ФЕЛЬДМАРШАЛ

КНЯЗЬ АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ БАРЯТИНСКИЙ.

1815-1879.

ТОМ ПЕРВЫЙ.

Глава XV.

Действия отряда князя Барятинского.— Перенесение лагеря к Аргуну.— Истребление аулов по Джалке.— Движение чрез всю Чечню к Куринскому. — Ряд писем князя Воронцова,

Возвращаюсь к рассказу о действиях отряда князя Барятинского. Хотя из его писем уже можно видеть главнейшие результаты, но более подробное объяснение, полагаю, будет нелишним. К 1-му Февраля 1852 г. все работы между крепостью Воздвиженскою и Автуром были окончены, лес так расчищен, что на этом пространстве могли уже безопасно ходить небольшие колонны. Оставалось открыть такой же доступ в глубь Большой Чечни от Грозной, нашего центрального пункта, более удобного для быстрого сосредоточения войск и их снабжения.

По этим соображениям, лагерь был перенесен вниз по Аргуну к Тепли, и войска приступили к рубке леса по левому берегу р. Джалки. Здесь, в плодородной долине, сгруппировалось густое и сравнительно богатое народонаселение, благодаря обильным запасам кукурузы и проса, а также большому скотоводству. Хотя долина Джалки была гораздо ближе к Грозной, чем другие части Чечни и, казалось, должна была подвергаться большей опасности от вторжений Русских войск, но окруженная значительными густыми лесами и несколькими топкими шавдонами (чрезвычайная якобы трудность движения по ним очень ловко внушалась нам разными лазутчиками и преданными Чеченцами) долго охраняла население этой местности от посещения наших войск.

Князь Барятинский решился, наконец, сорвать эту печать таинственности, хотя и его уверяли в решительной непроходимости для войск с артиллериею дорог, ведущих к центру Джалкинского населения. С целью такого [183] внушения, лазутчики, после подробного якобы осмотра местности, явившиеся в Грозную и имевшие служить нам проводниками, вошли к князю Барятинскому выпачканные в грязь по самый пояс, а лошади их были похожи на свиней, провалявшихся долго в болоте... Чеченская военная хитрость осталась однако без результата.

До 15-го Февраля лес на левом берегу был расчищен; перешли на правый и сделали тоже. Целые дни происходили перестрелка и канонада, стоившие нам 10-15 человек. Шамиль был в отчаянии, видя, как мы все более и более проникаем в самый центр Чеченского населения, вынуждаемого или переходить к нам, или бежать в горы, теряя плодородные места, кормившие и Чеченцев, и горцев Дагестана. Он усилил свои сборища еще новыми подкреплениями, велел испортить, где только была возможность, дороги, мостики, одним словом, проявлял лихорадочную деятельность, чтобы хоть на время задержать наше наступательное движение и разорение Чечни. Все это ни к чему не повело.

Выше уже было рассказано, что в начале Января, после занятия Автура, отряд доходил до аула Гельдыгена, прорубив просеку к р. Бас. Позиция у Гельдыгена, при беглом осмотре, показалась и самому князю Барятинскому, и окружавшим его лицам, весьма удобною для расположения лагеря отряда на продолжительное время, нужное для расчистки просек в разных направлениях, с целью обеспечить совершенно свободное сообщение с Аргуном. Теперь, покончив более или менее решительно с таинственным пространством между Джалкою и Аргуном, князь Барятинский решил передвинуться к Гельдыгену и отсюда продолжать рубку леса.

Оставив лагерь в Тепли под прикрытием трех батальонов, князь с остальными 8-ю батальонами и всей кавалерией, пред рассветом 17-го Февраля, двинулся к аулу Цацину. Шамиль, не зная положительно направления отряда, [184] собрал все свои толпы в лесистой долине р. Хулхулау, за аулом Эманы. Здесь, при переходе чрез речку, завязалось довольно жаркое дело. Достигнув Гельдыгена и осматривая местность для расположения лагеря, мы вдруг убедились в решительной ошибочности своего первого взгляда на эту местность. Оказалось, что она окружена со всех сторон канавами и лесом на близком расстоянии, что Чеченцам тут весьма удобно было скрываться, что из-за леса неприятель обстреливал нас из пушек, а ружейные выстрелы раздавались со всех сторон, причиняя значительную потерю; кроме того, просека была вырублена только до левого берега р. Баса, а от правого берега до Гельдыгена тянулся лес, что затрудняло сообщение с Аргуном, требуя сильного прикрытия и подвергая войска ежедневным потерям. Одним словом, Гельдыген оказался невозможным пунктом для постоянного лагеря. Один из лучших офицеров, окончивший курс в академии генерального штаба, полковник барон Николаи, бывший с 3-мя баталионами Кабардинского полка в отряде, на вопрос адъютанта главнокомандующего князя Мирского, каким образом в Январьской рекогносцировке все так ошиблись, отвечал: “ничего не понимаю; очевидно, на нас нашел тогда какой-то туман".

Положение князя оказалось затруднительным. Оставаться в Гельдыгене невозможно; сознать ошибку и возвратиться в лагерь на Аргун крайне неприятно и невыгодно: такой шаг назад, после бесцельного движения вперед и потери напрасно людей, одобрив неприятеля, затруднил бы дальнейшие действия отряда, да и самое отступление не могло уже совершиться без значительных потерь: число окружавшего отряд неприятеля усилилось. а густой туман способствовал его нападениям. Переговорив с проводниками, особенно с незадолго пред тем передавшимся нам Шамилевским наибом Батою, князь Барятинский, ни с кем не посоветовавшись, принял самое смелое решение, обратившее ошибку и неудачу в блистательный успех. [185]

Сделав небольшой привал, князь двинул отряд вперед в глубь Большой Чечни, бывшей для нас, как я уже упоминал, в течение последних одиннадцати лет, чуть не terra incognita. Когда главная колонна перешла чрез овраг за Гельдыген, где неприятель до того испортил мост, что не было возможности переехать повозкам и пришлось, под учащенными выстрелами артиллерии, разработать спуски и исправить мост,— начал движение ариергард. Отступая залогами по густой чаще леса, Кабардинские батальоны делали свое дело молодецки. Горцы толпами кидались на ариергардную цепь, их встречали выстрелами и дружными “ура"; исчезнув на мгновение, они появлялись в другом месте. Наконец, открылись более обширные полянки, где утомленные боем люди могли спокойнее отступать; только в боковых цепях еще гремела жаркая перестрелка, и наши гранаты со свистом летели в кучки горцев, толпившихся у своих пушек. День склонялся к вечеру, когда ариергард стал подходить к аулу Маюртуп, уже занятому авангардом; вся масса неприятеля, видя, что впереди уже нечего делать, сосредоточила свои усилия на ариергарде: но замечательное отступление перекатными цепями и залогами разбивало все усилия противника. Было темно, когда ариергард подошел к пылавшему аулу.

Маюртуп, один из сильнейших Чеченских аулов, расположен на уступе Черных гор, на довольно значительной высоте над долиной Чечни. Со стороны укрепления Куринского, к которому предстояло нашим войскам выйти, аул окружен густым орешником, гораздо труднейшим для движения чем вековые леса, и глубоким ложем р. Гудермес, впадающей в Мичик. Маюртуп стоял как бы на полуострове между двумя глубокими оврагами, спускающимся с гор к руслу реки.

