Глава XIII.

Краткий очерк государственной деятельности. — Важное значение Кавказа и покорения его. — План составленный князем Барятинским. — Наивный отзыв журнала “Русская Старина." — Роль графа Евдокимова в деле покорения Кавказа. — Сравнение с Потемкиным. — Заключение.

Отец князя Барятинского, человек обширного образования, замечательный сельский хозяин, думал и первенцу своему дать такое же направление к политико-экономической деятельности. В I-м томе приведена пространная программа предполагавшегося образования, с прекрасными наставлениями и советами для руководства на жизненном пути. Но смерть унесла князя Ивана Ивановича в могилу, когда сын Александр достигал десятилетнего возраста. Предположение осталось неосуществленным. Попытка хотя отчасти последовать программе серьезного образования (для чего юношу поместили в Москве к лучшим учителям) не увенчалась успехом: слишком живой, шаловливый мальчик, не выказывавший к учению прилежания, как это большею частию и бывает с способными детьми, стремился к военной службе, всегда заманчивой для юношей, особенно высших, достаточных классов общества. Два года пребывания в юнкерской школе, само собою, ничего не могли прибавить к образованию. Затем служба в полку, пустые светские развлечения и шалости... Так достиг князь Александр Иванович 21 года, и у него явилась потребность более серьезной жизни. [294] Он уехал на Кавказ, выказал там замечательную личную храбрость и за первый урок в военном деле заплатил тяжелой раной. Этот случай послужил поворотной точкой во всей судьбе князя Барятинского. Назначенный адъютантом к Наследнику Цесаревичу Александру Николаевичу, он сблизился с будущим Императором. Красавец собой, лихой ездок, ловкий и любимый в обществе, с большим тактом в обращении, умный собеседник, легко усваивавший читаемое и прослушанное, с характером самостоятельным, он не мог не полюбиться Великому Князю; отношения становились все ближе и, наконец, перешли в дружбу.

В 1845 году князь уехал вторично на Кавказ и на глазах главнокомандующего князя Воронцова и всего отряда совершил блистательный подвиг, сделавший имя его известным в военных кругах, давший ему Георгиевский крест — этот символ храброго человека; вместе с тем он приобрел расположение и верную оценку такого человека, как князь Михаил Семенович Воронцов, который вскоре и предложил ему командование Кабардинским полком.

В промежутках кн. Барятинский совершил несколько поездок по Западной Европе, свел знакомство со многими замечательными людьми, пополнял свое образование, много читал и наблюдал. Но самый серьезный толчок в развитии его, как военного человека, и специально для Кавказской войны, дало ему командование полком. Тут-то и обнаружилось, что для выдающихся природных способностей достаточно небольшого срока практической деятельности, чтобы стать твердо на пути к изучению и уразумению того, что необходимо для более обширных, самостоятельных действий.

Произведенный вскоре в генералы, получив в командование особые отряды, затем начальствование целым районом, в котором происходили важнейшие операции того периода Кавказской войны, и когда у него уже находились в распоряжении значительные силы и средства, он обнаружил действительный военный талант и главнейшие качества полководца: личное мужество, решимость, быстроту соображения и исполнения без особого страха пред ответственностию, умение увлекать за собой войска, находить хороших [295] помощников и возбуждать в них энергию к делу, с привязанностию к нему лично; наконец, внушать уважение, доверие вместе со страхом, туземцам, умеющим, при всей своей кажущейся дикости, очень тонко оценивать людей.

В I-м томе я особенно подробно описал этот период военно-административной деятельности кн. Барятинского (1851-1853), заслужившей авторитетную оценку князя Воронцова. Если результаты ее не с достаточною реальностию выказались тогда же, то помимо обстоятельств, зависевших от общего положения дел на Кавказе и взглядов князя Воронцова. Вспыхнувшая Восточная война отвлекла и наши силы, и самого князя Барятинского в другую сторону.

Маститый вождь Кавказа был тогда уже стар, и в виду близкой войны с Турциею и ее союзниками, нуждался в энергическом помощнике. Он избрал князя Александра Ивановича своим начальником штаба. И в этой должности, как рассказано в I-м томе, хотя не приготовленный к ней, князь Александр Иванович все же оказал важные заслуги, особенно во время краткого командования войсками в Александрополе и еще более в Кюрюк-Даринском сражении, в котором, совершенно беспристрастно говоря, князь был главным виновником блистательного успеха. Упрекнуть князя Барятинского, в период его деятельности в звании начальника штаба, можно разве в его слишком преувеличенных опасениях за Закавказский край и за алармистские предположения оставить Дагестан и проч. (Об этом подробности в гл. XX-ой I-го тома). Но многое в этом случае зависело от отсутствия настоящего хозяина в крае, управляемом ген. Реадом, человеком новым и не соответствовавшим положению. Впрочем, предположения не были приведены в исполнение, и все обошлось благополучно.

С новым главнокомандующим Н. Н. Муравьевым князь Барятинский не сошелся, да и не мог сойтись: это были не только совершенно различные характеры, но, можно сказать, люди разных эпох, — эпохи, доживавшей тогда свои последние дни, и эпохи, нарождавшейся с новым царствованием. Князь уехал в Петербург, пробыл целый год при Государе, посетил с ним Севастополь, [296] командовал некоторое время резервным гвардейским корпусом и имел достаточно времени развить перед венценосным другом свои взгляды на Кавказские дела и на средства скорее окончить вековую борьбу. Государь должен был окончательно убедиться, что его любимый адъютант не только безгранично преданный ему человек, но и государственный деятель, могущий оказать России великие услуги. В этом убеждении он мог не стесняться традиционными правами старшинства и высших чинов и неизбежными нареканиями, предоставляя князю Барятинскому высокое назначение своего наместника и главнокомандующего, с огромными правами и средствами, с удовлетворением всех его представлений. Кажется, теперь вполне очевидно, что это не было следствием только личного расположения Государя (как принято было доказывать), а действительной оценкою развитых князем Александром Ивановичем планов, выработанных им не кабинетными размышлениями, а на практике, в течение Кавказской службы 1847-1855 годов.

Такое высокое назначение, с производством тогда же в полные генералы, в сравнительно молодые годы, не могло не затронуть многих самолюбий и не вызвать шипения зависти в среде многих старых служак, которые были генералами, когда князь Барятинский еще учился в юнкерской школе, и среди которых он не пользовался известностью со стороны серьезных служебных достоинств. Само собою, такой взгляд распространялся в обществе и, не встречая заметного опровержения, утвердился до того, что сохранился чуть не до нашего времени. Между тем, ближайшие события, после данного князю назначения, доказали ясно, кто был прав: Государь ли в своем выборе, хулители ди в своих порицаниях, или большинство общества в своем попугайском болтании, с чужого голоса о том, чего вовсе не понимало.

Итак, 1856-й год поставил князя Барятинского в положение, с которого человек уже должен или попасть в историю, или сойти со сцены и смешаться с толпой, исчезающей бесследно для потомства. Он уехал на Кавказ, с которого ему не было другого возврата, как со щитом или на щите, со славой или нравственной кончиной... [297]

А задача предстояла трудная: нужно было окончательно сломить вековое сопротивление миллионного горского населения и покорить, занять прочно, навсегда, громадный край от Керченского пролива до берегов Каспийского моря. Как ни казалось уже многое подготовленным, как ни тягостно было положение горцев, боровшихся столько десятилетий с Русскою Империею, но до конечного удара, до падения к ногам Русского царя всего Кавказского перешейка было еще далеко.

Между тем, совершить этот удар было нужно и нужно как можно скорее. Только что оконченная тогда несчастная Восточная война показала, что значит Кавказ для судеб Русского государства. Упираясь в Черное и Каспийское моря, Россия географическим положением и всеми своими экономическими условиями поставлена в неизбежную необходимость иметь эти моря своими внутренними озерами и потому должна владеть Кавказом, который командует этими морями, не говоря о защите христианского населения Грузии и своих собственных южных пределов. Враждебный нам Запад отлично понимал эти условия нашего государственного бытия, и немудрено, что радовался неуспешности нашей войны на Кавказе, желая ее вечного продолжения, как источника истощения и беспокойства России.

Когда на Западном Кавказе, в шестидесятых годах, совершались последние судорожные движения защитников Черкесской независимости, Английский посланник в Константинополе говорил: «Европа не может равнодушно видеть покорение Кавказа. Независимый Кавказ для нее также желателен, как была бы желательна независимая Польша. Независимость Кавказа могла бы даже сильно содействовать, в удобную минуту, независимости Польши». Но мы, к счастию, не справлялись в этом случае с желаниями Европы и почти одновременно довершили покорение Кавказа с подавлением последнего Польского восстания.

До какой степени озлобляли Кавказские события наших Западных противников можно судить по тому, что в 1859 году был подан королеве Виктории адрес, с многочисленными подписями, обвинявший Британское министерство в [298] измене за то, что оно покинуло Шамиля, защищавшего доступ в Азию! Ожесточенным возгласам, воплям и клеветам газет в Англии, Франции и Австрии, митингам и потоку проклятий не было конца. Этого одного отчасти достаточно, чтобы сознать важное значение для России обладания Кавказским перешейком. «Делай то что не желательно твоему врагу». В настоящем случае мы, впрочем, в виде редкого исключения, последовали этому мудрому правилу.

Было бы слишком много, да едва ли и уместно, излагать здесь подробно все значение для России владения Кавказом; полагаю, что читатели, интересующиеся такими книгами, как биографии наших государственных деятелей, имена которых связаны с Кавказом, без сомнения обладают достаточными на этот счет сведениями ⁷⁸. Спешу возвратиться к личности князя Барятинского, так быстро и блистательно разрешившего великую задачу.

В Европе, да и в России, не понимали причин нескончаемости Кавказской войны. Всем казалось удивительным, что такое могущественное государство, как Россия, в течение 60 лет, не может сладить с незначительным числом варваров; что, продолжая непрерывно и настойчиво наступления, мы не можем, хоть шаг за шагом, достигнуть цели. Но, минуя условия местности, климата, пространства, трудности борьбы с целым поголовно вооруженным населением, дело именно в том, что ни беспрерывного, ни настойчивого систематического наступления вовсе не было. Первую попытку придать действиям некоторую систему сделал Ермолов; но у него было мало средств, а в его время приходилось действовать с оружием в руках еще в Имеретии, Нухе, Карабахе, следовательно об исключительном наступлении на горцев не могло быть речи; да и о полном покорении их никто не думал. Ермолов покорил некоторые предгория и [299] плоскости, устрашил некоторые менее воинственные племена, устроив некоторые важные сообщения и опорные пункты и т. п. Это его несомненная заслуга. Но при нем же зародилось фанатическое учение мюридизма, не обратившее на себя его серьезного внимания; он не понял, что это искра, от которой должно было вспыхнуть пламя жестокой, многолетней войны не с отдельными разрозненными толпами, рассыпавшимися врозь от первых пушечных выстрелов, а с компактной массой всего населения Восточной части Кавказа, подчиненной непреклонной воле одного человека. В этом и кроется разгадка того, казавшегося для многих непостижимым, обстоятельства, почему при А. П. Ермолове было довольно двух рот там, где после было мало двух-трех баталионов.

Промежуток в 20 лет между А. П. Ермоловым и князем М. С. Воронцовым можно считать совершенно бессистемным: действовали то вдруг лишь на одном Западном, то на одном Восточном конце края, и то день-за-день, как случится, или совсем останавливались; предприятия были какие-то не вполне выясненные, с туманными результатами. То несколько лет с настойчивостью учреждали Черноморскую береговую линию — бесплодную трату средств и времени, могилы для гарнизонов; то истощались в овладении укрепленными горскими аулами, которые тут же бросали; то разбрасывались по горным трущобам мелкими укреплениями, желая везде запереть проходы, ограждать переправы и т. д., пока неприятель в 1843 году одним ударом не уничтожил всех этих жалких загонов, со всеми их гарнизонами.

Наконец, князь Воронцов, в 1845 году, после неудачной попытки вызвать Шамиля на большое сражение и, поразив его полчища в поле, заняв его резиденцию, достигнуть тем конца борьбы, — перешел к действиям систематическим отчасти, но недостаточно решительным. Иначе и быть не могло: ему нужно было знакомиться с местными условиями и препятствиями; нужно было подготовить и помощников, могущих усвоить его взгляды, разъясняя ему то, что невольно ускользало из глаз, обращенных в одно время на такой громадный театр военных действий, при обширных к тому же занятиях по гражданской части. Когда же наступило [300] время, что князь Воронцов, неутомимыми разъездами по краю, опытом восьми лет, мог сознать и ошибочные стороны первых действий, и определить верный путь к достижению конечного результата: он стал уже дряхлеть, энергия исчезла и, в довершение, началась внешняя война, отвлекшая его внимание и средства от гор. Таким образом, можно положительно сказать, что систематическое, непрерывное наступление, с твердою волею кончить войну на Кавказе, началось только осенью 1856 года и заключилось в Мае 1864 года, безусловным покорением всех горцев, продолжавшимся всего с небольшим семь лет и, должно надеяться, этого исхода уже не переделают никакие случайности будущего.

Однакоже нужно и то сказать, что в 1856 году в самой Кавказской армии едва ли было несколько человек, которые бы верили в возможность близкого покорения гор; большинство даже вообще сомневалось в такой возможности, по крайней мере с трудом могло себе представить совершенное прекращение сопротивления.

Не далее как в 1855 году, так сказать накануне готовившегося владычеству Шамиля последнего удара, один из лучших, способных офицеров Кавказской армии, барон Л. П. Николаи, командир Кабардинского полка и начальник Кумыкской плоскости, хорошо знакомый с положением дел во всем крае, еще полагал очень полезным внушить Шамилю мысль о возможности заключить с Россиею мир и получить звание владетельного князя Дагестанского, подобно владетелям Мингрелии и Абхазии. Все это изложено бароном Николаи в интересном, подробном письме к князю Барятинскому, от 24 Марта 1855 г. На этом письме, посланном князем для прочтения Н. Н. Муравьеву, последний написал: C'est avec raison que j'ai temoigne le regret de n'avoir pas fait la connaisance du baron Nicolai lors de mon passage par le flanc gauche ⁷⁹. Известно, что Муравьев совершенно разделял такой взгляд, представлял об этом в Петербург, где тоже придавали подобному исходу важное значение... [301] Сам генерал Евдокимов весною 1856 года полагал, что, действуя настойчиво, с усиленными средствами, можно лет через десять прорваться за лесной пояс Чечни, т. е. стать на свободный доступ в тыл Дагестана ⁸⁰.

Конечно, покорение Кавказа совершено длинным рядом военных подвигов; но судьбу его решило верное, настойчиво-энергическое направление, данное делам князем Барятинским, поддержанное затем в том же направлении в западной части Кавказа его августейшим заместителем. Плен Шамиля и покорение Прикаспийских гор избавило нас от опасности, которую в отношении к Кавказу можно было назвать домашнею: вооруженный неприятель стоял среди подвластного нам мусульманского населения, ему сочувствующего; мы не были обеспечены ни в одном дне спокойствия и вынуждены напрягать силы целой большой боевой армии, чтобы только сдерживать покушения этого неприятеля.

Достигнув этого изумительного результата менее чем в три года, мы оказались в возможности перебросить в западную часть края массу войск, для устранения другой внешней опасности: нужно было сломить Черкесов, земли которых манили врагов России, как открытые ворота, в сердце Кавказа. И тут в три с половиною года было все покончено.

Покорение Кавказа в такой короткий срок требовало великого таланта, необычайной энергии со стороны руководителей, мужества, опытности, безграничного самоотвержения со стороны войск. В сущности мы в 1856 году стояли почти в том же положении, за исключением небольшой части по течению Сунжи и в среднем Дагестане, в каком застала нас Персидская война 1826 года; даже отчасти в худшем, ибо без подкреплений из России мы не могли бы выставить в 1855 году отряда даже против Персии. Неприятель же, напротив, за это время сделал немалые успехи, развил силы и смелость предприятий, каких в нем в двадцатых годах вовсе не предполагали, слился в одну массу, организованную для рабского подчинения железной воле одного человека, приобрел артиллерию, некоторую опытность в войне [302] с регулярными войсками и уверенность в себе. Хотя преимущества эти были поколеблены действиями нашими в начале пятидесятых годов в Чечне, но внезапный перерыв этих действий, Крымская война с ее неудачами на Черном море, поддержали дух Шамиля, и он еще не терял надежды устоять в борьбе, до перемены обстоятельств, благоприятных в его пользу.

