ФЕЛЬДМАРШАЛ
КНЯЗЬ АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ БАРЯТИНСКИЙ.
1815-1879.
ТОМ ПЕРВЫЙ.
Глава XVII.
Меры Шамиля против выселения Чеченцев.— Набег на Гурдали.— Письма об этом князя Барятинского.— Приезд князя Воронцова и движение в Шали.— Квасной анекдот.— Неудачный набег Чеченцев и письмо об этом князя Барятинского.— Замысел Чеченского наиба убить князя Барятинского.— Письмо князя Воронцова.— Разорение аула Ханкале.— Письмо об этом князя Барятинского.— Еще письмо князя Воронцова.— Конец действий 1852 года.
Когда выселение к нам Чеченцев приняло, наконец, еще более усиленные размеры, Шамиль решился прибегнуть к чрезвычайным средствам против этого, крайне ему неприятного, обстоятельства. Он приказал собрать как можно больше тех Чеченских семейств, которые были особенно озлоблены их разорением и пылали ненавистью к Русским, и поселить их в удобном месте на берегу Мичика, с тем, чтобы они, пользуясь близостью Кумыкской площади, беспрестанными набегами тревожили наши войска, наносили им, и особенно переселенцам из Чечни, как можно больше вреда, а вместе с тем составляли бы род прибрежной стражи, для пресечения выходцам кратчайшего, удобнейшего пути к Русским укреплениям.
Распоряжение Шамиля было исполнено, и в ауле Гурдали, лежащем на самом берегу Мичика, было сосредоточено значительное число собранных из разных разоренных нами аулов семейств, которые и принялись исполнять с усердием возложенную на них задачу.
Князь Барятинский решил уничтожить этот притон враждебных нам людей. В Августе сам он, по примеру предыдущего года, предпринял из Грозной движение в Чечню, чтобы пожать плоды своих зимних действий и по широким просекам выйти на засеянные Чеченцами поля, истребить их посевы, лишить средств существования и способов продовольствовать зимою вспомогательные горские сборища. В тоже время князь приказал полковнику Бакланову, как старшему на Кумыкской плоскости, собрав без огласки отряд, не менее трех батальонов, напасть [234] 11 Августа на Гурдали и, по истреблении его, возвратиться в укрепление Куринское. В тот же день князь выступил из Грозной к Шали, предполагая, что одновременное движение двух отрядов облегчит каждому исполнение их задачи. развлекая силы неприятеля и ставя его между двух огней.
К сожалению, расчет не совсем оправдался. Тогда как Грозненский отряд благополучно выполнил свою задачу и, почти без потерь, уничтожил много Чеченских посевов, отряд Бакланова, хотя и ворвался в Гурдали, сжег часть его и угнал 300 штук скота, но при отступлении чрез густой лес, при страшной в 40° жаре, понес громадную потерю, весьма и весьма не соответствовавшую ни достигнутому результату, ни самой цели. У нас выбыло из строя убитыми и ранеными 14 офицеров и более 250 нижних чинов, 16 тел наших было брошено в лесу; были минуты, когда положение казалось безвыходным...
И опять подтверждение высказанному мною выше, по поводу дел в Малой Чечне в Январе 1852 года, что набеги с ничтожными результатами, а нередко и вовсе без результатов, поглощали громадные напрасные жертвы, особенно, когда неосторожно рисковали предпринимать их летом в лесистых местах: Чеченцы же, когда хотели и, по условиям, могли защищаться, без всякой поддержки Шамиля и его орудий, делали это с большим успехом. Впрочем, нужно сказать, что в этот раз опытный и сметливый Бакланов весьма неудачно распоряжался движением отряда: а Бата, оказывавший столько пользы, находясь при князе Барятинском, здесь Бакланову не только не был полезен. но своими советами наводил на сомнение в его искренности. Но война остается войною: без жертв, иногда и лишних, она не обходится; неизбежны в ней и ошибки, и непредвидимые случайности: главное — конец венчает дело, а конец, именно благодаря князю Барятинскому, его соображениям, решимости и настойчивости, вскоре увенчал дело, как можно будет убедиться из дальнейшего фактического изложения хода событий на Кавказе.
Князь Барятинский написал главнокомандующему следующее письмо: [235]
Старый-Юрт, 16 Августа 1852.
“Чтобы помешать населению Мичика переходить на нашу сторону и не допустить утвердиться там равнодушному отношению к движениям наших войск, Шамиль несколько времени тому назад вздумал вторично населить разоренный аул Гурдали людьми из самых горячих фанатиков и наиболее ненавидящими Русских. Это те же самые, которые с новым наибом Иски производили все набеги, упомянутые в вашем последнем ко мне письме. Они мне причинили много неприятного: я видел, что упавший было воинственный дух Мичиковцев поднимается и что плоды моей зимней экспедиции, если не потеряны совсем, то во всяком случае ослаблены. Надо было совершенно разрушить их надежды одним ударом, выбрав удобный момент, когда их сено и хлеб не были еще свезены в аулы. Вот почему я решился 11-го, 12-го и 13-го числа этого месяца предпринять решительную экспедицию, до основания разрушить Гурдали и уничтожить сено и жатву в Большой Чечне. Успех превзошел мои ожидания, благодаря храбрости наших войск и разумной смелости их начальников. Гурдали более не существует: жители, после сильного сопротивления (причем мы понесли немало жертв) были все перебиты, исключая 52 пленных, отправленных вместе с скотом в Куринское. Сено и хлеба на Мичике, в аулах Мезеине, Шали, Зармай-Юрте, близ Тепли, совершенно уничтожены. Потеря неприятеля громадна, но мы также многих лишились: у нас более 200 раненых, из них 10 офицеров и около 40 убитых, в том числе два офицера.
Могу смело сказать, что ни зимой, ни летом неприятель не испытывал столь жестоких потерь и такого смертельного удара. На следующий день погрома в Гурдали, более 30 семейств Мичиковцев перешли на нашу сторону и присоединились к населению аула Истису. Я надеюсь, что к вашему приезду число переселенцев еще значительно увеличится. Я не могу нахвалиться войсками, принимавшими участие в этом деле. Генералы Багговут и Майдель, полковники Бакланов, князь Семен и Николаи были мне [236] главными помощниками. Два последние, во главе своих храбрых полков, снова покрыли себя честью и славою, и оба остались целы и невредимы. Под Николаи только была убита лошадь; но его полк, к несчастью, очень пострадал. Хотя я и дал Бакланову в проводники Бату, но думаю, что они лучше сделали бы, выбрав для отступления более дальнюю дорогу, именно ту, по которой я проходил зимою, вместо того, чтобы двигаться по лесистой стороне Мичика, подобной Ичкеринским лесам. Если я вам теперь не посылаю еще подробного официального рапорта обо всем этом деле, то это лишь потому, что я не получал еще такового от Бакланова. Через несколько дней я перешлю вам его. Смею просить вас оценить жертвы и тяжелые труды офицеров и солдат, принимавших участие в этом деле, вновь поощрить их вашим милостивым словом и разрешить мне сделать представление о награде наиболее отличившихся".
“P. S. В то время, когда я кончал письмо, приехал князь Семен с донесением о новой победе, славной и необыкновенной по своей смелости и как нельзя более кстати совершенной. Вчера с рассветом он проник в Аргунское ущелье с пятью ротами своего полка, овладел тремя аулами и сжег их. Жители не хотели сдаться, дрались как львы и почти все были перебиты. Его потеря очень незначительна: 50 раненых и 10 убитых, в том числе один убитый и 7 раненых офицеров. Генерал Пулло был там когда-то с 8-ю батальонами и потерял 500 человек. “Победителя не судят", как говорила Екатерина Великая; но я не могу скрыть от вас, что этот через чур смелый удар был нанесен без моего ведома; стало быть поступок не совсем правилен, что я, как начальник, и высказал князю Семену. Но, вместе с тем, я не мог скрыть от него мое удивление, с каким умом, смелостью и энергиею было произведено это дело, которое стоило такой незначительной потери" 57. [237]
Вскоре после Августовского движения князя Барятинского из Грозной за р. Басс, на Левый фланг приехал главнокомандующий через Закан-Юрт, Урус-Мартан, в Воздвиженскую. Отсюда князь Барятинский устроил ему прогулку на Шали, в окрестности Герменчука и Автура. Отряд состоял из всех пяти батальонов Куринского, имени князя Воронцова полка, под командою сына его, князя Семена, при нескольких сотнях казаков и множестве вновь покорившихся Чеченцев. У Автура, стоя на кургане, старый ветеран Наполеоновских войн пропустил церемониальным маршем свой полк, с развевающимися знаменами, под звуки полковой музыки, под гром пушечных выстрелов. Мы торжествовали покорение значительной части Большой Чечни, дальнейшее сопротивление которой было очевидною невозможностью: нищета ее заметно усиливалась, хлеба уже не хватало для собственного продовольствия, вывоз в горы прекратился. Неприятель издали пикетами следил за этим Русским торжеством, по всей обстановке едва ли не единственным на Кавказе, и в тот день не раздалось ни одного с его стороны выстрела. Само собою, главнокомандующий был в восхищении и не мог не сознавать, что он обязан этим кратковременной деятельности князя Барятинского.
К этому времени относится забавный случай, о котором не могу не рассказать здесь. По возвращении в Грозную, князь Воронцов за обедом попросил напиться квасу. Квас чрезвычайно понравился. Князь Михаил Семенович, выпив два-три стакана, говорил, что пил такой только в Одессе и то редко, и спросил у князя Александра Ивановича, откуда он его добывает? Князь затруднился [238] ответом (сам никогда квасу не пил), но стоявший тут камердинер его сказал: “из госпиталя".
— За такое лакомство и я, и все больные в госпитале обязаны вам. князь, и единственно вашему попечению
Князь Александр Иванович поклонился...
На другой день главнокомандующий, осматривая госпиталь, потребовал квасовара. благодарил его, похвалил за искусство, спросил, какой он губернии, и когда тот сказал: ,,Киевской, ваше сиятельство", князь Воронцов удивился и спросил: — где же ты научился такой квас делать?
“Самоучкой, ваше сиятельство".
— Ну, молодец; а подай-ка нам квасу.
Приносят стакан; князь Воронцов глотнул,—
плюнул, передал князю Барятинскому; тот сделал
тоже. Главнокомандующий рассердился, сделал
выговор госпитальному начальству, а комиссара
приказал посадить на гауптвахту, тем более, что
заметил еще какие-то беспорядки. Князь Александр
Иванович был сконфужен и серьезно огорчен.
Возвратясь домой, он призвал камердинера и
спросил, откуда он взял квас, что подавал за
обедом.
— Из госпиталя.
“Почему же в госпитале мы пробовали, квас оказался отвратительною мерзостью?"
— Очень просто: я его мешал пополам с шампанским...
Это не анекдот, а факт. Не отвечаю, впрочем, за верность хронологическую; может быть, это случилось и не в этот приезд князя Воронцова в Грозную. Последствий, конечно, никаких это квасное приключение не имело.
_________
Шамиль, как бы желая уничтожить впечатление, произведенное торжественным проездом князя Воронцова и показать, что до покорности Чеченцев еще далеко, вскоре приказал собрать две тысячи конных и одною частью, появясь со стороны Ханкальского ущелья, отвлечь туда войска из Грозной, а другою в это время ударить на мирный аул под Грозной, угнать весь скот и вообще наказать жителей за покорность Русским. [239]
План был составлен хорошо, партии собраны лихие, исправные, и по всей вероятности оне достигли бы полного успеха, если бы не тот же прошлогодний лазутчик, сообщивший ночью князю Барятинскому все подробности. Таким образом, когда рано утром появилась для демонстрации со стороны Ханкале партия, войска выскочили против нее, но сейчас же за крепостью повернули вниз по Сунже и встретили на переправе преследуемую с другой стороны партию, гнавшую огромное стадо скота. Неприятель от такой неожиданной встречи растерялся и тут-то, сжатый с двух сторон казаками и мирными Чеченцами-хозяевами скота, был жестоко наказан: около 200 человек было изрублено и заколото, большая половина потеряла своих лошадей, спасаясь в кусты, в обрывы к Сунже. Повторилась, одним словом, история, бывшая ровно год тому назад. Уныние распространилось по Чечне всеобщее, а наиб Талгик долгое время не решался никуда выходить, опасаясь мщения со стороны родственников тех людей, которые погибли в набеге под его начальством. От Шамиля, кроме того, досталось ему жестоко, и он выслушал от Имама всенародное название трусом.
Об этом происшествии князь Барятинский послал князю Воронцову следующее письмо:
Грозная, 19-го Сентября 1852 года.
“После смотра, который вы произвели в Шали и после наших побед в Августе месяце, влияние Шамиля в Чечне очевидно ослабело. 15-го числа Имам собрал в Ведене всех наибов и порешил с общего согласия нанести здесь решительный удар нашим войскам, дабы удержать свою власть, отомстить и поднять нравственный дух жителей. Предупрежденный об этом лазутчиками, я мог проследить все шаг за шагом.
17-го числа, в три часа пополудни. более 2000 всадников с семью наибами окружили со всех сторон Грозную. В одно мгновение весь наш скот был захвачен, и жители, находившиеся в поле, забраны. Но одна рота вашего полка (Куринского), заранее поставленная в засаду, [240] чтобы защитить работавших в поле, бросилась на неприятеля в штыки. Весь наш гарнизон, заранее подготовленный, вышел в одно мгновение ока. Неприятельская конница пробовала атаковать его; но наши храбрые казаки и милиция, поддерживаемые пехотою и сильным огнем артиллерии, разбили всю неприятельскую колонну. Совершенно опрокинутые, они искали спасения в бегстве. Вся добыча до последней штуки скота была отбита, и 62 тела остались в наших руках. Потеря неприятеля значительна, как ранеными так и мертвыми; 10 пленных, много лошадей и оружия также достались победителям. Часть раненых Чеченцев была унесена течением Сунжи.
Вы позволите мне умолчать относительно нравственного впечатления, произведенного этим делом. Вы сами отлично знаете дух и настоящее положение этого народа, чтобы не предвидеть последствий такого полного поражения. С другой стороны, я не могу умолчать о моем восхищении войсками. Обращаю особенное ваше внимание на казаков и милицию. Я надеюсь, вы разрешите мне сделать представление о наиболее причастных к этой победе. Позвольте мне в особенности отметить генерала Майделя, полковника Бартоломея, подполковника Камкова, капитана Белика, подпоручика Машкова, и многих других, имена которых находятся в списке; копию с него я пришлю вам с моим адъютантом князем Гагариным. Он принимал также деятельное участие в этом деле и может сообщить вам те подробности, которые могли от меня ускользнуть.
