ФЕЛЬДМАРШАЛ

КНЯЗЬ АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ БАРЯТИНСКИЙ.

1815-1879.

ТОМ ВТОРОЙ.

Глава VI.

Прибытие в лагерь Чеченского отряда. — Предположения о предстоящих действиях. — Приезд барона Врангеля. — Попытки Шамиля завести переговоры о мире. — Переписка по этому поводу. — Пожалование Георгин 2-й ст. — Достигнутые важные успехи. — Восстановление Аварского ханства. — Отъезд из Чеченского отряда. — Посещение вновь покорившихся обществ. — Депеша Государю и приказ по армии.

Возвращаюсь к последовательному изложению дальнейших событий.

14-го Июля 1859 г. главнокомандующий прибыл к Чеченскому отряду, расположенному у озера Япи-ам. Раскинутый по отдельным возвышенностям, группировавшийся в беспорядке кругом озера, с палатками то в одиночку, то кучками, лагерь представлял живописную картину. Князь был встречен пушечной пальбою и шумными кликами выстроенных шпалерами войск. Остановясь у своей ставки, он сказал войскам: "Братцы, я привез вам поклон от Государя и Царское спасибо за вашу молодецкую службу, за ваши труды. Государь надеется, что вы, братцы, и остальной Кавказ покорите ему, что и последнего врага заставите покориться!" Само собою, воздух огласился долго неумолкавшими "ура"! и "постараемся!" К стоявшим на фланге двум баталионам Кабардинского полка князь обратился с особым приветствием: ..Кабардинцы, шеф вам кланяется", и снял фуражку. Это чрезвычайно им польстило.

В тот же день авангард отряда был выдвинут к озеру Ретло, а главнокомандующий совершил рекогносцировку к Андии.

Между тем Дагестанский и Лезгинский отряды двигались по указанным направлениям в долину Андийского Койсу; два другие отряда, один близ Темир-Хан-Шуры, другой на Турчидаге, — составляли слева продолжение нашего наступления, огибая горы со стороны Прикаспийского морского базиса. [265]

Главное препятствие, которое нам предстояло преодолеть, состояло в пропасти Андийского Койсу, ограждающей всю северную сторону Дагестана, и чрез которую существовало только несколько переходов, заранее укрепленных горцами. Шамиль, кроме того, покрыл завалами горный отрог, отделяющий Андию от Гумбета, предал пламени аулы по левой стороне реки, а семейства Гумбетовцев и Андийцев, созванных в поголовное ополчение, собрал на гору Килятль и на вершине ее построил новое укрепление с башнями и батареями, избрав ее своею резиденциею.

Пока неприятель нигде не оказывал сопротивления. С нашей стороны предполагалось, что Чеченский отряд, вступив в Андию, привлечет на себя главное внимание неприятеля и облегчит Дагестанскому отряду прорыв оборонительной линии на Койсу. Поэтому, главнокомандующий шел вперед весьма медленно, устраивая по своим следам колесный путь; он до времени ничем не обнаруживал своих намерений, чтобы удерживать в неподвижности главное скопище Шамиля. Это и дало барону Врангелю возможность подойти к Койсу беспрепятственно; но занять переправу оказалось задачею нелегкою. Однако, как уже выше рассказано, самоотвержение, находчивость и беззаветная смелость войск все преодолели. Переправа совершилась; а когда барон Врангель, к тому же, так благоразумно согласился последовать словесному приказанию главнокомандующего и советам своего начальника штаба и занял Бетлинскую высоту, результатом оказалась покорность Аварии и Койсубу, ближайшее свободное сообщение с Темир-Хан-Шурой через Зыряны (потерянные нами в 1843 году) и возможность двинуть левофланговые отряды из Шуры и Турчидага внутрь страны. Занятие Бетля произвело панику между непокорными горцами Дагестана. Они сами бросились к ближайшим Русским отрядам, изъявляли покорность и просили занимать их аулы. Так сдался Чох, а вскоре и новейшая крепость Уликала, выстроенная Шамилем вместо взятого в 1848 году Гергебиля. После появления [266] Дагестанского отряда на Бетлинской высоте вообще в Дагестане уже не раздалось против нас ни одного выстрела, пока мы не подошли к последнему убежищу Шамиля — Гунибу.

С 21-го Июля стало ясно для всех, что дело мюридизма проиграно безвозвратно, и последнего акта шестидесятилетней драмы следовало ожидать ежечасно.

Барон Врангель, под впечатлением столь неожиданного и блистательного успеха, счел нужным отправиться чрез Аварию и Технуцал в Карату, к лагерю главнокомандующего, с небольшим прикрытием и толпою вновь покорившихся Аварцев. Движение его было триумфальным шествием. Князь Барятинский был удивлен, отчасти недоволен на барона за его приезд, находя совершенно основательно, что ему следовало оставаться при войсках и преследовать Шамиля по направлению к Гунибу: но барон Врангель полагал, что он должен был в точности исполнить приказания, переданные чрез капитана Фадеева, а они заключались и в том, чтобы идти навстречу Чеченскому отряду. В главной квартире даже явилось подозрение, что генерал Врангель захотел выставить блистательную роль Дагестанского отряда в ущерб Чеченскому; в приеме барона заметна была некоторая холодность со стороны некоторых высших лиц. Но подозрения были неосновательны: Врангель отлично понимал, что не он покорил Дагестан, что без овладения Чечнею и Веденом, без движения трех отрядов одновременно в центр страны, составлявшей фундамент владычества Шамиля, без всех действий, предпринятых с 1856 года по соображениям князя Барятинского, ничего подобного совершиться не могло. Да и не в характере этого рыцарски-благородного человека было что-нибудь могущее иметь тень шарлатанства. Он был доволен, что и на его долю выпала часть славы тех достопамятных дней, что и он оказал услугу, содействуя великому успеху, и после был совершенно счастлив, получив Георгия 3-й степени; а поехал, можно полагать, просто не сообразив, что это было не совсем [267] уместно. Проведя вечер у князя Александра Ивановича и переночевав в лагере, барон Врангель на другой день отправился к своему отряду.

После этих событий, т. е. падения Аварии, Койсубу и вообще непокорного Дагестана, после получения известий о беспрепятственном движении Лезгинского отряда чрез общества, на главном хребте живущие, Шамиль потерял всякую надежду на возможность удержать дальнейший напор Русских войск и сохранить власть над населением. Он кинул свои завалы и укрепление, где было 11 орудий, заграждавших переход чрез Койсу, и с небольшим числом преданнейших мюридов бросился в Андаляль, на гору Гуниб, известную своею неприступностью, думая там найти поддержку в воинственном населении, сгруппировавшемся в больших крепких аулах, и продержаться до перемены обстоятельств; но еще за долго до этих происшествий, вскоре после падения Ведена, он отправил доверенного человека в Константинополь искать помощи.

28-го Июля наш посол при Порте Оттоманской, князь Лобанов-Ростовский, секретно телеграфировал в Петербург следующее: "Поверенный Имама в Царьграде, желая именем его трактовать с князем Лобановым, просит решения, согласно ли наше правительство на примирение с ним и на каких условиях? Желает иметь пропускной вид чрез Тифлис, для доставления Шамилю ответа князя Лобанова".

По этому поводу 28-го Июля из Петербурга писали князю Барятинскому, между прочим: "Мы получили из Константинополя весьма важное известие. Агент Шамиля представился нашему посольству, снабженный, по его словам, доверенностью для вступления с нами с переговоры. Велено отправить его прямо в Тифлис, и совершенно полагаются на вас, как уже условлено, чтобы убедиться, можно ли с ним достигнуть соглашения. Если это случится, это будет великий результат, вся слава [268] которого будет принадлежать вам, и довершит самым блестящим образом заслуги, уже вами оказанные: а их как вы знаете, сумеют оценить по достоинству. Да сохранит и вдохновит вас Бог!"

Канцлер князь Горчаков и военный министр Сухозанет тоже прислали князю Барятинскому письма. Первый писал:

Петергоф, 26 Июля 1859 года.

"Дорогой князь, Шамиль имеет своего агента в Константинополе. Агент этот явился к князю Лобанову, выразил ему желание своего доверителя вступить в переговоры и спросил, входит ли в виды Императорского правительства соглашение с Шамилем и на каких условиях.

Его Императорское Величество приказал мне телеграфировать Лобанову, что он может выдать агенту Шамиля пропуск в Тифлис и что вы имеете столь широкие полномочия от нашего Августейшего Монарха, что можете сами войти с агентом в соглашение. Лобанов уведомит, конечно, вас непосредственно о последствиях этого важного обстоятельства.

Политический горизонт, дорогой князь, далеко не ясен. Свидание в Вилла-Франке может привести к новым комбинациям, исход которых пока никому предвидеть нельзя. Весьма возможно что Цюрихские переговоры будут иметь последствием конгресс или Европейскую конференцию, которая займется разрешением весьма важных вопросов, касающихся всеобщего равновесия и взаимных отношений великих держав.

Если бы вы дали нам мир на Кавказе, Россия приобрела бы сразу одним этим обстоятельством в десять раз больше веса в совещаниях Европы, достигнув этого без жертв кровию и деньгами. Во всех отношениях момент этот чрезвычайно важен для нас, дорогой князь. Никто не призван оказать России большую услугу, как та, которая представляется теперь вам. История открывает вам одну из лучших страниц. Да вдохновит вас Бог!" [269]

Военный министр писал князю Барятинскому:

Красное Село, 29 Июля 1859 года.

"С душевною радостью отправляю к вам курьера с письмом Его Величества и содержанием секретной депеши князя Лобанова. Вполне понимаю, что Шамиль, доведенный вами до крайности, тщетно обратясь за помощью в Константинополь, предлагает примирение. Конечно, вам одним судить, на каких условиях сие допустить можно, дабы не только обеспечиться от Шамиля и его мюридов, но и в будущей верности и покорности бывших поныне враждебных нам народов.

Не менее того, дозволяю себе выразить убеждение мое, что ни в какое время подобное событие не могло иметь того благотворного влияния для пользы государства, как во внешних, так и внутренних оного отношениях.

Ваша звезда предоставляет вам случай совершить то, чего никто достигнуть не мог, а ваша преданность к Государю и прозорливость о степени услуги, которую вы можете принести России, внушит вам желание предпочесть благодетельные плоды примирения славным военным подвигам.

Да благословит вас Господь во всех предприятиях ваших для славы настоящего царствования и пользы России".

Вот что отвечал князь Александр Иванович канцлеру.

"В главной квартире близ Кегера, в Андаляле, 24 Августа 1859 года.

"Недавно получил я от вас три письма, от 26-го и 30-го Июля и 8-го Августа; прошу извинить меня, что до сих пор не мог отвечать вам, за совершенным неимением времени. Искренно благодарю вас за поздравления по случаю нового знака благоволения, оказанного мне Его Величеством.

Я разделяю вашу мысль, что усмирение Кавказа может усилить наше влияние в Европе и горжусь тем, что судьба дала мне счастие бросить несколько крупиц на политические весы в пользу нашего отечества. Мне остается лишь принудить Шамиля сдаться в его последнем убежище, чтобы покончить с этим упорным фанатиком. Я начал осаду [270] обширной скалы, где теперь гнездится старец гор, прибегая к этому, как последнему отчаянному средству; надеюсь скоро справиться с ним. Очень благодарен вам за сообщение по поводу агента Шамиля в Константинополе; но если даже ему и удастся добраться сюда, это будет поздно: ибо в виду оборота, который приняли дела, всякое соглашение теперь немыслимо, так как надменный Имам оттолкнул все весьма приличные предложения, сделанные мною на случай, если он согласится сдаться".