Измученные 17-ти часовым движением и боем, бывшие в ариергарде батальоны не стали уже искать удобных [186] мест для ночлега, а просто опустились где стали, выслав по несколько пар в цепь. У солдат недостало сил варить кашу; отказавшись от всего, лишь бы им дали отдых, они ограничились чаркой водки с сухарем и легли кто как мог.

Ночь прошла спокойно; только несколько выстрелов вдруг было встревожили спавших; оказалось однако, что это расстреляли лазутчика, уличенного в коварном намерении завести отряд в подготовленную засаду...

Теперь предстояла самая трудная задача. До Маюртупа широкая долина, по которой мы двигались, не представлялась, как это казалось издали и какою она была в прежнее время, сплошным лесным пространством. Чеченцы, постепенно лишаемые нашим наступлением земель, вынуждены были обращать леса в кукурузные поля; по этим полям, отделенным лишь узкими перелесками высоких деревьев, в роде ширм, отряд двигался без особых препятствий и больших потерь, тем более легко, что туман рассеялся и настал солнечный день. Но из Маюртупа, до самой переправы чрез Мичик, по направлению к Куринскому, на пространстве нескольких верст, тянулся густой лес орешник, оставленный Чеченцами неприкосновенным, как оплот против вторжения со стороны Кумыкской плоскости. Не подлежало сомнению, что неприятель употребит долгую ночь, чтобы собраться в больших массах, занять орешник и препятствовать переправе чрез Мичик, обрывистые берега которого сами по себе затрудняли до нельзя движение, особенно артиллерии.

Противодействовать замыслам неприятеля и парализовать его усилия можно было только движением наших войск на встречу отряду из укрепления Куринского. Но командовавший там подвижным резервом полковник Бакланов не знал о внезапном движении князя Барятинского. Задача состояла в том, чтобы передать ему нужное приказание. Тут-то Бата оказал неоценимую услугу: он из среды неприятеля нашел молодого Чеченца, который в течении ночи взялся доставить записку Бакланову и до рассвета привезти ответ. [187]

Князь Мирский рассказывает, что, в ожидании этого спасительного посланца, он всю ночь заснуть не мог. Ведь с этим Чеченцем мало ли что могло случиться? А без движения Бакланова положение становилось критическим и могло кончиться катастрофой. Но князь Барятинский, обыкновенно поздно засыпавший и дурно проводивший ночи, в этот раз отлично поужинал и спал в эту ночь лучше обыкновенного.... Нельзя было не любоваться его хладнокровием!

За час до рассвета явился посланец с ответной запиской Бакланова, что все будет исполнено согласно приказанию. Разбудили князя. Чеченец, награжденный 20-ю полуимпериалами, был совершенно счастлив...

Стал брезжить свет; многие офицеры и солдаты спали, положив головы на тела убитых товарищей, привезенных, по обычаю, в лагерь для погребения... Цепь второй смены оказалась тоже спящею... Она легко могла быть перерезанною, если бы неприятель, в свою очередь страшно утомленный, тоже не спал за оврагом. И нечего было ни негодовать, ни удивляться такой беспечности: есть предел всему и даже выносливости Русского солдата. С 3-х часов утра до 9-ти часов вечера быть на ногах, под ружьем, под походным вьюком, двигаться по грязной, глинисто-скользкой дороге, переходить в брод реки, бросаться то вперед, то назад, пробиваться сквозь чащу, поддерживая перестрелку, вынося убитых и раненых товарищей, слушая свист пуль и ядер, гики неприятеля, грозного ударами острых шашек, успевая за все время проглотить размоченный в воде сухарь,— ведь никакие нервы, никакие мускулы дальше этого идти не могут!...

К 7-ми часам люди похлебали каши, отряд оставил пылающий Маюртуп и двинулся к орешнику. Многотысячная толпа неприятеля открыла по войскам со всех сторон адский огонь... В это время раздался условный залп из 4-х орудий, возвестивший, что Бакланов находится на указанном месте. Успех был обеспечен.

Колонна Бакланова, состоявшая из пяти рот и шести сотен Донцов с конною артиллериею, рано утром [188] появилась пред изумленным неприятелем со стороны Качкалыковского хребта; она остановилась на открытой поляне пред густым орешником, из которого дебушировал отряд князя Барятинского. Главные части отряда скоро соединились с Баклановым; но ариергарду и боковым цепям приходилось сильно отбиваться от наседавших Чеченцев.

Тот кто не участвовал в подобных движениях едва может представить себе их трудности с соблюдением порядка, не теряя связи с цепями, по такой местности, в которой ничего не видно в десяти шагах; нередко цепи сбиваются с направления, незаметно уходят в сторону от тропы, по которой тянутся сомкнутые части артиллерии, обозы, раненые и проч., вместо того, чтобы идти параллельно; тогда все это остается не прикрытым и может подвергнуться неожиданному нападению ловкого неприятеля, умеющего заметить и воспользоваться такими случайностями, и придти в замешательство, а от этого до паники один шаг. Подобные примеры бывали несколько раз, и результаты оказывались крайне печальными.

При проходе чрез Маюртупский орешник, цепи нашей случилось несколько разорваться, были люди изрубленные шашками; однако беспорядка не произошло, и отряд благополучно вышел из чащи. После непродолжительного привала, приказано продолжать движение к Куринскому; но тут предстояла вторая часть трудной задачи: нужно было переправиться чрез обрывистый, обледенелый глубокий овраг, в котором протекает р. Мичик, обстреливаемый с командующих лесистых высот четырьмя орудиями неприятеля, столпившегося здесь под начальством Шамиля, в числе не менее шести тысяч человек. Он выжидал лишь удобного момента, малейшего замешательства или столпления на переправе, особенно когда до сумерек оставалось уж немного времени, чтобы обрушиться на какую-нибудь часть отряда и нанести ей поражение. “Барятинский молод, он смел, потому что еще не узнал что такое поражение; я ему дам урок". Так, по словам лазутчиков, говорил Шамиль. Он однако ошибся: молодой (ему, впрочем, было тогда 37 лет) князь Барятинский, кроме [189] смелости, обладал замечательным, врожденным военным талантом, необыкновенным хладнокровием и даром мгновенно придумывать способы выходить из затруднительного положения. И в этот раз, понимая опасность перехода чрез Мичик при данных условиях, он решился употребить в дело массу своей кавалерии и послать ее в атаку на оба неприятельские крыла, открыв в это время сосредоточенный огонь всех наших батарейных орудий по центру неприятельского расположения, где стояли их пушки. Привести этот маневр в исполнение оказалось тем более возможным, что Бата уверял, что лес, в котором расположены неприятельские силы, только издали кажется сплошным, но что в нем кавалерия может удобно и быстро двигаться.

