Глава IX.

Посещение Шамиля. — Отъезд в Италию. — Празднество столетия Георгиевского ордена, — Затруднения по устройству имения. — Пожалование в пользование Скерневиц. — Зачисление в Гатчинский полк. — Рескрипты Государя с Кавказа. — Переписка об общинном землевладении. — Мысль о колонизации Закавказья Западно-Европейскими горцами.

В конце 1868 года, князь Барятинский был очень обрадован посещением своего знаменитого Кавказского противника Шамиля, который по ходатайству князя был переведен из Калуги в Киев на жительство, а за тем уволен в Мекку к мусульманским святым местам. Этим исполнилось заветное желание имама, мечта, лелеянная им всю жизнь. Из писем его (см. приложения к III т.) читатель может видеть, с какою искреннею благодарностью, с каким высоким уважением относится «бедный раб Божий, старец Шамиль» к своему победителю. Замечательное оправдание пророчества в гороскопе! (см. том I-й, стр. 3).

В 1869 году князь Александр Иванович уехал опять за границу и поселился на время в Италии, в Пизе.

26 Ноября 1869 г., в Петербурге, с особою торжественностию праздновалось столетие учреждения Императрицею Екатериною ордена св. Георгия. Государь повелел известить об этом всех Георгиевских кавалеров, на случай, если бы кто-либо пожелал приехать в Петербург ко дню празднования. Военный министр, сообщая об этом 18 Октября фельдмаршалу, просил уведомить: угодно ли ему пожаловать к 26 Ноября? Но письмо было получено в Пизе тринадцатью днями позже самого празднования. Впрочем, едва ли князь Барятинский, по состоянию его здоровья, и мог бы предпринять путешествие, особенно зимою.

Ноября Государь послал фельдмаршалу следующую телеграмму: «Сердечно благодарю за поздравление; очень сожа (стр. 242-243 отсутствуют в скане. – прим. расп.)

[244]

каз, я с удовольствием вспоминаю о всей службе вашей в этом крае, и в особенности о трудах, посвященных вами управлению оным и командованию войсками, покрывшими себя неувядаемою славою. Посещая ныне мирный Дагестан, столь долгое время подверженный кровавым битвам с непокорными горцами, стоившим столь много жертв и усилий, я с чувством истинного уважения обращаюсь к вам из Гуниба, где покорением и пленением Шамиля, предводителя врагов наших и его скопищ, вы положили начало умиротворению всего Кавказа, плоды коего свидетельствуют о высоких доблестях ваших и незабвенных заслугах отечеству. Желая вновь почтить оные при нынешнем посещении моем края, с коим навсегда связаны имя ваше и воспоминания о посвященных вами его устройству заботах, коим вы принесли в жертву собственные силы и здоровье, мне особенно приятно повторить вам неоднократно выраженную признательность мою к высоким заслугам вашим. Пребываю к вам искренно вас любящий и благодарный».

16 Сентября Государь, извещая князя из Воздвиженской (на Аргуне) по телеграфу о блистательном состоянии, в котором представился Кабардинский имени князя Барятинского полк и о проезде чрез Дагестан и Чечню с одним конвоем из туземной милиции, еще раз повторил, что с благодарностью вспоминает о нем.

В это время фельдмаршал, живя в Деревеньках, вероятно возобновил свои наблюдения над состоянием сельского населения и утвердился в убеждении, что взгляды его на общинное землевладение совершенно правильны. 24 Августа он писал Государю на Кавказ, что не разделяет установившегося мнения о необходимости такой формы землевладения (общинной), основанного якобы на исторической последовательности; он, напротив, находит между прежде существовавшим общинным пользованием и установленным со времени освобождения крестьян общинным владением существенную разницу и с оттенком политическим (доктринеры только прикрывались в этом случае историею). Посылая при настоящем письме копию с своего анонимного письма к А. Е. Тимашеву ⁷⁰, князь повторял, что по внимательному наблюдению общинное владение и круговая порука служат лишь к ободрению праздности, к развращению [245] крестьян и к задержке всякого прогресса. Ссылаясь на свое письмо к Государю по этому же предмету от 17 Ноября 1868 года (следовательно в одно время с письмом к генералу Тимашеву), князь Александр Иванович повторил приведенные там доводы и добавил, что, конечно, было весьма мудро, при великой, беспримерной в истории реформе, придерживаться существующих фактов и не изменять разом всего; но теперь (1871 г.) все ожидают, что рука, воздвигнувшая здание, даст и ключ к нему. Последнее слово реформы, прибавил князь, будет сказано, когда полное освобождение Русского народа дойдет до отдельной личности; поощрите частную собственность крестьян, и вы задушите зародыши коммунизма, упрочите семейную нравственность и поведете страну по пути прогресса. Нет прочнее гарантии для законного преуспеяния, как собственность и свобода личности».

Граф Шувалов, шеф жандармов, сопровождавший тогда Государя в путешествии по Кавказу, 11 Сентября из Гуниба писал князю следующее (с Французского): «Государь Император отправляет к вам фельдъегеря по поводу ваших великих подвигов, о которых невозможно было составить себе точного представления, пока мы воочию не убедились в тех сверхчеловеческих препятствиях, которые вы сумели преодолеть. Пользуюсь сим случаем, чтобы отвечать на ваше письмо, полученное мною в Москве. Я сделал из него употребление согласно нашему обсуждению в Эмсе. Воспользовавшись досугом во время нашего плавания по Волге, чтобы подкрепить идеи выраженные в анонимном письме, я счастлив, что могу с настоящей минуты предсказать серьезную будущность великой, полезной идее, вами покровительствуемой, т. е. упразднению второго рабства, быть может худшего, чем крепостное, общинного пользования землею. Его Величество, сочувствуя содержанию вашего письма, повелел мне написать министру внутренних дел, что он, во время своего путешествия, выслушав несколько жалоб по этому поводу, желает, чтобы дело было подвергнуто обсуждению Комитета Министров, не в председательстве Государя, но тотчас по его возвращении в Петербург. На мой взгляд, этого достаточно, чтобы дать нам возможность взять дело в свои руки; а чтобы не придать этому важному вопросу характер партийной борьбы даже в среде правительственной, я представил Государю, как полезно было бы в настоящем случае совещание с земскими собраниями, в виду преимущественного экономического [240] значения вопроса, что и входит в круг деятельности земства. Я не сомневаюсь, что значительное большинство собраний выскажется в смысле ваших взглядов, и тогда дело будет выиграно, вопреки всем Петербургским «красным», которые при этом случае не преминут дать большое сражение, так как все их будущие надежды погибнут с уничтожением этой социальной и социалистической язвы. К официальному сообщению министру я приложил и частное письмо, чтобы обратить все его внимание на поднятый Государем важный вопрос. Очень благодарен за данные лично вами наставления, до путешествия Государя относящиеся; я им следую и надеюсь, что мы оставим за собою людей довольными».

19 Сентября, князь, выражая чувство своей беспредельной благодарности за рескрипт, просил у Государя позволения присоединиться к нему во время проезда чрез Льгов и проводить до Орла, чтобы иметь возможность провести при нем несколько часов и из его уст услышать, какие впечатления вынес Государь из своего путешествия по прекрасному Кавказу, в котором князь так долго питал надежду самому его принять, но, к несчастию, надежду, которой не суждено было осуществиться. Телеграммой из Тифлиса от 25 Сентября, Государь соизволил на это, ожидая с удовольствием свидания с князем. Встреча произошла в Нежине.

Как высоко ценил Государь заслуги фельдмаршала, можно судить по тому, что кроме приведенных телеграмм и рескрипта, приказом 26 Октября того же 1871 года, назначил его шефом 2-го стрелкового баталиона, расположенного в Скерневице, повелев батальону именоваться именем фельдмаршала князя Барятинского; себя же зачислил в списки Кабардинского полка, спросив об этом предварительно согласия князя.

А между тем сильное расстройство здоровья не оставляло преследовать князя Александра Ивановича. Чуть явится благодетельный перерыв, чуть блеснет луч надежды на возможность, если неполного выздоровления, то, по крайней мере, сносного существования, без частых сильных страданий, вдруг опять является припадок, опять мучительные боли, приковывающие к постели, к бездействию, к мрачному настроению. Но, не взирая на такое состояние, мысль постоянно работала, и в немощном теле не терялась сила духа. Пред умственным взором князя Александра [247] Ивановича беспрерывно расстилалась панорама обширной Империи, нуждавшейся везде, на всех своих границах, во всех отраслях жизненной деятельности, в энергической созидательной работе. Сам привыкший на Кавказе без потери времени и продолжительных обсуждений, с свойственною ему энергиею, осуществлять свои предположения, князь Барятинский также предавался и увлекавшей его силе воображения, готовый на немедленное воплощение мысли в дело. И как это всегда бывает с людьми, одаренными пылким воображением, когда у них нет вблизи человека более флегматического, «тяжелого на подъем», человека медленно, но всесторонне обсуждающего вещи, — князь не избегал увлечений, поддаваясь иногда потоку собственных идей, не давая себе времени подвергнуть их хладнокровной критической оценке. Так, например, увлекался он мыслию превратить Пятигорск в Баден-Баден, повести пароходство по Кубани до Прочного Окопа и т. д. Но это были все, по самой сущности, предметы местные, не особенно важные. Впоследствии, как мы видели, князя занимали вопросы прямо государственные: Польские дела, резиденция в Киеве, наша внешняя политика, реформы армий, общинное землевладение. Во всех этих, первостатейной важности, вопросах, хотя бы мы не вполне соглашались с окончательными выводами, нельзя не признать взглядов истинно-государственного человека. Его можно было оспаривать, убедить отказаться от некоторых частей его предположений, изменить какую-нибудь подробность, но нельзя исключить из ряда выдающихся людей, не только оказавших, но и без всякого сомнения, при известных благоприятных условиях, могших оказать еще много великих услуг государству, и не только на одном военном поприще.

Осенью 1871 года князь Барятинский был увлечен новою идеею. Встретив Государя, на возвратном пути с Кавказа и Крыма, в Нежине, князь развил пред ним свои мысли о средствах скорейшего упрочения благосостояния Кавказа, а чрез это и всей России. Приехав в Скерневицы, князь 9 Ноября писал между прочим следующее (с Французского).

«Возвращаясь к моей Нежинской записке ⁷¹, прошу пожертвовать несколько минут внимания предмету, занимавшему [248] меня в течении многих лет. Вы собственными глазами, Государь, могли убедиться в прогрессе, достигнутом Кавказом в двадцатилетний срок. Вы оказали мне милость, сказав, что я этому содействовал и осыпали меня наградами; но я осмеливаюсь повторить еще раз мое убеждение, что успех покорения этого края исключительно принадлежит Вам. К счастию, Россия с любовию и чувством религиозного доверия усваивает идеи, которые она считает принадлежащими Государю. Вы знаете Кавказ, Вы могли судить о моих представлениях; все зависело от их оценки. Убедившись в их истине, Вы устраняли затруднения, Вы заставляли молчать всякую оппозицию. Буду ли я также счастлив теперь; подучат ли мои суждения такую же оценку?»

«Считаю настоящий момент подходящим, чтобы говорить о последствиях программы, которую я предположил представить Вашему мудрому обсуждению, когда настанет к тому время. Речь идет об извлечении из Кавказа тех экономических и просветительных результатов, которые Вы в праве от него требовать, для вознаграждения жертв, принесенных Россиею».

