ФЕЛЬДМАРШАЛ

КНЯЗЬ АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ БАРЯТИНСКИЙ.

1815-1879.

ТОМ ПЕРВЫЙ.

Глава XXI.

Назначение помощником к князю Бебутову и отношения к нему.— Сражение при Кюрюк-Дара.— Возвращение в Тифлис.— Отношения к генералу Реаду.— Участие в освобождении пленных Грузинских княгинь. — Письмо князя Орбельяни.— Назначение генерала Муравьева главнокомандующим.— Предшествующая ему молва.— Известие о кончине императора Николая.— Отношения к Муравьеву.— Эпизод с письмом князя Мирского.— Недовольство своим положением и выезд в Петербург.— Прощальное письмо князя Орбельяна.

Имея в виду преклонный возраст и слабое здоровье князя Бебутова, император Николай был весьма озабочен выбором генерала для замены Бебутова, в случае его болезни или смерти. Поэтому он писал к князю Воронцову, что кроме Лидерса и Сакена не имеет никого в виду: но Лидерса не желал бы отпускать с Дуная, где он может заменить князя Горчакова. “На сей вопрос обращаю твое особое внимание", прибавил Государь (письмо от 4-го Января 1854 г.). Князь Воронцов отвечал на это 18-го Января 1854 г., что “считает совершенно способным командовать корпусом на Турецкой границе генерал-адъютанта князя Барятинского; военные достоинства его здесь всем и, смею думать, Вашему Величеству известны. Он приобрел большой опыт и в военном деле вообще, и в познании края, и пользуется общею доверенностью". Император утвердил выбор князя Воронцова, но с тем, чтобы князь Барятинский находился при Бебутове с самого открытия кампании. “Поздно и неосторожно было бы, прибавил Государь, выслать Барятинского тогда только, когда несчастие случилось бы уже с Бебутовым". Вследствие этого, князь Воронцов, еще до выезда из Тифлиса, назначил князя Барятинского помощником князю Бебутову, и в Мае 1854 года князь Александр Иванович уехал в Александрополь. В это время, по личному повелению Государя, военный министр князь В. А. Долгоруков настойчиво писал в Тифлис и требовал скорейшего. решительного наступления на неприятеля; а между [375] тем генерал Реад, 7-го Июля № 267, послал князю Долгорукову копию с рапорта к нему князя Бебутова от 28-го Июня № 109, сущность которого заключалась в следующем: Турки хотят его заманить к Карсу, но он не пойдет, ибо это отдалит его от Гурийского отряда, и все выгоды там будут на стороне неприятеля. Затем, по слухам, Австрия выступает против нас, вынудила наши войска отступить к Серету, и это дает Англо-Французам возможность предоставить защиту Европейской Турции Австрийцам; сами же они вероятно пойдут в Батум, и тогда нам придется очень плохо. Александропольскому отряду уже не до наступления будет, а останется подумать об усилении гарнизонов Эривани и Александрополя, да на Цалке защищать дороги в Тифлис".

Прочитав эту бумагу, Николай Павлович, недовольный предшествовавшими преувеличенными страхами и предположениями Тифлисского штаба, написал собственноручно: “Скверно! Писал это вероятно не князь Бебутов, а князь Барятинский. Боюсь, что никакого толку не будет". В тоже время было получено в Петербурге донесение Ханыкова из Персии совершенно успокоительного свойства, и Государь на нем написал: “если эти сведения справедливы, то еще менее понятно и извинительно бездействие Бебутова".

Военный министр, вследствие этого, написал Реаду, что Государь с крайним сожалением усмотрел, что князь Бебутов не только не предпринимает решительных действий, но явно устремляет свои виды и соображения не вперед, а назад, и заботится об отступлении его корпуса. Это тем более удивительно, что Андроников только что два раза разбил Турок в Гурии, а по донесениям Ханыкова в Турецкой армии болезни, смертность, побеги и упадок духа; наша медленность и непредприимчивость только в их пользу.

Вскоре Императору пришлось приятным образом убедиться, что он напрасно так думал о князе Барятинском, вовсе не участвовавшем в составлении рапорта князя [376] Бебутова; (автором письма был, если не ошибаюсь, генерал-маиор Неверовский).

Отношения князя Александра Ивановича с Бебутовым были все время, без изменения, хороши; но можно ди чувствовать себя удобно и проявить меру своих способностей в положении помощника, без определенного круга действий, прав и обязанностей? Для самостоятельного военного человека подобное положение неприятно и вредно, как ему лично, так и самому делу. Князь же Бебутов, хотя по профессии военный, умный и образованный человек, был в сущности хороший администратор, умел говорить с солдатами, заботился об них, достойно и любезно обращался с офицерами, но военному делу, в более обширном смысле, был чужд. Не взирая на блистательную победу, одержанную им 19-го Ноября при Баш-Кадыкляре, в нем все-таки преобладала некоторая нерешительность.

