Глава VI.

Первое время после увольнения с Кавказа. — Женитьба и пребывание в Англии. — Рескрипт по поводу окончательного покорения Западного Кавказа. — Проявления доброты. — Общественное мнение о князе. — Письма Фадеева. — Приезд в Петербург и рескрипт 16 Апр. 1866 г. — Разговор с Кокоревым. — Дипломатическое поручение в Берлине. — Оригинальные взгляды.

Во втором томе уже рассказано, как непрекращавшиеся болезненные припадки вынудили князя Барятинского просить об увольнении от службы на Кавказе. Итак, в цвете лет, достигнув высших степеней военного звания и государственных почестей, он должен был прервать служебное поприще, на котором, без сомнения, мог оказать еще много важных услуг России

Мориц Саксонский говорил: "полководцу нужны храбрость, ум и здоровье". Храбрости у князя Барятинского было слишком достаточно, и личной, беззаветной, выказанной еще в молодости, и той, какая именно требуется от полководца: решимости, без лишней заботы об ответственности. Не мало было и ума. Не доставало лишь здоровья. Сильные подагрические припадки терзали его все чаще и чаще; страдания физические удручали дух, лишая всякой возможности продолжать государственную деятельность. В каждом из писем к Государю, после увольнения с Кавказа, выражалась сердечная скорбь. И легко себе представить, как тяжело должно было быть ему, сердечно преданному Государю, пламенно любившему отечество, с 48-ми летнего возраста оставаться почти постоянно вне пределов России, не [162] принимая участия в делах, и это в такую тревожную эпоху, какую мы тогда, в начале памятных 60-х годов, переживали.

Привожу здесь извлечения из некоторых писем: оне лучше охарактеризуют и состояние их автора, и его желание быть полезным, и его отношения к тогдашним реформам. 26 Февраля (10 Марта) 1863 г. из Дрездена. "Прибыв сюда, я сильно заболел, не надеясь поправиться; однако исподволь мне стало легче, и вчера я в первый раз мог выйти. Предполагаю представиться королю Саксонскому и принцу Альберту Прусскому, которые были так любезны справиться о моем здоровье, а второй и посетил меня. Во время пребывания здесь, я прочитал несколько сочинений; об одном, произведшем на меня сильное впечатление, не могу умолчать и решаюсь, не откладывая вдаль, представить Вам чрез Адлерберга экземпляр. Речь идет о реформе судебной части в России. На мой взгляд — это лучшее руководство для последовательного произведения предположенных преобразований; я уверен, что оно удостоится Вашего выбора; в нем видно основательное знакомство с предметом. Осмеливаюсь также ручаться за направление автора, барона Торнау, бывшего несколько лет со мною на Кавказе. Я считаю его одним из самых знающих в настоящее время в России людей по судебной части и особенно рекомендую его личные качества. Ваше Величество сами усмотрите, не было ли бы полезно дать ему активное участие в предпринимаемом Вами великом деле, которое, вместе с освобождением крестьян, составит самую большую славу Вашего светлого царствования" ⁴⁶. [163]

В следующем письме из Лондона от 7 Авг. 1863 г. князь между прочим, писал: "Я с тоской следил за трудным ходом дел, очевидно долженствующих окончиться к вящей славе Вашей. Твердость и постоянство Ваши таким образом увенчаются успехом, который доставит большое, продолжительное утешение Вашему сердцу. Душевно скорблю, что я вынужден проводить это время вдали от Вас и России. Здоровье мое, к несчастию, делает жалкие шаги на пути к улучшению и ставит меня часто в невозможность тронуться с места. Если бы я, по крайней мере, приобрел нравственное спокойствие, то может быть получил бы и физическое облегчение; но не предвижу, когда это может случиться. Постоянные скорби, преследующие меня, отравляют мне жизнь, лишая меня спокойствия, столь необходимого при всех обстоятельствах жизни и без которого человек более ни к чему не способен. Положение это терзает меня невыразимо; оно лишает меня возможности служить Вам, и одно это уже могло бы довести меня до отчаяния, если бы я не находил утешения в милостивых словах Ваших".

В нравственных огорчениях князя Барятинского в то время важную роль играли препятствия к достижению счастливого соединения с особою, сердечная привязанность к которой продолжалась уже несколько лет. Наконец, препятствия были устранены; давнишнее желание князя исполнилось: он женился на Елисавете Дмитриевне Давыдовой, урожденной княжне Орбельян. Извещая об этом Государя 8 Ноября 1863 г. из Брюсселя, где происходило венчание, князь прибавил, что уезжает в южную Англию, где нанял небольшой деревенский дом в Combe Royal и где он надеется, наконец, после стольких страданий, обрести покой, напрасно до того искомый, и, быть может, на столько восстановит силы, чтобы иметь возможность по первому призыву Государя явиться. В этом же письме князь коснулся Кавказских дел и, по поводу известия об изъявлении Абадзехами безусловной покорности, выразил уверенность, что в следующем году, если по каким-нибудь непредвиденным обстоятельствам не отменятся [164] предположенные движения генералов гр. Евдокимова и кн. Мирского, оружие наше окончательно восторжествует. (Как известно, слова князя оправдались: в 1864 г. борьба на Западном Кавказе окончена Великим Князем Михаилом Николаевичем). В этом же письме князь Барятинский не преминул еще раз выразить надежду, что Государь не оставит без осуществления двух важных для Кавказа дел: постройку железной дороги и ирригационные работы, "что было бы действительным венцом великой борьбы и могло бы вознаградить Россию за все ее жертвы".

Когда было получено донесение об окончании войны на Западном Кавказе, покойный Государь из Киссингена, 15 Июня 1864 г., удостоил князя Барятинского следующим рескриптом:

"Князь Александр Иванович. Получив от любезнейшего моего брата Е. И. В. Великого Князя Михаила Николаевича донесение об окончательном покорении Западного Кавказа, я спешу поделиться с вами сим радостным известием, ибо вам принадлежит большая доля участия в сем важном событии, оканчивающем долголетнюю кровопролитную войну, стоившую в продолжении полутораста лет великих жертв и усилий. Управляя Кавказским краем в качестве моего наместника и командуя славною Кавказскою армией, вы, в 1859 году, распоряжениями вашими и личным присутствием при исполнении принятых по соображениям вашим мер, водворили порядок и спокойствие в Дагестане и Чечне и тогда же приступили к предположениям об умиротворении прочих непокорных нам частей Кавказского края.

Принятая вами система действий, следуемая преемником вашим, любезнейшим моим братом В. К. Михаилом Николаевичем, несомненно положила основание тем успехам, плоды которых ныне столь блистательно достигнуты. В настоящее время, когда война Кавказская окончена, и на всем пространстве Кавказа не осталось ни одного непокоренного племени, я с особенным удовольствием выражаю вам мою душевную признательность за высокие заслуги ваши по управлению краем и командованию армией, с [165] коими вы расстались лишь удрученные недугами, в боевой службе приобретенными, но с коими имя ваше неразрывно связано. В ознаменование сего, жалую вам золотую шпагу, алмазами украшенную, пребывая к вам навсегда неизменно благосклонным. Искренно вас любящий и благодарный Александр".

Нельзя не заметить, что в приведенном рескрипте каждое слово выражает только совершенную действительность, без всяких обычных прикрас. Благоволение Государя, так милостиво выраженное, и сопровождавшее его драгоценное оружие были вполне заслужены.

Ранее получения этого рескрипта, князь Барятинский, узнав об окончании войны на Западном Кавказе, поздравлял с этим важным событием Государя и прибавил: "Говоря откровенно, я в последних вспышках в Чечне и на Лезгинской линии видел лишь судорожные движения умирающего тела; я подразумеваю партию духовенства, хотя и чувствующую нанесенные ей смертельные раны, но силящуюся продлить свою жизнь во что бы ни стало. По моему мнению, следовало бы пользоваться, без потери времени и насколько возможно, этими проявлениями фанатизма и выселять в Турцию фанатиков: раз страна будет от них очищена, мы утвердим свое положение навсегда". В этом же письме 1 (13) Мая 1864 г. князь просил Государя не забыть о прекрасной идее увековечить память покорения Кавказа особым железным крестом для всех, когда-либо участвовавших в Кавказской войне. "Таким образом", прибавил князь, "мы увидим уважаемого ветерана нашей армии графа Петра Палена гордящимся носить знак, дающий ему право на участие в великом событии, открывающем новую страницу во всемирной истории". Дальше князь рассказывал, что 17 Апреля у него в Combe Royal собрались: А. Ф. Крузенштерн, две дочери г-жи Смирновой (сама она была больна в Торке), ее зять князь Андрей Трубецкой, и вместе с ними, супругою фельдмаршала и адъютантом В. А. Кузнецовым, образовали Русский кружок, [166] осушивший бокалы за здоровье Государя (по случаю празднования дня рождения) и за славу его царствования ⁴⁷.

В каждом почти из писем к Государю, князь за кого-нибудь просил: то о пособии, то о прощении долга, то о принятии детей на казенное воспитание, и все это не двумя-тремя стереотипными словами, как большею частию принято в подобных случаях, а с очевидным, искренним желанием помочь просящим, в самых теплых убедительных выражениях, с подробным изложением обстоятельств. Все его ходатайства, почти без исключения, удовлетворялись.

Приводить примеры я не могу, да и не за чем; интересен здесь факт, что князь Барятинский был добрейший человек, готовый хлопотать обо всяком, к нему обращавшемся, и эта черта мягкости и гуманности его характера не терялась, даже не ослабевала, при всех страданиях, какие он переносил в последние годы жизни, когда простительны были бы раздражение, озлобление и безразлучное с этим бессердечие, равнодушие к страданиям других.