Впрочем, еще 4-го Мая 1859 года из Тифлиса, князь Барятинский, отвечая князю Горчакову на поздравительное письмо от 20-го Апреля, писал: "Я уважаю и вполне разделяю чувства, которые внушили вам оценку важности настоящей минуты, и разделяя в принципе все, что вы мне говорите о потребностях нашей западной политики и о необходимости серьезной демонстрации на восточной границе, потребности более других вами оцениваемой, я полагаю нелишним прибавить несколько слов собственно по поводу Кавказской войны.

Нужно основательно знать этот край и в продолжение долгого времени следить за всеми перипетиями этой полувековой борьбы, чтобы убедиться, что простое дружественное соглашение с Шамилем, даже если бы и состоялось, хотя и могло бы подвинуть многие наши дела, но было бы далеко еще не окончательным разрешением."

В Петербурге очевидно не понимали действительного положения дел на Кавказе и, почти накануне пленения Шамиля, считали чрезвычайным событием желание его завязать переговоры о мире. По некоторым признакам, можно думать, что князь Горчаков весьма не прочь был доставить большую роль дипломатическим средствам для умаления военной славы. Он успел склонить к этому взгляду и некоторых других высокопоставленных особ; внушалась мысль, что это завоевательные планы, имеющие честолюбивые цели и т. п. В свое время с этих личных побуждений будет, конечно, снят покров...

Однако князю Барятинскому было тогда не до дипломатии; нужно было докончить начатое дело вполне, фундаментально. [271]

После покорения Аварии, живущие по Койсу общества прислали в лагерь почетных людей с изъявлением покорности. Собранные Шамилем скопища разбежались, и сам он, на пути к Гунибу, был преследуем партиею местных жителей, отбивших у него часть вьюков, в том числе один с серебряной монетой.

Между тем, в Петербурге получили донесение о переправе в Сагрытло, о покорении Аварии, Койсубу и проч. Государь, само собою, был в восторге и пожаловал князю Барятинскому орден Св. Георгия 2-й степени при следующем рескрипте:

10 Августа 1859 года.

"Нашему генерал-адъютанту, генералу-от-инфантерии, главнокомандующему Кавказскою армиею и наместнику Кавказскому, князю Александру Барятинскому.

Храбрые войска вверенной вам армии, под непосредственным начальством вашим, совершили общее наступательное движение, увенчавшееся в короткое время блистательным военным успехом в стране, шестнадцать лет служившей опорою неприязненным противным действиям предводителя враждебных нам горских племен Кавказа. Быстрое покорение воинственного населения Аварии, Койсубу, Гумбета, Салатавии, Андии, Технуцала, Чеберлоя и других верхних обществ и отступление неприятеля, без всякого почти сопротивления, от воздвигнутых им укреплений, после падения Ведена, свидетельствуют о превосходной воинской распорядительности, с которою предпринятые вами в этой стране военные действия направлены к предначертанной для оных цели.

Относя успешный ход постепенного покорения оружию нашему Кавказа к глубоко обдуманным и настойчиво приводимым вами, в течение двух с половиною лет, в исполнение мерам, мы признали справедливым изъявить вам особенную монаршую признательность и совершенное наше благоволение за неутомимые труды и важные военные заслуги ваши на пользу вверенного вам края и в ознаменование сего всемилостивейше пожаловали вас кавалером Императорского ордена нашего Святого Великомученика и Победоносца Георгия второй степени, коего знаки при сем препровождая, повелеваем вам возложить на себя и носить по установлению. Пребываем к вам Императорскою милостью нашею неизменно благосклонны".

Сопротивление Андаляльцев, к которым удалился Шамиль, могло снова затянуть дело, тем более, что лето приближалось к концу, а с наступлением сурового времени года продолжение войны в горах было бы сопряжено с [272] величайшими затруднениями. Князь Барятинский решился поэтому покончить с сопротивлением горцев одним сильным ударом и двинул в сторону Андаляля все наличные силы Дагестанского отряда и часть Чеченского, обнажая на некоторое время вновь покоренную страну, кроме немногих переправ и пунктов, куда был свезен провиант.

Чтобы не вовлекаться в излишние подробности, я не вдаюсь здесь в описание совершенных в последние дни главнокомандующим рекогносцировок и передвижений. Упомяну лишь о главнейших событиях, изумлявших тогда всех нас, даже при очевидности падения власти Шамиля. Так, отряду, собранному около Шуры, занявшему укрепленный горцами перевал Бурундук-Кале, как уже упомянуто, сдалась без сопротивления сильная крепость Улукала. Другому отряду с Турчидага сдался замечательно укрепленный Чох, безуспешно осажденный в 1849 году князем Аргутинским. Этому же отряду сдался укрепленный Ириб, резиденция изменившего нам в 1844 году Элисуйского султана Даниель-бека, 15 лет управлявшего отсюда Южно-Лезгинскими обществами. Таким образом, благодаря своевременному вступлению Дагестанского отряда за Койсу и вообще концентрическому движению войск с трех сторон в сердце Дагестана, были разом подавлены все усилия приверженцев Шамиля. Отрезанные от него и разъединенные нашими войсками аулы не могли сосредоточиться для общего действия. Люди, враждебные духовной власти, везде взяли верх, и все общества Андаляля, одно за другим, тоже должны были покориться.

Лезгинский отряд, преодолев неимоверные трудности похода чрез снеговой хребет, покоряя общества, гнездившиеся в самых недоступных горных ущельях, наконец спустился в долину Андийского Койсу. Начальник отряда князь Меликов прибыл к главнокомандующему, лагерь которого был тогда у аула Конхидатля. Сюда же прибыл с повинною Даниельбек. Вслед за ним, явился один из важнейших наибов Кибит-Магома, с изъявлением покорности Тилитля, одного из сильнейших, населеннейших аулов Дагестана, в котором сам Шамиль [273] еще в 1837 году, осажденный нашими войсками и не видя спасения, изъявлял покорность, принеся присягу на коране.

Не проходило дня, чтобы откуда-нибудь не являлись представители едва известных обществ, наибы, маазумы (начальники дружин), известнейшие абреки, ретивейшие приверженцы Шамиля, самые враждебные, озлобленные против нас люди. Целыми десятками приводили беглых солдат, давно уже осевших в горах, переженившихся здесь, отказавшихся от мысли возвратиться когда-нибудь в Россию. На привалах, в аулах, жители толпами окружали князя: женщины, дети подносили виноград, пели, плясали, провожали нас Русским ура, скачкой, выстрелами... Происходило что-то волшебное, сказочное!

Для управления Авариею главнокомандующий 4 Августа назначил флигель-адъютанта ротмистра Ибрагим-хана Мехтулинского, восстановив в его лице звание Аварского хана. Мера эта была вызвана политическими соображениями, изложенными в особой записке, представленной Государю.

Все это было продолжением системы, давно уже выработанной и усвоенной князем Барятинским, придававшим особенно важное значение благоустроенной администрации горцами и умалению значения духовенства в ущерб светской власти из туземной аристократии. Хотя и эта последняя, с политической точки зрения, была не вполне для нас удобною, но ею нужно было воспользоваться как самым сильным оружием против теократической партии, имея в виду впоследствии, при благоприятных обстоятельствах, ослабить значение и мусульманской аристократии, вредно отзывавшееся на благосостоянии народных масс.

6-го Августа главнокомандующий заложил выше Конхидатля, на берегу Койсу, укрепление Преображенское, как доказательство, что мы становимся прочной ногою в центре страны, не признававшей еще никогда нашей власти. Торжество совершилось при чрезвычайной обстановке. Русские войска кругом аналоя, у которого священники совершали молебствие; главнокомандующий, окруженный генералами и большой свитой; вокруг тысячная толпа горцев из разных только что покорившихся обществ, с особым [274] изумлением взиравших на невиданное зрелище; пение "спаси, Господи, люди Твоя", при громовых раскатах пушечных выстрелов; насупившиеся со всех сторон скалистые гиганты; ревущая бешенная река, и надо всем безоблачный. южный, лазуревый купол неба с снопообразными лучами жгучего солнца...

10-го Августа главнокомандующий простился с войсками Чеченского отряда и, пригласив с собою графа Евдокимова, отправился осматривать вновь покоренную страну. В большом богатом ауле Тлох жители всей толпой окружили князя, женщины подводили детей, чтобы взглянуть на могущественного сардаря; тут же представилась и вдова Хаджи-Мурата с своими маленькими сыновьями. В Игали, где в 1842 году отряд генерала Граббе понес значительную потерю, нас встретил князь Д. И. Мирский с колонною из Дагестанского отряда. Отсюда дорога становилась все хуже, ущелье суживалось, сдавливаемое отвесными скалами, и бешенный поток Койсу едва пробивал себе путь в узкой трещине, почти совсем исчезая под скалами у Сагрытло, немного ниже которого 17 Июля барон Врангель совершил свою смелую переправу. Далее от Чирката мы поднялись по крутому подъему к Ашильте, вблизи известного Ахульго, взятого осадою и штурмом в 1839 году и из которого Шамиль бежал тогда, спустясь по веревке со скалы. Д. А. Милютин, как участник этой осады, рассказывал князю Александру Ивановичу все подробности дела.

13-го Августа главнокомандующий спустился в долину Аварского Койсу, где каждый шаг напоминал кровавые события печальной памяти 1843 года. То мы видели следы укреплений, геройски защищавшихся и, не дождавшись помощи, погибавших целиком; то тропинку в овраге, в котором погиб подполковник Веселицкий с баталионом Апшеронцев и 2 орудиями; то аул Харачи, под которым лег другой баталион и пять гвардейских офицеров, приезжавших на Кавказ отличаться... В Унцукуле граф Евдокимов показывал место, где в 1842 году один фанатик ранил его кинжалом в бок; в Гимрах — родине Шамиля, [275] мы смотрели башню, в которой был убит нашими войсками в 1832 году первый основатель мюридизма имам Кази-Мулла. И везде жители встречали и принимали теперь Русского главнокомандующего с большим почетом и радушием. Из Гимр князь отпустил в свою штаб-квартиру дивизион Нижегородских драгун и с одною милициею из горцев, две недели тому назад еще сражавшихся против нас, значки которых были прострелены Русскими пулями, — поехал в Аварию.

Признаюсь, проезжая тогда в свите главнокомандующего эти мрачные ущелья с нависшими громадами скал, с ревущими потоками, с качающимися утлыми мостами, сплетенными из прутьев; останавливаясь в грозных, прижавшихся к уступам скал аулах, среди толпы вооруженных жителей, фанатических последователей мюридизма, я не одобрял решимости князя: хорошо зная характер и нравы горцев и помня несколько кровавых эпизодов (следствие нашей доверчивости к диким фанатикам), я не мог отрешиться от подозрительных опасений, невольно меня тревоживших. Действительно, горцев не могла не поражать эта черта отваги в главнокомандующем. ехавшем верхом по головоломным тропикам и чрез эти чертовы мосты, когда большинство слезало с лошадей. На Азиятцев обаятельно действуют такие проявления мужества: они не могли не оценить и этого оказываемого им доверия; но все же могли найтись одиночные фанатики, готовые во славу Аллаха и его пророка на всякое изуверство, хотя бы стоило это им жизни... Но Бог хранил человека, предназначенного совершить великое дело, и все обошлось благополучно.