Александропольский действующий отряд составляли: 19-ть батальонов (из которых девять отличных, старых Кавказских и десять 18-й дивизии, недавно прибывших из России, в бою не испытанных), 26 эскадронов драгун, три казачьи полка, 12 сотен милиции, с 74 орудиями, всего около 19 с пол. тыс. человек; драгуны и казаки прекрасные, артиллерия отличная. У неприятеля было с начала 30, после 40 батальонов, с массою конницы. Несмотря на такое неравенство сил, мы, благодаря великому качественному превосходству наших войск, уже доказанному на опыте, могли разбить Турок на голову, где и когда угодно. Тем не менее, мы не открывали наступления, хотя Император не переставал настаивать на движении вперед.

Наконец, князь Бебутов решился и выступил за 30 верст от Александрополя к селению Кюрюк-Дара, где и расположился лагерем. Верстах в 18-ти впереди стоял Турецкий Мушир-Зариф-Мустафа-паша, с 60-тысячною Анатолийскою армиею. Его окружали многие иностранные офицеры разных наций. С половины Мая он уже сосредоточил здесь свои войска, все собирался открыть [377] наступательные действия, поедал свои запасы и, наконец, решился оставить свою позицию, но неизвестно собственно с какою целью.

Узнав об этом вечером 28-го Июля, князь Бебутов приготовил отряд свой к движению, с целью, или отрезать Туркам путь к Карсу, если они туда пойдут, или встретить их в поле, если они вздумают нас атаковать.

Устроив ночью вагенбург, в котором оставлены тяжести и ранцы отряд, (всего около 18-ти тысяч человек) пред рассветом двинулся к деревне Мешко, близ которой пересекается дорога в Карс. Когда рассвело, стало очевидным, что Турки хотят нас атаковать, угрожая нашему левому флангу, с целью отрезать от вагенбурга и Александрополя. Пришлось нам не атаковать самим, а отбивать атаку неприятеля, сражаясь в избранных им условиях, для нас невыгодных. В таком обороте дела нельзя было не винить все начальство отряда.

Князь Барятинский осмотрел подробно местность между Кара-Яйлы и Ходжа-Вали; она оказалась гористою, со скатом горы Малой-Ягны; в разных направлениях тянулся ряд пологих возвышений и неглубоких лощин. Решено было часть войск отделить для отпора неприятелю у Кара-Ягны (наш левый фланг); другою, главною, действовать в центре, а остальною, меньшею, удерживаться до времени на правом фланге; после же, усилившись, ударить здесь на неприятельский левый фланг. Для направления войск, согласно этому, поехал князь Барятинский.

В 5-ть часов утра неприятель стремительно атаковал наш левый фланг; направленная туда пехота еще не успела подойти: там пока геройски отбивались Нижегородские и Тверские драгуны, с конной артиллерией. Бой был жестокий; две трети драгун уже выбыли из строя; два наши орудия были захвачены Турками; в эскадронах оставалось по 40 человек; некоторые, совсем без офицеров, продолжали отчаянно бросаться на неприятельские батальоны... Наконец, подошла пехота, но усталые от быстрого движения батальоны 18-й дивизии, новички в бою, не могли решительно [378] ударить на неприятеля. Командовавший ими генерал Белявский счел необходимым начать отступление...

Минута была критическая. Сражение могло почти считаться проигранным. В это время князь Барятинский поистине проявил всю силу своего военного таланта. Он угадал, что прорывом неприятельского центра можно дать делу другой оборот и, не теряя времени, двинул отборные батальоны Грузинского и Эриванского полков, в колоннах к атаке, на неприятельский центр.

С артилериею в интервалах, молча, пошли эти бесподобные батальоны вперед. Не взирая на жестокий огонь из 36 орудий, на град штуцерных пуль, выпускаемых сосредоточенными здесь Турецкими стрелковыми батальонами, гренадеры продолжали наступать; в полуверсте от неприятеля остановились, дали нашим батареям послать Туркам несколько залпов ядер и гранат, и опять пошли. Три Турецких стрелковых батальона выбежали вперед и осыпали нас тучею пуль из штуцеров. Это не остановило гренадер. Оставалось шагов двести; наши барабаны забили наступление, гренадеры перекрестились, взяли на руку, и через несколько мгновений начался рукопашный, кровавый бой, который едва ли бы выдержать и не Туркам.

Трудная, очень трудная была эта атака; мы дрались один против трех. Но что могло устоять против таких батальонов, предводимых истинными героями офицерами? Опрокинутые, разбитые Турки отступали, усеивая поле трупами, брошенными орудиями, ящиками и проч. Но и наши батальоны были расстроены и утомлены до крайности.