Сначала пребывание в Combe Royal как будто благоприятно отозвалось на физическом состоянии князя; к нему стал возвращаться сон (бессонница была одним из самых главных его мучений), лучшее расположение духа; письма носили более светлый отпечаток. Но не долго продолжалось это улучшенное положение; в Combe Royal оказались тоже неудобства; князь вынужден был менять местопребывания, не спасаясь от редко прерывавшихся страданий. Однако везде и всегда мысль его работала; благо России, ее слава, ее преуспеяние постоянно его занимали, составляя исключительную почти нить, привязывавшую его к жизни. Было бы слишком долго приводить здесь все, что он писал или что ему писали разные лица, интересовавшиеся тем или другим общественным вопросом. Все знали не только близость князя к Государю, но и его сочувствие [167] всему, что могло принести общую пользу, и обращались к нему с разными проектами, записками, наконец, с личными просьбами, взывая к его доброте, к его всем известной готовности помочь, облегчить чужую беду и страдания. Архив князя Барятинского полон всякого рода записками, проектами и просьбами. Одни предлагают меры к устройству наших финансов, другие доказывают необходимость проведения в разных направлениях железных дорог, третьи указывают недостатки в системе продовольствия или вооружения армии; иные, наконец, касаются политических отношений России к другим государствам, преимущественно по отношению к Восточному вопросу и т. д. И все находили в князе, так или иначе, участливый отклик или содействие и помощь.

Нужно вспомнить, что переживала Россия в приснопамятные шестидесятые годы, чтобы отчасти понять, почему многие обращались к князю Барятинскому с своими заявлениями и предположениями. То была эпоха брожения, шатания мысли, неустановившихся взглядов и всеобщего неудовольствия настоящим, безверия в будущее. Никто не мог положительно указать, в чем главное зло, еще менее указать, чего не достает, что нужно делать; но все — и консерваторы, и либералы, и ретрограды, и прогрессисты, и сановники, и молодежь, и высшие сословия и разночинцы, видели, что дела идут дурно, что так продолжаться не может, что не достает человека, который твердою рукою взял бы рычаг, могущий двинуть расшатанную машину управления в требуемом направлении. Общество, пробужденное Севастопольским громом от долговременной спячки, получившее вдруг еще такой сильный толчок, как освобождение крестьян, разом опрокинувший привычные, вековые формы Русской общественной жизни, было выбито из наезженной колеи и очутилось в положении человека, находящегося среди дремучего бора, в бурную погоду, в осеннюю непроглядную темь, безнадежно зовущего кого-нибудь, который бы вывел его на торную дорогу...

Общественное мнение, печать, суждения различных кружков стали приобретать никогда не существовавшую до того [168] в России силу; все сходились в одном: в отсутствии человека, вызываемого обстоятельствами. Князя Барятинского или вовсе не знали, иди знали очень мало. "Взял в плен Шамиля, покорил Кавказ", вот и все. И хотя это "все" само по себе было делом очень большим, ни тогда, ни даже до сих пор еще не вполне оцененным, но в глазах общества, ставившего тогда на первый план внутренние дела, увлекаемого отрицательными писаниями, глумившимися над всем военным, над генералами, "завоевавшими несколько областей", покорение Кавказа не представляло того значения, какое оно в действительности имело; оно не давало обществу точки опоры для суждений о достоинствах князя Барятинского, как государственного человека. Никто не знал, каковы его взгляды, убеждения, к какому разряду политических людей можно его причислить; а те немногие, в высших служебных слоях, которые, быть может, и знали его, едва ли дружелюбно относились к нему в душе, по понятному чувству зависти и опасения его могущественного влияния. Тем не менее, многие, как бы инстинктивно, останавливались на нем, не решаясь однако сказать: "вот человек, какой нам нужен", а только спрашивали: "не он ли тот, которого мы ищем?" Будь у князя Барятинского свой печатный орган, в котором бы проводились его взгляды (у некоторых сановников они были), знай общество содержание его писем по Кавказским и другим политическим и экономическим вопросам: нет сомнения, на него стали бы указывать более положительно и настойчиво, хотя бы не соглашались с некоторыми его взглядами, как например по Польскому вопросу, или по воссозданию на Кавказе мусульманских владетелей-ханов.

Одним из очевидно искренно преданных князю лиц был бывший его адъютант, известный талантливый писатель, покойный Р. А. Фадеев. По своим связям и занятиям, имея возможность знать суждения самых влиятельных кружков в обеих столицах, он часто посылал князю пространные письма. К сожалению, приводить их вполне я не имею возможности. В этих письмах много интересного материала для истории того времени, 60-х и [169] 70-х годов. Извлекаю из некоторых по нескольку строк, имеющих отношение к моему труду, в смысле уяснения личности фельдмаршала.

Из письма от 24 Июня 1865: "Вашему сиятельству известно, что весь класс значительных по своему положению людей относится к вам довольно неприязненно. Их обыкновенная речь: "при нынешнем устройстве управления, фельдмаршалу нет места; председательство в Государственном Совете занято; устройство военных округов не допускает его к армии; ему остается только быть приближенным человеком Государя, чего он сам не захочет".

Тоже повторяли и высокопоставленные лица, даже не враждебные князю, и второй служебный сдой — директоры, разные генералы, съехавшиеся в Петербург помещики и т. п., слой прежде самый апатичный, но в то время расшевеленный общим потоком. "В кругу публицистов", продолжал Фадеев, "господствует без исключения нечто в роде отчаяния насчет путаницы нынешнего управления. Тоже самое существует и в публике, но с меньшею сознательностью. Публика только повально ругается, и ругается в такой степени, что с кем ни сядешь в публичном месте, с генералами или флигель-адъютантами, которые недавно были еще так осторожны, с офицерами или помещиками, все одно: те же восклицания о невозможно-натянутом положении дел, о разрушении всех прежних отношений в обществе, о легкомыслии, необдуманности, путанице правительственных мер, всех вместе и каждой в особенности. Это до такой степени общий говор, что кто бы ни столкнулся — Александровские кавалеры или студенты — речь будет наверно та же самая. Интересно то, что эти кавалеры, столь сильно ругающиеся в гостиных или в вагонах железной дороги, выказываются совершенно апатичными на службе, и понятно: при отсутствии определенного направления и бессвязности разных ведомств, что может сделать отдельный человек, как бы высоко он ни стоял? Публика охает как деревенский больной, не помышляя о лекарствах; но в кругу публицистов, к которому теперь все более примыкают, прямо или косвенно, благомыслящие люди всяких [170] общественных и служебных званий, мысль о лекарстве, о выходе из хаоса, занимает первое место. В этом круге уже многие глаза обращены на вас, но все-таки предположительно, потому что вас не знают, о вас только догадываются, на вас смотрят, как на сфинкса". Дальше Фадеев говорит: "ваши идеи заграничной политики встретят дружное содействие; ваш Киевский проект известен многим: хотя проект так нов, важен и сложен, что положительного согласия на него мнения (верно общественного?) ожидать нельзя; хотя, как вашему сиятельству известно, я тоже не разделяю этого взгляда, но во многих передовых людях, признаюсь, не без некоторого удивления, нашел достаточно симпатии к нему. Это впрочем вещь такая громадная, что говорить об ней пока можно только как о мысли, а не как о деле; в параграфы новой программы деятельности ее никак ставить нельзя, иначе груз окажется такой тяжелый, что его не сдвинешь с места. Необходимость сдвинуть когда-нибудь столицу из пропитанного Немецкой рутиной казарменно-канцелярского Петербурга у всех на уме; но это великое событие может быть венцом, а не началом программы".

Чрез три года после этого Р. А. Фадеев еще раз коснулся Киевского проекта, после разговора с М. Н. Катковым. Извлекаю из письма от 16 Сентября 1868 г. следующие строки: "Ваш обеденный разговор в Москве о перенесении столицы в Киев произвел громадное впечатление и разошелся как по телеграфу; он теперь также известен в Петербурге, как и здесь. — При свидании с Катковым, он встретил меня словами, что признает вас необходимостью государственною настоящего времени и готов, по должном согласии, отдать себя и журнал свой в услужение вам. Он считает перенесение резиденции в Киев единственным радикальным лекарством от наших тяжких государственных недугов. Он удивил меня своим единомыслием с вами; он считает, как и вы, перемещение резиденции в Киев необходимым по 5-ти пунктам: 1-е, чтобы вырвать правительство из его рутины и окружающей его среды; 2) чтобы вырвать его из объятий [171] Немецкой партии, на почве которой оно теперь сидит; 3) потому, что таким образом немедленно упраздняется Польский вопрос; 4) потому что национальная политика, в смысле объединения родственного, сочувственного мира, невозможна из Петербурга, трудна из Москвы и вполне сбыточна не словами, а действием только из Киева; 5) потому что Москва слишком полна воспоминаниями кровавого и часто насильственного слияния частей Русского государства, между тем как один Киев может сделаться примирительной почвой всех Русских народностей, началом и исходом нового периода Русской истории. Я отбрасываю развитие, какое он давал этим темам, развитие действительно глубокое и меткое. Но, в сущности, это буквально ваши слова". Читатель помнит, что о проекте перенесения столицы в Киев ⁴⁸ или правильнее мысли, вовсе не разработанной и недостаточно развитой, я уже говорил во II-м томе. Покойный Государь не соглашался со взглядом князя, но и никакого проявления неудовольствия не обнаруживал; лишь впоследствии и вероятно после упоминаемого Фадеевым Московского обеденного разговора, когда эта мысль о Киеве проникла в публику, нашлись, без сомнения, друзья, воспользовавшиеся случаем, и произошла некоторая остуда в отношениях, быть может оставшаяся не без влияния и на другое дело, по которому князь Барятинский выражал свое особое мнение, не удостоившееся высшей санкции. Но об этом будет сказано в другом месте ⁴⁹.

