-

КОРНИЛОВИЧ А. О.

ПИСЬМА

102. Н. А. Полевому ³²

Царские Колодцы, 16 ноября 1833 г.

Милостивый государь Николай Алексеевич!

Брат Марлинского ³³ писал ко мне, что Вы желаете иметь меня в числе сотрудников Вашего журнала и обещаете, если приму Ваше предложение, немедленно сообщить мне Ваши условия. Я согласился, но, не дожидаясь его ответа, решаюсь прямо обратиться к Вам и для начала посылаю Вам статью, которая, надеюсь, найдет у Вас местечко. Но об этом поговорим после; прежде хочу сказать, что можете ожидать от меня.

По наружности, положение мое самое благоприятное для литературных занятий: досугу у меня много, живу я в Грузии, па границе Лезгистана, уголке малоизвестном, где и природа, и люди представляют богатое поприще для наблюдений; тысячи предметов новых, любопытных, со всех сторон меня окружают; но то беда, что глаз видит, зуб неймет ³⁴. Поверите ли, что я, находясь здесь почти год, только мельком встречал грузин и не видал еще ни одного лезгина! Царские Колодцы, из коих пишу к Вам, слобода, населенная солдатами нашего же полка. Неся броню сермяжную, не могу часа на два отлучиться без воли начальства; получать [390] позволение нетрудно, но надоело кланяться, и я охотнее сижу сиднем. К тому же нынешний год, против военного обычая, прошел тихо: не было экспедиций в горы, не было и случаев собирать материалы для журнальных статей. А потому, пока я останусь безвыходным жителем Царских Колодцев, едва ли буду в состоянии сообщить Вам что-нибудь дельное о здешнем крае. Иное дело, если, как мне подают надежды, буду переведен в Тифлис: там встречу людей, ³⁵ чего здесь не нахожу, там сосредоточиваются здешние власти, из сношения с коими можно почерпнуть весьма много сведений, там, наконец, буду иметь, вероятно, более свободы, ибо сойдусь с лицами, кои, давно меня зная, будут иметь ко мне более доверенности. Здесь же без книг, без возможности обменяться понятиями с существами мыслящими, я только и могу заниматься переводами, но переводчиков у Вас, без сомнения, много и без меня, да и переводить мне нечего. Кстати, Вам известен и вкус нашей публики, и все лучшее, что появляется на французском, немецком и английском [языках]. Не можете ли мне прислать для перевода какое-нибудь из новейших сочинений, которое, по Вашему мнению, найдет у нас более читателей. Много этим меня одолжите, я с большою признательностью возвращу Вам цену книги. Итак, возвращаясь к главному предмету речи, я относительно сотрудничества покамест могу только обещать Вам не упускать никакого случая, ³⁶ чтобы лучшим образом исполнить принятую на себя обязанность.

Время и обстоятельства покажут — буду ли иметь к тому возможность.

Я здесь сошелся с поручиком Райко, ³⁷ который служил полковником в Греции, был комендантом в Навплии ³⁸ и правил Патрасскою областью и, наконец, начальствовал всей артиллерией. Пользовавшись приязнью графа Каподистрия, ³⁹ он был в сношениях со всеми почти лицами, более или менее, имевшими влияние на нынешнюю судьбу Греции. Я убедил его заняться составлением своих записок, а между тем взял у него статью, которую, с его позволения, посылаю Вам в переводе. ⁴⁰ Но предваряю Вас, будьте осторожны. Вы знаете, читая иностранные журналы, что Франция, Англия и Россия старались каждая усилить свой вес в Греции. Каподистрия, [391] благоволивший к нам, был, разумеется, неугоден тем, кои хотели ослабить наше влияние. Автор статьи почти явно обвиняет Францию в убийстве графа в рассуждениях, кои поместил вслед за рассказом самого события. ⁴¹ Я ничего не выкинул, предоставляя это Вам, как более знакомому с нашей цензурой. Марайте смело, что по Вашему мнению должно до времени остаться под спудом и по существующим правилам не может явиться в печати; ручаюсь за автора, что он не будет в претензии. Мое мнение — лучше пожертвовать несколькими выражениями, чем лишиться всей статьи, если она достойна занять у Вас место. ⁴²

Случайно попалось мне здесь немецкое сочинение Леопольда Ранке «Die Serbische Revolution». Заглавие это я переменил на другое: «Сербия в новейшее время». ⁴³ Оно состоит из 12 глав: первая заключает в себе подробное описание сербских нравов и обычаев, остальные одиннадцать — войны сербов с турками в начале нынешнего столетия, сношения их с Россией, успехи, неудачи и, наконец, освобождение от турецкого ига Милошичем. Книга эта меня чрезвычайно заняла, от нечего делать я перевел ее. Не прислать ли Вам этот перевод? Можно напечатать ее почти всю отдельными статьями, ибо между главами мало связи. В таком случае, думаю, она заняла бы не последнее место в «Телеграфе».

Благодарю Вас за доставление мне «Телеграфа». Прилагаю при сем пять рублей, прошу Вас — присылайте мне его и в будущем году. Вероятно, страшась сами попасть под опеку, Вы не отвечали на письмо опального. ⁴⁴ Для успокоения Вашего почитаю нужным сказать, что высшее правительство дозволило мне занятия литературные, зная, что либеральный чад вышел у меня из головы, и само печатало мои сочинения, а доказательство «Андрей Безыменный». А потому, думаю, переписка со мною Вам повредить не может, иначе я сам не писал бы к Вам. ⁴⁵ О политике у нас не будет и помину: я, как работник Ваш, буду лишь относиться [к Вам как] к хозяину фабрики. Захотите порадовать меня ответом — надписывайте в Грузию через Сигнах в Царские Колодцы, нот — я не в претензии.

Ваш всей душою Александр Корнилович. [392]

103. М. О. Корниловичу *

Царские колодцы, 29 ноября 1833 г.

Друг мой Михаила!

Пишу тебе наскоро, чтоб уведомить о получении последнего твоего письма. Хлопот у меня полон рот; у меня на днях бежал мальчик, находившийся в услужении; я сам рублю дрова, топлю печку, готовлю себе есть. Нерадостны вести, какие ты сообщаешь мне о ходе наших домашних дел. Что же делать? Да будет воля господня.

У нас поговаривают о походе; шах персидский умер; думают, что мы двинемся за границу помогать вступлению на престол признанного нами наследником Аббаса-мирзы. Впрочем, до сих пор это одни слухи.

Я на будущий год хочу закабалить себя в сотрудники «Телеграфа», ожидаю только от Полевого условий. Авось удастся мне кой-какие найти средства пробиваться самому, не становясь в тягость другим, особенно тебе, милый друг.

Какой успех твоих стараний о переводе моем в Россию? Не угадал ли я, что они останутся безуспешными? Кто попадет раз сюда, тот вырвется отсюда нескоро. Писал бы тебе более, но, право, некогда! Скоро, может быть, не далее как на будущей почте, уведомлю тебя обстоятельно о своем житье-бытье. До этого времени целую тебя сердечно.