В эту минуту появилась масса неприятельской кавалерии,— и положение опять оказалось опасным. Но князь Барятинский, собрав быстро несколько батальонов, построил их в каре; артиллерия сыпнула по Турецким всадникам картечью, и они показали тыл.

В 9-ть часов утра, после четырехчасового боя, разбитая Турецкая армия бежала; лишь часть ее, действовавшая на нашем слабом правом фланге, еще продолжала свои усилия, надеясь на успех. Князь Барятинский поспешил передвинуть туда с левого фланга кавалерию, с [379] появлением которой неприятель подвергся общей участи, начав поспешно отступать. Уже когда центр неприятеля был разбит, и Турки, отступавшие сначала медленно, затем постепенно шли все поспешнее, наконец в разброд, всем стало ясно, что настал отличный момент для преследования всеми силами и полного поражения Турок. Все окружавшие князя Барятинского на этом настаивали; но он не хотел или не мог взять на себя этого распоряжения и послал князя Мирского за приказаниями к князю Бебутову. (В первый раз во все время сражения испрашивались им приказания).

Князь Бебутов, находившийся под впечатлением неудачного начала сражения и сначала даже не веривший в победу, не дал решительного ответа, сказав: “а вот посмотрим", и поехал к князю Барятинскому, где вместе с генералом Брюммером стали совещаться.

А между тем Турки уходили...

Наконец. совещание кончилось, и отдано было приказание — отступать в Кюрюк-Дара.

Что было истинным мотивом такого решения — неизвестно. Сослались, по обыкновению, на утомление войск, особенно драгун, на расстройство, недостаток боевых запасов и проч. (что, впрочем, бывает после всякого сражения); если однако все это препятствовало преследованию (хотя Новороссийский драгунский полк, казаки, милиция и некоторая часть пехоты могли бы еще без особого напряжения двинуться), то по крайней мере не за чем было так спешить отступлением, и можно было остаться на месте, пока неприятель не скрылся бы совсем из виду. Четыре Турецких батальона на крайнем правом фланге неприятеля долго стояли, в очевидном ожидании приказания сдаться; но, видя, что на них не обращают внимания, направились дальним обходом на Огузлы восвояси 106.

Приходится заключить, что отсутствие единой воли играло здесь главную роль. Князь Барятинский сделал в этом [380] сражении все, что от него и следовало ожидать; вероятно, больше он сделать не мог.

Тем не менее, победа была славная и, при тогдашних обстоятельствах, для России весьма важная: 15 орудий, 2 т. пленных с 86 офицерами, масса разного рода оружия, знамен, штандартов остались в наших руках. Мы потеряли до 2 т. человек (в том числе более ста офицеров), девятую часть всех сражавшихся.

Бывший при Турецкой армии Венгерец Кмети, на другой день сражения писал Английскому консулу в Эрзерум: “Вчера мы потерпели страшное поражение (dreadful thrashing), от Русских; 3 тысячи убито, 2 тысячи взято в плен, и мы бежали в большом беспорядке в Карс. Русский отряд был силен, а нас всего было 25 тыс. человек (?!). Обо всем этом пишу лорду Стратфорду".

За сражение 24 Июля князь Барятинский был награжден Георгием 3-й степени.

В конце лета князь Александр Иванович возвратился в Тифлис к своей должности начальника штаба. Несмотря на постоянно хорошие отношения к генералу Реаду, с которым он во время отсутствия из Тифлиса вел дружескую переписку, сочетание этих двух лиц было неудачно. Как уже выше сказано, генерал Реад не обладал ни знанием края, ни достаточною опытностью, ни настолько блестящими способностями, чтобы справиться с командованием на Кавказе в такое трудное время. Он был как в лесу, в постоянном колебании, и не вполне доверялся князю Барятинскому, все опасаясь, что пылкость и решительность начальника штаба вовлекут его, Реада, в какую-нибудь беду, особенно в столкновение с Петербургом, чему примером служили уже вышеприведенные замечания Государя по поводу Гагр и плана очистить Дагестан. Может быть почтенного генерала задевало и то, что все, и частно, и официально, и Кавказские, и Петербургские служебные лица, обращались больше к князю Александру Ивановичу, нежели к нему; он видел себя как бы игнорированным и знал, что играет роль подставного лица. Когда впоследствии генерал Реад был назначен командовать 3-м пехотным [381] корпусом, да еще при этом удостоился весьма лестного отзыва Императора за свою Кавказскую деятельность, то считал себя совершенно счастливым и, оставив Тифлис, продолжал посылать самые дружеские письма князю Барятинскому 107.