Иногда наступали кратковременные промежутки улучшения здоровья, и князь пользовался ими для приезда в Россию. В 1866 году он прибыл с супругою в Петербург к [172] празднованию дня серебряной свадьбы покойного Государя, удостоившего князя следующим рескриптом:

"Князь Александр Иванович. Сегодня исполнилось двадцать пять лет после вступления моего в брак с любезнейшею супругою моею, Государынею Императрицею Мариею Александровною. Глубоко сохраняя в душе своей благоговейную признательность к Всевышнему за ниспосланные от Него отраду и счастие всей жизни моей, я в нынешний день с особенным удовольствием вспоминаю о том, что вы в то время находились при мне адъютантом, и личную преданность ко мне и всему семейству моему неизменно сохраняли в своем прекрасном сердце, ознаменовав сие, при пламенной любви к славе и благоденствию отечества, многими необыкновенными подвигами мужества и самоотвержения, предоставившими вам полное право на высшие государственные отличия. Желая и в сей день выразить вам от себя и супруги моей душевное наше к вам благоволение, я, в изъявление оного и в знак постоянного к вам уважения, жалую вам препровождаемую у сего золотую, бриллиантами украшенную, табакерку, с портретом моим и Ея Величества Государыни Императрицы. Пребываю к вам навсегда благосклонным, искренно вас любящий Александр".

В этот приезд князь принимал в Царском Селе В. А. Кокорева, которого считал умным, практическим человеком и, как говорят, даже находил его способным для должности министра финансов. Вот список предметов, о которых князь, 23 Апреля 1866 г., беседовал с Кокоревым, большею частию разделяя его взгляды. 1) об отмене пошлины на золото и об оставлении его в казне; 2) о возврате половинной платы за провоз по железной дороге, от Нижнего до Петербурга, с товаров, проданных за границу; но с тем, чтобы переводные векселя за эти товары поступали на платежи за границею процентов по внешним долгам; 3) о постройке всех нужных линий железных дорог Русскими капиталами и домашними средствами (т. е. свои рельсы и свой подвижной состав), из особого налога по 1/2% со всех торговых оборотов; [173] 4) о пересмотре тарифа комиссиею практических людей; 5) о сильном поощрении льнопрядильням и разведении хлопка в Закавказье; 6) о непременном уничтожении смешанной отчетности и кассы Государственного Банка с Государственным Казначейством, так как, при существующем теперь соединении, нельзя достигнуть ни внешнего, ни внутреннего кредита: 7) о товаро-ссудном кредите, как единственном средстве развития промышленности и поддержания доходов помещиков; 8) о бесполезности поземельного кредита в таком виде, как он установлен уставом Френкеля и К°; 9) о том, что Русский годовой бюджет не велик и если существуют затруднения в сборе доходов, то единственно потому, что многие источники дохода не вполне разработаны, а именно: горное дело вообще, табачное, питейное и т. д. Потеря доходов с табаку и вина происходит от безъакцизного выпуска этих продуктов с фабрик и заводов. Затем, что нужно финансовому управлению для поправления финансов? а) чтобы всякая правда и юридическая, и совестная, была строго охраняема и не приносилась в жертву казенным интересам, как это ныне делается, без этого условия нет кредита ни вне, ни внутри страны; б) чтобы политико-экономическими теориями, выработанными на Западе, руководиться не с слепою в них верою, а с применениями к потребностям России; в) чтобы знать Россию, т. е. потребности ее, твердо и верно, по каждой губернии, нужно возбудить в дворянстве и купечестве доверие к управлению и искреннее желание сообщать и передавать все сведения о ходе дел изустно, так как официальные донесения ничего не выражают.

Вот какими вопросами интересовался фельдмаршал, казавшийся почти всем исключительно военным человеком, да и то разве для Кавказа...

К этому же времени (весне 1866 года) относится замечательный разговор князя Александра Ивановича с Кокоревым, рассказанный сим последним в его известной книге "Экономические провалы" (провал 18-й). Описав предварительно, каким образом он стал известен князю и заслужил его доверие, Кокорев продолжает: "В [174] Апреле 1866 года Царь-Освободитель праздновал свою серебряную свадьбу. На эти семейные празднества был приглашен фельдмаршал князь Барятинский. По приезде князя я явился к нему в Царское Село, в Посольский дворец; князь назначил мне побывать у него 7 Мая. Передавая во всеуслышание главные подробности этого свидания, прошу благосклонных читателей обратить особое внимание на глубину государственных мыслей и на пророческую дальнозоркость князя А. И. Барятинского".

"Когда я остался в кабинете вдвоем с князем, он начал со мною следующий разговор. "Я приехал сюда по приглашению Государя на семейные праздники, по случаю серебряной свадьбы Его Величества, как бывший шафер при венчании, и, не вмешиваясь ни в какие текущие дела, счел моим долгом доложить Государю, что вскоре начнется война Пруссаков с Австрийцами и что войны этой нам не следует допускать без участия России, имея в виду то, что война, по отличному состоянию Прусской армии, должна окончиться торжеством Пруссии, и тогда Берлин получит преобладающее политическое значение, к явному ущербу России; но когда поражение Австрии состоится посредством соединенных сил России и Пруссии, тогда, оставляя Венгрию самобытным государством и поправляя тем ошибку 1849 года, мы можем остальную часть Австрийских владений разделить на двое: Немецкое к Пруссии, Славянское под покровительство России. При таком переходе войны, развязка Восточного вопроса будет в последствии достигнута без всякого труда и осложнения, так как ключи Царьграда находятся в Вене".

"После довольно продолжительного молчания, князь возобновил свой разговор. "Мне пришлось настойчиво умолять Государя обратить внимание на необходимость участвовать в войне, которая не будет продолжительна и не составит больших расходов, а результаты для дальнейших видов на Востоке даст самые блестящие; тогда как, оставаясь хладнокровными зрителями событий, имеющих совершиться возле наших границ, нам придется в последствии, быть может чрез 5 или 10 лет, дорого заплатить за то, [175] что мы не умели воспользоваться настоящею минутой не извлекли из нее очевидной пользы для могущества России. Настояния мои привели к тому, что Государь назначил в своем кабинете секретный комитет, под своим председательством, из военного министра Д. А. Милютина, канцлера князя Горчакова и меня".

Затем последовало более продолжительное молчание, во время которого князь устремил на Кокорева испытующий взор и потом спросил: что вы на это скажете? Ответ был таков: "Сердце мое исполнено радостного умиления и восторга, предчувствуя в исполнении вашей мысли конец существования в Европе Австрии, этого очага интриг и предательских действий, задерживающих в Славянских землях образование самостоятельной жизни; но вместе с радостию я чувствую глубокое горе, предвидя, что совещание в царском кабинете не проникнулось великим значением вашей мысли и оставило ее без исполнения".

"Да, это так, вы угадали", сказал князь, "но скажите мне, почему вы угадали? Ведь не могло же быть вам известным решение секретного комитета?"

"Отгадка моя, князь, основана на ваших же словах. Если бы мысль ваша прошла в секретном комитете, то вы бы мне ни слова об этом не говорили, принимая в соображение важность дела и необходимость покрыть его на известное время непроницаемой тайной; а потому я позволяю себе заключить, что настоящая откровенность истекает из неудачи в успехе вашего великого дела. Мне остается только благодарить вас за то, что вы из числа ваших многочисленных почитателей избрали меня вашим нотариусом, для засвидетельствования величайшего исторического факта, который я скрою в глубине души моей до поры до времени*.

"Теперь, продолжает Кокорев, настала пора сделать вышеизложенный разговор известным. Оглашать его ранее, в то самое царствование, в которое предложение фельдмаршала князя Барятинского было отклонено было бы неприлично; по восшествии же на престол Государя Императора Александра III-го, при действии Берлинского трактата, [176] давшего после Восточной войны кое-какую установку на Балканском полуострове, такое оглашение представлялось несвоевременным. Теперь (1887), когда шаткие устои Балканского полуострова покривились от напора Австрийских интриг, оглашение великой и верной мысли князя Барятинского представляется необходимым, обязательным. События настоящего времени вполне подтвердили предсказание князя Барятинского и дали полное удостоверение в том, что Восточный вопрос получил бы самый лучший исход, если бы мысль князя была принята".

"В заключение разговора, князь Барятинский передал подробно все то, что говорилось в заседании дворцового комитета, но я опускаю эти подробности по неудобству передавать их оглашению. Кроме того, разговор коснулся совершавшихся в то время преобразований и причин уклонения князя от участия в важнейших вопросах, порождаемых преобразованиями, и наконец заключился любимою мечтою князя о переносе столицы в Киев, с выводами всех неудобств, страшных потерь и неустройств, происходящих главнейше от пребывания в гнилом, отдаленном углу Империи".