Твой всею душою Александр.

104. М. О. Корниловичу *

20 декабря 1833 г., Царские Колодцы.

Друг мой Михайла!

Вчерась я получил твое письмо от 17-го пр[ошлого] м[есяца] и часа через два отправляюсь в Сигнах, чтоб самому отдать на почте ответ. Не правда ли, что слова мои сбылись? Время испытания нашего, любезный, еще не кончилось, еще суждено нам целые годы сиротствовать в здешнем изгнании. [393]

Благодарю тебя за твою дружбу, но боюсь, чтоб она не повредила тебе и твоим подчиненным. Кто ведает? Может быть, милости царские полились бы на вас без твоей неосторожной просьбы обо мне.

Благодарю тебя за твои послуги, но прошу по совести, не лишай себя необходимого, чтоб пособить мне. Знаю очень, что такие пожертвования для тебя сладостны, но каково мне их принимать? Притом я не без надежды, что скоро найду способы к поддержанию себя собственными средствами. Полевой предложил мне через посторонних людей участие в своем журнале. Я принял предложение, жду от него ответа, в чем будут состоять его условия, а между тем вторично просил графа Александра Христофоровича ⁴⁶ о переводе меня в кавказские саперы в Тифлис. Попади я только туда — и с помощью божией заживу припеваючи. Там можно заняться литературой, можно писать, здесь же не приведи бог!

Ты, милый, жалуешься на скуку в Тихвине; посуди же, каково жить в здешнем захолустье, где только и встречаешь или невежественных, неприязненных нам грузин, или нашу братью русских, коих, за неспособностию, от незнания куда с ними деваться, посылают в Грузию. О литературе здесь едва ли ведают по слуху, книг не читают: с кем прикажешь поговорить, посоветоваться? Ум от бездействия меркнет, душа черствеет, весь костенеешь и, что всего хуже, чувствуешь, что не в состоянии из этого вырваться. Пишется, когда душе весело, сердцу легко, но когда сам борешься с нуждой, знаешь, что вместе с тобой более или менее страдают все близкие тебе, и, чувствуя в себе и силу и способности действовать, так скован обстоятельствами, что не только не можешь пособить им и самому себе, но даже принужден лишать их последнего, то, право, тут не до письма. А потому не нарекай на меня, друг мой, за короткость моих отзывов; верь мне, что беседа с тобой — самое приятное развлечение в моей однообразной жизни, но весело ли тебе будет слушать мои жалобы, весело ли мне самому жаловаться? Я притворствовать не умею, хвалиться моим положением не могу, ибо оно незавидно, не лучше ли молчать?

Жаль мне очень, что ты имел неудовольствие с Нейдгартом, ⁴⁷ но утешаю себя надеждой, что облако, пронесшееся между Вами, скоро [394] рассеется. Он человек умный и добрый, легко постигнет чистоту твоих намерений, в душе уже [если] не простил, то скоро простит тебе твою смелость.

Радуюсь успехам твоего сочинения. ⁴⁸ Нехудо бы было, если б ты по окончании оного представил его начальству и спросил пособия для напечатания. Между тем потрудись сообщить мне подробности об его содержании, если можно оглавление его статей.

Спасибо тебе за то, что ты писал к матушке. Я от нее давно не имею известий.

Если буду в Тифлисе, увижусь с Ховеном, ⁴⁹ исполню твое к нему поручение; впрочем, не думаю, чтоб он мог мне много помочь. Наше положение таково, что об нас слишком много хлопотать опасно: чего доброго, усердное ходатайство повредит и ходатаям, и нам. Прощай, мой друг: Целую тебя сердечно. Пиши ко мне.

Твой душою Александр.

105. М. О. Корниловичу *

Царские Колодцы, 30 генваря 1834 г.

Что с тобою сталось, друг мой? Два месяца от тебя ни слова. Здоров ли ты? Жив ли? Бывало, всякие три недели порадуешь меня весточкой о себе, ныне проходят три месяца, ты не отзываешься. Не сердишься ли в самом деле за короткость моих писем? Коли так, я, пожалуй, буду исписывать для тебя целые листы, перестань только играть со мною в молчанку.

Все ли это время ты был в Тихвине? Не заглядывал ли в Петербург? Не был ли у Авг. Христоф.? Нейдгарт перестал ли на тебя сердиться?

Я, друг мой, все ожидаю перевода своего в Тифлис, в саперы но, кажется, не дождусь.

У нас в полку перемена: новый командир подполковник Клуген вместо Овечкина, которому назначено состоять по армии. Он принял меня весьма снисходительно, по обыкновению уверял, что я ничего не потеряю от сей перемены, что он с своей стороны употребит все [395] свое влияние, дабы по возможности облегчить мою участь. Я и верю его чистосердечию, но, по несчастию, он немного может. Наша судьба такова, что без экспедиции едва [ли] успеешь вырваться из своего сермяжного наряда. Надобно послушать сперва свиста горских пуль, изведать на себе удары лезгинских шашек, без того не сделают представления, а если оно и последует, то его не уважут.

О войне же не слыхать: прошлого года раза два нас было потревожили, велели быть в готовности к походу; мы всякий час ожидали выступления; я сам купил двух лошадей: одну верховую, другую вьючную, но не сталось по-нашему — тревога стихла, и мы опять безвыходные жители Царских Колодцев.

Затем умер в Персии наследник престола Аббас-мирза; мы чаяли там смятений и как соседи полагали, что пойдем на усмирение волнующихся, но сделалось не по-нашему. В Персии не шевелятся, а отъезд нашего начальника штаба в Петербург заставляет полагать, что не думают о новых движениях, что если они и последуют, то не прежде как поздней весною.

Вальховский, если не уехал, то на днях уедет в Петербург. Не увидишься ли ты с ним? Я недели три назад имел письма от сестер Марий и Устиньи. Радзиевский вышел в отставку с чином полковника и живет помещиком; Янковский не может дождаться места. Каково положение твоих дел? Подвигается ли у тебя работа? Брось, милый, свою лень; напиши словечко: грешно тебе, право, не вспомнить обо мне. Целую тебя сердечно.

Твой всею душою Александр.

Ты меня избаловал нюхательным табаком: не сможешь ли, когда будешь в Петербурге, прислать мне оттуда головкинского березинского в 1 р. ценою фунтов пять?

106. М. О. Корниловичу* ⁵⁰

Царские Колодцы, 28 февраля 1834 г.

Друг мой Михайла!

Узнав, что в сигнахской почтовой конторе есть ко мне посылка, я съездил туда и нашел твои два письма с приложениями: шест [396] полуимпериалов и шестьдесят рублей ассигнациями. Спасибо тебе за твою приязнь: верь мне, я вполне умею чувствовать ей цену: ты, чтоб разделить со мною скудный свой кусок, лишаешь себя необходимого, отрываешь у себя последнее. Чем воздам я тебе за такую дружбу?

