СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

РЕЧКА СМЕРТИ

(Эпизод из кавказской жизни М. Ю. Лермонтова).

Около крепости Грозной, на левом фланге кавказской линии, расположился лагерем отряд русских войск, под начальством генерал-лейтенанта Галафеева. Царствовало большое оживление: сновали донские казаки с длинными пиками; пехота, перед составленными в козла ружьями, делала приготовления к выступлению; палатки складывались на повозки; егеря занимали пикеты; моздокские линейные казаки возвращались с рекогносцировки. Два горных орудия стояли на возвышении впереди отряда. Неподалеку от них, между спутанными конями, пестрою группою лежали люди в самых разнообразных костюмах: изодранные черкески порою едва прикрывали наготу членов; дорогие шемаханские шелки рядом с рубищами доказывали полное презрение владельцев к внешнему своему виду. На многих, однако, замечалось богатое и отлично держанное оружие. Оправы шашек и кинжалов блестели на ярком утреннем солнце, заливавшем местность. Роса еще не высохла и капли ее сверкали на кустах кизиля, увитого диким виноградником. Лица оборванцев, загорелые и смуглые, выражали бесшабашную удаль и, при разнообразии типов, носили общий отпечаток тревожной боевой жизни и ее закала. Тут были татары — магометане, кабардинцы, казаки — люди всех племен и верований, встречающихся на Кавказе, были и такие, что и сами забыли, к какой принадлежали народности. То был род партизанского отряда, [474] сформированного храбрецом Дороховым, таким же бесшабашным, как и вся ватага преданных ему людей. Все они сделали войну ремеслом своим. Опасность, удальство, лишения и разгул стали их лозунгом. Огнестрельное оружие они презирали и резались шашками да кинжалами, в удалых схватках с грудью грудь. Даровитый Дорохов, за отчаянные выходки и шалости не раз разжалованный в солдаты, вновь и вновь выслуживался, благодаря своей безграничной отваге. Теперь раненый в схватке, он до излечения был вынужден покинуть отряд генерала Галафеева; начальство над своею «отборною командою охотников» передал он такому же, как сам, бесстрашному удальцу, поручику тенгинского полка, Лермонтову, разжалованному из гвардейских гусар и высланному из Петербурга за дуэль.

Выбор с точки зрения головореза Дорохова был как нельзя более удачен. Он в Михаиле Юрьевиче видел не столько поэта, слава и значение коего стали выясняться позднее, сколько молодого офицера, которому жизнь не казалась привлекательною, который скучал ею и искал сильных ощущений, чтобы погрузить в них тоску души. С петербургским обществом он давно разошелся, да, кажется, никогда и не был в ладу, по крайней мере, в глубине мысли он всегда презирал его. Еще недавно говорил он про людей, встречаемых им в гостиных столицы:

О! как мне хочется смутить веселость их
И дерзко бросить им в глаза железный стих,
Облитый горечью и злостью.

Сам поэт в этих гостиных являлся с язвительною речью или шумною, наружною веселостью, которую поэтому и не отражали зеркала души — глаза его. Их тяжелый взор странно не согласовался с выражением почти детских нежных и выдававшихся губ. Внутренно Лермонтов скучал глубоко. Он задыхался в тесной сфере, куда его втолкнула судьба ¹. В минуты переживаемого внутреннего отчаяния жизнь ему казалась [475] «пустою и глупою шуткою». И он тем более считал себя в праве сказать это, что его не пускали из военной службы, не давали отставки и следовательно отнимали возможность отдаться всецело литературе, как он этого желал. Жизнь, таким образом, становилась ему бременем и страшными словами заканчивал он благодарственную молитву к небу:

За все, за все Тебя благодарю я:
За тайные мучения страстей,
За горечь слез, отраву поцелуя,
За месть врагов и клевету друзей,
За жар души, растраченной в пустыне,
За все, чем я обманут в жизни был...
Устрой лишь так, чтобы Тебя отныне
Недолго я еще благодарил.

Ему хотелось смерти. «Подожди немного, отдохнешь и ты», — утешал он себя. Смерть для него казалась желанною гостью; играть ею было для него известного рода отдыхом, одуряющим упоением.

Щегольской лейб-гусар, получив в отряде генерала Галафеева «отборных охотников», сам преобразился. Он носил бурку на расстегнутом сюртуке без эполет, зачастую отгибая мягкий воротник его. Красная почти бессменная канаусовая рубашка виднелась из-под откинутых бортов. Смуглое лицо, с проницательными черными глазами и довольно длинными, темнокаштановыми волосами, глядело из-под белой холщевой фуражки, надетой на затылок. Пользуясь свободой походной жизни, он не брил баков и бороды, но редкие волосы не закрывали [476] энергически выступавшего подбородка. Лермонтов вел жизнь одинаковую с своими охотниками, зачастую ел одну с ними пищу и спал, как они, на голой земле, прикрытый буркою. Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой головой на сутулых, широких плечах изобличала присущую мощь.

