошли несколько человек из его приближенных.

После первых приветствий и вопросов о вашем здоровьи, обо мне собственно, он начал вспоминать о прежнем моем пребывании в Тавризе и проч. Потом долго и горько жаловался на генерала Ермолова, Мазаровича, Севарсамидзе, как на главных, по его мнению, зачинщиков нынешней войны. Я ему отвечал, что неудовольствия были обоюдны, по случаю спора о границах, но с нашей стороны никогда бы не вызвали военных действий, если бы сам Шах-заде не вторгнулся в наши области.

“Моих и шаха послов не допускали до государя, писем не доставляли в Петербург; сколько я их показывал князю Меньшикову мне обратно присланных, даже не распечатанных, сколько теперь у меня их сохраняется в том же виде для оправдания моего перед государем вашим."

Я ему напомнил о двукратном приезде в Россию Абуль-Гассан-хана, о Мамед Гассан-хане Афшаре, о Мирза-Сале, бывших в Петербурге, чрез которых всегда можно было представить Императорскому Двору жалобы, если бы оне основаны были на справедливости. Наконец князь Меньшиков был прислан в Персию от самого государя для того, чтобы устранить поспешно и навсегда возникшие тогда несогласия; впрочем, я говорил, когда кто лежит болен целый год, не отыскивают уже первых причин его болезни, а стараются уврачевать ее, так и с настоящею войною. Разговор в этом смысле продолжался более часа. Я вынужден был сказать, что не имею поручения разбирать то, что предшествовало войне, что это не мое дело... “Так все вы говорите не мое дело, но разве нет суда на сем свете!" — “Ваше Высочество сами поставили себя судьею в собственном деле, и предпочли решить его оружием. Не отнимая у вас ни благоразумия, ни храбрости, ни силы, замечу одно только: кто первый начинает войну, никогда не может сказать чем она кончится." — “Правда", отвечал он. Я [5] продолжал: ”в прошлом году персидские войска внезапно и довольно далеко проникли в наши владения по сю сторону Кавказа. Нынче мы, пройдя Эриванскую и Нахичеванскую области, стали на Араксе, овладели Аббас-Абадом, оттуда я прислан". — “Овладели! взяли! Вам сдал Аббас-Абад зять мой, трус, он женщина, хуже женщины!"

“Сделайте то, что мы сделали против какой-либо крепости, и она сдастся Вашему Высочеству". — ”Нет! вы умрете на стенах, ни один живой не останется, мои не умели этого сделать, иначе вам никогда бы не овладеть Аббас-Абадом." — ,,Как бы то ни было, при настоящем положении дел уже три раза, как генерал получал от вас предложение о мире, и ни одно из ваших сообщений не сходствует с условиями, мимо которых с нашей стороны не приступят ни к каким переговорам: такова есть воля государя. Чтобы на этот счет не было более недоразумений, я сюда прислан. Притом должен объявить вашему высочеству, что посланные вами, если явятся с предложениями другого рода, не согласными с нашими, или для прений о том, кто первый был причиною войны, они не только не получат удовлетворительного ответа, но главнокомандующий не признает себя даже в праве их выслушивать. Условия же, если ваше высочество расположены их выслушать, я сейчас буду иметь честь изложить вам в чем именно состоит мое поручение." — ,,Послушаем, сказал он, но разве должно непременно трактовать наступя на горло, й нельзя рассуждать о том, что было прежде."

Тут он опять начал распространяться о безуспешных его прежних усилиях жить с нами в мире, под сенью благорасположения к нему Российского Императора. Обвинения против пограничных начальников, не щадя и своих, сардаря и брата его, потом неистощимые сведения в преданности к императору, все это быстро следовало одно за другим. Я из некоторых слов мог, однако, заметить, что личный характер Государя Императора сильно действует на него, как отпечаток твердости и постоянства в [6] предприятиях; так он отзывался по свидетельству ли англичан, или по другим до него дошедшим сведениям, но повторял не раз, что он знает о решительных свойствах Великого Императора; это свидетельствуют все сыны и братья европейских царей, и послы, приезжавшие поздравлять его с вступлением на престол; то же заметил я потом и в прочих лицах, с которыми имел дело в персидском лагере; они рассказывают множество анекдотов — иные справедливые, но большею частью вымышленные, тем не менее представляющие Российского государя в каком-то могущественном и страшном для его неприятелей виде. Я воспользовался этим, чтобы обратить внимание Шах-заде на неприличность прошлогодних поступков в Персии против князя Меньшикова.