В то время главная беда на Кавказе состояла в том, как уже выше сказано, что не было настоящего главнокомандующего: край оставался без хозяина. Присылка хозяина была чуть ли не важнее присылки новых резервов. Почему в Петербурге медлили назначением и длили междуцарствие Реада, трудно понять. На возвращение князя Воронцова надежд уже не было со времени отъезда его из Тифлиса и, нет сомнения, этот достойнейший государственный человек не мог желать вреда общему делу, ради своего личного самолюбия. Хотя князь Воронцов не посылал просьбы об увольнении, но трудно предполагать, чтобы этот мотив был поводом; ибо одного намека со стороны Государя князю Воронцову на необходимость хозяина на Кавказе было бы достаточно, чтобы князь Михаил Семенович поспешил отказаться от своего поста, в виду серьезной болезни. Очень может быть, что Государь затруднялся, на ком остановить выбор, или полагал, что Реад окажется способным окончательно занять свой временный пост. Князь же Барятинский считался еще слишком молод...

Вступив в отправление своих обязанностей, князь Барятинский в этот раз уже не проявлял таких тревожных опасений. Кроме победы у Кюрюк-Дара, Турки были еще два раза разбиты: генералом бароном Врангелем на Чингильских высотах, что повело к занятию нами Баязета, и князем Андрониковым на границе Гурии.

Угрожающие сборы Шамиля разрешились вторжением его конных партий в Кахетию, где ограничились захватом значительного числа пленных жителей, в том числе княгинь Чавчавадзе и Орбельяни. Как ни прискорбно было это происшествие, но особого, общего значения оно не имело. Затем Шамиль еще раз, в Октябре, попытался атаковать на Кумыкской плоскости вновь поселенный аул мирных [382] Чеченцев, Истису, прикрываемый одной ротой Кабардинского полка; но подоспевшими шестью ротами с казаками, под командою барона Николаи, был разбит и постыдно бежал... В крае водворилось полное спокойствие.

Князь Барятинский принял самое живейшее участие в судьбе пленниц. К нему обратились все мольбы о содействии к освобождению их. И, нужно сказать, что действительно, благодаря князю, состоялся чрез 8-мь месяцев обмен Грузинских княгинь на служившего в России сына Шамиля, и пленницы возвратились благополучно домой. Не говоря о близких родных, но и вся Грузия, в лице ее лучших людей высшего сословия, не могла не оценить такого участия князя. Привожу здесь письмо одного из достопочтеннейших представителей Грузии, князя Григория Дмитриевича Орбельяна 108.

От 22-го Сентября 1854 г. "Когда брат мой Илья находился в плену у Шамиля, скованный в цепях и кандалах, я не беспокоил правительство об его освобождении, считая постыдным просить только об нем, когда многие другие офицеры одинаково с ним несли тяжкую участь пленника в горах. Не просил долгое время и теперь, когда вдова этого брата моего, племянник и племянницы и ближайшая родственница княгиня Чавчавадзе с детьми томятся в плену, полагая, что требования Шамиля не превзойдут моих средств к освобождению их. Ныне, когда требования Шамиля положительно объяснились и когда он первым условием освобождения несчастных моих родственниц поставляет возвращение своего сына из России, что я могу сделать, как не прибегнуть к вам? Помогите! Из глубины души вопию к вам — помогите! Да не погибнет в плену столько женщин и детей лучших фамилий Грузии".

Изложив подробно условия, требуемые Шамилем, князь Орбельян прибавил: “Ваше сиятельство, судьба злосчастных моих родственниц и счастие всей моей жизни зависят от того участия, какое ваше благородное сердце [383] примет в этом деле. Спасение наше в ваших руках; я более говорить не могу".

От 23-го Декабря 1854 г. “Вы оживили упадший мой дух письмом от 16-го Декабря, которым извещаете меня об изъявлении сыном Шамиля желания возвратиться к отцу. Что мне сказать вам, благородный князь? Я ничего не скажу, но Бог воздаст вам за живое участие, принимаемое вами в судьбе несчастных родственниц моих, к которым завтра же отправляю человека с этим радостным известием".

В это время уже было известно о назначении главнокомандующим и наместником генерала Муравьева. Князь Орбельян прибавляет в письме: “Участь Грузии решена, и новый главнокомандующий назначен; но неужели я не увижу вас проконсулом Кавказа? Или для этого непременное условие 60 лет?"...

О назначении генерала Муравьева военный министр извещал князя Барятинского (письмо 8-го Декабря) и между прочим писал: Mourawieff ne tardera pas a se rendre a Tiflis, et votre presence y sera indispensable pour le mettre au courant de la situation du pays. Vous apprecierez sans doute la gravite des motifs qui s'opposent a votre arrivee ici. L'Empereur est d'ailleurs persuade que vous vous attacherez a obtenir la confiance de votre nouveau chef ainsi que vous avez si bien su le faire avec le prince Voronzoff et le general Read 109.