В этой экспедиции, во время долгой стоянки на Мятлинской переправе через реку Сулак, устроенной и укрепленной блокгаузом еще при Ермолове, в походной палатке поручик артиллерии барон Пален снял с поэта профильный карандашный портрет ².

На рассвете, 6-го июля 1840 года, отряд двинулся. Вскоре большие скопища черкесов стали беспокоить его. Велась перестрелка. Бывали небольшие стычки. Поклонники пророка делали засады за огромными деревьями, имевшими аршин и более в диаметре. Они старались не допускать русских до воды. Так, на берегах Аргуны черкесы стали обстреливать реку, к которой приходилось солдатам спускаться по круче. Солдаты запасались водой под пулями, перестреливаясь с врагом. Случалось, что какой нибудь отважный мюрид вызывал русских на бой — род рыцарского поединка. Находились охотники принимать его. Лермонтов писал:

Что в этих сшибках удалых —
Забавы много, толку мало;
Прохладным вечером бывало
Мы любовалися на них,
Без кровожадного волненья,
Как на трагический балет...

На севере поэт оставил давно им любимую женщину. Она стала женой другого, и это обстоятельство обостряло его тоску и разочарование. Среди шума и приключений походной жизни, лежа [477] в густой траве, под тенью чинар и виноградных лоз, он думал о ней. Ей-то описал он свое настроение и поход отряда в стихотворном письме, печатаемом в собрании его сочинений под названием «Валерик». Поэт в письме говорит, что от нее, конечно, ожидать любви не может. «В наш век все чувства лишь на срок», — замечает он: —

Но я вас помню — да и точно
Я вас никак забыть не мог!..
Во-первых, потому что много
И долго, долго вас любил,
Потом страданьем и тревогой
За дни блаженства заплатил,
Потом в раскаянье бесплодном
Влачил я цепь тяжелых лет...

Года за три до этого, Лермонтов написал акварельный портрет дорогой ему женщины.

Говоря о настоящем состоянии духа, он замечает: «Мой крест ношу я без роптанья... Я жизнь постиг!».

Судьбе, как турок и татарин,
За все равно я благодарен;
У неба счастья не прошу
И, молча, зло переношу.

Иногда он как будто вызывал судьбу, и возможность опасности или смерти делала его веселым, острым, разговорчивым. Однажды, во время стоянки, Лермонтов предложил находящимся в отряде Льву Пушкину, Глебову, Палену, Сергею Долгорукову, [478] Баумгартену и некоторым другим пойдти поужинать за черту лагеря. Это было небезопасно и собственно даже запрещено. Неприятель окружал лагерь и выслеживал неосторожно от него удалявшихся. Взяли с собою деньщиков и расположились в ложбинке за холмом. Лермонтов, руководивший всем, уверял, что, наперед избрав место, выставил часовых и указывал на одного казака, фигура коего виднелась сквозь вечерний туман. Огонь был разведен с предосторожностями, причем особенно желали сделать его незаметным со стороны лагеря. Небольшая группа [479] смельчаков пила и ела, разговаривая о возможности нападения со стороны горцев. Лев Пушкин и Лермонтов сыпали остротами и комическими рассказами, причем не обходилось без резких насмешек на разных известных всем присутствующим личностей. Особенно в ударе и веселье был Лермонтов, так что от слов его катались со смеху, забывая всякую предосторожность. Однако, все обошлось благополучно. Под утро, возвращаясь в лагерь, Лермонтов признался, что видневшийся часовой был не что иное, как поставленное им чучело. Таким образом оказалось, что все пировали без всякого прикрытия и следовательно подвергались великой опасности, которую сознавал только Лермонтов. Но это ему нравилось, может быть, потому, что отвлекало от тяжелых дум ³.

Хладнокровным пребывает поэт и в самом огне битвы. На белом коне бросается он на штурм неприятельских завалов:

Верхом помчался на завалы,
Кто не успел спрыгнуть с коня, —

говорит поэт про офицеров отряда, умалчивая, что это был сам он, совершивший этот акт бешеной храбрости, которым, [480] впрочем, нельзя было удивить наших кавказцев. Генерал Галафеев, любивший и почитавший состоявшего при нем поэта, в донесении своем так о нем выражался: «Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов, во время штурмов неприятельских завалов на реке Валерике, имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника отряда об ее успехах, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами, но офицер этот, не смотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отличным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы».

Лермонтов был ближайшим начальством представлен к Владимиру 4-й степени с бантом, что для молодого офицера в чине поручика, особенно в то время, считалось высокою наградою. Генерал-адъютант П X. Граббе, признавая Михаила Юрьевича за отличного боевого офицера, хлопотал о получении им означенного ордена и входил два раза с ходатайством за него. Высшее начальство, однако же, представило Лермонтова к ордену Станислава 4-й степени, а в Петербурге и вовсе отказали ему в награде.

О своих подвигах храбрости Лермонтов в стихотворном письме к любимой женщине не упоминает даже и намеком. Кажется, будто он участвовал лишь как посторонний зритель, рисующий отдельные эпизоды боя.