На ночлеге в Танус-бале явились к князю только что оставившие Шамиля бывший наиб Малой Чечни Саадулла и известный предводитель хищнических партий Бейбулат, много лет бывший грозой наших поселений по Сунже и Тереку. В Хунзахе, резиденции Аварских ханов, у бывшей нашей крепости, главнокомандующий ночевал: затем чрез Ахвах и Голотль, прибыл в Тилитль, где принял приглашение Кибит-Магомы и обедал у него: наконец, проехав чрез Ругджу, у самого подножия Гуниба, с [276] которого Шамиль пустил к нам несколько ядер, князь прибыл в Чох, замечательно укрепленный. Здесь нас встретили тоже пушечной пальбою, но дружественной, салютационной: ни в одном ауле население не выказало такого искреннего радостного чувства, как в Чохе: все жители, не исключая женщин, бежали за князем, кричали ура, хватались за стремена, за узду лошади; одну больную женщину, по ее настойчивой просьбе, вынесли на носилках. чтобы показать ей сардаря: радостные клики и выстрелы долго не умолкали. Должно быть, режим Шамиля уж особенно тяжело отозвался на Чохцах.

Из Чоха главнокомандующий поднялся на Кегерские высоты против Гуниба, где была расположена часть Дагестанского и некоторые баталионы из Чеченского и Лезгинского отрядов.

Во время этой поездки здоровье князя было в ужасном состоянии: припадки подагры терзали его немилосердно: он усмирял боли приемами сильного средства "Colchicum”. Нужна была сверхъестественная сила воли, чтобы не только выдерживать переезды верхом по горным трущобам, но не подавать ни малейшего вида страданий! Один Д. А. Милютин только знал действительное положение князя. Впоследствии, в одном из писем к нему из-за границы, князь Барятинский, жалуясь на нестерпимые боли, напоминал о своем положении при переправе в Тлох в 1859 году.

Отсюда, 22 Августа, князь Барятинский послал Государю следующую депешу: "Имею честь поздравить Ваше Императорское Величество с Августейшим тезоименитством. От моря Каспийского до Военно-Грузинской дороги Кавказ покорен державе Вашей. 48 пушек, все крепости и укрепления неприятеля в руках наших. Я лично был в Карате, Тлохе, Игали, Ахульго, Гимрах, Унцукуле. Хунзахе, Тилитле, Чохе. Теперь осаждаю Гуниб, где заперся Шамиль с 400 мюридами".

В тот же день был отдан приказ по Кавказской армии. "Воины Кавказа! В день моего приезда в край я призвал вас на стяжание великой славы Государю нашему, и вы исполнили надежду мою. В три года вы покорили [277] Кавказ от моря Каспийского до Военно-Грузинской дороги. Да раздастся и пройдет громкое мое спасибо по побежденным горам Кавказа и да проникнет оно со всею силою душевного моего выражения до глубины сердец ваших!"

ПРИЛОЖЕНИЯ.

А. Записка князя А. И. Барятинского о внутреннем состоянии Кавказа.

При вступлении нашем на Кавказ, мы застали здесь духовный элемент мусульманский весьма потрясенным в борьбе с другим элементом. Ханы, князья, беки, родовые старшины общин стояли во главе населения и, вопреки Шариату, властвовали над ним на основании Адата, т. е. права, основанного на народных обычаях.

Правительству нашему предлежало тогда поддержать тот из этих элементов, который лучше соответствовал нашим политическим видам. Но при ложном, впрочем человечеству весьма свойственном стремлении приобрести скорое сочувствие большинства населения, этот предмет не был тогда достаточно глубоко обдуман; родовые интересы были пренебрежены нами, и мусульманское духовенство восстановлено в предположении, что оно лучшее орудие к сближению с массами: ибо народ всегда проявлял более сочувствия к Шариату, уравнивающему всех, нежели к Адату, установляющему исключительное влияние и могущество отдельных родовых личностей.

Вот где и были положены первыми представителями нашего правительства те ошибочные начала, из которых и развились вскоре потом, самые пагубные для нашего владычества последствия. Ибо с падением аристократии — населения, которые до тех пор были раздроблены на отдельные общины и, вследствие постоянных раздоров между владетелями их, представляли нам полные удобства к установлению нашего владычества, слились в одну духовную национальность, чем и дали возможность одному человеку сделаться светским и духовным властителем целого края. Проповедь войны против неверных загорелась тогда на Кавказе и создала религиозное общество, олицетворившееся в мюридизме. Таким образом воспаленное против нашего владычества религиозное настроение умов обняло собою весь Кавказский хребет, и все покорилось Шариату.

По мере того, как слагалось это национальное единство в горах и с ним могущество власти имамов, мы должны были развивать постепенно и наши боевые средства и довести их до нынешних громадных размеров; ибо там, где прежде, при раздроблении общин и [278] взаимной вражде их между собою, мы легко обходились незначительными силами, требуются ныне большие отряды.

Итак, хотя система военных действий, в последнее время принятая на Кавказе, и дает надежду в возможном покорении этой страны; но чтоб покорение это было прочно и в будущем, надобно, чтобы вместе с успехами оружия принимались теперь же меры для уничтожения в покоряемых народах и коренного нравственного начала, нам враждебного, т. е. мюридизма.

Мюридизм есть не только религиозное учреждение, но и общественный закон, который, уравнивая все классы и состояния, определяет и право судебное, и порядок взимания податей. Он отвергает законность всякой светской власти и не признает никакого правительства, если во главе его не стоит законный наследник пророка. Одного Турецкого султана считает мюридизм законным государем всех магометан. Шариат, этот краеугольный камень мюридизма есть суд духовный и в тоже время светский, определяющий одинаковые права для всех мусульман. Этим обозначается и все неотразимое значение мусульманского духовенства на Кавказе.

Из этого очевидно, что если опять, в связи с военными успехами, мы не будем стараться теперь же обессиливать самое начало, из которого сложился мюридизм, то должны будем постоянно ожидать, что рано или поздно мюридизм снова, под влиянием того или другого имама, подымет голову при первой возможности и вновь разрушит все наши усилия в умиротворению края.

Чтобы достигнуть этого естественным путем, надобно прежде всего стремиться к восстановлению высшего сословия, там где сохраняются еще более или менее следы его и создавать его действующим в империи порядком, там, где оно не существует. Таким образом, по мере восстановления дворянства, правительство будет иметь в нем лучшее орудие к ослаблению исламизма, ибо вместе с дворянством начнет сама собою опять возникать и противоположная Шариату сила Адата, пределы власти Шариатского суда сами собою стеснятся вопросами исключительно духовными, а между тем будем мы в учреждаемые нами народные словесные судилища вносить сколь можно более начал гражданских. Отделяя таким образом эти гражданские начала от начал духовных, легко будет сблизить первые с порядком нашего судопроизводства и исподволь вести народ ко всем прочим устройствам вашей гражданственности.

С падением светской власти мусульманское духовенство не может не понизиться нравственно, и тем скорее, чем более народ, выходя из под его влияния, будет уклоняться от различных тягостных податей и приношений, установленных Шариатом в пользу духовенства. Утратив свое политическое значение, обедневшее духовенство неминуемо снизойдет с нынешнего высокого своего положения в обществе и кроме исполнения духовных треб, утратит все прочие права и власти. [279]

Но с падением духовенства и с уничтожением гражданских его отношений к народу должны поколебаться в мусульманах и самые начала духовные, столь необходимые для человеческой природы, и тогда народ, разрешивший себе завесы религии, сделается тем большим бременем для правительства, чем больше он предрасположен к необузданности страстей и к беспорядкам своеволия. Поэтому надлежит принять теперь же меры, чтобы мусульмане, теряя свои религиозные верования, имели пред глазами другое, готовое исповедывание, более чистое и более успокоительное для требований разума и совести, и чтобы невольное сравнение этого исповедания с оставляемым могло, при первом же взгляде, произвести на ум впечатление бесспорного превосходства.

В этих видах было предложено мною учреждение восстановления православия на Кавказе. Цель моя была создать средства к достойному восстановлению и сооружению храмов Господних и к образованию и обеспечению хороших проповедников святой нашей веры. Теперь взгляд колеблющегося мусульманина на наше духовенство был бы в высшей степени для нас неблагоприятен: наши священники, за немногими исключениями, не имеют, к глубокому сожалению, и права на тот почет, который невольно отдается даже нами мусульманскому мулле. Следовательно, надобно прежде всего поставить их как нравственно, так и материально, в почетное положение.

А потому смею прибегнуть вновь к убедительнейшему ходатайству моему об учреждении, как можно скорее, Общества Восстановления Христианства на Кавказе, на началах мною предположенных.

Б. Отношение главнокомандующего военному министру, 22 Августа 1859 г. № 379. Главная квартира близ аула Кегер.

Из телеграфической депеши, отправленной сего числа чрез адъютанта моего, поручика князя Витгенштейна в Симферополь, для передачи в Петербург, вашему высокопревосходительству уже известно, что весь восточный Кавказ от моря Каспийского до Военно-Грузинской дороги пал к стопам Его Императорского Величества.

И так полувековая кровавая борьба в этой половине Кавказа кончилась; неприступные теснины, укрепленные природой и искусством аулы, крепости замечательной постройки, взятие которых потребовало бы огромных пожертвований, 48 орудий, огромное число снарядов, значков и разного оружия сданы нам в течении нескольких дней, без выстрела, силою нравственного поражения. Все это последствия действий предыдущих лет и предпринятого теперь наступательного движения с трех сторон.

После отправления последнего отзыва моего, от 7 Августа № 296, покорение обществ и сдача неприятельских крепостей следовали с [280] неимоверной быстротой: и Ириб с 9 орудиями и большим числом запасов сдан Даниель-беком, бывшим султаном Элисуйским 2-го Августа, а сам он 7 числа явился ко мне без оружия, с повинной и чистосердечным раскаянием. От имени Государя Императора я объявил ему полное прощение.

3-го числа я посетил Карату, никогда не видавшую у себя Русских, никому еще не покорявшуюся и имевшую в глазах Шамиля особое значение, и был принят жителями с неподдельным восторгом.

10-го числа н оставил Чеченский отряд и с кавалерийским конвоем отправился для обзора всего новопокоренного края.

Я посетил Тлох, Игали, Чиркат, осматривал Ахульго, знаменитое осадою 1839 года, и чрез Ашильту проехал в Унцукуль и Гимры. Отсюда я отпустил бывший со мною 1-й дивизион Нижегородских драгун чрез Каранаевские высоты в Чир-Юрт и с одними Аварцами и Койсубулинцами поднялся на Бетлинские высоты к Ахкенту.

Жители везде толпами встречали меня, выражая по своему совершенную покорность и преданность.

Из Ахкента, чрез Арах-тау и Танус-Бал, я прибыл в Аварию. Все население ликовало за назначение ханом флигель-адъютанта Его Величества ротмистра Ибрагим-хана и в особо поданном мне адресе выразило свою радость по случаю избавления от тяжкого ига, тяготевшего над Авариею 15-ть лет.

После ночлега в Хунзахе, к аулу Гидатль, где явился ко мне Кибит-Магома с Тилитлинцами, я спустился в долину Аварского Койсу, встречаемый с одинаковым торжеством. Отсюда чрез Куядинское общество я прибыл в Ругджу, а 18 числа переправился чрез Кара-Койсу, осмотрел Чох, замечательное по искусной постройке, сильное укрепление, и в сопровождении Чохских жителей, восторженно меня принявших, прибыл на высоты к разоренному аулу Кегер, в лагерь Дагестанского отряда.

Здесь, в виду Гуниба, молодецкие баталионы лейб-Эриванского гренадерского Его Величества и Ширванского полков и два дивизиона Северских драгун были представлены мне, вместе с несколькими сотнями милиции различных племен, и прошли прекрасно, бодро церемониальным маршем.

В этот же день командующий войсками Лезгинской кордонной линии, по возвращении из главной квартиры, проехав все покорившиеся общества причисленные к району Лезгинской линии и устроив везде управление, вступил с частию своих войск в Ириб, а оттуда 20 числа прибыл на позицию у Кегера, где я назначил общий съезд трех командующих войсками.