Полковник Бакланов с 11 сотнями понесся на правый фланг, а командир Нижегородского драгунского полка князь Чавчавадзе с 4 эскадронами и 5 сотнями на левый. За первым бегом следовал один батальон, за вторым два батальона. Шамиль сначала не придал особого значения движению кавалерии, в уверенности, что это демонстрация, что казаков в лес не пустят, а думают его испугать, чтобы он убрал свои пушки; он, поэтому, приказал усилить из них огонь по подходившей к переправе колонне, и действительно ядра вырвали из нее несколько человек, так что приказано было людям лечь на отлогости спуска к Мичику. Но когда Шамиль увидел, что казаки втягиваются в лес, а с левой стороны движутся на рысях драгуны, когда вся эта конница, наконец, пустилась марш-марш, когда в толпах неприятеля началась суматоха, а по его орудиям открылся адский огонь, унесший несколько человек и лошадей, повредивший лафеты: тогда он, еще за несколько минут пред тем упорствовавший в намерении оставаться на своей позиции и назвавший своего наиба Геху трусом за совет поспешно отступать, даже приказывавший стрелять в своих бегущих, сам, наконец, вынужден был последовать за ними, чтобы спасти свои едва двигавшиеся, подбитые орудия. А драгуны в это время успели ворваться в неприятельский редут [190] Шуаниб-Капа, еще прежде устроенный горцами как опорный пункт при защите переправы чрез Мичик. Спешившись, драгуны поддерживали перестрелку до прибытия батальонов; а Бакланов, доскакав до только что оставленной неприятелем батареи, тоже прочно устроенной, зажег ее и порубил немало отставших людей. Погром был сильный.

Между тем совершалась переправа с чрезвычайными затруднениями. Крутые берега оврага были покрыты ледяной корой; пришлось прорубать колеи и спускать каждое орудие, каждый ящик и повозку на веревках, руками людей: даже одне лошади с трудом переходили; легко себе представить, что произошло бы здесь, если бы неприятель не был разбит кавалерией и громил переправу из орудий, окружив нас тучами своих стрелков. Как мы ни торопились, все же стемнело; толкотня и неизбежный беспорядок задерживали дело.

Наконец, перешли все; оставалось переправить ариергардные три батальона с частью казаков; а между тем уже сюда успела опять собраться большая толпа Чеченцев, ожидавшая минуты отступления. Вперед двинули казаков, за ними их конные орудия, которые, сделав повзводно залпы картечью, быстро спустились к реке, перешли на ту сторону и стали на позицию, приготовясь стрелять чрез головы наших егерей. Было уже совсем темно, а успел перейти лишь один Эриванский гренадерский батальон; вскоре за ним, по условленному свистку, бросились быстро вниз Кабардинский и Куринский батальоны; в ту же минуту чрез их головы брызнула картечь, раздалось несколько ружейных выстрелов, посдышались крики, стоны, и все смолкло.

Отправив обозы и артиллерию вперед, под прикрытием наименее утомленных батальонов, князь Барятинский с остальными войсками чрез час тронулся к подъему на Качкалыковский хребет, провожаемый легкой перестрелкою нескольких сот Чеченцев и пушечными выстрелами оправившегося неприятеля. Зрелище всего этого движения было великолепное! Темная беззвездная ночь; окрестность освещалась заревом горевших редута и батареи; ружейные выстрелы, пересекаемые пушечными, сверкали в воздухе, [191] разнося эхо по горам. Какой-то особый, трудно объяснимый гул стоял в воздухе, и вся картина представлялась чем-то торжественно-могучим, гармонирующим с окружающею природою. С радостными сердцами увидели, наконец, войска приветливые огоньки в укреплении Куринском, костры раскинувшегося кругом бивуака авангардных войск. Победителями вступили мы в укрепление; все были в восторге, сознавая, что совершили дело славное, казавшееся в то время невозможным. Один князь Барятинский оставался по-прежнему хладнокровным...

Потери наши ограничились 8-ю офицерами и около 160 человеками нижних чинов; у неприятеля, как говорили, была она в несколько раз больше. Но дело это, кроме материального урона, нанесло неприятелю большое нравственное поражение. Не говоря о потере людей, о сожженных аулах и хуторах, важнее всего было убеждение Шамиля, что в Чечне дальнейшая борьба безнадежна и что его упрямство сможет удержать ее от окончательного покорения Русскими разве весьма непродолжительное время. Сами Чеченцы должны были решительно подумать о средствах спасения... 19-го Февраля, во время дневки, князь Барятинский объехал весь лагерь, благодаря войска за их подвиги. Общее ликование, в сознании совершенного дела, было вполне естественно и выражалось неподдельно всем отрядом: каждый солдат сознавал, что достигнут важный успех, что с Большой Чечни сорвана таинственная завеса, и считавшиеся заколдованными места раскрыты.

Отсюда князь Барятинский написал князю Воронцову следующее: Укрепление Куринское, 19-е Февраля 1852 г.

“Вслед за окончанием рубки леса в Тепли и после того как я узнал, что Шамиль, собрав все, что только мог в Дагестане и Чечне, думает помешать нашим действиям на Куринской дороге, я решил 17-го числа сего месяца со всем своим отрядом отправиться из Тепли через Гельдыген и Маюртуп в Куринское, оставив на защиту лагеря три батальона. Подробности об этом движении я вам сообщаю в моем рапорте; но он может дать вам лишь слабое понятие о тех затруднениях, которые противопоставляли нам в течение двух дней и природа, и [192] неприятель. Мое предприятие вполне удалось, и потеря очень мала. Всем я обязан моим храбрым офицерам и солдатам; начальники были превосходны. В моем рапорте я поименовал только начальников отдельных частей; мне невозможно указать на тех, кто отличился больше: дрались все одинаково, и одинаково на долю всех пала блестящая слава этих двух дней. Завтра утром я уезжаю через Умахан-Юрт в Грозную. Беру с собою весь отряд; он мне будет еще нужен в течении 12 дней, которые мне остаются до окончания экспедиции. Я рассчитываю перенести мой лагерь еще ниже на Аргун, чтобы открыть с этой стороны проходы на поля, которые находятся между Гельдыгеном, Аргуном и Сунжею. Эта рубка не займет более недели, и можно будет еще вырубить лес на Урус-Мартане и на Гойте, а к 4-му Марта соединить отряд в Урус-Мартане для той рубки, которую предложил барон Вревский".

Затем уже из Грозной, 24-го Февраля, он писал: “После большого перехода, сделанного войсками, и после того как они вернулись частью через Умахан-Юрт, частью через Брагуны в Грозную, я дал им два дня отдыха, чтобы завтра начать новую рубку от Аргуна до Джалки в другом направлении. Как только мой лагерь будет расположен, я подробно опишу вам местность. В одну из моих рекогносцировок этого лета, я был там и нашел необходимым очистить проход чрез лес, который прикрывает большую долину и все поля аулов, сосредоточенных на Джалке. Мои движения помешали мне написать передовое представление, которое вы мне позволили пересдать прямо к вам; я отправлю его вам с князем В. Орбелиани. Я прибавил там несколько лиц наиболее отличившихся и осмеливаюсь просить вас ничего там не уменьшать, так как в данном случае трудно представить себе, кто был бы скупее меня.

Вы знаете сами, какую большую награду заслуживает Бата, и я прошу у вас для него прощения 45, затем за Автур возвратить ему чин и пенсию в 400 рубл. в год; [193] также прошу у вас для его сына, прекрасного мальчика, который часто служил нам проводником, офицерского чина. Мы можем тогда рассчитывать, что он всегда будет служить нам с таким же усердием. Так как с теми силами, какими я располагаю, я не могу построить в этом году укрепление на Автуре, то я прошу вас отложить это до будущего года.