Вообще дела Левого фланга и, насколько я знаю, дела моих соседей, Дагестана и Владикавказа, в самом удовлетворительном состоянии. С весны уже, где бы неприятель ни показался, везде ему наносили урон. Несколько дней тому назад Бакланов жестоко разбил наиба Иски при Истису, и он едва не был там схвачен. В Воздвиженской все идет превосходно. Согласно вашим приказаниям, на Кумыкской плоскости начали рыть каналы. Кроме той пользы, которую мы от этого получим,— населением пространства в 37000 десят., мы, избороздив эту плоскость, помешаем неприятелю производить здесь свои набеги. Я [241] надеюсь окончить эту работу ранее зимы. Что касается до записки, которую вы мне приказали составить относительно пользы моста у Наура, я пришлю вам ее при следующем письме; в настоящее время я собираю все необходимые по этому предмету сведения. Через несколько дней я начну инспекторский смотр дивизии".
Озлобление Талгика против князя Барятинского за двухкратное поражение и вообще за все последние дела в Чечне не имело границ. С чисто-Азиатскою подлостью, он решился отомстить самым гнусным, коварным образом. Призвав одного из своих родственников, Чеченца лет 22-х, он убедил его взять на себя рискованное поручение убить князя Барятинского. Для этого Чеченец должен был бежать, изъявить якобы покорность Русским, поселиться в ауле Ячин-Юрт, построенном под стенами Грозной, и тут искать удобного случая для исполнения адского замысла. Молодой Чеченец, очень бойкий, ловкий, красивый и приличный, явился в Ячин-Юрт, и аульный старшина представил его князю, который очень ласково его принял и, по просьбе старшины, зачислил в свой конвой, в котором, кроме казаков, находилось до 25-ти человек мирных Чеченцев. Постепенно князь полюбил этого молодого джигита и оказывал ему особенные ласки.
Князь Барятинский часто выезжал верхом для прогулок за крепость и брал с собою лишь ординарца-урядника, да 3—4 Чеченцев, в числе которых неоднократно ездил и означенный, подосланный Талгиком человек. Случаев убить князя у него, таким образом, было очень много и весьма удобных: даже при неизбежных в таких происшествиях замешательствах, сидя на добром скакуне, он мог рассчитывать и ускакать безнаказанно; но он не решился посягнуть на жизнь человека, оказавшего ему столько доверия и ласки: у него, полудикого сына воинственно-хищной Чечни, не поднялась рука на такое подлое дело. Очарование, производимое князем на всех его окружавших, было настолько сильно, что ему не мог не подчиниться и этот человек, пришедший с злым намерением... Много времени спустя, когда князь уже уехал с [242] Левого фланга, преступный замысел Талгика был открыт: подкупленный им Чеченец сам сознавался начальнику Чеченцев Белику и говорил, что сразу почувствовал такое уважение к князю Барятинскому, какое можно чувствовать только к отцу, и потому отказался от исполнения взятого на себя поручения. Неизвестно, узнал ли об этом когда-нибудь сам князь Александр Иванович.
Привожу опять несколько интересных писем князя Воронцова.
Из Ейска, от 13-го Сентября:
“Я не хочу покинуть Кавказ, хотя бы и на короткое время, без того чтобы не написать вам несколько слов. Но прежде всего я должен поблагодарить вас от всего сердца за все, что я видел у вас и в особенности за ту очаровательную прогулку, которую вы устроили нам из Воздвиженской и которая никогда не будет забыта ни одним из участвовавших в ней.
Я думаю, она произвела немалое впечатление в горах. Очень прошу вас сообщить мне все, что касается до этого, а в особенности о нашем друге Шамиле. С тех нор как я вас покинул, я имею только одне хорошие известия со всех сторон. На Правом фланге я нашел все спокойным, а Евдокимова более довольным и ободренным, чем он обыкновенно бывает. Это вполне военный человек и очень разумный: но события 1843 года вселили в него полное недоверие ко всему и заставили его смотреть на неприятеля всегда в преувеличенном свете.
Не менее удовольствия доставили мне действия князя Эристова по новой должности атамана линейных казаков и генерала Граматина по делам центра.
Генерал Реад не мог следовать сюда за мною; он все еще помнит про свое столкновение с нашим добрым Викентием Михайловичем (Козловским). Он возвратился на воды в Пятигорск, и если совершенно поправится, то присоединится к нам в Тамани, после решения маршрута моей поездки обратно в Грузию сухим путем, или по восточному берегу Черного моря. Здесь, в Ейске, я был удивлен преуспеянием этого нового города; [243] я скорее назвал бы его Чародеев (фамилия местного начальника), так как действительно нужна была его сила воли, чтобы достигнуть такого успеха.
Вчера был сильный ветер, и мы не в состоянии были сесть на пароход. Сегодня утром погода стихла. Я надеюсь быть на “Эльборусе", ранее заката и увидеть восход солнца уже в Бердянске. Адмирал Серебряков отправился к мысу Адлеру, так как распространился слух о некоторых движениях Магомет-Эмина с Убыхами: но мне сказали, что он надеется быть в Керчи к моему прибытию".
В письме из Алупки, от 18-го Сентября, князь прибавляет: “Князь Григорий Орбелиани мне пишет, что наша прогулка 28-го Августа в Большой Чечне поразила и обеспокоила настолько Шамиля, что он послал собирать отряды по всему Дагестану. Надеюсь, вы мне сообщите обо всем, что узнаете относительно этого и вообще что делается в горах".
6-го Октября из Грозной князь Барятинский писал князю Воронцову:
“Князь Семен имел на днях, около Воздвиженской, блестящее дело, где неприятелю нанесено сильное поражение: я не получал еще от него рапорта и все что знаю пока не более как слухи, доставленные мне лазутчиками. После завтра сам поеду в Воздвиженскую. Вчера я возвратился с Кумыкской плоскости, где все находится в полном порядке. Теперь там заняты работами но проведению канав. Кабардинский полк очень ослаблен потерями, которые он понес за последнее время: там не хватает целого батальона. Пополнить состав этого прекрасного полка до начала зимней кампании, дело крайней важности: без этого я боюсь, чтобы он не расстроился; офицеров там также очень мало.
Если я найду свободное время, то, с вашего позволения, приеду в Тифлис на 8 или 10 дней перед началом зимней экспедиции, чтобы официально переговорить с вами. Если бы Майдель не возвратился, я хотел бы иметь Кишинского на его месте: он в тоже время мог бы [244] заменить Бартоломея. С его энергиею и знанием туземцев он мог бы быть нам очень полезен, и кроме того на время моих отсутствий я имел бы всегда человека, который меня заместит и на которого я могу вполне положиться. На этих днях я пришлю вам записку, которую вы мне велели составить относительно важности моста чрез Терек у Наура: ожидаю справок о линии от Сунжи до Моздока и Наура. За тем, посоветовавшись с Ивановым, могу представить уже все собранные мною заключения. Если вы найдете нужным сделать несколько возражений или замечаний, по поводу разных подробностей,— я прошу вас написать мне об этом, чтобы я мог пополнить свою записку".
Между тем князь Воронцов отправил князю Барятинскому следующее письмо из Алупки, от 5-го Октября:
“Не теряю ни минуты, и посылаю вам сегодня же чрез Гагарина копию с приказа от 1-го Октября, где вы увидите: 1) что вы утверждены в ваших настоящих должностях начальника 20-й дивизии и Левого фланга; 2) благодаря вашей благосклонности, Семен и Бакланов произведены в генерал-маиоры. Никто из нас не забудет, что это вам обязаны мы таким повышением по службе Семена. Да благословит и сохранит его Господь, как это было до сих пор! Затем вы увидите, что он зачислен в свиту с оставлением командиром Куринского полка. Чавчавадзе обязан также вам своим повышением: я писал и говорил Государю, что вы были им очень довольны в течение всей вашей зимней кампании. Государь сам пожелал подписать этот приказ 1-го Октября, отложив производство за отличие по службе до Николина дня.
В течение 10-ти дней, пред отъездом в Севастополь и во время моего там пребывания, я был очень расстроен и слаб. Теперь я поправляюсь, но должен был все-таки отказаться от поездки в Одессу и отдохнуть здесь. Я рассчитываю выехать отсюда 12-го и с Божиею помощью прибыть в Тамань не позже 14-го или 15-го. Надеюсь подучить там известия от вас и выехать оттуда в Тифлис, как мне хотелось бы и как мне необходимо, т.е. по восточному берегу и через Имеретию. [245]
Кончаю тем, с чего мне нужно было бы начать: благодарю вас горячо за ваши новости, которые вы мне прислали через Гагарина. Вам будет приятно узнать, что Государь читал ваш рапорт с крайним удовольствием и говорил о нем со всею свитою, так как я его послал Адлербергу ранее, чем сам увидел Государя. Сохранение тайны и разумность ваших распоряжений (от чего вполне зависели успехи) не могли быть иначе оценены".
Из Тамани, от 17-го Октября. “Вчера я нашел здесь ваше письмо от 6-го; благодарю вас сердечно за все, что вы мне пишете. Семен меня также уведомляет об удачном деле, которое он имел и о неуспехе Талгика близ Воздвиженской. Я всегда радуюсь, когда наши мирные так хорошо защищаются против своих единоверцев, предводимых лучшими наибами Шамиля. Вообще, вы сумели поставить Чеченцев почти в отчаянное положение. Шамиль должен быть очень опечален; но это лишний повод, чтобы быть осторожнее повсюду и, главное, иметь всегда под рукою резервы. Он еще будет драться отчаянно и испытывать судьбу; можно ожидать еще несколько дерзких попыток; но, благодаря вашей бдительности, я надеюсь, он нигде не будет иметь успеха, и наша система терпения, но терпения вооруженного и мужественного, приведет дело к концу. Обстоятельства сложатся так, что мы будем в состоянии ослабить влияние Шамиля в Дагестане и на тех Чеченцев, которые находятся еще теперь под его железной рукою.
Радуюсь при мысли увидеть вас в Тифлисе; я напишу вам оттуда сейчас же по моем прибытии (что, как я надеюсь, будет в первых числах Ноября), а вы между тем определите время вашей поездки. Чем ранее она состоится, тем лучше; но надо будет решить, кому передать начальство над Левым флангом на время вашего отсутствия. Семен мне пишет, что отношения Чеченцев к Шамилю становятся с каждым днем все хуже. Сообщите мне обо всем, что узнаете относительно Мичика и [246] нового поселения в Истису и продолжается ли к нам, хотя частями, переход жителей из Большой Чечни".
Из Тифлиса, от 7-го Декабря: “Мы написали официально князю Григорию 58 о великой пользе движения с его стороны в Салатавию, в одно время с началом ваших зимних действий. Эта диверсия послужит отвлечением и помехою для Шамиля собрать значительные силы против вас в Большой Чечне. Я написал ему, между прочим, и частное письмо, очень подробное, которое он покажет князю Аргутинскому, как только тот приедет его сменить. Впрочем, прежде чем мы подумали ему написать, князь Григорий сам снарядил экспедицию под начальством генерала Волкова, который доходил до самого Бортуная, не сделав ни одного выстрела. По краям Теренгула он нашел стену длиною от 4 до 5 верст, которую Шамиль выстроил, и которая вероятно может послужить ему также, как и знаменитый большой окоп в Шали... Волков не нашел там ни единого защитника этой стены и разрушил часть ее, чтобы показать уважение, которое мы к ней имеем. Официального и подробного рапорта об этом маленьком движении еще не получено, но как только я его получу, сейчас же пришлю вам копию. Подобное дело непременно произведет хорошее действие, потому что это докажет Тавлинцам, что мы можем отправиться их искать к ним же, как скоро у них явится желание идти на помощь к Чеченцам. Это может также служить хорошим предлогом для тех, которые не хотят идти в Чечню; они могут объяснить Шамилю, что им невозможно отлучаться, когда они сами должны ожидать нападения Русских. Князь Орбелиани пишет также на счет Халат-эффенди, называя его Халат-Дебир, который в настоящее время находится в Владикавказе; он приходится братом известному Калвац-Дебиру, личности очень важной в Дагестане. Князь Аргутинский мне говорил, что в отношении религиозных дел это единственный человек, [247] могущий заменить Шамиля. Калвац-Дебир был долгое время наибом в Карата, и Шамиль поручил ему с самого начала своего сына Кази-Магому; но затем они перессорились между собою во время недоразумений с Хаджи-Муратом, и с тех пор он находится в опале и в подозрении. Говорят, что Шамиль глубоко опечален отъездом Халат-Дебира, а также сведениями, доставляемыми ему о Даниель-беке. Шамиль видел, будто бы, что Даниель-бек серьезно хотел перейти к нам, и учредил над ним в Ирибе надзор чрез шайку людей, преданных Имаму; обязанность их постоянно наблюдать за поступками бывшего султана Элисуйского."
*
На левом берегу Аргуна оставался единственный неприятельский аул, гнездившийся в труднопроходимой десной чаще, на восточном скате Ханкальской горы, почти у самой дороги из Грозной в Воздвиженскую. Жители его делали это важное для нас сообщение крайне опасным; ходить можно было только под прикрытием значительной колонны с артилериею, иначе подвергались беспрестанным нападениям; малейшая неосторожность, отлучка на несколько сот сажен от колонны, влекли за собою смерть или плен. Жившие в этом ауле Чеченцы, уверенные в неприступности местности и невозможности внезапного на них нападения наших войск, с поразительною дерзостью, как бы смеясь над близким нашим соседством, упражнялись в хищнических проделках и долго оставались безнаказанными. Но настал, наконец, и их час...
Князь Барятинский, со свойственным ему умением скрыть свои намерения (а в этом-то и заключался весь залог успеха), 14-го Декабря 1852 года, собрал самым незаметным образом отряд и ночью так скрытно пробрался к аулу, по едва видным тропинкам, чрез лес и овраги, что жители были захвачены врасплох. Тем не менее, они оказали отчаянное сопротивление. Однако это не спасло аула от совершенного истребления и все что не успело бежать за Аргун, было захвачено. Потери наши [248] были незначительны. Князь поступил с жителями самым великодушным образом: оставил весь скот и уцелевшее имущество в их руках и переселил их в мирные аулы близ Грозной. Сообщение наше было с тех пор обеспечено. Донесение об этом деле князь отправил в Тифлис с состоявшим при нем маиором В. В. Зиновьевым, и кроме того в частном письме писал следующее:
Грозная, 16 Декабря 1852 года.
