-

ВТОРОЙ ОТРЫВОК ИЗ ДНЕВИКА УБИТОГО ОФИЦЕРА. ¹

Вы хотели этого жестокие друзья, — и я увидел ее: да! я был с нею, я обворожен ею. Но разве не видали ее вы? разве не было у вас очей, чтобы любоваться красотою Лилии, или ума — постичь, или сердца — полюбить ее? Счастливые слепцы! хладнокровные... Нет, мало этого, — бескровные счастливцы! Вы знаете Лилию давно и можете препокойно, пребеззаботно спрашивать товарища — «Не правда ли, она не дурна?», точно так же как вы бы спросили — «Не правда ли, что этот фазан не дурно зажарен?»; можете произносить ее имя, не трепеща от удовольствия, не бледнея от ревности! И все-равно для вас, скажет ли он «да», скажет ли он «нет», и как произнесет он свое «да» или «нет»; все-равно, [242] если тот и ничего не ответить. «Недурна!» Только недурна? Боже правды, можно ли так бессмысленна играть словами? Неужели прекрасное — лишь отсутствие недостатков? Неужели ангельскую прелесть можно заключить в эту грязную черту отрицания? «Недурна»! Жалкое наречие привычки!

И, между-тем, где сам я нанду слов девственнее снежного пуху, еще не запятнанного прикосновением к земле? где возьму имен, достойных ее, нерастленных еще дыханием человека? Что сделали мы из всех выражений удивления, страсти, нежности? — ожерелье распутницы! ковер для вытирания ног! Поэты, поэты, сколько драгоценных жемчужин распустили вы в дрянном уксусе! сколько звезд утопили в луже!

Да если б даже слова были краски, а живопись было зеркало, мог ли бы я дать этому лицу жизнь и этой жизни душу? Нет, Лилия, ты невыразима! Тебя нельзя забыть и невозможно вполне припомнить.

Скажи, ровесница цветов, когда успела ты украсить свой ум такими здравыми познаниями? как умела сохранить на сердце самый пух невинности от налета ранних пташек, — обольщений? Эти воробьи расклевывают чувства светской девушки не в плоде, а в почке, распаляя воображение пряностями похвал, слогом модных романов, вихрем танцев. Скажи, по какому счастию не разучилась природе в большом свете, который есть ложь и притворство во всем, начиная с нежности молодой маменьки, спешащей по Невскому, с эмалевыми часами на руке, кормить грудью сына, до скорби знатной дамы по муже, вы мерянной длиною траурного хвоста? в свете, где приветы, и слезы, и улыбки выучены наизусть, примерены к лицу заранее. Ты не так, Лилия: покорная влиянию минуты, ты смеешься от [243] сердца, не прячешь и не выказываешь слез умиленья, не запрещаешь себе краснеть от удовольствия. Ангел, сосланный на землю, чтобы убедить не верующих в добродетель с красотою, можно ли узнать твою душу и не полюбить тебя?

А я? Странно, непостижимо это, едвали вероятно: мой первый взгляд, упавший на Лилию был уже лучем любви, как-будто я увидел ее сердцем, а не глазами! будто не зрение отразило ее милый образ в душу, а душа зажгла его на чувствах! Казалось, он очнулся во мне из магнитического сна, и расцвел вдруг из неясной мечты в живую действительность. Не мое ли сердце было его отчизною? — так коротко знаком и родствен мне этот пленительный образ. Миг, в который я взглянул на Лилию, обдал меня всею свежестью первой встречи, всей отрадой желанного свидания. Он был нов и таинствен как надежда, а между-тем сладостен как награда. «Увидеть» было близнецом «полюбить»: но какое сравнение передаст неделимость, одновременность этого чувства??..

И тихо, отрадно, торжественно было это мгновение; да! тихо, отрадно, торжественно, как миг восхода солнца, когда оно каплей света чуть брызнуло на край востока. И ярче, каждый миг ярче, растекается по небу эта лучезарная капля; блещет, зажигает небосклон; объемлет и пронзает землю лучами, топит ее в волнах тепла и света. Так взошла в моей душе роковая звезда этой страсти, не слышимая, чуть видная при восходе; светлая и пламенная потом. Теперь стоит она на своем бестенном полудне, и никогда, никогда, не сойдет она с полудня. Одна смерть будет ее вечером; ее закат — могила; ее могила — вечность. Жизнь моя прервется ранее любви... Дайте мне уверовать хоть в это. Неужели и та жизнь обманчива как здешняя?.. [244]

И зачем я так часто бывал, так долго беседовал с Лилиею? зачем вниманием крепил на себя чары ее слов; упивался огнем ее глаз, огнем, затепленным прямо на Солнце? И сколько раз с орлиною дерзостью хотел я вглядеться в них, — хотел, и не мог! А между-тем у ней очень кроткие взоры: они не пронзают, а только ласкают сердце, и как ароматная слеза капают в глубь его. Индейцы верят, будто жемчуг родится от капель дождя, запавших в морские раковины: и почему ж нет? Я сам, как ревнивое море, берегу и лелею в тайнике души драгоценные для меня взоры Лилии. В них мое сокровище, в них единственный подарок милой, и могу ли ожидать, посмею ли требовать большего, когда я трепещу промолвиться роковым объяснением! И к чему послужило бы оно? что могу я высказать ей словами, если она не поняла моих взоров?

Мне казалось однако ж — эта задумчивая грусть, этот летучий румянец, этот голос, прерванный вздохом... Нет Лилия, нет; все это мечта самолюбия. Ты не должна, ты не можешь любить меня: природа разделяет нас гораздо более чем судьба. Можно еще умолить людей, можно покорить себе обстоятельства, но самый огонь неба не силен спаять булата с амброю. Никогда любовь, какой я жажду, не зазжет твоего воздушного состава; не кровь, а свет льется в этих жилках; твоему сердцу не вместить и не вынести всех мук и восторгов страсти. О, не понимай моих взоров Лилия, не угадывай моих желаний, и да сохранит тебя Небо от роковой ко мне взаимности! Нежный цветок Севера, ты увянешь под моим знойным дыханием. Я истерзаю тебя ревностью, истомлю своими бешеными ласками, сокрушу в объятиях, поцелуями выпью жизнь. Несбыточной мечтою была моя дума, будто я могу быть [245] счастлив твоею безмятежною любовью, Лилия; будто моему усталому, разбитому бурями сердцу-горюну отрадно и сладостно будет забыться дремотою на груди подруги, зыблясь на ней будто в колыбели младенец. Прислушиваясь к твоим мыслям прежде слов, любуясь душою твоей прежде лица, я воображал иногда, что мои мятежные чувства уникают под твоими ясными взорами, как злые духи под кропилом; что я дышу твоим спокойствием, вкушаю какую-то неведомую, тихую негу. Тогда очарованный круг прелести, обнимающий тебя, горит мне венчиком святыни; перед тобою тогда я благоговею как в храме. Но вдруг придавленная на время лава прожигает снег, увлекает, пепелит сердце. И от чего все это?.. от чего? От ресниц, стыдливо опущенных, от косынки, спахнутой ветром, от колебания локона, который то гасит, то раздувает румянец щек; от ножки, бегляночки из под платья. О, тогда кровь моя пенится и брызжет в голову как шампанское, падучие звезды крестят в глазах, громко бьются все пульсы! Тогда я готов упасть к ногам твоим как преступник, готов броситься как зверь на добычу и сжечь тебя поцелуями, задушить на сердце! И потом я впадаю в какое-то неизъяснимо сладкое изнеможение, в доброту без границ. Каждое дыхание принимаю я тогда как подарок; могу снести обиду без гнева. Ты говоришь мне, Лилия, и твои слова звучат словно родная песня на чужбине. Ты поешь, и я слушаю со слезами то, что поешь ты с улыбкою. Уходишь, и я гляжу вслед тебе с грустью, но без тоски. Ты здесь, и я чувствую твое приближение не слухом и не глазом, — нет! какой-то магнитической холод пробегает по телу, какая-то радость по сердцу; оглядываюсь, — это ты Лилия, — легкая, прелестная, неуловимая, подобная видению прерванного сна поэта!.. [246]