«Возвратите, Государь, Востоку национальности, вышедшие из его недр; оне дадут ему узреть его собственный свет, укрепленный цивилизациею Запада. Здесь более чем где-либо можно применить к разным народам Европы столь часто повторяемое сравнение о пчелах, создающих в своих ульях мед, собранный с разных цветов. Кавказский перешеек, своею религиею и географическим положением, соответствует своим историческим указаниям: он призван перенести свет цивилизации и христианской нравственности до крайних пределов Востока. На России лежит обязанность облегчить ему эту миссию. Нужно приступить к колонизации Кавказа в самых больших размерах, применяя ее к местности, т. е. всякий участок земли должен получить колонистов, привыкших к его культуре. Вы таким способом избегнете потери времени, необходимого чтобы повести край к быстрому преуспеянию. Старое общество не нуждается в обучении; оно передвигается со всеми своими познаниями и обычаями. Предоставьте полную независимость национальности и культа, особенно для заселения гор и Закавказья. Пусть обращают внимание лишь на полезные качества колониста. Северная часть Кавказа, сама собою, должна быть заселена Русскими; но Западные горцы (т. е. горцы Западной [249] Европы?) более соответствуют Дагестану, чем обитатели наших равнин. Человек превращается в горца лишь веками; нужно несколько поколений, чтобы создать людей, привычных производить вино, шелк, рис или марену и т. п. Одним словом, чтобы обрабатывать плодоносные части Кавказа, необходимо поощрять переселения с самым внимательным применением к качествам земли. В несколько дней пар, вооруженный всеми облегчениями, соединит центр этих областей с остальным просвещенным миром, а электрическая проволока уже устранила жестокость расстояний и разлуки. Условия эмиграции, ни нравственно, ни материально уже не те, которые были несколько лет тому назад; мысль уже не знает расстояний, и исполнение может следовать в след за мыслию. Что требовало столетия, как В. В. могли сами видеть, то совершается теперь в какое-нибудь двадцатилетие; ни война, ни преуспеяние, ни упадок государства или городов, ничто не меряется теперь как в былое время. Согласясь с взглядами, которые я позволяю себе представлять, В. В. сами еще, в этом я вполне уверен, можете увидеть этот край столько же просвещенным и обработанным, как самые счастливые страны света. Полагаю, что в нынешнем положении Европы ни один государь не может не быть одушевлен к поддержанию земельной собственности. Предоставленный на волю законов природы, земледелец по своей натуре принадлежит к здоровой части человечества; промышленник, напротив, незнающий ненарушимой собственности, не признающий ни препон, ни пределов, основывающийся на собственном почине и на своих силах, питает дерзкие начинания. В соблюдении размеров этого последнего элемента состоит наука управления. В России, к счастию, нет еще пока этой несоразмерности. Правильная промышленность есть ничто иное, как последствие естественного состояния земледелия; обеспечение общества лежит в их реальной пропорциональности; при колебании равновесия, общество теряет свои основы. Франция собственными жертвами дает нам доказательство этой политической аксиомы: излишество народонаселения — эта болезненная несоразмерность государства, в интересах собственного существования, всегда старается развращать нравы; а в расстройстве — всегда промышленность, создающая роскошь, мать упадка бодрости и зависти. Война против богатых и права наследования, против капитала, собственности, даже против семьи, и все прочие теории коммунизма, все это неопровергаемые признаки потерянного равновесия между промышленностию и земледелием. Америка в течение долгого [250] времени дает выход этому разливу; но бурная громада океана с опасениями перебраться через эту даль, не дает ей, к сожалению, возможности удовлетворительно выполнить эту роль. Закавказье, объявленное porto-franco с большею колонизациею, снабженное банком, гарантированным правительством, основанным для успеха хорошо обдуманной системы ирригации, привлекло бы земледельцев из всех стран».

«Откройте же им, Государь, ворота Кавказа и, содействуя цивилизации Востока, Вы, быть может, будете споспешествовать экономическому равновесию всей Европы».

Какие широкие горизонты развивались перед умственным взором автора этого письма! Как, увлекаемый своим воображением, представлял он себе цветущий Закавказский край, изливающий, подобно рогу изобилия, на весь мир свои щедрые дары, обогащающий Россию, возвращая ей сторицею все потраченные в течение столетия жертвы на завоевание и устройство этого края!

Но, нельзя не сказать, это были мечты, хотя и прекрасные, но все-таки мечты. И стоило только самому князю на короткое время отрешиться от действия воображения, дав трезвому анализу вступить в свои права, он не мог бы не разочароваться и не увидеть, что его идея, не говоря о трудности провести ее в действительную жизнь, едва ли когда-нибудь принесла бы те плоды, которых он от нее ожидал. Отправлялся он от совершенно верной точки зрения — преимущественной важности земледелия и необходимости равновесия между ним и промышленностию, усиление коей в ущерб первого порождает подрывы правильному, здоровому существованию общества, вызывая завистливые инстинкты и озлобление; но предложенные средства, как мне кажется, были едва ли действительным лекарством против верно определенной болезни. Предполагаемый переворот, обещавший такое заманчиво-блестящее будущее, должен был совершиться посредством широко привлеченной колонизации Западных горцев т. е. Швейцарцев, Тирольцев, Немцев из горной Баварии, или Итальянцев из горной части Ломбардии, одним словом иноземцев, полунищих на родине (богатых эмигрантов ведь не много найдется), обогащаемых за тем на Русский счет. Поселить их на лучших местах, Русскою кровью, Русским потом завоеванных! Разве уже мало примеров таких попыток у нас пред глазами? Разве на том же Кавказе нет Немецких колоний, три четверти века тому [251] назад приведенных из Швабии на Русские средства, широко поселенных на отличных землях? И что же, какую пользу принесли они краю? Отлично устроились, разжились, многие оказались капиталистами, но остались теми же Немцами, смотрящими с высоты своего величия на все Русское — от человека до его языка, до его верований; ничему они туземца не научили и на развитие края, если не считать снабжение Тифлисских чиновников свежим маслом, имели такое же влияние, какое имела Крыловская муха, севшая на рога вола, запряженного в плуг... Ни участия в интересах, ни в радости, ни в скорби своего нового отечества; но сильнейшая привязанность к фатерланду предков.

Да и вообще разве Западный человек наделен от природы особыми высшими способностями, превосходящими Русского? Разве Англичанин, переселясь в землю Кафров на крайнем Юге, или Американец на Аляску, к Северному полюсу, не умеет в короткое время примениться к местным условиям, обрабатывая тропические продукты, или занимаясь котиковым промыслом и извлекая богатства, хотя в своем отечестве ни тот, ни другой тем не занимались? Почему же Русский человек не может сделать того же, поселясь хотя бы в горах Дагестана или в жарких долинах Закавказья? Он не приготовлен к такой находчивой самодеятельности, как Англичанин или другой Западный человек, правда; но он ли виноват в этом? Дайте ему те же средства и льготы, которыми так щедро наделяли чужеземцев, дайте хороших учителей-специалистов, администрацию как можно меньше вмешивающуюся, но как можно больше содействующую, дайте образованных пастырей, хорошие школы и т. д., и этот Русский колонизатор, потомок тех богатырей, что своими костями усеяли ущелья и леса Кавказа, при его врожденной сметливости и выносливости, сделает гораздо больше для своего государства, чем любой чужеземец — естественный противник всего Русского, по всему своему духовному складу. Да и в политическом отношении могут представляться сомнения от такого наводнения чужеземными элементами окраины, далеко еще не избавленной от возможных опасностей, элементами, тяготеющими, как мы видим, к своим прежним соотечественникам после многих десятилетий пребывания в благосостоянии на Русской почве. Наконец, если бы даже колонизация Русскими людьми и потребовала больше времени и средств, пока достигнуты бы были предположенные культурные и [252] экономические результаты, то справедливость — одна из важнейших добродетелей христианской морали — уже заслуживала бы большего внимания к Русским; а справедливость была бы на стороне Русского народа, руками и жертвами которого завоеван Кавказ.

На эту тему можно было бы много и многое еще сказать; но я не разбор и опровержение проекта (в подробностях нам неизвестных) имел в виду, высказывая мой личный взгляд. Я только хотел показать, как сильно было развито у князя Барятинского воображение и как, поддавшись ему, он мог упускать из вида то, что и сам конечно, при более хладнокровном обсуждении, себе же возразил бы. Но цели у него были всегда самые высокие с преобладающею мыслию о благе России, о славе царствования Самодержца, дарившего его своим доверием и дружбой, о процветании Кавказа этой истинной родины его сердца. Если же тут могло примешиваться желание еще более упрочить в памяти потомства свои заслуги отечеству, то кто же может упрекнуть его в таком естественном, благородном самолюбии?

Как отнесся Государь к вышеприведенной идее князя Барятинского, остается неизвестным; нигде никаких указаний я не нашел. Милостивое же расположение к нему осталось по-видимому неизменным. Так, ко дню рождения фельдмаршала, 2 Мая 1872 года, Государь прислал ему при особенно любезном письме свой портрет в мундире Кабардинского полка, подарок принятый князем с особенным удовольствием. [253]

Глава X.

Совещание 1873 года о мерах к усилению армии. — Речь князя Барятинского. —Комиссия под его председательством. — Результат ее исследований. — Объяснения Военного Министерства на замечания коммиссии.

По окончании Франко-Прусской войны 1870—71 гг. образовалась могущественная Германская империя, политическое положение Европы изменилось, все государства пришли к заключению о необходимости увеличить свои военные силы и оборонительные средства. Тем более нужно было подумать об этом России в виду ее особого положения и ближайшего соседства с новым могуществом.

Д. А. Милютин представил покойному Государю доклад, излагавший предположения о способах усиления наших вооруженных сил. Вследствие сего Император повелел образовать под своим личным председательством совещание для обсуждения вопросов, возникавших из необходимости, не ограничиваясь уже, как прежде, паллиативными мерами, устранить, во что бы то ни стало, все препятствия, особенно с финансовой стороны, и развить армию до размеров, соответствующих действительной потребности.

Членами совещания, кроме Великих Князей, были фельдмаршал князь Барятинский, главнокомандующий в Варшаве граф Берг, военный министр Д. А. Милютин, канцлер князь Горчаков и министр финансов Рейтерн. Всем [254] членам была роздана программа вопросов, подлежащих обсуждению, и сообщены другие относящиеся к предмету сведения.
Первое совещание состоялось 28 Февраля 1873 года.

В архиве фельдмаршала находится речь, приготовленная им для прочтения в заседании 28-го Февраля. Она отвечала на первый вопрос, подлежавший обсуждению: достаточны ли наши военные силы в случае Европейской войны и если эти силы будут признаны недостаточными, то насколько решение этого вопроса обусловливается цифрою нынешнего военного бюджета?

В этой речи фельдмаршал проводил мысль, что бюджет достаточен, а военных сил мало, что много денег затрачивается непроизводительно, что можно было бы сделать немало сбережений, что бюрократизм преобладает над боевым началом, что много офицеров отвлекается от фронта к письменным занятиям в ущерб строевым частям и т. п., в чем повторялись обвинения военного управления, созданного реформами Д. А. Милютина. Но когда было открыто совещание, князь Александр Иванович, по необъяснимой причине, вместо чтения приготовленной речи, начал говорить изустно. Непривычка ли говорить в большом обществе, некоторая робость (в этой слабости он сам сознавался) или, быть может, недуг, внезапно напомнивший о себе припадком сильной боли, были причиною, что речь вышла бессвязною, с недомолвками, неясною и не произвела ожидаемого впечатления. Князь замолчал, очевидно не докончив слова... Тогда военный министр доложил Государю, что то, о чем заговорил фельдмаршал, вовсе не входило в программу вопросов, подлежащих обсуждению; что это повторение все тех же прежних обвинений Военного Министерства, действия которого, однако, совершаются с одобрения и утверждения Его Величества. Затем во всех бывших совещаниях (последнее 8 Апреля) фельдмаршал хотя и присутствовал, но уже не принимал участия в прениях.

В журнале последнего совещания Государь приказал добавить, что так как князь Барятинский заявил о возможности из бюджета Военного Министерства извлечь значительные ресурсы для увеличения армии, то с целью выяснить [255] этот вопрос, назначается особая комиссия, под председательством фельдмаршала, из членов генерал-адъютантов Дрентельна, Грейга, Хрущова, князя Голицына, графов Шувалова, Баранова, Игнатьева и свиты генерал-маиора Свистунова, при делопроизводителе ген. маиор. Яковлеве. После двухмесячных занятий, комиссия представила журнал (в Июне 1873 года), как результат своих исследований. Это объемистая записка, на которую Военное Министерство дало подробные объяснения. Помещение их здесь целиком было бы неудобно, и потому я ограничиваюсь извлечениями по более существенным пунктам. Таким образом, представляется возможность выслушать обе стороны.