Все раздававшиеся толки о судьбе, об утомлении неприятеля, о громадных средствах, никогда еще на Кавказе нс бывавших, о слепом счастии князя Барятинского и тому подобное были только голословные приговоры — ясные признаки малого знакомства с делом и, еще более, следствие желания умалить заслуги действительного виновника успеха.

Говорю это положительно, как участник действий, имевший возможность сравнивать их относительные результаты с 1842 года по 1864 год. Я убежден, что подтвердят это и все живые участники тех действий; да подтверждают и документы, в достаточном количестве мною приведенные.

В 1856—59 г. горцы сопротивлялись не хуже прежнего, только случаев им к тому почти не давали; скопища их были даже многочисленнее, но их проводили ловко маскируемыми движениями; войскам приходилось одолевать препятствия и нести труды не легче, если не тяжелее прежних. Если же с 1858 года сопротивление стало ослабевать, а в 1859 горским населением почти овладела паника, и оно сдавалось массами, то потому именно, что голодом, всяческим истощением и безнадежностью положения было доведено до невозможности защищаться. Это и было основанием всего плана князя Барятинского, его системою «беспрерывного наступления». Если же бы мы действовали тогда, как действовали в тридцатых или сороковых годах, Кавказ еще очень долго не был бы покорен, хотя бы и не переставали усиливать там состав армии.

Граф Д. А. Милютин, авторитетным словам которого мы не можем не придавать особой цены, 26 Января 1863 г. на Кавказском вечере, в речи своей, в присутствии новоназначенного главнокомандующего Великого Князя Михаила Николаевича, между прочим, сказал: «Шесть лет тому [303] назад я был свидетелем, с каким восторгом Кавказ встречал молодого, но давно ему известного наместника; в продолжение четырех лет фельдмаршал князь Барятинский сделал более, чем прежде делалось в десятки лет. Во всей восточной половине Кавказа водворились мир и спокойствие; в тех горных трущобах, где прежде лилась Русская кровь, теперь устроено правильное управление, открыты суды, пролагаются великолепные дороги; хищные Лезгины, бросив оружие, предались страстно земледелию, торговле и начали учиться впервые читать и писать на своих местных языках. Соседние с Дагестаном части Закавказья вздохнули свободно после вековых опасностей и тревог. Такой быстрый переворот в крае поставил имя князя Барятинского в число знаменитых имен исторических».

Сам Император Александр Николаевич, помимо рескриптов, во всех своих частных письмах к князю Александру Ивановичу (к крайнему сожалению печатание их теперь невозможно) выражал, что считает исключительно его делом покорение Кавказа. В собственноручной записке 1860 года, по поводу необходимости, ради финансовых затруднений, уменьшить число войск, Государь выразился: «Блистательные результаты, достигнутые с Божиею помощью и благодаря дельным распоряжениям князя Барятинского, в особенности в 1859 году, вполне оправдали и, могу по совести сказать, превзошли мои надежды. Власть Шамиля сокрушена, он сам в наших руках, и война, стоившая нам столько крови, кончена, надеюсь, навсегда».

М. Я. Ольшевский, Д. И. Романовский, старые Кавказцы, хорошо знакомые с ходом событий, высказывали тот же взгляд, т. е. что покорением Кавказа Россия обязана исключительно князю Барятинскому. И падение Западного Кавказа, главнейшим образом, было подготовлено им же, что конечно вовсе не уменьшает славы довершителя этого дела, Великого Князя Михаила Николаевича.

Не следует забывать, что до 1856 года на Западе Кавказа мы только подвинулись с Кубани на Лабу, да и эту реку заняли далеко не всю. При князе Воронцове выдвинуто одно укрепление, Белоречинское, вперед; в нижней же [304] части Закубанья, все занятое еще в тридцатых годах было потеряно во время Крымской войны. С 1856 года и здесь дело пошло скорее, но имело вид подготовительной работы. Покуда не была окончена война на Восточном Кавказе, поглощавшая 4/5 всей армии, за Кубанью необходимо было обходиться местными средствами и устраивать лишь основания для будущих решительных действий. Это и было исполнено в три года, так что двинутые туда в начале 1860 г. сильные подкрепления уже могли приступить к тем решительным, непрерывным действиям, которые и довершили окончательное завоевание Кавказского края, с тем вдобавок важным преимуществом, что Западная его часть, за исключением некоторых небольших поселений туземцев, исподволь уходивших в Турцию, занята сплошным Русским населением. Система, установленная князем Барятинским для действий в Закубанском крае и передача ее исполнения в руки графа Евдокимова, вполне с этою системою солидарного, не оставляла никакого сомнения в успехе.

Великий Князь ни в чем не изменил плана войны, составленного его предместником и служившего основанием всем последовавшим с 1863 г. действиям. Главная идея этого плана заключалась в том, чтобы подвигаться вперед с плоскости к главному хребту параллельно, а не перпендикулярно, как это прежде делалось, в надежде запереть выходы из ущелий. Обрезывая же параллельным движением край в длину, мы лишали горцев возможности сеять в тылу проводимых просек хлеб, содержать скот, вообще жить. Им приходилось, как Чеченцам, уходить все дальше и дальше в горы, терпеть нужду в продовольствии, наконец, очутиться на морском берегу в том ужасном положении, которое уже много раз описано и достаточно известно.

«С назначением Его Высочества главнокомандующим все ожидали изменений; многие желали их; голосов против системы князя Барятинского было даже больше, чем за нее. Не только в противоположность этих ожиданий, но как едва ли еще поступал какой-либо полководец, поступил новый главнокомандующий: он принял чужой план, признав его самым лучшим; он отказался от [305] слабости, свойственной даже и высокопоставленным лицам, облеченным большою властию, относиться недоброжелательно ко всем предположениям и мерам предместника и непременно избрать свою новую дорогу, а не идти по старой, хотя бы она и была хорошая. Великий Князь показал в этом случае верный взгляд и высокие качества благородства, чуждого личных побуждений в делах государственной важности. Развитием плана князя Барятинского и удержанием в опытных руках графа Евдокимова исполнения великой задачи, новый главнокомандующий и достиг того изумительного результата, что, менее чем в полтора года после прибытия в край, мог озадачить Европу известием, что весь Кавказ покорен окончательно и ни одной непокоренной души в нем не осталось» ⁸¹. Вся разница в осуществлении плана и предположений проявилась только в том, что князь Барятинский определял окончание войны к осени 1863 года, Великий Князь же нашел невозможным совершить это ранее Мая 1864 года; особого значения это, само собою, иметь не может: в вековом деле несколько месяцев уже не играют большой роли.

До сих пор я говорил об одной стороне деятельности князя Александра Ивановича Барятинского, — военной; но и административная, вообще гражданская часть немало обязана ему на Кавказе своим развитием и успехами. Вспомним его устройство в Чечне народного суда, а после общего управления горцами, его учреждение общества восстановления православного христианства, при участии всей России; создание прочной, безопасной, при всяких случайностях, связи центра России с Закавказьем посредством Волги и Каспия и перенесение базы для войск Закавказья с Военно-Грузинской дороги, подверженной случайностям, на путь внутренний, вполне обеспеченный; учреждение общества «Кавказ и Меркурий»; его указания на важность Закаспийского края и тамошней политики нашей, указания хотя исполненные гораздо позже, но главнейше по толчку, данному князем в 1856 году. А его настояния и приуготовительные работы к [306] проведению железного пути между Каспийским и Черным морями, его Военно-Грузинская дорога — это образцовое шоссе через главный хребет, многие другие улучшенные пути, устройство порта в Петровском, поднятие значения Баку, учреждение пароходства по Риону, гидрографические и межевые работы, устройство управления Мингрелиею, улучшение судебной части, определение сословных прав за Кавказом, украшение Тифлиса, развитие женских училищ и многое другое, более подробно изложенное в предшествовавших главах настоящего тома! Конечно, гражданская деятельность, в такой короткий срок и рядом с военною, давшею покорение Кавказа, уже по самому существу своему, не могла выразиться с таким блеском, как вторая: в ней были и увлечения и ошибочные стороны; но ни один беспристрастный человек не поставит их противовесом всему действительно-полезному, осуществленному в наместничество князя Барятинского, и тем менее противовесом общим его заслугам.

В Русском обществе сложилось мнение, по-видимому переходящее как бы наследственно от времен первой молодости князя Александра Ивановича, что он был только «баловень счастья». Без всякой проверки, без малейшей попытки узнать насколько верно такое определение, повторяют его люди не только на словах, но даже в печати. Не далее как в Декабрьской книжке «Русской Старины» 1889 г., стр. 859, встречаю например такие строки: «Эта личность (графа Евдокимова) долго стояла в тени, теряясь в лучах славы «баловня Фортуны» князя А. И. Барятинского, хотя Барятинский с большим умом и благородством, отличавшими этого человека, всячески выдвигал своего сподвижника» и т. д. Стр. 860: «Евдокимову окончательно отведено подобающее место в пантеоне людей, оказавших громадные услуги нашему отечеству и благодарному Русскому народу. Остается отныне поставить в покоренном умом и дарованиями Евдокимова крае надлежащий памятник ему, как покорителю Кавказа, причем конечно должно явиться бронзовое изваяние и «баловня счастия» князя А. И. Барятинского» (?!).

Редакция исторического журнала «Русская Старина» беспрестанно повторяет, что она руководствуется лишь истиною [307] и только для истины открывает свои страницы. Прекрасно; и особенно следовало бы ожидать этого от строк, принадлежащих самой редакции. Но в настоящем случае, например, желательно было бы знать, когда печаталась истина: в 1880 году в статье М. Я. Ольшевского, в 1881 в «Очерке» Д. И. Романовского, или в выше приведенных строках 1889 г.? В первых двух покорителем Кавказа мы видим князя Барятинского, а графа Евдокимова главным исполнителем его приказаний, иногда подвергающимся даже замечаниям за недостаточную настойчивость и энергию действий, но большею частью заслуживающим беспристрастную оценку, благодарность и награды со стороны князя; а в последних он уже настоящий покоритель Кавказа, князь же Барятинский только «баловень счастия», которому редакция с благодушнейшею снисходительностию, как к балованному ребенку, готова разрешить поставить «бронзовое изваяние» при памятнике графу Евдокимову.

После трех томов биографии фельдмаршала князя Барятинского, в которых немало места отведено графу Евдокимову, после всего сказанного на последних страницах и сказанного с документами и фактами в руках, мне, само собою, нет надобности вступать в полемику с «Русской Стариной» и доказывать ошибочность и легкость ее взглядов, ее незнакомство с ходом Кавказских дел, о которых она однако так категорически высказывается. Я позволю себе заявить, что если бы граф Николай Иванович Евдокимов был жив, он возмутился бы таким гиперболическим восхвалением, в котором он вовсе не нуждается. Он был слишком умный человек, чтобы не понимать, что его заслуги несомненно очень велики; никто их так высоко не ценил, никто их так официально и в частной переписке с Государем не огласил, как сам князь Барятинский; но покорителем Кавказа он не мог быть уже по одному тому только, что покорение совершалось совокупными действиями всех начальников отдельных районов края, окружавших непокорные горы, одним из которых, в самой важной части, был граф Евдокимов. Руководить действиями, направлять их к одной цели, распределять им [308] средства и т. д. мог только главнокомандующий, и именно такой, который сам создал весь план, всю систему до подробностей организации самих районов, гораздо ранее даже самого назначения Евдокимова на тот пост, на котором он оказался таким деятельным и полезным помощником князя Барятинского. Сам граф Евдокимов, как бы блистательно он ни выполнял в Чечне главную часть общей программы, не мог бы, без содействия со стороны Дагестана, без отвлечения туда значительных сил неприятеля, достигнуть с такою быстротою результатов, не говоря о том, что роковой, смертельный удар владычеству Шамиля был нанесен в 1859 году переправою барона Врангеля чрез Койсу. Это было поводом массовой покорности Аварии и всех Дагестанских обществ, после чего Шамилю уже ничего более не оставалось, как бежать с остатком приверженцев на Гуниб, где он был взят уже без участия войск графа Евдокимова, одними Дагестанскими войсками, графу не подчиненными.

В каком-нибудь отдельном сражении, хотя бы командовал сам главнокомандующий, бывают случаи, когда без ущерба истине можно сказать: «победой обязаны такому-то генералу». Но в таком предприятии, как покорение Кавказа, где театр военных действий раскинут на пространстве 1000 верст, разделен на отдельные самостоятельные командования, одному из частных начальников можно приписывать наибольшую долю содействия конечному достижению результата, можно сказать, что он был главным исполнителем предположений главнокомандующего, наконец, что без его разумных, энергических, вообще замечательных действий дело потребовало бы больше времени и усилий (все это и приписывается графу Евдокимову); но ни один благоразумный человек, хотя поверхностно понимающий суть дела, не скажет такой, говоря деликатно, наивности, что граф Евдокимов — покоритель Кавказа.

Полагаю, что немалая честь и заслуга быть и вторым лицом в этом историческом, первостепенной важности событии для Русского государства.

Выше была приведена выписка из очерка покойного Романовского, из которой видно, что, за несколько месяцев до [309] приезда князя Барятинского на Кавказ, граф Евдокимов полагал возможным в 10 лет прорваться только за лесной пояс. И он, с точки зрения того положения, в котором мы тогда находились, и тех средств, которыми обладали, был прав. Он не знал тех планов, которые давно созрели в уме князя Барятинского, о непрерывности и беспощадности наступления, тех средств, той власти, той энергии и того знакомства со всеми местными условиями, с которыми приступил к делу новый главнокомандующий; и потому о возможности, через три года после разговора с Романовским, вести разговор с пленным Шамилем на Гунибе, ему и на мысль не могло придти.

В конце 1857 года граф Евдокимов, в разговоре с князем Д. И. Мирским, тогда командиром Кабардинского полка, развивая план предстоявших действий, заключил следующими словами: «таким образом я надеюсь, что года через три-четыре мы с Шамилем покончим». Это было после того, как Малая и почти вся Большая Чечня уже были покорены, Аух тоже. Затем, когда было занято Аргунское ущелье, все попытки Шамиля взволновать покоренное население не удались, и он терпел все только поражения, предстояло несомненное взятие Веденя, т. е. чрез два с половиною года после разговора с Романовским и чрез год после беседы с князем Мирским: граф Евдокимов увидел, что уже можно двигаться в Андию, при содействии Дагестанских войск, о чем и писал Д. А. Милютину; а 28 Сент. 1858 г., в письме к самому князю Барятинскому, подробнее высказывал предположения о действиях в 1859 г., считая весьма важным занятие линии по Андийскому Койсу, так как тогда Шамиль между этим и Аварским Койсу «уже долго держаться не мог». Следовательно, окончание войны сейчас, в 1859 году, граф все же не считал возможным, хотя, в виду утраты Шамилем его прежнего влияния и обаяния на горцев, не сомневался в его близости, при условии, что не будут жалеть средств и усилий. Кроме того, граф Николай Иванович не совсем верил в возможность такого быстрого, полного крушения Шамилевского здания, потому что не мог предвидеть ни переправы у Сагрытло, ни бескровного [310] овладения Бетлинскими высотами, повлекшим за собою массовую покорность населения, ни сверхъестественного овладения Гунибом, для чего уже предлагалась правильная осада, против которой граф не возражал...

Только князь Барятинский, хотя само собою, тоже не предвидевший означенных удачных эпизодов, но уверенный в непреложности принятых им оснований действия, с картою в руках, еще весною 1859 года вполне уверил и Государя, что этот год есть финал борьбы на Восточном Кавказе. Тут не было игры случая; тут был зрело обдуманный план. И все равно: бежал ди бы Шамиль на Гуниб, или в какой-нибудь трущобный аул самого дикого ущелья главного хребта, или наконец, как опасались, в Турцию, результат был бы тот же. Дагестан покорился бы также, как покорилась Чечня; сопротивление горцев против системы наступления, принятой с 1856 года, дальше продолжаться не могло. План этот был с редким искусством приведен в исполнение, благодаря преимущественно Д. А. Милютину и Н. И. Евдокимову; и если последний опаздывал на несколько лет в предположениях об окончании войны, то это ни чуть не уменьшает его заслуг, но и не производит его в «покорителя Кавказа».