Так закончилась многолетняя война. Край, в котором, казалось, не суждено было утихнуть гулу выстрелов, умиротворен. Храбрым войскам левого крыла, Прикаспийского края и Лезгинской линии, после [281] совершенных ими геройских подвигов остается не менее великий подвиг трудами рук своих упрочить власть нашу в новопокорившихся странах.

Теперь, когда все эти горы, ущелья и долины, огражденные природой и искусством, когда воинственное, фанатическое население их, так долго не выпускавшее из рук оружия, вдруг нам покорилось, теперь настала пора бесчисленных забот и усиленной деятельности, для проложения путей сообщения, для учреждения правильной, сообразной с духом народа администрации, для избрания и занятия стратегических пунктов, одним словом, для приобретения такого положения, которое избавило бы нас в будущем от всех случайностей и вторичной кровавой борьбы.

С помощию Бога, с содействием моих отличных помощников, с теми несравненными войсками и средствами, которые Государь Император предоставил в мое распоряжение, до исхода 1861 года я могу надеяться достигнуть и этой цели, для славы возлюбленного Монарха.

И так, теперь, когда весь огромный край от моря Каспийского до Военно-Грузинской дороги покорился нам, не склоняется еще пред могущественным оружием Его Императорского Величества один только Шамиль.

Видя быстрое, даже для нас так скоро неожиданное падение всех оплотов своей власти, он бросился сначала в общества Южного Дагестана, надеясь найти здесь где-нибудь крепкое убежище. Но враждебно встречаемый жителями, два раза его ограбившими, теряя каждый день большую часть бывших с ним приверженцев, наконец испуганный ставшими на пути его войсками, он бросился в Гуниб, давно избранный им как последнее убежище, хотя он не успел еще достаточно обеспечить его продовольствием.

Достигнув наконец этого места, он присоединил к себе Гунибских жителей и составил партию в 400 человек при 4-х орудиях.

Не ограничиваясь природною крепостью Гуниба, Шамиль употребил все средства сделать его совершенно неприступным: он подорвал порохом все скалы, где представлялась малейшая возможность взобраться; он заградил все тропинки, ведущие на Гуниб от Кара-Койсу, Ругджи и Хинды, толстыми стенами, башнями, двух и трех ярусными оборонительными постройками, везде заготовил огромные кучи камней для скатывания на атакующих, одним словом приготовил оборону, какую только средства его и искусство в этом деле горцев могли представить.

К 8-му Августу Дагестанский отряд собрался в Куяды на уроч. Гунимеер, а 9-го, вследствие произведенного обзора местности, двинулся к подножию Гуниба и занял места для блокады, так что 10 числа 10-ть баталионов пехоты и 7 сотен конницы на всей окружности Гуниба, до 50 верст, учредили по возможности строгую блокаду, а 6 1/4 баталионов, Северский драгунский полк, 6 сотен туземной конницы при 14-ти орудиях, расположенных у Кегера в виду Гуниба, составили общий резерв. [282]

Сначала с Гуниба по блокирующим войскам производились пушечные выстрелы, но безвредно; а наши стрелки разгоняли огнем нарезных ружей собиравшихся на гребнях скал для работ горцев. С 15-го огонь утих. ]

И так Шамиль остался в неприступном убежище, как обломок громадного здания, разом рухнувшего после долгого сопротивления. Однако несколько дней проведенных на Гунибе, окруженном нашими войсками и восставшим против Шамиля населением, дало ему время обдумать свое положение, и по-видимому он стал убеждаться, что пора его власти прошла безвозвратно. Он вступил в переговоры, избрав посредниками Даниель-бека и полковника Алихана, временно управляющего Койсубулинским обществом. Но после четырехдневных бесплодных переговоров я приказал прекратить их и приступить к предварительным работам для овладения Гунибом.

Если бы не упорство одного человека, то я имел бы счастие окончить великое дело без необходимости еще раз прибегать к оружию.

Спешу обо всем этом сообщить вашему высокопревосходительству для всеподданнейшего доклада Государю Императору. [283]

Глава VII.

Прибытие под Гуниб — Опасения за результат штурма. — Предложения Шамилю сдаться и переговоры с ним. — Предположения о правильной осаде Гуниба и отъезде князя. — Разговор с князем Мирским. — Изменение предположений об осаде. — Расположение войск кругом Гуниба. — Удачное движение их на Гуниб. — Известие что Шамиль окружен и отъезд князя на Гуниб. — Переговоры пред сдачею Шамиля. — Сдача его на волю победителя. — Сцена свидания с князем. — Отправление Шамиля в лагерь. — Депеша об этом Государю и приказ по армии. — Отъезд князя в Тифлис. — Торжественные встречи. — Пожалование ордена Андрея Первозванного. — Дело о постройке триумфальной арки.

Гуниб между тем был уже обложен со всех сторон нашими колоннами. Видя крайность своего положения, Шамиль просил перемирия. Начались переговоры, пересылка писем и т. п. Все это ни к чему не вело, время уходило, близился конец лета. На открытый штурм не решались: потеря могла быть громадная; не исключалась даже возможность неудачи, не взирая на малое число защитников Гуниба. Но не это главным образом было причиною нежелательности штурма; главнокомандующий опасался, что при штурме сам Шамиль мог быть убит, а он нам был нужен живой, сдавшийся. Убитый, он послужил бы предметом вящшего поклонения фанатиков, создалась бы легенда, как о Кази-мулле, найденном будто бы держащим правой рукой бороду, — что означает прямой путь в небо. Все это могло в будущем представить нам большие затруднения. Еще более опасался князь, чтобы Шамилю не удалось как-нибудь бежать с Гуниба. Это было бы крайне неприятно, тем более, что он мог пробраться в Персию к Куртинам и в Турцию, где послужил бы орудием всяких враждебных России махинаций. На тему возможности бегства Шамиля, князь Александр Иванович не раз возобновлял разговор. Страдая в то время сильными припадками подагры, лишавшими его сна, он поздно ночью призывал меня к себе и всякий раз возвращался к этому вопросу о возможности бегства Шамиля, причем вспоминал аналогичный эпизод 1839 года в Ахульго. Не отвергая совсем возможности бегства, я старался [284] успокоить князя тем, что, во 1-х: Шамиль на двадцать лет постарел и едва ли так еще ловок, чтобы спускаться с кручи на веревках; во 2-х, что у нас здесь кругом Гуниба гораздо больше войск чем было под Ахульго и, следовательно, гораздо труднее скрыться; в 3-х, что после изъявления всем народонаселением покорности и потери Шамилем обаяния на столько, что при переходе из Караты к Гунибу сами горцы его ограбили, трудно допустить, чтобы он доверился которому-нибудь из ближайших обществ, от которого мог бы получить средства для дальнейшего побега к границам Персии или Турции. Тем не менее князь приказал послать всем пограничным местным начальникам строгие приказания о бдительнейшем надзоре и вместе с тем издал объявление, что за доставление Шамиля живым будет выдано 10 т. рублей награды.

Наконец, Шамилю было послано от главнокомандующего письмо следующего содержания:

"Вся Чечня и Дагестан ныне покорились державе Российского Императора, и только один Шамиль лично упорствует в сопротивлении Великому Государю.

Чтобы избежать нового пролития крови, для окончательного водворения в целом крае спокойствия и благоденствия, я требую, чтобы Шамиль неотлагательно положил оружие. Если он исполнит мое требование, то я именем Августейшего Государя, торжественно объявляю ему, со всеми находящимися при нем теперь на Гунибе, полное прощение и дозволение ему с семейством ехать в Мекку, с тем, чтобы он и сыновья его дали письменные обязательства жить там безвыездно, равно как и те из приближенных лиц, которых он пожелает взять с собою. Путевые издержки и доставление его на место будут вполне обеспечены Русским правительством. По сдаче Шамиля, Государь Император сам изволит определить размер денежного содержания ему с семейством.

Если же Шамиль до вечера завтрашнего дня не воспользуется великодушным решением Императора Всероссийского, то все бедственные последствия его личного упорства, [285] падут на его голову и лишат его навсегда объявленных ему мною милостей".

Приходивший от Шамиля для переговоров горский дипломат Юнус Чиркеевский не доставил положительного ответа, а вел уклончивые, туманные речи. По поручению князя, начальник главного штаба написал Шамилю 22 Августа, чтобы он дал категорический ответ: согласен ли он на предложенные условия иди нет?

На это письмо в тот же день было получено письмо Шамиля: "Мы не требуем от вас мира и никогда не помиримся с вами: мы от вас просим только свободного пропуска по известному уже условию. Если на это будет согласие, то хорошо; если же нет, то надеемся на Бога, Который выше и сильнее всего. На этом основании — сабля наострена, и рука готова".

После такого ответа, больше ничего не оставалось, как предоставить окончание дела штыку.

Совещания главнокомандующего с Д. А. Милютиным и графом Евдокимовым привели к мысли о необходимости правильной осады Гуниба. Тогда пригласили и начальника инженеров, генерала Кесслера, который, само собою, всем авторитетом специалиста поддержал это предложение. А так как осада эта требовала продолжительного времени, то присутствие главнокомандующего под Гунибом было признано неприличным, могущим его скомпрометировать в глазах только что покорившегося народонаселения. Даже и командующего войсками, барона Врангеля считалось нужным удалить в Темир-Хан-Шуру, оставив осаду под начальством инженерного генерала. В Дербент были посланы офицеры за разными инженерными и осадными принадлежностями, потребовали осадную артиллерию; наконец, уже сделали все нужные распоряжения по заготовлению лошадей и пр. для обратного проезда главнокомандующего в Тифлис. И все это в конце Августа, когда пребывание войск в этой местности могло продлиться не более месяца, когда Гуниб представлял для правильной осады, по меньшей мере, объект самый неудобный! [286]

Слух о таком решении произвел в лагере недоумение и разнородные толки, в большинстве сводившиеся к довольно резкой критике. Князь Барятинский, однако, все эти дни был очевидно в дурном расположении духа, обнаруживавшем недовольство ходом дела. Иногда по нескольку часов сряду не видно было, чтобы кто-нибудь из начальствующих лиц входил к нему; сам он подолгу сидел пред своей палаткой и пристально смотрел в большую подзорную трубу на Гуниб, с обрыва которого изредка виднелись дымки пушечных выстрелов.

Князь Д. И. Мирский рассказывает, что в то время князь Александр Иванович ежедневно приглашал его к себе, чтобы поговорить о разных предметах, очевидно для препровождения времени; о деле почти не упоминалось. Князь Барятинский отлично умел уклоняться от нежелательных ему разговоров, и всякие намеки в таких случаях оставались без успеха. Наконец, в один день, рано утром, не в обычный час, князь Мирский был позван к главнокомандующему, который в заметном волнении ходил взад и вперед по палатке. Походив еще немного, он уперся вдруг в него своими проницательными глазами (горцы называли их гёзлар-яман 75 и сказал: Вы знаете, как я на вас смотрю, знаю, что вы мне искренно преданы и имею большое доверие к вашему мнению. Отвечайте мне прямо, откровенно, ничем не стесняясь, на мой вопрос. Меня уговаривают уехать отсюда, и я почти уже согласился. Что вы об этом думаете?

Князь Мирский выразил особую радость, услышав этот вопрос, и сказал, что, по его мнению, главнокомандующий должен оставаться здесь и взять Шамиля, во что бы ни стало.

Князь Барятинский пришел в восторг от этого ответа. "Да, сказал он, вы правы: это в сущности было всегда [287] и моим мнением; но вот что мне говорят", и он изложил доводы, приводившиеся на совещаниях. Доводы были не особенно убедительные.