По моем прибытии в Тифлис, после экспедиции, я представлю вам на усмотрение мои планы на будущее лето и зиму, в течении которых я надеюсь наверное довершить полное покорение Большой Чечни. Буду ожидать генерала Вольфа, чтобы переговорить с ним относительно дел Малой Чечни. Запасясь теми сведениями, которых мне не достает, я, по моем приезде в Тифлис, лично представлю вам мои взгляды относительно этого дела.

Чтобы ободрить переселение, вам следует, князь, дать полное прощение всем абрекам и тем подозрительным семействам, которые могут оказаться между мирными и немирными".

_________

Опять, из лагеря, от 25-го Февраля 1852 года, князь Барятинский писал в Тифлис князю Воронцову.

“Новое положение моего лагеря имеет цель уничтожить большой лес, находящийся между Аргуном и Сунжею в треугольнике Тепли, Грозной и Тепли-Кичу. Хотя и невозможно в тот короткий промежуток времени, который мне остается пробыть на этой позиции, очистить все, тем не менее я могу открыть те луга и поля, которые находятся за Аргуном и с правой стороны Сунжи, по направлению к Умахан-Юрту. Я послал Бакланова рубить лес со стороны Умахан-Юрта, чтобы мало-помалу установить г прямое сообщение между Умахан-Юртом, Грозной и Воздвиженской.
Первого числа будущего месяца я посылаю три батальона и несколько кавалерии, чтобы Льяшенко 46 сделал несколько необходимых рубок в Малой Чечне, которые не входят в инструкцию Вревского. 3-го или 4-го [194] Марта вероятно я снимусь с лагеря, чтобы сделать еще несколько отдельных рубок в окрестностях Грозной, необходимых для открытия проходов к неприятелю и для того, чтобы помешать нападению на обывательский скот и чтобы можно было увеличить покос для Грозной.

Семен находится в Воздвиженской, устраивая дела своего полка, и как только экспедиция окончится, он уедет в Тифлис. Я очень счастлив, зная, как он будет рад представиться вам с тем крестом, который он вполне заслужил".

Разместив всех раненых, похоронив убитых и умерших в течение суток от ран, отряд 20-го числа выступил в Грозную чрез Умахан-Юрт и Брагуны; 22-го, при разгулявшейся погоде, войска вступили в Грозную, встреченные восторженным приемом.

После двух дней отдыха, отряд 25-го Февраля опять выступил по правому берегу Сунжи и нижнему течению Аргуна и расположился лагерем у разоренного аула Устарь-Гордой. Затем приступили к рубке просек, очищавших дорогу дальше к уцелевшим еще частям населения, до впадения Аргуна в Сунжу. Лес был вековой; встречались чинары в четыре обхвата; один белолиственный тополь имел 1 3/4 аршина в диаметре.

29-го Февраля приехал из Тифлиса ротмистр Лорис-Меликов с Георгиевскими крестами для отличившихся солдат, которые тут же раздавались, при торжественной обстановке, криках ура и общем ликовании.

2-го Марта, отряд слабо преследуемый, выступил обратно в Грозную. Зимняя экспедиция 1852 г. была окончена.

Император Николай вполне оценил ее значение и на военном журнале, представленном князем Барятинским 47, [195] написал: “успехи весьма важные". И действительно успехи были важны; это был фундамент тех решительных результатов, которые проявились в 1859 году и завершили бесконечное дело. Чеченцы еще семь дет продолжали сопротивление, но уже более слабое, поддерживаемое жестокими мерами Шамилевской администрации, стоившее почти поголовного разорения горцев. Да, впрочем, если бы не вспыхнувшая Восточная война, отвлекшая с 1853 г. и князя Барятинского, и наши силы, и наше внимание от этого театра действий, то едва ли сопротивление длилось бы и семь лет.

Между тем князь Воронцов, еще не зная о совершившемся движении чрез Чечню, от 18-го Февраля писал: “Не успеваю благодарить вас за те интересные новости, которые вы мне доставляете. Я в восхищении от блестящей атаки казаков под начальством нашего храброго Лорис-Меликова: он постоянно ищет и находит случай отличиться; это настоящий рубака и, с Божиею помощью, он сделает прекрасную карьеру в кавалерии. Я сейчас же пошлю в Петербург представление, которое вы о нем сделаете.

Позвольте теперь мне отвечать вам на то, что вы говорите о своем повышении. Чин генерал-лейтенанта принадлежал вам по праву; я просил его для вас еще осенью, и Государь, дав его вам теперь, поступил вполне по справедливости, к удовольствию всего Кавказского корпуса, и сделал громадную пользу для той части, которая вам доверена. Да сохранит вас Господь, чтобы вы могли продолжать вашу блестящую службу, в которой вы уже так значительно выдвинуты! Я в восторге от представленных вами предположений о действиях летом после окончания зимней экспедиции; я хотел бы, чтобы это исполнилось, и ничего от себя вам предложить не могу. Мы решили послать генерала Вольфа, чтобы он на месте сообразил и представил мнение по предметам, требующим соглашения с вами и Вревским. Его поездка будет полезна для согласования различных мнений и выяснения подробностей о делах меньшей важности, в сравнении с великою целью переселения Карабулаков и Чеченцев в Малую Чечню, а [196] также для обеспечения границы между Левым флангом и Владикавказским округом. Реку Фортангу я считаю наилучшею границею. Во всяком случае, ничего не будет решено ранее возвращения Вольфа и вашего прибытия сюда.

Что касается решения, в утвердительном или отрицательном смысле, вопроса на счет постройки форта в окрестностях Автура, я не буду слушать никого и здесь только с вами я решу это. Пока представляю на ваше размышление несколько вопросов: во-первых, можете ли вы выстроить этот форт вашими собственными средствами, оставляя у себя, сверх Эриванского батальона, может быть и один Кабардинский; во-вторых, в каком состоянии, по вашему мнению, будет находиться после вашей экспедиции та часть Большой Чечни, которая лежит между Аргуном с западной стороны до Тепли-Кичу, до Сунжи на Севере и на Востоке до Мичика? Может ли эта страна быть покорена и защищаема от нападений и атак Шамиля во время постройки укрепления и после окончания экспедиции? В-третьих, покидая ваш лагерь, пройдете ли вы по направлению к Тепли-Кичу или к Умахан-Юрту?

Опасаюсь, что Шамиль, для обеспечения покорности, потребует выдачи ему заложников от жителей между линиею, которая ведет от Герменчука через Автур, Гельдыген, Маюртуп до Куринского и Аксая, где уже начинаются поселения Ичкеринцев, а также от деревень к Северу от этой линии до Сунжи; он вероятно это сделает, если у вас не будет возможности защищать их хотя бы одним иди двумя подвижными батальонами, которые переменялись бы каждые 8—15 дней. Я говорю об этом гадательно и предоставляю вам решить, что будет возможно.

Я также хотел бы, как и вы, чтобы ваши действия продолжались до первого Апреля; но эти действия не могут быть решительными без кавалерии, которая у вас есть, а кавалерия не может существовать без того количества сена, которого у вас нет.