Комиссия находила, что главнейшим доводом в пользу совершившегося в 1864 г. преобразования нашей военно-административной системы, по словам министерства, послужила необходимость исправить недостатки управления, происходившие от излишней его централизации, лишавшей административные органы надлежащей самостоятельности, стеснявшей их мелочною опекою высших властей: централизация парализовала фактический контроль последних над подведомственными им местами и лицами. Таким образом, предполагалось достигнуть двух основных целей: децентрализации управления и усиления местного фактического контроля. Ближайшими последствиями должны были оказаться: 1, значительное сокращение и упрощение делопроизводства, 2, соответственное уменьшение личного состава управления, 3, возможность на остающиеся денежные сбережения значительно усилить содержание остающихся чиновников и 4, достигнуть еще больших сбережений по хозяйственным операциям вследствие улучшения нравственности служащих в министерстве лиц, лучше обставленных материально. Комиссия нашла однако, что цели эти не были достигнуты, хотя со времени введения реформы прошло десять лет.

На это министерство отозвалось, что все цели, предположенные в преобразовании 1864 г., достигнуты: сокращено и упрощено делопроизводство, уменьшен личный состав управления, усилено содержание чиновников и сделаны сбережения [256] по хозяйственным операциям, вследствие улучшения нравственности служащих.

Комиссия писала, что чиновников предполагалось сократить на 439 человек, а между тем, даже против штатов окончательно утвержденных в 1868 году, их содержалось в военно-окружных управлениях 1692 человека, на 379 человек свыше штата. В одних главных управлениях министерства, вместо штатных 509, состояло 777 и таким образом всего 647 чиновников сверх штатов, за пять лет пред тем лишь утвержденных. Общее же возрастание по военному ведомству административного элемента оказалось еще поразительнее: не считая массы военных офицеров, занимавших штатные должности в администрации, число гражданских чиновников было к 1 Января 1871 года 7184, а к 1 Января следующего года уже 7992, увеличившись в течении года на 808 человек. Кроме того, в разных должностях столоначальников, письмоводителей, бухгалтеров, смотрителей складов и т. п. находилось до 700 генералов и офицеров, что справедливо считалось большим злом; ибо отвлекало их от строя, в котором и без того был недостаток офицеров, а в случае войны приходилось принимать даже выгнанных из службы ⁷²; к тому же офицеры, попавшие в администрацию, пользовались и лучшим содержанием и более скорым движением в чинах, возбуждая вполне справедливый ропот в строевых офицерах, обязанных более тягостной службой.

На это министерство объяснило, что цифры приведенные комиссиею совершенно произвольны; в действительности же в 1873 г., чрез 9 лет после реформы и после усилившихся занятий и образования нового военного округа (Туркестанского) чиновников было менее против состоявших до реформы на 846 человек; что сверхштатные чиновники большею частью молодые люди, готовящиеся к занятию штатных должностей; что немало писарей, производимых, по [257] предоставленному им законом праву, за выслугу лет в классные чины, считаются в числе чиновников, оставаясь по прежнему при писарских занятиях; что многие сверхштатные вовсе не получают жалованья; что во всех ведомствах есть сверхштатные и т. д. А что касается увеличения будто бы в течении одного года чиновников на 808 человек, то это просто корректурная ошибка, вкравшаяся в литографированные экземпляры всеподданнейшего доклада 1 Января 1873 года; 700 же военных офицеров в главных военных управлениях Военного Министерства вовсе не громадная цифра: она составляет менее одной трети всех служащих.

Комиссия утверждала, что письменное делопроизводство тоже не уменьшилось; росло количество распорядительных циркуляров, непомерно увеличивалось число дел, передаваемых на решение Военного Совета. Первых, например, в 1862 году было издано 152, в 1871 — 376; вторых в 1858 г. поступило в Военный Совет 1560, в 1867 г. 2805, в 1869-м г. 3026, в 1872 г. 2750. По количеству этих дел можно судить о степени расширения хозяйственной деятельности министерства. Замечательные сведения были доставлены комиссии главным почтовым управлением, которое вычислило, что для военного ведомства бесплатно пересылается по почте ежегодно, средним числом, пакетов до 9,126,300 и посылок 198,000; вес их составляет до 85 тысяч пудов; стоимость пересылки этой корреспонденции, при оплате наравне с частною, равнялась бы 3,763,000 руб. в год... Невыносимою тяжестию канцелярского труда были подавлены лица, стоявшие во главе распорядительных отделов министерства и без сомнения, более всех сам министр; но попытки упростить формы письменных сношений ни к чему не вели, потому что источник многописания лежал в самой сущности дела и в его направлении, а не в формах.

Министерство, напротив, доказывало, что письменное делопроизводство, благодаря мерам, им принятым, значительно сократилось. С 1863 по 1871 год число входящих и исходящих бумаг уменьшилось на 41%, тогда как, например, в Министерстве Вн. Дел, за этот же период, число бумаг увеличилось на 100%. Циркуляры же вовсе не [258] налагают на войска лишнюю работу: в них сообщаются только разные полезные и необходимые для войск сведения, или указываются неправильности, замечаемые в исполнении существующих постановлений и т. п.; увеличение числа циркуляров доказывает лишь усиленную деятельность министерства, следящего за исполнением законов и не ведущего дела спустя рукава. Что касается числа дел, рассматриваемых Военным Советом, то за годы 1861, 62 и 63 цифры приведены комиссиею неверные; хотя по годам является значительное колебание, однако это не дает повода заключать, будто в Военном Совете на много увеличилось делопроизводство против прежнего; нужно иметь в виду, что с учреждением округов и упразднением общих присутствий в департаментах Военного Министерства совершенно изменилось распределение дел между военными коллегиальными учреждениями. Все дела, рассматривавшиеся прежде во многих присутствиях комиссариатских, провиантских, департаментских и проч., распределяются теперь между военно-окружными советами и Военным Советом. Чрез это дела приняли более стройное и строгое направление. Казалось бы, что следовало бы такой результат, как увеличение дел в Совете, поставить скорее в заслугу, чем в порицание; а цифры, приведенные почтовым ведомством, доказывают только обширность и сложность военно-административной машины.

Журнал комиссии говорил, что расходы на содержание всех учреждений и управлений Военного Министерства росли в такой же прогрессии; они составляли в 1861 г. 1,736,540 р., 1862 г. 2,180,010, в 64-м 3,126,290, в 68-м 3,988,468 р.; а по смете на 1873 г. требовалось 4,642,850 р., передержки против 1861 г. 2,906,310 р. И этой сумме предстояло еще приращение на производство квартирных денег чинам военно-окружных управлений! Кроме отпусков на канцелярские расходы, на сверхштатных чиновников, курьеров и тому подобное, достигших 530,000 р., весьма значительный расход составляли издержки на разъезды чинов военного ведомства, депеши, эстафеты и т. п.; в 1873 году предполагалось на этот предмет израсходовать 2,330,550 р. т. е. вдвое более против 1861 г.; между тем прежние военно-административные [259] учреждения, признанные слишком централизованными, имели по-видимому более оснований для командирования своих агентов; войск содержалось тогда более, железные пути были редки, депеши дороги. На награды и пособия военному ведомству исчислялось по 500,000 р. в год, но посредством экстренных ассигнований постоянно расходовались сверх сметы значительные суммы, именно в 1866 г. 250,000, в 67-м 160,000, в 68-м 215,000, в 69-м 108,000, в 1870-м 140,000, в 1871-м 477,000, и в 72 и 1873-м 500,000 руб. кроме специальных сумм, как-то пожалованных Государем в пособие офицерам гвардии и армии, нижним чинам за смотры и парады и т. п. Вообще же содержание административных управлений, с их разъездными, наградными и проч., обходилось более 8 миллионов рублей.

Министерство все эти исчисления комиссии признало вполне ошибочными. Комиссия брала для сравнения цифры 1861 г., когда еще существовали совершенно другие порядки составления смет и отчетностей; если же бы взяли из цифр 1863 г., то и результат был бы другой. Министерство не затруднилось бы привести совершенно другие цифры, но для этого потребовалось бы очень много труда и времени, так как все документы хранятся в архивах. Между тем, тогда-то и оказалась бы вся разница между действительным расходом 1861—62 г. и показанными комиссиею. Что же касается других расходов на разъезды, награды, пособия и проч., то суммы вносятся в смету в размере действительной надобности; гадательно сокращать их нельзя, тем более, что постоянно возникают ходатайства об увеличении этих сумм. Во всяком случае значительного сбережения тут получить нельзя.

Далее комиссия находила, что по хозяйственной части, не взирая на значительное увеличение расходов, которые по некоторым предметам удвоились и утроились, материальное обеспечение войск и многие потребности солдат удовлетворялись недостаточно или несовершенно. Введенный способ долгосрочных контрактов, без торгов, на различные поставки как продовольственных, так и вещевых припасов, [260] оказался не оправдавшим надежд министерства, создав класс посредников, преимущественно Евреев, сомнительных достоинств. Основания заключаемых контрактов были так шатки, что один из поставщиков пять раз получал удовлетворение своим домогательствам об изменении первоначальных условий, сразу на сотни тысяч, конечно, в пользу подрядчика.

Приварочное довольствие войск вызывало также необходимость мер для улучшения и более справедливого распределения; бывали случаи, когда роты расположенные казарменным порядком, на своем продовольствии, истратили все свои прежние запасные суммы до последней копейки, и продовольствие их поддерживалось займами из других сумм; между тем части войск, оставшиеся, по старому, на обывательских приварках, тратили отпускаемые деньги на другие предметы, ничего общего с довольствием не имеющие.

Обмундирование грешило не меньшими недостатками: заведенные, с значительными затратами, обмундировальные мастерские ставили такие сапоги, от которых, после двух недель употребления, оставались одни голенища; войска их не стали принимать, и сапоги эти отпускались исключительно молодым солдатам, при поступлении на службу, а у этих большею частию была своя собственная обувь, и они кое-как могли обойтись. Технический комитет при главном интендантском управлении, специалист по части технологии, сам сознавал, что не мог найти какие-либо средства для предохранения сапог от порчи в складах. Каково же однако с такими запасами обуви в случае войны?... Комиссия, замечания которой я извлекал из журнала ее, вывела, что одно содержание обмундировальных мастерских в течении 3-х лет стоило 1,391,000 р. не считая стоимости помещения и % на затраченный капитал. Шесть мастерских изготовляли средним числом до 130 т. комплектов обмундирования, так что одно шитье каждого комплекта обмундирования в мастерской обходилось около 3 р. 49 к.; а если прибавить к этому содержащихся при резервных частях более 4000 штатных портных и сапожников, для обмундирования тех же молодых солдат, на что расходовалось до 350,000 р. [261] ежегодно, то оказывалось, что стоимость одного шитья одежды для каждого молодого солдата, в первый год службы, обходится около 6 р. 25 к., тогда как войскам, по нормальным табелям на этот предмет, отпускается только 95 к. на полное обмундирование и в том числе на сапоги, т. е. министерство тратило в 6 1/2 раз более.

Вот объяснение министерства на этот пункт. Делаются упреки, что, не взирая на значительное увеличение расходов, удвоившихся и утроившихся по некоторым предметам, материальное обеспечение войск и многие потребности солдат удовлетворялись недостаточно. Упрек этот более чем несправедлив и даже довольно странен после всего, что было сделано в минувшее царствование для улучшения содержания войск. В журнале комиссии исчислялось все то, в чем желательно улучшить содержание солдата; но это-то улучшение и обходится дорого. Комиссия желала бы улучшения продовольствия, а между тем на приварок в 1862 году отпускалось 9 р. 75 к. на человека, а в 1873 году уже 18 р. 71 к. Столь же несправедливо отвергаемое улучшение в одежде солдата, тем более, что одеты не одни лишь наличные люди, содержимые в мирное время, но была готова одежда на всю армию по военному положению. Стоимость приготовления одежды и обуви показана комиссиею неверно; они обходились лишь по 1 р. 70 к., а не 3 р. 40 к. на человека; для молодых же солдат не 6 р. 25 к., а только 2 р. 20 к. Нельзя сравнивать цены работ в обмундировальных мастерских с деньгами, отпускаемыми действующим войскам на обмундирование; в последних мастеровые те же строевые солдаты, а в мастерских совсем особые штаты. О долгосрочных поставках в журнале комиссии повторяются уже давно слышанные рутинные суждения лиц, не могущих отстать от старых традиций и ищущих во всяком новом порядке только невыгодных сторон. Вопрос этот не раз подвергался обсуждению, и долгосрочные поставки еще не получили права гражданства и испытывались с большою осторожностию. Вообще, возможно ли требовать во всем совершенства? Инспекторские смотры для того и назначаются, чтобы открывать и исправлять недостатки. Как усмотреть, чтобы в миллионной армии не [262] проскользнул дурной сапог или испорченный куль муки? Но делать из этого общий вывод о неудовлетворительности отпускаемых войскам вещей можно только при желании, во что бы ни стало, обвинять. Между тем лица, инспектировавшие войска, постоянно свидетельствовали о доброкачественности всех предметов.