Говорят, будто один из выдающихся государственных людей наших назвал князя Барятинского Потемкиным XIX столетия. Что ж, если откинуть неподдающийся аналогии случай возвышения Потемкина с случаем приведшим князя Александра Ивановича к сближению с Государем, я не особенно восстаю против такого сравнения. Потемкин был замечательный Русский человек, и Екатерина не даром относилась к нему до самой смерти совсем иначе, чем к другим людям случая, в ее царствование; а ей едва ли можно отказать в умении понимать и оценивать общественных деятелей. Но есть и большая разница между Потемкиным и кн. Барятинским: покорение Кавказа нельзя ставить на одну доску с взятием Очакова, с основанием Екатеринослава, вообще с делами Потемкина, хотя и заслуживающими не быть забытыми в истории роста и развития Русской Империи. Об этом едва ли можно спорить. Общее же между этими двумя [311] лицами можно найти преимущественно в их личных качествах, отчасти в характере, присущем большинству Русских людей. Оба были награждены всеми дарами природы: здоровы, сильны, ловки, привлекательны, умны, щедры, добры и бесстрашны; оба получили поверхностное образование; оба были баловнями женщин, широко пользовались их расположением и вели образ жизни во вред своему здоровью. Но Потемкин был ленив, по временам проводил целые недели в совершенной праздности; Потемкин не беспристрастно относился к заслугам подчиненных: он боялся, что их подвиги затмят его славу, он хотел приписывать все себе. Ничего подобного о князе Барятинском сказать нельзя: этот вовсе не был ленив, напротив, занимался очень много, не взирая на частое нездоровье; он не только не ревновал своих помощников, но всеми мерами старался выставить их заслуги, ходатайствовал о самых щедрых наградах для них и в частных письмах к Государю, можно сказать, даже с некоторыми преувеличениями, расточал им хвалы.

И Потемкин, и князь Барятинский любили потешаться (князь А. И. впрочем менее Потемкина) — да главное — вдруг, неожиданно, среди самых серьезных дел, даже как будто по поводу их, так что иной раз трудно было решить, продолжается ли потеха, или это серьезное отношение к делу. Например, отношения князя к известному в свое время на Левом фланге Ильченке, о котором я рассказал в I-м томе. Нельзя же допустить, чтобы грубые хохлацкие выходки его могли обмануть такого человека, как князь Александр Иванович? Очевидно, он потешался, показывая всегда будто верит; но с другой стороны выдвигал его по службе слишком щедро, сравнительно с заслугами; говорил, что непременно выведет его в генералы... Фельдфебеля Ильченку, С его безобразным, красно-синим носом! И, наконец, в разговоре с Погодиным, как видно из письма последнего (см. приложения) выставил Ильченку, наравне с графом Евдокимовым, каким-то необыкновенным в своем роде человеком, тоже самородком... Были другие в этом же роде люди, пользовавшиеся незаслуженным фавором князя. [312]

Даже в знаменательные дни 1859 года, когда взят был в плен Шамиль, когда вековое сопротивление Дагестана смирилось пред Русским оружием и свершалось событие, озадачившее Европу, князь Барятинский не преминул потешаться. Он придавал всему делу какой-то полушуточный колорит, часто вспоминал, как он заранее произвел своего адъютанта Тромповского в генералы и распекал его за то, что он не захватил с собою форменных красных панталон и т. п. Несколько раз повторял, как он все предвидел и рассчитывал, какой эффект произведет известие о взятии Гуниба, полученное в Петербурге, именно 30 Августа, как будут огорчены его враги и проч. Со стороны, само собою, не могло не казаться странным такое отношение князя к великому, только что совершившемуся, благодаря ему, событию... «Чужая душа потемки», говорит мудрая пословица. К душе князя Барятинского она вполне применима.

Можно бы привести много разных мелких дурачеств, потешавших князя; но к чему это? Еще раз повторяю: разве все такие мелочи и слабости могут что-нибудь умалить в значении его, как государственного деятеля? Даже и в характеристике его, как человека, что значат две-три черты, хотя бы и заслуживавшие порицания, в сравнении с десятками, заслуживающими самого искреннего уважения? Его доброта, чувствительность, щедрость, незлопамятство, немстительность, его же незабывание оказанных ему услуг или доказательств дружбы, его внимание к нуждам других, его обаяние, производимое на людей, особенно на массы; его умение поощрять людей, вызвать их готовность к самоотверженной деятельности, наконец его готовность к самопожертвованию: все это в нем было искренно, в широкой мере.

И, например, такая черта характера. С 1867 на 1868 г. князя Барятинского в Женеве посетил князь Д. И. Мирский и провел с ним довольно много времени в ежедневных беседах. Состояние здоровья и особенно духа князя произвело на Дм. Ив. самое отрадное впечатление. Он как-то созрел, установился, говорит князь Мирский. Сближение со многими замечательными людьми Западной Европы имело на него развивающее благотворное влияние. Он много читал и, [313] можно сказать, даже учился. Любя вести бесконечные беседы о прошлом, он ни о чем не сожалел. В нем сильно развился всегда на дне его души тлевший зародыш философского воззрения на вещи; он смотрел на события жизни и человеческой деятельности повыше их удачи или неудачи.

Одно из близких, отлично знавших князя Барятинского лиц, человек большого ума и образования, в воспоминаниях, непредназначенных пока к печати, набросал чрезвычайно меткую характеристику его, в которой между прочим говорит: «Окружающие князя не имели на него никогда дурного влияния; он им не поддавался, но нуждался в хороших помощниках и окружающих для пополнения и парализирования своих собственных недостатков. Его незнание нуждалось в помощи знания; его слишком сильное воображение, доходившее иногда до фантазии, требовало отрезвляющего, сдерживающего влияния; вне этих условий, он мог вовлекаться в большие ошибки. Таким образом, и по этой причине, он пошатнул в покойном Государе доверие к его способностям и благоразумию, во-первых, слишком страстно и не совсем основательно нападая на военного министра по поводу реформы военной организации армии, а затем еще более своим формальным предложением о перенесении столицы в Киев».

«Если гений», заключает автор приведенных строк, «как мне кажется, состоит в том, чтобы сделать то, что современникам кажется невозможным, то нельзя отказать князю Барятинскому в известной доле гения».

Можно к этому прибавить, что каждый человек вообще всегда почти сын своего века и еще более продукт того общества, среди которого он вырастает. Но раз человек своими делами, взглядами составляет исключение из этой среды, возносится над нею до высоты, большинству, так сказать, почти невидимой: он если и не гений, то замечательный, резко выдающийся человек, влияющий на события. Припомним теперь Николаевскую эпоху, высшее общество, преимущественно военное 30—40 годов, к которому принадлежал князь Барятинский, и мы должны положительно сказать, что он именно один из тех, которые возносятся [314] над толпой и получают право на признание замечательными, выдающимися людьми.

______

Позволяю себе думать, что всего, мною написанного, совершенно достаточно, чтобы признать в фельдмаршале князе Барятинском лицо историческое, приобретшее право на благодарность соотечественников и на памятник для увековечения его заслуг в потомстве. Пора понять, что бессмысленно повторяемые слова: «баловень счастия» — пустые слова, весьма мало уместные в применении к князю, и не забывать известных Суворовских слов, что «сегодня счастие, завтра счастие, помилуй Бог, нужно немножко и ума».

Когда получена была в Петербурге неожиданная и прискорбная весть о кончине князя, я под впечатлением такой жестокой, безвременной утраты, посвятил памяти его несколько строк в «Московских Ведомостях» (№ 53 от 3 Марта 1879 года). Перечитывая теперь, через двенадцать лет, эти строки, я вижу, что мой взгляд на этого замечательного человека был верен и нисколько не изменился, не взирая на то, что за это время случай доставил мне возможность изучить князя Барятинского по самым верным, никому прежде недоступным документам и что я посвятил пять лет труда на собрание материалов и на составление его биографии, предлагаемой теперь благосклонному вниманию читателей, к сожалению, с весьма важными пробелами.

Я не могу лучше закончить моего труда, как повторением некоторых строк из упомянутой заметки моей в «Московских Ведомостях».

«Здесь не место и не время для подробного критического обзора управления князя Барятинского краем; об этом речь впереди. Под впечатлением грустного известия о преждевременной кончине, я, один из тысячи его бывших подчиненных, имевший случай одно время стоять к нему довольно близко, счел долгом взяться за перо, чтобы сказать несколько слов в память о государственном деятеле, оказавшем своей стране громадную, трудно оценимую услугу; [315] он покорил Кавказ! Каковы бы ни были мнения об уме и дарованиях покойного князя, какой бы критике ни подвергались его действия как наместника, как главнокомандующего, как человека, наконец, — нам довольно этих трех слов: он покорил Кавказ. Этим сказано так много, что об остальном едва ди уже стоит и распространяться».

«Сколько бы. ни старались приписывать результаты, достигнутые князем Барятинским, единственно щедрости предоставленных в его распоряжение средств, все равно: как уже сказано выше, заслуга покорения Кавказа остается за ним, великое историческое событие навсегда связано с его именем. Да и не одними щедрыми средствами достигаются важные результаты. В 1844-1845 годах на Кавказе тоже были немалые средства (кроме местных войск, весь 5-ый пехотный корпус), но результаты оказались самые плачевные. Средствами нужно уметь распорядиться и дать им правильное направление».

«Итак, 25 Февраля угас один из замечательнейших, истых Кавказцев, в лучшем значении этого слова, беззаветно храбрый, решительный, привлекательный и всех к себе привлекающий, даже неприязненных туземцев; искренно любивший край, отлично знавший его, душевно сроднившийся с ним и особенно со старыми Кавказскими войсками, готовыми идти с ним в огонь и воду; связавший навсегда имя свое с одним из старейших боевых полков — Кабардинским, в котором главнейшим образом и проникся покойный тем истым Кавказским духом, выразившимся впоследствии во всех его военных предприятиях. Назначение шефом Кабардинского полка князь Александр Иванович считал одною из самых дорогих наград, когда-либо им полученных».

С князем Александром Ивановичем Барятинским угас исчезающий уже теперь тип истого Русского барина, в лучшем значении этого слова: рыцарски великодушный, деликатный, любезный, щедрый, с замечательным природным умом и проницательностью, уменьем узнавать людей и давать им соответствующее назначение, уменьем [316] награждать и привлекать их к делу; иногда полный самых увлекательных фантазий, всегда готовый спешить их исполнением, не теряющийся при неудачах, в полном смысле знатный Русский барин, но без малейшей жесткости и бесчеловечности, отличавших нередко наших вельмож старых времен: напротив, мягкий, снисходительный ко всем и везде, от наружности и манер до служебных и частных отношений, аристократ самой чистой крови.

Таков был покойный князь Александр Иванович Барятинский. Таким мы знали его на Кавказе. Но совершенства в мире нет и не было, и усопший имел свои недостатки, как имеет их всякий смертный. В свое время правдивая история эпохи его управления Кавказом, без сомнения, подробно расскажет и хорошее, полезное и неудачное. Но во всяком случае покоритель Кавказа заслужил себе памятник на месте его действий, и обязанность наша увековечить великое событие, связанное с его именем.

Теперь история деятельности князя Барятинского написана; для суда потомства час настал; дальнейшее отсутствие памятника было бы памятником неблагодарности и равнодушия России к заслугам одного из замечательных ее сынов. Как был бы я счастлив, как щедро считал бы себя награжденным, если бы мой посильный труд хотя в слабой мере содействовал к устранению этого равнодушия!

Lettre du Prince Alexandre de Hesse-Darmstadt.

(К Императору Александру Николаевичу, тогда еще Наследнику).

Andie. Le 15 (27) Juin 1845.

Je ne puis resister au desir de Vous feliciter avec les hauts faits de Votre aide-de-camp, qui hier s'est brillamment distingue et a merite la croix d'honneur, comme peu l'ont merite encore. Je sais que le beau fait d'armes de Bariatinsky Vous fera autant de plaisir qu'a moi, et que vous prendrez interet au recit d'un temoin oculaire. Voici comment les choses se passerent. Hier matin nous primes possession de l'Andie, sans coup ferir, car l'ennemi avait abandonne le defile, apres l'avoir fortifie inutilement. Vers midi notre avant-garde, sous le commandement du General Klucke de Klugenau, avait pousse jusqu'au village Andi, dont les debris fumaient encore (car Schamyl a ravage tout le pays); lorsque Bariatinsky deboucha du village, il fut accueilli par des coups de fusil, partant du cimetiere, et bientot aussi une batterie de trois canons, placee sur un plateau de la haute montagne qui domine Andi, commenca son feu. Bariatinsky, apres avoir deloge les tirailleurs ennemis, monta d'assaut avec deux faibles compagnies de son brave bataillon, et parvint, apres un combat acharne, a mettre en fuite la batterie et toute l'armee de Schamyl, qui commandait en personne. Le chemin a parcourir, long d'une verste a peu-pres, etait presqu'a pic, mais garni de terrasses naturelles qui permetaient a nos soldats de se mettre un peu a l'abri du feu de mitraille. La milice Georgienne, qui avait essaye l'assaut d'abord, fut culbutee, malgre les efforts de leur brave chef, le prince Orbelian, et rallia avec difficulte derriere le bataillon de Bariatinsky. Celui-ci, au moment d'atteindre le plateau, dut soutenir seul pendant pres d'une heure les violentes attaques de l'ennemi, six tois plus fort que lui, et qui se rua, les Murides en tete, a plusieurs reprises sur nos chasseurs. Il fut chaque fois repousse, apres quoi Bariatinsky le suivait de pres la bayonnette en avant. Enfin les deux autres compagnies du battaillon arriverent au secours de leurs camarades, et la fuite des Tschetschens fut generale. Apres la prise des завалы qui flanquaient la batterie, Bariatinsky, [346] maigre un coup de feu a travers la jambe, ne quitta point son poste et arriva le premier dans la batterie. De ses deux chefs de compagnies, l'un, Mayewsky, fut tue, et l'autre Neumann, tres-grievement blesse; en outre le bataillon eut une trentaine de morts et de blesses: des 7 officiers qui se trouvaient dans les deux compagnies, six furent plus ou moins atteints, entre autres Swenzon du reg. de Preobrajensky. L'ennemi essaya encore une fois de prendre position plus haut sur la montagne, mais il ne put se tenir longtemps, et ne dut le salut de ses pieces qu'a l'absence de toute cavalerie, l'infanterie etant trop epuisee par la rude ascension. On indique les forces de l'ennemi de 8. a 10,000 hommes, nombre vraisemblablement exagere; leur perte est considerable: on dit que Schamyl pleurait de rage, lorsqu'il vit sa defaite.— Je me trouvais au moment ou l'action s'en engageait, avec le comte Woronzoff pres du village Gagatly, ou nous faisions avec les forces principales une halte. Au premier coup de canon je me remis a cheval, et nous descendimes: Wittgenstein, Samsonoff, moi et Paskewitch, aussi vite que le permetait le sentier escarpe et rocailleux, vers le theatre du combat. Nous arrivames apres une petite demi-heure de course a Andi, malheureusement un peu tard. Je montai tantot a cheval, tantot a pied, en toute hate, la montagne occupee par l'ennemi, rencontrant des blesses et des morts sur mon chemin. Bientot je rejoignis tout essoufle le geueral Luders, qui venait de recevoir par un coup de pierre une legere contusion a l'epaule, et qui fut enchante de voir arriver avec moi un bataillon du regiment de Lublin, comme renfort: car l'ennemi venait de placer une seconde fois sa batterie et nous envoyait des obus, dont l'un passa entre le petit marechal et moi. Plus loin j'atteignis le 3-me bataillon de Kabarda et Bariatinsky, dont on pensait alors la blessure.— Gurko, qui avait eu un pressentiment de cette affaire et avait quitte le comte plus tot deja, n'etait pas loin de la, et je me joignis a lui; nous continuames avec lui jusqu'a la chaine des tirailleurs, formee par plusieurs compagnies Georgiennes. L'ennemi fit mine de tourner notre flanc gauche, puis se retira, ne se defendant plus que faiblement, mais entretenant toujours un feu assez bien nourri. Les balles et les grosses pierres sifflaient autour de nous, que c'etait un charme, l'etendard de Gurco fut troue en deux endroits, et Werewkine, de l'Etat-Major, recut une balle morte dans le cote. Finalement, nous nous emparames du sommet de la tres haute montagne, que l'ennemi quitta dans la fuite la plus desordonnee.— Tout en regrettant de ne pas avoir pu assister au commencement de l'assaut, je suis cependant enchante d'avoir enfin recu le bapteme du feu, car je commencais a ni'ennuyer du peu de resistance qu'on nous offrait jusqu'a present. Le comte a [347] confere aujourd'hui la croix de St-George de 4-me classe: a Bariatinsky et aux princes Georgiens: Orbelian et Eristoff (ce dernier avait recu un coup de poignard a la figure). Celle de Bariatinsky au moins est dument meritee, car il a rempli plusieurs fois les conditions des Statuts de l’ordre: 1) en delogeant la batterie, 2) en battant le general en chef ennemi, et ses troupes, tres superieures en nombre aux siennes, 3) en forcant les retranchements de l'ennemi, et 4) en continuant de mener ses troupes d'assaut, apres avoir ete blesse. Tous les generaux Caucasiens sont unanimes a dire que c'est le plus beau fait d'armes qu'ils aient jamais vu ici, et je suis persuade que l'Empereur, s'il avait ete present, aurait confere a Bariatinsky la croix de St.-George au cou, ou dumoins les epaulettes de general; c'est la aussi l'opinion de tout le quartier-general.