Но если вы найдете возможным прокормить вашу кавалерию несколькими днями долее, нежели мы предполагали, то, понятно, что каждый лишний день за Аргуном будет [197] полезным. Теперь я вам скажу несколько слов на счет Малой Чечни и в особенности на счет Гехи, на которую я смотрю, как на пункт наиболее важный в этой стране. Когда я настаивал на устройстве укрепления в Гехе, преимущественно пред Бумутом, или в других пунктах ближе к Черным Горам, это было лишь ответом на то, что вы говорили по этому поводу, ранее чем возник вопрос о возможности твердо упрочиться в Большой Чечне. Я предпочтительнее отношусь в Гехе, чем к какому-либо другому пункту в этих окрестностях, потому что это прямая линия к “Русской дороге", на полпути между Ачхоем и Урус-Мартаном. Это нам предоставит то сообщение, которого я всегда желал и которое нам необходимо. Теперь между Ачхоем и Урус-Мартаном скверное сообщение, не вполне обеспеченное для маленьких оказий; но, став твердою ногою в Большей Чечне, я никогда не думаю сравнивать важность и пользу Гехи со всем тем, что мы завоевали в эту зиму, благодаря вашим действиям. Я думаю, что мы можем совершить и обе эти постройки, конечно, поставив на первом плане, по важности значения, укрепление в Большой Чечне и начав эту постройку как только вы найдете возможным. Есть способ воспользоваться местностью Гехи без необходимости собирать для этого строительный отряд. Нужно поставить там, как только время позволит, две или три роты (я думаю, что двух совершенно достаточно, если прибавить сотню казаков), и пусть эти две-три роты окопаются хорошим рвом и станут там лагерем, сменяясь каждые 10 или 15 дней. Этот маленький укрепленный лагерь заменит нам небольшую крепость даже в течении будущей зимы, переменяя лишь гарнизон каждые 10 или 15 дней и не делая никаких построек, кроме палаток или легких балаганов или сараев. Так ведь поступали с 1845 года наши отряды каждую зиму. В будущем году мы увидим, что нам нужно будет сделать; но пока мы достигнем той же цели как и построив укрепление; постройка же здесь невозможна, если мы займемся этим же в Большой Чечне. Сообщаю вам только мою мысль; дело же решим, когда вы [198] сами приедете сюда. Спасибо за то хорошее, что вы сделали для бедного Давида Грузинского; я буду очень рад получить об нем скромное представление.

Хаджи-Мурат вернулся с Лезгинской линии и так нетерпелив быть ближе к новостям, что мне трудно задержать его здесь долее нескольких дней. После завтра напишу, что будет решено на счет его. Посылаю вам крест, которого вы просили для молодого Перовского. Я просил генерала Коцебу послать вам еще 15—20 крестов, которые вы раздадите как предварительную закуску между храбрыми казаками, Навагинцами, Тенгинцами и отрядом храброго Бакланова, что, конечно, не будет иметь никакого влияния на будущие представления.

Ждем от вас подробностей на счет пятидневной работы Бакланова на Мичике".

От 20-го Февраля: “Пишу вам сегодня на счет Хаджи-Мурата. Когда он уехал на Лезгинскую линию, я надеялся, что князь Орбелиани будет в состоянии удержать его недели две, проводив его в Элису и другие окрестности. Он говорил, что вернется сюда в конце этого месяца и возвратится таким образом в Грозную к тому времени, когда вы окончите вашу зимнюю экспедицию. Но это предположение было расстроено отвратительною погодою, которая продолжалась в течении двух недель в Закаталах и во всей этой местности. Хаджи-Мурат, проведя шесть дней в Закаталах, вернулся сюда и умоляет дать ему позволение отправиться к вам, так как он там надеется получать верные известия о своей матери и жене, двух дорогих ему существах, и узнать, нет ли каких надежд их снова увидеть посредством обмена на пленных, или каким-нибудь другим образом освободить их. Я повторил, что не могу разрешить ему пребывание в Грозной во время вашего там отсутствия.

Узнав о вашем намерении провести с нами несколько дней, что отдалит его приезд в Грозную, мы придумали устроить дело иначе: пока он отправится в Таш-Кичу; это для него очень подходящее место, так как там он может лучше отправлять свои религиозные обряды, чем [199] где-либо. Он выедет после завтра и будет ожидать в Червленной ваших распоряжений, а также ждать Лорис-Меликова, который будет его оттуда сопровождать и находиться с ним в Таш-Кичу. Прошу вас сообщить эти подробности Майделю и Камкову. Отправьте с ним тоже самое число казаков с надежным офицером, а Камков пусть примет со своей стороны все предосторожности во время прогулок Хаджи-Мурата и озаботится исправным доставлением нам сведений обо всем, что он будет делать. Пишу вместе с сим два слова Лорис-Меликову, с просьбой принять на себя это тягостное поручение. Он не может отказаться от этого, тем более, что провел некоторое время в военных действиях и имел случай, как того сам хотел, отличиться, чем и воспользовался с успехом. Прошу вас сейчас же отправить Лориса в Червленную, где он должен ожидать Хаджи-Мурата и сделать все нужные приготовления. Князь Тарханов проводит его до Червленной и сдаст на руки Лориса; а если вы пожелаете, то Тарханов приедет к вам, где бы вы ни находились. Никто лучше Тарханова не может вас поставить в известность обо всем, что касается до Хаджи-Мурата, и он будет очень счастлив вам представиться.

От 25-го Февраля: “Я уже начал письмо к вам, которое хотел отправить с Тархановым, как сам Лорис-Меликов является к нам с прекрасными от вас известиями. Вы поймете, какой радостью и благодарностью мы обязаны вам и вашим храбрым войскам, так хорошо выполнившим ваше движение на Маюртуп и Куринское. Как я уже говорил и писал вам много раз, вы делаете всегда более, чем можно рассчитывать; и я не понимаю, какая надежда остается теперь у бедных Чеченцев спасти свою страну, а у Шамиля поддерживать свое влияние на людей, которые находятся вне всякой возможности защищаться. Никогда он не получал столь сильных уроков, какие даете ему вы, благодаря вашей опытности, благоразумию и особенно умению удержать в секрете ваши предприятия, чему нельзя не удивляться. [200]

Зная, как приятно нашим храбрым солдатам получить как можно скорее те кресты, которые они вполне заслужили, я поручил генералу Коцебу отправить известное количество крестов для войск, участвовавших в вашем движении, и вы их получите вместе с этим письмом.

Буду ждать известий о вашем возвращении в лагерь при Тепли и о том впечатлении, которое произведено вашим блестящим дедом на Шамиля и на народ. Я очень рад узнать, что Чавчавадзе имел случай для удачной атаки. Последний раз, когда я его видел и поздравлял с прекрасною выдержкою его драгун, он мне отвечал со вздохом, что ему, как командиру полка, очень приятно слышать это, но слишком грустно, что с тех пор как он командует этим славным полком, он ни разу еще не слыхал ни одного свиста пули.

Снова благодарю вас за Семена, которому вы доверили авангард и позволили отправиться из Куринского прямо в Грозную повидать свою жену, находящуюся в страшном беспокойстве каждый раз, когда муж бывает в деле. Ее тревога тем естественнее и живее, что она слышит каждый выстрел пушки, не зная, с которой он стороны и какие жертвы он унесет.