Нет, Лилия, ты лучше всякого сновидения: я ненавижу этик чародеев, этих коварных Армид! Они, Бог-весть куда, заносят сердце в мыльном своем пузыре, мыкают его сквозь тридевять чудес и высаживают на берег, на котором все возможно, кроме полного наслаждения; где счастие убегает уст, как волны сураба. «Добрая ночь!» говорила ты прощаясь: но думала ль ты, Лилия, так невинно, младенчески произнося эти слова, что они падут семянами бури в грудь мою? Счастливица! ты не ведаешь, засыпая без тоски и пробуждаясь без сожаления, сколько раз твой милый образ прилетал возмущать мою душу! какие блестящие и ужасные мечты лелеяли и топтали мое сердце! То одеяло тяготело подо мной как свинец, то постель волновалась как море, то изголовье дышало пламенен. И все ты, Лилия, носилась перед очами души неотступно по черной туче ночи и сквозь алый полу-свет зари, ты, очаровательница, со своей холодною красою, с кудрями веющими около словно колосья северного сияния, с улыбкою словно луч месяца, играющий по льду; с голубыми вечно-кроткими очами...

Но я пробужден жаждою, неутомимою жаждою неги... Куда ж ты скрылась, Лилия? Где ж найду ответ любви моей? Воля моя не сблизит с тобою; самый сон не может придать тебе пылкости. Внушать а не делить любовь рождена ты, а я хочу целого Юга, целой Африки любви. Не для меня мерные ласки, не для меня счетные поцелуи. Жажду пить наслаждения через край и до капли, — пить не напиться! О, дайте мне черных, бездонных глаз, которые поглощают сердце в звездистой влаге своей! дайте уст, которых ароматное дыхание упояет пламенем; дайте вздохов, освежающих лучше ветерка в зной лета; дайте слез восторга сладких [247] как роса медвочная и отрадных как спасение друга; дайте поцелуев которые расплавляют кровь в нектар, улетучивают тело в душу, уносят душу в небо!.. долгих поцелуев с трепетом страсти, с нежными угрызениями! Испытала ль ты, Лилия, всю сладость поцелуя, эту высокую поэзию чувств? это девственное, хотя не душевное наслаждение, не отравляемое ни страхом ни раскаянием; наслаждение в котором сливаются все заветы и обеты любви, все надежды и воспоминания блаженства; миг, в который ощущение разнообразно, воздушно как мысль и сладостно как самозабвенье; святыня, которою Творец подарил одного человека? Да, Лилия! полюби меня как я люблю, и ты разделишь со мной эту роскошную тайну, сердцем на сердце, сбросив прочь все украшения кроме своей стыдливости. Новый Прометей, я передам тебе огонь, похищенный с неба, и каждая искра его вспыхнет на тебе новою прелестию. Второй Пигмалион, я...

Я безумствую. Скорее можно одушевить мрамор чем лед!..

Впрочем у полюса не бывает лета: за то есть волканы!..

Крепко устал я. От ночи до ночи не слезал с коня. Фуражировка была очень удачна; мимоходом спалили три аула; раза два был в жаркой схватке. Застрелил одного Шапсуга из пистолета: он кинулся на меня с шашкою, но заряд иголок вместо пули прошил кольчугу и самого чуть не насквозь. [248] Спасибо за эту выдумку Кабардинскому абреку, Адли-Гирею. «Надо бить зверя не портя шкурки», говорил он: чертовская расчетливость! Насилу дочел сейчас четвертую песнь Дантова Paradiso. Отчего так пышен твой «Ад» мучениями, и так скучен твой «Рай» иносказаниями, padre Dante? Не оттого ли разве, что имя Лилии вкрадывалось везде вместо Беатрисы, и ее глазки сверкали между стихами твоими? Не хочу верить проклятому Англо-Итальянцу, который доказывал, что Дант, под заглавными B con ІСЕ, подразумевал владычество Австрийской империи (ведь он был проповедником и пророком ее в своей родине!). Едвали тот, кто написал —

Beatrice mi guardo con gli occhi pieni

Di faville di amor, cosi divini,

Che, vinta mia virtu, diedi le reni,

E quasi mi perdei con gli occhi chini.

«Беатриса глядела на меня очами полными столь божественных искр любви, что моя твердость предалась бегству; даже потупленные взоры ее меня мервили!» —

едвали, говорю, он мыслил об отвлеченностях и посылал свои огнепернатые стрелы на ветер! Впрочем, воображение поэта всесильно: оно претворяет свечку в звезду утреннюю, кроит радужные крылья ангела из пестрого плаща. Не разрушайте хрустального мира поэта, но и не завидуйте ему. Как Мидас, он превращает в золото все к чему ни коснется; зато и гибнет как Мидас, ломая с голоду зубы на слитке.

В следствие сего, я бы посоветовал одному человеку зарубить на носок, — а этот человек едва ли не сам я, — что обыкновенные котлеты гораздо выгоднее для смертного желудка чем золотые котлеты, и что на земле милее кругленькая Ангелика нежели недоступный неосязаемый ангел. [249]

Кстати об аде: научите меня почему география человеческих предрассудков заключила его в сердце земли? О самолюбие, самолюбие, где ты не повторяешь себя! в чем не находишь своего микрокозма и тождества. Однако ж и рай в сердце человека, а он ищет его над головою.

«...Отдай мой рай, отдай мой ад,

Отдай мне молодость назад!»

Кто мне даст голубиные крылья слетать на темя Кавказа и там отдохнуть душою? Не знаю сам отчего к ним жадно стремятся мои взоры, по них грустит сердце. Не там ли настоящее место человека?.. Там он не на земле, но уже выше земли; в природе, но уже обнимает природу сверху и широким обзором. Хребет гор — достойное подножие человеку, достойный порог небожителей. Но взгляните туда, — только в девственной ризе снегов дерзает земное величие всходить на небо: прекрасный иероглиф довечного завета, что только чистой душе дано вкусить неба, душе, которая смогла оледенить пары земных страстей священным холодом благоговения, убелила их раскаянием и молитвой, и превратила свой тленный венок из земных наслаждений в лучезарное сияние мысли, в царственный венец, осыпанный молниями откровения!

Нет, я не достоин вас, главы Кавказа! Моя одежда не снег бесстрастия, а грозовое облако...

Но орел ширяется выше туч, а он младший брат моей мысли: ей нет высоты недолетной.

Я ваш поклонник, если не гость, любимцы солнца! Вам дарит оно первый росистый поцелуй и последний прощальный взор свой. Вам и я посылаю [250] приветы по заре и по сумеркам; вами любуюсь когда золотое солнце и звезды серебряные горят на голубом щите неба.

Свежи цветы твои, Кавказ, живительны ключи, дубровы тенисты; но не одно величие твоих огромов, не одна прелесть растений, не только удальство твоих детей заманивают к тебе: нет, пытливый ум любит тебя как приют столь дивных тайн, столь высоких дум!.. Воображение силится понять рев водопадов и шопот пещер, разверзающих как Сфинкс гортань свою; хочет выкопать из циклопеанских гробниц имена стлевших там героев; вглядеться, в туманном зеркал древности, в лица давно мелькнувших поколений, может-быть предков наших, и жаждет прочесть на изломе скал, брошенных как надгробия над веками хаоса, чудную летопись мирозданья.