Lettre de la Princesse Dolgorouky ⁸².

1846. Juillet 30.

Je vous envoye, chere cousine, le complement des exploits de votre fils, dans cette copie de la lettre particuliere du fils de Beklemicheff. J'ai pense, que non seulement les nouvelles, que vous aurez, sans doute, lues dans les bulletins satisferont encore plus les temoignages reelles de sa valeur, dans une lettre ecrite particulierement a un pere, et qui prouve combien le courage de votre fils n'a point ete exagere, puisque cette lettre n'etait pas destinee a la publicite.

Rassurez vous sur sa blessure, car je concois que, malgre le bonheur, que votre coeur eprouve d'etre la mere d'un enfant aussi courageux, il doit s'inquieter des suites de la blessure, qu'il a recue; mais tout le monde dit, qu'elle n'est nullement dangereuse, et vous le reverrez couvert de lauriers, avec sa croix de St. George. Si, par hasard, vous ne lisiez pas facilement la copie, que je vous envoye en russe, faites vous la traduire par quelqu'un de la mission de Berlin. Je ne sais ou cette lettre vous trouvera, mais croyez que partout ou elle vous parviendra, elle doit vous rendre temoignage des sentiments bien reels d'interet, que je vous ai voues, ainsi qu'a toute votre famille, qui, apres mes enfants, est bien la plus rapprochee de mon coeur par les liens de parente, si proches, qui nous unissent. [348]

Выписка из письма Беклемишева.

4 Июня адъютант Наследника Цесаревича полковник князь Барятинский, командовавший батальоном Кабардинского егерского полка, по своему желанию, также, как я в 1842 году, был счастливее меня. Тысяч до 7 неприятеля, сам Шамиль лично, с тремя орудиями, на скалах почти неприступных, на которых надо было, помогаясь (sic) руками, лезть слишком версту, занимали сильные завалы с намерением прекратить тут наш успех. Барятинский с двумя ротами бросился на них в штыки; завязался рукопашный бой, в котором не более как в 5 минут, из 7 офицеров 6 выбыло из строя, в том числе сам Барятинский простреленный в ногу. Но перевязавшись, он чрез несколько минут опять явился среди толпы героев. Энтузиазм в егерях к нему был так велик, что, несмотря на бой, он был принят залпом радостным и криком ура! Ему дали Георгиевский крест, и всякий Русский гордится тем, что у нас есть такие князья.

Lettre du Prince Emile Wittgenstein.

(К сестре князя Барятинского княгине Леониле Ивановне Витгенштейн).

Camp d'Andie, 19 Juin 1845.

Vous serez etonnee de voir tomber comme une bombe dans votre paisible paradis terrestre une lettre de moi, provenant du theatre sanglant et affame de la guerre; mais je m'empresse de vous ecrire, pour devancer, si c'est possible, aucune nouvelle qui par son manque d'exactitude aurait pu vous effrayer. Alexandre a ete legerement blesse dans une des plus brillantes affaires qui aient jamais eu lieu au Caucase, et dans laquelle lui seul, avec quelques compagnies, a culbute et refoule un ennemi acharne et 10 fois superieur en nombre, commande par Chamyl lui-meme. Une balle tiree a bout-portant lui a traverse la jambe, sans toutefois, par un grand bonheur, lui toucher l'os, et lui a laisse par la un souvenir, qui, en le rendant encore plus interessant, qu'il ne l'est deja, lui permettra de quitter le lit dans une quinzaine de jours.

Il est tout glorieux de la croix de S-t George suspendue au dessus de son lit, et que le Chapitre lui a confere d'un commun accord. Il n'y a meme q'une voix dans tout le detachement pour dire qu'il aurait merite la croix au cou et les epaulettes de general: car ce qu'il a fait ressemble vraiment a ces vieux faits d'armes des Romains et qu'on ne retrouve plus dans nos temps de finesse et de calcul.

Alexandre a rempli 6 fois les conditions dont, dans les Statuts de l'ordre, chacune merite S-t George: 1°. en resistant pendant 3/4 d'heure [349] avec 150 hommes seulement aux charges reiterees de 5000 hommes qui le cernaient de tout cote. 2°. En ralliant sous ses bayonnettes une compagnie de Georgiens que l'ennemi avait mis en fuite, et qu'il commencait deja a sabrer. 3°. En mettant, renforce par un faible secours, l'ennemi en fuite commande par son general en chef meme. 4°. En faisant taire les canons qui nous mitraillaient du haut d'une plateforme presque imprenable. 5°. En le culbutant hors de ses retranchemens qui furent escalades et 6°. En continuant, blesse comme il l'etait, de mener ses soldats a l'assaut.

Des 150 hommes qu'il avait d'abord, il a eu 37 blesses et tues, et sur 6 officiers 4 blesses et un tue, une preuve de la chaleur du combat.

Nous sommes campes ici depuis les cinq jours qui se sont ecoules depuis cette journee memorable, ou moi aussi jai eu le bonheur tant desire de recevoir le bapteme du feu, et ou grace a mes bonnes jambes, j'ai pu grimper avec le soutien qu'on envoyait a Alexandre, ce qui m'a valu d'etre nomme dans le rapport envoye a l'Empereur; comme la mitraille, assaisonnee de' balles et de pierres, pleuvait sur nous d'une belle maniere, du haut de la montagne.— Demain nous allons faire une petite expedition pour deloger Chamyl qui c'est montre sur les montagnes voisines. Dieu veuille que l'occasion me permette de me distinguer aussi un peu. Alexandre qui vous embrasse ainsi que Louis de tout son coeur, va mieux de jour en jour: il a, meme essaye de se lever aujourd'hui, mais le medicin l'a fait recoucher; sa tente est remplie toute la journee de personnes qui viennent le voir.

P. S. Vous ne me croirez pas quand je vous dirai que pendant 2 jours nous avons eu un pied de neige et quelques degres de froid.

Lettre du Baron Nicolay.

Hassan-yourt ce 24 Mars 1855.

Надпись Н. Н. Муравьева: C'est avec raison que j'ai temoigne le regret de n'avoir pas fait la connaissance du baron Nicolay lors de mon passage par le flanc gauche. Je verrai a vous parler de cette serieuse affaire. M.

Mon Prince.

C'est hier soir que j'ai recu votre letre du 17 de ce mois et vous remercie pour tout ce qu'elle a d'amical pour moi. J'etais bien sur que vous partageriez bien vivement la joie si grande que nous avons eprouvee en voyant nos cheres Princesses delivrees de leur cruelle [350] captivite, je ne doutais pas non plus de la part qu'y prendrait le general en chef, et je suis heureux que ma lettre ait pu vous interesser.

Il y a quelques jours de cela j'ai expedie une relation detaillee de toute cette episode de l'echange fait sur le Mitchik. C'etait par ordre du general Wrangel qui me transmettait le desir du general en chef. Vous aurez probablement cette relation avant cette lettre. On m'a nommement ordonne de ne pas etre avare de details et de commencer par les negociations; aussi je reclame d'avance l'indulgence, d'abord pour la redaction litteraire, puisque je ne suis pas tres fort sur ce chapitre, et puis pour les details qui pourraient peut-etre paraitre futiles, il faut dire encore que j'etais tellemeut stimule a l'envoyer vite que ce n'est pas peut-etre suffisament arondi et retouche.

J'aborde maintenant, mon prince, le sujet important dont vous me parlez et sur lequel vous desirez savoir mon opinion franche. Vous pensez bien que c'est une idee qui m'est venue aussi depuis le moment ou le jeune Djemaleddin est devenu mon hote et que le contact journalier, ainsi que l'opinion sur lui de son compagnon de voyage, le pr. Tchewtchewadze, sur son caractere si franc et si sympathique, m'ont permis de me former une idee de toute sa personne. Je crois que je ne me trompe pas en disant que je le crois franc, loyal, susceptible de sentiments genereux et il me semble qu'il doit etre ferme et courageux. Ces dernieres qualites surtout sont essentielles, car cela fait esperer que dans la nouvelle position si extraordinaire, si nouvelle, dans laquelle il se trouve il ne perdra pas si facilement le germe de civilisation qui est en lui, et que son coeur conservera le souvenir de toute la dette de reconnaissance qu'il a contractee en Russie; il n'est pas homme je crois a renier ses convictions et a faire des concessions aux depens de sa conscience. Je n'ai jamais vu un jeune homme de ce pays-ci, eleve en Russie, qui soit devenu si foncierement Russe comme lui. Encore une fois, quand on est 3 semaines constamment ensemble, le coeur ne peut pas rester constamment masque, il y a de ces mouvements involontaires qui trahissent toujours les secretes sympathies, surtout chez un jeune homme de 23 ans; je l'ai toujours observe, eh bien! j'ai toujours trouve en lui un patriotisme Russe comme on pourrait le souhaiter a chacun des vrais Russes. J'ai assez l'habitude de voir des indigenes russifies: des Koundouchoff, des Adel-Ghirei, etc., mais toujours ca n'est pas cela. Il a frappe tout le monde par sa tenue parfaite, le tact dont il a fait preuve dans la position singuliere et difficile dans laquelle il se trouvait — fils de notre principal ennemi et a la veille de le rejoindre. Il est reserve, modeste, aimant les [351] conversations serieuses et la lecture. Il est difficile, il me semble, qu'il puisse perdre ce besoin d'instruction et qu'il puisse devenir ce que sont ses compatriotes. Apres avoir entendu surtout tous les recits interessants que nous ont faits nos pauvres princesses, et qui peignent la profonde barbarie qui regne dans les montagnes, on ne peut pas se faire a l'idee que Djemaleddin n'eprouve bientot une soif irresistible de se mettre en contact avec le monde civilise qu'il a quitte.— Dans la prevision de cela je me auis offert a lui pour lui fournir des livres, journaux (russes s'entend) ou autre chose dont il aurait besoin, bien sur que j'obtiendrai la dispense de mes chefs, et qu'il n'est pas homme a en abuser.— J'ai voulu me menager ainsi d'avance un moyen de communication, dans la prevision que cela pourrait peut-etre servir de premier chainon a quelquechose de plus important. Vous voyez donc, mon prince, que je partage votre opinion sur la possibilite d'utiliser cet evenement si interessant.— Mais je crois qu'il faut etre d'une prudence extreme, surtout au commencement.

Le jeune homme lui-meme se trouve maintenant dans une position tres delicate; il est sur de l'affection de son pere, on l'a vu a l'epoque de l'echange, et d'ailleurs Shamyl est connu pour etre un pere tres tendre, mais,..... mais,— vous comprenez le reste, sans que j'aye besoin de l'enumerer, et au commencement surtout la plus grande difficulte, c'est qu'il ne connait pas la langue. Il nous a dit lui-meme plusieurs fois a David Tchewtchewadze et a moi, qu'il esperait dans 2 ou 3 mois apprendre assez de Koumyk pour parler lui-meme avec son pere, et alors qu'il savait bien ce qu'il dirait. Nous lui observions alors que c'est un sujet bien brulant et qu'il pourrait se faire du tort en brusquant les choses; il nous repondait: «soyez tranquilles, j'ai bien pense a tout cela, je sais comment il faut s'y prendre».—Vous voyez donc qu'il etait tout dispose a etre quasi notre complice; mais je crois qu'il faut le laisser faire lui, et ne pas gater tout, en voulant le prevenir.— Puisque vons me donnez plein pouvoir de mener cette affaire, croyez bien que je ferai mon possible, vous voyez que j'ai pressente votre proposition; je demande seulement de la patience, surtout au commencement. Il ne faut pas effaroucher Shamyl, et puisque j'ai acquis de lui l'attestation (tres flatteuse) d'etre un homme auquel ont peut se fier, je veux soutenir ce caractere et agir vis a vis de lui avec franchise (autant que la prudence le permet). Cette lettre pour le jeune homme que vous m'envoyez me fournit un moyen de tater un peu le terrain, je ferai d'abord demander l'autorisation a Shamyl de remettre cette lettre a son fils; je verrai ce qu'if me repoudra. Un premier refus ne doit pas encore rebuter; l'essentiel c'est d'attendre le [352] moment ou on pourra supposer que le jeune homme aura appris un peu la langne.

Dans une conversation intime que j'ai eue une fois avec Djemaleddin dans un moment d'epanchement, je lui ai parle de la position actuelle de son pere, combien le moment actuel etait avantageux pour lui pour arranger ses affaires avec nous et consolider sa position precaire jusqu'a present, quelque brillante qu'elle soit; je lui ai cite les princes d'Abkhasie, de Mingrelie, etc., qu'il pouvait obtenir peut-etre maintenant des avantages reels qu'il leguerait a ses enfants, qu'il savait bien combien l'espoir, que les montagnards avaient sur le secours de la Turquie ou de toute autre puissance, etait illusoire et qu'au moment ou ils trouveront bon de faire la paix, ils penseraient bien peu a Schamyl, que d'un autre cote les forces immenses que la Russie a concentrees maintenant dans ces parages seraient infailliblement tournees contre Schamyl, pour l'ecraser d'un cour, que d'ailleurs il n'etait un secret pour personne qu'une grande partie des Tchetchenes et d'autres peuplades sont fatiguees de la lutte et qu'on ne peut pas enchainer a la longue toute une population, Il a paru abonder tout-a-fait dans mon idee, et j'ai, comme un pressentiment, que, s'il sait habilement infiltrer ces idees a son pere, il ne le trouvera pas tout-a-fait sourd. Mais avant tout, de la prudence, de la prudence, car la moindre precipitation peut tout gater. J'ai tache de recueillir quelques details sur le debut de Djemaleddin parmi les siens. On lui a fait une reception comme a un prince de sang, les murides surtout baisaient ses mains, le pan de son habit, se pressaient avidement pour le voir. On dit qu'il a ete tres digne et tres convenable au milieu de tout cela, il maintenait son petit caractere, tout en se montrant sensible a ces marques d'attachement. Vous aurez vu qu'on l'a fait deshabiller et changer de costume avant de lui faire passer le Mitchik; car enfin nous ne sommes toujours que des giaours; il a mis le turban. Depuis on lui a rase la tete, et on doit dit-on le circonscrire. Le soir meme de son arrivee ils ont couche chez Eski; son pere lui a montre comment il fallait prier, et il l'a fait coucher a cote de lui. On lui apprend a faire le namaz et on va lui enseigner leKoran. On dit qu'il se prete a tout de bonne grace, du reste il ne peut pas faire autrement, et on ne peut pas s'en etonner. Il est entoure de fanatiques inveteres, au milieu desquels il doit se naturaliser. On m'a raconte que le soir meme chez Eski quelqu'un s'est adresse a Djemaleddin en presence de son pere et de tout le monde, en lui disant qu'il etait bien heureux d'avoir quitte la Russie, au moment ou ce pays etait menace d'une ruine presque certaine, attaquee comme elle Tetait par trois souverains a la [353] fois. Alors Djemaleddin a repondu avec feu qu'il se trompait completement, que s'il y avait encore 3 souverains de plus, que cela ne ferait rien a l'Empereur de Russie. Schamyl a trouve plus prudent de defendre qu'on lui fasse de ces questions. Arrives a Weden, Schamyl s'est dit-on enferme pendant plusieurs jours avec ses deux fils ne recevant personne.

J'ai cru que ces quelques details pourraient vous interesser, mon prince; on ne peut encore en conclure rien d'important, mais c'est toujours utile.

Encore une fois, mon prince, je ne puis encore donner une opinion positive, je ne puis rien promettre, mais je crois qu'il y a la quelque etoffe ou du moins assez pour qu'il vaille la peine d'essayer. Je suis flatte de la confiance qu'on me temoigne, et vous pouvez etre sur que je ferai de mon mieux; je demande seulement de l'indulgence et surtout de la patience. Je sais combien c'est une question importante! Si vous permettez, mon prince, je vous tiendrai quelquefois au courant de la tournure que prendra cette affaire, et dans une couple de mois on pourra voir s'il y a matiere a esperer.