Ты все жалуешься на короткость моих писем? Но что сказать тебе нового, занимательного из того захолустья, в которое судьба меня забросила? Я окружен предметами любопытными: перед глазами у меня снежные вершины Кавказа, в ущельях коего живут племена, различные обычаями, нравами, языком, вероисповеданием, у коих одно только общее — война и грабеж. Кругом меня деятельные, пронырливые торговцы армяне и ленивые неповоротливые грузины коих быт так отличен от нашего. И обо всем этом знаю только по слухам; сижу сиднем на своих Колодцах, потому что отлучиться нельзя без спросу, а я просить не хочу, чтоб не подвергнуться неприятности отказа. Впрочем, в угодность тебе, чтоб сколько-нибудь оправдать себя от упрека в лени, посвящаю тебе весь канун почтового дня, хочу исписать мелко, как ты желаешь, весь лист кругом. Если мараньем моим отвлеку тебя от занятия, более занимательного, виноват ты сам, не требуй от меня впредь длинных писем.

Восточную часть Грузии составляет округ Сигнахский, делящийся на две части: помещичью и казенную (Кизих), некогда удел грузинских царей. Округ сей прилегает к реке Алазани, которая течет по обширной равнине, верст в пятьдесят шириною, равнине, заключенной между предгориями Кавказа и предгориями же гор Карабахских, отделяющих нас от турецких владений. На первых живут лезгины, за ними разбойники глуходары, ежегодно почти прокрадывающиеся на наш берег, чтоб, обманув осторожность наших караульных, увести где поселян, где скот.

По сю сторону Алазани лежит на горе, в месте чрезвычайно живописном, Сигнах, с его каменной стеною и башнями, построенный в азиатском вкусе, где, кроме казенных зданий, каждый дом с террасой вместо крыши, дом и лавка.

К юго-востоку от Сигнаха, в Кизихе, о коем я сказал выше, верстах в 30 от Сигнаха, построены Знаменитые Царские Колодцы [397] откуда пишу к тебе, где твой друг, с нуждой пополам, но всегда бодрый, всегда веселый коротает свой век.

Откуда это название, сказать тебе, верно, не умею. Грузины, которые все великое у себя приписывают славной царице Тамаре, уверяют, что она не пила иной воды, кроме той, какую находишь в здешних родниках. Но гораздо правдоподобнее, что цари грузинские в летние месяцы приезжали сюда укрываться от тифлисского зноя: здесь творили суд и правду, полевали с собаками, с соколами и на зиму возвращались в свою столицу. Впрочем, кроме имени, нет никаких следов их здесь местопребывания; память о сем сохранилась в одних преданиях.

Урочище Царские Колодцы состоит из верхнего лагеря, где находятся наши казармы и офицерские дома, [и] нижнего, в котором поселена одна наша рота и артиллерийская слободка штаб квартиры 21-й батарейной роты. Это поселение — необходимость в здешнем крае. И татары, и грузины не очень нам дружат, и мужчины и женщины нас бегают. Чтоб отвратить зло, какое происходило от недостатка последних, надлежало перевести сюда семьи женатых солдат: каждый полк имеет здесь свое хозяйство, свое обзаведение.

Я поселился в нижней слободке. Комнатка моя шагов 10 в длину, пять в ширину, мебель — одна кровать, на коей моя постель, другая, покрытая ковром, два стула и письменный столик.

Живу я здесь не весело, но и не так скучно, как ты можешь вообразить. Со мною вместе назначен был сюда Голицын, давний мой знакомец по Петербургу, пострадавший по одному со мною делу. Сперва мы жили вместе, потом он купил для себя избу, и мы, внутренне довольные оба, расстались, видимся ежедневно, живем приятелями, избегнув неприятностей, кои неразлучны с теснотою, где по необходимости беспокоишь друг друга.

На одном дворе со мною живет Хвостов, ⁵¹ некогда мои питомец (он был у меня колонновожатым, ⁵² теперь же, по несчастным обстоятельствам, попал из гвардии в Нижегородский драгунский полк), добрый, умный, образованный малый. Мы друг друга утешаем в горе, придумываем для себя занятия, не даем свое времени скучать. [398]

Между артиллеристами здешней бригады я также нашел добрых ребят. ⁵³

Наконец, верстах в 7 отсюда, в урочище Карагач на Алазанской долине, стоят нижегородские драгуны. В конце прошлого года приехал туда Н. А. Райко, также мой петербургский знакомец, который служил также в гвардии, потом вышел в отставку, поехал в чужие края, определился в греческую службу, быв там правителем Патраса, начальником всей артиллерии, потом, по убиении графа Каподистрия, весьма благоволившего к нему, воротился в Россию, попал поручиком на Кавказ и теперь, снова уволенный, возвращается на родину. ⁵⁴ Я ему обязан самыми приятными минутами своей бытности за Кавказом. Не поверишь, какая радость в этом одиночестве, на которое я теперь осужден, встретить человека, который тебя понимает, отвести душу в приятной беседе, согреть, оживить с ним замертвелое чувство.

Далее Карагача поездки мои не простирались: там я проводил целые дни у Райко, у него приводил себе на память счастливые годы своей молодости в Петербурге. Иногда пускался в Сигнах за письмами на почте; познакомился там с окружным начальником [Запорощенко], которого жена — одно женское создание, с коим можно в здешней стороне весело убить время: приветливостью и умным разговором заставляла меня забывать беспокойства дальнего пути.

В книгах у меня до сих пор не было недостатка: Райко привез их с собою несколько; сверх того, журналисты, по старой приязни, помня прежнего собрата по литературе, присылают мне свои издания: Полевой — «Телеграф», Греч — «Пчелу» и «Сын отечества». Так, мешая дело с бездельем, переходя от книг к картам, от карт к книгам (по вечерам сажусь иногда за бостон, но по самой маленькой, в пять копеек ассигнациями), провожу дни, месяцы, целый год.

Сам я ничего не пишу. Странное дело! От лени ль, от долгой ли борьбы с злодейской судьбою я очерствел, весь покрылся какою-то ржавчиной. Воображение дремлет, чувства погрузились в какое-то усыпление, ни одной живой мысли, ум и душа окоченели, нет уже тех светлых минут вдохновения, когда без всяких усилий слова сами [399] ложились под перо, рука не успевала хватать мыслей, роившихся в голове подобно пчелам в улье. Несколько раз мне хотелось вырваться из этого бездействия, переломать и себя и природу. Задумал было писать несколько повестей, составил план, принялся... Нетут-то было. Куда девалась прежняя легкость, прежняя беззаботность, о слоге. Над одним выражением, над одною фразой бьешься час, другой, наконец, со вздохом, в досаде на себя, на судьбу, бросаешь перо, бумагу, и кладешь ее в столик в ожидании лучшей поры. ⁵⁵

Денег, благодаря твоей попечительности, у меня теперь довольно. Будет прожить два с лишним месяца. Мы здесь всегда настороже, ежеминутно ожидаем похода. Говорено было, что двинемся на персидскую границу; там умер наследник престола, сам шах, уверяют, при смерти. Теперь вместо персидского похода поговаривают об экспедиции на линию в горы.

