«ИХ НАДОБНО ДЕРЖАТЬ В ЕЖОВЫХ РУКАВИЦАХ...»

Декабрист на Кавказе — тема не новая, но далеко не исчерпанная за 150 лет «декабристоведения». Вот и недавно в РГАДА, в «Сборном личном фонде» комплекса материалов из архива костромских дворян Корсаковых, найдены интересные документы по этой теме. Декабрист Михаил Матвеевич Корсаков (1800-1872) 1, поручик лейб-гвардии Гренадерского полка, по показаниям Каховского, обещал выйти на Сенатскую площадь. Однако в момент восстания батальона его не было в городе, и он к тому же заболел. Ввиду прямого неучастия он не был разжалован, но переведен «тем же чином» на Кавказ, в Куринский пехотный полк.

В 1830 году в Дербенте на одной квартире с ним жил другой ссыльный — бывший штаб-ротмистр Белорусского принца Оранского гусарского полка Иван Петрович Жуков (1801 — после 1847). Вскоре соседи познакомились с фигурой «иного ранга» — государственным преступником, «осужденным по первому разряду», Александром Александровичем Бестужевым (он же писатель Марлинский). Хлопотами А. С. Грибоедова Бестужев-Марлинский был переведен из Сибири в действующую армию солдатом. Корсаков, Жуков и Марлинский тесно общались до 1833 года, когда двое первых получили долгожданную отставку. Переписка Бестужева-Марлинского хорошо известна, изучены и изданы письма его к Ф. В. Булгарину, к Николаю и Ксенофонту Полевым, к родным. Однако неизвестные ранее письма к Корсакову интересны другим. Они обращены к товарищу по ссылке, к тому же офицеру — «кавказцу», с которым отношения были совсем иные, нежели с издателями или коллегами-литера-торами. Что же за человек был его корреспондент? На основе переписки Михаила Корсакова с родителями можно нарисовать колоритный портрет русского интеллигента в погонах на фоне войны с горцами.

Итак, лейб-гренадер Корсаков, выпускник Ярославского Демидовского лицея, из-под ареста в Семеновских казармах был отправлен на Кавказ, где против «Белого царя» поднял знамя восстания «некий Кази-Мулла 2...он уже успел взбунтовать несколько деревень» 3. Войска в постоянных экспедициях, трудных, кровопролитных, ожесточающих. Гибнут друзья-офицеры. Охотников хватает: кому-то нужно отличиться для карьеры, для Корсакова же чин или крест — путь к желанной отставке: «Ходили усмирять... сожгли 22 деревни, дрались раза три и единожды должны были сражаться часов 20 беспрерывно... истребили известный Девин, оплот всех гор, куда еще до сих пор никто не решался идти со времени Шах-Надира... Мы обманули неприятеля и одним быстрым движением доставили себе успех... 6 часов... штурмовали деревню, разграбили и сожгли оную и, одним словом, истребили до основания. Жители оной так были уверены, что никакая сила не может овладеть... что даже не прятали вещей... Окрестных сел богачи и беки прислали свои дорогие вещи для сохранения... Но штыки русских разочаровали их, и пламя покарало сие гнездо мошенничества; эти [79] бритоголовые храбрецы искали спасения в быстроте ног своих... Добыча для солдат была чрезвычайная, так что почти кругом на каждого можно положить 50 [рублей] серебром. После сего мы пошли в горы снова, но многие из бунтовщиков, не допуская нас до своих сел, выезжали на встречу к нам с покорностию... и мы сбирали только повинной скот... пошли..., куда также до сих пор и ворон костей русских не заносил, место тоже неприступное, укрепленное самою природою, и река Сулах, текущая между утесов, на 10 сажен перпендикулярно отвеса имеющих... Наши стрелки под градом пуль кинулись к мосту, но как оный был сломан... устроили батареи и с рассветом... начали громить селенье огнем... когда они увидели, что наши егеря решили бросаться вплавь, то закричали «пощадите», и чрез четверть часа мы уже как приятели сошлись и разговаривали...29 октября все бунтующие селения присягнули на верность. Силою оружия только мы могли укротить их фанатизм, и трудно даже... решить, прочен ли сей мир» 4.