Наконец, комиссия указала на систему доставки войскам вещей из складов, чрез что являлось передвижение массы вещей в склады из складов и постепенное увеличение расходов на перевозку. Так, например, за период 1862-65 г. на этот предмет израсходовано около 3-х миллион. руб., а с 1866 по 1871-й 7,302, 000, следовательно с 747,600 р. дошло до 1,217,00 в год.

В заключение комиссия признавала заслуживающими особого внимания нижеследующие предметы. 1-е, чрезмерное письменное производство, обременяющее центральную и местную администрацию и войска, и даже почту, и увеличение чрез то личного состава администрации и расходов на оную. 2-е, неудобства некоторых правил по приему войсками предметов снаряжения и лишних при этом расходов на перевозку сих предметов. 3-е, дороговизну работ интендантских обмундировальных мастерских и негодность приготовляемых в них вещей, особенно обуви. 4-е, невыгодность долгосрочных контрактов, явствующая из условий контракта на поставку провианта и фуража войскам Петербургского округа.

Против этого министерство высказывало следующее. Положение о доставке вещей в войска клонится к тому, чтобы предоставить войскам безусловную возможность принимать вещи только вполне доброкачественные, причем всякая ответственность даже за неправильную браковку с войска снимается. Какие при этом остались для войска нравственные неудобства — непонятно; неужели фельдмаршал предпочитает старый порядок, когда приемщики брали взятки с чиновников комиссариата, а сии с подрядчиков? Расходы на перевозку увеличились в последние годы вовсе не от тех причин, какие показаны в журнале, а от возвышения цен на все: на хлеб, на фураж и проч. Кроме того, в последние годы удовлетворены многие новые потребности, [263] вызвавшие увеличение расхода на перевозку; образованы 119 военно-временных госпиталей; развезено по войскам определенное количество вещей в розницу между кадровым и усиленным составом; в Киргизских степях возведены укрепления, командированы туда отряды; комплектование войск Туркестанского округа и др.: все это такие расходы, в прежнее время не существовавшие, которые пали на статью по перевозке. Военное Министерство не могло их предотвратить. а между тем одне отряды в Киргизскую степь поглощали на перевозку до 300 т. рублей в год.

Наконец, Военное Министерство, имея в виду собранные фельдмаршалом обвинения и выраженные на них вкратце членами комиссии в 4-х пунктах заключения, выразило следующее мнение. Комиссия была учреждена с тою целью, чтобы войти в ближайшее рассмотрение тех сокращений, какие могут быть сделаны в настоящих военных расходах. Исполнила ли она возложенную на нее задачу? Указал ли фельдмаршал те материалы, которые будто бы находились в его руках для открытия в смете Военного Министерства источника, чтоб покрыть новые расходы на улучшение армии и развитие наших военных сил? Все сказанное в вышеприведенном журнале есть повторение тех же упреков, которые много раз им уже были деланы и даже являлись в печати. Все что сделано в 12 лет для улучшения армии в личном составе и в материальной обстановке как бы не существует в глазах фельдмаршала; он ищет только недостатков. Он сравнивает иные теперешние расходы с прежними, но нигде не говорит на сколько сделано улучшений против прежнего; он выставляет только то, что еще не сделано, но что не сделано и что нужно сделать, потребует новых расходов, а не поведет к сокращениям. Где же те десятки миллионов, которые предполагалось отыскать в смете Военного Министерства? Полагает ли фельдмаршал найти их в уменьшении работы в полковых канцеляриях, или в уменьшении приварочного довольствия? В снабжении войск теплою одеждою и лучшими сапогами? Думает ли он, что если бы не было долгосрочных контрактов, то были бы сбережены многие миллионы? Но доказано, что этого не было бы, а если бы [264] даже и было, то разве в прошедшем, а не в будущем. Наконец, полагают ли найти миллионы, уменьшая производительность наших арсеналов, оружейных и патронных заводов, приостанавливая усовершенствование наших крепостей, нашей артиллерии? Если бы министерство не заботилось об увеличении содержания служащих в строю и в управлениях, об улучшении продовольствия, одежды, вооружения и помещения, об образовании полных запасов всех нужных на случай войны предметов, о постройке новых обозов, об усилении военно-судной части, одним словом, если бы Военное Министерство предоставило дело обыкновенному течению и не искало ничего лучшего, то оно не затруднилось бы достигнуть уменьшения расходов. Но поступая таким образом, оставляя в небрежении наисущнейшие потребности, вытекающие из повсеместного, постоянного развития военного дела, оно не исполнило бы указаний Государя и не заслуживало бы высокого монаршего доверия.

Упомянув вкратце содержание журнала комиссии, бывшей под председательством фельдмаршала, в котором заключалось положительное обвинение министерства, я, само собою, счел обязанностью, так сказать, выслушать противную сторону и привел в извлечении и объяснения министерства. Читатель сам может судить на которой стороне более основательности, хотя, в таком случае, например, как цифровые данные, следовало бы услышать оправдания делопроизводителя комиссии генерала Яковлева; ибо очевидно, что не фельдмаршал мог заниматься сам собиранием подобных данных: он должен был положиться на покойного генерала Яковлева, не только как на докладчика, но и как на человека, пользовавшегося известностью, достойного, честного и способного офицера, который, впрочем, мог увлечься предвзятостью некоторых идей и сгустить краски.

Так или иначе, этот второй акт разлада между князем А. И. Барятинским и Д. А. Милютиным тоже остался без всяких последствий. Раздражения, огорчения, неприятности совершенно напрасные, принесшие несомненный вред делам государства. [265]

Глава XI.

Назначение шефом Прусского гусарского полка. — Усиление болезни. — Милости Государя и членов Императорского дома во время последней Восточной войны. — Предложение своих услуг. — Приезд в Петербург. — Последние дня жизни. — Кончина и погребение.

1873 и 1874 годы Фельдмаршал проводил в Скерневицах; никаких данных для подробного очерка жизни его за это время у меня нет. Выдающимся событием для князя было назначение шефом Прусского № 14 гусарского полка. Император Германский Вильгельм I-й 4 Мая 1873 года, объявил князю Барятинскому об этой высокой, оказываемой ему почести следующим рескриптом (с Немецкого):

«Уважаемый генерал-фельдмаршал! Мне доставляет живейшее удовольствие, с соизволения Императора Русского, выполнить сегодня давнишнее мое желание назначением вас шефом 2-го Гессенского гусарского № 14 полка. Сердечно и с радостию приветствую вас среди моей армии, которая с величайшим удовольствием причислит к своим имя ваше, столь прославленное во всех военных кругах. Я повелел гусарскому № 14 полку представить вам рапорт с списком офицеров. С особым уважением ваш благосклонный Вильгельм».

Полк этот был расположен в Касселе. Командовал им подполковник фон-Мейеринг, а старшим эскадронным командиром был родной племянник князя Барятинского, ротмистр князь Саин-Витгенштейн. Полк приветствовал своего нового шефа весьма почтительно, любезным письмом; а князь, с свойственною ему щедростью, послал полку в подарок тысячу червонцев. Затем офицеры полка поднесли альбом своих карточек, князь же отправил свой портрет. Неизвестно, удалось ли ему видеть полк в короткое время своего шефства. [266]

В Феврале следующего 1874 года император Австрийский также пожелал оказать фельдмаршалу свое расположение и пожаловал ему высшую степень ордена Св. Стефана.

Год этот казался сначала довольно благоприятным для здоровья князя: он часто охотился в Скерневицких лесах и вообще казался бодрее обыкновенного. Сужу об этом по одному из писем его секретаря и библиотекаря Круповича, к адъютанту фельдмаршала А. А. Зубову. Но с осени сильнейшие припадки подагры участились и стали касаться легких, так что были случаи, когда казалось остается несколько часов до конца. Бывший при князе доктор Жданович искусно боролся с атаками болезни, устранял опасность и даже вызывал временные облегчения, но должен был, наконец, признать невозможным дальнейшее пребывание в Скерневицах. 20 Декабря 1874 г. князь обратился к Государю с просьбой разрешить ему отправиться за границу, на Юг Европы, что еще более оказывалось необходимым вследствие усилившейся болезни и его супруги. Само собою, разрешение было дано, и князь поспешил выехать. Из Бреславля он поверг пред Государем чувства своей признательности, особенно за удовлетворение ходатайства о награждении доктора Ждановича арендою.

Вообще не могу не повторить: милостивое, сердечное расположение Государя Александра Николаевича к князю Барятинскому не ослабевало, не взирая на некоторые неудачные попытки его провести свои идеи, вызывавшие охлаждение, или скорее ослабление доверия к авторитетности князя. Император не только не забывал близкого адъютанта своего в молодости, сопутника в приятных путешествиях по Европе, участника в радостях семейных, но высоко ценил в князе его беззаветную преданность престолу и отечеству, его блестящее мужество в юности, его замечательную распорядительность в командовании отрядами в Чечне в пятидесятых годах и в войне с Турками в 1854-м г., наконец, его бессмертную заслугу покорения Кавказа. Никакие преходящие разноречия и даже временные охлаждения не могли серьезно [267] повлиять на отношения, основанные на таких побуждениях. Тут было нечто большее, чем расположение монарха к заслуженному подданному: тут была прямая дружба, выражавшаяся не в рескриптах, звездах и проч., а в самых, как бы незначительных проявлениях; но именно они-то и дают основу оценке действительных отношений. Примеров, кроме уже приведенных, можно бы привести еще множество. Так, в 1860 году, Государь с Великими Князьями и Княгинями, желая представить князю Барятинскому предмет, могущий служить ему для воспоминания о почившей родительнице их Императрице Александре Феодоровне, назначил ему принадлежавший ей портрет матушки князя. Внимание сердечно трогательное. В 1874 году покойный Государь 1 Мая приехал в Англию и на другой день не забыл послать фельдмаршалу из Виндзора в Скерневицы следующую телеграмму: «Mes felicitations les plus sinceres pour votre anniversaire. Suis arrive ici hier soir, en pensant a notre sejour avec vous en 1839. Reine s'est souvenue de vous, rejouit de vous revoir bientot» ⁷³.

Или, в 1862—63 году, когда князь Александр Иванович, выехав из Петербурга, так заболел, что должен был пролежать некоторое время в городишке Витебской губернии Режице, а за тем в Вильне более двух месяцев, Государь почти каждый день по телеграфу спрашивал его о здоровье и требовал самых точных известий о положении больного от генерал-губернатора Назимова ⁷⁴. 6 Января, в день полкового праздника Кабардинского полка, Государь несколько раз телеграфировал князю: «Поздравляю Кабардинского шефа с нашим полковым праздником. Собираю к обеду всех находящихся здесь старых Кабардинцев, и будем пить за твое здоровье». Или: «Поздравляю шефа Кабардинского с праздником его славного полка. Горжусь, что состою в списках полка». Таких телеграмм, по разным [268] случаям, от Государя и Императрицы сохранилось до полутораста за время 1861—1879 годов.

В 1875 году князь возвратился в Скерневицы, но в следующем году опять уехал в Германию, чтобы попытать лечения у какой-то прославленной тогда Wunderfrau (знахарки), куда Их Величества телеграфировали ему с пожеланием выздоровления. О результате искусства этой волшебницы сведений нет; вероятно оно оказалось таким же шарлатанством, как и Италиянский грот Monsumano, где князь тоже пробовал лечиться. В Августе однако он уже возвратился в Скерневицы, где 2-го числа получил телеграмму, что Государь выразил желание 22 числа посетить его, быть у него на охоте и вечером в домашнем театре. Тогда же посетил князя и Наследник Цесаревич с супругой. Время было проведено самым приятным образом, и все остались чрезвычайно довольны. Наследник Цесаревич, ныне благополучно царствующий Государь наш, по возвращении в Царское Село, 8 Сентября, телеграммою благодарил князя. А Государь 17 Сентября тоже благодарил за гостеприимство и выразил князю сердечную скорбь по поводу кончины сестры его, графини Ольги Ивановны Орловой-Давыдовой.