Я еще в половине прошлого года купил себе двух лошадей: одну вьючную, одну верховую, да сверх того выиграл в лотерею мерина, которого хочу продать. Лошадь куртинской породы, за которую надеюсь взять не менее 25 червонцев. Не предвидя этого благополучия и зная, что в апреле придется воевать горцев, я месяца четыре назад писал домой, просил Янковского, чтоб он потрудился съездить в Каменец, взять из тамошнего приказа моих 3000 рублей и из оных 1000 переслать ко мне. Так у меня будет запас на 2 ¹/₂ года: если что здесь часто случается, вдруг куда-нибудь турнут, не останусь как рак на мели.

В сей раз, друг мой, не будешь жаловаться на мою молчаливость: я описал тебе и свою берлогу, и знакомых, и занятия — все, что только лишь могло прийти на ум.

Табаку курительного мне не присылай: я разлюбил вакштаев, курю турецкий, который здесь по 80 коп. фунт. Гораздо лучше, если одолжишь меня нюхательным, какого ты мне уже прислал фунтов 5. У нас здесь есть казенный, гадкий, которым только по крайней необходимости, за недостатком другого, набьешь нос. Прошу тебя табаку и для себя и для своего полкового командира. Он у пас недавно, еще не успел принять полка, полковник Клуген, добрый, старый немец: со мною он чрезвычайно ласков. [400]

Я обещал тебе исписать весь лист кругом и держу слово. К праздникам светлого христова воскресенья хочу проситься поговеть в Тифлис. Если к тому времени продам коня или получу из дома деньги, пришлю тебе турецкий кинжал или термаламы на ахалух. Знаком ли тебе этот азиатский кафтан? Романы твои с прочими книгами оставил на руках плац-адъютанта Рейнеке для отдачи тебе. Прощай, мой друг! Пиши мне чаще.

Твой всею душою Александр.

107. М. О. Корниловичу* ⁵⁶

9 мая 1834 г., Царские Колодцы.

Любезный Михаила!

Как медленно ходят наши письма! Вообрази, я твое [письмо] от 14 марта получил не прежде 5-го с[его] м[есяца], и то потому, что случайно очутился в Сигнахе и зашел там на почту. Не будь этого, до сих пор не видал бы ни письма, ни посылки. Спасибо тебе за нее, еще более за твою дружбу. Не поверишь, какая отрада, какое счастие в моем настоящем быту знать, что в изгнании и в этом одиночестве я не сирота на белом свете, что есть сердца, которые при воспоминании обо мне бьются сильнее. Хмурься судьба, сколько ей угодно, будь она ко мне вдесятеро суровее нынешнего, я, право, Думаю, не порадую ее и лишней морщинкой, ибо утешен, вполне утешен твоею любовью.

Господь ко мне милостив, добрый мой Михайла! Я давно, очень давно не был так весел, так счастлив, как в последние три недели. Слушай. Во-первых, я виделся с Марлинским, ⁵⁷ которого ты знаешь, верно, если не лично, то по сочинениям. Мы одних лет, вместе росли, вместе жили в Петербурге, а последние лет пять неразлучно, замешанные в том же деле, постигнутые одинакой судьбой не видались с рокового дня 14 декабря 1825 г. Он служил в Дербентском линейном баталионо, переведен в Алахцыхский и, следуя к месту своего назначения, решился отдохнуть от долгого конного пути у нас, на Царских Колодцах. Суди, как радостно было свидание после столь долгой разлуки! С офицерами своего полка, я знакомства почти не веду, мое [401] общество, как знаешь, составляют Голицын, Хвостов, ходящие в таких же солдатских шинелях, какова моя, и Райко, бывший поручик Нижегородского драгунского полка, о коем я уже писал к тебе, которому обязан столькими приятными минутами в своем заточении. Вдруг, совсем неожиданно явился среди нас мой добрый Александр. В нашей однообразной жизни, где все как заведенные часы, где делаешь сегодня, что будешь делать завтра, что делал год назад, его приезд был событием чрезвычайным: мы не знали, как его угостить, где посадить; говорили между собою день, говорили ночь, слушали друг друга и не могли наслушаться. Он провел здесь несколько дней, слишком для нас коротких, но мое благополучие не кончилось сим кратковременным свиданием, я проводил его в Тифлис. Да, друг, после четырнадцатимесячного сидения на Царских и я, наконец, очутился в Тифлисе. Перед тем просился в отпуск, чтоб исповедоваться и приобщиться св. тайн по образу нашей церкви. Позволение пришло к самому времени отъезда гостя моего, и мы пустились в путь вместе: он, верный последователь обычаев азиатских, верхом, я — в повозке.

Поездка наша была, как разумеется, чрезвычайно приятна. Я, как хозяин в здешних местах, отправив повозку большой дорогой, сам также сел на коня и повел своего гостя проселочной дорогой. Местоположение в горах вообще живописно; здесь же, в Грузии, где роскошь прозябания такова, о какой у вас не имеют понятия, где вместо вековечной березы встречаешь на каждом шагу тысячи разнообразных кустов, деревьев, отличных видом, цветом, зеленью, места необыкновенно прелестные.

Сперва погода нам не благоприятствовала, ибо небо заволоклось тучами, полил дождь, какой обыкновенно бывает в горах. К счастью, на мне был широкий плащ, мы сблизили коней и, одевшись им, так прибрели к первой деревне, где нашли кров под навесом грузинской сакли.

Вскоре прояснилось. Мы пустились в путь деревнями, которыми усеяны окрестности Сигнаха. Вскоре представился глазам нашим вид несравненный. Вообрази: вдали снежный Кавказ, коего вершины ослепительной белизны раззолочены лучами заходящего солнца, так [402] резко обозначались лазурью темносинего грузинского неба; ближе вечнозеленая Алазанская должна с Алазанью, которая вьется по ней сребряной лентой; под ногами, справа — Сигнахская стена с башнями, протянутая с одной горы на другую, и перед нею город, построенный амфитеатром; прямо — ряд холмов, испещренных рощами, а между ними грузинские деревни в садах фруктовых деревьев, красующихся миллионами цветов; влево — монастырь св. Нины, нечто вроде аббатства германского средних веков, где покоятся мощи жены апостола, водворившей в Грузии свет христианского учения, где ныне жительствует столетний старец Иоанн, митрополит здешних церквей.

Бестужев был очарован, я любовался его восхищением.

В Сигнахе нас ожидали новые приятности. Тамошний окружной начальник Е. Г. Запорощенко, которого я известил заранее о нашем посещении, известный во всем околотке гостеприимством, очаровал нас радушным приемом. Жена его большая охотница до книг; я доставлял ей журналы, которые гг. литераторы по старой приязни мне пересылают — это было поводом моего с ними знакомства. Мы пробыли в Сигнахе сутки, погода не позволяла нам выехать прежде, и только на четвертый день по выезде из Царских прибыли в Тифлис.