Гляжу на перломутровую цепь гор — и не могу наглядеться. Скажите, чего тут нет? расскажите, что есть тут? Невозможно. Дно ада, опрокинутое на землю, обломки рая, одичалого беглеца с берегов Тигра. Холмы — бархат ковров Хорасанских. Ледники граненые как хрусталь воображения; зубчатые, волнистые вершины — прелестная корона земли, затаившая в себе все звезды ночи, все рубины зари, все золото солнца, сродненные во что-то неизъяснимо прекрасное, и это что-то сливается с синью небес, мерцает сквозь дымку отдаления, — и вот исчезло, — и вот возникло опять бледной радугой облаков, — и не облака ль это столпились горами? — не горы ли разлетаются подобно парам? Все так не ясно, так неопределенно, так безгранично: высокий идеал романтизма!

Очень люблю Кавказ, люблю мою родину, люблю тебя, Лилия, — и как люблю! Но в созерцании гор, [251] не знаю чем это делается, сплавлено для меня все мое былое, настоящее и будущее. Вот, кажется, бронзовый конь Петрова Монумента гордо скачет передо мной по утесам, и звезды брызжут из под копыт. Вот величавый Кремль выростает из холма, и муравленые, узорчатые башенки его распускаются в высоте золотыми маковками. А там, а здесь, вблизи и вдалеке, перед глазами и в сердце, опять ты очаровательница, — всегда ты!

Но печальны все эти образы, повиты крепом и кипарисом. Для меня «вчера» и «завтра» — два тяжкие жернова, дробящие мое сердце. И скоро, скоро, это бедное сердце распадется прахом: я это предчувствую; не даром бой часов по ночи стал будить меня иногда, словно стук заступа в гробовую кровлю. Заснуть навек, умереть? так что же! Сейчас приди за мной смерть, и я подам ей руку с приветом... Обнаженная жизнь моя такой же остов как она сама; живой, я свыкся уже с ночью и с сыростью могилы. Тому красна жизнь, у кого настоящий миг плавает всегда в радостях как роза пиршества в благоуханном фалерне; у кого перед очами летает вереница надежд: а у меня одно забытье — наслаждение, одно сомнение — надежда. Провидение дает человеку, в пору счастья, удовольствия, а в пору злополучия — мечты; но судьба давно пожрала первенцов моего сердца, — а другие изменницы покидают меня сами. Нет услышания моим мольбам, на зов мой нет ответа! Разлука передо мной и около и за мною; горькая разлука с родиною, с радостями жизни, с милою душой.

И есть люди, что дивятся моей безрассудной отваге. Да разве не был я храбр когда еще ценил жизнь, когда желал расцветить, увенчать ее? Что же остается мне делать теперь, когда я презираю [252] существование более чем сперва презирал гибель? Совсем тем пример самопожертвования и бесстрашие живет долго; заслуга всегда. Пример самое красноречивое убеждение и самый одушевительный приказ. Храбрые умирают скорее и чаще других, но память о них долго хранится в дружинах, и увлекает в пыл боя как обрывок знамени.

Грустно. Листопад не в одной душе моей, но повсюду. Блеклые листья рояться по воздуху и с шорохом падают в Абин... Мутная волна уносит их далеко. Замечательно, что листья осенью переходят по всем цветам радуги, — из зеленого в голубоватый, потом в желтый, в оранжевый, в красный, и облетают. Не таково ль и воображение? Мало ему луча небесного; надобно, чтобы он отражался под известным углом.

В цветущее время Венеции, суд и расправа гражданских дел совершалась там только по воскресеньям: пример достойный подражания и уваженья, сказал бы я, если б не знал, что одна торговая жадность Венециянцев была виной этой выдумки; если б надеялся, что чернила ябеды не запятнают святыни. В самом деле, можно ли достойнее почтить праздник Бога правды как не защитою слабого от сильного, как не карою вредного преступления? Суд не работа, а священный долг перед Богом и людьми.

Несчастна? ты несчастна? Кто ж после этого поверит всем залогам и вероятностям? Кто бы подумал, что та, которая одним взором, одним словом может осчастливить каждого, не имеет сама крохи счастия! Я, однако, думал, подозревал это. У тебя вырывались слова, пронзающие душу. Середи [253] резвого разговора находила на тебя мгновения невыразимой грусти: я уловил, я угадал это пролетное сдвижение бровей, это судорожное сжатие губ, это задумчивое колебание головы, — они отзывались во мне каким-то болезненным ощущением. Лилия несчастлива! Эта дума вырывает из груди сердце. О, если б я мог переплавить каждую каплю своей крови в минуты благополучия, я бы выточил ее для тебя безраздумно, бескорыстно, и последняя струя моей жизни пролилась бы в холод могилы с благословением судьбе. Может-быть, ты украдкою плачешь теперь, и я не могу улелеять тебя в радость, погасить лобзанием очи, горящие слезами, развеять вздохами печаль! Тяжело быть самому несчастным, но видеть тоску того, кого любишь и не мочь, не сметь разделить его горя, — это просто мука! И пусть мы сблизимся, пусть ты полюбишь меня, — ведь сердца несчастливых легко отверзты взаимности, они жадны излиться одно в другое! — чем отплачу я за твою искренность и горячность, кроме лишних печалей? Какую надежду принесу тогда на зубок новорожденной любви?.. Пепел и грезы! Нет, Лилия, тысячу раз нет! Будь я даже уверен в тебе, я не возмущу тебя признанием. Твое спокойствие для меня священно. Я ли подарю тебя, взамен житейских горестей, мертвящею тоскою разлуки, я ль, который падаю под ее терновым венком, несокрушимый прежде под жезлом судьбы! Мне бы отрадно было подать, пожать тебе руку, отклонить, притупить собою шипы на пути твоей жизни, устлать ее любовью, укрыть, согреть тебя душою своей в зиме света, — и что ж? — раз только встретились дороги наши, и бегут врознь навсегда. Да будет! Станьте ж непроницаемы очи мои как тюремные окна, уста безмолвны как могила! Истлевай сердце без дыма и пламени! [254]

Мило негует роза вешняя с тиховейными ветерками, и в благоуханном поцелуе передает им свою душу; а между-тем червяк уже подточил ее стебель. Драгоценный алмаз манит взоры красавиц и поклоны корыстолюбцев; но химик наводит на него свои зажигательные зеркала, и звезда земли — уголь! Высоко ширяется в поднебесье орел, купает крылья в радуге, хочет закрыть ими солнце, — и «На земле уж все мое», думает он, — и вдруг, откуда ни возмись, зашипела стрела, ветка только-что оперившаяся, на которой он отдыхал не далее как вчера, — и властитель воздуха, пробитый ею, издыхает в грязи, игрушкою ребятишек!

И вот символы трех идолов, трех летучих целей человека, за которыми он гоняется, ползает и скачет целый век; которым в гостинец приносит тело и совесть и самую душу; о которых мечтает в разгаре юношеских страстей и в бреду предмогильном. Люди совестливые зовут этих идолов собирательным именем — счастие: я буду откровеннее, — или подробнее, — я переведу слово «счастие» словом «наслаждение в трех лицах», любви, богатства, власти. И каждое из них для нас то цель, то средство, и каждому из них имя — легион!