Все, что вы мне говорите относительно ваших намерений и тех действий, которые вы можете предпринять на Гойте и Мартане, мне кажется вполне разумным и полезным для окончательной цели. Ожидаю вас здесь с нетерпением; вы войдете в соглашение с Вревским и Вольфом, который должен был выехать в эту ночь к вам, и только после вашего приезда сюда мы рассмотрим все это дело и составим проект на остальное время года. Я объяснил Вольфу свое решительное мнение, о котором я писал вам последний раз, на счет серьезной важности наших возможных действий в Большой и Малой Чечне. Отдавая полную справедливость Вревскому, я вижу, что он слишком увлекается местными соображениями; например, ложными расчетами деления той земли, которая может предназначаться Карабулакам и Чеченцам. Я очень бы хотел, [201] чтобы вы выслушали и расспросили их и потом, приехав сюда, вошли бы со мною в полное соглашение: тогда мы, сообразно нашим взглядам, решим это дело. Пока я прошу вас дать инструкцию Меллеру на счет приема, ободрения и, если нужно, помощи всем Чеченцам, в каком бы числе они ни были, желающим выселиться к нам. Я с удовольствием вижу, что это и ваше мнение.

Трудно ожидать, чтобы целые аулы тотчас покорялись, ибо теперь может быть трудно было бы их защищать; но чем более жителей переходит к нам, даже по одиночке, тем более враг ослабевает и тем менее окажет он сопротивления в будущем.

Возвращаюсь еще раз к положению Хаджи-Мурата. Я решил послать его в Таш-Кичу, где он останется до того времени, когда вы вернетесь отсюда в Грозную. Князь Тарханов должен был проводить его до Червленной и сдать на руки Лорис-Меликову; но так как последний между тем сам приехал сюда, то он и проводит его к вам. Я хотел бы, чтобы Лорис-Меликов из Червленной отправился к вам в Грозную на один день, чтобы получить ваши приказания и необходимые письма к Майделю и Камкову. Но если бы ему нельзя было отлучиться из Червленной, он вам отправит это письмо и будет ждать ваших приказаний. По вашем прибытии сюда, мы войдем с вами в соглашение на счет всего остального. Кстати, относительно слуха о вражде Хаджи-Мурата с Батою, я понимаю, что это могло бы вам доставить много затруднений; но правда ли это? Хаджи-Мурат здесь никогда не произносил ни слова против Баты. Однако, на всякий случай, прошу вас взять Бату с собою в Тифлис. Я хотел бы сам поблагодарить его за все, что он сделал для вас и для нас вообще, и повторяю вам свою просьбу сделать о нем представление, какое вы найдете справедливым. Кроме того, что все это так естественно и должно быть приятно для Баты, я очень хотел бы познакомиться с ним лично. Я думаю, что вы не предвидите в этом никаких затруднений и, если понадобится что-нибудь устроить для встречи Хаджи-Мурата с Батою, мы можем это сделать здесь [202] вместе. Так как главное заключается в том, чтобы Камков был в Таш-Кичу ко времени прибытия Хаджи-Мурата, то необходимо, чтобы вы ему приказали (если еще этого не сделали), чтобы он отправился из Андреевского в Таш-Кичу и оставался бы там все время, пока прибудет Хаджи-Мурат. Наконец, все дело в ваших руках, и то, что вы сделаете, будет хорошо".

От 27-го Февраля. “Сегодня я получил ваше письмо от 24-го и за все, что вы мне в нем сообщаете, тысячу раз благодарю вас. Мне кажется, что ничего не может быть полезнее в настоящую минуту, как рубка леса, которую вы произведете между Аргуном и Джалкою; это довершит наилучшим образом ваши блестящие дела, важнее которых у нас не было со времени первой рубки леса генералом Фрейтагом в 1845 году.

Вы говорите о моей доброте и моем поощрении; скажу вам на это, что преследую лишь дело правды и справедливости. Невозможно сделать более, чем сделали вы знанием дела, энергиею и в тоже время благоразумием.

Я не знаю, что творится в сердце у Шамиля; но мне кажется, он должен быть очень удручен и обескуражен. С живым нетерпением я буду ждать вас сюда, чтобы решить с вами, что мы можем еще сделать в этом году. Будьте уверены, я сделаю все, что зависит от меня для успеха вашего передового представления об отличившихся, тем более, что вы не очень щедры; я буду также ходатайствовать обо всем, что вы пожелаете для Баты и его сына и уверен, что в Петербурге не встретится в этом затруднений. Я согласен объявить прощение всем абрекам и также выборным от семейств между мирными и немирными, которые захотят перейти на нашу сторону. Разумеется, это поможет делу переселения, в особенности если между ними не представится затруднений, истекающих из правил шариата или обычаев страны. Не сомневайтесь, что я был бы очень доволен прибавить вам на это лето несколько Дагестанских батальонов, но не вижу возможности сделать это без того, чтобы не ослабить нашу важную границу с той стороны и в особенности сделать это во время [203] отсутствия настоящего начальника Дагестана, который пробудет более трех месяцев в Тифлисе и на водах. В это время в Дагестане нам многое надо сделать, может быть не для сражений, но для приведения всего в порядок после событий прошлого года; а также придется поработать над проведением дорог, чтобы упрочить наше положение в тех местах, на которые не всегда можно положиться. Хорошо иметь возможность являться туда во всякое время без потребности в большом количестве войск".

От 3-го Марта: “Третьего дня я получил ваше письмо с известием о вашем новом лагере в низовьях Аргуна. Мне кажется, невозможно было бы найти лучше позицию, чтобы дополнить то, что вам оставалось сделать после двух месяцев, которые вы как нельзя лучше употребили. Я надеюсь, что Шамиль не будет в состоянии ничего предпринять, чтобы вредить вам на вашей настоящей позиции и будет разбит снова, если осмелится вас атаковать. Жду с нетерпением новостей о том, что предпримет наш почтенный имам, когда вы покинете Большую Чечню. Наберет ли он заложников у бедных Чеченцев, или вы успеете заставить их перейти в большем или меньшем числе на нашу сторону?

Надежда видеть вас здесь радует меня бесконечно; есть многое, о чем нам нужно с вами поговорить, и вы мне сообщите не только о подробностях совершенных вами дел, но и о том, что остается сделать. К вашим мнениям я отнесусь с искренним уважением".

От 5-го Марта: “Пишу к вам с еженедельным курьером, который вероятно будет последним в эту зиму. Согласно вашего последнего письма, я жду прибытия Вахтанга. Сегодня я напишу вам лишь об одном деле, относительно которого мне нужны некоторые разъяснения, и я с своей стороны посвящу вас в свои соображения. Последний прибывший сюда казак уверяет меня, что он встретил Хаджи-Мурата в самой Грозной. Это мне кажется несколько странным; я говорил Лорис-Меликову, что я не хотел бы, чтобы он был в Грозной, если это только не случилось по вашему приказу или приглашению. Если же у [204] него нет ни вашего приказа, ни приглашения, то я не понимаю, зачем позволили ему посетить Грозную. Я часто говорил вам о том, как я думаю о Хаджи-Мурате и с того времени я не изменял своего взгляда; я верю в искренность его ненависти к Шамилю. Сильное желание увидеть свою семью, его постоянные просьбы, его усилия достигнуть этой цели, все это мне служит доказательством его расположения. Как только удастся нам освободить его семью, или только ту ее часть, к которой он более привязан, не останется сомнения, что он мог бы служить нам усердно и с большою пользою.