По началу этого письма ты можешь судить, мой любезный, что оно долженствовало занять по крайней мере два листа. Я хотел тебе столько насказать о столице Грузии, и, отвлекши тебя на полчаса от твоих занятий, отвечать делом на упрек в краткости моих отзывов. Но, словно нарочно, дверь моя во все утро не запиралась, так что я, вставши в 6 часов, не мог тебе написать более того, что видишь. Почта отходит через полчаса, а потому, отложив постороннее до первого досуга, займусь тем, что ближе к нам.

Я в восхищении от Тифлиса. Ховен меня принял как родного.

С того времени, как я попал в несчастие, все меня оставили, кроме тебя и еще одного человека, который отыскал меня здесь в глуши, чтоб предложить мне дружеские свои услуги. ⁵⁸ Люди, связанные со мной знакомством, дружбой, услугами, чуждались меня от малодушия, от свойственной людям забывчивости, от тысячи различных причин. Суди же, каково мне было встретить Ховена, который, ставя [403] себя выше мелочных страхов, не испугавшись моей солдатской шинели, протянул мне руку, как старому товарищу, а в словах, поступках во всем обращении показал мне, может быть, более внимательности, чем тогда, когда я по-прежнему был в чести. Я был у него несколько раз, и мы постоянно говорили о тебе. В саперы, любезный, я не перехожу. Наш корпусный командир не изъявил согласия на просьбу мою, сообщенную ему А. X. Бенкендорфом, и по причинам, весьма основательным, с которыми я вполне соглашаюсь. Пока быт мой не переменится, судьба моя быть далеко от столиц.

Мне многое, многое хотелось бы тебе еще писать, но теперь нельзя. Присылают за письмом, чтоб везти на почту. Прощай, мой друг! Нехотя вижу себя в необходимости прекратить свою с тобой беседу.

Твой Александр.

108. Ж. О. Корнилович, от мая 1834 г. * ⁵⁹

Любезная Юзефа! Любезный Августин!

Уже прошли ровно три недели с того времени, как я получил ваше письмо от 26 января. При всем моем, однако, желании ответить вам тогда же, не нашел для этого свободного времени и подходящего случая, ибо ездил в Тифлис, был несколько недель в дороге и только недавно еще вернулся.

Благодарю тебя, сестра, за подробное сообщение о наших делах. Что же делать! Видно наша уж такая судьба, что не можем достигнуть желаемого! Писал матери, просил ее, чтобы она согласилась жить или с тобой, или с Янковскими. Не знаю только, будут ли иметь желаемый успех мои настоятельные просьбы. Мое настоящее положение таково, что могу лишь советовать, просить.

Тебе, моя добрая, милая Юзя, поручаю это дорогое сокровище — нашу возлюбленную мать. Вам, тебе и Устине, надлежит услаждать ее старость. Вы, конечно, с большой охотой будете выполнять эту приятную обязанность. Что делается с Каролиной и Юлией? Скоро ли они кончат учиться?

Послушай. Может случиться, что через несколько месяцев по получении этого письма будет у вас мой приятель, капитан Райко [404] человек состоятельный, из высшего общества, чрезвычайно образованный, еще холостой, а главное человек редкой души и сердца. Будет большим счастьем, если какая-нибудь из двух племянниц ему приглянется. Он служит сейчас также на Кавказе. Между прочим, он передал мне, что проездом в Одессу обязательно заедет к маме и, возможно, что побывает также и у вас.

Что у вас делается в Буджаке? Вознаградились ли ваши труды и имеете ли надежду выручить вложенный в имение капитал? Пишите мне как можно подробнее.

Вот уже больше года, как Михаил прислал мне ваш вексель. Не хотел вас тревожить, зная в каком плохом состоянии находились ваши дела. Поступайте, как подскажет вам совесть. Моя судьба не из лучших. Живу в стране, где дороговизна страшная, а доходов никаких. Вексель брата датирован 19 мая 1832 г. Если будете в состоянии, присылайте мне, сколько можете. Я с вас возьму не более 5%. Даже от них отказался бы, если бы имел средства без них обойтись. Если дела ваши вам этого не позволяют, то поступайте, как покажется удобным. Ведь вы, конечно, не захотите поставить в безвыходное положение брата, который и без того уже придавлен судьбой. Что с Людвигом, Мальвиной? Целую вас всех. Пишите мне в Грузию, через Сигнах, в урочище Царские Колодцы.

Александр.

109. Р. И. Корнилович * ⁶⁰

Царские Колодцы, 1 июня 1834 г.

Дорогая матушка! Имею несколько свободных минут, чтобы поговорить с тобой и поцеловать твои дорогие ручки. Я, слава богу, здоров и утешаюсь надеждой, что письмо застанет и тебя в добром здоровье и что еще настанет время, когда буду иметь счастье лично засвидетельствовать тебе свою сыновнюю любовь и вместе с тобой поблагодарить господа за его милость.

Дорогая мама! Если мои золотые часы находятся у тебя, то будь так добра пришли их мне. Я был в Тифлисе, исповедывался и причащался там по обряду нашей церкви, и не более двух недель, [405] как вернулся. У нас поход; полк меняет квартиры, но я до сентября еще остаюсь здесь и думаю, что совсем не тронусь отсюда. Впрочем, если узнаю, что и мне придется выступить, сейчас же уведомлю.

Целую Янковских и, поручая себя твоей любви, остаюсь искренний и верный тебе сын

Александр.

110. М. О. Корниловичу * ⁶¹

Друг мой Михайла!

Ты меня упрекаешь в лени, а сам по месяцам ко мне не пишешь. Если я и неразговорчив, ограничиваюсь немногими словами, [но] по крайней мере аккуратен, не оставляю тебя без ответов.

У нас, любезный, большая суматоха. Штаб-квартира полка переходит в Карабахскую область, в г. Шушу. Баталион же наш отправляется в Тифлис, чтоб оттуда, как уверяют, идти за Кубань и с наступлением осени воевать горцев.

Весьма вероятно, что когда ты получишь это письмо, брат твой будет на походе. Я радуюсь этому потому, что мне суждено лишь под пулями искать облегчения своей участи; авось благодатный кусок свинцу, пущенный черкесом, сократит время моего странствования в броне сермяжной.

Я, не докончив последнего к тебе письма, собирался дописать его к следующей же почте, но тут столько скопилось дела, что, право, не мог уделить тебе и минуты времени. И не думай, чтоб это была простая отговорка: с кем мне веселее беседовать, как не с тобою;

Со времени моего сюда приезда я ничего не пишу, по крайней мере ничего такого, что было бы назначено к печати; я уже тебе не раз говорил тому причину. Я вспомнил старину, взялся за указку, от нечего делать учу детей и с ними занимаюсь по целым дням. Но теперь приходится все бросить.

Перемена штаб-квартиры для меня не совсем приятна: я так тяжел на подъем, так люблю покой. Здесь я привык проводить время спокойно, полюбил Царские Колодцы. А что будет в Шуше? Впрочем, я открываю это одному тебе и так мало обнаруживаю перед [406] другими свои чувства, что не сделаю и шагу для перемены своего назначения. Пускай будет со мною, что угодно богу.