“Согласно вашему желанию, чтобы аул Ханкале и занятая им местность оказалась в наших руках, я собрал 14-го числа сего месяца войска и 15-го, разрушив этот аул, возвратился в Грозную с большою добычею: 350 пленных и более 3000 голов скота! Все распоряжения были отданы согласно с тем, что во время моего пребывания в Тифлисе было вами одобрено; результат получился полный. Наша потеря незначительна: 2 убитых и 9 раненых. Я остался очень доволен Куринским полком. Посылаю вам подробный рапорт через Зиновьева, который даст вам все сведения, какие вы пожелаете иметь: он все время находился со мною и знает все подробности этого дела. Я полагаю, что такое поражение может быть крайне важно для всей остальной Чечни, где это случилось в первый раз. Будьте добры дать Зиновьеву ваши секретные приказания как поступать с пленниками, если подобный случай повторится, и прошу вас также не отказать в вашем согласии на то, что уже сделано для настоящих пленных. Маиору Зиновьеву поручено представить вам все касающиеся этого предмета подробности. Вчера я получил ваше письмо от 7-го числа; но от князя Григория Орбельяни нет никаких известий относительно диверсии, о которой вы мне говорите".
На это письмо главнокомандующий отвечал князю Барятинскому от 20-го Декабря:
“Не могу достаточно отблагодарить вас за донесения, привезенные Зиновьевым. Как я всегда говорил, вы делаете все и лучше и скорее, чем можно ожидать. Истребление вами этого разбойничьего гнезда — Ханкале, было делом [249] вполне славным. Вы разрушили его совершенно и как нельзя более разумно. Это событие принесет много пользы вашей зимней кампании, так как, с одной стороны, вы поселили страх между теми, которые нам сопротивляются, а с другой, оказываете столько преимущества покоряющимся нам и делаете им столько снисхождения. Зиновьев вам передаст, что я, не дочитав еще вашего письма и не выслушав еще словесного поручения, которое вы ему дали, сказал, что необходимо поступить как можно милостивее и разумнее с жителями этого разоренного аула, чтобы сильнее нравственно подействовать на тех, которые позже подвергнутся вашим нападениям, и что это не будет делом трудным, после того как ваши войска вели себя при взятии этого аула, убивая только сопротивлявшихся и щадя прочих. Тысячу раз повторяю вам свою благодарность за этот новый подвиг, свершенный непосредственно за целым рядом таких же, которые так славно ознаменовали ваше начальство над Левым флагом.
Пишу вам официально на счет продовольственных припасов, которые мы должны послать перешедшим на нашу сторону. Посылаю вам 22 Георгиевских креста, по тому расчету, который мы здесь сделали с Зиновьевым и Вольфом, а также согласно просьбе Семена за его штуцерников".
От 21-го Декабря: “Надеюсь, что вы пришлете нам, как можно скорее, список тех офицеров, которых вы хотите представить к награде, и думаю вы представите Ляшенку 59 к 3-й степени Владимира. Составляя завтра рапорт для Государя, я испрошу для вас особенное благоволение Его Величества, и полагаю доставить вам удовольствие, представив Зиновьева к чину подполковника; надеюсь, что, в виду прекрасного случая, не затруднятся утверждением, не взирая на то, что он еще столь короткое время в настоящем чине. [250]
Я уверен, что вы примете все меры, как того требуют обстоятельства, чтобы аул Ханкале не был занят вновь неприятелем.
Ваше славное дело избавило нас от позора иметь неприятельский аул на нашей земле; ибо левую сторону Аргуна, после постройки Воздвиженской и вообще так близко от нашей большой дороги, я должен считать нашею землею, или по меньшей мере нейтральною; это пространство никогда не должно служить Шамилю и его наибам ни для обработки, ни для опоры в хищничествах на пути наших транспортов и оказий. Сообщите мне ваше мнение по этому вопросу. Также прошу вас известить, какое влияние произвело ваше блестящее дело на Чеченцев и на самого Шамиля; я думаю, что эффект в нашу пользу во всяком случае громадный. Вероятно все это много уменьшит затруднения для ваших зимних предприятий. Может быть, аулы на Мичике предпочтут покориться, чем разделить участь Ханкале. Но, может быть, еще не смея подчиниться на месте, они решат перейти с имуществом по ту сторону хребта, в треугольнике Кумыкской плоскости, который вы назначили для покорившихся Чеченцев. Сообщите мне обо всем, что знаете и как вы об этом думаете.
Вчера я получил от князя Григория 60 письмо, копию с которого посылаю вам. Это письмо доставит вам большое удовольствие, так как оно вполне согласно с вашим мнением об этом человеке, который по истине так мил и благороден, совершенно в вашем вкусе, как воин и администратор.
Он говорит, что написал вам непосредственно; я вам советую (впрочем это зависит от вас) находиться с ним в прямых сношениях для пользы ваших взаимных действий, чтобы как можно вернее обеспечить их [251] успех. Надеюсь, что, в особенности после вашего дела, вы не будете иметь против себя много Тавлинцев.
Советую вам, когда вы будете иметь надобность в переписке с князем Григорием, то посылайте письма через нарочных верных и расторопных, так как на обыкновенных дорогах теряется много времени, а дороже времени ничего не может быть в мире... Каждое письмо от вас важно; пусть вашему посланному снаряжают нарочную, вполне безопасную оказию из Хасав-Юрта через Чир-Юрт в Шуру и таким же образом обратно.
Генерал Вольф сказал мне вчера, что вам может быть нужен будет еще батальон для зимней кампании, и что Вревский в своем настоящем положении не мог бы послать вам четыре батальона; потому что один батальон, на который он рассчитывал с Правого фланга, должен там и остаться, вследствие моего словесного согласия, которое я будто дал Заводовскому, когда мы были в Кисловодске. Это согласие было передано официально на бумаге Заводовским Вольфу в Октябре; но, между прочим, Вольф до вчерашнего дня мне ни разу не заикался об этом, хотя он и был со мною в Кисловодске и должен был бы знать, что могло произойти по этому поводу между мною и Заводовским.
Тут очевидно какая-то ошибка, и я в этом деле ничего понять не могу; отказать Заводовскому нельзя, и мы ему напишем сегодня же, чтобы, руководясь данными ему нами наставлениями, он снарядил один батальон из Центра или из Ставрополя во Владикавказ. Во всяком случае, Вревский имеет положительное приказание послать вам необходимые четыре батальона".
*
Так окончился 1852 год, один из блистательнейших по делам и результатам на Левом фланге Кавказской линии после восстания Чечни. С 1840 года, почти в течение 12-ти лет, ни разу мы не торжествовали таких [252] частых, полных удач, как в этом году. Удары нанесенные Чечне отозвались на всем восточном Кавказе и сильно умалили обаяние власти Шамиля; тут, едва ли не в первый раз после его изумительных успехов 1840—50 годов, пришлось ему задуматься о своем положении и усомниться в прочности воздвигнутого им здания... И всем этим мы решительно были обязаны князю Барятинскому. Князь Воронцов не льстил ему в своих письмах: он действительно делал больше и лучше, чем кто-либо мог ожидать. Очевидно, самою судьбою был он предназначен для роли, выпавшей ему как бы случайно. По всем условиям общественного положения, казалось, ему следовало оставаться в Петербурге, блистать при дворе, на парадах Марсового поля, или в Европейских столицах в качестве дипломата, как блистали многие из его круга; но нет: три раза возвращался он на тот же Кавказ, который должен был послужить фундаментом его быстрого возвышения, его славы, его великих заслуг России, и его памятника, который, рано ли, поздно ли, будет ему воздвигнут. [253]
Глава XVIII.
Предположения о действиях 1853 г.— Переписка князя Барятинского с князем Воронцовым.— Назначение князя Барятинского генерал-адъютантом.— Экспедиция 1853 г. — Дело 17-го Февраля.— Недоразумение во поводу требования подкреплений.— Письмо князя Воронцова по этому поводу.— Отказ князя Барятинского от должности начальника Левого фланга и приезд в Боржом.— Неудовольствие с генералом Вольфом.— Назначение князя начальником штаба Кавказской армии.
Предположения князя Барятинского о действиях в 1853 году, встретившие полное согласие в Тифлисе и Петербурге, состояли в том, чтобы от Автура прорубить в лесах просеку до Качкалыковского хребта и чрез него до укрепления Куринского; другую же просеку от Умахан-Юрта перпендикулярно первой, с целью вынудить гнездившееся здесь Чеченское население к покорности или к выселению в Черные горы. Таким образом и долина Мичика очутилась бы в наших руках. Затем, в летние месяцы предполагалось, пользуясь доступом по вырубленным просекам к полянам, уничтожать посевы, запасы, жечь аулы, все с тою же целью довести жителей до необходимости решиться на одно или другое, т.е. покориться или уходить; а вместе о тем, удаляя непокорных с плоскости, уменьшить возможность их набегов и хищничеств среди наших поселений. В течение 1853 года, кроме того, надлежало довершить поселение 2-го Сунженского казачьего полка, весьма важное для обеспечения нашей линии.
До начала военных действий, князь Барятинский продолжал с главнокомандующим, по обыкновению, самую деятельную переписку. Привожу здесь три письма князя Воронцова, относящиеся к данным обстоятельствам.
От 15-го Января: “Третьего дня я получил ваше интересное письмо от 10-го и нашел его столь важным, что отвечаю вам сейчас же, с нарочным. Не могу ничего более сделать, как только похвалить ваш образ действий и вполне положиться на них в будущем; [254] во-первых потому, что никто так хорошо не знает местности и людей, с которыми вы имеете дело; во-вторых, опыт меня убеждает, что вы не подчинитесь мнениям отдельных Чеченцев, или каким бы то ни было предложениям даже целых деревень, без того, чтобы не убедиться в их решимости действовать в нашу пользу и сбросить с себя иго Шамиля; наконец, располагая впереди временем и видя, что волнения и неудовольствия в Чечне возрастают, благодаря стесненному ее положению, вы, тем не менее, не упустите воспользоваться удобным моментом и в особенности теми преимуществами, которые дает нам зима, чтобы выполнить главную часть вашего плана на счет Мичика и покорения или разорения аулов между Мичиком и Аргуном. Меня очень радуют надежды, основанные на благоприятном нашем положении, созданном благодаря вашим же разумным мерам и неоднократным смелым на неприятеля нападениям. Это столь выгодное для нас положение будет для Шамиля не только теперь очевидным неудобством, но и постоянно возрастающим неприятным обстоятельством.
Между тем, не следует забывать, что Шамиль с своими преданными мюридами и с теми пушками, которые он имеет, располагает еще достаточными средствами, чтобы держать в страхе и беспощадно наказывать (как это он всегда делает) всех жителей, не находящихся под защитою огня наших крепостей, или тех, которые хотели бы сопротивляться его власти. Вот о чем я хотел переговорить с вами, князь. Вполне вверяюсь вам и, зная вашу опытность, энергию и умение действовать, я убежден, что вы все сделаете к лучшему, подвинете наши дела, на сколько Господь вам в этом поможет и не упустите важного момента, наиболее для нас благоприятного, чтобы окончить все на Мичике.
Ожидаю ваших последующих новостей, в особенности на счет продолжения и осложнения, если можно на это надеяться, неудовольствий между Чеченцами и Шамилем и ожидаемых от того последствий. [255]
Сообщите, что имеете нового, о Дагестане и о результате вашей переписки с князем Григорием (Орбелиани) или с князем Аргутинским. Приехал ли он в Шуру? Мы до сих пор никаких известий о нем не имеем".
От 19-го Января: “Зиновьев доставил мне вчера ваше письмо от 15-го и передал словесные поручения, о которых мы уже успели с ним побеседовать; затем я имел другой разговор с ним и Вольфом. Почти все мое письмо от 15-го могло бы служить полным ответом, как на только что полученное от вас, так и на предыдущее. Я вам вполне предоставил весь ход дела. После того, как я узнал ваш характер, после всех ваших заслуг и после всего, что вы сделали за последние годы,— имею к вам полное доверие, и все это заставляет меня передать дело целиком в ваши руки. Я убежден, что вы сами справитесь гораздо лучше, нежели получая распоряжения отсюда; сами вы скорее можете пользоваться всеми обстоятельствами и скорее доведете дело до желанного конца. То, что я уже сказал вам, повторяю еще раз: я вполне доверяюсь вам и разделяю ваше мнение на счет того неприятного впечатления, которое должно отразиться на Шамиле и Чеченцах, вследствие вашего мнимого бездействия с начала этого месяца. Повторяю вам также, что вероятно вы не упустите из виду тех обстоятельств, которые касаются вашего главного предприятия на Мичике и не будете терять времени, нужного для рубки леса, лежащего на пути соединения двух Чеченских равнин (т.е. между Аргуном и Мичиком).
Есть еще одно обстоятельство, которое не следует упускать из виду: это необходимость Вревскому во второй половине Марта действовать в Черных горах и в Малой Чечне. Я просил Вольфа приготовить записку, которую вы получите вместе с этим письмом и где увидите, что мы должны предпринимать с этой стороны 61. Зиновьев [256] говорит, что вы надеетесь сделать все предстоящее вам в течении шести недель; если вы начнете сейчас же, то время потеряно не будет, и 15-го Марта Вревский может начать свои действия, крайне важные для нашего будущего положения в Малой Чечне и для обеспечения всех покорных жителей Владикавказского округа.
Я просил Зиновьева передать вам мою просьбу на счет присылки сюда всех подробностей, какие вы узнаете от ваших лазутчиков, о числе сборов в Дагестане, которые Шамиль мог бы двинуть в Чечню, об их начальниках и вообще о более значительных людях, с которыми эти храбрецы выступят против вас. Они ведь должны быть в самых скверных отношениях с Чеченцами и, Бог знает, до чего эти отношения дойдут и какие могут быть последствия; но вероятно они не покинут Чечни до конца Февраля или, по крайней мере, до тех пор, пока вы им не дадите хороший урок, или удобный предлог удалиться, не смотря на приказания Имама.
Сообщите мне, в каких отношениях находитесь вы с князем Аргутинским, который, наконец, 10-го Января приехал в Шуру. Князь Григорий должен был уехать оттуда 15-го, но он отправится прямо в Закаталы сменить барона Врангеля и не будет в состоянии приехать в Тифлис ранее, чем ознакомится с дедами своего нового места".