Вероятно князь Барятинский, уже при первом известии о назначении нового главнокомандующего, заявил желание уехать в Петербург.

Генерал Муравьев пользовался большою военною репутациею и популярностью. Все помнили его замечательное, самоотверженное путешествие в Хиву, его пребывание в [384] Константинополе с вспомогательным Русским корпусом султану против Египетского паши, его долговременную опалу, придавшую ему, без сомнения, своего рода известность. Его считали обломком славной памяти времен отечественной войны, преемником Кутузовых, Ермоловых; он слыл начальником требовательным, взыскательным, но справедливым, и немало было людей, радовавшихся его назначению. В последние месяцы командования князя Воронцова, вожжи управления, особенно административно-гражданской части, несколько ослабли в старческих руках; большинство сознавало, что их необходимо подтянуть и надеялось, что генерал Муравьев это сделает без промедления.

С первых шагов на Кавказе генерал Муравьев, не особенно спешивший в Тифлис, двигавшийся медленно от Ставрополя по Кавказской линии, уже показал, что он как будто действует в роли ревизора, открывателя упущений своего предместника. Приемы его в этом отношении были не совсем удачны. От замечательной проницательности Кавказских офицеров это не могло ускользнуть, и ошибки были тотчас подмечены. Когда же он из Грозной написал к А. П. Ермолову письмо и сделал его достоянием гласности, когда в письме этом он бросил всей Кавказской армии в лицо упрек в “лени, усыплении, роскоши" и т. п., огромное большинство поняло, что ошиблось в генерале Муравьеве. Он приближался к Тифлису, предшествуемый мрачною молвою об его резких выходках, возбуждая чувства нерасположения.

Князь Барятинский, со свойственным ему спокойствием и достоинством, выжидал что будет. Не в его характере было пугаться каких бы то ни было туч. В разговоры и суждения о новом главнокомандующем, он, само собою, не вступал.

В двадцатых числах Февраля 1855 г. князь Барятинский получил предложение генерала Муравьева выехать к нему на встречу в Душет, откуда на другой день предполагался торжественный въезд в Тифлис; но ночью князь внезапно возвратился в город, а в след за ним приехал и сам главнокомандующий. Причиною такой [385] перемены было полученное с фельдъегерем потрясающее известие о кончине императора Николая Павловича.

Князь Барятинский плакал, искренно сожалея о смерти Государя. Он вспоминал высокие качества его характера и вместе с тем глубоко сожалел о судьбе нового Государя, призванного к царствованию в такое трудное для России время, Государя, так искренно им любимого и которому он так глубоко был предан. При новом царствовании князю Барятинскому должно было открыться еще более блистательное служебное поприще; но он вовсе не был в этом уверен, зная, что государи не всегда сохраняют чувства и отношения времен предшествовавших их воцарению: являются другие влияния и разнородные интересы окружающих лиц, вообще придворные компликации, борьба с которыми трудна, опасна и не совсем приятна. С Наследником престола князь был в переписке, но к Императору долго не решался даже послать поздравление. После уже признал он уместным и необходимым выразить чувства соболезнования по случаю кончины отца.

Что чувствовал по поводу этого печального события генерал Муравьев, вне, так сказать, официальных проявлений, мы не знаем; но, нет сомнения, и он не менее искренно скорбел под гнетом тяжелого впечатления от внезапной кончины Императора, известного силою воли, обширным знанием дел и положения России. Не мог он не задуматься тотчас же и о своем личном положении. Повод к такому заключению подает мне рассказ одного высокоуважаемого, правдивого человека, пользовавшегося многолетним дружеским расположением Н. Н. Муравьева. Вот что он, со слов самого Муравьева, мне рассказывал: Когда Николай Павлович пригласил в Петербург Муравьева для предложения ему должности главнокомандующего на Кавказе и тот явился во дворец, то был приглашен Государем в кабинет, где находился и Наследник-Цесаревич. Войдя туда, генерал был очень любезно встречен Государем, который при этом, обратясь к сыну, сказал: “Александр, придвинь генералу кресло". Наследник поспешил исполнить приказание отца, [386] не скрыв однако некоторого неудовольствия или смущения... И в ту же минуту Муравьев понял, что невинно приобрел нерасположение.

Я привел здесь этот случай потому, что он не мог не повлиять на отношения генерала Муравьева к князю Барятинскому. Ему, конечно, были известны отношения князя Александра Ивановича к Наследнику; вспомнив же о неблагоприятном для него случае в кабинете императора Николая, он тем более должен был придти к заключению, что в своем начальнике штаба видит пред собою готового преемника.