Nous jouissons en ce moment d'une parfaite tranquillite; il est difficile de dire encore si Shamyl a quelque plan serieux pour ce printemps; pour le moment il n'y a pas encore d'indices, mais il faut cependant s'y preparer. Ce qui le fache surtout, c'est la tendance de plus en plus marquee des Tchetchenes de ne plus vouloir supporter son joug, surtout celui de ses naibs; le nombre de ceux qui passent dans nos domaines s'accroit a vue d'oeil et, si rien de desavantageux pour nous n'arrive, il est a presumer que ce sera une veritable migration. On dit que Shamyl veut demettre Eski de ses fonctions; ce serait une quasi-concession aux Tchetchenes, mais je ne crois pas que cela les touche maintenant. L'expedition de cet hiver a porte le dernier coup a la Tchetchnia. Istysou est le seul point pour lequel j'aye encore de l'inquietude, les habitants craignent toujours encore une attaque a l'improviste, et c'est pourquoi le nombre de feux n'y augmente pas aussi sensiblement qu'a Oyssounghiour et Kadyiourt. Je regrette, je vous l'avoue, le depart de Neumann, mais je compte sur Poliakoff et sur Batta. Je n'ai pas a me plaindre de mes Koumyks; comme preuve de progres, je pourrai vous citer que je les ai persuades de prendre sur eux la reparation de la detestable route de Shelkowayaa Tash-kitchou; c'etait de la plus haute importance, et si cela devait etre abandonne a des ingenieurs, je crois que nous aurions pu attendre des annees. En general, je me flatte de les avoir dresses un peu a des travaux d'utilite publique. Je suis toujours extremement content de [354] Scheremeteff auquel je dois beaucoup; vous savez quel officier distingue cela est, je voudrais bien le voir lieutenant-colonel, c'est un officier qui peut aller loin. Siuowieff part ces jours - ci pour Grosnaya avec le 3-me bataillon; ce sera une perte sensible pour moi: je suis tres content de lui, je lui ai fait votre comission.

Lettre de m-r Titoff.

Stuttgart, ce 8 (20) Decembre 1859.

Bouteneff me permet d'ajouter quelques lignes a sa lettre, et je suis heureux d'en profiter, mon prince, pour joindre aux siennes mes felicitations sur les grandes choses que Dieu et le Genie de la Russie viennent d'accomplir par votre main. Dimanche le 27 Septembre dernier j'assistais aux deux audiences de Chamil a Царское Село: resultat deja presque fabuleux, si l'on se rappelle, que parmi vos plus intrepides generaux la plupart hesitaient d'attaquer son dernier repaire a Gunib et parlaient d'ajourner au printemps la fin de la campagne. Deux mois se sont a peine ecoules depuis, et l'Empereur annonce par telegramme a Madame la Grande-Duchesse Olga la soumission de tout le flanc droit, Mehmed-Emin en tete. Hier soir, chez Son Altesse Imperiale, ces prodiges formaient le principal sujet des conversations. Emule de Цицианов et Ермолов, il vous a ete donne de les eclipser, et c'est au feld-marechal prince Alexandre Барятинский que la Russie devra desormais deux progres egalement essentiels et bienfaisant: a l'exterieur une attitude plus forte et mieux assuree envers l'Orient, a l'interieur la diminution du tribut d'hommes et de numeraire que le Caucase n'a cesse de prelever sur nos populatious et nos finances depuis plus d'un 1/2 siecle. Gates par la rapidite de vos exploits, nous serons a peine etonnes si d'ici a deux ans, pour le millieme anniversaire de la Russie, vous lui offrez pour etrenne un chemin de fer qui vaudra a notre Auguste Souverain la gratitude du monde en reliant la Caspienne au Pont Euxin. Excusez si je me laisse entrainer de la sorte, mon prince. Les diplomates ne sont generalement pas faciles a emouvoir. Plus vos lauriers sont beaux, et plus il a'y melera d'epines. Que Dieu vous protege, mon prince, et qu'il vous accorde la confiante, active et opiniatre resignation requise pour dignement couronner vos oeuvres. Agreez ce voeu d'un de vos plus sinceres admirateurs.

Titoff. [355]

P. S. Monseigneur le prince Frederic de Wurtemberg, qui professe pour vous beaucoup d'estime et de sympathie, se rappelant toujours avec plaisir vos relations personnelles a Stuttgart comme a la cour de Nassau, m'interrompt a l'instant pour me charger de vous exprimer aussi les vives et cordiales felicitations de S. A. Royale.

Lettres du Comte Wielopolski.

1.

Varsovie, ce 17 (29) Novembre 1871.

Mon Prince.

Votre dernier sejour a Skierniewice a ete de trop courte duree pour que j'aye eu le loisir de vous entretenir plus au long d'une situation, qui ne cesse de s'aggraver tous les jours: c'est elle qui me dicte cette lettre non moins que, permettez moi de vous le dire, mon prince, la grande confiance politique et le respectueux attachement que vous inspirez.

Les reformes au moyen desquelles le gouvernement a voulu, dans le royaume de Pologne, modifier une ponderation sociale, qui semblait etre une constante menace pour la tranquillite politique de ce pays, sont accomplies et terminees. Comme toute operation taillee dans le vif de la charpente sociale, l'introduction de ces reformes laisse des plaies profondes qu'il est urgent de penser, afin que la gangrene n'emporte pas le malade et ne s'etende pas par contagion a tout l'edifice politique.

Mu par ces considerations, je prends la liberte de vous signaler, mon prince, les principaux dangers de la situation actuelle.

La vie polonaise emigre de Varsovie, sa capitale morale, jusqu'en ces dernieres annees, et s'etablit a Lemberg, a Cracovie et a Posen, que les Polonais commencent a envisager comme centres de leur existence, tend a se developper et a se consolider non seulement en dehors de tout controle de notre gouvernement, mais sous l'influence d'elements hostiles a la Russie.

L'administration actuelle du royaume de Pologne n'a aucunes attaches dans le pays, aucun lien avec une population privee de cette participation aux affaires publiques, que Sa Majeste l'Empereur a juge convenable de conceder a ses sujets de l'Empire, participation qui solidarise gouvernants et gouvernes.

Admettant par exemple pour des raisons strategiques une evacuation meme passagere du royaume, ses administrateurs actuels s'en iraient encombrant les trains des bataillons partants et les Polonais se [356] trouveraient livres soit aux suggestions de l'etranger hostile, soit a eux-memes et aux influences malsaines qui germent dans le pays. Le levain social que la demagogie occidentale a seme par l'intermediaire de la derniere insurrection, n'est rien moins qu'extirpe: j'affirmerai meme qu'il prospere alimente par l'influence de l'ecole bureaucraties socialiste fondee par certain Prince, qui s'est refait une aureole de patriotisme liberal en detruisant tout ce qui en apparence representait en Pologne l'esprit conservateur. Quand dans un pays on annihile ceux qui peuvent parler, on se prive de pouvoir s'entendre avec qui que ce soit; et telle est actuellement la position du gouvernement en Pologne.

Il faut aussi considerer les agents dont se sert presentement le gouvernement pour administrer ce pays. La plupart d'entre eux ont fait leur stage d'administrateurs aux postes de commandants militaires durant la derniere insurrection. Celle-ci domptee, la fantaisie personnelle n'en reste pas moins, pour eux la loi en rigueur tant a l'egard de la chose publique, comme a l'egard de l'interet prive. Des administrateurs chez lesquels l'arbitraire est devenu une seconde nature, ne sauraient etre aptes a fonder le regne de la legalite et a inculquer a la population le respect de la loi, surtout quand cette population est minee par les principes de l'Internationale prones et pratiques par l'ecole bureaucratique citee tantot. Cette influence nefaste est surtout exercee sur cette meme population rurale, qui ailleurs, jusque dans cette France tellement gangrenee par les tendances subversives, constitue le principal appui de l'element conservateur. De cet etat de choses resultent en plus autant de politiques administratives distinctes qu'il y a dans le royaume de Pologne de gouverneurs, de chefs de district et de commissaires pour la question des paysans. C'est l'unite du pouvoir si desirable surtout en Pologne qui en patit, et la foi du pays dans l'ordre de choses etabli ne se consolide pas.

Le malaise general qui affecte toutes les classes de la population, m'apparait d'autant plus dangereux que je pressente de nouveau une crise, dont profitera la demagogie internationale si puissante aujourdhui, pour, sous le masque d'une politique nationale, definitivement extirper les derniers vestiges de l'element conservateur deja si decourage dans le royaume de Pologne.

Le gouvernement doit savoir ce qu'il veut et ou il va. Je serai tres franc: le royaume est il un poste perdu qu'on devaste avant de l'abandonner, ou bien cette belle contree doit elle, par l'action d'un regime inebranlablement ferme, mais soucieux du bien - etre moral et materiel du pays, etre conserve a l'Empire et constituer pour ce [357] dernier un appoint de force et de richesse? Je crois qu'il est urgent d'adopter une ligne de conduite menant a ce dernier resultat.

Ce n'est pas a moi a la suggerer: trop de passions, de mensonges et de prejuges entourent encore le nom que je porte, pour qu'en vous ecrivant cette lettre, mon prince, j'aye un autre but que celui de vous renseigner sur ce triste etat des choses.

Si involontairement j'ai ici en quoi que ce soit blesse l'amour-propre du Russe en vous, mon prince, vous me le pardonnez; car vous savez combien sinceres sont mes voeux en faveur d'un ordre de choses qui relierait indissolublement a notre Dynastie la Pologne unie a la Russie par un interet politique commun.

2

Peterabourg, ee 6 (18) Janvier 74.

Mon Prince.

Mon devouement aux vrais interets de mon pays et de notre Auguste-Souverain me dicte cette lettre.

La succession politique apres le c-te Berg se presente ici en bloc sous la phase suivante: ceux qui manient les affaires de Pologne semblent unanimes a reconnaitre, que le gouvernement du royaume doit etre centralise entre les mains du chef du pouvoir a Varsovie. Lorsque sous l'influence de la passion du jour, on a desorganise ce pouvoir, il semblait convenu que le titre de Namiestnik ne serait plus qu'une survivance du c-te Berg; maintenant qu'on voudrait rendre de l'importance a ce poste, l'abolition d'un titre, qui represente une idee politique, ne devrait pas avoir lieu.

Le moment actuel est incontestablement historique, le choix du successeur du c-te Berg pesera un jour dans la balance europeenne.

Je n'ai pas besoin de vous dire ou j'en veux venir, mon prince, encore moins, que vous pouvez ce que vous voulez. Ce n'est pas trop demander a votre generosite, de faire, par le sacrifice de votre liberte, non seulement le bonheur de plusieurs millions, mais encore d'etre le reparateur de torts historiques, qui nous ont empeche jusqu'a present d'etre unis et forts.

Pardonnez moi ce cri, parti d'un coeur qui vous est tout devoue.

Votre tres humble et tres obeissant serviteur. [358]

Lettres du baron de Tornau.

1.

Mon prince, loin de nous, votre esprit, mon prince, s'interesse toujours aux grandes questions qui agitent notre patrie, et vous m'avez permis de vous soumettre, de temps a autre, mes idees sur ces questions.

Vous vous, etes interesse a mon memoire sur notre position financiere; je vous soumets maintenant quelques idees sur une question brullante de nos jours — sur la position actuelle de la justice, fonctionnant sur les bases de sa reorganisation.

Ne vous etonnez pas que j'aborde de front ces deux branches de la haute administration gouvernementale. D'apres moi, on ne peut etre bon financier sans etre jurisconsulte et pour pouvoir mener la justice de maniere qu'elle profite aux veritables interets du pays, il faut connaitre a fond l'etat, les ressources et les interets economiques de la nation. La jurisprudence et l'economie nationale sont deux sciences inseparables, et la solidarite entre elles est telle, que si leur harmonie mutuelle est ebranlee, tout espoir de reussir dans l'une comme dans l'autre branche — est impossible. Les pays qui ne reconnaissent pas ce principe fondemental, n'ont ni bonnes finances, ni bonne justice. La justice est non seulement le gardien des lois, mais leur interprete.

Les lois ne sont bonnes que lorsqu'elles fixent et garantissent les interets materiels et moraux de la nation, il ne peut y avoir de loi qui ne soit basee ou sur l'equite ou sur le droit; l'une et l'autre n'ont en vue que les interets de la nation et du gouvernement, dont les interets sont l'essence des interets de la nation. Toute autre interpretation de la loi, toute autre mise a execution de la loi, est pernicieuse a la nation et au gouvernement.

Une administration financiere qui peche contre la justice et l'equite, est un malheur, dont les consequences sont demontrees par l'histoire et qui menent directement a la ruine des gouvernements.

Jadis on pressentait seulement la dependance mutuelle de la jurisprudence et de l'economie sociale; aussi chaque loi, chaque [359] reglement financier portait en tete l'assurance que leur edition etait necessitee par et pour le bien des peuples etc. Maintenant la science a prouve leur solidarite positive et evidente. Voila pourquoi, comme jurisconsulte, j'etudie et j'approfondis notre position financiere et economique et si j'etais appele aux finances, je n'agirai que d'accord avec les bases de la justice et de l'equite, car cette voie est la seule pour reconquerir la confiance publique, le credit moral. Le temps des expedients financiers est passe: tout est compris et interprete, on ne peut faire de bonnes finances que par la legalite et la franchise, qui est la veritable honnetete des gouvernements.

Voyant maintenant de pres et journellement ce qui est et ce qui se fait, je puis vous emettre mon opinion en parfaite connaissance de cause.

La question brulante du temps concernant la justice est le conflit de celle-ci avec l'administration.

La reorganisation de la justice, cet oeuvre grandiose, commence sous de si heureux auspices, est entree maintenant dans une phase qui menace non seulement d'ebranler l'edifice de la nouvelle justice, mais toute son existence. Je n'ose dire que je l'avais prevue; mais je le pressentais en vous soumettant en 1863 mes idees a ce sujet. La sympathie et l'enthousiasme meme, avec lesquels cette oeuvre memorable de Notre Monarque a ete acclamee au commencement, se sont changes en antipathie prononcee de la part du gouvernement central et de toute l'administration de l'Empire, et des que Notre Auguste Maitre sera ebranle dans la conviction de l'utilite de cette reorganisation, c'en est fait de la nouvelle justice. Et croyez moi, mon prince, la faute de ce revirement d'idees ne git pas ni dans les nouveaux Ustavs, ni dans l'organisation des nouveaux tribunaux, mais uniquement dans la maniere dont on a mene la reorganisation. Les deux idees fondamentales de la nouvelle justice: l'independance de la magistrature et l'egalite devant la loi, n'ont pas ete saisies a leur juste valeur par les magistrats; le passage subit d'une dependance servile a un etat entierement inconnu jusqu'alors, a fait perdre la tete a cette jeunesse judiciaire, qui etait privee de consuls et d'ordonances. Un conflit serieux, non seulement avec l'administration, mais aussi avec les membres de la haute societe, en fut la consequence toute naturelle. Le gouvernement, en reformant la justice, laissa toutefois les autres branches de son administration sous leurs anciennes formes. Tout en dotant la Russie d'une nouvelle action judiciaire, le gouvernement [360] n'exigeait pas de celle-ci une critique, encore moins, un blame des actes des autres branches de l'administration; mais une pareille critique, un pareil blame devint inevitable des qu'on portait les affaires auxquelles ces dernieret etaiens interessees au forum des nouveaux tribunaux.

La proposition que jai eu l'honneur de faire des mesures transitoires n'a pu etre acceptee. Alors du moins, j'ose croire, que pour le bien meme de la justice, c'etait le droit du gouvernement et le devoir sacre du Ministere de la Justice, d'abord d'eclairer le personnel de la justice sur les veritables hauts interets du gouvernement et ensuite de ne faire passer aux tribunaux que celles des affaires, qui n'auraient pas pour consequence des conflits dangereux et qui sous de certaines formes exclueraient tout moyen de conflit. Cette tache, toute difficile et delicate qu'elle soit, pouvait toujours etre remplie et mise a execution par ceux qui connaissent le maniement des affaires de l'administration judiciaire.

Dans chaque reforme, toute sa reussite depend du personnel auquel l'execution en est confiee. Vous, mon prince, vous savez mieux que personne, pour quel service, pour quelle epoque, pour quelle particularite, differentes personalites pouvaient et devaient etre employees. Jamais vous ne confiates l'execution de vos projets a un individu qui ne partageait vos principes et vues au sujet de la cause qu'il devait servir.

Aux organes de la justice: ministere, magistrat et parquet,— incombe la tache difficile mais sacree,— non seulement d'exercer une justice equitable et prompte, mais aussi de cooperer par sa puissance morale aux actions des autres branches de l'administration gouvernementale.