Нечего говорить, что все члены Императорского дома относились к князю всегда с высоким уважением и удостаивали его самого дружеского расположения. Множество телеграмм и писем по разным случаям, в особенности с желанием знать о здоровье, свидетельствуют об этом. Немало получал князь Барятинский доказательств такого же. расположения к нему и от иностранных эрц-герцогов, принцев и других.

Императрица Александра Феодоровна, находясь в 1860 году в Ницце, 28 Января писала князю следующее (с Французского): «Находясь вдали от Петербурга и лишенная удовольствия вас там видеть, я желаю, по крайней мере, этими несколькими строками выразить вам живейшую радость по поводу пожалования вас в фельдмаршалы. Эта высокая награда показывает, что Государь оценил громадные успехи, достигнутые вами на Кавказе. Пусть эти успехи послужат к окончанию кровавой борьбы, веденной до настоящего времени нашими войсками с такою энергиею, [269] самоотвержением и героизмом. Умиротворить и благоустроить обширные отдаленные страны, вами покоренные, значит прибавить еще новый блеск к столь справедливо приобретенной вами славе. От всего сердца желаю, чтобы Всевышний помог вам довершить дело, столь великое, столь славное. Я думаю о вашей матушке, — как была бы она счастлива вас видеть»!

Приведенные документы достаточно показывают, какие отношения существовали со стороны Государя и членов Императорской семьи к князю Александру Ивановичу, и можно с полною уверенностью повторить, что основывались эти отношения, выражавшие столько расположения, на оценке его качеств и как человека, и как слуги государства.

_____

Уже с 1875 года заметно было брожение на Балканском полуострове, усилившееся после поездки Австрийского императора по пограничным местностям его владений. В воздухе запахло гарью, на горизонте появились черные точки... Но, увы, это был уже не 1866-й год! Тогда мы могли, воспользоваться обстоятельствами и руководить их направлением, а через десять лет нас втягивали в искусственно-создаваемые обстоятельства, которыми руководили наши противники и явно, и тайно.

Как относился к положению дел князь Барятинский, сказать не могу: переписка его за это время недоступна пока. Должно однако думать, что он был не против поддержки Славян полуострова, когда дело дошло до вооруженного столкновения с Турками. Р. А. Фадеев снабжал князя пространными записками по поводу возникших тогда событий и, очевидно, оне читались им с большим интересом.

Наконец, Россия сочла нужным выступить на защиту подавленных Турецкой силой Сербов и Болгар. Часть армии была мобилизована, и главнокомандующим назначен Великий Князь Николай Николаевич, которого вскоре постигла тяжкая болезнь. Это чрезвычайно беспокоило князя Александра Ивановича, и он с искренним сочувствием следил за ходом болезни, с нетерпением ожидал известий, и когда Государь известил его телеграммой о выздоровлении брата, князь Александр Иванович, 3 Февраля 1877 года, самым душевным образом поздравил Великого Князя, [270] пожелав ему «прочного здоровья на счастие и славу Государя и всех, так сердечно выказавших ему сочувствие во время болезни».

Началась вторая Восточная война. Государь известил фельдмаршала об удовольствии, с каким он увидел войска в Кишиневе, оказавшиеся в отличном состоянии. Удачная переправа через Дунай была блестящим началом кампании. Великий Князь главнокомандующий по телеграфу уведомил об этом князя Барятинского. По всему могло казаться, что нас ожидает успех, по крайней мере в тесном смысле удачной войны, если не в результатах политических, в которых люди опытные не могли предвидеть успеха...

Последовали быстрые движения вперед за Балканы. Но я пишу не очерк хода военных действий 1877 года и потому возвращаюсь к своему предмету. Князь, само собою, следил за делами с самым напряженным вниманием и не переставал твердить: «а фланги, фланги наши обеспечены?» Как смотрел он на ход собственно-военных предприятий за Дунаем и за Кавказом, документальных данных у меня нет; но я знаю положительно, что князь выразил мысль: с открытием войны выставить на Австрийской границе от 350 до 400 тысяч, а в Турцию вступить с таким же количеством. Того же взгляда были, кажется, граф П. Е. Коцебу и Э. И. Тотлебен. Как известно, ни первого, ни второго сделано не было.

Постигшие нас под Зевином и Плевною неудачи и напрасное кровопролитное выступление генерала Гурко за Балканы поразили князя Барятинского жестоко. Очень легко себе представить, что должен был чувствовать человек в положении князя, когда на нас всех, обыкновенных смертных, известия эти действовали таким страшным, удручающим образом!

Наконец, наступили лучшие дни: Кавказцы разбили Турок на Авлиаре, пал Карс, пала и Плевна, разбили Сулеймана и т. д. Государь каждый раз извещал телеграммами князя Александра Ивановича об этих блестящих успехах, а на возвратном пути с театра войны в [271] Петербург, из Крыжополя, благодарил за письмо (содержание неизвестно) и выразил желание видеть князя в Петербурге. Здоровье однако не позволило ему предпринять поездку зимою.

За тем военные успехи следовали быстро одни за другими. Армия наша удержала Шипкинский перевал, при условиях едва вероятных, едва ли встречающихся во всемирной истории, совершила баснословный переход чрез занесенные снегом Балканы; неприятель был везде разбит и десятками тысяч взят в плен. Мы заняли Адрианополь и двигались к Стамбулу. Но в дали показались дымки Английских броненосцев, а в Мальте высадилось несколько тысяч Индийских сипаев. Мы остановились в С. Стефано и, по выражению Кокорева, «взглянули издали на башни и куполы Царяграда»...

Узнав об этом, князь Барятинский, по словам очевидца, в буквальном смысле слова заплакал. Не знаю, как кому; но мне понятны эти слезы, эта страшная скорбь...

Было заключено перемирие, наконец и мир, хотя не вполне соответствующий принесенным жертвам и одержанным победам, но достаточный для спокойствия России и Европы на более или менее долгий период времени. Дело только в том, что с заключением мира оказалось, что для нас успехи военные еще не составляют успехов политических, реальных. Европа потребовала нас на суд, и в Берлине собрался конгресс, угрожавший нам войной уже не с Турцией, а с коалицией. Пришлось готовиться к встрече надвигавшейся грозы.

Тогда только фельдмаршал счел своим долгом откликнуться и выйти из пассивного положения. 18 Апреля 1878 г. он послал Государю следующее письмо: «Sire, quand le commandement des armees Imperiales etait confie a Messeigneurs Vos Augustes Freres, il aurait ete ridicule d'y pretendre; mais aujourd'hui, que les particuliers sont entres en lice pour cet honneur, Votre Majeste daignera admettre que je vienne deposer a ses pieds l'experience et le zele, dont je me sens capable pour sa gloire et celle de mon pays. Peut-etre, ma sante ne parait-elle pas suffisament retablie pour affronter ce service. A fin [272] de rectifier cette erreur, je me permets, Sire, de vous adresser ces lignes». (Перевод). Государь, когда командование Императорскими войсками было вверено Вашим Августейшим Братьям, было бы смешно претендовать на это. Но теперь, когда на это почетное поприще вступили частные лица, позвольте повергнуть к стопам Вашего Величества опыт моего усердия, на которое я чувствую себя способным для славы Вашей и моего отечества. Быть может, мое здоровье кажется не вполне удовлетворительным; но для устранения этого ошибочного мнения я и позволил себе адресовать Вам, Государь, эти строки».

Вот ответ Государя по телеграфу от 22 Апреля: Ai pris connaissance du contenue do votre lettre du 18 april avec grande satisfaction. Si votre sante le permet, voudrais que vous arriverez ici. (Содержание вашего письма от 18 Апреля принял с большим удовольствием. Если здоровье ваше позволяет, желал бы, чтобы вы прибыли сюда).

К этому времени относится еще письмо князя Барятинского к канцлеру князю Горчакову, через возвращавшегося из Скерневиц графа Орлова-Давыдова, с препровождением записки барона Торнау о весьма действительном способе удовлетворить давнишнее стремление Персии и тем привлечь ее на нашу сторону, и другое письмо к Государю, в котором фельдмаршал, напоминая о своем разговоре с Его Величеством в Эмсе, при свидании в 1876 году, предлагал, на случай столкновения с Англиею, две меры: 1) снаряжение каперов в моря, по которым идет главная торговля Англичан, и 2) союз с Персией для прохода наших войск к Авганистану. О первом, считая себя некомпетентным, князь не распространялся, о втором же вошел в подробности, неудобные пока в печати.

Князь Горчаков, 29 Мая, до отъезда в Берлин на конгресс, отвечал фельдмаршалу следующее: e vous remercie, cher prince, pour les lignes amicales, que vous m'avez adressee a l'occasion du retour du comte Orlow-Davidow. J'ai aussitot remis a l'Empereur le memoire de m-r Tornau. Nous sommes ici au plus haut de la crise. Je ne connais pas le prophete qui puisse en predire l'issue. Quant a moi, j'ecarte toute consideration personelle. Теперь не до нас, а до России. Mais [273] je ne vous dissimulerai pas, que ce fardeau est bien lourd, peut-etre, trop lourd pour les epaules d'un octogenaire». (Перевод) Благодарю вас, дорогой князь, за дружеские строки, присланные мне с возвращавшимся графом Орловым-Давыдовым. Я немедленно представил Государю записку г-на Торнау. Теперь мы находимся на самой высоте кризиса. Я не знаю пророка, могущего предсказать его исход. Что касается до меня, то я устраняю всякие личные расчеты. Теперь не до нас, а до России. Но не скрою от вас, что бремя это очень тяжело, слишком, быть может, тяжело для плеч восьмидесятилетнего старика».

В начале Июня 1878 г. фельдмаршал приехал в Петербург и поместился в Зимнем дворце. Из Военного Министерства ему были доставлены все необходимые сведения, общая дислокация всех войск, предположения командующего войсками в Варшаве графа П. Е. Коцебу и план действии на случай войны с Австриею и Англиею.

Полагаю, всякому читателю понятно, что излагать здесь подробности невозможно; а потому мне простят краткость и даже некоторую неясность изложения.

Рассмотрев все представленные ему бумаги, фельдмаршал составил краткую записку и в пяти пунктах изложил свой взгляд на положение наших наличных военных средств и на план предположенных действий. План этот он находил хорошим, но многие из поставленных им целей неосуществимыми. Оборонительную войну князь считал для нас гибельною, а наступательную едва ли можно было начать даже к Августу месяцу. Фельдмаршал прежде всего требовал создать боевую армию в размерах соответствующих положению дела ⁷⁵.

Между тем в Берлине собрался конгресс, историю которого повторять здесь нет надобности. Мы совершили дипломатическое отступление и при посредстве «честного [274] маклера» подчинились приговору Европейского ареопага. Война с коалициею была предотвращена.

Князю Барятинскому нечего было больше делать в Петербурге. Он уехал в Скерневицы, а через некоторое время в Женеву, где и остался на зиму 1878—79 года. Время проходило, по обыкновению, то в болезненных припадках, то во временных улучшениях здоровья; но с первых дней Февраля 1879 года князь уже редко вставал с постели, иногда лишь, чтобы навестить жену, или сесть в кресло. Наружно за последнее время он изменился ужасно и имел вид совершенного старика. Глядя на портрет фельдмаршала в гусарской форме, приложенный к настоящему тому, и вспоминая каким я видел его в последний раз в Тифлисе в 1860 году, могу положительно сказать, что изменился он почти до неузнаваемости. В этих строгих чертах, несколько обрюзглых, ничто не напоминает не только того красавца, которого видел Кавказ в 1845 году на Андийских высотах, но и того привдекательно-представительного главнокомандующего, которого в 1856 году встречали ликующие толпы Кавказского населения.

В продолжение последних двух-трех недель своей жизни, князь проводил большею частию ночи весьма плохо, беспокойно и томительно.