Сначала взаимные отношения их казались удовлетворительными. Главнокомандующий, предприняв поездку в Гурию и Имеретию, любезно переписывался с князем Барятинским; но князь видимо тяготился своим положением. Они были люди совершенно различного склада, различных взглядов, оба слишком самостоятельные для взаимных уступок. Кроме того, нет сомнения, что генерал Муравьев приехал уже с предубеждениями не только против князя Воронцова, но и против его любимца начальника штаба; а тот, в свою очередь, едва ли мог почувствовать особую симпатию к Муравьеву после всех его выходок на пути в Тифлис и особенно после пресловутого письма к Ермолову.

Между тем случился еще эпизод, послуживший к обострению отношений между Муравьевым и Барятинским.

Дело в том, что князь Дмитрий Иванович Мирский, прочитав письмо Муравьева к Ермолову, вознегодовал и со всею пылкостью, свойственною молодости, решился на поступок дерзкий и преступный в смысле военной дисциплины, но вполне понятный и возбудивший в свое время восторг в массе Кавказских офицеров. Говорю это положительно, как очевидец.

Письмо генерала Муравьева было в высшей степени оскорбительно для Кавказской армии. Если бы даже обвинения в нераспорядительности, неумении, злоупотреблениях некоторых начальников были справедливы, то и в таком случае он не имел никакого основания, не говорю [387] права, бросать упрек в лицо всей армии, которая каждый день доказывала свою доблесть в борьбе с упорным врагом, с неодолимыми преградами природы и климата. Не задолго перед приездом генерала Муравьева, батальоны этой армии шли один на трех-четырех Турок, превосходивших нас вооружением, и наносили им страшные поражения; шесть рот Кабардинцев геройски атаковали Шамиля с 15-ютысячной толпой горцев и обратили их в бегство. Разве он не знал об этом?

То, что почувствовал князь Мирский, читая слова: “погрязли в лени и усыплении, требуют войск для защиты войск", почувствовали и еще многие из нас. Мы, не стесняясь, тут же в Грозной, в день написания и разглашения письма, очень громко это выражали. Но выразить негодующий протест на бумаге взял на себя князь Мирский и в подписанном своим именем письме высказал то, что было на душе у всех.

Повторяю, это был поступок дерзкий, преступный, особенно в военное время, но нам тогда понятный и сочувственный. Впоследствии сам князь Мирский очень удачно сравнил свой порыв и свое состояние души с тем, которое заставляло в былые времена молодых офицеров Кабардинского или Куринского полков бросаться на верную смерть, не для славы и пользы отечества, а для того, чтобы доказать, что Кабардинцы лучше Куринцев, или на оборот. Впрочем, не всякому это понять; также как жителю столичного дворца не понять привязанности какого-нибудь Хевсура к его дымной сакле, висящей над обрывом, у подножия снегового хребта.

Письмо Мирского было распространено в многих копиях по всему Кавказу и тогда же попало в руки главнокомандующего. Общая молва гласила, что письмо было составлено в кабинете князя Барятинского Мирским, при содействии Ростислава Фадеева (он тогда был в Тифлисе при начальнике штаба и вскоре выслан в батарею, в крепость Воздвиженскую), и все этому. верили. Такая уверенность основывалась на всем известных близких отношениях Мирского к князю Барятинскому, именно в то время [388] ставших особенно близкими, потому что Мирский, находясь с батальоном в Тифлисе, просиживал целые дни, а иногда и ночи, у князя, когда тот бывал нездоров. Между тем князь о письме узнал лишь тогда, когда оно распространилось в публике.

Впоследствии, в Петербурге, князь Барятинский передал Мирскому следующий разговор свой с Муравьевым по поводу письма..

— Читали ли вы письмо, подписанное Мирским? спросил Муравьев.

“Читал, и содержание его тем более меня огорчило, что человек, дерзнувший написать это письмо, очень мне близок".

— В таком случае оставим этот разговор.
“Почему же? Не смотря на близкие мои отношения с Мирским, я могу судить об его поступке совершенно беспристрастно, раз дело касается службы".

— Знаете ди вы, что я думаю. Не предать ли Мирского суду? Какого вы об этом мнения?

“Конечно, вы можете предать его суду, и он того заслуживает; но вряд ли это было бы удобно и для вас, так как вы сами подали ему повод и пример вашим письмом к Ермолову".

— Это вопрос другой; но я вижу, что такой оборот дела вас бы огорчил и потому полагаю оставить го без последствий".

Кончилось тем, что князь Мирский, по собственному желанию, был переведен в Крым, в Азовский пехотный полк 110.