“Как с такими понятиями о могуществе нашего государя вы решились оскорбить его в лице посланника Его Величества, которого задержали с нарушением самых священных прав, признанных всеми государствами. Теперь кроме убытков, нами понесенных при вашем вторжении в наши области, кроме нарушения границ, оскорблена личность самого императора, а у нас честь государя есть честь народная". При этих словах он как будто поражен был какою-то мыслью, и так непринужденно громко и красноречиво раскаивался в своем проступке, что мне самому ничего не оставалось к этому прибавить. Предоставляю вашему высокопревосходительству судить насколько это раскаяние искренно, по известному уже вам характеру персиян.

После того он всех выслал; остались он, я и мой переводчик; но за занавесью показывался человек, в котором я потом узнал Алаяр-хана. Аббас-Мирза наконец решился выслушать условия, говоря, однако, что он уже их знает от Мирзы-Сале.

Переводчик мой пространно объяснил ему, чего требует наше правительство; но по данным ему от меня наставлениям ни разу не уклонялся от должной учтивости и уважения к тому с кем говорил, всячески щадя его самолюбие. Шах-заде несколько раз покушался его прервать, но я с покорностью просил его быть [7] терпеливее, иначе мое поручение останется недовершенным. Когда все с нашей стороны было объяснено, он едва не вскочил с места. “Так вот ваши условия! Вы их предписываете шаху Иранскому, как своему подданному! Уступка двух областей, дань деньгами! Но когда вы слыхали, чтобы шах персидский сделался подданным другого государя? он сам раздавал короны. Персия еще не погибла. И Персия имела свои дни счастья и славы!". — “Но я осмелюсь напомнить вашему высочеству о Гуссейн-шахе Сефие, который лишился престола побежденный авганцами. Предоставляю собственному просвещенному уму вашему судить, насколько русские сильнее авганцев". — “Кто же хвалит за это шаха Гуссейна, он поступил подло, разве и нам следовать его примеру?" — “Я вам назову великого человека и государя, Наполеона, который внес войну в русские пределы и заплатил за это утратою престола". — “И был истинный герой, он защищался до самой крайности. Но вы, как всемирные завоеватели, все хотите захватить, требуете областей, денег, и не принимаете никаких отговорок". — “При окончании каждой войны, несправедливо начатой с нами, мы отдаляем наши пределы и вместе с тем неприятеля, который бы отважился переступить их. Вот отчего в настоящем случае требуется уступка областей Эриванской и Нахичеванской. Деньги — также род оружия, без которого нельзя вести войну. Это не торг, ваше высочество, даже не вознаграждение за претерпенные убытки: требуя денег, мы лишаем неприятеля способов вредить нам на долгое время".

Не скрою от вашего высокопревосходительства, что эти слова показались очень неприятными Аббас-Мирзе. Может быть я несколько перешел за черту данного мне поручения, но смею вас уверить, что этим не только ничего не испорчено, но при будущих переговорах уполномоченные Его Императорского Величества избавлены будут от труда исчислять персиянам итоги военных издержек, которые они оценивают по своему довольно дешево, ибо армия их во время войны даже в собственном крае кормится сколько можно даром, насчет беззащитных поселян. [8]

Аббас-Мирза подозвал меня как можно ближе, и почти на ухо начал меня расспрашивать о степени власти, от государя вам вверенной: можете ли вы убавить некоторую часть своих требований; что есть два рода главнокомандующих, одни на все уполномоченные, другие с правами ограниченными. “Какая, наконец, власть генерала Паскевича?". — ,,Большая, отвечал я, но чем она более, тем более ответственность". Потом объяснил ему, что у нас одна господствующая воля самого государя императора, от которой уклониться никто не может, в какую бы власть облечен ни был; условия будущего мира начертаны по воле государя, исполнитель главнокомандующий и проч. Это завлекло меня в сравнение с Персиею, где единовластие в государстве нарушается по прихоти частных владетелей и разномыслием людей, имеющим голос в совете шахском, даже исступлением пустынника, который из Кербалая является с возмутительными проповедями и вовлекает государство в войну бедственную. Аббас-Мирза часто оборачивался к занавеси, за которой сидел Алаяр-хан, и сказал мне.