После подробного обсуждения предполагаемой правильной осады, очевидно невозможной, в особенности в такое позднее время года, и предпочтительности если не открытого штурма, то постепенной эскалады, — князь Александр Иванович, опасаясь, чтобы при штурме Шамиль не был убит, остановился на следующем решении: предоставить всем начальникам колонн делать попытки к овладению Гунибом по их усмотрению и на их ответственность, обещая щедрые награды тому, кто в этом успеет и, как уже выше сказано, 10 тысяч рублей лицу, которое возьмет Имама в плен. Вместе с тем, тут же отдал приказание отменить все распоряжения к его отъезду из-под Гуниба.

И опять, как в деле о движении Дагестанского отряда после переправы через Койсу, личная инициатива, можно сказать даже вдохновление, князя Барятинского и бесподобные войска наши, для которых, кажется, нет ничего невозможного, спасли дело в самый важный, решительный момент.

Распоряжение главнокомандующего, предоставившее столь большую самостоятельность начальникам колонн, имевшим возможность наиболее близко ознакомиться с местностью и воспользоваться непредвиденными случайностями, было самым разумным, тем более, что оно не лишало генерала Кесслера права испытывать между тем и инженерные средства, могущие содействовать постепенной эскаладе с более доступной стороны.

Гуниб представляет отдельную высокую гору, омываемую Аварским и Кара-Койсу с трех сторон; в основании Гуниб имеет более 50 верст в окружности; кое-где скаты покрыты тощею зеленью, кое-где кукурузой и фруктовыми деревьями, но большею частью обвалами огромных камней; постепенно суживаясь, гора упирается в сплошной карниз громадных отвесных скал. Гуниб, даже вблизи, казался совершенно недоступным; только с одной восточной стороны на гору зигзагами вела крутая [288] тропа по каменистому грунту; при самом окончании этой дороги, у входа на плато, прорезанное глубоким скалистым оврагом, по левому обрыву которого расположен аул Гуниб, были устроены толстые каменные стены с бойницами, трехъярусными оборонительными постройками, башнями, с одним тесным извилистым проходом; здесь сосредоточивалась большая часть защитников. Не далеко от этих искусственных крепких преград, над обрывом стояла палатка самого Шамиля и батарейное орудие. Не ограничиваясь природною крепостью Гуниба, Шамиль употребил все средства сделать его совершенно недоступным. Он заставлял работать всех женщин и для примера даже свою семью; все скалы, где представлялась малейшая возможность взобраться, были подорваны порохом; везде заготовлены огромные кучи камней для скатывания на атакующих. Вообще он приготовил оборону, какую только его средства и искусство горцев в подобном деле могли представить. Одним словом, по общему убеждению, Гуниб представлялся совершенно недоступным. Наши войска были расположены вокруг Гуниба отдельными колоннами. На восточном фасе Ширванцы, на северном они же с Грузинцами и Самурцами, на южном Апшеронцы с Самурцами и 21-м стрелковым баталионом, а на западном Дагестанцы.

Получив упомянутое выше распоряжение, начальники колонн, и до того уже осматривавшие чрез охотников все трещины, уступы и малейшие неровности почти отвесных скал, еще более усилили свои поиски. В ночь на 24 Августа Ширванцы с восточной стороны, не взирая на огонь неприятеля, выдвинулись вперед и расположились за камнями и разоренными постройками хутора; 24-го было сделано распоряжение подвинуть войска и с северной стороны ближе к обрывам. Между тем, пред рассветом 25 числа, Апшеронцы с южного фаса, вслед за своими охотниками, по какой-то трещине успели доползти до обрыва горы. Местность здесь, в глазах горцев, представлялась столь недоступною, что они оставили ее почти без внимания и только не вдалеке, на самой горе держали незначительный [289] караул. Пред Апшеронцами, как стены, возвышались один над другим три скалистых обрыва, каждый от 8 до 10 сажен вышины, в одном только месте рассеченные узкою поперечною трещиною. 130 охотников, обутых в лапти и поршни, с лестницами и крючьями, успели, подсаживая друг друга, вскарабкаться на террасу, отделяющую нижний обрыв от верхнего; за ними стал взбираться баталион при помощи тех же лестниц, крючьев и проч. Свет чуть брезжил, когда горский караул, наконец, услышав шум, открыл огонь: но цель была уже близка: Апшеронцы, не взирая на выстрелы, всползли на верхнюю террасу и вслед за тем на самую гору, успев захватить весь пикет горцев, состоявший из 22 человек (в том числе оказались три вооруженные женщины): семь были убиты, остальные взяты в плен. Когда совсем рассвело, и к взобравшимся на гору подошли еще две роты Апшеронцев с стрелковым баталионом, начальник колонны полковник Тергукасов двинулся к самому аулу Гунибу — верст 8 от обрыва.

В туже ночь на 25 Августа войска северного фаса произвели фальшивую атаку, заставившую горцев сбросить вниз заготовленную ими груду камней. Два часа гора гудела под прыгающими обломками скал, перескакивавшими чрез головы прилегших людей наших. Когда этот каменный град утих, начальник колонны генерал-маиор князь Тарханов двинул войска к трещине, раздвигающей в этом месте скалы карниза, открытой заранее бывшими при войсках нашими горскими милиционерами. Пройдя таким образом на высоты почти одновременно с Апшеронцами и не зная об их появлении, князь Тарханов направил часть войск к палатке Шамиля (что заставило его тотчас, сбросив с кручи свое орудие, ускакать в аул), другую в тыл оборонительных стен, а еще одну часть к аулу. Озадаченные внезапным появлением наших войск с разных сторон, горцы оставили укрепления, чем воспользовались Ширванцы, решительно двинувшиеся за ними по дороге восточного ската с 4-мя горными орудиями, а немного спустя и полковник Радецкий с [290] Дагестанцами, преодолев неимоверные затруднения, поднялся с западной стороны на Гуниб. Значительная часть горцев, бывших в оборонительных верках, оказалась отрезанною от аула: засев за камни, они открыли сильный огонь против Ширванцев. Их окружили. Не видя спасения и не желая сдаваться, они отчаянно защищались: завязалась кровавая рукопашная схватка; пощады не было никому. Горцы были почти до единого истреблены, но и Ширванцы потеряли около ста человек, почти исключительно изрубленных шашками и кинжалами. Озлобленнее всех дрались здесь несколько десятков наших старых дезертиров, давно омусульманившихся...

Рано утром, 25 числа, ординарец главнокомандующего, урядник из Осетин, Казбий, возивший всегда значок князя, стал смотреть в подзорную трубу и, заметив на Гунибе белые фуражки 76, вбежал с этим известием в палатку князя. Князь ему не поверил. вышел сам, посмотрел, но, не доверяя и собственным глазам, приказал позвать меня. Взглянув в трубу, я совершенно ясно увидел целый строй белых фуражек близ палатки Шамиля и немного выше, по направлению к аулу. Это были войска северного фаса. Не было уже сомнения, что наши на Гунибе.

Весть мгновенно разнеслась по лагерю, а вскоре прискакал адъютант главнокомандующего подполковник Граббе от генерала Кесслера с известием, что все колонны уже окружают аул и ожидают приказаний. Нечего говорить о торжественно-радостном впечатлении.

Князь Барятинский немедленно приказал подать лошадей, и мы отправились на Гуниб.

На подъеме к главным неприятельским укреплениям стали попадаться навстречу раненые Ширванцы, которым главнокомандующий приказал навешивать Георгиевские кресты и раздавать денежные подарки; ближе к стенам валялись обезображенные неприятельские трупы; дальше по дороге сидели кучки неприятельских пленных, окруженные [291] солдатами; с разных сторон двигались баталионы к аулу. Увидев главнокомандующего, они закричали ура! Шамиль думал, что начинается штурм и стал молиться..

Переехав овраг, главнокомандующий, в березовой рощице, в версте от аула, сел на камень 77, приказал прекратить перестрелку, завязавшуюся между защитниками аула и нашими войсками, и послал предложить Шамилю сдаться, не проливая напрасно крови. Имам видел, что, держаться дольше нет возможности. Быть может, он и решился бы пасть с оружием в руках, если бы с ним не было его жены и детей.... Четырнадцать баталионов окружали на полружейного выстрела аул; войска горели желанием отличиться в присутствии главнокомандующего; стоило произнести роковое слово "вперед", и не осталось бы, кажется, не только бывших в нем людей, но и следов самого аула.

Начались переговоры. Генерал-адъютант барон Врангель, князь Мирский, полковник Лазарев, пишущий эти строки и кто-то из переводчиков стояли саженях в пятидесяти от аула, на открытой площадке, далеко впереди баталионов. К нам вышел Юнус с вопросом: какие условия предлагают Шамилю? — "Никаких, был ответ; пусть выходит, или войска сейчас ринутся на аул." Юнус ушел; мы продолжаем смотреть на аул, на расхаживающих по плоским кровлям сакель вооруженных людей, на выглядывающих из окон женщин.

Чрез полчаса опять идет Юнус. "Шамиль просит позволить Юнусу лично представиться главнокомандующему и от него получить ответ". — Я отправился с ним к месту, где оставался князь.

"Передай Шамилю, чтобы сейчас выходил, а то начнется штурм, и тогда уже никому не будет пощады. Предлагаю ему лишь одно условие: его собственная и всего семейства личная безопасность", был ответ князя. [292]

Мы уехали с Юнусом назад. Он вошел в аул, рассказал результат свидания. Проходит полчаса: тишина в ауле, тишина кругом, все ждут с нетерпением что будет. Вдруг из аула раздается громкий голос: "Шамиль просит прислать к нему бывшего Чохского наиба Исмаила", (зятя имама). Послали. Через четверть часа возвращается Исмаил. "Шамиль спрашивает, не послать ли прежде младшего сына к главнокомандующему?" — "Нельзя, кричит в ответ полковник Лазарев: выходи сейчас, а то будет подан сигнал к штурму". Еще четверть часа молчание и опять выходит Юнус: "Имам просит отодвинуть войска подальше от аула; тогда он выйдет". — "Нельзя, нельзя: пусть выходит и не выводит нас из терпения". Юнус ушел и чрез 10 минут опять бежит весь запыхавшись, обливаясь потом... "Шамиль просит по крайней мере отогнать всех мусульман, чтобы они не видели, как он будет выходить". Я поскакал опять к князю передать эту просьбу и, получив разрешение исполнить это желание, возвращаюсь к барону Врангелю, который приказал прогнать всю милицию назад за войска. Они уходят с досадой, что их лишили удовольствия видеть, как Имам войдет в круг гяуров. Проходит еще некоторое время. Тишина такая, как будто все вымерло, а между тем 10 тысяч штыков стоят, притаив дыхание...

Наше нетерпение достигает крайних пределов. Будет штурм или не будет? Он, кажется, обманывает, тянет время до ночи, вероятно надеется бежать, шептали мы между собою.

Наконец, в ауле засуетились: между саклями показалась толпа, все с чалмами на головах. Идет, идет! раздалось со всех сторон и все взоры устремились к аулу. Но там все опять замолкло, толпа куда-то скрылась. Мы подошли еще ближе к аулу, на пистолетный выстрел к крайней сакле. Полк. Лазарев, Даниель-Бек, Исмаил начали кричать: "Выходите скорее, не будьте детьми, не срамитесь малодушием: ведь видите, что нет другого спасения". И опять зашевелилась толпа, и Шамиль показался из аула, тесно окруженный своими старыми, неразлучными мюридами. [293]

Как будто по сигналу, вдруг все войска кругом аула огласили воздух громким ура! и по всей горе подхватили этот радостно-торжественный клик, гулом разнесшийся по всей окрестности. Шамиль пришел в недоумение, остановился на мгновение, но видя, что войска стоят неподвижно, пошел дальше. Минута была торжественная; всяк, до последнего солдата и милиционера, понимал, что совершается событие великой важности: кончается война, длившаяся более полувека, война, воплощением которой был этот самый Шамиль, идущий теперь сдаваться на волю победителя!