От 28-го Января: “С истинною радостью поздравляю вас с генерал-адъютантскими аксельбантами. Жалуя их, Государь лишь следовал чувству справедливости. Я не мог просить их для вас официально, потому что на звание генерал-адъютанта я смотрю всегда, как на дело частное, личное. Говоря о вашем блестящем деде при Ханкале, [257] я писал, что, по моему мнению, вы достойны подучить особый знак удовольствия Его Величества. И так, вы теперь в том положении, которое вполне заслужили и которое все уже давно нашли бы совершенно естественным. Узнав эту новость сегодня утром, мы очень обрадовались, и жена моя просила оставить уголок в этом письме, чтобы вас поздравить. Поздравьте от меня Зиновьева; здесь все очень рады его повышению. Я надеюсь, что скоро мы будем иметь возможность представить и других храбрецов, которые так хорошо помогали вам в этом деле.
У нас ничего нового, мы только от вас ожидаем чего-нибудь интересного. Надеюсь скоро получить известие о прибытии князя Григория Орбелиани в Закаталы. Адмирал Серебряков соединил до 6,000 человек из Черномории, под начальством заступающего место Рашпиля — полковника Кухаренки, и должен быть теперь в разгаре действий против Натухайцев".
Приписка княгини Б. К. Воронцовой: “Отвечая на ваше любезное письмо, я не могу скрыть от вас своей искренней радости по поводу пожалованных вам аксельбантов, столь славно заслуженных в блестящих делах; я так довольна этим, как если бы чувствовала их на своих плечах".
__________
Приступая к исполнению вышесказанного плана действий, князь Барятинский предпочел исполнить его в обратном порядке, т.е. вместо рубки просеки от Автура к Куринскому, начать от Куринского и открыть отсюда свободный во всякое время доступ в глубь Большой Чечни. С этою целью, он, еще во время движений в 1852 году, внимательно осмотрел Качкалыковский хребет, отделяющий Кумыкскую плоскость от долины Мичика, а также поручил генерал-маиору Бакланову из Куринского осмотреть подробно все перевалы и тропинки, чтобы избрать самое удобное направление просеки. [258]
Выбор пал на переход против аула Гурдали, по Хоби-Шавдонской высоте. Здесь южная покатость представляла чистый, отлогий спуск, кое-где поросший кустарниками; вершина была покрыта вековыми чинарами, а самая дорога не представляла особых затруднений для движения с артиллерией и обозами.
Обыкновенно зимние военные действия начинались в Декабре и не позже начала Января. В этот раз князь Барятинский, приказав войскам быть в полной готовности к выступлению, медлил, выжидал и не трогался из Грозной. Цель его была преждевременно утомить неприятеля, заставить его переносить все невзгоды зимнего пребывания в бивуаках на снегу и морозе, расходовать скудные запасы кукурузной муки и сена, забиравшихся почти исключительно даром у Чеченцев, в виде налога, и возбуждавших между ними ропот на Шамиля и вражду к Дагестанским горцам.
Конечно, подобный образ действий имел свое значение и ставил Шамиля, с приведенными в Чечню толпами горцев, в затруднительное положение; но, с другой стороны, князь очевидно не принял в соображение особенного обстоятельства, очень важного для его планов, при тогдашних условиях наших на Кавказе. Дело в том, что ни один из отдельных районов (а Левый фланг Кавказской линии в особенности) не имел для наступательных действий достаточного числа собственных войск и потому, на время экспедиций, назначались из соседних районов по нескольку батальонов, но лишь на определенное время, после чего они должны были возвращаться в свои места. Это вызывалось потребностью в них там, где тоже должны были совершиться известные, заранее определенные действия, где также могли ожидаться нападения неприятеля, пользовавшегося ослаблением у нас оборонительных сил; наконец и потому, что всякий начальник весьма неохотно отдавал свои войска другому, и чтобы отстоять их отправку, или по крайней мере уменьшить число батальонов и срок их отсутствия, приводил в своих представлениях множество доводов, оспаривать которые из Тифлиса [259] было и трудно, и неудобно, в виду лежавшей на каждом особом начальнике ответственности за свой район. Тут с действительностью сталкивались и самолюбия, а не принимать их в расчет не всегда возможно. Тоже было и в настоящем случае. К князю Барятинскому, для экспедиции 1853 года, были посланы четыре батальона из Владикавказского округа от генерала Вревского и два батальона с четырьмя эскадронами драгун из Дагестана, от князя Аргутинского-Долгорукова. Срок пребывания их был определен до первых чисел Марта, т.е. два с небольшим месяца. Таким образом, медля начинать экспедицию, князь Барятинский сокращал время, в течение которого чужие батальоны могли быть употреблены им для действий и, след., или должен был выполнить свой план в гораздо меньший срок, или не успеть выполнить его вполне.
Так и случилось. Из последующего изложения, читатель увидит, какие это имело последствия, и при этом только станут понятны некоторые места в нижеприводимых письмах князя Воронцова, которые без этого могут показаться неясными, особенно для читателя, незнакомого с давно минувшими делами Кавказа.
Наконец, 28-го Января, часть войск выступила из Грозной чрез Умахан-Юрт и, соединясь 29-го с другими, прибывшими из Хасав-Юрта к Истису, свернула направо, на дорогу чрез перевал; всей кавалерии приказано было между тем пройти из Куринского по второму пути, на Мичик, и этим развлечь неприятеля, собравшегося, под начальством сына Шамиля, в значительных силах за Мичиком, в укрепленной позиции Шуаиб-Капа; сам Имам находился в ауле Бата-Юрт, на речке Гонсоул, впадающей в Мичик. Вся эта береговая местность вообще была укреплена завалами довольно сильное профили; переходы чрез Мичик, и без того обрывистые (отвесные берега имеют до четырех сажень), едва доступные пешему человеку, и то в сухое время, испорчены; пять орудий были размещены так, чтобы продольно обстреливать атакующих. Одним словом, Шамиль, убежденный, что мы непременно будем брать его укрепленную позицию и [260] форсировать переход чрез реку, употребил все меры, чтобы воспрепятствовать этому или, по крайней мере, продать нам успех как можно дороже. Сбор его простирался до 10-ти тысяч человек, все лучшие наибы были с ним.
Подъем к Хоби-Шавдонским высотам представляет длинную, узкую ложбину, поросшую лесом, кустарником и вьющимся диким виноградом. Заняв вершину, без всякого сопротивления неприятеля, войска прошли беспрепятственно по этой покрытой инеем и казавшейся от того трущобой местности, осмотрели спуск, расчистили кое-где от кустарника дорогу и вдруг получили приказание прекратить работу и отступить в укрепление Куринское. Все недоумевали; но князь Барятинский считал нужным ввести неприятеля в обман на счет действительных намерений наших.
30-го Января весь отряд простоял в Куринском и окончательно сформировался (10 батальонов, четыре эскадрона драгун, 14 сотен казаков, 32 орудия, несколько сотен милиции), а 31-го, после обычного молебствия, выступил опять по той же дороге к Хоби-Шавдону на рубку, заняв лагерь на южной покатости хребта.
С 1-го Февраля началась рубка просеки назад, чтобы обеспечить сообщение с базой для движения обозов. Неприятель почти не показывался; лишь изредка в цепях раздавалось несколько выстрелов, да ядра и пустые гранаты со свистом проносились над лагерем.
6-го Февраля, при сильном тумане, совершено опять передвижение всего отряда на другую позицию Хоби-Шавдонскую, откуда открывается обширный вид на всю восточную часть Чечни; у ног протекает Мичик, принимая в себя Гонсоул; вдали видны Маюртуп, Индо-Юрт, Гельдыгенские поля, налево живописные ущелья Черных гор, в которых виднеются аулы Бачин-Юрт и Бата-Юрт; правее — далекое течение Мичика, с разбросанными по берегу аулами. Здесь разбили лагерь; сообщения с Куринским были совершенно обеспечены; воды оказалось достаточно.
Неприятель очевидно находился в совершенном недоумении, вследствие непонятных ему передвижений наших и [261] сам производил перемещение своих партий, собирая главные силы на равнине между Мичиком и Гонсоулом и продолжая бросать в наш лагерь ядра.
7-го Февраля начали здесь рубку леса: в продолжение нескольких дней почти не слышно было выстрела.
11-го числа генерал Бакланов произвел с кавалериею рекогносцировку и убедился, что переходы чрез Мичик в этом месте совершенно невозможны. По мере удаления нашей конницы, неприятель приближался, открывая огонь, и главные толпы сосредоточивались в Аку-Юрте, где на крыше главной мечети стоял окруженный своими наибами Шамиль, благодаривший своих людей за отражение Русских... В подзорную трубу ясно был виден Имам, в большой белой чалме; близ него зеленый значок с красной каймой. Совершив тут же молитву, он около заката солнца сошел с крыши и уехал в Бачин-Юрт; толпы стали расходиться, только часть осталась на ночь за укрепленными линиями.
12-го числа видны были новые подкрепления, прибывшие из Чечни с орудием, расположившиеся по берегу Мичика, в ауле Маздагаш; но неприятель ничего не предпринимал. Рубка продолжалась в последующие дни почти без потерь; изредка артиллерийский огонь усиливался, ядра летали в лагерь, все больше по направлению палатки князя Барятинского, неприятель усердно работал над усилением своих укреплений, и завалы принимали громадные размеры.
Наконец, князь решился овладеть неприятельскими укрепленными линиями, но не так как ожидал Шамиль. Днем атаки назначено 17-ое Февраля, любимое число князя Барятинского, уже ознаменовавшееся прежде удачными делами.
Войска ничего не знали до минуты выступления; только главным начальникам частей войск сообщено подробное распоряжение. Вообще тайна, от которой зависел весь успех предприятия, была так хорошо сохранена, что до последней решительной минуты неприятель ничего не подозревал. Все предприятие было основано на том, чтобы овладеть укрепленною позициею с наименьшею потерею и для этого, ведя открытую атаку с фронта фальшиво, в [262] действительности ударить неприятелю во фланг и тыл обходною колонною, что по неожиданности должно было неминуемо навести на него страх и заставить бежать... Трудность выполнения этого плана состояла в том, что дороги, по которым могла двинуться обходная колонна, составленная главнейшим образом из кавалерии с конною артилериею (ибо только оне быстрой и грозной атакою могли произвести требуемое впечатление) — были наблюдаемы неприятелем и вели к той переправе чрез Мичик, которая была испорчена, укреплена и бдительно охраняема массами горцев. Нужно было, следовательно, найти во что бы ни стало, где-нибудь тропу, по которой можно было бы незаметно пройти к Мичику, также незаметно переправиться чрез него и совершенно неожиданно появиться на фланге неприятеля в то самое время, когда он обратит все свое внимание на атакуемый Русскими войсками фронт.
Исполнение этой задачи князь Барятинский возложил на Бакланова. Это был тип лихого Донского атамана старых времен, с своего рода военными дарованиями и опытностью, приобретенною нескольколетними, беспрерывными делами в Чечне. Он командировал несколько казаков своего полка отыскивать удобную для движения тропинку. В течение нескольких ночей эти молодцы пробирались из укрепления Куринского чрез Качкалыковский хребет в разных местах, пока не открыли какой-то заглохшей тропы, по которой они полагали возможным пройти, ведя лошадей в поводу, а артиллерию с помощью людей и веревок. После сам Бакланов осмотрел эту тропу, убедился в верности показания своих людей и доложил об этом князю, от которого и получил приказание выступить, с таким расчетом времени, чтобы не позже 12-ти часов дня 17-го Февраля появиться на равнине, в углу Мичика при впадении Гонсоула, т.е. на правом фланге неприятельской позиции, и ринуться в атаку в ту минуту, когда пехота начнет форсировать переход чрез Мичик с фронта.
Между тем неприятель, ничего не подозревая и ободренный нашим относительным бездействием, [263] все продолжал усиливать свои укрепления, устраивать батареи и по ночам беспокоить лагерь пушечными выстрелами.
17-го Февраля утро было прекрасное; вся кавалерия, по обыкновению, отправилась на водопой, и неприятель, которому это было видно, тем менее имел основание ожидать какого-нибудь движения с нашей стороны. Часу в 8-м, как бы на заказ, вдруг пал туман, и вся окрестность скрылась. В эту минуту драгуны и линейные казаки с артиллерией выступили в Куринское, там присоединили к себе Донцов Бакланова и тронулись по исследованной тропинке к Мичику; за ними, почти бегом, следовали два батальона с горными орудиями. Часу в 10-м из лагеря к Мичику было выдвинуто 14 орудий, открывших по неприятельской позиции учащенный огонь, на который горцы из пяти орудий отвечали довольно упорно, но без особого вреда для нас. Вслед за артиллерией выступила штурмовая колонна с лестницами, фашинами и проч. и расположилась в ожидании минуты, когда можно будет броситься к обрывистой переправе “на ура".
Теперь все зависело от того, появится ли в определенный час Бакланов на той стороне реки и, само собою, всем отрядом, от начальников до солдат (уже узнавших в чем дело) овладело самое напряженное, нетерпеливое ожидание. Жестокий огонь артиллерии не умолкал; мы старались по возможности разрушить завалы и сбить батарею неприятеля, чтобы ослабить его энергию, затем подойти ближе к берегу, осыпать его картечью, подготовив панику, неизбежную при появлении кавалерии с 8-ю конными орудиями, и тогда уже броситься на штурм переправы. А Шамиль, с своей стороны, вполне убежденный, что форсировать переход чрез реву мы будем гораздо ниже, против аулов Гурдали и Маздагаша (где берега отложе и удобнее) считал всю эту канонаду за демонстрацию и обратил главное внимание вниз по течению реки, направив туда подкрепления из лучших бойцов-Чеченцев. Сам он с резервами оставался в Аку-Юрте.
Было уже 11 часов; продолжали греметь орудия; все с возраставшим волнением ожидали разрешения сомнений: [264] появится Бакланов на той стороне, или какие-нибудь неожиданные препятствия задержат его, или вовсе не пропустят?