,,У вас тоже, не одна воля: в Петербурге одно говорят, Ермолов — другое; у нас был муштеид для мусульман: вы тоже для возбуждения против нас армян выписали в Эчмиадзин христианского Калиафа Нерсеса".

После многих отступлений мы опять обратились к условиям будущего мира.

“И так, генерал Паскевич не может или не хочет сделать никакой отмены в объявленных вами предложениях. Мы заключим перемирие; это он может. Тем временем я сам к нему прибуду в лагерь, скажу ему, чтобы он указал мне путь к императору, сам отправлюсь в Петербург или пошлю моего старшего сына, он наследник мой, как я шахский; будем целовать руку великого государя, престол его; мы его оскорбили, будем просить прощения, он во всем властен, но великодушен, захочет областей, денег, и деньги и весь Адербейджан, и самого себя отдам ему в жертву, [9] но чистосердечным сим поступком приобрету приязнь и покровительство Российского Императора".

Эту идею он развивал с различными изменениями, и при каждом разе я напоминал ему, что ваше высокопревосходительство не в нраве в нынешних обстоятельствах дать ему или Эмир-заде пропуск в С.-Петербург, что это намерение гораздо удобнее было исполнить прошлого года во время коронации императора, по Шах-заде предпочел тогда схватиться за оружие, и я не могу скрыть, что государь разгневан именно и лично самим Аббас-Мирзою. Он снова говорил, что знает, чувствует это, готов исправить вину свою, снискать утраченное им благоволение государя; эти уверения он повторял до бесконечности.

“Скажите, г. Грибоедов, вы были в Тавризе, чего я не делал, чтобы остаться с вами в дружбе, чем можете укорить меня, каким проступком против трактата?" Я привел на память рассеяние возмутительных фирманов в Дагестане, на которые в свое время жаловался генерал Ермолов. ,,Видели ли вы их, где они? это нелепости, вымышленные моими врагами, Ермоловым и Мазаровичем, точно также как и уши и носы убитых в Кавказе русских, которые будто бы привезены были лезгинами в Тавриз. Когда это было? Вы свидетель, что это ложь, между тем император Александр выговаривал это Мамед-Гуссейну-хану в Петербурге, такими клеветами возбуждали против меня покойного вашего императора, и также умели лишить меня благосклонности его преемника. С князем Меньшиковым можно было иметь дело, умный и нековарный человек, но он всегда отзывался, что не имеет власти делать мне иных предложений, кроме тех, которые мне уже объявлены генералом Ермоловым; теперь, если мы вам отдадим области, заплатим требуемую сумму, что приобретем в замену? новые предлоги к будущим распрям, которые со временем созреют и произведут опять войну. При заключении прежнего мира мы отказались в пользу вашу от обширнейших провинций, на все согласились, что от нас хотели, англичане тому свидетели, и что же [10] приобрели, кроме новых притязаний с вашей стороны, обид нестерпимых; мир во сто раз хуже войны: нынче посланные мои принимаются ласковее генералом Паскевичем, сообщения его со мною вежливее, чем во время, так называемого, мира: я перечесть не могу всех оскорблений, мною претерпенных в течение 10 лет. Нет! я или сын мой, мы непременно должны ехать к императору". Я опять представлял невозможность вашему высокопревосходительству допустить сие; об этом и в обыкновенное время приличие требует писать предварительно в Петербург и просить на то соизволения Его Императорского Величества. Он начал рассчитывать, как скоро может прибыть ответ из Петербурга, требовал от меня ручательства, что государь допустит его е себе, просил меня стараться об этом дружески и усердно при вашем высокопревосходительстве, а вас самих ходатайствовать за него в Петербурге в то самое время, как я неоднократно изъявлял ему мое сомнение о том, возможно ли такие предложения делать и принимать в военное время? Способ трактовать — исключительно свойственный персиянам, которые разговор о деле государственном внезапно обращают в дружескую гаремную беседу и поручают хлопотать в их пользу чиновнику воюющей с ними державы, как доброму их приятелю. Все это я заметил самому Шах-заде. Начались и продолжались толки о перемирии на то время, как пошлется донесение в С.-Петербург и получится желаемый ответ, т. е. от 4-х до 5-ти недель. Я не признал за нужное оспаривать далее надежд Аббас-Мирзы, не подкрепляя их, впрочем, ни малейшим уверением и занялся условиями перемирия, как дела для нас полезного. Предложение о том было с его стороны; он хотел, чтобы мы отступили к Карабагу, а он в Тавриз; Нахичеванскую область считать нейтральною, кроме Аббас-Абада, которого гарнизон он на себя брал продовольствовать. Во многом мы были согласны, я иное отвергал, ни в чем не условились, и я просил дать мне на несколько часов досуг, чтобы обдумать и написать ему проект перемирия. “Нет! сейчас решите, я не хочу вашего письма. Ради Бога [11] не пишите, вы потом не отступитесь ни от одного слова!" Кончилось, однако, на том, что я у себя обделаю и потом представлю ему условия для временного прекращения военных действий. Приветствия полились рекою, похвалы, лесть, более или менее сносные. Аббас-Мирза спрашивал часто ли обо мне наведываются его окружающие, кто из них был у меня, чтобы утром явились ко мне, не оставляли меня скучать. В этом тумане я откланялся. 6 часов продолжался разговор наш. Перед вечером я прибыл к себе.