Когда я, по приказанию барона Врангеля, опять побежал вперед доложить, что Шамиль уже среди нас и идет, князь спросил, много ли с ним людей. "Человек сорок, вооруженных с ног до головы", был мой ответ. "Бегите же скорее назад и передайте барону, чтобы распорядился незаметно отделить этих людей от Шамиля, так чтобы они остались сзади наших войск". Эту деликатную операцию барон Врангель поручил полковнику Лазареву, который тут же и распорядился очень ловко продвинуть вперед один из двух эскадронов Северских драгун, шедших за нами с лошадьми в поводу, так что почти вся эта толпа мюридов очутилась между двумя эскадронами. За Шамилем, которому оружие было оставлено, следовал только его дипломат Юнус и человека два старых, седых мюрида. Приближаясь к месту, где сидел главнокомандующий, Шамиль слез с коня и бледный, растерянный, озираясь по сторонам, остановился наконец в 2 — 3 шагах пред сидевшим на камне князем Барятинским, который окружен был всеми почти генералами, многочисленной свитой, конвоем и сбежавшимися разноплеменными милиционерами 78.

Князь Барятинский встретил Шамиля следующими словами: "Шамиль, ты не принял условий, которые я тебе предлагал, и не захотел приехать ко мне в лагерь; [294] теперь я приехал за тобой. Ты сам захотел предоставить войне решить дело, и она решила его в нашу пользу. Теперь о тех условиях уже и речи нет; ты должен ехать в Петербург и там ожидать решения своей участи от милосердия Государя Императора. За одно тебе ручаюсь, это за личную безопасность твою и всего твоего семейства. Для твоего сопровождения я назначил моего адъютанта полковника Тромповского, и он употребит все, чтобы ты не терпел никаких лишений и недостатков".

Волнение Шамиля было так велико, он так растерялся, что его ответ нас разочаровал. Мы ожидали чего-нибудь достойного его ума, его трагического величия; но он силился лишь объяснить, что был Русскими обманут и потому не мог доверять, что был вынужден к осторожности (причем сделал сравнение неудобное для печати); наконец, что как и мед, если его часто употреблять, надоедает, так и все на свете надоедает, и ему уже надоели тридцать лет войны, что он рад покончить все и жить теперь мирно....

Быть может, он еще надеялся, что его оставят жить где-нибудь тут же на Кавказе, и потому он заговорил о надоевшей войне, забыв, что три дня тому назад писал: "сабля наострена, и рука готова".

Князь Барятинский повторил ему вкратце уже сказанное прежде, что условий никаких, а все зависит от милосердия Государя. Затем, поручив графу Евдокимову Шамиля, князь, сильно страдавший припадками подагры (в тот день он вынужден был принять усиленные дозы Colchicum), уехал с Гуниба в Кегерский лагерь. С графом Евдокимовым князь приказал остаться своему адъютанту графу Орлову-Давыдову и мне. Для охраны семейства и имущества Шамиля в аул Гуниб был введен баталион. Наше путешествие с Шамилем длилось долго. Он останавливался делать намаз; ехали вообще очень тихо, особенно когда стемнело; дорога была обыкновенная, горная, узкая: кое-где только в один конь пробирались мы, зорко следя за нашим знаменитым пленником, чтобы что-нибудь не случилось с ним (его мог какой-нибудь мститель-горец [295] застрелить). Мы стали приближаться к лагерю уже поздно ночью. Для Шамиля была приготовлена особая палатка, устланная коврами. Князь Александр Иванович прислал ему прекрасную медвежью шубу. Вся прислуга князя бросилась туда с чаем и другими угощениями, так что Александр Иванович долго не мог дозваться своих людей. Назначенный к Шамилю в качестве переводчика Алибек Пензулаев, подполковник из Кумыков, оказывал ему знаки самого почтительного внимания, утешал и успокаивал его на счет будущего. Шамиль был уверен, что его обманывают, что его вероятно казнят; но прием в лагере и уверение Алибека его видимо успокоили: он написал записку к своему семейству, чтобы об нем не беспокоились и на другой день приезжали к нему.

26 Августа, в день коронации, было отслужено молебствие. При пушечной пальбе и восторженных кликах войск, главнокомандующий благодарил их за вчерашний подвиг, за всю службу, увенчавшуюся таким блистательным успехом. В приказе по армии важное событие было возвещено лаконически: "Гуниб взят, Шамиль в плену. Поздравляю Кавказскую армию". А к Государю отправлена с подполковником Граббе депеша, так кстати подоспевшая к тезоименитству 30 Августа.

27 числа, Шамиля, конвоируемого баталионом пехоты и дивизионом драгун, отправили в Темир-Хан-Шуру, где семейство его было оставлено, а он с старшим сыном увезен в Петербург. После отъезда с Гуниба, Шамиль видимо успокоился и был в хорошем расположении духа. По пути многие мирные туземцы целовали ему руки, а женщины плакали. Таким ореолом пользовался он — представитель Ислама, борющегося против неверных, и чем дальше от сцены его действий, тем больше было обаяние. Это и понятно: там, в горах, тяжесть войны и гнет террористического правления доведи население до отчаяния и озлобления; а здесь, среди мирных туземцев, не несших тягостей и даже извлекавших выгоды из войны: выгоды не только материальные, но и политические, — ибо мы по обстоятельствам оставляли их свободными от всяких [296] повинностей, налогов и вообще сквозь пальцы смотрели на все их действия...

Сопровождавший Шамиля покойный Тромповский писал князю уморительные Немецкие письма с дороги, рассказывая всякие подробности о путешествии знаменитого пленника. В Кутиши, в доме полков. Лазарева, Шамиль увидел на стене портрет Государя и хотел его поцеловать, но не мог достать. В Дженгутае, после неосторожной еды, он жаловался на боль в животе; все жители тотчас заподозрили нас в отравлении Имама.... Он однако принял от нашего доктора какие-то капли и боль вскоре прошла. В Кумтур-Кале выехало на встречу поезда из Петровска много любопытных, особенно дам; оне угощали Шамиля чаем и сладостями: он был весьма любезен, а при прощании просил подарить ему зонтик, который он забыл захватить с Гуниба; дамского зонтика не принял, хотя рассыпался в благодарностях. В Темир-Хан-Шуре пришлось всех, с Шамиля начиная, одеть и обуть; он очень заботился о своем туалете н пожелал иметь непременно белую черкеску; с удовольствием принимал посещения дам, стал реже делать намаз.... Когда же уселись в дормез для дальнейшего путешествия в Москву, то выразил большое удовольствие экипажем, а когда Тромповский сказал, что этот экипаж уже давно стоял в его ожидании, он рассмеялся....

28 числа главнокомандующий выехал из отряда чрез Ходжал-Махи в Кутиши, где и ночевал у полковника Лазарева, а 29 чрез Акушу в Дешлагар и Дербент, почтовым трактом в Тифлис. Везде на пути князя встречали депутации с поздравлениями, адресами, торжеством, а 5-го Сентября в Тифлисе встреча была действительно достойная великого дела, совершенного князем Барятинским. У временных триумфальных ворот на Авлабаре толпились массы народа, городской голова произнес речь, девушки в белых платьях усыпали путь цветами, восторженное ура, звуки зурны, колокольный трезвон сливались с гулом пушечных выстрелов из Метехского замка. Прекрасная погода, яркое южное солнце, блестящая [297] кавалькада, — все было в высшей степени эффектно. Признаюсь, сам участвуя в этом въезде, я испытывал трудно передаваемое чувство удовлетворенного честолюбия. Что же должен был чувствовать сам виновник торжества?... 79 Вообще, едва ли где-нибудь можно устраивать такие блистательные торжества, как в Тифлисе: местность, разнообразие племен, их нарядов, вооружения и проч., все это ничем незаменимо. Вечером была прекрасная иллюминация: все горы кругом были усеяны огнями в виде звезд и т. п., а в театре было представление gala: взвилась занавесь, и глазам представилась картина, изображавшая женщину в виде славы, с вензелями имени князя Барятинского по бокам. При входе виновника торжества в ложу, раздался оглушительный клик ура всей поднявшейся с мест публики. Нет сомнения, эта была одна из лучших минут в жизни князя...

На следующий день Грузинское дворянство давало в честь князя бал в саду Муштаида. Ярко освещенные площадки и аллеи виноградных лоз блистали множеством прекраснейших женщин и блестящих военных мундиров, оживление было чрезвычайное; все толпилось кругом князя Александра Ивановича, желая выказать ему свое высокое уважение, можно сказать, удивление к совершенному подвигу. Не следует забывать, что не более двух-трех месяцев перед тем никто и не допускал возможности таких успехов....

А виновник всех этих торжеств, как на зло, именно в эти минуты терзался сильнейшими припадками подагры и с напряжением всей силы воли старался скрыть их пред ликующей толпой.... На другой день после бала он вынужден был слечь в постель, которая и приковала его более чем на два месяца.

Государь, получив депешу о плене Шамиля и отправке его в Петербург, пожаловал князю Барятинскому [298] орден Андрея Первозванного с мечами, при следующем рескрипте:

8 Сентября 1859 года.

Отличною воинскою распорядительностью вашею даровано окончательное замирение Восточной части Кавказа. Доблестные войска предводительствуемой вами армии, сосредоточенные под непосредственным распоряжением вашим в недрах Кавказских гор, совершили покорение всех враждебных нам издавна горских племен от Каспийского моря до Военно-Грузинской дороги. Главный виновник и вождь в долговременной ожесточенной борьбе против нас мюридизма, Шамиль, окруженный в укрепленном Гунибе войсками. под личным вашим начальством состоявшими, взят с боя в плен со всем семейством и последними приверженцами его. Отныне предстоит вам во вновь покоренной стране не утверждение власти нашей силою оружия, а распространение между новыми подданными нашими гражданственной образованности и общественного благосостояния. Желая почтить совершенный вами славный подвиг и изъявить полную душевную нашу к вам признательность, всемилостивейше пожаловали мы вас кавалером Императорского ордена нашего Святого Апостола Андрея Первозванного с мечами, знаки коего при сем препровождая, повелеваем вам возложить на себя и носить по установлению. Пребываем к вам Императорскою милостию нашею навсегда неизменно благосклонны и искренно доброжелательны".

Грузинское дворянство, вместе с адресом князю Барятинскому, обратилось чрез Кавказский Комитет к Государю с просьбою учредить в память 25-го Августа в Тифлисе годовой праздник и соорудить триумфальную арку с надписью: "Покорителю Восточного Кавказа благодарная Грузия". Деньги должны были быть представлены дворянством.

Вследствие этого председатель Кавказского Комитета, князь Орлов сообщил генерал-адъютанту князю Орбельяну (15 Февраля 1860, № 246), что Государь Император, по всеподданнейшему его докладу, на означенное ходатайство дворянства изъявил свое согласие, с тем, чтобы 25-е Августа считалось праздничным днем только во всем Кавказском крае. О внесении 25-го Августа в число табельных дней, для повсеместного празднования во всем Кавказском крае, сообщено министру юстиции для предложения Правительствующему Сенату 80.

Был открыт комитет из генерал-губернатора, гражданского губернатора, губернского предводителя дворянства и городского головы; возникло по обыкновению дело, переписка и проч.

В 1861 году, во время отсутствия больного князя Барятинского за границу, комитет этот с большим торжеством праздновал 25-е Августа и 4 Октября послал князю следующий отзыв.

Ваше сиятельство князь Александр Иванович.