Коварный дух желаний уносит душу нашу на темя гор, и говорит: «Смотри, любуйся, выбирай; мир богат и необозрим: поклонись мне, и все твое!» Какой смертной возразит ему: Vade retro, Satana? Мы падаем в ноги искусителю и ставим годы жизни на карту. Бесстрастная судьба с ужасною улыбкою на устах мечет банк свой. Роковой баламут подобран, но она хочет заманить неопытных. Сонико, и раз за разом падают валеты и дамы на лево! Первый банк сорван. [255]

Но во всем положен человеку предел, за который не перейти ему без казни. Прекрасно дерево наслаждений, сладки его яблоки, не берегитесь прокусить их до сердца: у них сердце — яд тлетворный, мучительный, убийственный яд! Распутник скормил душу и силы свои обезьяне любви, и в цветень жизни чахнет дряхлый, бессмысленный. Он уже в самом себе схоронил чувственность, для которой пожертвовал всем. Рядом с ним любовник-мечтатель, который без боя дался в рабство преступной или несбыточной страсти, который забыл, что он человек и сын отечества, гибнет в келье ума лишенных, угрызая цепь с жажды поцелуев своей Элеоноры. Винолюбец задыхается водяною. Богач-лакомка умирает на рогоже мучеником пресыщения и расточительности. Богач-скупец нищенствует с боязни обнищать, и замерзает от холоду, от бессонницы, у сундука с деньгами. Но пусть в наш век самое сребролюбие роскошничает, дает пиры из барышей и, для покровительства, прячет лохмотья свои под батист, пакует себя в Англинское сукно: неужели ж вы думаете, что милионер-откупщик менее скряга чем милионер растовщик? Напрасно! Вся разница в том, что один считает восковые, а другой сальные огарки. Поверьте мне: он мучится каждым куском стерляди, на которую звал вас; зубы гостей, отличаясь над Страсбургским пирогом, жуют его сердце. Не шамбертеном он их потчует, а своею кровью; наливает, и следит каждый глоток и раскидывает на мыслях как на счетах, сколько процентов принесет ему бутылка, а сам мечтами загребает золотые горы, хочет выпить весь Урал с его песками, сбирается проглотить целиком всю Индию, — и что ж? — захлебнулся, глядишь, одним боченком червонцев; подавился [256] кораблишком, истек векселями, — я лопнул, он банкрот! А там мятежный честолюбец гибнет под колесницею или на колесе. А там властолюбивый вельможа, захватывая власть над другими теряет ее над собою; с ней доверие царя; затем даже наружное поклонничество толпы. Презренные орудия его прихотей становятся орудиями его казни, насмешки и проклятия провожают в опалу. А там завистливый царедворец сохнет на одной ножке, оттого что дождь милостей льется на тех, кто его достойнее: а на беду целый свет достойнее его. А там изнывает в забвении сочинитель, привычный дышать дымом похвал, с комическою горестью видя, что его прежние кадила коптят уже новых кумиров. Но кто изчислит все терзания желаний и обладания, начиная с полководца, читающего в газетах свои военные ошибки, доказанные яснее дня, и победы смешанные с грязью, или, в приказах, повышения соперника, до бульварного любезника в отчаянии оттого, что у приятеля лучше его бекеш, а у него краснеет нос на морозе в решительную минуту встречи с графинею N.? Добровольные мученики то славы, то моды, мы страстны к изобретению орудий на собственную пытку; мы, страх, любим поджаривать себя на малом огне прихотей, не замечая того, что раздуваем его в пламя раскаяния; и дивитесь в этом правосудию Провидения: мы казнимся всегда и неизбежно тем же, чему предались без меры, — непременно тем самым.

А между-тем есть цветы, девственные как розы денницы. Есть алмазы столь же ясные как звезды небесные. Есть жезлы и венки власти и славы, цветущие благословением народов. Желать их искать, добывать и потом лица и кровью сердца мы стремимся природою, но, чтобы они просияли нам радостями невозмутимыми, радостями каплющими прямо [257] с венца Божия, надо самоотвержения для любви, благодетельности для богатства, того и другого для власти, а то и другое есть два слога любви, любви в ближнему, переливающейся из единства во всемирность.

Кто же посмеет сказать, что истинная любовь есть бренная страсть? Напротив, она есть чувство бесчувственной, душа живой, Бог одушевленной природы. Да, Бог: это собственные слова Спасителя. И можно ли иначе назвать эту разумную силу, которая заставляет цветок увядать от неги зачатия, велит влюбленному соловью отдавать свои поэмы дебрям; учит кровожадного тигра ластиться, стремить былинку к родной былинке и произращает из них то кристалл, то деревцо, то животное; плавит металл с металлом ударом электричества, внушает неизменное постоянство магнитной стрелке? наконец, проясняет души человеческие, созывает, мирит, роднит их, сливает в одно прекрасное, почти небесное бытие? наконец, сгибает пути сфер в обручальное кольцо около перста предвечного!!!

И мне ли существу, в высшей степени раздражительному и пылкому, непокорствовать такому закону, выраженному пленительным голосом Лилии и ее небесным взором? О, встреча с нею — поцелуй огня с порохом! Я загараюсь тогда как существо и как вещество. Каждый волосок тогда оживает на мне отдельною жизнию, и все, начиная от самой ничтожной капли до высокой думы, отзывается во мне сладостью любви. Миллионы сердец трепещут в груди, миллионы звуков брызжут сквозь поры, и душа под перстами какого-то Ангела звучит и ропщет дивною гармониею, будто огнеструнная лира! [258]

Трансценденталисты находят в человек сокращение всего мира. В тебе, Лилия, нахожу я, напротив, только изящную, возвышенную, прелестную природу. Не весна ли твое дыхание, не денница ли румянец, не горный ли снег белизна? Разве не отдало небо восточную синету очам твоим, а взорам звезды, — звезды, каких не видал до-сих-пор «вдовый край Севера» ². Станешь ли, — и легкий стан твой зыблется как облачко! Ступишь, — и будто зовешь на бег ветер! Губки твои, эти розовые лучше нежели розовые губки, полу-разверзтые и трепетные, словно чашечка цветка под первым лучем солнца, под утренним повевом зефира! — они ждут, кажется, поцелуя, чтобы расцвесть улыбкою, чтоб выронить как росинку слова отрады.

Прочь!.. не смущайте меня воспоминания; желания — не жгите! Вы так неодолимо прельстительны, покуда непомрачены обладанием, не убиты опытом, — этим палачем воображенья! Долой с моего сердца холодная его рука! Хочу любить и верить, и для-того пусть умру молодой; пусть мечты прекрасного закроют мне веки еще не поблеклым крылом своим.

Да! грустно сознаться в себе и убедиться на других, — а надобно: с молодостью умирает в человеке все безотчетно-прекрасное в чувствах, в словах, в деле. Какая ж радость слоняться по свету собственным гробом, и рассказывать о добрых своих качествах, как о покойниках, всегда хорошо? Не пережил я своей молодости, а сколько уже схоронил высоких верований! Каждый день развязывает по узлу, крепившему к земле душу. Остаются только слабые путы дружбы и неразрешимые [259] цепи любви: да и той я верю только в себе потому, что она томит, снедает, уничтожает меня. Зачем же не уничтожит скорее!..

Нет, еще не умерло во мне сердце; ключи его не застыли до дна: порой, оттаянные думою или звуками, они пробиваются наружу слезами, и неслышной но ценительною росою падают на грудь. Сидя у палатки, я рассеянно глядел на лагерь наш, облитый пламенем и тенями заката. Предметы обозначались, и опять исчезали передо мной, сквозь глубокой дым трубки. Абин широким кольцом охватывал стан слева, и от него тянулась вереница коней с водопоя. Пушки прикрытия гремели цепями въезжая на батарею; ружья идущей за ними роты сверкали снопом пурпуровых лучей. Там и сям кашевары несли по-двое артельные котлы с водою, качаясь под тяжестью. Туда и сюда скакали, гарцуя, мирные Черкесы, или вестовые Казаки. Огоньки зачинали дымиться, и около них густели, чернели кружки солдат. Все будто ожило отдохновением, и, уложив до завтра дневные труды, весело заговорило поле ржанием коней, строевыми перекличками, нарядами в цепь, в караулы, в секреты, бубнами песельников, полковой музыкою перед зарею, — и под этот то шум падало за горы солнце, залившись кровью, будто сбитое с неба дружинами огненных, багровых, золотобронных облаков. Они быстрым летом теснили, преследовали убегающее светило, — и постепенно померкали ряды их; изредка лишь вонзался в огромные их щиты луч перестреленный через хребет, — и погасал. Наконец почернело все небо, исчезли и малейшие розовые следы запавшего солнца, — и никто в целом лагере не думал о солнце. Солдаты ластились к огню, на котором [260] кипел их ужин. Офицеры приветно улыбались самовару; кони рыли землю копытом, ожидая овса. Во мне только голод и усталость придавлены были грустным созерцанием. И вдруг раздалась в воздухе одна песня, — заветная песня моей юности. О, сколько страданий и восторгов заключено было в каждой ноте, в каждом заунывном ее звуке!