La justice et l'administration proprement dite, tout en etant reprises par les attributs de leurs devoirs, ne peuvent avoir en vue q'un seul but: c'est celui du bien etre de l'Etat — государственное благоустройство. Ce sont deux forces motrices d'egale valeur et d'egal prix qui font marcher la machine gouvernementale. L'une ne peut exister sans l'autre et si, vu cette solidarite intime entre elles, au lieu de se soutenir mutuellement, l'une paralyse les actions de l'autre, c'en est fait des deux.— Les organes de justice doivent etre parfaitement et intimement penetres de ces idees,— sans quoi nous ne prevoyons pas de salut pour la justice elle-meme. Je ne suis pas partisan du principe tant vante des «freetradistes» — du ”laisser aller et laisser faire" pas meme pour l'administration financiere encore moins pour celle de la justice. Les organes de la justice doivent etre guides au commencement de leur carriere nouvelle et doivent avant d'exercer leurs devoirs speciaux,— s'identifier avec les vues generalos du gouvernement.

L'independance de la justice et sa separation de l'administration, proprement dite, sont des points essentiels et necessaires pour l'action judiciaire. L'Empereur en dotant notre nouvelle justice de cette position, lui a donne par cela,— la base la plus solide — et pour l'avenir de la Russie c'est l'acte le plus sublime qui contribuera a consolider toutes les autres reformes memorables de l'Empereur regenerateur. Mais neanmoins tout en conservant son independance et sans devier des principes du droit et de l'equit, l'administration judiciaire doit savoir se plier devant des actes et dispositions administratives du gouvernement central, lorsque ces actes et dispositions sont necessites et motives par les interets majeurs du bien etre general et de la securite du gouvernement. Ces interets majeurs se manifestent seulement dans les affaires surnommees politiques c. a d. de politique interieure. Si l'on soumet de pareilles affaires a l'action de la justice tant civile que criminelle, on ne peut s'attendre, dans la plupart des cas, qu'a des acquittements, qu'a des jugements qui absolvent les incrimines par la raison toute simple que les tribunaux pour emettre un jugement demandent des faits accomplis et des preuves positives, tandis que le vrai danger et des affaires, nommees politiques git dans leur conception et dans l'idee et la premeditation, et qui sont d'autant plus dangereuses, plus elles se manifestent en actes et en faits.— Nous parlons ici des cas ou de pareilles affaires sont portees aux tribunaux sous les formes ordinaires des autres affaires... Je me permets encore de faire remarquer la difference essentielle et caracteristique qui existe, sous ce point de vue, entre l'administration et la justice: l'une et l'autre sont les gardiens des droits existants et de l'ordre etabli, tant concernant les individus qu'ayant trait au gouvernement; mais la justice atteint ce but en reintegrant chacun dans ses droits leses et en retablissant l'ordre ebranle, ou viole, et l'administration n'a et ne peut avoir en vue, pour ces memes affaires, que de prevenir une pareille violation ou infraction. C'est donc ainsi que l'administration ne peut ne pas poursuivre les affaires dans lesquelles elle appercoit une tentative meme de violation des droits ou d'infraction a l'ordre gouvernemental et que les tribunaux de justice, saisis de ces affaires et n'ayant pas en vue des faits qui aient deja ebranle l'ordre ou lese des droits, se voient dans la necessite de prononcer des acquittements. Le gouvernement ne peut pas [362] en vouloir aux tribunaux, qui ne font que leur devoir, conformement a l'ordre etabli pour l'action judiciaire.

Nous avons eu dans le dernier temps quelques affaires de ce genre, qui ont eu du retentissement au prejudice de l'administration aupres du public et au prejudice de la justice aupres du gouvernement. Telles etaient les affaires Schoukoffsky et Protopopoff. La forme, sous laquelle les affaires ont ete portees aux tribunaux,— n'a laisse en moi, entre autres, aucun doute sur leur issue. Le jugement en appel et la demande en cassation de ces deux affaires se presentent comme preuve de l'omnipotence et meme de l'abritraille de l'administration et comme violation des formes judiciaires nouvellement etablies; ils ont sape les fondements de la nouvelle justice, en ebranlant la foi du public dans les nouveaux tribunaux, sans avoir porte les fruits que le gouvernement en attendait.— Tout Je tort etait dans la forme, sous laquelle ces dites affaires ont ete soumises a la decision des tribunaux et dans l'absence des instructions au parquet.— Le ministre de la justice n'a certainement pas le droit d'infliger au procureur son opinion personnelle, mais il peut l'initier dans les vues du gouvernement ou charger de l'accusation un autre procureur.— Les affaires nommees affaires de politique interieure, vu leur importance, particulierement dans un etat transitoire des reformes generales, par lequel nous passons en Russie, et vu leur nombre comparativement restreint aux autres affaires,— ne devaient etre portees aux tribunaux qu'apres mure reflexion et consultation au Ministere meme de la Justice et qu'apres des pourparlers avec les organes de l'administration, qui trouvent necessaire de poursuivre les affaires de ce genre. C'est le moyen de prevenir tout conflit officiel, sans prejudice a l'action judiciaire.

L'inamovibilite des juges est certainement le couronnement de l'oeuvre de la justice et sans elle il ne peut y avoir de justice forte et bienfaisante. Mais au commencement il faut user de cette haute prerogative avec discernement et n'en gratifier que ceux qui ont deja fait leurs preuves dans la justice, sans quoi on tombe facilement dans le travers, de la creation d'une corporation separee — d'un status in statu, d'autant plus dangereux en Russie, ou les autres branches de l'administration gouvernementale n'ont pas encore subi les reformes qu'un nouvel etat des choses necessitees pour elles de soi-meme.

Les nouveaux magistrats et particulierement les мировые судьи croyaient necesaire, dans l'interet de la nouvelle justice, de faire ressortir d'une maniere evidente le principe d'egalite devant la loi. J'atribue cette action plutot a un exces de zele qu'au seul desir de rechercher et d'acquerir la popularite dans ce cas aussi, les conseils et les [363] instructions leur manquerent et la consequence d'une pareille maniere p'agir fut, que tous les membres de la societe, qui par leur service a l'Etat, croyaient avoir le droit a des egards pour leur personne, etant gratuitement froisses dans leur amour-propre et dans leur dignite — devinrent des antagonistes de la nouvelle justice.

Je ne parle pas dutout des fautes involontaires, d'une immixtion egalement involontaire dans les affaires hors de la competence des magistrats. On ne peut accuser pour cela la justice: ces cas - la etaient inevitables au commencement d'une action judiciaire parfaitement nouvelle et ou l'experience et le savoir-faire ne peuvent etre acquis que par une longue pratique.— On oublie toujours chez nous cette maxime, reconnue par tout l'univers,— qu'un juge ne se cree pas,— il se forme uniquement par le savoir et l'experience. Un homme de genie peut spontanement devenir tout — excepte juge.

Telle est la position actuelle de la justice reorganisee et si un prompt secours ne lui vient pas dans la personne d'un ministre qui saura guider ses organes par son experience perso ne! le et ses connaissances du maniement de la justice, celle-ci n'aura pas de chance de reussite. Les changements operes pour le moment nous donnent l'espoir d'une heureuse issue.

St-Peterabonrg. Ce 27 Avril (9 Mars) 1867.

2.

Mon prince. J'ai l'honneur de vous envoyer, ci-joint un memoire succinct, qui peut avoir le merite de l'actualite.

L'idee de l'echange, d'une partie de l'Armenie turque, cedee par le traite de San-Stefano,— contre une partie de la Perse — s'est fait deja jour, meme dans nos hautes regions.

Si vous trouvez le memoire digne de votre attention,— daignez le faire parvenir a qui de droit et meme au prince Gortschakoff, qui est, dit on, pour le moment plus belliqueux que jamais, plus belliqueux que le ministre de la guerre.

J'ai la ferme conviction que si nous nous installons militairement a Astrabad, nous inaugurerons la guerre avec l'Angleterre, qui pour le moment est imminente, si nous ne faisons des concessions pas trop sensibles a la dignite de la Russie.

Sa Majeste a lu mon memoire de 1854 et a daigne m'en remercier gracieusement. Peut etre acceptera-t-Elle avec bienveillance le present memoire. [364]

Si un echange de terrain se fait, il faudrait qu'on echange les terrains que j'ai indiques.

En donnant aux Persans Kerbilai et Nedjeff, le haut clerge musulman forcera le gouvernement persan a consentir a la clause des passages de nos troupes jusqu'a Herat. On peut meme soutenir tes Persans dans leur projet de conquerir Herat,— qui est un des voeux les plus ardents du gouvernement persan.

Pour conclure, j'affirme et je le repete: si nous ne donnons pas a la Perse Kerbelai et Nedjeff pour acquerir en Perse une preponderance decisive,— les Anglais acheteront un terrain aux Turcs au poids d'or,— et tiendront par la les Persans en servitude morale.

Daignez agreer Y assurance de ma haute estime et de mon profond devoument.

Ce 15 Mars 78.

3.

Mon prince. C'est dans un moment de profonde tristesse, d'indignation profonde que je vous ecris.

Je sais que vous meme, mon prince, vous etes profondement triste, mais votre amitie pour moi me fait esperer que vous compatirez a un homme, a qui vous, qui ne faites rien sans avoir approfondi, sans avoir acquis une certitude positive, vous avez donne des marques de bienveillance et d'estime pour l'honorabilite du caractere, pour ses vues et actes durant un demi-siecle de service.

J'ai du quitter le service d'apres un ordre exprime, sans m'avoir demande une explication, sans avoir entendu ma justification.

On m'accuse, moi, явного неуважения к судебной реформе.

On pourrait m'accuser de toute chose, hors celle-ci. Tout au contraire, c'est pour sauvegarder cette institution, afin que le bienfait de la nouvelle organisation judiciaire, dont j'etais le plus souvent defenseur ne se perde, que j'ai enonce mon opinion dans une affaire privee sur les tendances pernicieuses et tout bonnement nihilistes des employes subalternes de la justice des следователи, des procureurs.

Comme durant toute ma vie privee, durant toute mon activite d'employe de la couronne, j'etais toujours pret a confirmer ce que j'avais dit, croyant indigne d'un homme d'honneur de ne parler que clandestinement, j'ai exprime mon opinion par ecrit.

Des milliers de personnes le pensent et le disent; toutes les personnes de la haute societe ou de la haute distinction se plaignent des procedes envers eux de la jeunesse judiciaire. [365]

C'est cette tendance de mettre a execution le principe d'egalite de tous devant la loi, mal concu par les employes subalternes, qui est le seul, l'unique grief de la societe contre la nouvelle organisation judiciaire.

Si le gouvernement ne met pas un frein a cette tendance de denigrer tous ceux qui sont haut places, a accuser, entre lignes pour ainsi dire, ceux-ci lorsqu'il s'agit de crime simple,— si des affaires pareilles a celles d'Ovsianikof, de Sassoulitsch se renouvellent, la reforme judiciaire sera perdue.

Deja en 1867, lorsqu'on m'a confie l'introduction de la reforme dans le district de Kharkoff, la conviction dans le bien attendu de la reforme etait ebranlee dans notre Auguste Maitre.

De la reussite de mon activite dependait alors le sort de l'introduction ulterieure de la reforme en Russie. — Je le tiens du prince Ouroussof, aujourd'hui, apres Nabokoff, mon plus cruel ennemi.

J'ose le dire que deja maintenant, malgre toutes les menees de mes ennemis, l'opinion publique se declare en ma faveur. Je recois des marques d'estime de la part de tous ceux auxquels ma vie entiere et mes actes sont connus.

Apres coup, le Grand-duc President, m'a donne la possibilite de presenter mes объяснения.

Vu cette note, peut etre, Sa Majeste, dans Sa Grace m'a donne une pension audessus du chiffre presente. Grace a Lui, je puis exister materiellement avec ma famille.

Mes ennemis ont voulu tuer, moralement, non moi, Tornau, mais un homme, qui sans protection, sans appartenir a un parti quelconque, a fait en peu de temps, une carriere, selon eux, trop brillante.

Je vais vivre a Vienne. J'y serai dans 10 jours.

Je vous prie, mon prince, de m'ecrire deux mots a l'adresse: Wien, Stadt, Pestalozzi Gasse 4. Hotel Garni, pour me dire quand et ou je pourrai vous voir.

St-Petersbourg, le 3 Dec. 1878. [366]

Recueil de pieces historiques sur la Reine Anne ou Agnes, epouse de Henri 1-er Moi de France et fille de Jaroslaf I-r, grand Duc de Russie, avec une notice et des remarques du Prince Alexandre Loba'noff de Rostoff, aide de camp de S. M. l’Empereur de toutes les Russies. — Paris, typographie de Termin Didot, rue Jacob. 1825, pp. XXII, 60, in 8° avec un fac-simile.

Voici, monsieur le marechal, le titre exact de la brochure dont j'ai eu l'honneur de vous parler. Je ne crois pas qu'il y ait grand'chose de nouveau a trouver dans les archives de France sur la personne de notre venerable arriere grand'tante. Au moins il faudrait prendre pour point de depart le travail du prince Lobanof.

Je n'ai pas pu m'occuper encore de la liste des princes et princesses de la maison de Rurik, qui ont contracte des alliances matrimoniales avec des maisons souveraines etrangeres. J'aurai l'honneur de vous l'apporter un de ces jours.

En attendant, je viens de trouver dans les actes de S. Casimir un prince Jean Bariatinsky, qui avec l'intervention miraculeuse de S. Casimir a repousse une attaque des troupes du grand duc de Moscou. La bataille a eu lieu pres de Polotzk en 1518. La victoire de ce prince Jean Bariatinsky a ete complete. Je n'ai aucune connaissance de Bariatinsky resident en Litthuanie au XVI siecle. Il n'est pas dit qu'il servit dans l'armee polonaise, mais le pays etant degarni de troupes et l'armee moscovite etant arrivee a l'improviste, deux des principaux seigneurs du pays, Gastold et Bariatinsky, rassemblerent a la hate parmi leurs vassaux 2000 hommes et coururent au secours de Polotzk. S. Casimir, qui etait mort depuis deux siecles, parut a la tete des troupes, monte sur un cheval blanc, indiqua aux soldats un gue qu'ils ne connaissaient pas, le traversa a la vue de l'ennemi et les encouragea au combat.

Sur quoi, il ne me reste plus, monsieur le marechal, qu'a vous offrir l'hommage de mon profond respect et de mon inalterable devouement.

J. Gagarine.

Versailles.

30 mars 1867. [367]

Lettre du prince Pierre Dolgorouky.

Mon cher prince.

Permettez-moi de vous faire hommage d'un exemplaire des deux premiers volumes du livre genealogique russe que je publie, et qui contiendra les genealogies de plus de deux mille familles russes, georgiennes, allemandes, finlandaises, polonaises, etc. C'est une entreprise un peu vaste, un travail un peu fatigant, l'ouvrage devait avoir 8 a 10 volumes, mais je tacherai de le mener a bonne fin. La Russie etait le seul pays civilise ou un livre pareil n'existat point; ou l'origine de la plupart des familles nobles fut peu connue du public, et pourtant la noblesse est la base de la monarchie. La crise qu'a traversee la vieille Europe, crise de laquelle elle n'est point encore sortie, a prouve jusqu'a l'evidence qu'il n'y avait de solides que les monarchies au sein desquelles la noblesse est forte et bien organisee.

Le nouveau regne inspire les plus belles esperances, l'Empereur Alexandre II est adore; l'on est dans l'admiration generale de ses qualites; de sa noble fermete; de cette dignite calme et sage que respire toute sa personne. Dieu lui donne une bonne sante et de longues annees: ce sera le pere de ses sujets.

J'aime a me flatter, mon cher prince, que vous me conserverez un souvenir d'ancienne amitie, et quant a moi, vous savez que j'ai toujours ete votre grand admirateur. Je vous prie d'agreer l'expression renouvellee des sentiments de la plus haute consideration et du devouement de coeur que vous porte votre bien devoue

Prince Pierre Dolgorouky.

Ce 10 de Mars 1855,

St.-Petersboarg, rue Vladimirskaia,

maison Fredericks. [368]

Lettre d'Ernest Naville au marechal prince Bariatinsky.

Geneve, le 24 Novembre 1867.

Prince! Vous m'avez fait l'honneur de m'exposer ce qui suit.

Deux partis politiques divisent la Societe:

Les conservateurs stationnaires qui veulent garder le passe tout entier avec ses abus.

Les novateurs revolutionnaires qui veulent faire du nouveau en sortant des voies legales, et en renversant tout ce qui est, meme le bien.

Les deux partis ont raison, car il faut conserver, et il faut ameliorer.

Les deux partis ont tort, car il ne faut pas conserver les abus, et il ne faut ni rejeter le bien qui existe, ni renvenser violemment l'ordre etabli.

L'immotilisme est impossible et funeste, les revolutions sont decevantes et desastreuses.

Il y a donc lieu a constituer un parti nouveau qui realise le progres, sans sortir des voies legales, et qui conserve la societe par le fait meme de son amelioration.

