Рапорт командующего войсками в Северном Дагестане Эриванского карабинерного полка подполковника Клюки-фон-Клугенау г.-м. Каханову от 30 июня 1832 г. № 248.

Рапортом моим от 16-го июня за № 187 имел я честь донести в. п., что по дошедшим до меня слухам о сборе неприятеля в Гимры и о намерении его вторгнуться в наши границы, командировал я для поддержания жителей Эрпели и Караная, в случае нападения на сии селения, баталион 42-го Егерского полка и шестьдесят казаков с 2-мя орудиями. Казанище и прочие селения, достаточно обеспеченные близким положением своим к отряду, не требовали особенного прикрытия, почему я, расставив только наблюдательные пикеты из жителей. оставался с войсками при Темир-Хан-Шуре в ожидании какое направление возьмут скопища.

18-го числа слухи о намерениях неприятеля подтвердились, и, наконец, около полудня 19 июня передовые пикеты уведомили меня, что партия в числе более тысячи человек, под предводительством Кази-Муллы, спустясь с гор, расположилась в пяти верстах выше Эрпелей, в лесу, на урочище Иоль-сус-тав называемом. Зная из прежних опытов до какой степени вредна медленность со стороны нашей в подобных случаях, я счел необходимым остановить неприятеля без отлагательства и разбить прежде нежели он успеет усилиться секурсом, который, как мне известно было, с поспешностью собирался в койсубулинских деревнях и в непродолжительном времени должен был с ним соединиться.

Вследствие чего я приказал тотчас нарядить от Куринского, Апшеронского и 42-го Егерского полков восемь рот пехоты в числе 900 человек с двумя легкими орудиями, провианту взять на людях на 6 дней, к каждому орудию, ящикам и повозкам, взятым для раненых, припрячь по паре лошадей и, поручив отряд сей подполковнику Майбороде, направил его к Эрпелям на соединение с маиором Снаксаревым, находившемся там с одним орудием и двумя ротами от вышеупомянутого баталиона егерей; сам же со ста двадцатью казаками отправился вперед для личного обозрения. До позднего вечера рекогносцируя неприятеля с ближайших к нему высот, увидел я, что он по обыкновению своему занял крепкую позицию на лесистом мысу, между двумя крутыми оврагами; позиция сия, окруженная крутизнами, как видно было, неприступна с трех сторон, один только тыл оной, спускаясь со стороны Гимр, представлял путь к нападению и оттуда-то решился я обойти его на другой день. Во время сей рекогносцировки наехал я в лесу на неприятельский пикет, который дал залп и оконтузил двух казаков. В восемь часов вечера прибыл подполковник Майборода [123] и стал лагерем пройдя Эрпели; из сего лагеря, занятого мною сего числа, в тыл неприятеля ведут две дороги: левая дорога есть обыкновенная из Эрпели в Гимры, правая же — мимо Караная; первая из них хотя короче и удобнее для артиллерии, но, проходя чрез лес вблизи неприятеля, опаснее последней, которую я и предпочел, как более сходную с принятым мною намерением скрытно обойти хищников. С рассветом 20-го числа направил я войска по каранайской дороге, кроме двух Апшеронских рот, двадцати казаков и одного орудия, оставленных при Эрпелях под командою ш.-к. Войцеховича, коему дал наставление наблюдать с сей стороны неприятеля и когда подымется туман, то, выйдя из лагеря, построить роты пошире и, маневрируя, медленно подвигаться к неприятелю, показывая вид будто хочет атаковать его, а между тем замечать движения моего отряда, и коль скоро увидит, что я готов вступить в дело, то, свернувшись в колонну, быстро перейти мост и, заняв гору, открыть огонь из орудия по флангу неприятеля, стараясь в то же время прикрыть себя завалами для обеспечения от нападения. Подходя к Каранаю, я притянул к себе две роты егерей и орудие, прикрывавшее сие селение, от чего и составился отряд из десяти рот пехоты, трех орудий артиллерии и ста шестидесяти казаков; отсюда, во избежание частых и крутых оврагов, оставил влево дорогу ведущую к Гимринскому спуску и, поднявшись на вершину хребта прямо без дороги, в 3 часа пополудни был уже над самою позициею неприятеля; для обеспечения своего тыла и пересечения пути секурсу послал роту пехоты и пятьдесят казаков занять спуск в Гимры и Ирганай.