Ночью я написал проект перемирия по данному мне наставлению от вашего высокопревосходительства. Потом заставил его перевесть. Случай казался удобный привести к окончанию это дело. Аббас-Мирза сам подал тому первый повод. Притом я в трехлетнее мое пребывание в Тавризе никогда не видал его в таком расположении духа, с такою готовностью ко всякого рода соглашениям, с такою горячностью раскаяния. Впоследствии, однако, подтвердились наблюдения, не одним мною сделанные, что у персиян слова с делами в вечном между собою раздоре.

22-го рано поутру я сверял подлинник с переводом бумаги, которую намерен был отправить к Аббас-Мирзе. Меня посетил Мирза Мехмет-Али-Мустафа и проговорил целое утро. Дело шло о невыгодном положении Шах-заде, отца его, и вообще всей Персии в отношении к нам. Я изумлялся тому, что слышал: персидское высокомерие исчезло совершенно. Между прочим я высказал Мирзе Мехмет-Али то, чего не договорил самому Шах-заде по той причине, что мы ни минуты вдвоем не оставались: о будущей незавидной судьбе его, когда весь Адербейджан будет в руках наших, какое лицо представит он из себя между братьями, лишаясь удела, ему от шаха пожалованного, и этим лишением обязанный сам себе, своей опрометчивости; все бедствия, которые потом постигнут Персию, если война продлится, припишутся ему же, и это, конечно, не только не утвердит его наследственного права, но может отдалить его от престола. Мирза Мехмет-Али во всем соглашался, и передал мои слова Аббас-Мирзе, потому что он сам [12] мне потом говорил об этом. Бумагу мою я к нему отправил и должен был в тот же день вторично к нему явиться, но вместо того почувствовал в себе сильный жар во всем теле, боль головную и слег в постель со всеми признаками горячки, действия губительного климата: ртуть в полдень возвышалась до 40 градусов теплоты, в предшествующей ночи понизилась до 8-ми от точки замерзания.

В этот же день я получил от Шах-заде особенного рода лестный знак внимания, который дает верное понятие о персидском искательстве, и до чего они желают вкрасться в нашу приязнь при настоящем положении дел их. Главный церемониймейстер Махмет-Гуссейн-хан с многочисленною прислугою их с подносами всяких сладостей вручил мне поздравительный фирман за печатью Аббас-Мирзы, по случаю дня ангела Ея Величества вдовствующей государыни императрицы. И в самое мирное время нельзя быть внимательнее. Причиною же, я полагаю, был Мирза-Сале: мы накануне вспоминали с ним о торжестве в Петербурге, при котором он однажды находился.