"Переходя от 1866 г. к настоящему времени, мы видим, говорит Кокорев, что вместо Пруссии существует уже Германская империя, победительница не только Австрии, но и Франции, с полным решительным влиянием, без всякого исключения, на ход всех Европейских событий. Вот это-то влияние князь Барятинский предвидел и стремился к тому, чтобы оно в известной мере принадлежало России, в силу участия нашего в войне с Австрией 1866 г. и чтобы затем Восточный вопрос был освобожден от всех Австрийских кознодейств. Мы уклонились от спасительного совета князя Барятинского и поставили себя, начиная с 1871 г. в зависимость от воззрений князя Бисмарка. Зависимость эта оказалась столь сильною, что мы, ошибочно начав в 1877 году Восточную войну, могли только издали видеть башни Царьграда и за это видение заплатили потерею сотен тысяч войск и миллиардом новых долгов. Затем… но лучше опустить завесу забвения [177] на печальное воспоминание о том, когда мы, как виновные, предстали на суд Берлинского конгресса. Возможность этого грустного положения была предчувствуема князем Барятинским и, чтобы не допустить подобного ужасного события, князь полагал необходимым сочетать государственный рост нашей соседки Пруссии с ростом России; но мы пропустили в 1866 г. удобную минуту".

"Возвращаясь к словам князя Барятинского, нельзя умолчать, что если бы в свое время эти пророческие слова были обращены в дело, то на Русскую жизнь не нашло бы такой массы денежных долгов, какая образовалась от войны 1877 г., не имевшей предварительно ни предусмотрения всех трудностей, ни согласования предшествовавших войне событий с видами и пользою России. Устами князя вещал дух правды, дух искренней любви к России; это был дух глубокого разумения, предвидевший горестную возможность Плевны с массою славных храбрецов, уснувших там вечным сном, и блестящую залу Берлинского конгресса, измышлявшего унижение России, и разновидные возмутительные Болгарские события, направленные коварством Австрии к нашему оскорблению".

"Заключим тем, что если бы заседание в зале Берлинского конгресса, бывшее в 1878 году, было предварено (после кабинетного совещания с кн. Барятинским в Царском Селе) заседанием в 1866 г. в Зимнем дворце, составленным из всех сановников, и решило бы мысль князя Барятинского привести в исполнение: тогда бы Берлинского заседания вовсе не существовало; потому что для образования его не могло явиться ни мысли, ни права, ни повода, ни смелости, и тогда бы не только Россия, но и весь мир давно бы наслаждался действительным миром, а не вооруженным, изнуряющим во всех государствах силу правительств и народов, с неизбежным притом колебанием экономической почвы. И все это на нас обрушилось только потому, что слова князя А. И. Барятинского были голосом вопиющего в пустыне".

При чтении вышеприведенного места из "Экономических Провалов" Кокорева, вероятно многим могло [178] показаться сомнительным, чтобы фельдмаршал князь Барятинский вошел в такие интимные разговоры с человеком совершенно другого круга, можно сказать, противоположного полюса. Признаюсь, таково было и мое первое впечатление. Но, обдумав хорошенько прочитанное, оживив пред глазами образ князя Барятинского, насколько я его знал и мог понимать, и поговорив с одним из лиц очень близко знавших князя, я пришел к заключению, что в полной правдивости рассказа Кокорева никаких сомнений быть не может. Князь Александр Иванович, умевший часто заглянуть в глубь души человека и безошибочно определить его качества, в Кокореве увидел одного из тех истинно-Русских самородков, которых нельзя не ценить, не только за их практический ум, за сметку, за отличное знание народной Руси, но и за их горячий патриотизм и готовность на всякие жертвы во славу родины; а раз он это признал, то передать Кокореву свою мысль о вмешательстве в войну 1866 г. мысль, порожденную ведь тоже лишь самым пламенным патриотизмом, было вполне в характере князя Александра Ивановича. За то можно ручаться, что едва ли рассказал он об этом кому-нибудь из своего круга. Итак, я принимаю все вышеизложенное за факт; и вот новый повод повторить, что князь Барятинский был замечательный государственный человек, далеко выдающийся из обыкновенного уровня. Даже, не признавая, подобно Кокореву, абсолютной верности в мысли принять участие в разгроме Австрии и получении от этого предположенных князем результатов, это все же не помешает мне еще и еще раз повторить, что он был не то, чем его считали и большинство до сих пор считает, т. е. лишь "баловнем счастия". Нет той человеческой мысли, которую нельзя было бы не подвергнуть подробному анализу и, затем, беспощадной критике. Особенно странно было бы думать, что неопровержимые истины могут высказываться в такой области человеческой деятельности, как руководство международною политикою и оценка обстоятельств данного времени для того или другого действия. Можно бы найти немало примеров, когда прекрасные, всесторонне-обдуманные, на очевидных данных основанные предположения не приносили [179] ожидаемых результатов, даже вели к неуспеху, и когда самые, по-видимому, не выдерживающие критики проекты увенчивались полнейшим успехом. Но тем не менее, человек, высказывающий оригинальную мысль, могущую служить точкою опоры для толчка современных событий в желаемом, великополезном для страны направлении, выказывает выдающийся ум, способный широко обнимать сложные вопросы и находить возможно лучшее их решение.

В настоящем случае нельзя не пожалеть, что покойный Кокорев не передал сущности тех возражений, которые были сделаны в секретном комитете, в Царском Селе, на предложение князя Барятинского, и были поводом, что голос его остался "гласом вопиющего в пустыне". Но отчасти можно об этих возражениях догадываться: а) не совсем еще улегшееся брожение в Польше, после недавнего восстания; б) Каракозовский выстрел — признак внутреннего беспокойствия, в) расстроенные финансы; г) неготовность новой организации армии, которая не могла так скоро мобилизоваться, чтобы одновременно с Пруссией явиться на театре действий; д) непредвидимые случайности войны; е) неизвестность, как отнесется к нашему вмешательству Англия и особенно Наполеон, тогда бывший еще в зените своего могущества, игравший роль капельмейстера в Европейском концерте; ж) опасение возбудить всеобщий пожар, коснувшись Восточного вопроса, этого вечного кошмара и т. д. и т. д. Все это доводы вовсе не легковесные, заслуживавшие полного внимания и, быть может, трудно опровергаемые; а все-таки чувствуется, что не следовало отвергать мысль князя Барятинского. Русскому мыслящему человеку, переживавшему сердцем всю последнюю четвертьвековую эпоху, трудно не сочувствовать предложению князя, который стремился, с замечательной прозорливостью, предотвратить постигшие нас неудачи, оскорбления, потери материальные и, еще более, нравственные, отодвинувшие нас далеко назад; одним словом, удары, пред которыми Севастопольский погром можно назвать победою.

О решении, принятом в этом секретном комитете в Царском Селе можно судить по приводимому ниже письму [180] князя Барятинского. Остановились, очевидно, на полумере; а полумеры, как известно, никогда ни к чему полезному не ведут. Но история постоянно показывает, что люди из ее уроков пользы не извлекают.

Вот что писал князь Барятинский из Берлина, на возвратном пути из Петербурга заграницу (на черновом собственной руки не выставлено числа и месяца, но во всяком случае это было в Мае 1866 г. ) С Французского. "Спешу дать отчет Вашему Величеству о моем разговоре с королем и г. Бисмарком, а равно и о впечатлении, произведенном на меня всем что я видел и слышал в течение нескольких дней моего пребывания в Пруссии. Король принял меня на следующий день после моего приезда в 11 1/2 часов, пред отъездом в Потсдам на крестины своей внучки. Я подверг его рассмотрению три пункта, которые Ваше Величество поручили мне ему передать, т. е. 1) предложить ему еще раз сохранить мир для спокойствия Германии и всей Европы, 2) прежде чем сзывать Германский парламент, дать своим союзникам программу тех вопросов, которые подлежат обсуждению; 3) присоединиться, как можно скорее, к Парижскому конгрессу" (?) (Вероятно предполагалось собрать конгресс.)

"Я нашел короля и всю Прусскую нацию преисполненными живейшим желанием сохранить мир. Король очень жалуется на поступки Австрии против него и сваливает на нее одну всю ответственность за настоящее положение дел; кажется, что в этом отношении он находится под влиянием какой-нибудь заинтересованной партии. Относительно программы, которую надо объявить, сознаюсь, что ни в разговоре с королем, и еще менее с Бисмарком, мне не удалось узнать какое-нибудь определенное решение: фразы и общие места преобладали, и я остался при убеждении, что желают приберечь условия для случайностей, которые трудно заранее предвидеть. Что касается конгресса в Париже, мне кажется, что король охотно к нему присоединится, но граф Бисмарк не полагает на него никаких надежд и считает войну почти неизбежною. Он уверяет, что Австрийский император, эрцгерцог Альбрехт, Бейст и Белькреди причиною войны; он утверждает, что если сего дня [181] Австрия распустила бы войска, то чрез три дня мир в Германии был бы восстановлен. Он однако уверен, что наступление начнется ранее шести недель и почин будет со стороны Италии, Австрии или, быть может, даже Пруссии, так как расходы слишком велики, чтобы их терпеть, находясь в бездействии".

"Говоря вкратце, мне кажется, что Пруссия в большой тревоге и что красная рубашка Гарибальди, вероятно, скоро присоединит свой цвет, чтобы уравнять шансы на успех".

Ясно, дело было в руках Бисмарка. Он знал чего хочет, хорошо взвесил все за и против, до тонкости изучил условия, в которых находились противники, с изумительною ловкостью подготовил пассивность Наполеона и наше сочувствие, и неудивительно, что считал конгрессы вещью бесполезною, когда великие вопросы решаются "кровью и железом". Он поспешил открытием войны, быть может, именно с целью не дать нам времени одуматься и принять в ней участие: зачем делить добычу, если можно одному ею воспользоваться?..