На берегу, под тенью дуба,
Пройдя завалов длинный ряд,
Стоял кружок. Один солдат
Был на коленях; мрачно, грубо
Казалось выраженье лиц,
Но слезы капали с ресниц.
Покрытый пылью, на шинели,
Спиною к дереву лежал
Их капитан... Он умирал:
В груди его едва чернели
Две раны; кровь из них чуть-чуть
Сочилась; но высоко грудь
И трудно подымалась...
...На ружья опершись, кругом
Стояли усачи седые
И тихо плакали...

Это прекрасное место в письме вдохновило нашего известного, тоже слишком рано погибшего, художника Шварца, и одним из первых опытов его было изобразить эту сцену ⁴. [482]

Дело под Валериком (по-русски «речка смерти») было кровавым делом. Лермонтов описывает его:

Вон кинжалы,
В приклады... и пошла резня...
И два часа в струях потока
Бой длился; резались жестоко,
Как звери, молча, с грудью грудь...
Ручей телами запрудили,
Хотел воды я зачерпнуть —
И зной, и битва утомили
Меня, — но мутная волна
Была тепла, была красна...

Вот как в неизданном еще письме к другу А. А. Лопухину Лермонтов описывает эти дела:

«...У нас были каждый день дела, и одно довольно жаркое, которое продолжалось шесть часов сряду. Нас было всего 2 000 пехоты, а их до шести тысяч, и все время дрались штыками. У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на месте. Кажется, хорошо! Вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела еще пахло кровью. Когда мы увидимся, я тебе расскажу подробности очень интересные. Только Бог знает когда мы увидимся»...

Интересны и те мысли, которые занимали двадцатипятилетнего лихого офицера-философа сейчас после битвы.

Уже затихло все; тела
Стащили в кучу... Кровь текла
Струею дымной по каменьям:
Ее тяжелым испареньем
Был полон воздух. Генерал
Сидел в тени на барабане
И донесенье принимал.
А там вдали — грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной,
В своем наряде снеговом
Тянулись горы и Казбек
Сверкал главой остроконечной.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек!
Чего он хочет?.. Небо ясно;
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он... зачем?.. [483]

Видно, из сферы личных чувств и страданий поэт начинал переходить к более общим человеческим интересам и вопросам. Может быть, в них нашел бы он примирение с жизнью. Теперь еще, как мы видели, он ее не любил и искал смерти, и она недолго заставила себя ждать. Ровно через год поэта не стало.

В альбоме Лермонтова, хранящемся в императорской публичной библиотеке, находится наскоро набросанный поэтом на месте эскиз дела под Валериком, — собственно начало этого дела, момент, когда горцы внезапно напали на арьергард, дав пройдти передовым колоннам:

Чу! в арьергард орудье просят,
Вот ружья из кустов выносят,
Вот тащут за ноги людей
И кличат громко лекарей.

Михаил Юрьевич имел дарование к музыке и большой талант к живописи. Он его не выработал, но был момент в жизни, когда он колебался между живописью и поэзиею. В Лермонтовском музее (в Никол. кавал. училище, устроенном по инициативе начальника его А. А. Бильдерлинга) находятся некоторые его рисунки, но многое до сих пор еще в руках частных лиц.

Пав. Висковатый.

Комментарии

1. Тургенев: встречи его с Лермонтовым.

2. Барон Дмитрий Петрович Пален состоял прикомандированным к генеральному штабу в отряде генерала Галафеева. По поводу нарисованного им портрета Лермонтова я писал в «Русской Старине» (январь, 1884 г.). На заметку мою Д. П. Пален отозвался и, поехав к нему в Ревель на свидание, я нашел целый альбом интересных рисунков и портретов, местностей и деятелей кавказских в конце 30-х и начале 40-х годов, между прочим, и портреты Граббе и графа Дм. Ал. Милютина (в 1839 г.). Альбом этот в свое время заинтересовал императора Николая Павловича, который сохранил у себя несколько рисунков. При этом случился забавный анекдот. В альбоме находился портрет известного храброго генерала Фрейганга, тогда командира куринского егерского полка. Фрейганг любил карточную игру и, банкируя, имел излюбленную карту: короля треф. С этою картою он и был изображен Д. П. Паленом. Перед представлением альбома государю, граф Клейнмихель потребовал, чтобы вместо карты в руки Фрейганга была дана деловая бумага, находя неприличным, чтобы государю был представлен портрет в прежнем виде. Пален исполнил требование и перерисовал карту. П. Виск.

3. Из рассказов г. Палена.

4. О Шварце напечатана прекрасная статья В. В. Стасова в «Вестнике Изящных Искусств». Шварц в 1856 году, будучи еще в старших классах императорского лицея, брал уроки у известного нашего пейзажиста профессора Арс. Ив. Мещерского, у которого учился и я. Уроки бывали и в квартире родителей моих. Все трое мы были горячими почитателями Лермонтова. Прилагаемый рисунок Шварца имеет интерес только как пример первого опыта этого художника в композиции; рисунок сделан пером.