23-го я чувствовал облегчение, но не мог еще вставать с постели. Ко мне прибыл Мирза-Измаил с проектом перемирия, сочиненного по указаниям Шах-заде, и уже одобренного шахом, который на два феринга сблизился с Чорсом; курьеры к нему и от него скакали беспрестанно. С персидской стороны требовалось, чтобы мы, кроме Аббас-Абада, оставили Нахичеванскую область, также Эчмиадзин, в котором для охранения храма Божия быть двум приставам: их и нашему, а войскам не находиться, ни русским; ни персидским. Прения продолжались с утра; в 3 часа пополудни Мирза Мехмет-Али прибыл и возобновил их; продержали меня до глубокой ночи; на многое согласились; статья их об оставлении нами Эчмиадзина и Нахичеванской области была вычеркнута совсем; тем ничего и не кончено.

24-го я еще был слаб, но, видя бесполезность переговоров, отдаляющих дело от истинной цели, я просил отпуска. Опять [13] прибыли ко мне Мирза Мехмет-Али Мустафа, Мирза Измаил и Мирза-Сале, и я в течение целого дня должен был выдержать диалектику XIII-го столетия. Возвращались к предложениям, в которых накануне условились. Главное разногласие состояло в том, что с персидской стороны требовалось перемирие на 10 месяцев. Мирза Мехмет-Али откровенно мне объявил, что это необходимо для отдаления из Хоя шаха, двора его и войска, от которых обнищала вся провинция. Я ему дал почувствовать, что эти причины уважительны только для их пользы, но в настоящее время, когда мы уже одержали некоторую поверхность, кажется можно беспристрастно соблюсти нам свои выгоды.

Наконец, видя, что рассуждения о перемирии были только предлогом для продержания меня в их лагере, я объявил, что мы не имеем нужды в прекращении военных действий; первая мысль об этом принадлежит Шах-заде; я представил ему условия, на которых оно с нашей стороны может быть допущено, и они вольны принять их, или нет. Но мой усердный совет Аббас-Мирзе для успокоения края, и особы шаха в преклонности лет его, и для собственной безопасности своей, принять просто мир, который даруется ему на известных условиях. Говорили очень долго; я наконец подействовал на воображение персидских чиновников тем, что мы, когда пойдем далее и завладеем Адербейджаном, то, обеспечив независимость этой обширной области со стороны Персии, на десять ференгов никому не позволим селиться близ границы; сама провинция прокормит 20.000 милиции, образованной из народа, известного духом неудовольствия против нынешнего своего правительства; нам стоит только поддержать ее в сем расположении и таким образом мы навсегда прекратим наши политические сношения с Персиею как с народом, не соблюдающим трактатов; мы также будем знать их, как авганцев и прочие отдельные государства в глубине Азии; этот план у нас, говорил я, очень известен и полагается весьма сбыточным, но к исполнению его невольно приступят в самой крайности, когда вы, упорствуя, [14] продлите войну, вами самыми начатую. Скажите Его Высочеству, что лучше принять условия, покуда их делают. Это и многое другое я предлагал им спокойно, вроде размышления более, нежели угрозы. С вечера и на другой день с рассветом я повторил настоятельно требование мое об отпуске.

25-го поутру за мною прибыл Гаджи Махсуд-Ага, чтобы проводить меня к Шах-заде. При нем находились два его брата: Али-Наги Мирза Казбинский, Мелик Касум-Мирза Урмийский и Эхсиф-ед-Даулет Алаяр-хан, также несколько других, в числе которых, как мне потом сказали, был и Гассан-хан, брат сардаря эриванского, но я не узнал его. Он во все время пребывания моего в лагере сильно говорил против всякого с нами сближения, ездил к шаху и просил денег и войска для защиты Эриванской области.

Я полагал, что наши условия при последней аудиенции, при стольких значущих свидетелях, или торжественно будут отвергнуты, или станут рассуждать о них. Вышло ни то, ни другое. Тон Шах-заде был самый униженный. Он извинялся, что чиновники его столько беспокоили меня с делами, сказал, что все мои мысли о нем, о будущем его положении ему известны. Но не это его озабочивает, а проступок против государя, утрата его доверенности, и просил перемирия на 10 месяцев. Мирза Мехмет-Али донес ему, что я не доверяю их чистосердечию; Алаяр-хан этому чрезвычайно удивился, но я поспешил объяснить ему, что прошлого года также решались послать к императорскому двору Эмир-заде и вместо того войска их напали на наши границы. Несколько сорванных голов у наших фуражиров возбудили надежды их до крайней дерзости; характер народа известен! Нет причины думать, чтобы нынче поступили искреннее, и тогда русский главнокомандующий, потеряв время и остановясь среди успехов нашего оружия, какое оправдание представит государю императору в том, что так противоречит настоящему отношению между собою двух воюющих армий? 10-ти месячное перемирие, тот же мир, а предлагаемая выгода заключается в темной надежде, что сам Шах-заде или [15] сын его отправится в Петербург, но там подпишет ли он все статьи мира, согласно с пользою России, или, что гораздо вероятнее, будет стараться об уменьшении наших требований?