In questi voci languide risuona

Un no so che di flebile e soave,

Ch’al cor gli scende, ed ogni sdegno ammorza

E gli occhi a lagrimar gl’invoglia e sforza.

«В тех звуках томных отзывалось, не знаю, что-то грустное и усладительное! Они проникали в сердце, они снимали с него всякое огорчение, охотили и неволили очи к слезам». Данте.

Плакал и я, невольно и охотно плакал. Слезы утолили душу давно жаждущую гармонии и поэзии. Есть у меня часы, когда стихи и звуки необходимее для меня чем в иное время питье и пища. В такие часы люблю я напевать задушевные строфы Гёте и Байрона, ямбы Пушкина, терцеты Ариоста, Муровы мелодии, даже стихи Валтер-Скотта из «Красавицы озера» или «Последней песни барда». В музыкальном отношении Валтер-Скотт едвали не выше всех Англинских поэтов. Я читаю их вслух, и благозвучные рифмы льются тихо и стройно, льются как масло олив, подмывают сердце и, оно лебедем всплывает наверх; зыблется и дремлет, лелеемое волнами звука. Никогда ни какая проза не заменит нам поэзии, но только для выражения мечты, а не действительности. Действительность так разнообразна, что ей не впору ни какой размер. Там, где слово должно рифмоваться с мыслию, созвучие — ребяческая игрушка.

Ночь накрыла землю необъятными своими крыльями. Шипучая ракета взвилась высоко, прямо, и с [261] ударом рассыпалась блестками по облаку. За ней взревела заревая пушка, и все ущелия откликнулись ей, стеная. Затих последний перебой барабана, и все потонуло во мраке и тишине. Только порой вспыхивал кое-где огонек, и на-миг озарял белые полосы палаток и черные коновязей, или знамена положенные вкось на барабаны, или рогатки штыков да купы лиц, которые как духи из Макбетова котла улетали вместе с дымом и с искрами. Только мерный оклик — «слушай!» обходил дозором по цепи. Многозначительно и спасительно слово это, — и кто ему внемлет кроме часовых? Враг подкрадывается под душу а мы спим. Совесть или разум кричит «слушай», а нам лень поднять голову. Беда наконец застает нас в расплох, — и мы, давай, плакаться на судьбу! Воля у человека не часовой, а вестовой, — вечно на побегушках для его прихотей, никогда или почти никогда для пользы.

Облака сомкнулись тяжелым сводом. Ни одной звездочки нигде; со всем тем, ночь свежа и тиха; ночь желанная для счастливых любовников. Не знаю право кому взошло в голову расхваливать одиночество ночи, когда она выдумана для взаимных радостей, — для пирушек дружбы, для таинственных свиданий любви! Я согласен с Гёте: подобно жене, данной человеку в лучшую ему половину, ночь для нас право — лучшая половина жизни. Разумеется, я прибавляю к этому небольшое условие sine qua non, за неявкой которого со вздохом опускаю голову на седло и по неволе делаю Пушкинское воззвание к заштатному языческому богу:

«Морфей, до утра дай отраду

Моей мучительной любви! »

Приди, задуй мою лампаду,

Мои мечты благослови». [262]

Грудь на груди мать-сырой земли засыпал я вчера, и она тихо, тихо, дышала мне свежестью, между-тем как доброе небо растворяло воздух росою, готовя для смертного живительную атмосферу. Сладкий миг забытья сходил уже на меня. Какие-то безвидные, безимянные мечты-младенцы мило лепетали около моего сердца, карабкались на него как на челнок, и перевернули его, шалуны: оно погрузло в сон глубокой, плотной, крепкой сон, каким могут спать одни праведники и солдаты.

И не знаю, долго ли, коротко ли спал я, только вдруг пробужден был содраганием и гулом земли. Прислушиваю, поднявшись на руку: так и есть, — это быстрая прыть аттаки! Скачут кругом, рассыпаются врознь, — ближе, ближе, — вот стопчут палатку! У меня занялся дух: это Черкесы! Я вскочил (ночуем мы всегда одетые), и вооружился. Бужу своего товарища: он спит как убитый. — Валериан Петрович, слышите ли? — «Слышу, отвечает он в просонках: пора и нам, фуражировка сказана в три часа; верно Казаки собираются!» — Нет, это не Казаки! Какой чорт смел бы строить полки в галоп, и в такую темь, и в лагере, собираясь для тайного набега! — Говорю, а он уж храпит. Я выскочил из палатки... Сердце так и бьется. Все тихо, а ночь темнее, непроницаемее чугуна. И вот опять загудела, загрохотала земля как бубен, под копытами тысячи коней. Ну вот, кажется, ринулись мимо: хвосты пашут холодом, пена летит в лице с их удил, шашки сверкают в трех шагах: но почему ж нигде ни выстрела, по чему нет дикого крика Азиатского натиска, нет барабана тревоги? Неужели могли Черкесы тихомолком вырезать часть цепи и решились [263] железом изгубить сонных?.. Постойте! Там, кажется, крикнули — В ружье! Нет, это оклик — Рунд мимо!..

И тяжкий гром разразился над горами... Молния хлынула морем. А, понимаю теперь, это гроза! Но никогда обман не был так полон и вероятен: я жил долго в горах, а ни разу не видал и не слыхивал ничего подобного. И мог ли я вообразить себе грозу в октябре месяце? Да еще какую грозу? Ужас! С первого удара целый час не прерывался гром ни на одно мгновение. Он кипел и клокотал подобно аду, сливая в один лютый рев все отголоски ущелий, заставляя трепетать все долины как осенний лист. Когда ж над этим океаном мертвящих звуков и блистаний, раздирающих ночь по всем ветрам, сверкал еще ярче поток молнии, стрелял новый гром с оглушающим треском, — мнилось видеть пролет необъятного ангела разрушения с крыльями из тучь, следить размахи жар-меча его, рассекающие Кавказ до сердца; мнилось слышать вещий голос его трубы сокрушительницы мира, призывной трубы к страшному, последнему суду. В самом деле, всякой раз что взрыв перуна озарял заснеженные верхи гор, они проявлялись на-миг как толпы мертвецов великанов в белых саванах, — и потом точно стремглав падали в преисподнюю, отвечая леденящим кровь стенанием на грозный удар осуждения стенанием таким пронзительным, что лихорадочный трепет пробегал по всем жилам земли и скалы скрежетали от ужаса.

Постепенно холодело и во мне сердце; молнии зажигались снопами по теменам далеких гор, и разгарались как извержения волканов; буйный вихорь крутил и бросал капли крупнее винограда, а потом воцарялась опять душная неподвижность в воздухе; [264] земля колебалась и звучала под ногой будто пустая. Я невольно вспомнил о последнем дне Помпеи... Почему ж не погибнуть этому краю от землетрясения и лавы! думал я, — и думал это не в шутку: гроза бушевала все ужаснее и ужаснее! Никогда и никому не расскажу про думы, которые волновали меня в этот час: люди мне не поверят, а Бог меня видел сам. Скажу одно: в ту минуту, когда я убедился, что все меня окружающее должно через миг разлететься в дребезги и в искры, у меня было странное желание, дикое желание, погибнуть вместе с Лилиею, прижать ее в первый раз к сердцу и потонуть в пламени любви и землекрушения!..