Лидер освободительного движения Гази-Магомед для Корсакова — самозванец вроде Пугачева, которого так боялись декабристы: «В него так веруют, как в пророка, и доказательством тому ставят то, что он отлично... читает Алкоран и умеет красно рассказывать и четко писать. Немногое же потребно для их пророка!» 5. Впрочем, он, как военный, отдает должное предводителю горцев: «Нельзя отрицать однако же у него ума и действия. Но ему много делают чести как искусному в искусстве войны горской» 6. А поэтому борьба жестока: «совершенное истребление всего живого в неприятельских аулах... есть вернейший способ усмирить буйство их. Они непривычны к милосердию и умеют только повиноваться при жестоких мерах начальства» 7. Задумывается Корсаков и над другим: «Сколько пало жертв, сколько разорено семейств, сколько сирот, сколько увечных через его лжепророчество. Вот причина, вооружающая

Ф. Ф. Горшельт. Милиционер-грузин.

меня против него» 8. И вообще, размышляет декабрист, а каков режим у этого борца за свободу? «Кази-Мулла... вбил себе в голову, что он прославит свое имя в истории, а в этих дураков...что они будут богаты и равны, а между тем сам же казнил до 40 князей и более 100 разночинцев. Хорошо равенство, такого и в Турции не найдешь» 9. «Они, горцы, говорят, что им тягостна власть русских, в то же время дозволяют Кази-Мулле рубить им головы...» 10. Постепенно русский офицер начинает понимать, что все не так просто. Он начинает присматриваться к жизни и быту кавказцев, общаться с военнопленными, посещает аулы уже не только в походе. «Здешние туземцы дикие, приносили жертвы... и просили дождя, и, как нарочно, после их жертвоприношения пошел дождь. Их жертвоприношение было забавно, но весьма благоразумно. Они закалывали баранов, лучших козлов, быков в честь Бога и во имя щедрости его раздавали мясо бедным и просили их, чтобы они благодарили Творца за насыщение... Право, этого было нельзя ожидать от этих необразованных варваров…» 11.

Еще год назад Корсаков был неколебим: «...неужели государь еще раз будет милостив и простит сих гнусных изменников; из них каждый готов предать русского, я разумею о низшем классе»... «Персияне» же, по его мнению, «современные азиатские французы», «более склонны к образованию, ..ласковы, вежливы, обходительны, но скрытны и недоверчивы» 12. Постепенно настроения меняются. Среди горцев появляются друзья: «Послезавтра собираюсь ехать к одному хану на [восточный] праздникэто ежели и малозанимательно для просвещенного человека, то по крайней мере насладительно может быть для пустынника одинокого...» 13. В 1831 году — «их надобно держать в ежовых рукавицах, а шелковая узда для них — то же, что для европейца — подпись: Если я солгу, да будет мне стыдно» 14. В 1833 году — «с некоторого времени люблю их дикую свободу, люблю их бурную храбрость, люблю их пылкость, и самая дикая природа среди их мне нравится...» 15. Постепенно формируется убеждение: всем горцам не по душе «Белый царь», они «не любят русских в душе, и ... ежели бы увидеть возможность свергнуть их, то, вероятно, не упустили бы случая». «Если они поверили мужику, что он пророк, идо сих пор еще сомневаются, действительно ли он их обманывает, или он точно послан богом, чтобы истребить русских за Кавказом!» 16.

Адлер, Гагра, Геленджик, Пицунда были тогда маленькими форпостами в нездоровой местности, окруженными враждебным населением. Тяжело было и в горах. Удушающая жара летом, «беспрестанные снега и дожди» зимой, ветры, туманы, бездорожье в любое время года... «Несколько раз, — пишет Корсаков, — было землетрясение... первый удар был очень сильный, городок в ста верстах от Дербента совершенно разрушило». Случались и наводнения — Дербент заливало так, что, по словам Корсакова, его могло прямо на кровати унести в Каспий, а там, дай Бог, и на Волгу, до родной Костромы... Чума, холера, «лихоманка», карантины — постоянные темы писем. Быт в горных форпостах тяжел: «Мы живем теперь в полуразрушенных саклях, и все усилия, все труды и старания сделать оные удобными к жизни тщетны» 17. «Ничего не может быть скучнее для военного человека жизни на биваках в бездействии...» 18. Все страшно дорого — и хлеб, и фураж, потому что во время карательных экспедиций запасы и посевы горцев сжигаются.