Для объяснения моих распоряжений в сем деле я должен донести, что, зайдя в тыл неприятеля, я действовал на узком, длинном отроге, ограниченном оврагами; они с вершин будучи мелки и безлесны, по мере протяжения сближаются между собою, становятся круче и лесистее и, наконец соединяясь, образуют лесистый мыс, на коем хищники были расположены за укреплением.

Намерение мое было: поставив артиллерию против сего укрепления разбить его ядрами и потом, когда неприятель начнет колебаться, две сильные колонны под покровительством картечных выстрелов должны были броситься справа и слева опушкою леса и овладеть оным. Штабс-капитан Войцехович, долженствовавший действовать отдельно, имел приказание навесными выстрелами очищать мыс и противоположный мне фас укрепления, но необыкновенно густой туман, трое суток продолжавшийся, заставил меня впоследствии времени отменить часть плана и принять другие меры, более приличные ходу дела. [124]

В 4 часа пополудни, пользуясь густым туманом, построив войска в боевой порядок, начал я спускаться со всевозможною тишиною и осторожностью; неприятельский пикет, выставленный с сей стороны, оставшийся в совершенной беспечности, не прежде открыл наше движение, как передовые стрелки дали по нем залп; заключая из того о близости неприятеля, я приказал, не останавливаясь, сняв оба орудия с передков и спуская на лямках в голове колонны, производить пальбу по очереди; вскоре сквозь туман мелькнули деревья и из опушки леса неприятель открыл огонь; я остановил колонну после четырех картечных выстрелов. Стрелки, усиленные двумя ротами егерей, овладели опушкою леса, которую неприятель оставил без большого сопротивления, перестреливаясь и отступая медленно по берегу оврагов. Это заставило меня думать, что все средства его обороны и все силы сосредоточены на одном только мысу, почему я, сообщив офицерам мои догадки, приказал стрелкам, не слишком опереживая колонну, держаться теснее по берегу оврага, во всегдашней готовности встретить неприятеля, сам же, производя по очереди пальбу из орудий по направлению в коем я полагал укрепление, продолжал наступать серединою бугра. От дыма туман сгустился до такой степени, что в двадцати саженях невозможно было различать предметов. По мере движения вперед огонь неприятельский, усиливаясь, превратился наконец почти в батальный; тут по направлению выстрелов увидел я, что кроме главного укрепления, об котором я догадывался, неприятель в параллель дороге по опушке леса набросил завалы, оборонявшие подход к укреплению; не взяв сих завалов, невозможно было идти далее, почему я дал приказание взять их. Приказание и исполнение было дедом одной минуты — завалы взяты, егеря, залегши в них, стреляли в самое укрепление. Чувствуя всю важность своей потери, неприятель три раза пытался отнять завалы, но отличные офицеры, командовавшие стрелками, каждый раз хладнокровно встретив его батальным огнем, ударом в штыки уничтожали его покушение; в последнюю из сих атак бой сделался рукопашным, несколько солдат заколото и ранено кинжалами, но и неприятель слишком дорого заплатил за свою отвагу; отказавшись от новых нападений, он сосредоточился внутри и сзади укрепления н для командования над потерянными завалами разместившись на деревьях ограничивался редкою стрельбою по оным; во все сие время артиллерия, поставленная на ружейный выстрел, производила сильную пальбу по укреплению и картечью очищала деревья от хищников на них укрывавшихся. Штабс-капитан Войцехович, имевши приказание содействовать главному отряду только в ясную погоду, по причине тумана целый день оставался при Эрпелях без действия. [125]