Днем бывали периоды большой слабости, но он иногда мог много говорить и даже с большим оживлением. Их Величества и Россия были для него предметом постоянной заботы, что и высказывалось неоднократно в его словах. Сердце его обливалось кровью при мысли о глубоком горе, которое причиняли Их Величествам преступления, совершаемые тогда в России анархистами. Иной раз предметом заботливости князя было здоровье Государя, и он несколько раз выражал опасение, что Его Величество мог простудиться либо на параде, либо на какой-нибудь церемонии. Будущее положение супруги также очень тревожило фельдмаршала, и он с сильнейшим беспокойством спрашивал себя, что с нею будет, когда его не станет. В общем состояние фельдмаршала не казалось серьезнее чем раньше, когда оно сопровождалось частыми припадками; и к тому же сила его воли [275] способствовала ему превозмогать слабость, которая, без сомнения, постоянно увеличивалась. Таким образом все далеки были от мысли, что конец его так близок и будет так скоропостижен.

За три дня до смерти казалось даже было небольшое улучшение, так как ночь была исключительно хороша, и он чувствовал себя настолько бодрым, что в то утро, т. е. в Пятницу 23 Февраля, мог подняться в верхний этаж к жившему в той же гостинице приятелю своему г-ну Сергееву. Ему хотелось прочесть вслух статью из Revue des Deux Mondes, и действительно он прочел даже две, как казалось, без особенного утомления. Это были статьи по поводу книги князя Васильчикова о крестьянской общине и о переписке Фридриха II-го. В этот день голос фельдмаршала был особенно ясен и звучал с известным всем, знавшим его, прежним очарованием.

На другой день в Субботу, рано по утру, подагра снова схватила его так, что он прибегнул к лекарству Лавилля, которого выпил большую дозу, а затем принял паровую ванну, после которой почувствовал облегчение и мог даже добраться до кровати без посторонней помощи. Так как кровать эта показалась ему не довольно удобной и хорошо установленной, он приказал принести себе другую и попросил прибить календарь так, чтобы ему легко было видеть его. Среди томительных страданий, фельдмаршал не хотел пропустить день рождения Наследника Цесаревича и еще за неделю приказал подчеркнуть, как можно явственнее, число, предшествующее этому дню (25 Февр.). Поздравительная депеша должна была быть отправлена в Воскресенье вечером; но не суждено ему было дожить до этого вечера. В течение Субботы бывали довольно продолжительные минуты онемения; он желал однако, чтобы возле него постоянно кто-нибудь находился, и даже высказывал, что не может остаться ни на минуту один. Нежелание это остаться одному давно уже подозревали в нем; но он в том не сознавался, не желая быть кому-либо в тягость.

В ночь с Субботы на Воскресенье, князь был очень озабочен, не проявлял однако большого волнения. Быть [276] может, он сознавал всю опасность своего положения, потому что послал за княгиней; а от этого он в последнее время воздерживался, дабы не причинять ей, больной, беспокойства. Княгиня вскоре оставила его, поговорив с ним о маловажных вещах. Позже фельдмаршал по очереди послал за княжной Варварой и княгиней Еленой Шервашидзе ⁷⁶, но говорил с ними мало; онемение, казалось, усиливалось, и сон овладел им совершенно. В сущности ночь с 24-го на 25 была нехороша, хотя не представляла еще исключительных явлений. К концу ночи князь снова прибегнул к грозному лекарству, которого он принял сильную дозу. В 8 часов он попросил чаю и, как казалось, пил его с удовольствием.

Вскоре после того, пришедший к нему доктор Бине нашел его в очень веселом и сообщительном настроении духа. В продолжении получаса фельдмаршал беседовал с ним с свойственной ему увлекательностию и, не смотря на упреки доктора, горячо отстаивал пользу, принесенную ему этим осуждаемым лекарством Лавилля. В полдень, как обыкновенно, князь завтракал, и вскоре княгиня и княжна Шервашидзе навестили его. Около 2-х часов князь, как казалось, заснул глубоким сном, и слышали, как проснувшись он сказал: «я сплю крепко, я совсем кончаюсь». В 1/2 6-го фельдмаршал проснулся, приподнялся вдруг на кровати и вскрикнул, что он слаб и умирает; однако послал за бульоном и вскоре просил вторично позвонить, чтобы приказание его скорее исполнилось. Затем он встал на ноги, чтоб выпить бульону и съесть немного хлеба, но тут же упал назад и лишился чувств. Обморок продолжался очень недолго; очнувшись, фельдмаршал опять встал и сказал: «коли умирать, так умирать на ногах!» Но пришлось его поддержать и опустить в кресло. В эту минуту лица, состоявшие при нем, находились в той же комнате или в смежной. Он снова попросил бульону; ибо, чувствуя, что слабеет, надеялся таким образом подкрепить свою все усиливающуюся слабость, но уже не был более в состоянии [277] есть: желудок не переносил пищи. К тому же лекарство Лавилля продолжало сильно действовать, а это изнуряло его и мучило. Ему дали каплей мятного спирта и рисовой воды, до прибытия доктора Бине, который вскоре приехал.

Было 6 1/2 часов. Доктор нашел князя в томительном беспокойстве, без пульса; сердце еле билось. Фельдмаршал, увидевши его, воскликнул: «Доктор, все кончено!» Он было приподнялся на минуту, но снова сел. Доктор хотел выслушать сердце, но князь отстранил его руку, повторяя: «все кончено, вы больше ничего не можете сделать!» Он обводил окружающих отчаянными взорами, пока доктор старался всячески его оживить, давая ему пить водку и прикладывая горчичники на грудь; но в эту минуту фельдмаршал опустился. По приказанию доктора, его поспешно положили на кровать, и он тотчас же скончался. Доктор Бине, предполагая, что это только сильный обморок, в течении целого часа употреблял все отвлекающие наружные средства призвать князя к жизни. Наконец. тело было гальванизировано в течении 25 минут без результата.

Доктор Бине высказал мнение, что подагрическое состояние князя постоянно ухудшалось с Декабря месяца и, к сожалению, фельдмаршал настойчиво отказывался от нового лечения, тогда как, с другой стороны, не смотря на усиленные увещания, продолжал принимать лекарство Лавилля, к которому прибегал вообще слишком неумеренно за последние 12 лет. По словам доктора Бине и его товарищей, участвовавших при бальзамировании, причиною внезапной смерти должно было быть прекращение кровообращения, вызванное ожирением сердца.

25 Февраля 1879 года смерть унесла в могилу замечательного Русского человека на 64 году его жизни. В газетах появилось несколько кратких некрологов. Общество было тогда еще под свежим впечатлением горького урока, данного нам Берлинским конгрессом, и поглощено тревожными внутренними делами. Это было смутное время неслыханно-дерзких преступлений наших анархистов и поразительного, теперь едва вероятного сумбура, царствовавшего в большинстве общества; время, когда украшенные звездами высшие [278] сановники, в виц-мундирах, присутствуя в суде на разбирательстве дела Веры Засулич, рукоплескали защитнику ее, громившему представителей власти, рукоплескали (буквально) оправдательному вердикту...

Очень быть может, это и было главною причиною, что кончина фельдмаршала прошла мало замеченною; а может быть и обычная наша забывчивость и равнодушие ко всему своему, при поклонении всему иностранному.

Тело скончавшегося было привезено в село Ивановское Курской губернии для погребения в родовом склепе. Государь Наследник Цесаревич, ныне царствующий Император, почтил погребение Своим присутствием; с Кавказа явились депутации от Кабардинского имени фельдмаршала полка и туземных народностей, с генералом князем Чавчавадзе во главе; в церкви Зимнего дворца отслужена панихида...

ПРИЛОЖЕНИЕ К XI ГЛАВЕ.

Телеграммы 1862 года.

1) От кн. Барятинского военному министру, из Режицы, 20 Октября:
Прошу в. пр. доложить Государю Императору, что нога у меня до того разболелась, что я принужден был на сегодняшний день остаться в Режице.

2) От ген. ад. Назимова военному министру, из Вильны 23 Октября:
Фельдмаршал, приехав сюда вчера, в 11 часов вечера, всю ночь страдал болью в левом колене, остался до завтра.

3) От ген. ад. Назимова военному министру, из Вильны, 24 Октября:
Фельдмаршал провел вчерашний день очень дурно, не сходил с постели от сильных страданий. К ночи жар усилился, и был бред.

4) От ген. ад. Назимова Государю Императору, из Вильны, 25 Октября:

В Вильне и прочих местах спокойно. Великая княгиня выехала вчера в 11 часов вечера.

Здоровье фельдмаршала все в том же положения. Был консилиум, и медики полагают, что прежде двух недель он не может тронуться с места.

5) От ген. ад. Назимова военному министру, из Вильны 10 Ноября:
Здоровье фельдмаршала весьма в слабом положении. Сильные страдания в течение этих двух недель совершенно его расстроили. Боль [279] хотя уменьшилась, но лихорадочное состояние продолжается. Он еще не может встать с постели.

6) От Великого Князя Михаила Николаевича военному министру, из Вильны, 12 Ноября:

Нашел фельдмаршала похудевшим и ослабевшим; голова совершенно свежа. Доктор не может определить, когда в состоянии будет выехать.

7) От ген. ад. Назимова военному министру, из Вильны, 13 Ноября:
Я передал Великому Князю содержание депеши вашей. Его Высочество пробыл у Фельдмаршала около двух часов; также и Ея Высочество посетила его. Здоровье князя все в дурном положении.

8) От ген. ад. кн. Гр. Дм. Орбельяни военному министру, из Тифлиса 15 Ноября (по телеграфу из Новочеркаска, 20 Ноября):

Прошу уведомления о фельдмаршале. С 24 Октября не имею о нем известия. Должен ли я ожидать скорого его возвращения?

9) От военного министра, на телеграфную станцию в Новочеркаске, для отправления в Тифлис ген. ад. князю Орбельяни, 20 Ноября:

Фельдмаршал еще в Вильне, серьезно болен. Как слышно, он сам телеграфировал вашему сиятельству о намерении своем вскоре продолжать путь в Тифлис; но, судя по сведениям о его здоровье, весьма сомнительно, чтобы эта надежда осуществилась. [280]

Глава XII.

Окончание биографии. — Недостаток характеристики, как частного человека. — Некоторые черты по воспоминаниям Д. И. Романовского. — Необходимость вкратце повторить очерк жизни князя Барятинского.

Труд мой окончен. Насколько условия времени и количество материалов позволяли, я старался ничего не упустить для возможно полного очерка жизни князя Барятинского, преимущественно как деятеля на поприще государственной службы. По обычаю, установленному для биографий, следовало бы коснуться и других сторон жизни, не одной только общественной, служилой: такого видного человека, как покорителя Кавказа, может быть, желательно было бы знать ближе, в домашнем быту, в обществе; но, к сожалению, удовлетворить такому желанию я не в состоянии, и не только потому, что не чувствую в себе способности к подобного рода описаниям, но еще главнейше потому, что для того у меня нет почти никаких данных. Сам я слишком короткое время был при князе Александре Ивановиче. Такую задачу мог бы выполнить только близкий человек, в течении многих лет безотлучно при нем находившийся, имевший возможность наблюдать и отмечать характерные черты, записывать для памяти выдающиеся слова, поступки и т. п. Или же это дело, так сказать, коллективное, многих лиц, сообщающих о данном человеке свои воспоминания и наблюдения, которые биограф мог бы собрать в одно. Но о князе Барятинском в печати почти ничего в этом роде не встречалось и, если есть чьи-нибудь мемуары (в чем я не сомневаюсь), то появления их вероятно придется ожидать еще долго. Единственное заслуживающее внимания, что я встретил в печати, это очерк [281] покойного Д. И. Романовского, в «Русской Старине», (1881 г. Февраль).

В этом очерке разбросано несколько характерных черт и заметок, которым придаю значение, потому что Романовский был человек умный и одно время довольно близкий к князю Барятинскому. Привожу здесь несколько выдержек из его очерка. Стр. 271: «Вообще покойный фельдмаршал был одна из тех сильных и добрых Русских натур, которые в своих увлечениях всегда искренни и которые в людях ищут не столько сходства личных убеждений с своими собственными, сколько искренних убеждений. Не раз случалось мне слышать от самого покойного: для меня не так важно, каких убеждений держится человек, аристократических, демократических, либеральных или ретроградных, как важно то, чтобы человек имел действительно убеждения и не менял их как перчатки. Для меня нет хуже и опаснее людей, как те, которые сегодня либералы, а завтра ретрограды, сегодня Якобинцы, а завтра Мольеровские дворяне».