«С меня совершенно несправедливо вычли 1000 рублей, и я год не получаю жалованья... можно умереть с голоду...» 19.

Окружение тоже не вызывает симпатий: «... общество нашей Бурной так гадко, глупо, ... вздорно, что, право, нельзя и быть в нем. Общество офицеров нашего батальона, за исключением двух или трех, не лучше крепостного... Быт мой одинаков, и, кажется, для разнообразия, невзирая на хилое здоровье, отправляюсь в отряд, чтобы вырваться из гнезда глупости...» 20. И действительно, они здесь оторваны от мира, как «африканцы», и даже официальные приказы доходят порою через 6-7 месяцев. Здоровье, которым и ранее не блистал Корсаков, портится, мучает ревматизм, одолевает хандра. Туманы и дожди «делают крепость совершенною пустынею» 21. Газеты и журналы приходят нерегулярно, цензурованные письма тем более. Друзей мало, Корсаков чувствует себя далеким от гарнизонной среды: «...как иногда завидуешь людям, которые не хотят мыслить... Они счастливые. Они не думают, что надобно стараться образовывать себя в XIX веке — трубка табаку, рюмка водочки — вот их препровождение времени. У нас в полку заводится прекрасная вещь, полковая библиотека. Дай Бог, чтобы чтение отняло праздное время — это спасет много молодежи... [80] Человеку и с лишком в 20 лет иногда весьма трудно не свихнуться». Тем более что подобный пример перед глазами — начавшееся здесь еще в 1830 году сумасшествие друга, Петра Бестужева. Время летит, а желанная отставка еще далеко. «Сегодня ровно мне минуло 29 лет, и 12 лет и 2 месяца, как я офицером ... Сколько испытал в свою жизнь превратностей... и, припомня все прошедшее и настоящее положение, я почти убедился, что составляю лишнюю спицу в колеснице мира.... Назовите, что бы могло меня привязывать к жизни, что бы могло еще льстить мне в мире...» Ровесник Онегина, Корсаков и в горной сакле мыслит сходно с ним. Только заботы проще и человечнее: «Здесь в Бурной умер от ран поручик... Чистяков, он женат в Костроме и перед смертью просил меня не оставить его жены...ей можно сделать подписку (и сверх того она имеет право просить пенсионнадобно ее научить)» 22.

Корсаков храбр, об этом свидетельствует рапорт командира I бригады генерал-майора С. В. Коханова начальнику штаба Отдельного Кавказского корпуса генерал-лейтенанту Н. П. Панкратьеву — при взятии города Тарки во время десятичасового боя штабс-капитан Корсаков был во главе передовой цепи стрелков 23. Но все же главная, заветная мечта — отставка. Высшее начальство считает, что «замешанному» лучше послужить, и не торопится отпускать подозрительного офицера в глубь России. В Варшаве идет восстание: «Три почты уже, как никто ничего не получал из России, даже газеты и журналы до нас не доходят, хотя в теперешних обстоятельствах они весьма интересны для каждого русского... Несчастное происшествие в Польше, полагаю, продлит наше изгнание...» 24. Родители нездоровы, особенно больна мать; может быть, поможет их прошение об отставке сына на царское имя? «Ваше письмо будет действительнее всех моих прошений. Государь оказывает большие милости разжалованным и, вероятно, уважит и вашу просьбу» 25. Ни одного письма без мыслей об отставке, без рассказов о прошениях на имя Николая I, Михаила Павловича и к разным высокопоставленным особам. Благодаря хлопотам друзей сам командующий Г. В. Розен послал прошение «экстрапочтой» и даже «писал партикулярное письмо к г[рафу] Чернышеву и просил его... не оставить ходатайством своим... у государя». Неизвестно, согласился ли попросить военный министр, судивший декабристов; судя по срокам, скорее предыдущему прошению дали наконец ход: через неделю после этого письма Михаил Корсаков прочел в «Инвалиде» указ о своей отставке. «Я уволен за болезнию, тем же чином и без мундира — это воля государя, и я, безусловно, покорен ей и без ропоту переношу видимую немилость царя, которую заслужил, в продолжении семи лет; на Кавказе я не щадил ни жизни, ни здоровья...» 26. Отставка «тем же чином» и «без мундира» давала понять, что о его прегрешениях не забыли.