“Нет, — сказал с жаром Аббас-Мирза, — мы все подпишем, если император лично мне или моему сыну объявит свою волю и уверит нас в будущем его покровительстве. Я сына моего сейчас представлю генералу Паскевичу в залог и еще двое из моих братьев к нему отправятся в лагерь", и проч. и проч. Потом опирался на продолжительное перемирие, им некогда заключенное с генералом Тормасовым. Спрашивал моего совета и надеюсь ли я, что государь дозволит ему или сыну его прибыть к высочайшему двору. Такое униженное, убедительное настаивание отняло у меня возможность отвечать ему коротко и резко. Я более всего отговаривался неведением, сомнением и старательно избегал, чтобы слова мои не утвердили в нем какой-либо надежды по сему предмету. Совет же подал чистосердечный, представлял ему разорение, которому подвергаются его подданные, бережно говоря о неустройстве их нерегулярного войска, сравнивал характеры двух народов: персиян, смелых при счастии, но теряющих бодрость и даже подчиненность при продолжительных неудачах, с другой стороны наших, которые во всех обстоятельствах одинаковы: повинуются и умирают. Наконец с возможною учтивостью доказывал, что лучше разом принести жертву необходимости, нежели длить время и с тем претерпеть гораздо важнейшие потери. Это не помогло: Шах-заде не отступал от любимой своей мысли: самому или чрез сына прибегнуть к великодушию государя императора.

Сим заключается все то, что идет к делу; посторонних разговоров было много, ибо Шах-заде продержал меня еще долее, нежели в первый раз. Я заметил, между прочим, что переход к нам Мехти-Кули-хана много озаботил персиян насчет доверия, которое это происшествие внушает всякому, кто пожелает себе поискать Российского покровительства. [16]

Аббас-Мирза сказал мне, между прочим: “самым опасным оружием генерала Паскевича я почитаю то человеколюбие и справедливость, которые он оказывает мусульманам своим и нашим. Мы все знаем, как он вел себя против кочевых племен от Эривани до Нахичевани: солдаты никого не обижали и он всех принимал дружелюбно. Этот способ приобрести доверие в чужом народе и мне известен; жаль, что я один это понимаю во всей Персии, так я действовал против турок, так и в Карабаге прошлого года, с другой стороны Гассан-хан усердствовал нам сколько мог и ожесточил против себя всю Грузию. Генерал Ермолов, как новый Чингисхан отомстил бы мне опустошением несчастных областей, велел бы умерщвлять всякого, кто ни попадет, и тогда об эту пору у меня две трети Адербейджана стала бы в ружье, не требуя от казны ни жалованья, ни прокормления". Я отвечал ему, что генерал Ермолов также, как и нынешний главнокомандующий, наблюдал пользу государства, что можно одной и той же цели домогаться различными путями.

О сражении 5-го июля он говорит очень откровенно, отдает вашему высокопревосходительству справедливость, что вы искусно маневрируете, и он видел себя почти взятого в обход вашею пехотою, как не полагал даже, что она переправится через Аракс; если бы знал, что найдут на него со всеми силами, то уклонился бы от сражения, но послал бы 5000 конницы, которая, переплыв выше чрез реку, очутилась бы у нас в тылу и напала на наш обоз. Об Елисаветполе, об Асландузе рассказывал мне с такою искренностью; он может быть взял на себя говорить только приятное и то, что может польстить нашему патриотическому самолюбию.

Был третий час пополудни, как от него вышел, получив письмо на имя вашего высокопревосходительства.