Покойный Кокорев много рассказывал мне о своих свиданиях с князем Барятинским и между прочим привел два его отзыва, служащие к характеристике взглядов князя. В одно из посещений, Кокорев сообщил князю новость о назначении П. П. Мельникова министром путей сообщения. На вопрос: а что за человек генерал Мельников? Кокорев отвечал: "очень деловой, работящий человек; целые дни за бумагами проводит". — "Ну, это значит неподходящий человек: с бумагами возиться дело директоров и других чиновников, а министр должен иметь свободное время, лежать на диване, чесать в затылке и обдумывать планы действий по своему ведомству".

В другой раз Кокорев передал князю, что у Летнего сада и во многих местах России строятся часовни в память спасения Государя от покушения Каракозова. На это князь Барятинский заметил, что о подобных событиях следует как можно скорее забывать, а не увековечивать память их постройкою монументов" ⁵⁰. [182]

Глава VII.

Избрание почетным членом Московского университета. — Письмо Озерова и газетные статьи по этому поводу. — Приезд в Петербург к церемонии крещения Наследника-Цесаревича. — Неудовольствие по поводу нового положения об управлении армиею. — Встреча с Шамилем и пребывание в Отраде. — Жизнь в Деревеньках и письмо к генералу Тимашеву. — Пребывание в Париже и Италии. — Письмо Наполеона и подарок Виктора-Эммануила.

В Марте 1868 года Московский университет избрал фельдмаршала князя Барятинского своим почетным членом ⁵¹. Такие избрания высокопоставленных лиц не редкость, и едва ли им можно придавать какое-нибудь значение; но нет правила без исключения: настоящее избрание составило нечто в роде события, судя по появившимся газетным статьям и толкам в обществе. Сам князь ожидал этого отличия и был очень польщен и рад избранию. Находившийся тогда в Берне старый дипломат Озеров 6 Апреля писал князю следующее: "Не знаю, получаете ли вы "Московские Ведомости", и потому, не будучи уверен, что до вас скоро дойдет голос Русского, напечатанный в них и конечно отозвавшийся в сердце каждого искреннего патриота, беру смелость приложить при сем вырезку из сказанных ведомостей об избрании вас почетным членом Московского университета. Имя ваше давно вписано на славных страницах Русской летописи; тем не менее мое сердце дрогнуло от удовольствия при известии, что старейший из наших [183] университетов соединил с своим именем имя знаменитого нашего времени деятеля Русской земли. Желаю от глубины души, чтобы еще много возвышенных подвигов ваших было вписано в книгу судеб любезного отечества".

Газетные статьи так совпадают с приведенными в предыдущей главе признаками обращения общественных глаз в сторону князя Барятинского, что я считаю не лишним привести их здесь. Первая, из "Московских Ведомостей", по слогу напоминает Р. А. Фадеева. Если это так, то, хотя мысль высказанная здесь и совершенно верна, но автор был свой человек у князя, и его слова могут быть сочтены естественным воскурением фимиама; другие же две несомненно постороннего происхождения и не могут не доказывать отклика общественного мнения.

1-я. "В заседании совета 21 Марта Московский университет избрал фельдмаршала князя Александра Ивановича Барятинского своим почетным членом. Как ученое сословие, Московский университет, конечно, руководился прежде всего желанием воздать должный почет лицу, открывшему исследованиям науки обширное, доселе почти недоступное поле. Кавказ действительно богатейший рудник для науки. Академик Абих, посвятивший свою жизнь изучению Кавказа в геологическом отношении, но вынужденный в исследовании его поступать, как изучают луну, то есть с одной только стороны, вступив в 1860 году в заколдованный до того времени круг и оглядевшись в нем, сказал, как будто бремя спало с его души: "Теперь только можно сказать утвердительно, что геология не ошибается!" С покорением Кавказа стали возможны лингвистические и этнологические исследования величайшей важности. Вся первобытная Европа прошла чрез глухие ущелия Кавказа и оставила свои следы в них, как в колючем заборе остаются клочки шерсти прогоняемых стад.

Но если первоначальное основание вписать имя князя Барятинского в университетский почетный список есть интерес научного свойства, то нельзя также не порадоваться, что старейший из Русских университетов постепенно все более и более соединяет с своим именем имена знаменитых деятелей Русской земли, не ограничиваясь в своих почетных избраниях, как прежде было в обычае, специальными отношениями к избираемым. Хотя еще не из университетов выходит большая часть наших [184] государственных деятелей, но время ведет к тому, и государственный человек, с благодарностию примыкающий к университетским корпорациям, знаменует тем путь детям своим и вообще русскому юношеству. В наше время мысль и деятельность бессильны без науки, а университеты суть ее воплощение.

Наши потомки удивились бы, не найдя имени князя Барятинского в длинном списке почетных членов Московского университета. Для Русской истории имя князя Барятинского связано с завершением усилий к покорению Кавказа, как имя нынешнего Августейшего Наместника этой области запечатлеет память о ее умиротворении, о водворении в ней начал Европейской гражданственности и об органическом слиянии ее с Россией. Несомненно, что завоевание Кавказа будет началом значительных и живущими ныне людьми неожидаемых событий; великое такое событие отзовется в памяти последующих поколений собственными именами, между которыми высокое место принадлежит бесспорно князю Барятинскому".

2-я. Газета "Москва", № 10-й 13 Апреля 1863 г. "Московские Ведомости" объявили об избрании фельдмаршала князя Барятинского в почетные члены Московского университета. Многое простится университету за такое современное гражданское дело; а как нуждается конференция университета в снисхождении общества за свои последние подвиги — нечего рассуждать; лучше не шевелить старого сора.

Заявление "Московских Ведомостей" не лишено, и по существу своему, и по идеям в нем высказанным, важного значения.

Действительно, мы, Русские, как граждане, до сих пор еще очень молоды. Чувствуя, что наш поддень еще впереди, мы торопимся жить, любим больше всего новизну и сейчас же сдаем в архив свое прошедшее, хотя бы это было прошедшее вчерашнее. Мы слишком верим в будущие успехи и в будущих великих людей нашей истории, а потому, вероятно, не заботимся о том, чтобы относиться сознательно к современным деятелям, даже самым ярким, трудами которых, однакоже, закладывается наше государственное будущее.

Такие мысли теснились в голове нашей, когда мы узнали о почете, оказанном фельдмаршалу князю Барятинскому Московским университетом. Нам живо вспомнились достопамятные дни покорения Кавказа и радостное удивление обеих столиц при виде пленного Шамиля. Наше общество [185] смутно, может быть, но верно чувствовало в ту пору, что пред ним совершилось необычайное событие. Московский университет вовремя подловил это воспоминание. Последнее избрание приносит столько же чести князю Барятинскому, сколько и университету.

Для Русской истории имя князя Барятинского будет значить: покорение Кавказа. Этот подвиг, нежданный даже для участников его, результат талантов и энергии преимущественно одного лица, посвятившего лучшую часть своей жизни задуманному им делу, будет оценен последующими поколениями лучше, чем мы его можем оценить. Покорение Кавказа решило не менее, как весь итог отношений нашего отечества к сопредельной ему громаднейшей части света, и на первый раз занятие Туркестанской области. Покуда Русское владычество не было безвозвратно установлено на Кавказском перешейке, и Каспийское море не стало нашим внутренним озером, всякий дальнейший шаг в Закаспийский край был бы безрассуден. Но кто владеет Кавказом, тот будет раньше или позже распоряжаться судьбами всей материковой Азии, кроме ее Восточной окраины и полуостровов.

Одна газета сказала недавно чрезвычайно верно, что главная сила князя Барятинского, во время начальствования его на Кавказе, состояла в качестве наиболее редком у нас в России — в воле, в его уменьи начальствовать безраздельно и направлять все усилия подчиненных к одной общей, поставленной им цели.

В этом качестве сущность государственного деятеля, главное отличие его от мыслителя, хотя бы самого глубокого, но нерешительного, или решительного не впопад — Цезаря от Цицерона.

Вспомним Крымскую войну. Чего там у нас недоставало для одержания победы? Не нарезных ружей (вначале их было немного и у союзников), ни энергии в солдатах, конечно ⁵². Кто видел наших солдат возвращавшихся на северную сторону с последнего штурма, плакавших слезами и роптавших против начальства за то, что им не дали погребстись под развалинами Севастополя, тот не усомнится, что с такими солдатами можно было все сделать. Не в искусстве писать диспозиции также оказывался у нас недостаток: под Севастополем было [186] довольно времени, чтобы обдумать вперед каждый шаг; да притом же сражение не шахматная игра, выигрываемая одним искусством ходов. У нас недоставало для победы простой, но очень редкой вещи: — уверенной в себе воли, которой люди подчиняются внутренне и при которой армия действует как один человек. Можно думать, что с главнокомандующим такого закала, как князь Барятинский, отдельные начальники исполнили бы буквально возложенное на них дело, а артиллерия не была бы свозима с поля заблаговременно, пока пехота не считала еще себя побежденною. В остальном можно было положиться на солдат, плакавших с отчаянья, когда их уводили с поля смерти в безопасное место.

В настоящую пору, когда вся Европа стоит под ружьем, Московский университет особенно кстати напомнил нашему обществу о покорении Кавказа и его совершителе, который, как начальник, ясно знает, чего хочет, и твердо хочет того, что предпринимает. Такое напоминание, еще раз повторяем, как нельзя более современно. По газетным слухам фельдмаршала ожидают в Петербурге. Кому лучше подготовить к бою перевоспитанную и вновь вооруженную армию? Известно, как деятельно ведется жизнь фельдмаршала за границею: он не тратил времени по пустому, но постоянно готовился на великое свое служение и исполнение своего призвания в России".

3-я, газета "Русский", 15 Апреля 1868. Эта статья, как мне кажется, принадлежала М. П. Погодину. Привожу ее начало; заключение же было повторением того, что уже сказано в первых двух статьях.