Nombre d'hommes engages dans les deux partis maintenant en presence, sentent et pensent ainsi; mais il leur faut un mot nouveau qui les rallie, et leur ouvre une voie pour sortir de leur parti sans passer a l’autre. Quel sera ce mot? Vous en avez trouve un qui ne vous plait pas; vous en demandez un autre.

N'est-ce pas la, prince, l'exact resume de vos paroles?

Il n'y a, a ma connaissance, qu'un seul terme dans la langue qui reponde a votre desir. Realiser le progres sans secousses, et selon l'ordre retabli, c'est exclure les revolutions et operer des reformes. Les reformes sont novatrices par le progres qu'elles realisent. Elles sont conservatrices, par ce que le progres part de ce qui existe (on ne reforme que ce qui est), et qu'il est accompli par les autorites etablies. Elles sont conservatrices encore, parce que les reformes previennent les revolutions, comme l'Angleterre l'a souvent compris.

Les une disent: Nous voulons l'ancien.

Les autres disent: Nous voulons du nouveau.

Une reforme n'est ni l'ancien pur, ni le nouveau pur, mais le juste melange des deux elements. On ne laisse pas l'arbre charge de ses branches mortes, on ne le coupe pas, on l'elague pour qu'il porte [369] des fruits plus abondants et meilleurs. Le nom du parti que vous demandez est celui de Parti reformiste.

C'est le vrai mot. On pourrait hesiter a le prononcer maintenant, parce qu'il a e'te usurpe par des revolutionnaires en Angleterre et en France; mais il faut savoir revendiquer hautement le mot pour la chose, et prouver que les fauteurs de revolutions tordent la langue en se donnant pour des reformistes. C'est un vol dont il faut faire bonne justice. Toute reforme est, par nature, pacifique et legale.

Des reformes et pas de revolutions! Voila la bonne devise, le vrai drapeau.

L'affranchissement des serfs russes est la plus splendide application de ce principe, (je n'ai pas attendu de parler a un feld-marechal pour le dire bien haut) et l'Empereur Alexandre est en droit le president honoraire du parti ponderateur, ou reformiste, dont l'avenement serait un bienfait pour le monde.

Permettez-moi d'ajouter deux mots. Une partie politique ne peut se manifester legalement qu'au moyen des elections la, ou il existe une representation nationale.

La formation reguliere et prompte d'un parti nouveau est impossible avec le systeme electoral actuellement adopte, qui a pour consequence de jeter forcement le peuple d'un cote ou de l'autre, sans permettre l'avenement regulier des ponderateurs. Si vous avez le loisir de jeter les yeux sur l'ecrit que vous a remis le comte Lamsdorff, vous reconnaitrez, je l'espere, que la formation pacifique et legale d'un parti nouveau est une question etroitement liee a celle du changement du systeme electoral. Ce que vous m'avez fait l'honneur de me dire m'a fourni de' nouveaux et puissants arguments en faveur d'une cause qui m'est chere.

J'ai la persuasion profonde que les republiques qui adopteront le systeme nouveau d'elections entreront dans les voies de la paix, et que le Souverain qui le fera adopter a son peuple consolidera le trone de ses descendants. La majorite vraie d'une nation appartient toujours au parti ponderateur, ou reformiste; mais le systeme actuel des elections empeche la veritable volonte nationale de se produire dans les corps pobtiques.

Je crains que le rhumatisme ne contrarie mon projet d'aller frapper, demain, a la porte de la marechale.

Veuillez lui transmettre mon hommage, et agreer l'assurance de ma haute et respectueuse consideration.

Ernest Naville. [370]

Lettre de la Comtesse Eudoxie Rostoptchine.

Moscou, ce 2 Septembre 1868.

Monsieur le prince!

Est-il permis de deranger ainsi l'homme le plus sincerement et le plus utilement occupe de notre pays, pour lui rappeler «une tres-vieille connaissance, et lui demander un service?... Et ne serez vous pas etonne en retrouvant mon nom, peut-etre oublie, au bas de ces lignes importunes?... Ce qui m'excuse, c'est que j'ai a vous recommander un homme de talent et de bonne volonte pour nous, Alexandre Dumas pere, qui fait son tour de Russie en ce moment, et qui vous arrivera a Tiflis, curieux, occupe plus du desir sincere d'apprendre a nous connaitre et a nous aimer, surtout de nous mieux faire connaitre en Europe. Il a recu l'accueil le plus cordial et le plus distingue dans la haute societe de Petersbourg; il a ete tres-bien vu a Moscou, et il espere, comme moi, que Tiflis et son brillant vice-roi ne lui seront pas plus rigoureux. Il n'a pas voulu vous etre recommande par une autre que moi... C'est a vous, monsieur le prince, a juger s'il a eu raison?

Permettez-moi encore de vous prier de lui remettre le formidable paquet ci-joint, il contient des notes sur Pouschkine, Lermontoff, et des traductions que je lui ai faites, malgre une maladie douloureuse et grave qui me mine. Il s'agissait de montrer sous un bon cote nos gloires nationales, et j'ai du surmonter toute fatigue a propos de nos gloires, il en appreciera une de plus aupres de vous, et je suis bien aise qu'il voie qu'il nous reste encore des grands seigneurs, malgre et contre tout

Adieu, mon prince! que le succes continue a couronner vos entreprises; c'est ce que desire avec la vivacite d'une ancienne sympathie, une personne qui vous porte, et vous a toujours porte, la plus haute consideration.

C-tesse EJudoxie Rostoptchine. [371]

Lettre du Baron Brunnow.

Londres, le 15 (27) Fevrier 1864.

Mon cher marechal!

Je profite avec empressement du passage de votre aide de camp le cap-t Kousnetzoff, pour vous remercier de la bonne et aimable lettre que vous avez confiee a vos neveux, a leur depart pour Petersbourg.

Ils vous auront mande, je l'espere, combien je leur ai fait mauvais accueil, et combien j'ai mis de mauvais vouloir a remplir les ordres dont vous les aviez charges aupres de moi.

Jeudi le 20 Fevrier (3 Mars) j'expedie directement a St.-Petersbourg le prince Michel Gortchakow, j'ai hate de vous en prevenir, pour le cas si vous desireriez profiter de cette occasion. Comme l'expedition se fait d'ici a six heures du soir, il faudrait m'envoyer vos lettres ou bien Jeudi matin, ou Mercredi soir.

Le cap-ne Kousnetzoff vous remettra de ma part ma carte qui vient de paraitre, sur le theatre de la guerre en Danemark. Elle vous servira, mon cher prince, a suivre le recit des evenements dont les journaux rendent compte.

Il me reste peu de chose a y ajouter.

Le fond de la pensee des cabinets de Londres et de St.-Petersbourg est le meme.

Nous voulons nous maintenir sur le terrain pacifique.

Nous voulons conserver, s'il se peut, la monarchie Danoise dans son integrite.

Nous voulons obtenir en faveur du Danemark les meilleures conditions, ou pour mieux dire les conditions les moins mauvaises possibles.

Mais nous ne dissimulons point que la Prusse et l'Autriche, militairement en possession des Duches, sont en position de peser sur l'arrangement definitif a conclure.

Cet arrangement ne se fera point, je le crains, sans que le Danemark se resigne a porter quelques sacrifices.

La cour de Copenhague s'y decidera avec lenteur et avec repugnance. Elle est sous le coup d'une premiere defaite. L'esprit public est vivement excite. Le pays tout entier veut continuer la lutte, quelque inegale qu'elle soit.

Le roi, a moins de compromettre la popularite, deja fortement ebranlee, sera contraint de soutenir un conflit, dont il ne saurait esperer aucun succes. [372]

C'est une situation, forcement sans espoir. Dans cet etat de choses, je ne crois pas que le Cabinet Danois soit en mesure d'accepter l'offre d'une conference, faite, par l'Angleterre, et appuyee par notre cabinet.

La France, l'Autriche et la Prusse adherent a cette proposition.

La Confederation Germanique sera egalement invitee a prendre part a cette negociation, de meme que la Suede.

Si la conference se reunit, Londres en sera le siege. Pour ma part, je ne me promets aucun resultat — de cet essai de conciliation. On ne negocie jamais avec quelque chance de succes, aussi longtemps que les belligerants ne sont pas encore las de se battre. — Les faits d'armes d'abord, les deliberations ensuite; la paix enfin. Si vous intervertissez cette marche, vous aboutissez a un mecompte certain.

Depuis hier, la rumeur se repand ici qu'une insurrection prochaine va eclater en Galicie! Voila, mon cher marechal, le compte-rendu de mes nouvelles du jour. Permettez moi d'y ajouter la priere de presenter mes hommages a madame la princesse, et d'agreer l'expression renouvellee des sentiments respectueux et bien devoues

de votre vieux ami.

Письмо священника в Лондоне протоиерея Евгения Ивановича Попова.

Если можно, простите мне дерзновение, если не из снисхождения ко мне, то из снисхождения к обычаям страны, где Провидение судило мне провести столько лет. Податель сих строк Reverend George Williams А. М., Fellow of King’s College, в Кембриджском университете, так хорошо известный многим из наших соотечественников и по своей учености и по своему благорасположению к нам, желал бы иметь счастье представиться особе вашего сиятельства и, хотя на минуту, быть взысканным вашим милостивым и просвещенным вниманием. Цель его путешествия, сколько мне известно, разведать, может ли быть какая-либо надежда на успех, в случае, если состоится при Кембриджском университете намерение основать особую коллегию для иностранцев, желающих пользоваться плодами западной науки, с сохранением их отеческого достояния, т. е. с сохранением веры их отцов. Мысль эта возникла там по тому особенно поводу, что подобным правом имеют пользоваться ныне и здешние диссентеры. Впрочем, как вы изволите увидеть, ему не чужды и все вообще так называемые здесь «missionary and educational schemes». На сей раз он просит только о себе сказать, что он «не волк в одежде овчей».

17-го Июня 1860. [373]

Письмо графа Е. В. Путятина.

Некоторые из образованнейших членов Английского духовенства желают учредить при Кембриджском университете две новых коллегии, для образования молодых людей, принадлежащих в церквам Греческой и Армянской. Прежде приведения этого плана в исполнение, они хотели бы удостовериться в степени сочувствия к сему делу высшего Русского, Греческого и Армянского духовенства и для этого посылают к нам в Россию и вообще на Восток г. Вильямса. Я знаю г. Вильямса уже давно с отличной стороны; он принадлежит в числу духовных лиц Англиканской церкви и состоит также членом Кембриджского университета. По своим нравственным качествам, он заслужил полное уважение образованнейших соотечественников своих и известен многим из Русских. В настоящую поездку свою г. Вильямс должен будет проехать на Кавказ, и потому я принимаю смелость писать о нем к вашему сиятельству и покорнейше просить вас не отказать ему в вашем высоком внимании и покровительстве.

18-го Июня 1860.

Письмо Абрама Сергеевича Норова.

Позвольте мне иметь честь рекомендовать благосклонному покровительству вашего сиятельства вручителя сего письма, известного в ученом мире, сделанными им исследованиями в Палестине, Великобританского подданного, священника и профессора Кембриджского университета г. Георга Виллиамса. Находясь уже во второй раз в России, он имеет двоякую цель: во-первых, способствовать давно уже проявленному желанию Англиканской церкви соединиться догматически с Православною церковью и во вторых, ознакомиться с Армянами, в предположении устроить при Кембриджском университете православную школу для детей Греков и Армян. Виллиамса я давно знаю, как благочестивого и благонамеренного ученого. Он также снабжен рекомендациею адмирала графа Путятина, коротко с ним знакомого, и, как мне известно, принят здесь обер-прокурором Святейшего Синода и духовными лицами с большим ободрением.

Все что угодно будет вашему сиятельству сделать обязательного для сего достойного ученого, я сочту личным для себя одолжением.

8-го Июля 1860. [374]

Письмо М. П. Погодина.

Позвольте, прежде всего, принести вам искреннюю благодарность за ваш радушный, любезный, Русский прием в Лондоне.

Пишу к вам не как к фельдмаршалу и высокому гранду, а как к соотечественнику, который предан отечеству и желает ему от души добра, воспитаннику Эванса, ко мне очень близкого, и ученику Кубарева, еще ближайшего (он вас любит и вам кланяется, спрашивая, получили ль вы его письмо с благодарностию за портрет).

Вы ободрили меня к письму такого рода рассказом об унтер-офицере Ильченке и графе Евдокимове. Знаете ли, что этот рассказ подействовал на меня сильнее Гуниба, хоть и тому я был очень рад! ⁸³

Один человек, будь он семи пядей во лбу, в наше время не может сделать никакого дела. Найти сотрудников, помощников, уметь присмотреть за ними, уметь спрашивать и выслушивать — вот главное. Это доказали у нас Петр и Екатерина. Петр выслушал и принял совет от пьяного кузнеца, откуда взять меди для пушек; а Екатерина сколько слуг нашла себе, вступая в разговоры со всяким встречным? Напомню и басню Дмитриева или Ла-Фонтена о двух пастухах. Один из кожи лез, метаясь из угла в угол, без всякой пользы для своего стада; другой лежал спокойно под деревом, играя на свирели, ничего, кажется, не делал, а стадо было у него цело. От чего же это, спросил его несчастный труженик, ты лежишь, а дела у тебя лучше, чем у меня, работающего из всех сил? — Я выбрал добрых псов, отвечал ему товарищ.

Это вступление, а вот в чем дело.

1) Я помешан на мысли, что Государь наш может теперь выстроить тысяч пять верст железных дорог, не истрачиваясь на постройку, а обогащаясь ею, и тем присоединить к великому делу освобождения крепостных крестьян другое великое дело, для России в настоящих обстоятельствах необходимое: устройство дорог. Наши финансисты не смеют высунуть носа из-под западных теорий и никак не могут понять, что у нас другая жизнь, другой характер и другие обстоятельства. Они мешают больше всех [375] успешному ходу этого дела. Таким образом, простой мысли о построении железных дорог посредством особых временных ассигнаций (разделяемой многими Русскими людьми) никак не осуществиться, сколько бы мы ни звонили об ней. Я составил себе вот какой план: разослать ее к иностранным ученым и дельцам и спросить их мнения, к Кобдену, Прудону, Мишелю-Шевалье, Рошеру. Получа их одобрения, подтверждение, согласие, я напечатаю ее в ваших журналах, или даже представлю Государю, и она под эгидою иностранных специалистов, при нашей недоверчивости к самим себе, получит несравненно больше силы.

Кобден, к которому я писал из Лондона, не понял моей мысли, может быть потому, что она была дурно по-французски выражена, или потому, что не хотел понять ее, как Англичанин: Англичанам устройство железных дорог в России будет неприятнее прорытия Сузского перешейка. (Оборони Бог, если оно им предоставится (Употребите все ваше влияние, чтоб не была уступлена Англичанам Севастопольская дорога. Это было бы страшным несчастием для России.)! Я повторяю Кобдену свой вопрос, а теперь препровождаю к вам копию с первого письма, из которого вкратце вы увидите сущность вопроса. За сим буду доставлять и продолжение переписки, если вам то будет угодно.

2) Отправляясь за границу, я написал краткую записку о необходимом для Министерства Народного Просвещения, по учебной части, которая мне знакома, как свои пять пальцев, получше железных дорог; но обозрев Петербургский персонал, я не решился даже прочитать ее никому, не предвидя от того никакой пользы. Посылаю вам также копию.

Делайте из моих записок употребление, какое вам угодно, по усмотрению, по обстоятельствам, по случаям. Я ничего не желаю кроме общей пользы, чрез кого бы она ни была принесена. Мне скоро минет 65 год, и я, собственно для себя, думаю только об окончании некоторых начатых работ исторических, да о собрании написанных и рассеянных по журналам сочинений и издании полного их собрания.

Москва, 1864 г. Сентября 21 дня. [376]

Записка к письму Погодина.

Упадок учения и вместе распространившийся в последнее время дух во всех наших учебных заведениях, духовных, гражданских, военных, женских, высших и низших, внушают справедливые опасения во всех порядочных людях, для которых дороги благосостояние отечества, нравственность народа, успехи просвещения. Грустно мне, на старости лет, видеть такое положение любезного для меня дела, которому посвящена была вся моя жизнь. Страшно за будущее!

Причин, произведших это явление, много. Ближайшими можно назвать: недостаток в постоянном местном надзоре, частая перемена начальников и, наконец, недавняя литературная анархия, отголосок Европейской пропаганды.