«Вообще искренность князь высоко ценил и всегда был расположен много извинять тем, в ком находил это свойство. К соблюдению напр. приличий, как служебных, так и светских, князь относился весьма строго, можно сказать даже педантически; но и в этом отношении искренности он много извинял. Вообще, едва ли князь не считал искренность самою первою людскою добродетелью, которою он очень дорожил и которою прежде всего руководился в оценке человеческого достоинства. Людей, не ошибающихся в других, на свете нет; но, припоминая все, хорошо мне известные отношения покойного фельдмаршала к людям за все 32 года, которые я его имел честь знать, не могу не сказать, что ошибок в этом отношении было немного. Были, конечно, примеры, что люди ловкие весьма искусно принимали на себя вид искренний и успевали втираться в доверенность, но большею частию мистификация при князе не была продолжительна». Стр. 272: «Необходимо указать на одну особенную черту характера покойного, которая лично для него не была полезна. Всякому случалось, конечно, в своей жизни встречать людей, особенно из числа занимающих более или менее заметные положения в обществе, которые любят казаться более занятыми и озабоченными, нежели они есть на самом деле. У князя была совершенно противоположная слабость. На самом деле князь занимался очень много; но [282] каждое дело, в котором он принимал нравственное участие, очень принимал к сердцу и, прежде чем действовать, изучал и обдумывал его самым тщательным образом. Но все эти его занятия и думы были хорошо известны только людям, весьма к нему близким, да и те не всегда про них знали. Когда князь начинал какое-нибудь дело, его особенно интересовавшее, он предварительно перечитывал не только все существовавшие у нас по этому предмету законоположения, но с большим вниманием знакомился и с постановлениями, существовавшими по тому же предмету за границею. Основательное знание языков, Немецкого, Французского и Английского, частые поездки за границу, положение и связи в обществе, все это, без сомнения, облегчало ему основательное изучение. Но все это обыкновенно князь делал как бы по секрету; иногда казалось даже, что князь как бы стыдился столь продолжительного и основательного изучения предмета. Во всяком случае занятия с другими, даже близкими людьми, он начинал не ранее, как составив уже себе определенное, ясное понятие о деле. Занятия эти обыкновенно состояли или в диктовке им своих предположений, или в диктовке им же самим составленной записки. Большею частию такие занятия происходили по ночам и весьма часто длились не только до рассвета, но до часа, когда у князя начинался прием, иди он сам должен был куда-нибудь ехать, В эту минуту, особенно когда показывался кто-нибудь не из очень приближенных лиц, князь мгновенно изменялся, и даже тем, кто занимался с ним и которым нужно было бы иногда для него же самого передать некоторые сведения, сделать это было уже не легко, вплоть до начала следующего усиленного занятия. Объяснить такую странность в характере покойного я затрудняюсь; но что она действительно существовала, это хорошо известно всем, действительно близко стоявшим к князю. По моему, всего скорее объяснить это отвращением и даже ненавистью правдивой натуры князя ко всякому шарлатанству».

Стр. 274: «Предмет, сильно занимавший князя, Кавказская война, находился в это время (1847 г. ) в том хроническом состоянии, при котором обыкновенно самые лучшие доктора ограничиваются мерами паллиативными. Все что можно было найти в литературе о Кавказе, князь не только читал, но лучшие из тогдашних сочинений постоянно находились в его библиотеке, а некоторые, как напр. Voyage autour du Caucase par Dubois de Montperreux, составляли его настольные книги. Ходившие в то время по рукам разные [283] записки, как напр. записки Пассека, Бюрно, Неверовского, также принадлежали в его настольной библиотеке. Но, вообще тогдашние суждения о Кавказской войне как князя, так и всех, ограничивались большею частию общими местами. Служившие в то время в Кабардинском полку и имевшие случай слушать суждения, по этому предмету, князя, не могут однако не засвидетельствовать, что главные начала, послужившие впоследствии князю основанием для покорения Кавказа, были им для себя еще в то время как бы намечены. Не раз тогда еще говорил покойный фельдмаршал, что он удивляется тому предпочтению, которое отдается Дагестану пред Чечнею для покорения Кавказа. По мнению князя Барятинского, заставить горцев положить оружие могла только одна крайность — голод; а крайность эта для восточных горцев могла наступить только с потерею Чечни, а не Дагестана».

Стр. 276: «По сдаче Кабардинского полка князь Александр Иванович приехал в Петербург и оставался здесь до Июля 1850 года. В это именно время я имел случай близко узнать взгляды покойного фельдмаршала на Кавказ и на Кавказскую войну и долгом считаю свидетельствовать, что много из того, что было им исполнено, когда он сделался главнокомандующим, было мне хорошо известно еще в то время, т. е. более чем за семь дет вперед».

Стр. 279: «Мнения свои о более рациональных способах ведения войны на Кавказе князь высказывал вообще не в виде осуждения принятых тогда порядков. В этом отношении, в особенности во всем, что прямо касалось тогдашнего главнокомандующего князя Воронцова, покойный фельдмаршал говорил с особенной осторожностью. Видно было, что он его очень любил и уважал. Но, вместе с тем, видно было также, что на способы ведения Кавказской войны он смотрел совершенно своеобразно и во многом далеко несогласно с большинством мнений, принимавшихся тогда за лучшие, как например мнения о бесцельности и вреде военных действий в Чечне летом он находил положительно неверными. Когда же случалось, что его убеждения не производили должного впечатления на слушателя, или князь чувствовал себя утомленным, он обыкновенно говорил: верьте мне, что большею частию сложные и запутанные вопросы имеют весьма простые и ясные решения; но к сожалению иногда даже умные и добрые люди делают много зла из простого упрямства, считая как бы своим долгом следовать своим предвзятым мыслям». [284]

Стр. 305: «В жизни мне не раз случалось встречать людей, получивших весьма важные назначения, вполне соответствующие их личным видам. Подобные назначения всегда делают каждого более или менее счастливым и более или менее, по крайней мере на первое время, располагают относиться благодушнее ко всем и ко всему. Но то, что я нашел и видел в князе в то время (при назначении наместником на Кавказ) никак не может равняться с тем, что я видел когда-нибудь прежде или после. Князь как бы предчувствовал те блестящие успехи, какие он будет иметь на Кавказе, приведя в исполнение ту систему военных действий, о которой он давно мечтал; он как бы видел Шамиля в плену в Петербурге, куда тот и попал действительно чрез три года. Уверенность его в исполнимости предпринимаемого весьма сложного дела была по истине замечательна. Замечательно также при этом, что прежний любимый его разговор о покорении Кавказа для него в это время уже как бы не существовал. Он, конечно, вполне сознавал, что для разговоров по этому предмету время миновало, что теперь он вполне хозяин дела, а потому не разговаривать, а действовать минута для него настала. Князь, как во время пребывания в Петербурге, так и в Москве на коронации, был чрезвычайно занят. Кроме забот по своему назначению, по сдаче прежней должности командира резервного гвардейского корпуса, князь имел тогда немало забот по частным и по общественным делам. Все эти дела его очень занимали, для них он много работал; тем не менее для большинства, если не для всех, кроме близко при нем находившихся, князь казался весьма мало озабоченным и как бы занимавшимся всем слегка. Между тем, я, как живший в его доме, под его кабинетом, хорошо знаю, что ему действительно стоили эти занятия слегка».

Стр. 308: «Поездка из Москвы в Тифлис в 1856 году, чрез Нижний Новгород, Астрахань, Петровск, Темир-Хан-Шуру, Дербент, Нуху и Закаталы составляла беспрерывный ряд самых радушных, шумных встреч и приветствий, как со стороны войск, так и со стороны местных правителей. Независимо от личных симпатий к князю Александру Ивановичу, на Кавказе каждый был как бы поощрен уже тем одним, что новый начальник края был выбран из их среды. Торжественные и шумные встречи на Кавказе — дело не необыкновенное. При всем том, самые старейшие из туземцев и служивших говорили, что ничего [285] подобного встрече князя Барятинского не припомнят. Само собою разумеется, все это радушие и все эти овации не могли не производить сильного действия на впечатлительную натуру покойного фельдмаршала и служили как бы поощрением его решимости на великий подвиг. Как человек, тогда близко стоявший к князю, я долгом считаю свидетельствовать, что, не смотря на оглушающее действие всех этих оваций, покойный князь ни на одну минуту не забывал главной цели, для которой ехал в край. Слова «покорение Кавказа», которых даже произнесенными за все время мне не случалось слышать, в душе он как бы постоянно имел пред собою, и все что могло, так или иначе, содействовать скорейшему осуществлению его любимой мечты, он преследовал с редким постоянством и не упускал ни одного подходящего для того случая. Заботливость главнокомандующего доходила иногда до таких подробностей, которые для людей, мало знающих край, могли казаться даже мелочными, но которые в сущности имели большое значение. Так, например, проезжая части края, соседние с Шамилевскими владениями и где покорность и преданность туземцев была не очень старая, князь обращал особенное внимание не только на прием и разговоры с жителями, но иногда лично сам выбирал для них подарки из экстраординарных вещей, а иногда даже лично сам их раздавал, или разбрасывал золотые и серебряные монеты, и, надо отдать ему справедливость, делал это с необыкновенным искусством. Князь хорошо знал, как все, что происходит на подобных приемах, да и самые подарки, если не в тот же день, то весьма скоро будут известны Шамилю и произведут на него такое или иное действие. Разумеется, чем благоприятнее для нас было впечатление туземцев, тем сильнее оно озабочивало главу правоверных. Раздача подарков и разбрасывание золотых и серебряных монет производили необыкновенный эффект ⁷⁷. При этом, как заведывавший в то время экстраординарными суммами и подарками, я могу положительно сказать, что хотя разбрасыванием денег мы занимались довольно часто при проезде селений, как в Дагестане, так и на Лезгинской линии, однакоже вся сумма, израсходованная на этот собственно предмет, со включением даже золотых монет, не превышала, сколько помню, двух тысяч рублей». [286]

Стр. 314. «По моему глубокому убеждению, с 1859 года в натуре князя произошла большая перемена. Определить точно эту перемену и объяснить ее причины я не берусь, но знаю, что такое личное мое мнение о князе разделяется людьми, близко до конца жизни оставшимися при фельдмаршале. По-видимому, и после 1859 года покойный князь для людей, не близко его знавших и наблюдавших, оставался как бы прежним. Для таких людей князь мог казаться даже выше прежнего: ореол военной славы всегда обаятелен. Вообще в главнейших душевных свойствах, до самого конца жизни, заметных перемен в князе как бы не было; тем не менее лично преданные князю люди высказанное мною личное мое мнение вполне разделяют. После 1859 года, как мне кажется, с князем случилось что-то напоминающее перемену в императоре Александре I по окончании Наполеоновских войн. По моему, наиболее ясным признаком происшедшей в князе перемены может служить отсутствие в нем той сосредоточенности и энергии в достижении ясно определенной себе цели жизни, какими князь заметно отличался до 1859 года. Справедливо или нет мое мнение, но передать его на соображение будущего биографа я считаю долгом, так как оно также искренно, как вое написанное в предлагаемом очерке. Что же касается до главных причин в такой перемене князя после 1859 года, то их найдется конечно много. Между прочим одною из главных, как мне кажется, было то душевное утомление, какого не мог не испытывать князь после своей напряженной усиленной деятельности с 1856 по 1859 год и в продолжение которой какое-то особенное нервное возбуждение постоянно его не оставляло и было весьма заметно для всех, близко при нем находившихся. Сам я с конца 1857 года при князе не находился и видел его только в Петербурге в 1859 году, когда, пред началом своего знаменитого похода в Дагестан, князь приезжал для личного доклада Государю. В этот приезд я видел князя весьма короткое время; но все же для меня было ясно, что особое нервное состояние князя продолжалось. Затем мне случалось видеть князя не раз после 1859 года, а в 1867 году я имел удовольствие провести вместе с ним несколько недель в Женеве. Прежнего нервного возбуждения тогда не замечалось. Что же касается до объяснения причин такого нервного возбуждения в князе с 1856 по 59 год, то это сделать весьма нетрудно. Как ни твердо был уверен князь в верности, и удобоисполнимости своего плана, все же он конечно хорошо понимал риск, в военном деле [287] всегда неизбежный; а при существовавшем в то время недоверии ко вводимому им новому способу действий, если не всеобщем, то существовавшем в большинстве, князь не мог конечно не опасаться тяжких последствий, как лично для себя, так в особенности и для своего имени. Говорю все это с убеждением, потому что по моим тогдашним служебным занятиям мне не раз приходилось иметь подробные объяснения с противниками. мнений князя А. И. Барятинского, и считаю долгом прибавить, что в числе противников были и люди весьма почтенные, которые в своих суждениях вовсе не руководствовались какими бы то не было личными симпатиями или антипатиями к князю, а думали и говорили единственно на основании твердо вкоренившихся в них прежних понятий о Кавказской войне». «Что же касается до опасений, существовавших в самом князе, то эти сомнения для меня особенно ясны сделались после разговоров с фельдмаршалом в Женеве в 1867 году. Чувства особой душевной признательности к барону А. Е. Врангелю за его геройскую переправу чрез Койсу и чувства особого расположения к Р. А. Фадееву, бывшему тогда адъютантом фельдмаршала, за точную и своевременную передачу приказаний главнокомандующего об этой переправе, не оставляли сомнений, что именно эту переправу князь считал самым опасным и самым важным делом в своем знаменитом походе 1859 года и что в переправе этой было много риску».