Между тем наступила совершенная темнота. Избегая бесполезной потери людей, прекратив дело, я остановился ночевать на месте сражения в надежде, что рассеявшийся туман позволит мне разбить укрепление на другой день, сомкнув войска в колонну, орудия зарядив картечью, стрелков, занимавших завалы, сменив другими в большем числе; для успокоения раненых в нескольких стах шагах позади колонны устроил вагенбург из ящиков и трех полуфурков, а ш.-к. Войцеховичу приказал прибыть ко мне из Эрпели на рассвете. Неприятель, ожидавший секурса, всю ночь оставался покоен и, как было слышно по шуму, занимался исправлением укрепления, не отвечая на выстрелы охотников, старавшихся ночью мешать его работам. 21-го числа утром туман сделался еще гуще. Около 8 часов завязалась было опять перестрелка, но скоро прекратилась. В 11 часов вслед за прибытием Войцеховича получил я с вершины хребта уведомление, что неприятельский секурс, поднимаясь большими массами по ирганайской и гимринской дорогам, вступил в жаркое дело с ротою и казаками оборонявшими спуски и что офицер командовавший ими ранен; я тотчас послал на подкрепление еще роту пехоты, с приходом коей неприятель отступил назад. Между тем хищники, занимавшие укрепление, угадывая причину пальбы на горах, сделали вылазку; предвидя ее заранее, я придвинул резервы и приказал зарядить орудие картечью; лишь только они показались перед своим укреплением, как всеобщий залп встретил их и произвел между ними такое поражение, что они, не успев выстрелить ни разу, стремительно обратились в бегство; сия попытка неприятеля была последняя,— видя невозможность пробиться открытою силою или получить помощь, он заперся в укреплении ожидая наступления ночи. Весь остаток 21-го числа провел я спокойно на месте сражения пред укреплением закрытым туманом, беспокоя изредка неприятеля выстрелами; около полуночи туман начал редеть и я, подтвердив приказание эрпелинцам и каранайцам наблюдать хищников со стороны оврагов, с нетерпением ожидал наступления утра; но на рассвете 22-го числа из стрелковой цепи заметили, что укрепление брошено; неприятель, пользуясь туманом, прошлую ночь рассеялся на мелкие партии и спасся бегством по разным направлениям, бросив несколько лошадей и едва успев засыпать землею своих убитых. Часть из них, преследуемая на горах ротою, боясь быть отрезанною, спустилась против Гимр без дороги с утесов.

Осматривая после сражения неприятельские укрепления, я убедился в мнении, что взятие оных штурмом должно быть сопряжено с ужасным кровопролитием. Главное укрепление было четырехугольное, в длину 20, в ширину 11, в в вышину полторы сажени из [126] толстых бревен, сплоченных деревянными кольями и болтами, бойницы в два яруса, первый на пол-аршина от поверхности земли, а другой на половине высоты стены; для стрельбы из сих последних бойниц приделаны были подмостки. Вход в укрепление запирался особым срубом; во всю длину стен с внутренней стороны поделаны навесы, которые, закрывая неприятеля от погоды, делали штурм еще менее возможным; от левого фланга сего редута до оврагов построен высокий завал из бревен с бойницами и навесом; кроме сих укреплений длинная линия завалов протянута была при окончании мыса над обрывом, обращенным к стороне Эрпели. Сжегши сии укрепления, я 22-го числа в полдень тронулся в обратный путь со всем отрядом и ночевал при Эрпели, откуда на другой день прибыл в Темир-Хан-Шуру. Потеря наша в сем деле состоит из:

О потере неприятеля утвердительно сказать не могу; но, судя по упорному сопротивлению и отчаянным вылазкам, я полагаю ее значительною; так как партия сия состояла из койсубулинцев, салатавцев и андийцев, которые после неудачи разошлись по домам, то об раненых лазутчики не могли доставить мне положительных сведений. Что же касается до убитых, то варварское любопытство эрпелинцев, потревожив могилы усопших, открыло 36 тел, из коих большая часть поражена артиллериею; получаемое мною ежедневно через лазутчиков известие о влиянии сего дела на народ до сего времени весьма благоприятное: говорят, что, ободренные прежним успехом и подстрекаемые жаждою добычи, горцы толпами стекались к Кази-Мулле; уступив их усиленным просьбам, хищник сей не дождался прибытия прочих и 10-го числа перешел хребет с партиею около 1200 человек, в том числе 300 конных. 21 числа из Ирганая и Гимры выступили к нему па помощь еще около 1000 человек, но, быв удержаны при подъеме двумя ротами, возвратились, оставив своих единомышленников на произвол судьбы. Кази-Мулла объявил себя больным и никому не [127] показывается в Гимрах, но что особенно заслуживает внимания, это послание, которое будто бы жители некоторых койсубулинских деревень писали к Кази-Мулле, представляя ему, что со времени начатия войны с русскими они не только не разбогатели по его обещанию, но, напротив того, разорились; что получаемые ими иногда добычи не в состоянии вознаграждать убытков и наконец советовали ему на будущее время отказаться от своих предприятий, всегда оканчивающихся невозвратною потерею их родственников и друзей. Донося о сем в. в., священным долгом считаю покорнейше просить донести до сведения высшего начальства храбрость и усердие нижних чинов и благородное самоотвержение офицеров, коими они ознаменовали себя в сем трудном походе.

Там же.