Устроить учебные наши заведения на прочных и лучших началах необходимо; но прежде необходимо произвести строгую подробную их ревизию, начиная с подведомственных Министерству Народного Просвещения. Под ревизиею разумею я не кратковременное посещение министра или попечителя, для которых приготовляются обыкновенно особые лекции или уроки и сообщается всему благовидная наружность: такие посещения, кроме расходов казне, приносили всегда больше вреда, чем пользы. Нет, надо во всяком большом заведении, например гимназии, не только университете, остаться ревизору долго, вникнуть глубоко во все потребности, познакомиться коротко с преподаванием, узнать лично начальство, надзирателей и учителей, удостовериться в их образе мыслей, исследовать их занятия, методы, ученые приемы, увидеть достоинства и недостатки, и, на основании всесторонних наблюдений, подать нужные советы, завести порядок, учредить строгий надзор при пособии гражданского, духовного начальства или общества, где как удобнее или целесообразнее окажется, под постоянным наблюдением высшего ученого начальства, которое обязано следить внимательно за всеми заведениями, учредив постоянные сношения с собою и определив строгую, периодическую проверку. Все действующие лица должны быть глубоко убеждены в том, чтобы не облениваться, не ослабевать и не впадать в эту несчастную апатию, которую мы видим теперь почти повсеместно. Жизнь, жизнь надо возбудить в наших училищах, давно уже оттуда улетевшую или изгнанную. Жизнь можно возбудить только жизнию, а не циркулярами.

Ненадежные деятели должны быть устранены, а благонамеренные выдвинуты вперед, получая более обширный круг действий. Когда [377] все деятели сделаются лично, коротко начальству известными, тогда только можно будет распределить их по местам с пользою, а не наугад, как доселе бывает. Преподавание некоторых предметов, например истории и словесности, должно быть вверено людям испытанным, вразумленным.

Я говорил о внутреннем устройстве. Внешнее нельзя упускать также из вида, но не то внешнее, что составляло до сих пор главную заботу, т. е. гладкие полы, крашеные стены и чищенные замки. Должно устроить хорошее помещение, выгодное содержание, доставление возможной удобности для учителей и надзирателей, но без отягощения государственного казначейства. Надо уметь найти для того средства местные, и они верно найдутся при помощи общества, которое непременно надо позвать на помощь, чему оно будет даже радо, потому что воспитание составляет теперь главную его заботу, и родители не знают, что делать с детьми, при расстройстве учебных заведений. Только тогда, когда все действующие лица будут по возможности обеспечены, успокоены, ободрены, когда им будут. открыты пути к повышению, можно уже требовать с них строгого исполнения обязанностей, взыскивать, увольнять.

Нечего говорить, что все учебные пособия — библиотеки, кабинеты, собрания, должны быть приведены в порядок, соответственно настоящему положению наук, средство ими пользоваться облегчено, любознательность всеми способами возбуждаема и ободряема, выбор чтения отдан в надлежащее умное руководство.

Из писем Александры Осиповны Смирновой.

1.

Vevey, 6 aout

Cher marechal, quand je vous ecrivais de Londres toute ma joie de vous voir encore activement employe, je me doutais peu que vous etiez deja tres souffrant, et que vous succombiez sous le poids de vos occupations et de tout ce qui accompagne le service devoue et desinteresse'. C'est Sergueeff qui est descendu des splendeurs de Mon-Abri dans mon modeste pied-a-terre, qui m'a appris et votre voyage a l'etranger, et votre retour a Деревеньки. Ces jours-ci j'ai recu une lettre de ma fille Anglaise, qui vous donnera l'explication de mon incluse. Je compte sur votre bienveillance pour moi et votre bonte, pour la faire parvenir a son adresse.

Nady s'est mis en tete de se faire nommer comme une des lady's in waiting de la duchesse d'Edinbourg. Elle a ecrit a lord Granville [378] a ce sujet, comme a un cousin germain de sa mere, qui a repondu, que s'il etait consulte par la Reine, il appuyerait sa candidature. Elle a parle a lady Augusla Stanley, qui lui a repondu que comme on ne nommait que des Honorables ou des Ladys, elle devait tacher qu'on demande sa nomination du cote Russe, et quelle parlerait en sa faveur alors a la Reine. J'ai ecrit a ce sujet a la Grande-Duchesse Marie, mais n'ai pas eu de reponse, et ceci me decide a aller a la source elle-meme, c. a d. l'Empereur et l'Imperatrice. Si cette affaire reussissait, cela serait un grand bien, sous le rapport et de l'argent et de la position. Nady est si bonne enfant, si gaie, et si Russe en meme temps que la Gr.-Duchesse ferait reellement une agreable acquisition. J'aime beaucoup les Anglaises, mais il faut dire qu'elles ne comprennent rien aux natures etrangeres, а свой своих всегда понимает. Voila, cher et toujours excellent marechal (vous etes pour moi toujours le seul), la tres grande obligeance que je vous demande.

Nous avons fini avec les brigauds d'une maniere tres flatteuse pour notre amour propre national. Dieu veuille que ce soit une fois pour toutes, comme vous avez termine au Caucase. Mon fils, qui vous porte un vrai culte, se trouve deja, je l'espere, a Tiflis; il devait s'embarquer a Odessa, et j'attends son telegramme de Poti.— Que vous dire de l'Europe. Les difficultes religieuses, sociales et politiques y croissent не по дням а по часам. La societe est minee d'une maniere effrayante; tout a pris un air democratique effrayant depuis les republiques, et cette affreuse inondation d'Americains impossibles et qui priment partout. L'aristocratique Angleterre elle-meme cede au courant, et c'est a qui aura l'honneur d'aller chez Bishoflfeheim ou Biedermann et meme chez Schtrousberg. C'est encore la discipline prussienne qui garde du courant en Allemagne, mais les 50 millions d'ouvriers sur le continent, dont 3 millions sont dans l'Internationale, est un danger dont il faut tenir compte et qui donnera de la besogne a Bismark. Il me semble que bientot nous entendrons le crie de Rome antique: «Panem et circenses» partout; et tous les jours ce ne sont que festivals, ou court la basse classe, qui dit qu'elle veut s'amuser tout comme les autres. Voila ce qui se dit et se lit; avec cela la religion et les bonnes moeurs s'en sont allees; et aucune convenance n'est gardee. Voila ou menent Cultur, Geist und Philosophie. Je vous prie de me pardonner ces reflexions. A Деревеньки on est moins philosophique, mais on s'y repose des fatigues d'une vie pleine de combats de toute nature. Veuillez transmettre mes amities les plus affectueuses a la princesse et croyez moi votre since-rement devouee avec la plus parfaite estime.

J'espere avoir une reponse de vous et de l'Empereur. [379]

2.

Vevey, 13 (25) octobre 1873.

Cher et bien excellent marechal. Ayant recu une lettre de mon fils du fond de la Mingrelie ou l'on fait le cadastre, qui doit amener le наделе, ma pensee s'est reportee sur le fragment que vous avez eu la bonte de m'envoyer ⁸⁴. Je l'ai relu pour la troisieme fois, et ine suis demande ce que devait produire l'application de cette mesure dans un pays ou les traditions feodales etaient encore si vivantes, et quels en seront les resultats economiques pour le pays. Comme vous le marquez si justement, il nous manque des bras, et des bras intelligents dans ces contrees, et il faut les attirer, pour imprimer au plus vite une vie surabondante dans ces belles contrees. Il est reste presque stationnaire depuis les vingt annees de pacification complete, qui vous sont bien dus, a vous cher prince. Vous pensez toujours a ce beau pays; dans ces moments d'inactivite forcee par votre impitoyable goutte, vous devenez penseur, et votre intelligence s'illumine de ces traits d'homme d'etat, qui voudrait appliquer la lumiere de la civilisation a votre Russie bien aimee. L'Empereur, je n'en doute pas, approuve vos idees et apprecie votre desinteressement personnel; mais ceux qui l'entourent savent-ils apprecier, sont-ils a la hauteur de vos vues? Quand je lis les journaux Russes, je suis decouragee; quand je rencontre des compatriotes, je n'entends pas un mot sur le pays. Vous dites que la pensee ne connait plus d'espace, et l'action doit la suivre, pour devancer les rivaux formidables comme l'Amerique, qui tous les jours augmente ses richesses par les productions agricoles. Les colons y sont parfaitement libres. La Russie ne peut, vu sa forme de gouvernement, donner que des privileges et des garanties, et vous savez, combien on est jaloux chez nous de ces privileges. D'ailleurs la всесословная военная повинность, qui deplait tant aux pays annexes en Allemagne (les Hessois, Hanovriens s'appellent «Muss Preusse» jusqu'a present) ne plait pas a nos colons du Midi, ni a ceux de Saratoff. Au Midi, il y en a eu qui ont emigre; a Saratoff ils ont trouve un autre moyen pour se soustraire a cet impot. Je ne saurai jamais ce que vous pensez de cette mesure, mais quelque chose me dit que vous ne l'auriez pas appliquee a la Russie.

Vous croyez que je vois les choses d'une facon trop lugubre en Europe; je ne suis pas la seule, je vous assure. Si la pensee ne [380] connait plus d'espace, l'histoire ne marche plus, elle galope. Qui aurait pu croire que depuis le 24 mai, une restauration Bourbonienne aurait pu se preparer et s'accomplira? On dit positivement qu'elle s'accomplira. C'est une complication terrible pour l'Allemagne, et qui est loin de plaire a Bismark. Les questions religieuses prennent toujours plus et plus de place; ici en Suisse, comme en Allemagne et en Angleterre, les differentes confessions se posent en ennemis ouverts et s'acharnent les uns contre les autres.

Heureusement que nous ne sommes que spectateurs de ces conflits les plus terribles de tous; car ils touchent a ce que l'homme a de plus precieux, sa liberte de concience. Vevey s'est vide. Neanmoins la c-tesse Chouvaloff est ici, attendant son fils qui revient de Khiva; cette campagne affreuse lui a valu une grave maladie, dont il se remet difficilement. Le chancelier est ici, mais je ne le vois pas; son fidele Micklachevsky est parti hier; mais Maltzoff lui reste encore, et son fils Michel-notre representant distingue pres la confederation suisse. Le chancelier est, dit-on, fort agreable le soir chez les Chouvaloff... Il va partir pour voir la Reine Olga a Stouttgard et se dirige ensuite a P-bourg. Ne trouvez vous pas que ce soye un bonheur de ne pas entendre parler de Khiva? Les journaux Russes n'ont pas de mesure; on l'a mache sur tous les tons. Faisait-on autant de bruit du Caucase? Il me semble que nous avons fait un pas de recul, au lieu d'avancer. Combien j'aurais ete heureuse de vous faire une visite a Скерневицы, repandant la vie autour de vous, comme vous en possedez le secret. Mille amities a la princesse.

3.

Paris. Rue Boiasy d'Anglas.

26 (7) janvier 1874.

Cher prince, c'est au hazard que je confie mes souhaits de bonne annee, n'ayant aucune nouvelle ni directe ni indirecte, depuis un mois. Peut-etre serez vous a P-bourg, pour la grande solemnite qui s'y prepare; j'espere au moins que votre sante ne vous tient pas cloue a Skernevicze. Vous ne pouvez douter de la sincerite de mon affection pour vous et la chere princesse, dont le silence obstine me fait beaucoup de peine. C'est comme si nous ne nous etions jamais connues, et tous liens interrompus sont quelque fois rompus. Bans votre derniere lettre vous m'invitiez a venir passer quelques jours a Skernevicze, et si Dieu me prete vie, je compte vous prendre au mot et effectuer mon projet. Ce sera un petit point lumineux dans mon existence sombre et monotone. [381]

Paris, ce centre de mouvement, si ce n'est de vie, ne m'offre aucun agrement. C'est peut-etre la ville de la jeunesse, mais ce n'est certes pas celle de la vieillesse. Il me semble, que personne ne s'y amuse. L'opera, les concerts, les grands artistes, tout cela se refugie en Angleterre ou en Allemagne, et l'effet moral de la guerre se fait sentir encore tres vivement. Il y a une chose, qui console les Francais: ils repetent a satiete: la France est riche, tres riche. Avec toutes les richesses elle ne creera pas d'hommes, qui puissent lui donner les moyens de reprendre l'Alsace, Lorraine. Au fond de tous les coeurs le mot revanche est ecrit en caracteres de sang. Mais les populations agricoles sont avares de leur sang, de leur pecule, et ne songent qu'a agrandir leurs proprietes. L'autre jour on m'a dit que les paysans faisaient concurrence aux grands proprietaires a tel point, qu'un acre de terrain a ete paye 15, 500 fr. et qu avec le temps, la plus grande partie reviendrait aux paysans, qui cultivent eux-memes tres bien, a peu de frais, tandis que le seigneur doit payer tres cher la main d'oeuvre, et ne trouve pas toujours des travailleurs. Comme ces questions vous interessent, je vous communique ce que j'en sais. L'esprit est mauvais dans les campagnes, et comme les rouges ne dorment pas, depuis le 25 mai, ils ont encore travaille les esprits dans le sens republicain. Il me parait que le duc d'Aumale, qui a de l'energie et peu de concience, finira par s'emparer du pouvoir, et son neveu de Paris restera avec ses aspirations legitimistes. Le parti du faubourg St.-Germain soutient le contraire, et espere toujours de meilleurs jours. Il parait que Lise T... voit le duc d'Aumale, d'autres pretendent qu'elle voit Gambetta; en tout cas elle parle beaucoup politique. On s'en moque, et cependant tout le monde y va; ce qui est positif c'est qu'elle a de l'esprit et tient tres bien son salon. J'imagine comme notre chere princesse Lise serait satisfaite, s'il lui fallait passer son temps a ecrire des billets le matin, avaler des journaux et recevoir depuis quatre heures jusqu'a minuit un tas d'indifferents. Est-ce la vie? Non, c'en est le bruit seulement. Vous me repondrez, cher prince, n'est-ce pas? Par telegramme au moins, afin que je sache ou vous etes et comment vons allez. Toujours votre fidelement devouee. [382]

Письмо Ольги Николаевны Скобелевой

Paris, 34. Rue Jean Goujon.

Prince! Votre aimable souvenir m'a profondement touchee, et vous ne sauriez croire combien il m'a ete doux de juger par vos lignes de l'opinion que vous avez de mon fils. L'appreciation d'un homme tel que vous est certes plus precieuse que celle de bien d'autres, et elle m'est d'autant plus chere que je sais la haute estime que mon fils a toujours eu pour vous. Quand il aura connaisance de votre lettre, il vous sera bien reconnaissant d'avoir pense a moi dans ce moment d'inquietude mortelle. Un procede aussi delicat ne peut et ne saurait etre oublie. Vous avez la bonte de vous rappeler des quelques occasions que vous avez eues de voir Michel. Je ne puis vous cacher qu'elles sont restees gravees dans son coeur comme un fort agreable souvenir, car vous vous etes toujours montre aimable et bon a son egard.

La jeunesse a besoin d'encouragement; je 6ais que vous ne lui en avez jamais refuse. Je suis on ne peut plus heureuse de le voir devenu ce qu'il promettait d'etre. Il ne me reste qu'a demander a la Providence de me le conserver au milieu des terribles dangers qui l'environnent. Je reviendrai a Petersbourg des que la paix sera faite et j'espere bien vous y rencontrer. Vous verrez alors que l'impression de votre gracieuse missive est ineffacable et que vous avez par quelques mots rendu bien recconnaissante votre devouee Olga Skobeleff.

3 (21) decembre 1877.

Комментарии

78. В этом отношении могу указать на прекрасные письма Р. А. Фадеева в Москов. Ведомостях 1864—65 г. Вполне солидарный почти со всеми приведенными талантливым автором взглядами (о чем мы с ним немало говорили еще задолго до его писем), я в дальнейшей оценке действий князя Барятинского при покорении Кавказа многое привожу из писем покойного Фадеева, ибо ничего другого и сказать бы не мог.

79. Не даром выразил я сожаление о том, что не познакомился с б. Николаи в проезд мой по левому флангу.

80. Рожановский, “Очерк", в Русск. Стар. Февраль 1881.

81. Р. А. Фадеев, “Письма с Кавказа".

82. К матери князя Барятинского.

83. Решительно неудомеваю пред сопоставлением этих двух имен, графа Евдокимова и Ильченки! Второй был и остался фельдфебелем до своей смерти, хотя и в чине подполковника, а первый достаточно известен, чтобы нужно было распространяться. А. З.

84. О какой записке здесь речь? Полагаю, что о заселении Закавказья иностранными колонистами (см. гл. IX 3 тома, стр. 124).

Текст воспроизведен по изданию: Фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский. 1815-1879. Том 3. М. 1891

© текст - Зиссерман А. Л. 1891
© сетевая версия - Трофимов С. 2020
© OCR - Karaiskender. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001