К рассвету мы были уже с отрядом за пятнадцать верст от лагеря. Взяли с боя пропасть сена, и просушились от проливного дождя заключившего ночную бурю у пожара созженных нами аулов. Жаль: у меня убили лихова унтер-офицера.

Я тоскую, здесь горечь. Чувствую что рука судьбы тяготеет на моем сердце, и нет друга, нет родного вблизи, кто бы снял с меня половину бремени. Это одиночество, этот воздух чужбины, душат меня, — сегодня втрое чем когда-нибудь, — необычайно!.. Шапсуги дрались на-славу, — отважно, упорно. Много храбрых пало с обеих сторон; много пролилось крови на каждую спорную скалу. Перестрелка на час умолкла: отряд остановился для разработки дороги сквозь неприступные прежде утесы. Задыхаясь, весь в поту, насилу вскарабкался я на круть, и сел под дерево. Застрельщики мои, раскинутые цепью, улеглись за камнями и кустами, глаза на стороже и палец на курке. Солнце, больное осенью, лишь повременно бросало свои бледные лучи в [265] глубину дикого, необитаемого ущелия, по обеим сторонам которого мы тянулись. Облака стадились по хребтам Маркотча; горный ветер кружил иссохшими листьями; грустная дума запала мне в голову, — грустная и отрадная вместе: она была — «Мне не долго жить», — и зачем, в самом деле, разводить водой безрадостную жизнь мою? Я с раскаянием обращался к прошлому, с мольбою простирал руки к будущему: нет ответа, нет привета! Иногда на прежнее можно купить то, что будет: у меня бездна призывает бездну!..

Глубоко внизу стенал Атакваф, перебираясь по каменьям, ограненным вешними водоворотами. Прямо против меня на другой стороне реки, как погребальный ход, тянулся обоз по утесам; на него укладывали убитых и раненых. Взглянул вверх, — дикий кипарис, опахало мертвецов, простирал на меня венок из ветвей своих, и я вспомнил стих

О lady, twine not wreath for mee,

Or twine it of tbe cypres-tree! ³

Везде зачатки смерти, везде кровь и траур... но почему я впервые заметил это?

Я бы желал отдать последний вздох тому краю, который внимал моему первому крику. Как все младенцы, я плакал когда родился, но как, не многие люди, живучи узнал о чем. Отравленный напиток — воздух бытия, но в отчизне, по-крайней-мере, мы вдыхаем отраву без горечи. В отчизне я бы уложил свои кости рядом с прахом отца моего, — и мягче, и легче была б для меня родная земля! Враг не сорвал бы креста с моей могилы; [266] прохожий помолился бы за грешную душу мою по Русски. Если ж паду на чужбине, я бы хотел быть схороненным на берегу моря, у подножия гор, глазами на полдень, — я так любил горы, море и солнце! Пускай и по кончине согревает меня взор Божий; пусть веет мне горный ветерок; пусть кипучие волны прибоя напевают и лелеют вечной сон мой.

Дитя, дитя! прах бесчувствен. В гробу снятся сны не из нашего мира!

Но неужели вы забьете, заклеплете в колоду и это бедное сердце, сердце, которому тесно было даже в груди? Учились ли вы Физиологии? Знаете ли, что сердце живет прежде всего в человеке и умирает гораздо после? Не вдруг погаснет оно, и застынет не скоро. Смерть превратит взоры в лед, а язык в камень; но сердце долго, долго потом, будет еще роптать страстию. Зачем же душить его гробовою доскою, зачем отдавать подлым червям на потеху благороднейшую частицу мою? Лучше выньте его и сожгите: пламень был его стихиею.

И развейте пепел по ветру: пускай летает в поднебесье!.. Оно уж привыкло летать в поднебесье.

И может-быть какая-нибудь пылинка перелетит за моря и сольется с родной землею... О, тогда весело вздрогнут останки мои в земле чужой!

Ничто не гибнет в природе, умирая, — ничто! Не погибнет и лучшая половина меня самого, — душа. Но я бы жаждал, чтобы она стала неразлучным твоим спутником, Лилия, твоим ангелом-хранителем. Как бы чисты были сны твои под моим крылом, как покойны чувства и думы! И почему ж нет? Я и теперь, одетый в мятежное тело, обуреваемый страстями, готов бы охранять, вести тебя бескорыстно и безупречно; готов купить также [267] дорого твою непреклонность, как иной твое падение, — теперь, когда малейшая победа над собою мне наносит глубокие, горючие раны.

Когда ж не станет меня, не ранее как тогда пусть узнает Лилия, что я любил ее: но где возьму я слов, чтоб выразить, где найдет она чувств, чтобы постичь, как я любил? Что я отказался от надежды на ее взаимность за ее позднее уважение; что я не хотел напрасными приветами и забегами ни на один миг возмущать ее равнодушие, ее домашнего покоя, и для того не пытал в ней моего счастия, — а одно слово, один взгляд ласки, мог бы меня ощастливить. Ненасытны, беспредельны были мои желания в жизни, — и я бежал тебя, Лилия; но если ты уронишь хоть слезу на мою память, прах мой будет утолен. Одну слезу, Лилия, — за все мои страдания, — как единственную усладу, единственную награду моей тайной, нераздельной любви: и пусть за то будет вся жизнь твоя ясна как эта слеза! Будь счастлива, Лилия... счастлива и за гробом!

Но кто спросит, кто расскажет про меня? Те, кто бы могли не захотят, а кто бы желал не может!.. Я сирота и в грядущем.

В один короткой, осенний день сколько разных ощущений! Они наподхват вырывали друг у друга мое сердце, и забрасывали его то в тихую радость созерцания, то в горячку истребленья, то в холод ужаса. Замечу мимоходом, что Шапсуги сегодня в первый раз попытали передавить нас огромными каменьями, скатывая их с крутин, — и напрасно; что я оцарапан стрелою в правой бок; что я был восхищен видом на обе стороны, взобравшись на хребет Маркотча, отделяющий приморье от [268] Закубанья. Позади, тысячи долин и ущелий под чернетью теней от гор, под серебром речек, сверкающих от солнца. Впереди, необъятное Черное Море, со своими приютными заливами, с изумрудными волнами, с утесами, ворвавшимися в их середину. А кругом воины, бросающие победное ура на ветер Кавказа в привет знаменам нашего Великого Царя. И сами знамена шумели Ему славу, играли радугой завета для Черноморья.

Теперь следует «зело любопытственное сказание о том как, имярек, поражен бысть ужастию велиею, и якся бегу, и о прочем». Нешутя, сегодняшний вечер стоит быть вписан в мою памятную книжку.