С другой стороны невозможно скрыть того обстоятельства, что пока его семейство в руках Шамиля, и зная его умение действовать и просьбами, и угрозами, было бы крайне неблагоразумно с нашей стороны доверяться вполне Хаджи-Мурату. Следует быть осторожным, но как можно менее ему это показывать. Я уже начал было письмо в Петербург, что, по моему мнению, для полной уверенности в Хаджи-Мурате, следует его арестовать и удалить отсюда; но после зрелого обсуждения этого вопроса я пришел к убеждению, что это было бы крайне неполитично и произвело бы дурное впечатление в горах, где Хаджи-Мурат так любим и уважаем за мужество и военные подвиги. Эта мера остановила бы готовность в изъявлению покорности у многих, более или менее значительных лиц, или удержала бы их от соглашения с нами, заставив принять участие в действиях против нас.

Раз это решено, я уже не могу делать иначе, как я делаю, зная отлично, какой ответственности я подвергаюсь. Эту ответственность, какая бы она ни была, я один должен взять на себя, и я беру ее. Не имея возможности далее оставить здесь Хаджи-Мурата, я отправил его в места, которые находятся под вашим начальством; но все-таки я остаюсь один ответственным за все, что может случиться. С другой стороны, обращаюсь к вам с просьбою об его содержании и наблюдении над ним и, не слагая с себя ответственности, даю вам полномочие действовать сообразно текущим обстоятельствам и так, как [205] может быть вызвано необходимостью. Вам предоставляю решить, где он должен оставаться, в особенности в то время, когда вы будете здесь. Может ли он находиться в Таш-Кичу с Лорис-Меликовым и с теми казаками, которых он сам просил для его сопровождения повсюду? Если вы находите неудобным оставлять его там, то пошлите его к генералу Меллеру, которого Хаджи-Мурат немного побаивается, после обстоятельства, случившегося с Семеном по прибытии его в Воздвиженскую 48. Вообще, князь, делайте все, что найдете нужным; я имею полное к вам доверие и, как я уже несколько раз вам говорил, что бы ни случилось, я буду один в ответе.

Хайдар-бека, одного из более значительных пришедших с Хаджи-Муратом горцев, я нашел нужным удержать здесь по причинам, которые я вам после объясню; я его пошлю в Дагестан, куда он сам хочет ехать и где он надеется быть нам полезным. Шамиль убил его мать, и он только и думает как бы отомстить ему, служа преданно нам. Это человек известной решительности, и я отправлю его сначала к храброму Али-хану, который командует Аварскими всадниками и замечательно служит нам в течении уже многих лет.

Если вы найдете еще время написать мне ранее, чем сами приедете сюда, то пишите мне подробно, что думаете на счет Хаджи Мурата и как думаете с ним поступить".

8 Марта из Грозной князь Барятинский писал следующее:

“Пользуюсь последним курьером, которого еще застаю здесь, чтобы донести вам, что все рубки, которые я хотел сделать прежде чем распустить войска, покончены вполне и без выстрела. Бакланов, с своей стороны, вырубил все, что я рассчитывал на Гудермесе около Умахан-Юрта. Леса, которые оставались на Гойте, для входа на Устархановское поле, и на Урус-Мартане со стороны последнего убежища [206] Чеченцев совершенно расчищены, благодаря деятельности Ляшенки, которому я дал 4 батальона и 400 казаков. С этой стороны приближение к Черным горам вне всякой опасности для наших войск. Теперь остается колонизировать всех, кто захочет перейти на нашу сторону, и устроить над ними управление из лиц, которых бы они уважали, любили, боялись и были бы нам полезны. Я несколько раз повергал на ваше усмотрение мои взгляды на этот счет, и вы изъявляли удовольствие относительно того способа, которым я хотел соединить и устроить в Грозной все Чеченское управление. Теперь настало время, вполне согласное с обстоятельствами, для того, чтобы создать новый порядок.

Бата отправится в Куринское выводить аулы, которые ему обещали переселиться. Я смотрю на него как на своего лучшего помощника во время моего отсутствия, и я хотел бы, чтобы он возвратился сюда, когда я буду в Тифлисе. Его высшее желание — представиться вам, что вы ему и позволили; поэтому я отправляю его к вам одного на несколько дней, с тем чтобы он возвратился ко времени засева Чеченцами полей. До того времени я сделаю все необходимые распоряжения на этот счет, а около Пасхи буду иметь честь лично явиться за вашими приказаниями.

Семен уезжает завтра с княгинею Мариею Васильевной в Тифлис".

12 Марта князь Барятинский послал князю Воронцову еще письмо:

“В настоящую минуту я очень занят окончанием тех дел, которые накопились во время наших зимних действий, и необходимыми распоряжениями на время моего отсутствия.

Сегодня утром Бата уехал в Тифлис; он просил меня отправить с ним четверых из его семейства. Когда он вернется, я пошлю его в Куринское перевести на нашу сторону те из деревень, которые ему преданы.

Несколько дней тому назад я получил письмо от Майделя, который мне пишет, что Лорис-Меликов болен; климат Таш-Кичу в это время года очень опасен, и я [207] боюсь за него. Отправляясь в Таш-Кичу, Хаджи-Мурат не проезжал через Грозную; но Лорис, оставив его в Слепцовской, заехал ко мне в отряд, где пробыл всего несколько часов и затем уехал, чтобы сопровождать Хаджи-Мурата далее через Магомет-Юрт.

Каждый день я принимаю многочисленные депутации из Большой и Нагорной Чечни, которые хотят отдаться под наше покровительство. Жители деревни Ханкале частью уже перешли к нам; также несколько сотен из тех деревень, где мы были нынешней зимою. Но все это еще не имеет никакого значения; положительных результатов я ожидаю через месяц или полтора. Если буду в состоянии уехать отсюда около конца будущей недели, то приеду в Тифлис еще постом".

Князь Воронцов отвечал князю Барятинскому 17-го Марта: “Сегодня утром я получил ваше письмо от 12-го и благодарю вас от всего сердца за подробности, которые вы мне в нем сообщаете. Утром я видел Бату, который приехал вчера вечером; я принял его, как вы можете представить, с открытыми объятиями. Он мне очень нравится, и я вполне согласен со всем, что вы мне о нем говорили. Он торопится возвратиться к вам, и из вашего письма я вижу, что вы хотите его видеть как можно скорее. Сегодня вечером он будет у нас слушать музыку, завтра утром придет побеседовать со мною и затем уедет, когда захочет. Квартира и содержание его здесь хорошо устроены, и с ним будут обращаться не хуже, чем обращались с Хаджи-Муратом. Я очень рад с ним поговорить и вам напишу обо всем подробно через него же.