Я довольно долго остановился на статье Романовского, потому что она действительно дает немало мотивов к суждению о князе Барятинском.

Замечания Романовского, что с 1859 г. в натуре князя произошла перемена, верно; но чтобы одною из главных причин было душевное утомление после напряженной деятельности с 1856 по 1859 год, с этим я не совсем согласен. Если в те три года возбуждение происходило от опасений за результат предпринятых им, по его собственному плану, действий на Восточном Кавказе, то такие же опасения за результат предстоявшего покорения Западного Кавказа должны бы вызвать такое же нервное возбуждение. Ни Государь, ни люди, сознательно судившие о значении Кавказа для России, ни сам князь Александр Иванович не могли давать преимущественного значения покорению той или другой части [288] края. Покорение нужно было полное, всего Кавказского перешейка без изъятий: без того дело не могло считаться решенным, и первая война с Европой, вторжение неприятельского флота в Черное море, при непокорности Черкеских племен, ставило бы нас в опасное положение, даже в отношении уже покоренного Восточного Кавказа. Таким образом, одинаковые причины должны были бы вызвать одинаковые следствия.

Я, с своей стороны, скорее полагаю, что перемена произошла более физическая, чем нравственная: сильные и частые подагрические припадки, при усиленных приемах ядовитого средства Colchicum, потрясали организм. Вспомним одно из писем князя к Д. А. Милютину из-за границы, где он говорит о своих ужасных страданиях во время похода, особенно в день переправы в Тлох, страданиях, о которых кроме Дмитрия Алексеевича никто не знал и даже никто не догадывался: с такою железною силою воли князь их скрывал и продолжал верхом делать утомительные переходы по горным ущельям. Какой бы крепкий организм ни был, но наконец и он должен сломиться при таких условиях и отозваться на всем настроении человека. Кроме того, как мне кажется, чрезвычайное влияние на нравственное состояние князя должны были иметь волновавшие его чувства к страстно любимой особе, впоследствии супруге князя. Зная его рыцарски-благородный характер, можно себе представить, как действовали на него препятствия, казавшиеся неодолимыми и впоследствии лишь устраненные.

Конечно, все это мое личное мнение, очень может быть и ошибочное. Наконец, и еще одно: по словам одного из близких и пользовавшихся особым расположением князя лиц, фельдмаршалом нередко выражались мысли той философии, которая признает в этом мире все суетою-сует, и он иронически отзывался о почестях и славе. Читал ли он Шопенгауера, не знаю; но философия его отражалась в суждениях князя Александра Ивановича.

В первых двух томах биографии разбросано несколько характерных черт из частной жизни князя [289] Барятинского. Группируя все сказанное, можно повторить, что он был приятный собеседник в тесном кругу близких людей, отличался немалым остроумием, был очень добр и даже чувствителен: он всегда искренно сожалел об убитых в сражении, долго не забывал кровавых происшествий, столь частых в его времена на Кавказе, и повторял соболезнования о пострадавших, с большими усилиями решался утверждать смертные приговоры, даже отчаянным разбойникам, и в этом отношении имел свой очень характерный взгляд. Он был весьма внимателен к просьбам о помощи и покровительстве, очень щедр, любил давать блестящие праздники, окружать себя обществом женщин, среди которых пользовался большим расположением. В этом отношении можно бы собрать обильный материал для занимательной хроники. Но везде и во всем вельможа, не допускавший фамильярности, умевший одним взглядом остановить любого человека на неуместном, по мнению его, слове и смутить его на долго; держал себя важно, с достоинством, умел импонировать и внушать к себе почтительное уважение, что и не удивительно при его власти и силе, но без страха и усиленного сердцебиения подчиненных, какие испытывались нередко перед другими начальственными лицами, гораздо ниже князя стоявшими.

В некоторых отношениях князь проявлял излишнюю наклонность обставлять себя атрибутами величия. Например, в учреждении нескольких департаментов вместо одной канцелярии наместника, генерал-губернаторов, в самой церемонии приемов представлявшихся ему лиц и просителей, в выездах по вечерам с факелами и т. п. Было ли это следствием некоторого тщеславия, естественного в человеке, достигнувшем в 40 лет такого высокого положения, как наместник Императора и главнокомандующий трехсоттысячною армиею, или убеждением, что в этом положении, на Азиатской окраине, следует такими средствами декорировать свое значение, сказать не берусь. Полагаю, что было отчасти и то, и другое. Но такие слабости никакого вреда делу не причиняли и вызывали не упреки, а лишь у некоторых людей улыбки, и если я упоминаю об этом, то именно в видах [290] совершенного беспристрастия. Великие достоинства выступают еще рельефнее, когда на портрете будут и тени, без которых не было и не будет человека.

С большим правом можно бы упрекнуть князя Барятинского в недостаточно-строгом отношении к расходам казенных денег, особенно при жалком состоянии финансов государства в те времена, о чем я уже говорил во втором томе. Упрек этот впрочем вовсе не относится к расходам, на которые указывали из Петербурга: на содержание лишних войск, усиленные военные действия, на проложение дорог и т. п.; эти расходы, хотя и затрудняли бы казначейство, но служили источником больших прибылей, потому что вели к окончанию войны, стоившей непомерных издержек; следовательно, государству был прямой расчет не отказываться от таких расходов. Дело окончательного покорения Кавказа было одним из тех, первостепенной важности, дел для будущности Русского государства, при котором мудрая Английская пословица «время — деньги» играла первую роль. В Петербурге как будто не совсем понимали это. Военный министр Сухозанет силился вывести с Кавказа дивизии, не принадлежавшие к составу Кавказских войск; канцлер князь Горчаков убеждал действовать переговорами и найти какой-нибудь modus vivendi с Шамилем; Великий Князь Константин Николаевич убеждал заняться гражданскими делами благоустройства Грузии и (вместо роли блестящего главнокомандующего) принять роль скромного губернатора; многие высокопоставленные особы обоих полов вторили этим голосам, добиваясь одобрения Государя... И только силе характера, твердому убеждению князя Барятинского в необходимости кончить без промедления взятое им на себя великое дело, его уверенности в несомненном, быстром успехе Россия обязана, что все эти Петербургские попытки парализовать его деятельность не удались. Временные затруднения государственного казначейства так или иначе пережиты, и мы видим в настоящее время счастливое восстановление здоровья финансов государства. А было ли бы это так, если бы Кавказ не был покорен? И ведь стоило бы в 1856—62 [291] годах быть на Кавказе главнокомандующим не князю Барятинскому, а кому-нибудь другому, и ответ на этот вопрос не подлежал бы сомнению; не был бы покорен Кавказ, и Бог знает чем кончилась бы вторая Восточная война. В моих глазах это верно, как дважды два четыре, уже потому только, что никто другой, кроме князя Барятинского, не был бы в силах побороть — не горцев, а Петербургские настояния.

Упрек, о котором я говорю, относится к расходам мелким, расплывавшимся по рукам разных служащих лиц, умевших снискать благорасположение князя, или на предприятия недостаточно зрело обдуманные и, во всяком случае, не требовавшие поспешности. Конечно, все подобные расходы в пропорции к миллионам, затрачивавшимся тогда государством на Кавказ, были, так сказать, каплею в море; но при безденежии следует беречь всякую тысячу, да важен принцип, важен пример, совершающий отражение сверху вниз, важен повод к критике и обсуждению главного начальника.

Все в том же желании быть беспристрастным, я к приведенным слабостям или недостаткам могу прибавить: увлечение иногда слишком пылким воображением, (чему примеры уже приведены в предшествовавших главах III тома) да выдвигание иногда по службе разных ничтожеств, ради забавы или каприза, и тогда весь мой запас отрицательных сторон князя Александра Ивановича будет исчерпан. Я, по крайней мере, никаких других не знаю, и никто данных для этого мне не доставил. Все, имевшие случай быть близкими к князю Барятинскому, не иначе вспоминают о нем, как с искреннею симпатиею, отдавая полную справедливость его уму, его характеру, его душевным качествам. В нем очевидно соединялись доброта, мягкость, даже чувствительность и наружная красота, как наследие от деда и от прекрасной, всеми любимой и почитаемой матери, с большим природным умом, беззаветною отвагою и смелостью, щедростью, широтою натуры и некоторым [292] презрительным отношением ко всему на свете, как принадлежностью Великоросса.

Но какое же эти приведенные мелкие недостатки могут иметь значение в сравнении с значением князя Александра Ивановича Барятинского, как деятеля на поприще службы государству? Что нам, массе Русских людей, ставящих на первый план величие, преуспеяние государства, до частностей в характере и привычках того или другого государственного человека? Нам важны его дела, давшие ощутительные результаты в момент их совершения, служащие основанием, исходной точкой постепенного развития польз государства. Нам интересно знать, как совершил он эти дела, какими соображениями руководствовался, в чем и в ком находил помощь, в чем препятствия, и какими способами он преодолевал эти препятствия. Нам важно знать его взгляды на те или другие вопросы, связанные с высшими интересами государства. Тогда только мы и можем судить, заслуживает ли описываемый деятель имени исторического, создал ли он себе право на признательность соотечественников, на памятник, как увековечение его заслуг в потомстве.

С этой точки зрения и смотрел я на биографию. Она приняла обширные, быть может, слишком обширные размеры; читатель легко мог потерять нить последовательности в рассказе, и я поэтому нахожу нелишним изложить вкратце ход событий в жизни князя Барятинского, в надежде облегчить читателям, желающим уяснить себе личность его, возможность разобраться в разноречиях. О князе А. И. Барятинском мало писали, но много говорили и весьма разноречиво, больше не в его пользу; потому что его мало знали, еще меньше понимали.

Комментарии

70. Напечатано в главе VI-й.

71. Записки этой к сожалению я не нашел.

72. К этому граф Д. А. Милютин заметил мне (осенью 1890 г.), что если бы не было даже ни одного офицера вне строя, то невыгода, указываемая комиссиею, нимало ни устранилась бы: ибо в строю содержалось лишь штатное число офицеров по мирному положению.

73. Перевод: “Искренние поздравления ко дню вашего рождения. Я приехал сюда вчера вечером, вспоминая наше с вами пребывание здесь в 1839 году. Королева об вас вспоминала, радуется вскоре вас увидеть".

74. В приложении привожу несколько телеграмм генерал-адъютанта Назимова и другие, сообщением коих я обязан графу Д. А. Милютину.

75. В это время Государь предложил князю взять с Кавказа весь Кабардинский полк в состав армии, имевшей поступить под его начальство; но он отказался от этого, сказав: Кавказские горцы, пожалуй, подумают, что у нас в России так мало войск, что пришлось оттуда полк брать, и это может иметь вредное влияние на расположение тамошнего населения. Кроме того, передвижение целого полка, имеющего на месте прочное устройство, было бы сопряжено с большими жертвами, особенно для офицеров, у которых там свои дома, хозяйство и проч.

76. Супруга его адъютанта, сына бывшего владетеля Абхазии.

77. Читатель знает, что я не разделяю этого взгляда. См. 12 гл. II тома, стр. 456-57. Бывало так, что получивший подарок тотчас же подносил его Шамилю...

Текст воспроизведен по изданию: Фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский. 1815-1879. Том 3. М. 1891

© текст - Зиссерман А. Л. 1891
© сетевая версия - Трофимов С. 2020
© OCR - Karaiskender. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001