"Фельдмаршал князь А. И. Барятинский избран почетным членом Московского университета. Все благонамеренные и сведущие Русские люди приняли это известие с особенным удовольствием, как будто получая надежду, что дельный, способный, разумный Русский человек, человек с сердцем, волею и любовию искреннею к отечеству, вступает опять на поприще деятельности, поприще, на котором, по общему сознанию, так мало настоящих деятелей. Тяжелая болезнь удерживала его до сих пор за границею; если справедливы слухи, что он действительно возвращается, то им нельзя не радоваться. Университет исполнил свою обязанность, давно уже на нем лежавшую: князь Барятинский, довершением покорения Кавказа, открыл новое поле для науки, не только Русской, но и Европейской". [187]

В 1868 году князь Барятинский решился возвратиться в Россию и поселиться в полученном по наследству от двоюродного брата своего графа Толстого имении, Деревеньки, Курской губернии. В Петербург князь прибыл в Мае, вскоре после общего радостного события — рождения Великого Князя Николая Александровича, нынешнего Наследника-Цесаревича. 18 Мая министр Императорского двора граф Адлерберг уведомил фельдмаршала, что Государю угодно было назначить его для сопровождения новорожденного, при торжественном поезде из Царско-Сельского Александровского дворца в тамошний большой дворец, и потом для поддержания, вместе с канцлером князем Горчаковым, покрывала, при шествии в придворную церковь.

После окончания торжественного церемониала, князь, отправив свою супругу и ее отца, князя Дмитрия Орбельяни, в Отраду (Серпуховского уезда, имение графа Владимира Петровича Орлова-Давыдова, женатого на старшей сестре князя Барятинского, Ольге Ивановне), сам остался еще на некоторое время в Петербурге.

Одним из главнейше интересовавших его тогда вопросов было новое "положение о полевом управлении войск", Высочайше утвержденное 17-го Апреля 1868 года. Положение это стало известным князю лишь в Мае того же года, на пути в Петербург, в пограничном городе Диршау, где его встретил фельдъегерь с письмом от военного министра и экземпляром "положения". До того времени князь мало знал взгляды, руководившие составителей "положения"; он не знал и того, что главные его основания, еще в 1865 г., передавались на обсуждение 106-ти генералов и штаб-офицеров, в списке которых, на особом листе, ошибочно было напечатано и имя фельдмаршала. Итак как он встретил в "положении" некоторые особенности, противоречащие, по его мнению, свято хранимым преданиям нашей армии, и вообще несогласные с его взглядами, то и счел обязанностию доложить об этом Государю, который пожелал ближе ознакомиться с подробностями его мнения и повелел князю изложить свои основания в подробной записке. Повеление это было исполнено князем в [188] следующем году и повело к некоторым столкновениям. Рассказ об них я оставляю до следующей главы.

В Москве князя встретил выехавший с высочайшего разрешения из Калуги, Шамиль с сыном Кази-Магомою и зятем Абдурахимом. Пригласив их с собою, князь, 8 Июня прибыл в Отраду, где был встречен пушечною пальбою во дворе, разукрашенном флагами. Шамиль прогостил здесь двое суток, принимал участие во всех прогулках по парку и окрестностям, в осмотрах разных заведений, мастерских и проч., и живо всем интересовался. За завтраками и обедами, изысканно одетый в белый костюм, имам сидел по правую руку хозяйки дома, графини Ольги Ивановны, принимал участие в разговоре (чрез переводчика) и всех очаровал своим любезным, непринужденным и, в тоже время, исполненным достоинства обхождением. 10 Июня, уезжая в Калугу, Шамиль вписал свое имя в книгу посетителей следующим образом: "гостил старец Шамиль в доме графа Орлова-Давыдова 29 числа месяца Сапара 1285 года". Пред выездом знаменитого противника нашего на Кавказе, все общество собралось у него в комнате и затем проводило его до экипажа.

Князь Александр Иванович оставался в Отраде 10 дней, проводя все время с любимою сестрою, в семейном кругу. По вечерам он собирал все общество у себя в комнате, вспоминал Кавказскую службу, читал кое-что из своей интересной переписки с Государем, участвовал в прогулках по местам, давно ему впрочем знакомым. За несколько дней до выезда, представился князю старый Кавказец генерал А. А. Суслов, известный по молодецкому подвигу в 1846 году с Гребенскими казаками, когда их, не более 80 человек, окружила партия Чеченцев, до полутора тысяч конных, и казаки, переколов кинжалами своих лошадей, устроили из них завал и отстреливались до прибытия выручки. Дело это было изображено на особо заказанной картине, распространенной в большом числе экземпляров. (Странное, даже комическое впечатление производила на картине фигура попавшего случайно [189] в это дело помещика Хастатова, в широкополой шляпе и статском платье). Впоследствии генерал Суслов был начальником кавалерии в Дагестане, и в начале 1852 года, командуя отдельным отрядом, взял штурмом Кайтахский аул Шеляги, в котором скрылся с своими приверженцами присланный Шамилем эмиссар возмутитель Бук Магомет. Князь с большим удовольствием встретил старого сослуживца, много с ним беседовал и был очень рад возможности оказать ему услугу: по ходатайству князя, лежавший на именьи Суслова казенный долг был сложен, и он получил аренду.

18 Июня фельдмаршал с супругою и свитою выехал из Отрады и отбыл в Курск.

Поселившись в Деревеньках, избранный почетным мировым судьею, князь Александр Иванович принимал участие в земских собраниях, знакомился с бытом крестьян, вообще сельского населения. В первые годы по освобождении крепостных крестьян, мировым судьею того участка, к которому принадлежали Деревеньки, был В. М. Маслов, товарищ князя по юнкерской школе, отставной гвардейский полковник, участвовавший в памятной экспедиции 1839 года под Ахульго и там раненый. В камеру этого судьи, для присутствования при разборе дел нового тогда в России суда, часто хаживал фельдмаршал и, после разбора, по душе беседовал с Масловым о местных делах и о занимавших его военных реформах, к которым относился неодобрительно, опасаясь, чтобы новое направление, вводимое в армию, не ослабило ее славного боевого духа.

Взгляды князя на положение сельского населения выразились в анонимном письме к министру внутренних дел А. Е. Тимашеву, от 16 Ноября 1868 года. Письмо это, интересный документ, само по себе, служит к характеристике автора и опять показывает, что он был выдающийся человек, что ему не были чужды не только вопросы, так сказать, по его специальности, военно-политические, но даже такие, как общинное или подворное землевладение. Мы и здесь можем не согласиться с его взглядом, и тут недостатка в совершенно-противных мнениях и доводах [190] не будет. Ведь вопрос о форме землевладения, важный, обширный вопрос, имеющий и в России и на Западе большую литературу; его изучают и не решили абсолютно и до сих пор, и все-таки уже самая мысль приводимого ниже письма, его редакция, да и некоторые, трудно оспариваемые доводы убеждают, что в князе Барятинском мы имеем дело с человеком мыслящим, отзывчивым на всякую злобу дня.

Помещаю письмо вполне.

"Милостивый государь Александр Егорович. Почти 40 лет, наблюдая за полезными и бесполезными нововведениями в нашем государстве, пришел я к сознанию, что в нем почти все желают величия и преуспеяния дорогому нашему отечеству; но приемы бывают часто неудобны и приводят на память басню Крылова о "Пустыннике и Медведе".

О вас все говорят, что вы очень умны, что Государь таковым вас знает и вам доверяет, что вы сами любите труд и дело, что выслушиваете мнения и умеете различать дельные мысли (дар великих людей). Одним словом, говорят, что, в противоположность большинству людей, вы умеете сгонять мух, не убивая дела. Если все это справедливо, да благословит вас Бог; есть надежда, вы очистите от них великое и святое дело Царя-Освободителя.

В этом письме не найдете вы, быть может, ничего нового; все это давно вами передумано, и собственными мышлениями дошли вы с нами до одного и того же заключения; пусть тогда оно послужит вам все таки одним еще доказательством больше, что вы достигли истины: большая уверенность не портит дела.

Я люблю жить в деревне и в полной неизвестности, поэтому прошу ваше высокопревосходительство простить меня, что не подписываю своего письма; может быть, почтили бы вы меня своим вниманием и захотели бы меня вызвать; пожалуй, предложили бы и место и соответствующий чин, а этого я боюсь и опасаюсь более всего на свете. Хотя я тотчас и шутил над пустынниками и медведями, но не менее того я принадлежу к той и другой категории, хотя [191] только по природному отвращению к суетной и шумной столичной жизни; таковым я есмь и останусь до конца дней моих. Теперь, что вы достаточно знаете меня и что я высказал вам и общественное мнение о вас, на котором основываю дерзость моего письма, позволяю себе приступить к существу дела.

Живя в глуши, посреди крестьян и прислушиваясь к их говору, горячо им преданное мое сердце не может не скорбеть, слыша от них, что вместо улучшения быта, столь желаемого Государем, положение их день от дня делается все невыносимее. Праздность, со дня освобождения крестьян, во всем своем бесстыдном величии, господствует в деревнях; все недуги от нее происходящие: лень, пьянство, обман и распутство дошли до пределов всякого воображения и терпимости; чувство личного сознания совсем исчезает, кабаков развелось много, школ мало, а праздных дней в году более двух третей.