Рекогносцировка для устройства дороги реями по крутой горе кончилась на теме Маркотча. Только три баталиона назначены были открыть сообщение с крепостцой Г–м, и привести оттуда на вьюках провиант. Полк наш возвратился; я был послан вперед для закупок. Крутой спуск, перестрелка, бездорожье, задержали нас, так, что к взморью у Суджукской бухты достигли мы в потемках. По сказам проводника, оставалось еще версты четыре до Г–а, а ночь до того стемнела, что тропины в пяти шагах прятались от глаза. Овраги и рытвины беспрестанно пересекали дорогу; терновник закидывал ее своею колючею рогаткою. Отряд двигался медленно и осторожно, тем медленнее и осторожнее, что надо было поберечь раненых, которых везли мы верхом, перевалиться за хребет с повозками не было ни какой возможности. И вот мне, страх, наскучило итти с ноги на ногу и поминутно слушать однообразный гул рогов — «Застрельщики, стой». Все, что было у нас кавалерии умчалось вперед, посланные генералом известить крепостцу о прибытии [369] отряда; а голод, а жажда я усталость, меня томили. Воображение рисовало вдали кипучий самовар, и вокруг его разгул стаканов, дымящихся Китайским нектаром. Котлеты порхали, «там, там в мерцании багряном», словно райские птички. Милочки летучие рыбы, про которых мне насказаны чудеса, танцовали на сковороде Французскую кадриль на масле: как тут не соблазнится? Я подъехал к одному из оставшихся проводников. — Тюрк-Абат, катнем вперед! — «Аллах коймасын! Да не попустит Бог!» отвечал он: «у меня нет заводной головы. Ты лучше другова знаешь, Черкесы невидимками вьются около каждого отряда, и чуть удались кто за стрелков, — цап-царап, да и на аркан раба, Божьего!» — Я возразил: — Натухайцы слабее других Горцев, и в доказательство тому, что они убрались во-свояси, нет ни одного выстрела ни по нас, ни по всадниках, которые уехали вперед; а уж конечно эти разбойники не упустили бы случая кого-нибудь из них застукать, если бы вблизи были. — «Будь их много, они бы конечно напали на горсть наших всадников», отвечал Тюрк-Абат: «а что скажешь, если их какой-нибудь десяток для дозору?» — В инструкции полковником «О кареях против Турецкой кавалерии», данной стариком Каменским, между прочими, чрезвычайно дельными замечаниями, сказано: «Пехота, которая вышлет стрелков далее восьмидесяти шагов от фронта, может исключить их из списков». Почти то же можно сказать в рассуждении всадников выезжающих далее восьмидесяти шагов за цепь в сторону, в войне с Черкесами. Кажется, их нет за пять верст, все тихо, а попробуйте остаться на полвыстрела от арриергарда, они налетят как вороны, выскочат из дупла как рысь, как гриб выростут из-под земли. Все это так, думал я, однако ж мне [270] удавались и не этакие штуки. В такую ночь можно уйти от совести, не то что от Черкеса.

Тюрк-Абат, как-будто возражая на мои мысли сказал: «Нет, достум, нет, друг мой; теперь разве на птице можно перелететь до крепости; на лошади — нет».

Во мне загорело ретивое. Я потрепал по крутой шее своего буланого, и сказал: «Послушай, Тюрк-Абат: ваш Магомет был великой чудодей. Однажды он снял месяц с неба, разрубил его на двое как пятак, и пропустил половники сквозь рукава своего кафтана, и опять сложил их, и опять повесил месяц на небо. Слова нет, штука недурная. Однако наш Падишах выкинул поудалее этой: он сорвал Магометову луну с этого неба и положил к себе в карман. Давно ли точил на нас рога свои полумесяц над здешними горами? А погляди-ка вверх, теперь ни четверть месяца не смеет выглянуть. Я Русской. Я не барышня. Да и нераз изведал, что и Черкес не чорт. У него ружье, и у меня не флейта; под ним конь, да и подо мной не собака. Еду один».

«Поехать легко, возразил хладнокровный Азиатец: но не проехать. Впрочем у нас есть пословица: жизнь — любовница человеку. Кому она мила, тот ей раб; кому постыла, тот хозяин. Твоя воля!» Le coquin а frappe juste. Плеть хлопнула, и в три мига я был далеко, так, что, когда обернулся, мне уж не видно было огненной струйки дыма, слетавшей повремени с трубки проводника. Я то скакал, то сдерживал коня, чтобы прислушаться нет ли шороха или топота. Ничего кругом; ни души, ни искры; только вдали за мной раздаются Русские песни как неясное воспоминание. Легкой туман чуть подымался; зато безбрежная ночь чернела [271] все пуще и пуще и, казалось, мигала мне тысячью огромных глаз своих. Не зная дороги, я ехал почти ощупью, ставал на стременах: нет как нет крепости, — она завернулась верно в валы свои, прикурнула под какой-нибудь холмик и зажмурила все свои огоньки, — спит себе и не подаст голосу. И вот мне стало казаться, будто пни дерев шевелятся, перебегают дорогу, разрастаются великанами, все ближе и ближе, и сбрасывают наконец свой оптической наряд леших, и давай подтрунивать надо мной как баловни школьники. Иной щипнет за ухо, другой подкравшись тянет долой шапку, третий подставляет ногу коню моему, тот прыщет в лице холодной росою, и в каждом дупле, казалось, пищит какой-нибудь Пук или Ариель, защемленный туда за проказы. Лес для меня ожил, населился, заговорил всеми созданиями Шекспи-ровой фантазии и каррикатурами Гётевого шабаша ведьм... И вдруг вдали передо мною брызнула синяя искра, — верно блудящий огонек. — Эй, приятель! закричал я ему, словами Мефистофеля: посвети-ка мне на дорогу, чем тебе маячать даром! — Нет это не блудячий огонек, не светляк зажигает свою искру на листке; это не вечерняя звездочка на краю небосклона: она искрится, разбрасывает лучи, расцветает, — вспыхнула! Бог мой, как это прелестно! это яркий фалшфейер на люгере в привет братьям Русским.

Вообразите себе зазженный яхонт над прозрачною зеленью моря, озаряющий волнистым, дымным, голубоватым светом своим и корабль, на котором сиял, и волшебный круг из двух бездн воды и воздуха, в которых плавал этот корабль. Казалось, все снасти нижутся дорогими каменьями; а самое тело люгера вылито из цветного хрусталя; казалось, весь он зыблется, трепещется, летит, [272] тонет в пучин взор ласкающего света. И вмиг все погасло, все исчезло. Тма поглатила берег и море и сомкнула над ними непроницаемую пасть свою. Расширяю глаза, чтоб уловить хоть след милого виденья, направляю туда бег свой, посылаю взор за взором в погоню, скачу: и вдруг конь мой стал храпя и, фыркая, уперся испуганный, плеском моря, которого не видал он сроду. Роняю взоры вниз: новое очарование! Все пребрежье горело фосфорной пеной прибоя. Волны рядами тихо катились на плитный берег, сверкали зубчатыми гребешками своими, ударяли в грудь камней, — и рассыпались на них огнем и звуками как поцелуй брата с братом. И каждая рыбка, всполохнутая мною, исчезала в огненном вьюне; и каждая капля, брызнутая с ее живого весла, освещала дно приморья, так, что виднелись на нем раковинки, как видны все мысли в глубине души невинной девушки при блеске страсти. Невыразимо прелестным пламенем играли струи этого изумруда, растопленного в сердце природы, и какая-то отрадная свежесть веяла с них... Скажите, мог ли я в такую пору думать об опасностях? Я ехал вдоль берега на волю коня. Говорят, замерзающие, после грызущих мук, впадают в сладкую, неодолимую дремоту оцепенения. Со мной совершалось то же самое... Душа из ледяных объятий света падала на лоно бесчувствия; все чувства растекались забытьем ничтожества. Будто сквозь дрему, мелькали и хрустели под ногами белые камни, словно черепы на кладбище. Бледный фосфорический свет моря мерцал мне как привычное озарение моего могильного мира, и говор волн отдавался в ухе, как понятная беседа собратий-мертвецов.

Не таков ли сон вечности? Дайте ж мне скорее морскую волну в изголовье; плотнее задерните [273] полог ночи. Пусть даже бессмертные звезды, не только смертные очи туда не заглядывают. Пусть не будит меня петух раным-рано. Хочу спать, долго и крепко, покуда ангел не разбудит меня лобзанием примиренья.

Но криком войны был пробужден я: как призраки возникли передо мной Черкесы, и восклицая — Гяур! ай гяур! — кинулись с обнажеными шашками на-перерез. Я обомлел от ужаса: мысль попасть в мучительный плен к этим варварам пробила сердце. Но прежде чем успел я на что-нибудь решиться, мой перепуганный конь вернулся на пяте; я дал поводья, и он ринутый ими взвился как стрела с тетивы.