Радзиевские просили у меня совета, куда поместить своего Александра? Что мог им сказать я, скоро девять лет отторженный от света, по слуху лишь зная, что в нем происходит? Я адресовал их к тебе, уверенный что пособишь им, если можешь. Вынужденный обстоятельствами, я также писал о твоем векселе к Августину или, лучше сказать, к сестре; прошу у них не капитала, которого нескоро надеюсь получить, а процентов и то не более пяти, но сомневаюсь, в состоянии ли они будут платить мне и те.

Прощай, мои друг! Письма свои продолжай надписывать в Царские Колодцы на имя супруги нашего полкового командира Каролины Яковлевны Клуген, которая примет на себя труд пересылать их ко мне. Она пробудет здесь до весны будущего года.

Твой всею душою Александр.

15 июня, 1834 г.,
Царские Колодцы.

111. М. О. Корниловичу * ⁶²

31 июля 1834 г.

Пишу к тебе накануне выступления в Дагестан, может быть в последний раз из Царских Колодцев. У меня все уложено, меняю покойную, ленивую жизнь на биваки; завтра сажусь на коня, иду в пылу битв добывать желанного прапорщичьего чина, который может доставить мне способы мирно, в тиши, поблизости семейства кончить свои горькие дни. Благодарю тебя, мой милый, за последние 125 рублей и приложенный ящик для табаку: самого табаку там не было, даже столько, чтоб раз понюхать, весь просыпался, так что я даже не умею тебе сказать, каков он был? Все-таки благодарю тебя за твою заботливость.

Нынче, не далее как полчаса назад, приносят мне твою посылку и твое письмо от 21 июня. Я не имел еще времени попробовать чаю, завтра увижу каков, впрочем, будь он хуже кирпичного, я от тебя [407] приму его как лучший богдыханский, ибо я знаю, что ты прислал мне его от души.

Я не сержусь на твои короткие ответы и взамен прошу, не гневайся на мои недлинные грамотки: есть досуг — я рад беседовать с тобою по суткам; скопятся ли дела (и у меня иногда бывает их много) или заляжет кручина на сердце, болтну слова два, и прощай.

Я предвидел неудачу твоих попыток и душевное принимаю участие в огорчении, какое ты чувствовал, когда узнал, что твои надежды рушились. Они так тебя радовали, друг мой. С нетерпением ожидаю твоей статистики, будет что почитать в походе.

Душевно жалею, друг мой, о скуке, какая тебя преследует в глухом Тихвине. Суди же, каково должно быть в хваленом Закавказье. Особенно теперь, когда мой добрый, милый Райко уехал в Россию. Впрочем, жаловаться на свою судьбу было бы грешно. Полковой командир меня жалует, в полку оказывают мне все уважение, какого может требовать человек в моем быту, чего мне более? Ожидаю много удовольствия от похода. Правда, время не совсем благоприятное: жары нестерпимые, до 40 градусов на солнце. Но страна неведомая, татары с их обычаями, верою, образом жизни, потом странствование в горы, встреча с лезгинами, их полудикий быт, их остервенение в битвах — все для меня новое, невиданное, на каждом шагу другая картина, другой предмет для наблюдений.

Ховен славный человек, недавно я еще видел на себе опыт его дружеского участия. Он поручил меня благосклонности Ланского, который будет командовать нашею экспедицией, просил его доставить мне случай к отличию.

Друг мой! У меня есть ковер, который мне весьма хотелось бы тебе переслать, но задача, каким образом? Весу в нем пуда полтора, коли не более. Посуди, что одной почте должно заплатить рублей 60, а теперь, перед походом, каждая копейка для нашего брата дорога. Отложу удовольствие подарить его тебе до радостного свидания. Не привезти ли тебе из Дагестана азиатского оружия? Первый кинжал, который отниму у лезгина, дарю тебе. Хотелось мне еще побалагурить с тобою, но мне надобно писать кучу писем. Если ничто [408] не помешает, я хочу на походе вести свой дневник, замечать все, что попадается на глаза. На дневках буду приводить в порядок свои записки, сообщать их тебе. Может быть, посчастливится им сокращать твои скучные дни в Тихвине. Прощай, мой друг! Продолжай надписывать в Тифлис, а оттуда в местопребывания фельдмаршала гр. Паскевича-Эриванского пехотного полка: если не хочешь, адресуй к Ховену, он мне перешлет.

Твой по гроб Александр.

112. Барону X. X. Ховену

Я не умею высказать Вам, милостивый государь барон Христофор Христофорович, признательности своей за участие, какое Вы принимаете в моей судьбе. Благодарю Вас душевно за ходатайство Ваше обо мне у генерала Ланского и, полный уважения к Вашим советам, спешу им последовать. Завтра сажусь на коня, меняю однообразную, ленивую жизнь на бивачное кочевье, иду в пылу битв добывать желанного прапорщичьего чина, который доставит мне способы громко, без страха сказать Вам, сколько чувствую Вашу приязнь. Между тем, барон, не охотник ли Вы до дагестанского оружия? Не знаю, приведется ли мне рубиться с лезгинами, но то верно, что первая шашка, первый кинжал, который посчастливится мне отнять у горского разбойника, дарю его Вам. Вы, верно, не откажете мне в удовольствии Вам его поднести.

Поручаю себя благосклонной Вашей памяти. Примите еще раз искренние мои благодарения.

Ваш покорнейший слуга
Александр Корнилович.

31 июля 1834 г.

113. Р. И. Корнилович* ⁶³

31 июля 1834 г.

Завтра рано утром, дорогая матушка, полк, в котором я нахожусь выступает в поход в горы Дагестана. Прошу тебя о милостивом [409] материнском благословении. Если господь бог поможет, то поход этот даст мне возможность вырваться из этого положения. Я еще в конце этого года, а может быть, в начале будущего года, буду иметь счастье поцеловать твои ручки. Не беспокойся обо мне, матушка. Господь, снисходя к твоим молитвам, милостив ко мне. Командующий полком делает для меня все, что может. Его жена старается всевозможными способами заменить мне тебя, говорит мне при всяком случае, чтобы я был в их доме как свой.

Как только будет представляться возможность, буду тебя уведомлять о себе. Целую твои ручки и, прося о благословении, остаюсь преданным тебе сыном

Александр.

114. М. О. Корниловичу * ⁶⁴

Куба, 22 августа 1834 г.

Пишу к тебе, любезный Михайла, с похода на дневке, в палатке, лежа под крупным дождем. Не прогневайся, если не найдешь в письме моем ни ладу, ни складу, если оно покажется тебе коротким. Я, непривычный к походной жизни, весь растерялся. Между прочим, обронил твой бумажник, в коем записывал все, что мне ни попадалось, с тем, чтоб со временем составить для тебя отчет в моем странствовании.

При мне теперь только то немногое, что оказалось в памяти, и эти-то крохи тебе сообщаю.

Взгляни на ту часть Закавказья, отыщи Сигнах, а несколько от него к югу Царские источники и потом води пальцем к востоку.