Перед Корсаковым и Жуковым открывалась перспектива поднадзорной, но все же свободной жизни в России в имениях; писатель Марлинский оставался тянуть солдатскую лямку.

Почти одновременная отставка Жукова и Корсакова действительно сулила неприятности оставшемуся Бестужеву. «Ж-ву вышла отставка, — пишет он брату Павлу 16 марта, — и если меня не переведут я останусь вовсе на съедение... хоть пуля в лоб» 27. Дело в том, что он находился тогда под следствием в связи с гибелью в его доме (от случайного выстрела) девушки, с которой у Бестужева, видимо, был роман. Уезжали друзья, люди одного с ним круга, которые защищали его от издевательств и интриг. «По отъезде К. и Ж., — пишет он 4 мая, — мне житья не будет от моих командиров... надобно или пить с ними, или терпеть от них...» 10 мая он также упоминает в письме заступавшихся за него «Жана и Мишеля».

Отпросившись у начальства в поездку на горячие воды, Бестужев проводил друзей, чтобы уже никогда не свидеться, и вернулся в Дербент. Жить ему оставалось три года: 7 июля 1837 года только что произведенный прапорщик Александр Бестужев погибнет в бою на мысе Адлер.

* * *

Эти документы обнаружила Наталия Борисовна Востокова (1923-1989), замечательный знаток дворянских родовых архивов, всю жизнь проработавшая в ЦГАДА и ЦГАЛИ. Без ее консультаций не могли обойтись читатели архива — пушкинисты и декабристоведы, с ней был дружен, в частности, Н. Я. Эйдельман. К сожалению, Н. Б. Востокова сама почти не печаталась — найденные ею материалы и сведения воплощались в описи фондов и устные комментарии, за которые ее часто благодарили авторы солидных монографий. Высокая культура и образованность Наталии Борисовны были «наследственными» — она была потомком героя 1812 года генерала Шевича и родственницей декабристов — в торжественные дни приходила в сережках, сделанных из жемчужных подвесок Марии Николаевны Волконской. Впоследствии имевшиеся в семье мемориальные вещи она передала в Музей декабристов. К людям прошлого она относилась как к живым, а по мироощущению и вкусам была классическим «шестидесятником» и любила общение с архивной молодежью. Это сочетание старинной культуры и современно-романтического настроя создавало обаяние, оставшееся в памяти всех помнящих Наталию Борисовну, светлой памяти которой мы посвящаем эту публикацию.


A. A. Бестужев — М. М. Корсакову.

9 февраля 1836 г., Екатеринодар.

Больно мне читать, всегда и равно любезный Мишель, что ты считаешь меня забывчивым на дружбу. Не я, обстоятельства мои виной, что ты не получаешь моих известий, а потому и впредь не дивись этому. Я писал тебе 2 раза из черноморья, но почему ты не получил этих известий, не знаю. Почтмейстеры на всем Кавказе один похож на другого — (подлецы), лжецы и — не хочу досказать. У меня по сю пору претензии неудовлетворены. — Что я ничего не пишу о военных действиях в газетах — тому виной усталость моя к ревизиям — надоело всегда хвалить. В прошлом году был 2 раза при смерти, выдержал тяжелую болезнь и на водах.