А Бакланов в это время осторожно двигался, перенося на руках артиллерию, и никем не замечаемый, уже приближался к Мичику. Вдруг, под одним из ящиков сломалась ось, и все остановилось... Хотели уже бросить ящик, но лихие Донцы-артиллеристы, известной на Кавказе батареи Долотина, в несколько минут подделали новую ось и двинулись дальше. Переход чрез Мичик гораздо выше, по сравнительно менее крутым и неудобным откосам, совершили благополучно, а близ лежащая караулка оказалась пустою!... Людей не встречалось; туман оказывал наилучшую помощь. Счастие очевидно нам покровительствовало: ведь будь движение Бакланова заранее открыто и займи несколько сот человек лес, чрез который почти без дороги тянулась кавалерия, ей заградили бы путь и, до прибытия пехоты, она понесла бы большие потери, весь план бы рушился, и штурм — или стоил бы неимоверных жертв, или вовсе бы не состоялся и дал бы неприятелю случай торжествовать победу.
Наконец, в начале 1-го часа, эскадрон за эскадроном, сотня за сотней, орудие за орудием, выскакивала наша и кавалерия чрез Мичик из леса, и вдруг, при поднявшемся тумане, все увидели развертывающийся фронт, охвативший всю чистую поляну на фланге неприятеля. Залп из всех орудий, бой барабанов к атаке, музыка, оглушительное ура и “Бакланов, Бакланов!" раздались на нашей стороне. Какой-то вопль ужаса, отчаяния, трудно передаваемые звуки завывания донеслись с неприятельской линии, и десяти тысячная толпа бросилась в паническом страхе бежать на право к лесу, преследуемая свистом и ядер и гранат с одной стороны, пиками Донцов, шашками драгун и линейцев, да картечью конных орудий с другой!... Картина была редкая, эпизодическая: бегущие горцы, рубящие их драгуны и казаки, кое-где кучки неприятеля, сбивающиеся в сторону, бросающиеся с обрывов Гонсоула, разбивающиеся лошади, трескотня ружей, Кабардинские [265] батальоны, лезущие по отвесным обрывам, подсаживая друг друга, цепляясь за камни и кусты...
Вслед несется князь Барятинский, окруженный свитою, с конвоем казаков и милиции, встречаемый и провожаемый воодушевленными криками ура, бросанием вверх папах, звуками труб, грохотом орудий,— какой-то общий гул и стон, глухо повторяемые мрачными, лесистыми горами, которые, как бы насупившись, из под покрытых снегом верхушек вековых чинаров, взирали на побоище, на весь этот воинственно-живописный хаос... Особенно живо и восторженно проявляли свое удовольствие мирные Чеченцы с своим начальником Беликом; откуда-то нашлась у них и бутылка Шампанского, тут же, при громких ура, распитая за здоровье начальника отряда.
Все расчеты Шамиля, все труды его, все надежды на непропуск Русских за Мичик и на поражение их при штурме, оказались пустой мечтой. Окончательно нравственно-убитый, потеряв много людей, в том числе несколько любимых, лучших наибов, Имам, — до последней минуты остававшийся в Аку-Юрте, — заметив несущуюся туда кавалерию и бегущих за нею два Кабардинских батальона, решился оставить поле сражения. Он поскакал в Бачин-Юрт, в глубь ущелья Гонсоула, и вовремя: ибо Аку-Юрт был немедленно занят, а по Бачин-Юрту открыт сильный огонь из конных орудий.
Соображения князя Барятинского, благодаря ловкости Бакланова, вполне оправдались, и дело, казавшееся почти невыполнимым, возбуждавшее большие сомнения и опасения, грозившее громадною потерею, было совершено, напротив, почти без всякой потери: потому что десяток человек, раненых в этот день преимущественно ядрами — урон ничтожный в виду такого успеха. Но нужно сказать, без преувеличений и риторики, что против войск, до такой степени воодушевленных, идущих на бой как на пир, на празднество, ничто устоять не может, и успех должен увенчать всякое предприятие. 17-го Февраля 1853 года можно было воочию убедиться, что для предприимчивого Русского генерала, [266] умеющего возбудить в своих войсках энтузиазм, нет ничего невозможного.
После перехода большей части войск за Мичик и совершенного бегства полчищ Шамиля, в углу, образуемом впадением Гонсоула, был наскоро возведен полевой редут на батальон с 2-мя орудиями, разрушались неприятельские укрепления, сжигались аулы по берегу, разрабатывались удобные спуски и подъемы чрез овраг Мичика и расчищались ближайшие лесные поросли.
Занятия продолжались 20 дней, пока не дошли до реки Гудермеса; много аулов было истреблено и все почти без выстрела. У аула Бейбулат-Юрта, наконец, опять появился неприятель, и завязалась довольно жаркая перестрелка, стоившая нам более 10-ти человек.
9-го Марта отряд был распущен. Князь Барятинский считал почти законченным все подготовления к выполнению своих дальнейших планов, состоявших в упразднении укрепления Куринского в перенесении его на Хоби-Шавдон и в обеспечении переправы чрез Мичик постройкою моста с предмостным укреплением и вырубкою известного Маюртупского орешника. Тогда, во всякое время года, совершенно неожиданно, небольшие колонны могли бы вторгаться и с этой стороны в Чечню, не допуская ее до посевов или сбора жатвы, что, без сомнения, должно было привести ее к скорой и окончательной покорности.
Однако планам этим не суждено было сбыться...
Опять обращаюсь к интереснейшим письмам князя Воронцова за это время.
От 9-го Февраля: “Я был очень рад, дорогой князь, узнать о начале ваших действий; как я вам уже говорил, никто лучше вас не может знать места и способы действии. Вы отлично можете судить после наших с вами разговоров и после всего, что я говорил Зиновьеву, что дело, начатое теперь вами, вполне согласно с моим мнением, ибо в этом я вижу возможность скорого покорения Мичика, с полным успехом и с малыми потерями. Оттуда вы направитесь на орешник около Маюртупа и побьете там Шамиля, если он вздумает атаковать вас. Весь [267] вопрос заключается теперь во времени, и если вы будете в состоянии прорезать лес и гору от Истису до Гурдали и затем пройти орешник у Маюртупа ранее половины Марта (как вы и надеетесь), то это будет великолепным делом и громадным шагом для покорения Большой Чечни. Мне кажется, что после этих двух предприятий, все что есть в долине между новой “Русской дорогой" и Сунжей, затем все аулы по Мичику и в особенности между Гурдали и Умахан-Юртом не будут иметь более возможности существовать; жителям ничего более не останется как уйти в Черные горы и там скитаться, или покориться на месте, или наконец отправиться — куда вы сами им назначите для их поселения. В этом случае ваша мнимая бездеятельность в Январе месяце увеличит раздор между Шамилем, Чеченцами и Тавлинцами и вы не потеряете времени для того главного дела, за которое вы так горячо взялись и которое будет так полезно. Если Шамиль вам не будет серьезно мешать, то он поставит себя в крайне смешное положение относительно своих наибов и людей Дагестана, которых он силою привел сражаться против вас. Если он атакует вас, в особенности когда вы спуститесь в долину Мичика, то есть большое вероятие, что вы его совершенно разобьете и, если он будет продолжать упорствовать, то может потерять несколько своих пушек.
Мирский мне сказал, что ваша кавалерия превосходна и горит желанием сразиться в долине. Да благословит Господь вас и ваши войска и поможет вам в успехах, которых вы так достойны! С нетерпением жду от вас новостей и прошу вас прислать мне самые простые отчеты о количестве вырубленного вами леса по обеим сторонам гор, затем о количестве остающегося к вырубке и о ширине вашей просеки. Что касается до ретраншаментов, устраиваемых Шамилем на Мичике, то, раз вы перейдете чрез Качкалыковские горы и уничтожите лес до Гурдали, эта позиция послужит ему также, как и знаменитый большой окоп на Шали, и он должен будет покинуть его, или он будет взят и послужит в пользу вам же, Пишу [268] Вревскому, чтобы он распорядился отправить вам это письмо с надежным человеком. Я думаю, удобнее всего послать его по Тереку и Кумыкской долине; впрочем Вревский устроит уже все, чтобы доставка была скорая и верная.
Халат-эффенди уехал отсюда во Владикавказ; я имел с ним серьезный разговор. Эта личность совершенно выделяется из среды людей его страны; все, что он говорит — очень разумно и носит отпечаток истины. Он рассматривает положение Шамиля, как очень плачевное, и говорит, что если вы будете продолжать действовать так, как действуете теперь, то Имам не будет в состоянии долго продержаться в Ведене, а в Дагестане его едва ли хорошо примут. Затем, если даже он и найдет там временное убежище, все же у него не будет лесов для защиты против нас: эти леса его единственная помощь и его единственное спасение в Большой Чечне и в Ичкерии.
Только что получил письмо от князя Аргутинского, которое нахожу на столько интересным, что сообщаю вам копию. Нельзя с ним не согласиться, что вести войска в верхнюю часть Салатавии не только неудобно, но и опасно, раз зима там установится. Но, вместе с тем, он делает прекрасное предложение, говоря, что готов, если указывает надобность, сам вести четыре батальона и кавалерию на Кумыкскую плоскость, чтобы помочь вам в решительную минуту ваших действий в Большой Чечне. Я говорю вам об этом потому, что не знаю, писал ли он вам сам. Прошу вас вести с ним живую переписку, отправляя письма с нарочными офицерами, что вам легко исполнить в вашем настоящем положении, и затем эти офицеры могут доставлять вам также ответы и даже словесные поручения. Вы хорошо понимаете, князь, что не следует обольщаться этим предложением; его хорошо оставить про запас на несколько дней для решительной минуты, когда вы встретите затруднения и необходимость сильного подкрепления. Например, если, окончив рубку в Гурдали, вы найдете необходимым атаковать Шамиля с фронта, ожидая при этом встретить сильное сопротивление, то в [269] решительную минуту вы могли бы взять три батальона из ваших собственных войск, заменив их в вашей настоящей позиции отрядом из Дагестана.
Скажите мне что вы об этом думаете; я с своей стороны признаюсь, что, в виду настоящих и будущих обстоятельств, читал это письмо Аргутинского с большим удовольствием" 62.
От 14-го Февраля: “Нет надобности говорить вам, князь, с каким удовольствием я встретил третьего дня моего адъютанта, князя Грузинского, который привез мне ваше письмо и официальные бумаги, сообщающие о прекрасном движении и удачном деле на самом Качкалыкском хребте, где вы могли употребить в дело вашу кавалерию. Вы правы, говоря, что теперь, как Мичик, так и свободный, удобный вход во все равнины Большой Чечни в наших руках: потому что, занимая этот лагерь, вы можете производить рубку леса до тех пор, пока достигнете цели. Что касается до Мичика, я полагаю, что все деревни между Гурдали и Умахан-Юртом должны будут или покориться, или убраться. Дороже всего то, что нам это ничего не будет стоить. Вы два раза обманули Шамиля вашими прекрасно выполненными диверсиями и затем заняли весь лес, который вам был нужен. То что вы совершили, очень важно, и со вчерашнею почтою я, через князя Долгорукого, сообщил обо всем Государю. Я уверен, он будет доволен, что, благодаря вашей опытности, знанию дела и страны, вы достигли столь важного результата без пролития капли драгоценной крови наших храбрецов. Решительно Шамиль должен находиться в смешном и ложном положении. Он не смеет вас атаковать, не смотря на то, что привел с собою для этого все, что мог собрать среди преданных ему обществ, даже в отдаленных [270] углах Дагестана. Он обречен каждый день наблюдать наши движения без выстрелов и наши меры, которые в не очень отдаленном будущем доставят нам прочное положение в Большой Чечне.
Вы мне говорите, что вам нужно около 10-ти дней для того, чтобы уничтожить леса, стесняющие и затрудняющие свободный проход чрез Качкалык; я думаю, что вам достанет времени покончить так или иначе с Шамилем и прорезать орешник у Маюртупа. Мне кажется, что Шамиль и его приверженцы не будут на столько дерзки, чтобы вступить с вами в дело, а затем их постоянно ложные расчеты заставят многих Тавлинцев уйти домой. Вообще же отсюда мне трудно судить об этом; да мне нет и надобности этим заниматься, так как я вполне уверен, что никто лучше вас не знает что нужно делать для достижения большей пользы.
Верьте, князь, я был бы очень рад, если бы мог найти возможность оставить вам в отряде всех ваших людей не только на Март, но и на Апрель; но вам не безызвестны также важные причины, заставляющие нас озаботиться, хотя уже немного и поздно, делами генерала Вревского. Необходимо, чтобы он, ранее чем листья распустятся на деревьях, очистил леса и дороги от Бумута к Гандельбасу и по направлению к Мереджи. Это дело очень важное, потому что окончание его предоставит в наши руки летом равнины между Черными горами и главным хребтом, уничтожит совершенно всякое влияние Шамиля на все население Владикавказского округа и, если ему когда-нибудь вздумается побывать в этой стороне, мы ему отрежем всякое отступление, прибыв туда тою дорогою, которую теперь подготовит Вревский. Может быть, уничтожив Маюртупский лес, вам тут же на равнине придется иметь дело с отрядом сравнительно слабым; жители этой равнины, на сколько мне это отсюда кажется, едва ли в состоянии долее сопротивляться; а если они будут находиться на местах, еще вами незанятых, то может быть вы найдете возможность действовать против них там и уничтожите их жатву летом. В случае же каких-нибудь [271] серьезных движений с их стороны, может быть вы найдете способ согласиться с князем Аргутинским, вследствие того письма, которое несколько дней тому назад я вам сообщал".
Приписка княгини Е. К. Воронцовой: “Молодец, ей Богу, молодец! Вот все, что могу сказать вам".
И генерал Коцебу в письме от 20-го Февраля писал между прочим:
“Вы доставляете мне так часто приятный случай поздравлять вас со всевозможными успехами, что я, наконец, затрудняюсь приискивать новые выражения, чтобы изъявить вам свои чувства; к тому же я не охотник до фраз, и вы поймете меня, если я совершенно просто скажу вам, что ваше движение в Большой Чечне превосходно и чрезвычайно полезно, и что я, привыкнув к этого рода неожиданностям с вашей стороны, нисколько не удивился, когда увидал, что вы воспользовались удобным моментом выполнить это движение лучше, чем вы предполагали в начале экспедиции.
В вашем письме к князю Воронцову вы говорите о рубке леса на Урус-Мартане и на Гойте; это будет крайне полезно, я в этом уверен; но сомневаюсь, чтобы вы нашли время совершить эти два дела основательно: ибо мне кажется, что входы в ущелья этих двух рек слишком еще лесисты. Генерал Вольф, который приедет к вам с Вревским, переговорит с вами на счет устройства дел с этим последним; это совершенно Гордиев узел, который может быть разрублен лишь ударом топора.