С каждым днем князь Барятинский становился все более и более недоволен своим положением. Он находил, что Муравьев к нему придирается из-за пустяков, вмешивается в подробности, до него не касающиеся, и вообще [389] не выказывает ему достаточного доверия. Видно было, что он решительно подумывает оставить Кавказ. Близкие люди советовали ему остаться, сделать кампанию в Азиатской Турции и под начальством столь опытного военного начальника, каким считали Муравьева, приобресть и самому драгоценный опыт, могущий послужить ему с пользою впоследствии. Советы однако не подействовали, и князь Барятинский, 9 Мая, попросил увольнения от должности начальника штаба и отпуска в Петербург.

Генерал Муравьев уговаривал его остаться и, как писал в отзыве военному министру, предлагал командование корпусом вместо князя Бебутова. Нет сомнения, что предложение было сделано искренно: Муравьев вероятно признавал полезным иметь в своем распоряжении на театре войны молодого, энергичного генерала, хотя находил его несоответствующим в звании начальника штаба. О другой стороны, едва ли ему улыбалось присутствие Барятинского в Петербурге. Он мог подозревать, что, пользуясь милостью Государя, князь легко может ему вредить. Подозрение понятное, хотя у князя едва ли было подобное намерение; но и выхвалять Муравьева, в противность своему убеждению, он, само собою, не стал бы.

Приготовляясь к выезду, князь Барятинский как-то раз сказал, что его заботит отправка значительной библиотеки. На это Муравьев отвечал: “Напрасно вы отправляете вашу библиотеку; ведь вы, по всей вероятности, скоро возвратитесь сюда на мое место".

Наконец, отпуск был дан, причем генерал Муравьев прибавил, что должность начальника штаба “временно" поручает генерал-маиору Индрениусу.

За несколько времени до выезда, 25 Апреля 1855 года, князь Барятинский послал находившемуся за границею князю Воронцову следующее письмо:

“Пользуюсь отъездом Жиовани 111, чтобы написать вам это конфиденциальное письмо. Я убежден, что вы горячо принимаете к сердцу интересы будущего этой страны и ее армии, а потому думаю, что те [390] подробности, которые я вам ногу дать, будут для вас любопытны. Я полагаю, что генерал Муравьев предан пользам страны и что он приехал сюда с наилучшими намерениями, но, к несчастию, не верно настроенный, очень предубежденный и под впечатлением завистливых убеждений, всегда стремящихся унизить истинную заслугу 112. Кажется также, что у него не достает такта, что о воспитании его мало заботились и что его развитие не стоит на высоте его положения: у него много деланного и мало естественного. От совокупности всего этого, разумеется, он до сих пор не ног внушить никому никакой симпатии. Усердие и священный огонь вдохновения, необходимые в великих делах и которые вы умели всегда так удачно подмечать и поддерживать в делах военных и гражданских, здесь совершенно угасли. К тому же, я полагаю, вы сами знаете генерала Муравьева, и даже быть может лучше чем я; вспоминаю кстати об одном разговоре, который мы вели с вами относительно его личности. Теперь я думаю вам легко представить себе ту печальную картину, которую мы в настоящее время из себя изображаем. Правление здесь можно смело назвать палочным, во всей его грубости, правление, которое подавляет все честные и хорошие чувства и которого не существовало здесь уже давно.

Вы легко теперь поймете, что я с нетерпением ожидаю и встречу радостно тот день, когда буду в состоянии покинуть свое место и эту страну, в которой, как вы знаете, я привязан всем сердцем и которую хотел бы видеть под управлением вполне мне симпатичным. Начав это письмо, я почувствовал необходимость писать вам все чистосердечно, а потому вы простите мне, если я задеваю здесь довольно щекотливый вопрос; но верный способ, который представляется для доставления вам этого письма, позволяет мне удовлетворить моему желанию побеседовать с вами вполне откровенно.

Князь Горчаков предлагает мне место в армии, которою он командует; но так как я еще не знаю, что именно поручит он мне, то подожду предложения более определенного. Вы знаете, что я принял место, которое занимаю теперь, лишь по привязанности в вам, с полным намерением помочь вам в ваших трудных работах, отдаваясь делу со всею любовью и старанием, которые были всегда вам хорошо известны.

По вашему приказанию я действовал также и при генерале Реаде, надеясь, что вы возвратитесь; но когда этой надежды более не стало, я думаю, что не навлеку на себя вашего неудовольствия, покинув эту страну. Вряд ли мне станет когда-нибудь так грустно, как в ту минуту, когда я оставлю ее. Это чувство вам слишком хорошо известно, чтобы вы не разделяли его со мною. Если действительно мы накануне заключения мира, я хотел бы на некоторое время покинуть армию и посмотреть, не [391] дадут ли мне в России место генерал-губернатора, чтобы освоиться с гражданским управлением нашей страны. Я был бы несказанно благодарен, если бы вы мне дали по этому поводу ваш совет. Вы мне всегда оказывали столько внимания, что я не боюсь быть нескромным, прибегая к вашей опытности и прося вас не оставить меня вашими советами.