У Римлян был закон для воинов: одного врага — победить; на двух — нападать; от троих — защищаться; от четверых позволяется бежать. Я бежал от семерых по-крайней-мере; бежал не смерти, а позорного плена, — и в первый раз в жизни, — но все-таки бежал. Не хочу золотить того, что и полуды не стоит: это был явный пример самовластия тела над волею, и этим еще не кончилось. Я скакал целиком, сквозь терн, через камни и рытвины; и вот в сотне шагов от места роковой встречи конь мой перепрянул через ложе иссохшего потока, — поскользнулся на голом камне, — и я брык с ним через голову.

Несколько мгновений катясь колесом, я думал отчаянным усилием удержаться в седле. Ни какого средства! Конь придавил меня под собою, а между-тем крики — Гяур! гяур! жузжали за мной вместе с пулями. Лежа, взвожу курок; наконец удается мне вскочить на ноги и первым моим движением было приложиться навстречу врагам, чтоб продать им не иначе душу как за душу; но они [274] медлят, они пешком. К счастию, я не выпустил из рук повода. Тороплюсь сесть; конь не дается, бьет, становится на дыбы. Вздор, ты не уйдешь от меня! Полмига после я уже несся во весь опор к отряду; но там ждала меня новая невзгода. Стрелки, послышав конский топот, сочли меня за неприятеля и открыли беглый огонь. Штыки уже сверкали близко моей груди, прежде чем они расслышали мой оклик — «Стрелки, свой идет!»

Это было мое первое, надеюсь и последнее, знакомство со страхом.

Пишу эти строки под кровлею. Как нетерпеливо хотелось мне отдохнуть под кровлею! Удалось, — и я жалею о свежей палатке, о ночлеге под открытым небом. Стены душат меня, потолок гнетет; грудь просит раздолья и ветра. В гробу хорошо только мертвым, а эта комната — настоящий гроб.

Показалась кровь горлом, — повестка адской почты! Зовут на получение савана... Не замедлю я, не замедлю! Мне бы не хотелось однако ж, что бы Лилия видела меня в таком наряде. Женщины очень любят мундиры, за исключением кирасирского мундира смерти: полотняный колет и сосновые латы не красят человека!

Хочу, и не могу, быть веселым. Нет сна на мое утомление; нет слез на тоску. Мысль о смерти гнездится в душе; порох пахнет ладоном. А мир прекрасен! На расставанье, он подобно коварной любовнице удвояет нежность, осыпает ласками, является младенчески невинным, плачет неутешно, не хочет выпустить из объятий. Бессердечная прелестница, что сделала ты с моею любовью? А теперь [275] хочешь возбудить мое сожаленье! Великолепная твоя гостиная была для меня пытальней. Не гостем, а мучеником, скитался я на твоих пирах. Не для меня там кипели чаши радостей; все блага обносились мимо.

Братья-люди, братья Иосифа! один завет вам: не продавайте своего меньшего ни за хлеб в час голода, ни за пряники в праздник. Тяжка ему работа Египетская, но вы позавидуете ей на смертной своей постели.

... Едва ли не Наполеон отвечал на вопрос, какую смерть желал бы он себе: «Самую скорую и самую неожиданную!» Это значит — не надеяться ни на тело ни на душу. Что за воин, который страшится долгого боя!

Бьют поход! Шапсуги грозно скликаются по вершинам: быть горячей схватке; и я рад этому. Сегодня я бодр и весел необыкновенно. Луч утра стопил долой с сердца весь свинец горя; рука сама хватается за шашку. Вид — чудо: заря перебродила уже розовый шарф свой с плеча на плечо горы, а котел ущелия, в котором таится наш стан, всё еще темен и дымен; люди бродят как тени по туманному берегу Стикса; обнаженные деревья будто вылезают из трещин, в которых спали ночь. Теснина, кажется, хочет задавить нас в объятиях. Утесы великаны уперлись грудь с грудью, в плитных латах, заржавленных веками; спустили на нас сердитую реку; завалили все тропки обломками, набили частокол дремучего леса, — и все это вздор для Русского. Захотели, — и притоптали стремнины в широкую дорогу, накинули мосты на пропасти; и [276] с хребта на хребет, с дива на диво пойдем, полетим на пробой. Догоним мы эти вершины и не спрятаться им в облаках! Мы сами будем сегодня второй раз в гостях у неба.

Никогда еще с таким томленьем не ждал я битвы как теперь. Кажется, за этим хребтом ждет меня Лилия на условное свиданье; кажется, я куплю ее взаимность моею кровью. Чего ж медлят? что ж не ревут и не прядают по скалам наши горные единороги? Пора, пора! Страстно хочу я кинуться в пыл схватки; только ее обаятельный вихорь может сравниться с упоеньем любви. Были минуты, когда изнемогая от полноты счастья, прильнув устами к груди прекрасной, невольно роптал я: «Теперь бы сладко умереть!» Сладко умереть и на груди славы… ...умереть теперь же в этот миг!...Лил...

То была песня лебедя: его желание разразилось над ним его судьбою. Он был убит, убит наповал, и в самое сердце. Его тайны легли с ним в гроб; немногие цветки из венка его мечтаний отдаю я свету. Пусть обрывает их злословие или участие лелеет: ни для друзей ни для врагов не покажу я остального. Любовь и ненависть были ему равно гибельны в жизни: зачем же я брошу в их треволнение память друга? А сколько ума, сколько познания насыпано там! Какою теплою любовью к человечеству все это согрето! Но пусть все это не имело бы ни какой цены для словесного богатства человека: его действительный быть был лучшим его творением. Душа общества в веселую пору, он не покидал изголовья больного товарища, не спал ночей, ухаживал за ним, как нежная мать, сносил все причуды, как самый покорный служка. Его рука и кошелек были открыты для каждого: ни [277] кто не удалялся от его порога с тяжелым словом — «нет!» Кто вернее его служил государю словом и делом? Кто бывал впереди его в жаркой битве? одним словом, кто был достойнее назваться человеком, и кто носил это имя с большим благородством?

И мы схоронили юношу, возвратясь в Г.; схоронили в чужую землю, в виду гор, на самом береге Черного Моря. Кровью залилось мое сердце когда священник бросил горсть земли на гроб его, когда и моя горсть глухим прощанием отозвалась из могилы... Земля поглотила свое лучшее украшение, я тихо сомкнула уста. Все кончилось! Все уж было пусто, когда я очнулся от бесслезных рыданий над могилою достойного друга: только море шумело; только ветер уносил к небу струйки фимиама с кадила вместе с облаком порохового дыма от почетной пальбы. Вот жизнь и смерть его, подумал я.

1. Считаем нужным напомнить, что автор, опысывая в VI статье «Кавказских очерков» смерть и погребение одного из своих товарищей, павшего от руки Горцев, обещал уделить несколько отрывок из его денника. Вот собственные слова, которыми автор заключил это описание: «Я брошу в вихорь света немногие листки, вырванные из твоего денника, как невольную дань твою свету, и счастлив я, если эти небрежные строки хоть на миг приманит себе взор и душу красавицы, извлекут хоть один, но глубокий, вздох из груди влюбленного. Вдвое счастлив, если это безмолвное сострастие сердец, кипучих жизнию, с сердцем, давно истлевшим, порадует тень твою в новом бытии». Первый отрывок записок этого храброго и благородного молодого человека помещен был в № 21 Б. для Ч. (сентябрь, 1835); это второй. Б. для Ч.

3. «Не вей, красавица, для меня венка, или свей его из веток кипарисных!»

Текст воспроизведен по изданию: Кавказские очерки // Библиотека для чтения, Том 15. 1836