Передайте приветы от меня Мирскому, жена и дети которого находятся в добром состоянии. Через две недели я надеюсь видеть вас здесь и повторить еще раз, как искренно я к вам привязан".
От 26-го Февраля князь Воронцов опять писал: “Я уже привык, князь, получать от вас все только одне хорошие новости; но на этот раз, признаюсь, я не ожидал получить так скоро известия о блестящих результатах ваших приемов, разумных и полезных, о которых подробности доставлены мне от вас через князя [272] Вахтанга Орбелиани. Не могу достаточно отблагодарить вас за все, что совершено вами с таким благоразумием, вследствие чего мы достигли столь блестящего успеха при такой ничтожной потере, почти сводящейся к нулю. Относительно этого счастливого дела я уже писал военному министру и представил вниманию Императора; я уверен, что Государь будет очень доволен и отнесется с полною справедливостью к прекрасным мерам, которые вы постоянно и неутомимо преследовали с самого начала ваших военных действий. Посылаю вам с этим же нарочным 30 солдатских крестов, из которых пять для магометан. Если вы непременно хотите, я пришлю вам еще; но так как, благодаря вашим распоряжениям, неприятель не смел нигде сопротивляться, мне кажется, что посылаемое мною количество будет пока достаточным, чтобы распределить его по вашему усмотрению между теми храбрыми Кабардинцами, которые первые бросились на завалы, думая встретить там более серьезное сопротивление, между артилериею, так прекрасно исполнившею ваши приказания и кавалериею, которая решила бегство неприятеля.
Что касается до нашего дорогого Николаи, то дума Георгиевских кавалеров, собравшись завтра, выскажется вероятно в пользу храброго и прекрасного командира вашего старинного полка. Рапорт думы, вместе с моим, отправится в Петербург на этих же днях, и я надеюсь, что крест героев будет утвержден за ним без всяких затруднений.
И так, мы теперь полные хозяева Мичика. Ничто более не может вам помешать окончить рубку большой просеки, где величина и толщина деревьев доставляет вам столько трудностей; ничто не может задержать теперь разорение и покорение деревень, лежащих по обоим берегам Мичика до Умахан-Юрта. То что вы мне говорите на счет Маюртупского орешника вполне согласуется с моими взглядами, и, как вы знаете, я еще с прошлого года был убежден, что это будет полезнейшим делом в вашей настоящей экспедиции. Весною или осенью вы легко справитесь с этим орешником без всякого ущерба [273] людей, как вы и сами о том говорите; но теперь, пока неприятель вблизи вас, это может стоит вам потерь, что разумеется будет отрицательным для нас успехом и во всяком случае для Шамиля послужит до некоторой степени удачей, так как, нанеся нам урон, он постарается загладить тот позор, который покрывает его теперь, когда, воздвигая постоянно столько укреплений и переносясь с своими людьми во все углы этого несчастного края, он все-таки не может нанести вам ни малейшего вреда и препятствовать вашим действиям. Я положительно не понимаю, каким образом он до сего времени еще удерживает своих людей. Вероятно, через ваших лазутчиков, вы узнаете о бегстве большой массы Тавлинцев. Нет сомнения, что ваше блестящее дело 17-го числа произведет большое впечатление в горах и возбудит отчаяние в одних, недовольство и даже ненависть в других против Шамиля.
Признаюсь, я не думаю, чтобы князь Аргутинский мог вам дать четыре батальона, о которых вы говорите: главный удар уже нанесен, и теперь остается воспользоваться всем, чтобы окончить, не торопясь, все что нужно на Мичике и чтобы совершенно довести до конца большую просеку, которая соединит равнину Чечни с Кумыкскою. У Аргутинского есть также свои дела: покорение, насколько возможно полное, бывших в волнении Кайтаха и Табасарани и устройство дорог в этих провинциях, крайне важных во всех отношениях; теперь оне пока скорее нейтральны, нежели покорны. Впрочем, мы увидим что еще случится до лета, и, может быть, окажется возможность (если это будет для вас необходимо) помочь вам двумя или тремя батальонами из Дагестана на то время, когда вы решитесь идти в Маюртупский орешник.
Князю Аргутинскому необходимо уехать на воды в Пятигорск на два месяца, а в его отсутствие командовать в Дагестане будет генерал Суслов. Князь Аргутинский хотел уехать в Апреле; но я просил его подождать до первых чисел Мая, так как имею неотложную надобность его видеть и говорить с ним о делах [274] Дагестана, которого я по невозможности не посетил в прошлом году. По плану моего путешествия (в котором примет участие моя жена), если мое здоровье позволит, я посещу Лезгинскую линию и могу прибыть в Шуру между 10-м и 12-м Мая. Аргутинский может продолжать со мною свой маршрут, через Чир-Юрт и Хасав-Юрт, до Червленной. Так как он, по всей вероятности, приедет встретить меня в Дербенте или в Кубе, то мы проведем с ним несколько дней вместе, и если вы приедете к нам на встречу в Чир-Юрт, в нашем распоряжении будет целых три дня, которые мы, проведя втроем, можем употребить с большою пользою во многих отношениях. Я думаю выехать отсюда 26-го или даже 25-го Апреля. Если вы, без всякого ущерба делу, можете приехать в конце Марта или начале Апреля провести три или четыре дня с нами в Тифлисе, поверьте, это доставит мне большое удовольствие; но если вы встретите в этом хотя малейшее неудобство, то делайте как найдете лучше; но, во всяком случае я надеюсь встретить вас в Чир-Юрте".
От 1-го Марта: “Коханов 63 доставил мне вчера ваше письмо от 26-го 64. Накануне я получил письмо от князя [275] Аргутинского относительно просимых вами у него 4-х батальонов на шесть недель и данного им по этому поводу вам ответа. Принимая во внимание обстоятельства, в которых находятся Дагестан и Левый фланг, и вспоминая условия, на которых была предложена вам князем Аргутинским, в случае надобности, временная помощь (о чем я писал вам подробно), я должен вполне согласиться с князем Аргутинским. Ваша просьба относительно этих 4-х батальонов, без особенной нужды и на такой долгий срок, поставила меня к Аргутинскому в очень тяжелое и неприятное положение. Я мог бы ему все объяснить, послав копию с моего письма к вам от 9-го Февраля, если бы я сохранил черновую. [276]
Сколько раз я уже говорил вам, дорогой князь, что мы не можем дать вам более войск, чем вам назначено, и не смотря на превосходные ваши распоряжения и на успех разумных и энергичных мер против неприятеля, с которым вам приходится иметь дело, и на ту задачу, которая вам определена,— я не имею права и не могу ослаблять отряды других начальников наших окраин, чтобы увеличить силы Левого фланга. Каждый видит, какое центральное положение занимает Шамиль, и должен оберегать свои границы, действуя когда нужно наступательно. Ни один из начальников не имеет людей больше, чем ему действительно необходимо.
Дагестанский отряд снабдил вас к 1-му Января двумя батальонами и 4-мя эскадронами драгун. Князь Аргутинский не виноват, если, по причинам от него независящим, но которые может быть и были основательны, вы, располагая этим подкреплением, оставались в течение всего Января в бездействии. Когда вы прислали Зиновьева, я ему говорил, что боюсь, не потеряли ли вы время, необходимое для достижения цели вашей экспедиции, то есть для отражения неприятеля на Мичике и для полного соединения двух долин; а это все, чего я ожидал от наших действий зимою этого года. Я повторял Зиновьеву при этом, что у нас нет войск для вашего усиления и что вы должны рассчитывать лишь на свои собственные силы. Зиновьев мне отвечал от вашего имени, что их у вас достанет на Февраль и на первые числа Марта, и что, кроме того, вы думаете уничтожить лес у Маюртупа. Вникая в ваше положение и принимая во внимание потерянное время, я находил это дело уже свыше того, что было необходимо, и потому вполне одобрил ваше предположение, присланное чрез Вахтанга Орбелиани, чтобы оставить рубку леса у Маюртупа на позднейшее время. После этого произошло ваше прекрасное дело 17-го числа, и вы выражали уверенность, официально и частным образом, что Мичик навсегда в наших руках; затем Шамиль прогнан в Черные горы, а просека между двумя равнинами вырублена. Представьте же себе, дорогой князь, после всего этого, как меня огорчила ваша [277] просьба о присылке четырех батальонов от Аргутинского и потом ваше вчерашнее письмо, где вы говорите, что если вам не дадут подкрепления, то все ваши успехи этого года будут сведены к нулю и что все надо будет начинать сызнова! Между тем я писал в Петербург, с приложением ваших рапортов, что Мичик наш, что равнины Чечни соединены с Кумыкскою плоскостью и что все, чего я желал и на что надеялся, вполне достигнуто. Как объяснить теперь это противоречие? Уверяю вас. что не сумею этого сделать и что все это ставит меня в крайне жестокое затруднение.
Теперь вы мне пишете, и Коханов повторил, что вы можете удовольствоваться одним батальоном, но на неопределенное время и по меньшей мере на несколько недель; но откуда я его вам возьму? Писать об этом Аргутинскому положительно невозможно, в особенности после вашей несвоевременной к нему просьбы, без особых причин, о четырех батальонах, просьбы — вопреки всем прежним сношениям. Это требование его так напугало, что он мне пишет: если я поддержу ваше требование, то он просит разрешения немедленно оставить службу. Если бы вы еще не обращались к нему с этою несчастною просьбою, может быть мы его и уговорили бы дать вам один батальон на несколько недель; но после того, что произошло между вами, я боюсь, что это невозможно; для меня же вполне немыслимо требовать этого от Аргутинского".
Дальше следуют строки, рисующие отношения незабвенного главнокомандующего князя М. С. Воронцова к не менее незабвенному, будущему фельдмаршалу князю А. И. Барятинскому, и я считаю за лучшее привести их в подлиннике".— Voila, cher et tres cher prince, ce que je dois vous repondre par Kochanoff. Je crains que vous ne soyez mecontent de moi pour ce que je vous dis, et je vous jure en conscience que je suis bien puni de ne pas pouvoir abonder dans votre sens et de ne pas pouvoir faire ce que vous voudriez que je fasse; mais vous etes trop juste pour ne pas considerer les devoirs de ma situation et les rapports et les menagements que je dois avoir sur tous les points de notre theatre d'operation et avec [278] tous les chefs de nos differents detachements.— Vous devez savoir, comme j'aime a vous rendre justice et combien j'admire tout ce que vous avez deja fait et, permettez moi d'ajouter avec confiance, tout ce que vous ferez encore pour la gloire de nos armes et le grand objet de pacification que nous avons en vue; mais mettez-vous, je vous en conjure, a ma place et considerez que, quelque soit l'importance du commandement qui vous est confie et dans lequel vous vous etes attire l'estime et l'admiration de toutes les braves troupes du Caucase, et, je puis le dire, de toute la Russie, je ne puis oublier, ni negliger tous les autres points, sur lesquels nous agissons quelquefois deffensivement, quelquefois oflensivement et qui pesent tous sur ma responsabilite personnelle. Ici, comme vous le savez mieux que personne (car vous le faites aussi mieux que personne), il s'agit non seulement de coups de fusils ou de canons, mais aussi de contenir et d'administrer sur beaucoup de points, beaucoup de races et de peuplades differentes, sur lesquelles nous ne pouvons tenir une main ferme qu'en presentant partout des moyens suffisants et toujours prets a agir. I/ennemi est affaibli, mais il tient encore sa position centrale et des que nous aurions un defaut dans notre cuirasse, il trouverait moyen de s'y glisser, et c'est alors que nous perdrions peut-etre une grande partie des resultats, que 8 annees d'efforts constants et jusqu'a present, grace a Dieu, toujours heureux, nous ont obtenus.— Personne ne peut, ni ne doit mieux concevoir tout cela que vous, cher prince: vos services eminents, ceux que vous avez encore a rendre, la gloire que vous vous etes encore acquise et qui ne peut encore manquer de s'accroitre, tout cela doit vous disposer a songer au total de nos devoirs, et a l'affaire en masse plutot, qu'aux interets et au succes (quelques beaux et agreables qu'ils soyent) sur un seul point. Ce point vous interesse plus que les autres pour le moment, mais vous etes en passe et en position de devoir vous-meme bientot encore plus diriger qu'executer. De grands commandements seront certainement bien-tot a votre disposition, et je suis sincerement d'avis, que mon poste actuel sera te votre sous peu d'annees, et peut-etre plus tot, que la chose ne se presente dans ce moment. — Pensez a cela, cher ami; ne vous laissez pas decourager par un [279] mecompte fictif et imaginaire de ce que vous auriez pu faire immediatement dans la Tchetchnia, si on vous donnait quelques hatallions de plus: mais surtout, je vous en supplie, ne m'en voulez pas, ne vous fachez pas contre moi: car vous me feriez une peine cruelle, et je ne merite pas par mes sentiments bien de coeur, que je vous porte et par la reconnaissance bien sincere, dont je suis rempli pour les eminens services, que vous avez rendus et que vous rendez dans ce moment ». 65 [280]
В заключение письма князь Воронцов говорит: “Коханов горячо разделяет ваши взгляды и интересы вашего настоящего дела. Он имел со мною совещание, три раза возобновляемое, подробности которого он сообщит вам и уверит вас, как, мне показалось, я его уверил, что только одна полная невозможность мешает мне исполнить ваше желание и дать вам подкрепление. Он передаст вам, что, по моему мнению, если бы вы не просили у Аргутинского 4-х батальонов, то можно бы было как-нибудь устроить и дать один на несколько недель. Если вы уговорите его на это, то я буду очень рад, но дать ему предписание я положительно не могу: он будет знать, что если обстоятельства позволят ему это сделать, я буду этим очень доволен и признателен ему. Коханов передаст вам обо всем, что, по моему мнению, вам останется еще сделать на Мичике: но здесь, как и всегда, я предоставляю все на ваше полное усмотрение и лишь повторяю вам, что только овладением Мичиком и проложением большой просеки мы достигли нашей великой цели, которая, как вы знаете, была давно уже единственным моим стремлением.
Прощайте. дорогой князь: сердечно обнимаю вас и еще раз заклинаю не обескураживать себя; бросьте думать, что вы сделали слишком мало: ведь только при известных условиях и можно было бы сделать больше".
Следующее письмо от 17-го Марта опять привожу к подлиннике:
Tiflis, 17 mars 1853.