Мирза-Ахмет-Али угощал меня обедом, против их обыкновения, ибо они обедают с захождением солнца. Потом потчевал меня в своей палатке Махмет-Гуссейн-хан, Эмин-Агаси. [17] Внимание, приветливость, лесть расточали предо мною с избытком. Я бывал у них, живал с ними в мирное время в приязни, и никогда не видел подобного приема ни себе, ни чужому чужестранцу, хотя бы знатнейшему чиновнику союзной с нами державы.

Чорский лагерь обширен, но палатки персидские требуют большого помещения; я полагаю, что у них тут от 7 до 10000 войска, в том числе 4 баталиона сарбазов не полные; я видел 10 пушек. Долина не обширная; при въезде в нее влево ущелье ведет к Гергерам; его охраняет Гассан-хан с курдами; вправо на маринской дороге — Али-Наги-Мирза; между ею и хойскою лагерь Аббас-Мирзы. Возвращаясь от Каразиадина до первой воды 1 1\2 часа, оттуда до высоты, определяющей границы Чорса, где также вода, 3 часа; оттуда 2 1/2 часа езды до Аракса, верстах в четырех выше Аббас-Абада.

Я оставил персидский лагерь с ободрительным впечатлением, что неприятель войны не хочет; она ему тягостна и страшна; от повторенных неудач все духом унылы, все недовольны. В день моего прибытия от появления 10 конных казаков пикеты повсюду разбежались, едва могли собрать их. Сарбазы, которые у меня стояли в карауле, жалуются, что их не кормят. Керим-бек, султан их, просто изъяснялся, что начальники у них слепцы и они с ними пропадут. Несколько раз, несмотря на крепкий присмотр, конные подъезжали и спрашивали моего переводчика скоро ли мир? зачем мы их тревожим и что война им ужасно надоела.

Гаджи-Махсуд-Ага, присланный ко мне от Аббас-Мирзы, чтобы наведаться о моем здоровье, когда я ему сказал, что мы в нем уважаем человека, который служил при князе Цицианове, обрадовался и тотчас предложил готовность свою служить нам и много рассказывал о недостатках и неустройстве в их войске. Этот человек может нам быть полезен, притом он не бежал, а с позволения генерала Ермолова удалился в Персию и нынче находится адъютантом при Аббас-Мирзе. Я поручил нашему Аббас-Кули вступить в разговор с курдами (не эриванскими), которые [18] на обратном пути были у меня в конвое. Они тайно просили его, чтобы русский главнокомандующий написал доброе слово их хану и они все тотчас перейдут к нам.

Таков дух войска; о расположении управляющих государством ваше высокопревосходительство можете заключить из объяснений со мною Аббас-Мирзы. Все обмануты в своих ожиданиях, нами, где только встречались, разбиты и не испытывают щедрости шаха, который теперь также мало склонен рассыпать казну, как и в прежнее время. Мирза-Мехмет-Али не шуточно уверял меня, что шахское войско наводит гораздо более трепета жителям, нежели наши. 12000 хальваров хлеба наложено подати на Хойскую провинцию под видом покупки. Шах насильно велит брать по туману за хальвар, тогда как он продается по 5-ти между народом.

Из униженного тона, с которым говорили со мною Аббас-Мирза и его чиновники, очевидно, что они не ослепляются насчет сравнительного положения их сил с нашими, но ожидать невозможно, чтобы они сейчас купили мир ценою предлагаемых им условий и для этого нужна решительность; длить время в переговорах более им свойственно. В совете шахском превозмогают ныне голоса Алаяр-хана и Сардаря с братом; они еще твердо стоят против мира и имеют на то личные свои побудительные причины: первый поддерживает прежнее свое мнение и боится, что дело доходит до расплаты за ту войну, которой он главнейший возбудитель; сардарь и брат его с уступкою нам Эриванской области лишаются значительного источника их богатства. Тогда только, когда падет Эривань и персияне увидят себя угрожаемыми в столице Адербейджана, если какое-нибудь непредвиденное обстоятельство не возбудит в них прежней дерзости, можно кажется ожидать заключения мира на условиях, которые мы ныне им предлагаем.

Стороною я, однако, узнал, что они готовятся к покушению на Аббас-Абад. Вероятно, что начальники не захотят долго держать в бездействии войско, которого по разным слухам у них 65000 и можно наверно полагать до 45 тыс., потому что они тогда [19] непременно разбегутся, не видя случая к грабежу и испытывая всякого рода недостатки.

Там же.