Мы выступили 1 августа и на другой же день, переправившись за Алазань, вступили в горную область. Жители ее, обасурманившиеся грузины, некогда были покорены лезгинами, приняли их веру; ныне мусульмане законом, обычаями; говорят по-татарски, бреют голову, оставляя лишь по сторонам два локона, которые спускают за уши; носят русские рубашки с [той] разницей, что разрез у воротника на правой, [а] не на левой стороне.

Мы четыре дня ходили их землею, потом, коснувшись владении илисуйского ⁶⁵ султана, перенеслись в Пекинскую область. [410]

До 1828 г. она имела своих ханов; последний ⁶⁶ умер, как уверяют, не своею смертью, и область поступила в наше управление.

В Нухе, главном городе, в крепости я видел их дворец, ныне обращенный в присутственные места. Несколько ступеней в высоком портике ведут на обширный, четырехугольный двор, занятый садом: шестнадцать италианских тополей высоты необычайной, симметрически расположенных, делят его на четыре аллеи. По сторонам этого садика — флигеля, в которых жили придворные, ханские жены и их прислужницы и пр.; за ним высокая в полтора человеческих роста терраса, на коей бассейн с тремя фонтанами, осененный двумя высокими прелестными чинарами, и на террасе самый дворец. Он запущен, но и в запущении изумляет странника остатками великолепия. Я взошел по узкой, темной, каменной лестнице (вообще лестницы везде в Азии чрезвычайно дурны) в высокий покой, род приемной, весь исписанный цветами: вправо и влево комнаты, где вместо стен рамы орехового дерева с узорами самой мелкой работы и в этих сквозных узорах стекла всех цветов: голубые, синие, желтые, красные. Комнаты (в вышину нашей залы Главного штаба), стены и купол, как я сказал выше, все в цветных стеклах; на карнизе, соединяющем их, живопись: изображения подвигов ханских, их браней против разбойников горных (аварцев, кумыков) и разбойников лесных (медведей, кабанов и пр.). ⁶⁷

Я хотел продолжать, но, право, некогда. Вчерась был измучен походом, спал все после обеда; сегодня почтовый день, балагурить не время. Боюсь даже, что не успею сказать слова маменьке.

Из Нухи мы через Куткашин, Старую Шемаху прибыли сюда вчерась. Сколько здесь пробудем, куда отсюда отправимся? Еще неизвестно. Целую тебя, друг мой! Пиши ко мне, если будешь иметь досуг, в Тифлис, оттуда — в отряд генерала Ланского.

Комментарии

32. Оригинал этого письма хранится в Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина под шифром «Авт. 3-33».

33. Имеется в виду Павел Александрович Бестужев. После годичного заключения в Бобруйской крепости последний был направлен на Кавказ в ряды действующей армии, где дослужился до чина поручика. Полевой был с ним в переписке, а через него и с некоторыми декабристами-литераторами.

34. Подчеркнуто автором.

35. Подчеркнуто автором.

36. Подчеркнуто автором.

37. О поручике Нижегородского драгунского полка Н.-А. Райко А. О. Корнилович писал и в письме к своему брату от 28 февраля 1834 г. (см. письмо № 106).

38. Навплия — столица новообразованного греческого государства.

39. Граф Иоанн Каподистрия (1776-1831), видный греческий государственный деятель, родился на о. Корфу. В 1808 г. был секретарем законодательного совета республики Ионических островов и сторонником русской ориентации. В 1809 г. перешел на русскую службу в качестве атташе при посольстве в Вене. В 1815 г. был одним из русских уполномоченных на Венском конгрессе. В 1816-1822 гг. совместно с Нессельроде возглавлял Министерство иностранных дел, а в то же время, вопреки политике Священного Союза, поддерживал тайно первые попытки греков к восстанию. Давление Меттерниха, направленное к тому, чтобы удалить Каподистрия от Александра I, вынудило Каподистрия оставить русскую службу и удалиться в Женеву. В 1827 г. Каподистрия был выдвинут русским правительством на пост председателя правительства только что освобожденной Греции, куда он прибыл в 1828 г. Имея перед собой временную задачу организовать управление страной, Каподистрия мечтая стать монархом. Все это возбудило население Греции против него и сделало его крайне непопулярным. Он был убит 9 октября 1831 г.

40. Рукопись статьи Райко была написана на французском Языке.

41. Версия Н. А. Райко об участии Франции в убийстве Каподистрия может быть принята лишь условно — только в отношении подстрекательства. Непосредственными же убийцами были сын и брат главы очень влиятельной греческой фамилии Мавромихалиса, бывшего одним из главных противников Каподистрия.

42. В «Московском телеграфе» эти записки Райко не были напечатаны. По всей вероятности, они пришлись не ко времени, если учесть, что в 1833 г. русским правительством был заключен в Ункиер Искелесси договор с Портой, который стимулировал начавшееся сближение России с Оттоманской империей и охлаждение греко-русских отношений; в 1834 г. «Московский телеграф» был закрыт. Впервые эти записки Райко были напечатаем в переводе на [510] русский язык в 1869 г. на страницах «Русского архива» (№ 5, стлб. 882-919). Объем этих записок, по всей вероятности, остался таким же, какой им был дан первоначально автором. В предпосланной этим запискам заметке П. Бартенева указывается, что редакцией журнала через посредничество Б. М. Маркевича был получен оригинал записок Райко на французском языке и что с него был сделан перевод по поручению редакции журнала.

43. Первое упоминание о сделанном А. О. Корниловичем переводе этой книги Ранке см. прим. 3 к письму № 100.

44. Корнилович имеет в виду свое письмо к Н. А. Полевому от 20 декабря 1832 г. (см. письмо № 82), на которое не получил тогда ответа.

45. А. О. Корнилович, конечно, не знал, что при препровождении его на Кавказ командиру Отдельного Кавказского корпуса было вменено в строжайшую обязанность держать его «под строгим присмотром», а следовательно, следить за каждым его шагом, доносить о каждом его неосторожном слове, наблюдать за всей его перепиской. Все это прекрасно учитывал Полевой, который, всемерно сочувствуя Корниловичу, тем не менее предпочитал сноситься с ним через других лиц, которым вполне доверял.

Конечно, доводы Корниловича были малоубедительны для Полевого, которому, как издателю журнала, подвергавшегося за свое прогрессивное направление систематическим штрафам и угрозам закрытия, приходилось близко соприкасаться с цензурой.

46. Здесь А. О. Корнилович упоминает о своем втором письме к Бенкендорфу. Оно, как и первое, было переслано Бенкендорфом командующему Отдельным Кавказским корпусом барону Г. Розену. В своем препроводительном письме Бенкендорф писал: «Получив вновь от Александра Корниловича письмо, в коем он возобновляет просьбу свою об исходатайствовании ему перевода в Кавказский саперный батальон для доставления ему чрез сие способа заняться в Тифлисе литературой и трудами своими по сей части изыскивать, средства к поддержанию престарелой матери, я решился сие письмо Корниловича также препроводить на благоуважение Вашего высокопревосходительства, полагая, что служба и поведение его ныне уже сделались Вам более известными.