Je n'ai jamais ete plus etonne, ni plus afflige, et cependant cela m'est arrive souvent dans ma longue carriere, qu'en recevant, cher prince, votre lettre par Ermoloff 66. Vous voulez nous quitter, et cela par la raison, dites-vous, que vous avez remarque par le papier, que vous a envoye le g-al Wolff par mon ordre, [281] que je n'ai plus de confiance on vous, et c'est vous qui dites cela, vous, a qui j'ai constamment montre plus de confiance, qu'a qui que ce soit des generaux commandants des detachements; vous que j'ai toujours aime et que j'aime plus que tous les autres, et cela, non seulement par les sentiments personnels que je vous porte depuis lcmgtems, mais par la reconnaissance veritable et sincere que je vous dois pour la maniere plus que distinguee, dont vous avez servi ces dernieres annees, et pour toutes les choses si belles et si utiles que vous avez faites depuis que vous etes au flanc gauche. Je vous assure que je n'y entends rien et que je ne concois pas qu'est-ce qui a pu vous changer si soudainement et si completement a mon egard, et ce qui vous fait voir si faussement les sentiments que je vous porte, et que je vous porte, comme je l'ai dit plus haut, non seulement de coeur, mais aussi par devoir pour les erainents services que vous avez rendus a la cause, qui nous occupe tous ici. J'ai devant moi le brouillon du papier de Wolff, dont vous vous plaignez; je l'ai lu et relu hier et je ne puis concevoir comment vous avez pu y trouver la confirmation de cette perte de confiance que je ne reconnais pas: car non seulement j'ai toujours la meme confiance en vous, mais elle est encore augmentee par tout ce que vous avez fait dans l'expedition d'hiver, qui vient de finir si heureusement et qui est la premiere de toutes celles que nous faisons depuis 1845, dans laquelle nous avons obtenus de grands resultats sans presque aucune perte de sang de nos braves soldats. Que vous soyez mecontent de moi, parce que je n'ai pas cru pouvoir remettre a un autre temps l'expedition de Wrewsky, et que je n'ai pu vous soutenir dans une demande de troupes au prince Argoutinsky, qu'il lui etait impossible de vous envoyer, je puis le concevoir, quelque injuste que me paraisse ce mecontentement; mais que ce soit la un manque de confiance de ma part envers vous directement, je vous l'avoue, je ne puis le concevoir. Je ne puis concevoir aussi comment vous pouvez vouloir quitter, sans raison, la belle position que vous occupez ici dans le moment le plus vital sous le point de vue et militaire et administratif dans le pays et avec les troupes et les populations qui vous sont confiees. Cela me parait un mystere toutra-fait inexplicable, qui ne [282] peut se debrouiller que quand nous en aurons parle avec vous a coeur ouvert et verbalement. Je ne puis qu'esperer que vous reviendrez sur votre intention actuelle et que vous me rendrez personnellement, quant a mes sentiments pour vous, la justice que je sens que vous me devez. Mais pour cela il faut que nous nous voyons, et cetaau plus tot et puisque, d'apres la phrase si cruelle pour moi dans votre lettre, que vous voudriez me voir avant de quitter le Caucase, vous avez vous-meme l'intention de venir a Tiflis, je vous supplie de le faire au plus tot, et sans perdre un seul jour, des que vous verrez que vous pouvez faire ce voyage sans detriment, ni danger pour le poste auquel vous pourrez revenir dans une dixaine de jours. De grace, cher prince, venez tout de suite; ne me laissez pas dans la douloureuse incertitude, dans laquelle votre lettre m'a plonge et, ne fut-ce que pour l'amitie, dont vous m'avez donne tant de preuves, n'augmentez pas, en differant le moment de votre arrivee ici, les soucis, dont je suis deja entoure dans ma position et que votre lettre a si fortement et si injustement aug^ mente pour moi. Je vous envoie un expres pour avoir plus vite votre reponse et j'espere avoir la nouvelle que vous consentez a vous mettre tout de suite en route. Je n'en dirai pas davantage aujourd'hui, et je ne le puis, car j'ai le coeur trop plein, et ce n'est pas par ecrit qu'on peut s'expliquer d'une maniere satisfaisante sur un mystere si difficile a eclaircir. Arrivez donc, cher prince, et le plus tot que vous pourrez, tout de suite si vous le trouvez possible; il me tarde de vous voir, de vous embrasser et de m'expliquer avec vous a coeur ouvert. Soyez sur, en attendant, des sentiments que je vous porte, que je vous ai toujours portes, et que je vous porterai meme encore toujours et quand meme 67. [283]
Из писем князя Воронцова, особенно из последнего, можно видеть, до какой степени он ценил заслуги князя Барятинского, какое значение для будущего придавал ему и как искренно обеспокоился опасением, что Александр [284] Иванович оставит службу на Кавказе. Взгляды такого опытного государственного человека, каким, при некоторых неизбежных у всякого слабостях, несомненно был князь Михаил Семенович, нельзя не считать действительно серьезной оценкой достоинств, а не последствиями лишь известных отношений и частного, дружеского расположения. Но, при этом, все же проглядывает и некоторое недоверие к серьезности мотивов, на которых основывались требования князя Барятинского об усилении его войсками, после занятия Мичика и достижения, по-видимому, цели, составлявшей задачу зимней экспедиции 1853 года. В этом отношении, однако, старый главнокомандующий не вполне оценивал настойчивость князя Барятинского.
Князем Барятинским тогда уже было сознано, что беспрерывность действий против горцев представляет лучшее, чуть ли не единственное средство к их покорению; что только при условии этой беспрерывности можно достигнуть их нравственного и материального истощения и окончания Кавказской войны; но практиковавшиеся до того времени, так называвшиеся экспедиции, прекращаясь после достижения назначенной цели, и то не всегда вполне успешно, после определенного для них краткого срока, давали непокорному населению время и возможность отдохнуть, оправиться, исполнить все хозяйственные работы и быть готовыми к новому упорному сопротивлению, а Шамилю придумывать новые меры для борьбы, меры, хотя большею частью безрезультатные, но поддерживавшие в населении надежды на успех и известное обаяние силы и власти Имама.
Такая система действий могла продлить Кавказскую войну на неопределенно-долгое время. Князь Барятинский находил необходимым положить начало ее отмене и продлить экспедицию в Чечне далее назначенного ей срока: для этого-то он и требовал так настойчиво усиления его отряда войсками других соседних районов. К этому же плану следует отнести и введенные им движения летом, для уничтожения посевов в Чечне, что до него пытался делать только генерал Фрейтаг. [285]
Основательность требования князя Барятинского не подлежит никакому спору, хотя, очень может быть, он недостаточно подробно и незаблаговременно мотивировал его; но князь Воронцов, высоко ценя заслуги командующего войсками в Дагестане князя Аргутинского и зная его строптивый характер, стеснялся прямо противоречить ему; барон же Вревский, начальник Владикавказского округа, нашел горячего заступника в лице исправлявшего должность начальника штаба (после отъезда П. Е. Коцебу) генерала Вольфа. Вольф был человек умный, ученый теоретик, холодный и равнодушный, питавший однако пристрастную дружбу к Вревскому, человеку светскому, умевшему располагать к себе нужных людей, а быть может отчасти и потому, что Вревский, подобно Вольфу, был офицер генерального штаба. Вольф еще 19-го Января представлял главнокомандующему особый доклад, в котором настаивал на строгом исполнении ранее утвержденных предположений, вследствие коих войска, взятые из Владикавказа, должны были непременно 15-го Марта быть возвращены туда. На этом докладе князь Воронцов надписал: “одобряя эту записку, посылаю оную князю Александру Ивановичу".
Бумага эта послужила главным основанием перемен в служебном положении действующих лиц.
Поставленный в затруднительное положение этим столкновением, князь Воронцов, кроме писем такого дружески-убедительного содержания, быть может с целью выиграть время, возложил на состоявшего при нем ротмистра Лорис-Меликова дипломатическое поручение: повести между князем Аргутинским, Вревским и кн. Барятинским примирительные переговоры.
Эта попытка осталась без всякого результата и только породила нерасположение князя Барятинского к Лорис-Меликову, действия которого показались кн. Александру Ивановичу не вполне искренними или не соответствовавшими собственным словам Лориса. Батальоны из Дагестана и Владикавказского округа были отправлены в свои места, экспедиция должна была прекратиться, собственно говоря, недоконченная в важнейшей своей цели, именно вырубке пресловутого [286] Маюртупского орешника, оставшегося твердым оплотом Чечни со стороны Мичика, овладение которым, таким образом, лишалось половины своего значения, тем более, что мы не оставили переправы в наших руках.
Князь Барятинский был в отчаянии. Особенно возмущало его поведение Вольфа, с которым он до того был в хороших отношениях и даже, во время приездов в Тифлис, останавливался у него. Особых симпатий между ними, конечно, существовать не могло: это были слишком разнородные люди, чтобы прочно сблизиться; но и для противодействия, казалось, не было поводов. Здесь кстати привести случай, сам по себе мелкий, но характеризующий обоих.
Николай Иванович Вольф любил играть в коммерческие игры, играл хорошо и по сравнительно большой; по вечерам у него собиралась партия таких же серьезных игроков. В один из приездов князя Барятинского, остановившегося у Вольфа, ему предложили принять участие в игре. Он согласился не потому, чтобы любил игру, а чтобы не отказываться когда приглашают; к тому же он играл невероятно дурно, без внимания; он даже не понял, по какой цене играют... Ему вскоре раз-другой заметили, и не без досады, что он играет не так как следует, играет без внимания: но это не помогало, по очень простой причине: он не умел лучше играть. Между тем партнеры, особенно Вольф, которым казалось непонятным, чтобы человек здравого ума мог играть так дурно, сочли поведение князя Барятинского оскорбительным: им показалось, что он импонирует им своим барством, пренебрегая крупным проигрышем. Кончилось тем, что встали, не доиграв партии...
Князь рассказывал об этом случае шутя, как о забавном анекдоте; но не подлежит сомнению, что Вольф вынес совсем иное, недоброжелательное впечатление.
Как бы то ни было, между Вольфом и князем Барятинским отношения постепенно ухудшались, и князь наконец счел невозможным при таких условиях командовать Левым флангом, даже не взирая на [287] дружески-убедительное письмо князя Михаила Семеновича. Он сдал должность, приехал в Боржом, где тогда находился главнокомандующий, и объявил, что служить с Вольфом не может.
Князь Воронцов был поставлен в необходимость выбирать между Вольфом и князем Барятинским. Все ожидали с большим любопытством, чем кончится дело. Толкам не было конца; не обходилось и без интриг, хотя ни один из двух главных заинтересованных лиц в этих интригах участия не принимал.
Князь Воронцов все медлил решением, и вопрос оставался в неопределенном положении. Главнокомандующий ценил достоинства, хотя и совершенно различные, князя Барятинского и Вольфа и вероятно дорожил обоими. Однако постепенно стало заметно, что он к Вольфу становился все менее и менее благосклонным, наконец даже резким. Так, по возвращении в Тифлис, когда Вольф прислал к подписи главнокомандующего благодарственный приказ князю Григорию Орбелиану за его действия во время нашествия Шамиля на Лезгинскую линию, князь Воронцов, прочитав приказ и находя его несоответствующим его указаниям, разорвал бумагу и в таком виде отослал ее с одним из своих адъютантов к Вольфу. Вольф ничего не сказал, только сильно покраснел. После этого случая сомнения исчезли. И действительно, чрез несколько дней, князь Воронцов заявил, что, в виду готовой вскоре вспыхнуть войны с Турцией, он не может иметь начальником штаба человека, который боится сесть на лошадь, и что он, по этому, сделал представление о назначении на это место князя Барятинского.
Генерал Вольф, как уже сказано, был человек умный, способный, с большими сведениями, кабинетно-канцелярский, методически-усердный работник; но он не обладал качествами истинно-боевого человека, что было замечено уже во время Даргинской экспедиции 1845 года. Важный ли это недостаток в начальнике штаба, — вопрос — решение которого может быть различно вообще и особенно в зависимости от взгляда главнокомандующего, хотя [288] подобный недостаток в военном человеке, во всяком случае, как-то невольно говорит не в его пользу... Князь же Барятинский, совершенно напротив, менее всего страдал именно этим недостатком: ни при каком случае страха он не чувствовал; он и страх — это что-то в роде огонь и вода. Но из всех возможных должностей, самая неподходящая к его наклонностям. привычкам и подготовке была именно должность начальника штаба. Он питал отвращение к “бумагам", терпеть не мог письменных занятий, совершенно не знал хозяйственной части, подробностей механизма в управлении армиею и вообще той сложной канцелярской машины, без которой, однако, никакая армия еще не сумела обойтись. Его назначение было командовать; это была его сфера, его врожденная способность.
Очень быть может, что князь Воронцов и сознавал это; может быть он и предпочел бы оставить начальником штаба ученого, кабинетного работника Вольфа, если бы чувствовал в себе силы сесть за него на коня, когда это потребуется и если бы не боялся совсем лишиться такого генерала как кн. Барятинский; но ему было тогда уже 72 года, и дряхлость видимо близилась быстрыми шагами; поэтому, в виду грозившей Кавказу серьезной опасности, уже не говоря о личных симпатиях, выбор пал на кн. Барятинского, и 5 Июля 1853 г. состоялся приказ по Кавказской армии о назначении его исправляющим должность начальника штаба. Князь впрочем сам был несколько смущен своим новым назначением, хотя на вопрос одного из приближенных: как это он, враг переписок и вообще канцелярщины, согласился принять должность начальника штаба,— отвечал: “Я не буду, подобно Вольфу и отчасти Коцебу, заниматься расстановкою точек и запятых; мое дело отдать приказание и наблюсти, чтобы в точности и быстро было исполнено, а формальности должны знать штабные чиновники".