Восемь дней тому назад Тифлис испытал большую радость, видя возвращение своих дорогих пленниц из Ведена. Радость этих дам, как вы можете себе представить, полная и — что приятнее всего — эта вынужденная прогулка послужила лишь к процветанию их здоровья; изо всего их красивого семейства недостает лишь маленькой Лидии. Шамиль, как настоящий рыцарь, проводил их из Ведена до Мичика, при свите от 6 до 7000 человек, куда Николаи со своей стороны явился с сыном Имама и где произошел размен. Если бы достоинство двух враждующих вождей позволило им сойтись и поговорить, это был бы прекрасный случай для Николаи короче познакомиться с нашим старым, доблестным врагом. Если вы получаете Русские газеты, то можете проследить точные подробности происшедшего размена.

Горячо и искренно желаю, чтобы курс вашего лечения в Карлсбаде принес вам желаемое здоровье и возвращение в Россию, где надежда снова вас увидать сильно меня радует".

В половине Мая князь Барятинский уехал в Петербург и 6-го Июня 1855 года назначен состоять при Государе, с отчислением от должности начальника Кавказского штаба. В третий раз покинул он Кавказ. Но если в 1835 и 1845 годах об этом сожалело несколько товарищей и близких знакомых, то в 1855 году сожалела уже вся Кавказская армия, все Русские и все лучшие люди туземного населения. Тот же князь Гр. Дм. Орбельян, письма которого приведены выше, прекрасно выразил это сожаление в письме к князю Барятинскому от 25 Мая, следующими искренними строками, под которыми тогда (я вполне в этом убежден) подписалось бы девять десятых представителей всех слоев Кавказского общества.

“Вы уехали, оставили войска Кавказского корпуса, которые так любили вас за доблестные подвиги, за истинно-солдатскую верную службу в лесах Чеченских, в горах Дагестанских, в дали от прихотей покойной жизни; оставили Грузию, которая вас так глубоко уважала за благородство вашей души, за возвышенный образ мыслей и возлагала на вас большие надежды свои. Я не говорю о [392] моей скорби: зная мою преданность, вы поймете всю силу того огорчения, которым я был поражен при неожиданном известии о вашем выезде в Россию. Барон Николаи и я хотели встретить вас в Петровском, полагая, что пароход ваш остановится там хотя на час; но и это не исполнилось. Пусть же Бог сопутствует вам на новом блистательном поприще, открывающемся для вашей деятельности, для ваших благородных стремлений служить мечем и правдою великому Престолу!"

В этом же письме, между прочим, князь Орбельян сообщил последние сведения о положении дел в Дагестане и об отношениях Шамиля к возвращенному сыну. Однажды отец спросил его, от чего он все так печален? Сын отвечал: “Могу ли быть весел, когда мой благодетель император Николай скончался". Шамиль задумался и произнес: “Да, мы оба должны чтить память этого великого падишаха; он возвратил мне сына, а тебя сделал человеком".


Комментарии

106. Официальная реляция не совсем совпадает с моим изложением; но я руководствуюсь правилом не скрывать истины и передаю события по достоверным рассказам очевидцев.

107. Вслед затем ген. Реад был убит при неудачной атаке Федюхиных высот 4-го Августа 1855 г.

108. Генерал-адъютант, член Государственного Совета, скончался в 1885 г.

109. Перевод. “Муравьев не замедлит отправиться в Тифлис, и ваше присутствие там будет необходимо для ознакомления его с положением в крае. Вы, без сомнения, признаете важность причин, препятствующих вашему приезду сюда. Император убежден, что вы сумеете приобрести доверие вашего нового начальника, также как вы сумели так хорошо сделать это при князе Воронцове и генерале Реаде".

110. Нужно однако сказать, что генерал Муравьев за обедом, который ему давали в Тифлисе, в 1856 году, после увольнения его от должностей наместника и главнокомандующего, сознался в своей ошибке, сожалел о письме к Ермолову и отдал полную справедливость достоинствам Кавказской армии: черта, рисующая благородный характер Н. Н. Муравьева.

111. Бывший камердинер князя Воронцова, доверенный эго человек, приезжавший в Тифлис за разными вещами.

112. Sous l'impression de l'opinion jalouse, qui tache toujours de rabaisser le vrai merite.

Текст воспроизведен по изданию: Фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский. 1815-1879. Том 1. М. 1888

© текст - Зиссерман А. Л. 1888
© сетевая версия - Трофимов С. 2020
© OCR - Karaiskender. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001