«О распоряжении, какое угодно будет Вам сделать по означенному письму Корниловича, я покорнейше прошу Вас, м. г., приказать объявить ему и одолжить меня об этом Вашим уведомлением».

Вторично отклоняя просьбу Корниловича, генерал Розен приводил к тому следующие доводы: «... При всей готовности моей исполнить Ваше, м. г., желание в отношении рядового Корниловича и вместе с тем быть сему несчастному полезным, мера преступления его известна мне весьма поверхностно из отношения ко мне дежурного генерала Главного штаба е. и. в. [графа Клейнмихеля], в коем изъяснено только то, что он из числа государственных преступников, осужденных приговором Верховного уголовного суда к различным наказаниям, и содержался в Петербургской крепости. Прислан же он ко мне при особом отношении дежурного генерала с нарочным по высочайшему повелению фельдъегерем "под строгим присмотром". После сего, при всем хорошем поведении рядового Корниловича, без особенного какого-либо отличия я не осмелюсь ходатайствовать о переводе его в саперный Кавказский батальон, в Тифлисе квартирующий, где он может не так легко иметь случай к военному отличию, как в Царских Колодцах, по случающимся набегам лезгин на Кахетию. Что касается до литературных его занятий, то я полагаю, что он может иметь более для сего времени там, где ныне находится, нежели в Тифлисе, где одна гарнизонная служба и другие развлечения отнимут у него много времени, а между тем перевод его на службу в большой город неминуемо послужит поводом и другим, по давности здесь службы более его на таковые снисхождения право имеющим, ходатайствовать о том же, тогда как из всех тех, которые найдены виновными Верховным уголовным судом, никто на постоянной службе в Тифлисе не находится, ибо пребывание их в главном месте Закавказского края было бы обременительно для начальства, равно и для секретной военной полиции, как по многолюдству города, так и по неизвестности правил и нравственности пребывающих сюда из разных мест чиновников, часто иностранцев. А между тем и молодые люди всех служб и даже наций могут из одного любопытства искать с ними знакомства и даже связей. Впрочем, если Корнилович, по мере уголовного преступления своего понес уже достаточное наказание, то настоящее безукоризненное его поведение заслуживает особого внимания. Но ходатания о сем я принять на себя еще не осмеливаюсь и тем более, что между подобными ему есть под моим начальством и такие, которые, служа против неприятеля, остаются доныне в одинаковом с ним положении. В окончание честь имею уведомить, что, согласно с почтеннейшим отношением Вашим, я приказал по содержанию письма Корниловича, Вами, м. г., ко мне препровожденного, объявить ему, что я не нахожу еще возможным удовлетворить просьбы его, а между тем и уверить, что усердие по службе и настоящие его занятия не останутся без внимания начальства» (из архивного дела III отделения).

Переписка между Бенкендорфом и Розеном по поводу Корниловича была напечатана в статье А. Г. Грумм-Гржимайло «Декабрист А. О. Корнилович на Кавказе» (со. «Декабристы на каторге и в ссылке», М., 1925, стр. 322-323).

47. О Нейдгарте см. прим. 3 к письму № 93.

48. По-видимому, М. О. Корнилович приступил тогда к составлению своего труда «Статистическое описание города Боровичи», опубликованного в «Северной пчеле», 1834, № 14.

49. Барон фон дер Ховен Христофор Христофорович, полковник. О нем см. отзыв А. О. Корниловича в письмах № 107, № 111, а также письмо № 112, ему адресованное.

50. С некоторыми сокращениями было напечатано в статье А. Г. Грумм-Гржимайло «Декабрист А. О. Корнилович на Кавказе» (сб. «Декабристы на каторге и в ссылке», М., 1925, стр. 324-327).

51. О Хвостове ничего установить не удалось.

52. Корнилович с 1823 г. состоял штатным преподавателем в С.-Петербургском училище для колонновожатых, где читал географию и статистику.

53. В числе последних был и автор воспоминаний о Корниловиче, впоследствии генерал-майор, Шумков.

54. В дальнейшем участь Н. А. Райко была такова: поселившись в Одессе, не имея возможности поступить на государственную службу, так как слыл карбонарием как по воспитанию своему в Италии, так и по участию в борьбе за независимость Греции, Н. А. Райко сделался известным шелководом, много содействовавшим развитию этой отрасли промышленности на юге Европейской России. Его перу принадлежат несколько статей по шелководству, напечатанных в свое время в «Записках Общества сельского хозяйства в южной России», а также «Записка об убиении Каподистрия», о которой речь шла выше (см. письмо № 102 и прим. 8 к нему).

55. В этих строках Корнилович был не совсем искренен. По свидетельству декабриста Валериана Михайловича Голицына (из его письма М. О. Корниловичу от 30 ноября 1855 г., опубликованному в статье А. Г. Грумм-Гржимайло «Декабрист А. О. Корнилович на Кавказе», в сб. «Декабристы на каторге и в ссылке», М., 1925, стр. 334), к этому времени относятся его усиленные занятия по истории общественного движения в России и развитию политической мысли в русском обществе в 20-х годах XIX в. Рукопись этих записок, к сожалению, не сохранилась.

56. С некоторыми сокращениями письмо было опубликовано в статье А. Г. Грумм-Гржимайло «Декабрист А. О. Корнилович на Кавказе» (сб. «Декабристы на каторге и в ссылке», М., 1925, стр. 327-329).

57. Декабрист Александр Александрович Бестужев-Марлинский.

58. Здесь Корнилович, по-видимому, имеет в виду или Н. А. Райко, или Н. А. Полевого.

59. Перевод с польского.

60. Перевод с польского.

61. Некоторые выдержки из этого письма были опубликованы в статье А. Г. Грумм-Гржимайло «Декабрист А. О. Корнилович на Кавказе» (сб. «Декабристы на каторге и в ссылке», М., 1925, стр. 330).

62. Некоторые выдержки из этого письма были опубликованы в статье А. Г. Грумм-Гржимайло «Декабрист А. О. Корнилович на Кавказе» (сб. «Декабристы на каторге и в ссылке», М., 1925, стр. 330).

63. Перевод с польского.

64. Письмо было опубликовано с некоторыми сокращениями в статье А. Г. Грумм-Гржимайло «Декабрист А. О. Корнилович на Кавказе» (сб. «Декабристы на каторге и в ссылке», М., 1925, стр. 331-332).

65. Правильнее — елисуйского.

66. Измаил, хан.

67. Укрепление и дворец ханов в Нухе существуют и до настоящего времени. Укрепление, построенное в 1765 г. Гуссейн ханом, имеет до 500 саж. в окружности и состоит из каменных стен с бойницами. Находящийся внутри стен дворец выстроен уже много позднее Мамед-Гассан ханом.

Текст воспроизведен по изданию: А. О. Корнилович. Сочинения и письма. М.-Л. АН СССР. 1957