Осень был в походе и лез из кожи. За 34-й год произведен в унтер-офицеры, что будет впредь — известно Богу. Теперь за бездорожьем и болезнию удержался здесь, а то еду на берег Черного моря, морем через Анапу, в крепостишку Гиленжик, забытою небом и людьми, куда переведен: ты видишь, что странствия мои не кончились. Толстой 28 — офицер в Анапе. Лапа 29 в отставке и сошел с ума. Юматов умер от аневрисма. Корнилович 30 умер на Самуре. Федора Алекс. сменили — пока в Графском полку: хорошим людям за Кавказом не лафа. О Жукове ничего не знаю. Коханов женится в Симбирске на Столыпиной — сошлись на водах 31. Ниво 32 женится на дочери Клугена 33, полкового своего командира. Не задумаешься ли и ты, Мишель? Право, пора. Ты исполнил долг сына в отношении [81] к отцу и матери — я тебя всегда знал за благороднейшего человека — теперь можно подумать и о себе, чтоб разделить тягость твоего положения у ложа умирающей больной матери. Я думаю, это должно ее утешить хоть немного. Во всяком случае, будь уверен, что кроме одобрения собственной совести — уважение людей достойных должно подкреплять тебя в трудном, печальном твоем положении. Мой Павел 34 живет в Петербурге и теперь, может быть, уже служит по управлению училищами. Ветрен так же, как был, но благородная душа. Братья живы. Петр все в одном положении. денежные мои обстоятельства недурны, но только денежные. Ни одной радости, никакого развлечения в этой проклятой стране, и ко всему этому — исчезающее здоровье. Стоит винить гадательницу, которая предсказывала мне в 35-м году счастье, а я чуть не отправлен ad patres (К праотцам (латин.)).

Будь здоров, счастлив, спокоен духом, милый друг, и не забывай твоего Александра Бестужева.

Адрес ко мне. В Екатеринодар, в Черноморье, в штаб 20-й Пехотной дивизии. Оттуда когда-нибудь и как-нибудь мне доставят. Valeste (Прощай (латин.)).

_________

А. Бестужев — М. М. Корсакову

16 ноября 1836 г. В карантине в лагере на Кубани.

Как бы ты думал, любезный Мишель, где получил я посылку и письмо твое? На биваках под Анапою. Спасибо за все. Поход был очень скучный, более раздоров внутри, чем драки извне, впрочем, было порой где потешиться, теперь ушли от чумы и держим карантин, дрожа на степи от мороза. Произведен [я] 3 мая, в Гагры 35, теперь по приказам переведен в Кутаис — а мне ехать на Кавказ опять вдаль от Руси — беда. Здесь хоть русской [северин?] пашет — а там жжет солнце как мачеха. Намекал я тебе о Цебрикове — он заново в отряде. Гвардейцев прикомандированных куча; из армии офицеров тоже — есть ребята добрые, особенно из кавалерии, но вообще пустота необычайная. Я был болен все лето — поход меня поддерживал движением, но чуть на место — я рассыхаюсь — я живу уже гальванической жизнью. Писать некогда — даже читаешь на лету. Поблагодари Г-жу Готовцеву за карты. Валериян Голицын 36 просил ее погадать о нем, что ему выпадет? Я со своей — поклон — женюсь ли я, на ком задумал! Право, охота берет, Мишель — а обстоятельства враждебны. Иван Петрович писал ко мне в июне, он живет в городе Чистополе и делает ребят, между тем как мы делаемся ребятами, только без зубов. Ты слышал, я думаю, что Ивана Шипова 37 уволили от службы без прошения, он заумничался в Екатеринодаре, куда был прислан рассмотреть состояние черноморцев — и поделом, препустой и презакорючливый человек. Брат твой все ли адъютантом у Сергея? Так как ты меня избаловал своими посылками, то пеняй на себя, если я тебе наскучу. По времени не к спеху, если у тебя [сотканы] — пришли 2 на ломберный столик скатерти и полдюжины салфеток. Неровно придется жить маленьким офицерским хозяйством — так буду за хлебом-солью поминать дорогого моего Мишеля. Желаю, брат, тебе счастья — а, по-моему, оно не живет в одиночестве. На этот раз полно — пора этой писульке в окурку, чтобы пахло адом на выстрел.