Генералу Вольфу было оказано все возможное, чтобы “позолотить пилюлю". Он подал рапорт о болезни и отпуске, был написан приказ о сожалении по поводу его отъезда, ему выдали вперед содержание и т. п. 6 Июля № 196 князь Воронцов писал военному министру, что жалеет о [289] болезни г. Вольфа и просит об утверждении князя Барятинского, "как знающего подробно Кавказ, знакомого с его службою и обладающего всеми условиями для этого важного поста". 19 Июля последовал Высочайший приказ, подтверждавший окончательное увольнение генерала Коцебу и поручение исправлять должность князю Барятинскому. По этому поводу Коцебу писал ему между прочим (письмо от 10-го Августа из Бухареста): L'ordre du jour du 19 juillet m'apprit a la fois mon rappel du Caucase et votre nomination a mon poste. J'y etais prepare par une lettre du pr. Worontsoff et je vis donc avec plaisir se realiser l'inspiration, qui me vint un jour a Tiflis, en, causant avec vous sur le cas eventuel de mon remplacement. Recevez mes sinceres felicitations, cher prince, et soyez persuade que personne plus que moi ne s'est rejoui de votre nomination, et cela, tout egoisme de cote, rien que pour l'avantage du service et pour le repos de votre digne chef, auquel vous avez rendu la sante par votre prompte entree en fonctions. Maintenant je vous souhaite de tout mon coeur sante et forces pour supporter les fatigues d'une existence de travail continuel et pour vous rendre aussi utile k votre nouveau poste que vous l'etiez a celui que vous venez de quitter 68.
Однако прошло три с половиною месяца, а полное утверждение в должности не приходило. Очевидно в Петербурге, где вообще представления кн. Воронцова пользовались особым вниманием, на этот раз нашли повод медлить. Вероятно отступление от традиционного обычая назначать [290] на должности начальников штаба исключительно офицеров генерального штаба, а может быть и опасение, чтобы слишком пылкий начальник штаба не увлек старого главнокомандующего в рискованные предприятия, заставили Петербург задумываться.
Поэтому князь Воронцов нашелся вынужденным (24 Сентября № 471) вторично писать военному министру:“Способности князя Барятинского для этой важной и трудной обязанности были уже известны мне, когда я представлял об его назначении: теперь, при событиях Турецких, он дал мне новое удостоверение, что вполне обладает достоинствами сего звания. Его трудами и деятельностью, при обширных заботах по управлению делами корпуса, исполнены быстро и основательно все мои указания по сформированию и обеспечению действующих войск на границе, также по разным другим предметам, относящимся как до войск так и по приведению в оборонительное положение пограничных крепостей и укреплений. На сем основании покорно прошу исходатайствовать утверждение князя Барятинского в должности начальника главного штаба".
После этого, наконец, 9 Октября состоялся Высочайший приказ, утверждавший князя Александра Ивановича в этой должности.
В служебной деятельности князя Барятинского наступил резкий переворот. Обязанности его особенно расширялись возникавшею войною, которая вызывала совершенно особые положения в общем ходе Кавказских дел.
Комментарии
57. Ради исторической истины не могу скрыть, что князь Барятинский в этом письме счел нужным пощадить самолюбие главнокомандующего-отца и скрыть истину о полковом командире-сыне. Попытка проникнуть в Аргунское ущелье с несколькими ротами была одна из тех бесцельных выходок, которые позволяли себе иногда на Кавказе частные начальники, не подвергаясь, к сожалению, строгой каре. Никакого результата подобное вторжение в теснину Аргуна иметь не могло, а к крупной потере, по условиям местности, следовало быть готовыми; 60 солдат и 8 офицеров были совершенно напрасною жертвой, а фраза, что “жители почти все перебиты" есть только реторическая фигура, одна из тех, в которым принято прибегать в военных реляциях. Авт.
58. Орбелиани, исправлявшему тогда должность отсутствующего князя Аргутинского.
59. Полковник Ляшенко — правая рука князя Семена Михайловича в Куринском полку и впоследствии командир этого полка.
60. Орбелиани.
61. Эта записка и была главною причиною, что настойчивые представления князя Барятинского оставались без последствий и вскоре привели к неожиданному столкновению. В записке доказывалась важность предстоявших барону Вревскому действий в Марте месяце и необходимость возвратить ему с Левого фланга войска. На записке собственною рукою князя Воронцова написано: “Одобряя эту записку, посылаю оную князю Александру Ивановичу".
62. Принять такое предложение князя Аргутинского (к тому же старшего в чине) значило бы некоторым образом отказаться от всей славы предстоявших действий. На такое, не вызываемое никакими крайними обстоятельствами самоотречение едва ли согласится кто-нибудь из полководцев, и странно было даже думать, чтобы это сделал молодой, пылкий князь Барятинский, особенно под обаянием стольких последовательных успехов.
63. Артиллерийский офицер, состоявший при князе Воронцове по особым поручениям.
64. Письма этого нет в числе сохранившихся в архиве князя Воронцова; но я привожу здесь целиком рапорт князя Барятинского от 26-го же Февраля, из которого ясно, что побуждало князя Барятинского настаивать на усилении его хотя бы одним батальоном. “Облеченный доверием вашей светлости и стараясь исполнять ваши виды и в точности осуществить ваши указания, я не могу не обратить особенного внимания вашего на следующие предметы. Так как в настоящее время, с проложением главных просек со стороны Аргуна и Мичика в глубь Большой Чечни, нам открылись свободные во всякое время года доступы к ее равнинам и полянам: то, по указаниям вашим, главная цель военных действий наших должна состоять теперь в том, чтобы препятствовать Чеченцам обрабатывать и засевать свои поля. Я убежден, что если в нынешнем году решительным образом сему воспрепятствовать, то при истощении, в котором находится Чечня от постоянных вторжений в нее наших войск в последние годы и при ущербе, который нанесен непогрешимости Шамиля в глазах мюридов последними нашими успехами, такой способ действий необходимо произведет окончательный переворот в крае, для нас вполне благоприятный.
Ваша светлость, во время пребывания вашего на Левом фланге, в Августе прошедшего года, изволили сами убедиться, как удобны доступы в Чечню со стороны Аргуна. Не менее удобны они теперь и со стороны Мичика, когда мы завладели новым перевалом чрез Качкалыковский хребет и расположены лагерем частью на этом перевале, а частью на левом берегу Мичика. Но если мы сойдем с этой позиции, не упрочив за собою сделанных приобретений, то нет сомнения, что неприятель снова лишит нас этого удобного доступа и воспользуется для того Мичиком, берега которого, при незначительной работе, могут быть сделаны непроходимыми, что из представленных мною при рапорте от 21-го Февраля плана и профили усмотреть можно; а тогда Шамиль заставит Чеченцев обработать и засеять свои поля, и тем снова и крепко привяжет их к себе. Известно, что до засева полей Шамиль берет аманатов, а когда зерно (залог привязанности земледельца в полю) бывает опущено в землю, он отпускает их, будучи убежден, что Чеченцы сами будут упорно отстаивать поля свои от наших вторжений.
Чтобы не допустить неприятеля сделать это, необходимо на время хозяйственных заготовлений жителей удержать за нами переправы через Мичик. Все войска, находящиеся в моем распоряжении, уже получили назначение; занятия и работы, им предназначенные, не терпят отлагательства. Такая крайность положения вынуждает меня подвергнуть все эти обстоятельства благоусмотрению вашей светлости, и убедительнейше просить об усилении Левого фланга на некоторое время одним батальоном пехоты, и о дозволении расположить и укрепить его на Мичике.
Так как сообщение Мичика с Кумыкскою плоскостью ныне совершенно свободно даже для небольших колонн, то для обеспечения батальона ничего не требуется, кроме временного укрепления, которое может быть сделано весьма скоро, и из средств находящихся под рукою; я полагаю расположить это укрепление на мысе, образуемом реками Мичик и Гонсоул, при их слиянии, и буду отвечать перед вашею светлостию за безопасность батальона".
65. Вот, дорогой князь, что я должен отвечать вам через Коханова. Боюсь, что вы будете недовольны тем, что я вам скажу; но уверяю вас, мне крайне тяжело, что я не могу, быть с вами одного мнения и не в состоянии исполнить то, о чем вы меня просите. Вы однако слишком справедливы, чтобы не признать важность обязанностей в моем положении и осторожности, с которою я должен поступать на всех пунктах нашего театра военных действий, и со всеми начальниками различных отрядов. Вы знаете, как я люблю отдавать вам во всем справедливость, и как удивляюсь всему, что вы совершаете и что свершите еще для славы нашего оружия и для великой цели умиротворения, которую мы имеем в виду; но поставьте себя на мое место и рассудите, что, как бы ни было важно то командование, которое доверено вам и где вы стяжали себе столько уважения и удивления всех войск Кавказа и, можно сказать, всей России,— я все-таки не могу пренебрегать и забывать другие пункты, где нам приходится иногда действовать как наступательно, так и оборонительно, и где все ложится на мою личную ответственность.
Здесь, вы это знаете лучше кого бы то ни было, недостаточно только одного огнестрельного оружия, потому что необходимо удерживать и управлять во многих пунктах разными племенами, а чтобы держать их в руках, нужно располагать достаточными средствами и быть всегда готовым действовать. Неприятель ослаблен; но он стоит еще на центральной позиции, и как только мы обнаружим слабое место, он найдет возможность туда проскользнуть, и тогда, может быть, мы понесем большую потерю, могущую подорвать плоды восьмилетних постоянных трудов, бывших, благодаря Бога, до сих пор для нас удачными. Никто не может и не должен знать всего этого лучше вас, дорогой князь. Ваше блестящее служебное поприще, которое вы должны пройти до конца, слава, к которой вы еще стремитесь и которая не может со временем не увеличиться, все это должно располагать вас подумать о целом наших обязанностей и скорее о всем деле вообще, чем об интересах и успехах одного пункта, как бы они важны и заманчивы ни были. В данную минуту этот пункт вас занимает более, чем все другие; во ведь вы стоите уже на хорошей дороге и вам, по обязанности службы, скоро придется более приказывать, чем исполнять. В вашем распоряжении будут большие командования, и я уверен, что мой настоящий пост через несколько лет будет вашим и, может быть, скорее чем в настоящую минуту обстоятельства позволяют это предвидеть. Подумайте об этом и не обескураживайте себя неверными расчетами, что вы могли бы многое сделать в Чечне, если бы вам дали несколько батальонов более. Умоляю вас, не сердитесь на меня: это было бы мне слишком тяжело, и я не заслуживаю этого по тем чувствам, которые я питаю к вам, и по той признательности, которою мое сердце наполнено за все ваши высокие заслуги, в прошлом и настоящем.
66. Клавдий Алексеевич, бывший адъютантом у князя Воронцова.
67. "Я никогда не был так удивлен и опечален, несмотря на то, что со мною это часто случалось в течение моей долгой службы, как после получения вашего письма через Ермолова. Вы хотите покинуть нас, потому что я не имею, как вы говорите, более доверия к вам, что вы заметили из бумаги, которую, по моему приказанию, вы получили от генерала Вольфа. И это говорите вы, которому я всегда оказывал больше доверия, чем кому-либо другому из генералов, командующих отрядами; вы, которого я всегда любил и люблю более всех других и не только по личному чувству, но и по искренней признательности за вашу службу последних лет и за все, что вы сделали полезного и хорошего с начала вашего присутствия на Левом фланге. Уверяю вас, что я здесь ничего не могу понять и недоумеваю, что могло так внезапно вас изменить и заставить видеть в ложном свете чувства, которые я питаю к вам не только по сердцу, но, как я сказал уже выше, по признательности за блестящие услуги, оказанные вами в деле, интересующем здесь всех нас. Черновая бумага Вольфа, на которую вы жалуетесь, передо мною; вчера я ее читал и перечитывал; не могу понять, что вы могли найти там, как доказательство потери моего доверия к вам; не могу этого понять, потому что я не только питаю к вам все то же доверие, но оно еще увеличилось, после всего, что вы сделали в зимней экспедиции, которая так счастливо окончена теперь и которая после 1845 года первая, где мы достигли громадных результатов, почти без пролития крови наших храбрых солдат. Если вы не довольны мною за то, что я не мог отложить экспедицию Вревского до другого времени и поддержать вашу просьбу к Аргутинскому о присылке вам 4-х батальонов, необходимых ему самому, то я могу еще видеть некоторое основание вашего неудовольствия, но чтобы это было отсутствием моего доверия к вам лично, то, признаюсь, не могу этого понять. Не могу также сообразить, как вы хотите покинуть без причины прекрасное положение, которое вы занимаете, покинуть в самый важный, живой момент — как с точки зрения военной, так и управления страной, войском, народом, вам доверенными! Все это мне кажется тайной, которую не возможно разгадать иначе, как поговорив с вами лично и совершенно откровенно. Надеюсь, что вы откажетесь от вашего настоящего желания и отдадите мне справедливость в моих личных чувствах к вам. Но для этого необходимо нам увидеться и как можно скорее. Судя по вашей жестокой фразе, что вы хотели бы увидать меня ранее, чем покинуть Кавказ, я вижу ваше намерение приехать в Тифлис. Прошу вас сделать это как можно скорее, не теряя ни одного дня и как только вы увидите, что можете предпринять поездку без всякого ущерба и опасности для вашего поста, к которому вы можете возвратиться чрез десять дней. Ради Бога, приезжайте скорее; не оставляйте меня в той неизвестности, в которую меня повергло ваше письмо, сделайте это по дружбе,— в ней вы мне уже дали столько доказательств. С вашим приездом сюда не увеличивайте забот, окружающих меня в моем положении: их и без того прибавилось немало после вашего несправедливого письма. Посылаю вам нарочного, чтобы скорее получить ответ. Более ничего не буду писать сегодня, да и не могу, потому что сердце мое полно, и письменно невозможно удовлетворительно высказаться и уяснить эту трудную загадку. Приезжайте, дорогой князь, как можно скорее, и если можно сейчас же; мне хочется вас видеть, обнять вас н откровенно объясниться с вами. Будьте уверены в моих чувствах, которые я всегда питал к вам, питаю и буду питать, что бы ни случилось."
68. Приказ от 19 Июля известил меня одновременно о моем отозвании с Кавказа и о вашем назначении на мое место. Я был приготовлен к этому письмом кн. Воронцова и вижу с большою радостью исполнение моего предчувствия, которое я высказал в Тифлисе во время разговора с вами на счет замещения меня в случае моего выбытия. Примите мои искренние поздравления и будьте уверены, что никто не обрадовался так вашему назначению как я, и что не по личному лишь расположению, а в интересах службы и ради спокойствия вашего достойного начальника, которому вы возвратили здоровье скорым вступлением в отправление ваших обязанностей. За тем желаю вам сердечно здоровья и сил, чтобы переносить постоянные труды и быть столько же полезным на вашем новом месте, сколько вы были на только что оставленном.
Текст воспроизведен по изданию: Фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский. 1815-1879. Том 1. М. 1888
© текст - Зиссерман А. Л. 1888
© сетевая версия - Трофимов С. 2020
© OCR - Karaiskender. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001