25-го минувшего Августа происходило в Тифлисе празднество двухлетия, совершившегося после покорения Восточного Кавказа, с которым связано доблестное имя вашего сиятельства. Представители всех сословий края уже выразили чувства глубочайшей признательности к великому подвигу желанием сооружить в Тифлисе постоянную триумфальную арку, дабы увековечить память сего события для грядущих поколений, сознавая конечно, что если произведение рук человеческих подвержено могучему влиянию времени, то история, записавшая подвиги ваши на Кавказе, обессмертит ваши деяния.

Имея высокую честь быть исполнителями воли народной, мы, как члены комитета для сооружения триумфальной арки, воспользовались днем 25 Августа, чтобы в фотографическом снимке сохранить картину торжества, происходившего в отсутствии вашего сиятельства; оно было тем знаменательнее, что совершалось в первый раз у подножия Тифлисского арсенала, как бы напоминавшего, что Кавказская армия отсюда снабжалась оружием, громившим более полувека твердыни Кавказа и наводившим ужас на враждебные племена гор, умиротворенные ныне победоносною рукою вашего сиятельства.

Проникнутый чувством благоговейного воспоминания о достославном событии, одушевлявшем 25 Августа все сословия Тифлиса, комитет для сооружения триумфальной арки имеет честь почтительнейше поднести у сего вашему сиятельству помянутую картину фотографического снимка в двух экземплярах, снятых в два различные момента. Подписали: за председателя генерал-лейтенант Минквиц; члены: Тифлисский гражданский губернатор К. Орловский, Тифлисский губернский [300] предводитель дворянства, гвардии ротмистр флигель-адъютант князь Орбелиани, за городского голову Е. Придонов".

Прошло семь лет, и Тифлисский архив гражданского управления обогатился двумя официальными бумагами, из коих первая есть представление гражданского губернатора от 1-го Июня 1867 г. № 29, начальнику главного управления наместника Кавказского. Из этой бумаги явствует, что комитет по сооружению арки объявлял конкурс на представление ему проектов и из числа нескольких избрал проект архитектора Панасевича. Между тем сперва между Грузинским дворянством, а после и по всему Кавказу открыта была подписка на сооружение триумфальной арки, и собрано было 4.349 рублей. Комитет заключил контракт с архитектором Райсом, объявившим цену за сооружение триумфальной арки в 28 т. р. и представившим требовавшийся на то залог. Для выдачи подрядчику Райсу задаточных денег в количестве пяти тысяч рублей, комитет, не имея достаточно денег, обращался к гражданскому губернатору с просьбою выдать в ссуду из сумм наместника одну тысячу рублей, что и было исполнено, с требованием возмещения этих денег из сумм, предполагавшихся к поступлению по подписке. Этим закончились действия комитета, и только по избрании д. с. советника Кипиани 81 в должность губернского предводителя дворянства, он составил записку, в которой между прочим, объясняя непоступление денег по подписке, предлагал 4 тысячи рублей, собранные на это сооружение, присоединить к капиталу отделяемому дворянством с воспитательною целью и из приращения учредить две стипендии имени генерал-фельдмаршала князя Барятинского.

Вторая бумага Тифлисского архива есть отзыв начальника главного управления барона Николаи от 17-го Августа 1807 года, № 5.408-й, Тифлисскому гражданскому губернатору. [301]

"Содержание отношения вашего превосходительства от 1-го прошлого Июля за № 29 по сооружению триумфальной арки в память покорения Восточного Кавказа, я имел честь докладывать Великому Князю Наместнику, и Его Императорское Высочество, согласно предложению вашему, изволил приказать существующий по этому комитет закрыть, предоставя Тифлисскому дворянству привести в исполнение это предложение собственными средствами".

В официальных бумагах уже не писали об арке "в честь покорителя Восточного Кавказа", а "в память покорения".

На свете все изменчиво. Забывчивое равнодушие к заслугам, внезапные порывы и вскоре совершенное охлаждение — явления по преимуществу свойственные России...

ПРИЛОЖЕНИЯ.

А. Отношение князя А. И. Барятинского военному министру от 27 Августа 1859 года. № 465. Главная квартира близ аула Кегер.

Вчера я отправил в Симферополь, для передачи в Петербург, телеграфическую депешу о взятии Гуниба и пленении Шамиля.

Итак мюридизму нанесен последний удар. Судьба Восточного Кавказа решена окончательно. После 50-ти лет кровавой борьбы настал в этой стране день мира.

Из предыдущего отзыва моего, от 22 Августа № 370, вашему высокопревосходительству известно, что я приказал прекратить бесплодные переговоры с Шамилем и приступить к овладению Гунибом.

Войска кругом Гуниба были расположены следующим образом: на восточном фасе два баталиона Ширванского пехотного полка, с 4-мя горными орудиями, под командою командира этого полка полковника Кононовича; на северном фасе другие два баталиона Ширванского полка, 1-й баталион Грузинского гренадерского полка, один баталион Самурского полка, 5-ть сотен конно-иррегулярного полка и две сотни конной милиции, под начальством г.-м. князя Тархан-Моуравова; на южном два баталиона Апшеронского полка, два батальона Самурского полка и 21-й стрелковый батальон, под командою командира Апшеронского полка полковника Тергукасова; на западном фасе два батальона Дагестанского пехотного полка, под начальством командира сего полка полковника Радецкого. [302]

Расположение это показано на прилагаемом плане Гуниба.

Командование означенными передовыми войсками и непосредственные распоряжения инженерными работами я поручил генерал-маиору Кесслеру, под главным начальством генерал-адъютанта барона Врангеля.

В тот же день генерал-маиор Кесслер, осмотрев подробно местность, приступил к заготовлению туров, фашин, лестниц, крючьев и других принадлежностей для осады и штурма.

Осмотр доступов на вершину горы обнаружил, что восточный скат ее, хотя слабейший и доступнейший по природным условиям, представляет однакоже едва ли не самые большие препятствия, потому что пути по нем затруднены чрезвычайно крепкими искусственными преградами и бдительно охранялись большею частию Гунибского гарнизона. По этой причине имелось в виду предпринять решительные действия с этого фаса только в крайнем случае, предпочитая им, если представится к тому возможность, нападение с которого-нибудь из остальных 3-х фасов; а для отвлечения внимания осажденных и чтобы заставить неприятеля быть в постоянном ожидании решительного наступления нашего с восточного фаса, приказано было полковнику Кононовичу постепенно подвигаться вперед к завалам этого фаса с помощью осадных работ, производство которых поручено инженер-капитану Фалькенгагену.

В ночь на 24-е число стрелки Ширванского полка, под огнем неприятеля, выдвинулись вперед и расположились не в дальнем расстоянии от завалов за камнями, поместив резерв в строениях брошенного неприятельского хутора.

В течение 24-го числа генерал-маиор Кесслер объехал войска северного фаса и сделал распоряжения к занятию в следующую ночь пунктов близ скалистых обрывов верхней части горы. В этом же смысле отданы приказания и войскам южного и западного фасов.

Пред рассветом 25 числа, по распоряжению начальника войск южного фаса полковника Тергукасова, командир 1-го баталиона Апшеронского пехотного полка подполковник Егоров, подойдя к скалистому обрыву и видя, что неприятель не заметил его движения по причине густого тумана, решился воспользоваться удобным моментом повести баталион далее на вершину горы. Местность, заранее осмотренная охотниками, представляла в этом пункте такие большие препятствия для нападения, что осажденные, считая ее вероятно недоступною для нас, содержали здесь только незначительный караул. Перед нападающими как стены возвышались один над другим три скалистых крутых обрыва, каждый от 8 до 10 саженей высоты, только в одном месте рассеченные узкою поперечною трещиною.

130 охотников, предводимых капитаном Скворцовым и прапорщиком Кушнеревым, обутые в лапти и поршни, с лестницами и крючьями, подсаживая друг друга, в совершенной тишине вскарабкались на террасу, отделяющую нижний обрыв от второго; вслед за ними [303] двинулся и баталион, оставя стрелковую роту внизу на местах, удобных для обстреливания верхних уступов. Не останавливаясь на первой террасе, охотники, а за ними и баталион, уже под огнем заметившего их неприятеля, с помощию лестниц и веревок взошли на вторую террасу и вслед затем на верхнюю плоскость Гуниба, где к 6-ти часам утра собрался уже весь баталион. Между тем охотники окружили неприятеля в примкнутых к скалам завалах; 10 человек захватили в плен, 7 убиты на месте (в числе убитых находятся и три бывшие вооруженными женщины), а остальные скрылись, пользуясь туманом.

Вскоре затем подошли сюда еще две роты 4-го баталиона того же полка, и тогда полковник Тергукасов двинулся к самому селению Гуниб, находившемуся оттуда еще верстах в 8-ми, и на дороге соединился с 21-м стрелковым баталионом, который, имея в голове охотников под командою подпоручика Териева, в тоже время овладел с боя крепкими неприятельскими завалами, правее занятых Апшеронцами.

Одновременно и войска северного фаса (верстах в 15-ти от Апшеронцев) под личным начальством генерал-маиора князя Тархан-Моуравова, с такими же трудностями и с таким же блистательным мужеством поднялись на Гуниб с противоположной северной покатости. Взойдя на высоты, князь Тархан-Моуравов направил шедшую в голове стрелковую роту Грузинского гренадерского полка, под командою подпоручика Микеладзе, и сотню конно-иррегулярного полка с есаулом Джафар-агою, а вслед за ними и весь гренадерский баталион под командою подполковника Габаева к палатке Шамиля и в тыл устроенных на восточном скате укреплений, а после в обход аула.

Озадачные появлением наших войск с разных сторон, горцы в беспорядке бросились бежать от стен южного фаса вверх, преследуемые с низу выстрелами Ширванских стрелков. Большая часть мюридов, в том числе и сам Шамиль с сыновьями, бежали к селению Гуниб и засели по саклям. Вслед за бегущими от стен мюридами полковник Кононович двинул быстро вверх 1-й и 2-й Ширванские баталионы с 4-мя горными орудиями, а полковник Радецкий поднялся в это время с большим трудом с западной стороны.

Между тем партия мюридов челов. до 100, из числа бежавших в рассыпную от укреплений, отрезанная от аула, собралась на лесистом холме, в лево от ведущей к аулу дороги и там, засевши за камнями, открыла частую пальбу по подымавшимся снизу ротам Ширванского полка. Одна и вслед за ней другая рота этого полка были направлены, чтоб выбить мюридов из-за камней.

Горцы, не видя никакого спасения, выхватили шашки и кинжалы и бросились на встречу Ширванцам; тут завязалась хотя непродолжительная, но жаркая и кровавая рукопашная схватка; сброшенные с холма мюриды кинулись на стоявший внизу у неприятельского орудия караул [304] наш, но преследуемые с тылу были отброшены вниз к небольшому ручью, где окружены со всех сторон и истреблены все без исключения.

Когда таким образом войска с разных сторон устремились к аулу, генерал-маиор Кесслер, имея в виду приказание мое употребить все усилия, чтобы Шамиль достался нам живым в руки, остановил натиск войск, уже готовых ворваться в Гуниб, и расположил их таким образом, чтобы преградить защищавшимся в ауле мюридам все пути к отступлению.

В это время я лично прибыл вместе с командующим войсками в Прикаспийском крае на место боя и приказал остановить перестрелку с засевшими в Гунибе мюридами, предложив им сдаться, не подвергая напрасно аула (в котором было много женщин и детей) всем ужасам штурма. После переговоров, длившихся около двух часов, Шамиль, видя аул окруженный густою цепью войск, готовых ворваться в него, решился сдаться. В сопровождении нескольких приближенных мюридов он тут же явился ко мне, повергая безусловно свою судьбу милосердию Государя Императора. Я приказал отвести его в лагерь главной квартиры. На другой день прибыли сюда же два его сына и все семейство.