Конечно, переходное состояние крестьян отчасти тому причиною. Свободу понимают многие, как и везде на первых порах, приобретенным правом ничего не делать и давать волю страстям; но, по словам крестьян, зародыш зла кроется в самом постановлении, которое, силою закона, награждает праздность. Исправный поселянин горько ропщет на мировую собственность; он видит в ней несправедливость, произвол и личное стеснение, гораздо хуже и обиднее для него бывшего крепостного состояния. Он трудится, работает и потеет за нерадивого, а тот гуляет, пьет и издевается над ним; круговая порука поощряет его день, избавляя от забот и труда.

Не возмутительно ли, в самом деле, для человечества не признавать справедливым равномерный труд и заставлять людей равномерно делиться эго последствиями? "Не богатые и не бедный, а праздный человек опасен для общества", говорил Франклин.

Со стороны экономической общественное владение землею, с круговою порукою, наносит ущерб не менее нравственного. Оно создает пролетариат самый вредный: убивая всякую личную самодеятельность, порождает: [192]

1. Дурную обработку земли (стоит ли удабривать землю, которая к будущему посеву, быть может, поступит к другому?)

2. Беспечность семьянина относительно будущности своих детей. (Вырастут, свое получат, рассуждает он).

3. Небрежность относительно взноса выкупных платежей. (Общество дескать заплатит, продадут, быть может и скотину, да не его: она давно им пропита).

4. Упадок всякой предприимчивости и домашнего сельского хозяйства. (Стоит ли заводить скот и т. п., когда его продадут за общество? и т. д).

Разве отец многочисленного семейства, запустивший неуплатимую недоимку казне, пропивший последнюю рабочую лошадь и отдающий свою долю земли под посев соседу, для того чтобы на полученные деньги опохмелиться — не в последней степени пролетарий? А таких, со дня установления общественного владения землею, с круговою порукою, расплодилось бесчисленное множество.

Понятно, что, при таких основаниях крестьянского быта, количество нерадивых домохозяев относительно благонадежных день ото дня еще увеличивается, и за тем последние, составляя меньшинство, лишены возможности, как бы они того ни желали, воспользоваться 163 статьею Положения о выкупе, т. е. разделения земли с согласия двух третей мира на подворные участки. Основываясь на необходимости получить это согласие, крестьяне говорят, что оно происходит от того, что уже более 2/3 общества живет трудами остальной трети, или другими словами, что один несет труд за троих; от чего, не будучи уже в состоянии выносить тяжести, день ото дня еще возрастающей, трудолюбивые крестьяне, обессилившие, начинают в свою очередь вступать в ряды неблагонадежных и жить на счет мира.

Можно ли после того удивляться, что со стороны финансовой денежная недоимка с каждым годом увеличивается, что крестьяне скоро, быть может, сделавшись вовсе несостоятельными и сознавая свою массовую силу, совершенно откажутся от платежей. Мир, говорят, великий человек; [193] пожалуй они всем миром и откажутся платить. Земли тогда останутся необработанными, как уже и теперь есть некоторые примеры, о чем отчасти и свидетельствует бывший голод в Северных губерниях. За тем народ, ради своего пропитания, пойдет грабить и бесчинствовать, и в разных местах обширной и разноплеменной России произойдут, быть может, опять внутренние беспорядки, своеволия и разъединения, пока какая-либо посторонняя, внутренняя или внешняя, сила не воспользуется неурядицею.

Упаси Боже, чтобы Государь был вынужден прибегать к вооруженной силе против своего народа; она ведь создана для врага отечественного. Сомнительно даже, чтобы нынешние краткосрочные солдаты и так называемые передовые офицеры пошли бы на крестьян; старших же чинов признают в армии отсталыми.

Крестьяне до сих пор не почитают себя удовлетворенными. Эмиссары пропаганды "Молодой России", "Земли и Воли" с золотыми грамотами, поддерживают их в этом мнении, толкуя положение 19-го Февраля. Крестьяне не грамотны, а Положение большое; посредникам и господам (говорят им) верить нельзя; тут являются прохожие солдаты, выгнанные за пьянство писцы, с обещаниями даровой земли.

К тому же, в самом законе есть неясности и непонятные противоречия, допускающие, с одной стороны, свободное разложение поземельной собственности, а с другой — обязательное ее продолжение, как обеспечение всех платежей. Министерские циркуляры уже давно уничтожили святость закона, вселивши к нему неуважение. Циркуляров этих, противоречащих друг другу и главным основаниям реформы, наплодилось столько, что Положение перестало уже быть руководителем; и в настоящее время не только крестьяне, но и помещики, как непосвященные в тайны административных циркуляров, не зная, как в данном случае поступить, за благо признали не обращать уже более внимания на закон, а покориться обстоятельствам. [194]

Все недовольны, все ропщут и неопределенно ждут перемены. Картина эта внутреннего состояния Империи, как видит ее каждый истинный верноподданный, тем грустнее для сердца Государева, что она представляет положение, составившееся, конечно, против желания, единственно по некоторым ложным теориям усердных, но между тем мало практичных исполнителей великой мысли. Да и в правду сказать, предприятие было не легкое, а потому ошибки извинительны. Оне, видимо, произошли от превратного взгляда на три предмета: 1) от желания вернее и скорее возвратить казенную выкупную ссуду; 2) избежать пролетариата и 3) удержать историческую форму.

Два первые вопроса, как видно из вышеизложенного, опровергаются тем, что они привели к совершенно противоположным результатам.

Что же касается до исторического факта, то, не говоря уже о коренном различии между общинным пользованием землею, предполагающим другое постороннее лицо ее собственником, и общественным владением землею с круговою порукою, предполагающею чистейший, во всем вооружении, коммунизм, следует его рассмотреть еще в применении к теперешнему положению свободных крестьян.

Когда, в 1592 году, в первый раз были укреплены крестьяне за господами, они, для своего ограждения против насилия последних, прибегнули к порядку общинного пользования землею. При личной свободе этот порядок существовать не мог; отдельное лицо и община, кроме как в ассоциациях добровольных, суть понятия совершенно раздельные, и пользы их противоположны. Для помещиков этот порядок был тогда также выгоден, потому что в одних случаях он отвечал им за исправность, а в других служил предлогом к обобранию крестьян. Таким образом, образовалась и круговая порука. Заимствовали же они эту общинную форму у воинственных Азиатских покорителей, которые до того так долго первенствовали в России, вводя в ней и свои порядки, и свой образ управления. Татары, [195] как и все воинственные кочевые народы, не могли, при частых и внезапных передвижениях, не бросать временную оседлость и не признавать ее необщественною. Следовательно, с освобождением крестьян, общественное владение землею с круговою порукою, как незаконнорожденное дитя и крепостного, и Монгольского права, не имеет в свободной России для своего существования уже более ни места, ни причины, кроме только, быть может, для коммунистов. Но нет сомнения, впрочем, что с личною потомственною собственностию для крестьян и с развитием семейного быта и всех чувств ему принадлежащих, коммунизм или нигилизм, в свою очередь, на новой Русской почве сделается вовсе бессмысленным делом.

Явление замечательное, что, одновременно с введением для освобожденных крестьян общественного владения землею с круговою порукою, является и распространяется с чрезвычайною быстротою неслыханный дотоле в России нигилизм. И могло ли, впрочем, и быть иначе, когда с одного раза, силою государственного закона, было ему дано для испытания своих превратных теорий более 20 миллионов привилегированных сторонников? Впрочем, и характер этого союза, под предлогом заступничества за крестьян, разрешился скоро и слишком громко пред вселенною безумным пистолетным выстрелом 4-го Апреля, чтобы, в поддержку этого мнения, требовать еще яснее доказательств.

Единый Бог, всеобщий Сердцеведец, знает, что в течение этих лет перестрадал сам Государь; все знают, как сильно он боролся с препятствиями, а теперь, что, в награду труда, он мог бы ожидать насладиться его плодами, нельзя его сердцу не содрогнуться, видя, что предпринятое им святое дело, ежели не совсем испорчено, то по крайней мере сильно потрясено. Однако в усладу его будь сказано, что дело еще легко поправимо; одною единственною, но неотложною мерою восстановится и довершится все согласно заветной его мысли, т. е. в самом деле [196] улучшится быт крестьян. Эта мера, достаточно доказанная, есть подворное разделение земли в собственность крестьян, с личною свободою переселения. Всякая дополнительная мера, исходящая от Царя-Освободителя (как родившего мысль), будет принята народом с чувством религиозной покорности и верою, что она поведет его к лучшему, тем более, что ее ждут и желают все здравомыслящие крестьяне.

Не менее желательно им было бы установление долгосрочных контрактов на арендуемые земли.

Все побудительные причины собственника, к охранению и улучшению недвижимого имения, переходят вполне тогда только к арендатору, когда сей последний обеспечивает свое потомство в будущем по крайней мере на два поколения вперед. 99-тилетний контракт имеет еще и ту пользу, что ограждает от разорения почву и в особенности выгоден для сохранения лесов. При коротких сроках, напротив того, также выгодно для обеих сторон жертвовать капиталом в пользу большего процента. При теперешнем порядке арендных содержаний, которых самый большой срок 36 лет, все почти имения, скоро истощаясь, составляют невозвратный государственный ущерб. Такого рода аренды послужили бы также и богатым источником для доходов по государственным имуществам, потому что крестьяне воспользовались бы ими для заселения пустопорожних земель.

С приведением в исполнение предлагаемых сих двух мер, во-первых, уменьшится число праздных людей, чем увеличится число горячих сторонников к удержанию порядка и спокойствия; во-вторых, казна скорее возвратит свою выкупную ссуду: исправный крестьянин внесет свою часть и у казны же купит часть неисправного. Везде между людьми личная собственность порождает состязание, а потому и усовершенствование; справедливое последствие вознагражденного личного труда, есть относительное благосостояние материальное и нравственное; потерявший землю по своей вине будет работать посильно, чтобы опять [197] сделаться собственником. Только таким образом может установиться должное движение и уравновешивание сил; найдутся тогда и руки для хлебопашества, способности для промышленности, предприимчивость для колонизации.