Обнимаю тебя от души

друг твой Алек. Бестужев.

Не знал ли ты Преображенского Батюшкова 38. Он убит подле меня.

Убит и Глиницов (?), помнишь в Куринском полку чудака?


Комментарии

1. РГАДА. Ф. 1468. Оп. 1. Д. 2539. Основная часть документов М. М. Корсакова хранится в РГИА (ф. 668), где также имеются его письма с Кавказа.

2. Кази-Мулла, правильно — Гази-Магомед (1795-1832) — первый имам Чечни и Дагестана.

3. Дербент, 10.03.1830 г. Л. 7 об. В дальнейшем все сноски, за исключением оговоренных особо, будут даваться на РГАДА. Ф. 1468. Оп. 1. Д. 2539 (с указанием датировки письма и № листа).

4. Бурная, 1831 г. Л. 31.

5. Бурная, 05.1832 г. Л. 42.

6. Тарки, 2.10.1831 г. Л. 32 об.

7. Бурная, 27.08.1832 г. Л. 59.

8. См. примеч. 7.

9. См. примеч. 6.

10. Бурная, 23.07.1832 г. Л. 52 об.

11. Бурная, 21.03.1832 г. Л. 43 об.

12. В походе, 2. 08.1831 г. Л. 29 об.

13. Темир-Хан-Шура, 14.11.1831 г. Л. 33.

14. В походе, 12.06.1831 г. Л. 27.

15. Темир-Хан-Шура, 22.02.1831 г. Л. 66 об.

16. См. примеч. 13.

17. См. примеч. 16.

18. Бурная, 20.08.1832 г. Л. 57.

19. Бурная, 7.02.1832 г. Л. 37 об.

20. Бурная, 23.07.1832 г. Л. 55 об.

21. Бурная, 16.01.1831 г. Л. 22.

22. Бурная, 11.06.1832 г. Л. 45.

23. Лагерь при Тарках, 31.07.1831 г. Л. 2 об.

24. Бурная, 20.02.1831 г. Л. 26.

25. Бурная, 27.01.1832 г. Л. 36.

26. Дербент, 30.03.1833 г. Л. 69.

27. Отечественные записки. Т. 130. 1860. С. 165.

28. Толстой Владимир Сергеевич (1806-1888) — прапорщик Московского пехотного полка, член Южного общества.

29. Лаппа (Лаппо) Михаил (Матвей) Демьянович (1799 или 1800-1841) — подпоручик л.-гв. Измайловского полка, член Северного общества.

30. Корнилович Александр Осипович (1800-1834) — штабс-капитан генерального штаба гвардии, историк и литератор, член Южного общества.

31. Имеется в виду женитьба л.-гв. полковника Петра Аполлоновича Коханова на Варваре Александровне Столыпиной в 1836 г.

32. Личность не установлена.

33. Клугин (Клюген), подполковник.

34. Павел Александрович (1808-1846) младший из братьев Бестужевых, юнкер.

35. 3 мая 1836 г. А. А. Бестужев был произведен в прапорщики с переводом в 5-й Черноморский батальон в Гагре.

36. Голицын Валериан Михайлович, князь (1803-1859) — титулярный советник в Департаменте внешней торговли, отставной поручик л.-гв. Преображенского полка, член Северного общества.

37. Шипов Иван Павлович (1793-1845) — полковник л.-гв. Преображенского полка; член Союза спасения и Союза благоденствия. Повелено «оставить без внимания». Командир л.-гв. Сводного полка, отправленного на Кавказ в 1826 г. В 1828 г. генерал-майор, командир л.-гв. Гренадерского полка. Участвовал в подавлении польского восстания в 1831 г.; с 1833 г. «назначен состоять по армии».

38. Батюшков Александр Павлович (1814-1836) — поручик л.-гв. Преображенского полка, двоюродный брат поэта К. Н. Батюшкова, погиб на Кавказе.

Текст воспроизведен по изданию: Бог дал мне силу и терпение // Родина, № 1-2. 2000

© текст - Карпеев И. 2000
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
© OCR - Николаева Е. В. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Родина. 2000