При овладении Гунибом взято четыре орудия, одно крепостное ружье и Шамилевская секира; в плен захвачено около ста мюридов, и такое же число убито. Потеря с нашей стороны заключается: в 19 нижних чинах и двух милиционерах убитых, 7 офицерах, 114 нижних чинах и 7-ми милиционерах раненых. Контуженных 2 офицера и 10 нижних чинов.

Геройский подвиг овладения Гунибом блистательно закончил ряд беспримерных подвигов, совершенных в последнее время славными войсками Его Императорского Величества, которыми я имею счастие командовать. Я не нахожу достаточно слов, чтобы достойно оценить заслуги всех чинов от генерала до солдата Они все исполнили свой долг с мужеством н самоотвержением, ставящими их выше всякой похвалы.

Теперь еще раз могу повторить: полувековая война на Восточном Кавказе окончена; народы, населяющие страну от моря Каспийского до Военно-Грузинской дороги, пали к стопам Его Императорского Величества.

Я сделал распоряжение о немедленном устройстве во всех новопокоренных обществах нашего управления и 28-го числа возвращаюсь в Тифлис.

С сердечным счастием поспешаю сообщить обо всем этом нашему высокопревосходительству, дли всеподданнейшего доклада Его Императорскому Величеству. [305]

Б. Письмо Великого Князя Константина Николаевича.

Позволь от души обнять тебя, любезнейший Александр Иванович, после ряда подвигов, исполненных тобою в течение этого лета, не только славных сами по себе, но, главное, по тем огромным и прочным последствиям, которые они будут иметь и которые ты сумеешь из них вывести. Ты уже составил тем твоему имени такое место в нашей истории, которое ничто у тебя не отнимет. Радуюсь, что ты получишь это письмецо именно в Николаеве, где мы в первый раз с тобой поближе сошлись, где я узнал и научился ценить тебя. Некоторые разговоры, которые мы тогда с тобою там имели, никогда не изгладятся из моей памяти. Я убежден, что ты уверен, что никто более меня не радовался твоему счастию и не гордился твоею славою.

Вчера был у нас обычный Кавказский Комитет, весьма сухой и неинтересный, потому что кроме обыкновенных текущих дел там почти что ничего не бывает. С нетерпением жду, когда придет твое представление об окончательном устройстве Общества для распространения христианской веры. Зная, как это дело тебе близко к сердцу и какую огромную пользу ты сумеешь из него вывести, я буду его поддерживать всеми силами.

Впрочем у нас все тихо и спокойно, и ничего особого нет. По морской части внесено в Государственный Совет представление о новом учреждении министерства и портов, которое есть плод пятилетней постоянной работы. Вообще все идет по этой части помаленьку вперед к известной цели. Иное идет хорошо и легко, другое встречает большие или меньшие препятствия. Но без борьбы ничего достигнуть нельзя, и я от нее не отказываюсь.

Ну, прощай, любезнейший Александр Иванович! Обнимаю тебя еще раз от души и от всего сердца желаю продолжения нашей дружбы.

22 Сентября 1859 г. Стрельна. [306]

В. Письмо князя Барятинского Великому Князю Константину Николаевичу.

2 Ноября 1859 г. Тифлис.

Ваше Императорское Высочество.

Письмо Вашего Высочества, от 22-го Сентября, доставило мне невыразимое счастие. Я не могу найти достаточно слов, чтобы высказать чувства моей искренней, душевной благодарности за такое внимание к моим трудам, каким Ваше Высочество удостаиваете меня. Действительно, Всевышнему угодно было благословить оружие храброй Кавказской армии; усилия наши увенчались полным успехом, и великие предначертания Государя Императора приведены в исполнение. Счастливый достижением таких результатов, я вознагражден уже свыше меры Его Величеством; но милостивые слова Вашего Высочества составляют для меня новую и драгоценную награду.

Воспоминания о Николаеве, в котором я имел счастие снискать особое расположение Вашего Высочества, запечатлены неизгладимо в моей душе; но, к сожалению, письмо ваше я получил не там, а в Тифлисе, где после возвращения из Дагестана упорная болезнь приковала меня в постели.

Благочестивое участие ваше в деле учреждения Общества восстановления христианской веры совершенно необходимо для осуществления столь важного предположения. При могущественном содействии Вашем оно, без всякого сомнения, окончится успешно. На этих днях я представляю его в Кавказский Комитет и с большим нетерпением буду ожидать результата. Это дело в настоящее время приобретает еще более значения: мы теперь свободнее можем вносить слово Христа в неприступные доселе горы, незащищаемые уже более изуверством фанатиков; а несколько сот беглых солдат-ренегатов, теперь раскаявшихся и водворенных мною в горах, принесут своим влиянием и знанием языка большую пользу.

Искренно радуюсь, что труды Вашего Высочества по морской части приносят благотворные плоды. Чем более борьбы в достижении цели, тем, без сомнения, более заслуги для виновника ее достижения, и такие заслуги, как ваши, на таком важном поприще государственной деятельности, достойно оценятся Отечеством.

Около половины Декабря, если здоровье мне позволит, надеюсь выехать отсюда в Петербург для разрешения нескольких важных вопросов, до устройства Кавказа относящихся. Тогда я буду иметь счастие лично вновь принести Вашему Высочеству беспредельную мою благодарность за лестное и дорогое внимание ваше. [307]

Г. Письмо А. В. Головнина к князю А. И. Барятинскому.

(с Французского).

Царское Село, 21 Сентября 1859 г.

Только что возвратились мы с Великим Князем из Англии, как пришли известия о блестящих успехах, одержанных вами на Кавказе. От всего сердца поздравляю вас, и позвольте выразить вам, что все истинные патриоты, с которыми я говорил об этих успехах, глубоко вам благодарны за Россию. Вы начертали ваше имя в истории крупными буквами и прибавили блестящую страницу к истории царствования Императора. Разумеется, он поздравляет себя с тем, что выбрал вас своим наместником. Беру на себя смелость напомнить вам о письме, которое я написал вам из Парижа, получив известие о вашем назначении. Думаю, что я предвидел то благо, которое оно принесет России и ту славу, которая прибавится к настоящему царствованию. Что более всего наполняет удивлением, это то, что, одерживая блестящие победы на поле сражения, наместник Кавказа занимался своим гражданским управлением; я с глубоким вниманием читал в Палермо устав, который вы прислали Великому Князю относительно учреждения внутренней администрации страны.

Большое путешествие Великого Князя в Иерусалим, Грецию и в Турцию было очень интересно, но не на столько полезно, как этого ожидали, в особенности если подумать обо всех расходах, которые оно причинило России, Греции, Турции и Греческому духовенству. Мы получили уполномочие посетить эти страны за несколько дней до отъезда, что делало невозможным предварительное изучение, серьезное чтение и т. д. Мы оставались в Палестине всего 10 дней, в Греции 10 и в Турции 10, что едва достаточно, чтобы иметь понятие об этих странах, но чтобы их изучить слишком мало. Мы посетили эти места, когда сезон уже был в конце и жары становились невыносимыми, что уменьшало также возможность посвятить время изучению. Вот почему это путешествие, стоющее так дорого, не принесло результатов, каких можно было бы ожидать. Надо отдать справедливость необыкновенным способностям Великого Князя и его памяти: имея слишком мало времени, чтобы читать о странах, которые он обозревал, он много наблюдал и многое удержал в памяти.

После короткого пребывания в Петербурге, мы уехали в Англию. Это новое путешествие, продолжавшееся всего шесть недель, было очень полезно. Великий Князь ехал в Англию на "Светлане", фрегате, построенном по новой системе во Франции и возвратился на прекрасном фрегате "Генерал-Адмирал", построенном в Америке. Проведя по восьми дней на каждом из них, он подробно их изучил. Морские ванны принесли ему пользу. Он два раза обедал в Осборне [308] у королевы, где был принят очень приветливо, и сам убедился, донесения наших дипломатов относительно нерасположения Англичан к нам по меньшей мере преувеличены, так как Английский народ всюду встречал Великого Князя с большим уважением. Его Высочество отправился в Лондон осмотреть броненосные фрегаты, которые строит Английское правительство и никому не показывает. Он провел четыре часа в Английском банке, который ему показали в мельчайших дробностях. В кладовых банка мы видели наши полуимпериалы на сумму 18 миллионов рублей, что меня крайне опечалило.

Я от того говорю вам с такою откровенностью о Великом Князе, что знаю ту истинную дружбу, которую вы к нему питаете, и вот почему я хочу, чтобы вы знали, что, несмотря на полученное мною повышение в звание государственного секретаря, я не покидаю Великого Князя, но занимаюсь с ним лишь серьезными делами, свободный от массы мелких канцелярских дел, отнимавших у меня ежедневно несколько часов.

Возвратясь в Петербург в начале этого месяца, мы нашли много утешительного во внутреннем управлении: целая система финансовых мер, придуманных Рейтерном, утверждена Императором; работы освобождению крестьян подвигаются, и надо отдать справедливость комитетам Ростовцова, которые занимаются делом очень добросовестно.

Д. Письмо графа П. Д. Киселева к князю Барятинскому.

(с Французского).

Париж, (28 Октября) 9 Ноября 1859 г.

Князь Горчаков передал мне карту Кавказа с описанием восточного берега Черного моря. Считаю своим приятным долгом выразить вам искреннюю благодарность за эту присылку, дополняющую все мои данные о стране, которую вы упрочили за Империею. Искренно поздравляю вас с этим успехом; я давно предугадывал подобный результат, которого ваша неуклонная твердость во всех отношениях заслужила. Желаю, чтобы ваша славная карьера с таким же успехом шла вперед во имя чести нашего оружия и славы нашего возлюбленного Монарха. Мне остается только прибавить, что во Франции с глубоким интересом следили за победами Кавказской армии, и я думаю, с большею симпатиею нежели их соседи по ту сторону Ла-Манша. Но, что бы они ни говорили, победа очевидна, и оценка ее не может быть умалена.

Продолжайте, дорогой князь, пользоваться плодами вашей прекрасной победы, и вы прибавите к истории нашего общего Отечества еще одну блестящую страницу. Считаю себя счастливым, что могу воспользоваться случаем не для того, чтобы передать вам свои обычные приветы, но чтобы выразить те чувства, которыми я проникнут к вам и которые должны быть разделены каждым Русским.


Комментарии

75. "Не хорошие глаза", т. е. в смысле их неудобной для других проницательности. И, действительно, эти голубые, обыкновенно полные выражения доброты глаза, имели замечательную способность проникать человека насквозь, или выказать неудовольствие, или презрение.... А. З.

76. На Кавказе летом войска имели на фуражках белые холщовые чехлы.

77. На этом историческом камне вырезана надпись: "25 Августа 1859 года, 4 часа пополудни. Князь Барятинский".

78. Сцена эта прекрасно изображена бывшим с ним Мюнхенским художником Горшельтом в большой картине. Снимок с уменьшенной фотографии приложен к этой главе.

79. Кахетинское дворянство в знак особой признательности поднесло князю в подарок ружье царя Ираклия, с которым он не разлучался во всех своих походах против многочисленных врагов Грузии. Ружье хранилось в семье князей Абхазовых и береглось ими как святыня. А. З.

80. Празднуется ли этот день и до сих пор на Кавказе? А. З.

81. Г. Кипиани не пользовался расположением кн. Барятинского, особенно по его действиям в устройстве Мингрелии. В своем месте об этом будет изложено подробнее. А. З.

Текст воспроизведен по изданию: Фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский. 1815-1879. Том 2. М. 1890

© текст - Зиссерман А. Л. 1890
© сетевая версия - Трофимов С. 2020
© OCR - Karaiskender. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001