Так только исчезнет праздность, труд получит свою цену, народное богатство установится, а с ним благосостояние и нравственное развитие общества; тогда разовьется и уже само собою чувство личного сознания, явится в самом народе потребность умножить число школ и уменьшить число кабаков и праздников. Все теперь предпринимаемые для того меры в высшей правительственной сфере и в Русском обществе не могут иметь никакого практического применения; все их деятели будут толочь воду, пока не родится эта потребность из среды самого народа.

Личная собственность приучит народ к самодеятельности личной, разовьет трудолюбие и его производительность, приучит оберегать свою собственность и уважать чужую; из уважения прав собственности рождается уважение закона и порядка, а трудолюбие и уважение законов и порядка составляют основание нравственного развития народа.

Тогда Россия из глубокого сна, животворящим всеобщим движением, возымеет свое возрождение в состязательной силе, к истинному своему усовершенствованию, и цель великого Государя — дать свободу крестьянам и улучшить их быт, будет в самом деле достигнута.

Святая мысль Александра II-го озарится, наконец, перед историею человечества тем истинным и справедливым светом, которого она достойна".

Со времени письма этого прошло более 20 лет, но нельзя не сказать, что оно и до сих пор во многом так основательно, так рельефно изображает положение крестьянского мира и его болезни, что могло бы вызвать на серьезные размышления и соображения. [198]

Недолго, впрочем, князь Барятинский мог оставаться в Деревеньках. В одном из писем к Государю, он рассказывал, что за теснотою дома (всего пять комнат) 30 Августа, чтобы отпраздновать тезоименитство Государя с посетившими его гостями, ему пришлось устроить обеденный зал посредством разных перемен, как бывает в театрах при перемене декораций. Кроме тесноты помещения, болотистая почва также оказывалась вредною для здоровья. Впрочем, князь был доволен пребыванием в деревне, имел интересные занятия, смотрел проходящие и вблизи расположенные войска, принимал многих посетителей, знакомился с различными личностями, начал заводить порядок в хозяйстве, приискивая знающих людей. В этом однако долго была неудача, и князь, вспомнив о своем старом преданном ему полковом квартермистре П. Г. Белике, чрез графа Евдокимова ⁵³, предложил ему взять на себя управление имением. Белик, не имея понятия о сельском хозяйстве, проведший всю жизнь на Кавказской службе, счел невозможным взять на себя подобную обязанность и лично явился в Деревеньки, чтоб уверить старого своего командира и благодетеля в неизменной преданности, но также и в неспособности вести дело.

Кончилось тем, что князь решился расстаться с Деревеньками и опять ехать за границу. Вообще, все последние годы жизни князя можно без преувеличения назвать кочевыми. К сожалению, у меня нет никаких материалов для подробного очерка этих заграничных странствовании. Письма большею частию без означения годов; но извлекаю кое-что из писем самого князя и разных лиц, без соблюдения хронологического порядка.

В 1867 году фельдмаршал жил в купленном доме, на rue Balsac в Париже. Генерал-адъютант Наполеона [199] Le-Boeuf 6 Июня уведомил князя, что по желанию Императора Александра Николаевича, бывшего тогда на выставке, маршал Канробер назначил в распоряжение князя Александра Ивановича капитана генерального штаба Marriguer de Chamrepos, который должен везде сопровождать фельдмаршала и представлять ему всякие сведения. 10 Июля тот же Лебеф, по повелению Наполеона, препроводил князю знак Почетного Легиона большого креста, а 25 Июня сам Наполеон написал ему следующее письмо: «Palais du Tuileries, ce 25 juin 1867. Monsieur le marechal. Je regrette, que le mauvais etat de votre sante me prive du plaisir de vous voir. J'aurais aime vous dire de vive voix combien j'apprecie votre caractere et combien j'ai ete heureux, en vous envoyant le grand cordon de la Legion d'honneur et de .donner une marque particuliere de mon estime a l'un des plus illustres representants de l'armee russe. J'aurais voulu aussi vous remercier des felicitations que vous m'adressez a l'occasion de ce triste evenement du 6 juin dernier, qui a mis en peril les jours de l'Empereur Alexandre et les miens. Croyez que j'en suis profondement touche et recevez, monsieur le marechal, l'assurance de mes sentiments distingues. Napoleon" ⁵⁴.

Во Флоренции князь представлялся 5 Мая 1870 года Италиянскому королю. Судя по приводимому здесь письму князя к королю Виктору-Эммануилу, сей последний сделал князю подарок, чрезвычайно его обрадовавший, именно [200] коров одной из лучших пород ⁵⁵. Князь тогда задавался мыслию завести образцовое хозяйство в Деревеньках и о приобретении в Тоскане коров вел переписку с бывшим своим адъютантом О. Б. Рихтером, который тогда находился в Италии.

Только такие отрывочные сведения и попадаются в сохранившихся бумагах. Оне, впрочем, и не имеют особого значения для моей задачи и потому, упоминая об них вскользь, перехожу к более интересному эпизоду в деятельности князя Барятинского, имевшему место в 1868-1869 годах.

Комментарии

46. Таким образом, появление барона Николая Егоровича Торнау на высших должностях по судебному ведомству состоялось по рекомендации князя Барятинского, и нельзя не благодарить его за это: барон Торнау, как первый председатель Харьковской судебной палаты, как сенатор кассационных департаментов, не мало потрудился и потрудился с пользой. Назначенный членом Государственного Совета, он, конечно, и в этом звании, был бы не менее полезен, как человек умный, многосторонне образованный, деловой и опытный; но какие-то частные отношения к личностям, подвергшимся осуждению и ссылке, были поводом неудовольствий, и он должен был оставить службу, удалился за границу и в Вене умер. В приложениях к настоящей главе помещаю некоторые из его писем к князю: они оправдывают взгляд князя на достоинство этого умного, незаурядного человека.

47. Во время пребывания в Англии князь Александр Иванович представлялся королеве Виктории, принцу Вельскому и герцогу Кембриджскому и, встретил у всех самый почетный, любезный прием.

48. По словам П. И. Бартенева, (издателя "Архива князя Воронцова") и фельдмаршал князь М. С. Воронцов был за резиденцию в Киеве и говорил о том еще Николаю Павловичу.

49. В обществе ходил анекдот, будто Государь, когда князь Барятинский весьма настойчиво развивал свою мысль о переводе столицы в Киев, стоял у окна и барабанил пальцами, по стеклу, что всегда выражало знак неудовольствия. Видя что князь не замечает этого и продолжает свою речь, Государь будто бы сказал: “Фельдмаршал, вы вероятно не замечаете, что я вас не слушаю". После чего князь замолчал и откланявшись удалился. — Мне кажется, что все это скорее чья-нибудь фантазия, из рода тех, про которые говорят: Si non e vero, e ben trovato… Отношения императора Александра Николаевича к князю Александру Ивановичу были такие, что едва ли бы он обратился к нему в таком тоне.

50. См. Р. Ар. 1890, III, 866. Московский святитель Филарет выразил такое же мнение.

51. Петербургским университетом князь был избран гораздо ранее в почетные члены. Ректор Плетнев 22 Января 1860 г., уведомляя об этом фельдмаршала, добавил: “Совет университета надеется, что вы удостоите благосклонно принять выражение его скромной доли признательности, хотя она ничего не может прибавить к вашей всемирной славе и к тем благословениям, с которыми произносится в России имя умирителя Кавказа".

52. Неизвестный автор видимо хватил через край: на вопрос чего у нас не доставало в Крымскую войну мог быть лишь один ответ: “всего". А. З.

53. Граф Евдокимов приезжал в Деревеньки, чтобы посетить фельдмаршала, и провел тут несколько дней. Я представляю себе, с какими чувствами встретились эти сотрудники великого дела, какое удовольствие должны были они ощущать, вспоминая о событиях, тогда еще довольно свежих.

54. Перевод. Господин фельдмаршал. Сожалею, что дурное состояние вашего здоровья лишает меня удовольствия видеть вас. Я бы с живым удовольствием желал сказать вам, как ценю ваш характер и как я был счастлив, посылая вам большую ленту ордена Почетного Легиона, в знак моего высокого уважения к одному из самых блестящих представителей Русской армии. Я хотел также поблагодарить вас за поздравление с днем 6 Июня, печальной памяти, повергшим в опасность дни Императора Александра и мои. Верьте, что я этим весьма тронут и примите уверения в моих отличных чувствах. Наполеон.

55. Sire, daignez me permettre de venir exprimer ma gratitude pour le cadeau vraiment royal, dont votre majeste a bien voulu m'honorer. J'ai voulu avant mon depart venir admirer ces beaux animaux et ne puis vous cacher, sire, que tout ce que j'ai pu m'ima-giner de cette belle race, a ete surpasse, et encore hors de toute proportion, par ce que je viens de voir. Je n'ose certainement pas importuner le roi, en lui demandant une seconde audience; mais je ne puis aussi me taire et dois recourir a la plume pour prier votre majeste d'agreer encore une fois les sentiments de reconnaissance dont mon coeur est penetre.

Текст воспроизведен по изданию: Фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский. 1815-1879. Том 3. М. 1891

© текст - Зиссерман А. Л. 1891
© сетевая версия - Трофимов С. 2020
© OCR - Karaiskender. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001