Благодаря вашему позволению и вашей постоянной доброте к Семену, он к нам приехал прошлую Среду с своею женою в полном восторге от переезда через горы. Вы можете себе представить, как нам было приятно увидеть их и как я и жена вам благодарны за проявления вашей искренней дружбы. [208]

Теперь я поговорю с вами о Хаджи-Мурате, после всего, что мне говорил Семен, потом Николаи, а главное после того, что мне сообщил Лорис-Меликов. Он находится в Таш-Кичу в очень ложном положении, и я не понимаю как ему долее оставаться в этом ауле; а если он переберется в тамошнюю крепость, то каким образом он будет выполнять свои религиозные обязанности? Нужно же решить — останется ли он там, или следует ему отправиться (до вашего возвращения отсюда) в Кизляр, либо в Ставрополь? Предоставляю вам решить этот трудный вопрос. Я просил генерала Коцебу написать вам об этом формально, и разумеется ответственность за все что вы решите и предпримите будет лежать на мне. От вас зависит заставить его (или скорее одного Лорис-Меликова) приехать в Червленную, чтобы переговорить с вами и решить дело после получения больших подробностей.

Здоровье Лорис-Меликова меня беспокоит; но, несмотря на нехороший климат в Таш-Кичу, может быть особенной опасности для его груди не представляется. Вы сделаете все, что вы найдете лучшим, чтобы сохранить нам этого славного молодого человека; к тому же мне кажется, что Ставрополь место наилучшее как для него, так и для Хаджи-Мурата. Раз это будет решено, вы приедете к нам как можно скорее: с истинным нетерпением я ожидаю минуты свидания, чтобы обнять вас и переговорить обо всех делах, которые нас с вами занимают".

От 21-го Марта: “Это письмо вам доставит Бата, которого я видел здесь каждый день. С ним я два раза разговаривал по долгу; он мне очень нравится по своему уму и обширным сведениям: при всем том это человек замечательной скромности.

Я должен был часто благодарить его за те славные услуги, которые он нам оказал во время вашей прекрасной зимней экспедиции, и ни разу я не слыхал, чтобы он тщеславился или говорил о себе. Мы много говорили с ним о колонизации Чеченцев за Качкалыком. Я очень [209] рад, что уже совершенно уполномочил вас на этот счет и после тех подробностей, которые он мне сообщил, я окончательно убедился в громадной важности этой меры. Мне кажется совершенно ясным, что Кумыки не имеют никакого права на те земли, которыми мы хотим располагать, начиная с трехугольника между Герзель-аулом, Умахан-Юртом и Амираджи-Юртом, далее до Аксая, исключая одного или двух аулов, построенных несколько лет тому назад на левом берегу этой реки. Я убежден в чрезвычайной пользе этой меры, на которую уполномочие, просимое вами, послано, и я хотел бы, чтобы эту меру привели теперь же в исполнение, сделав переселенцам всевозможные облегчения. Необходимо (буде представится в этом надобность) снабдить новых колонистов съестными припасами, если только наши магазины будут в состоянии это сделать. Я просил Бату настоятельно твердить жителям северной части Большой Чечни, что мы им не позволим ни сеять, ни косить, если они не изъявят покорности на месте и не перейдут за Качкалык. После сильных поражений, которые вы им нанесли, вся эта часть Большой Чечни в нашем распоряжении, и жители должны это чувствовать. Кажется, Бата уезжает отсюда довольным. При сем я прилагаю вам список всего, что я ему дал, а также его сыну и трем его спутникам. Я уверен, что этот человек еще будет нам очень полезен, и вы оказали большую услугу, так ободрив его и употребив его с такою пользою в течении зимы. Я надеюсь, что в Петербурге не представится никаких трудностей для утверждения всего, что вы испрашиваете для Баты. Я напишу об этом князю Чернышову возможно убедительнее".

“P. S. Мы говорили с Батою еще о двух вещах, которые я предоставляю на ваш суд, чтобы вы их проследили и согласились бы в этом с ним. Первое, это стеснить более или менее торговлю, которую ведут немирные в наших крепостях, покупая у нас соль, преимущественно для выгод Шамиля, предъявляющего на нее свои большие права, да и им соль необходима; может быть, [210] отказывая им в ней, мы будем много способствовать к их покорению. Второе, это дело, о котором я уже говорил с вами, но мне показалось, что вы имеете причины быть против него: дело идет об основании аула около бывшего Большого Чеченя. Бата полагает, что вы ничего не имеете против и если это так, то я опять буду стоять за это дело, которое мне кажется очень хорошим. Можно было бы выстроить там аул и поселить несколько сотен семейств, которые были бы способны сами защищаться, находясь в расстоянии, близком и от Грозной, и от Воздвиженской, откуда, в случае нужды, наши войска могут им оказать помощь. Мне кажется, что с этим новым аулом, выстроенным вблизи Большого Чеченя, затем с колониею в Качкалыке и с тою поддержкою, какую они могли бы иметь от нас, поселяясь на правом берегу Сунжи, между Грозной и напротив Тепли-Кичу, мы в состоянии поставить в безопасность почти всех жителей Большой Чечни, которые захотят действительно покориться". [211]

Глава XVI.

Письмо князя Барятинского.— Письмо князя Воронцова о катастрофе с Хаджи-Муратом.— Письмо князя Барятинского. — Устройство управления Чеченцами. — Письма князя Воронцова о предприятиях Шамиля и Даниель-бека, о поездке в Крым и проч. Письма князя Барятинского о делах на Левом фланге.

По возвращении из Тифлиса, где князь Барятинский был принят с большим почетом и искренним уважением, он из Червленной 19-го Апреля 1852 года отправил к главнокомандующему следующее письмо:

“По возвращении моем на Левый фланг, я нашел более 300 семейств Чеченцев, перешедших на нашу сторону и водворенных в наших мирных аулах на Кумыкской и Чеченской плоскостях. Я велю составить подробный им список и представлю вам его при следующем письме. Отправляюсь теперь на Кумыкскую плоскость, чтобы устроить там все на этот счет. Шамиль с своей стороны принимает самые энергичные меры, чтобы защитить Мичик и держать население в повиновении. Он строит преграды и завалы с целью продать свои владения по возможности дороже. Наиба Гиху он прогнал и заместил его известным Иски, которого я давно знаю за человека более предприимчивого, нежели его предшественник. Во время моего отсутствия, Талгик также успел частью перейти в Мезеин, но это не особенно важно. Дела в общем идут хорошо, и я надеюсь, что в этом году переселение наших неприятелей будет очень значительно. Надеюсь также, что устройство Чеченского управления будет крайне полезно для покорения страны. Возвратясь из Хасав-Юрта, я отправлюсь осмотреть часть Сунженской линии, которую вы мне недавно доверили. Меня всегда поражало большое количество ночных постов, требуемых станицами Алхан-Юрт и Самашки; я посмотрю, не будет ли возможно заменить их, хотя отчасти, собаками, как это делается на восточном берегу Черного моря". [212]

В Апреле 1852 года с Хаджи-Муратом произошла катастрофа, о которой я уже упоминал. Вот два последних письма князя Воронцова, от 28-го и 29-го Апреля, по этому поводу.

1) “Генер. Коцебу писал вам уже о печальном конце похождений Хаджи-Мурата; но чтобы вам знать подробности, я прилагаю здесь копию с рапорта полковн. Корганова 49. Бучкиев, который заместил нашего храброго Лорис-Меликова, не сумел вовремя принять предосторожности и позволял Хаджи-Мурату прогуливаться с недостаточным конвоем; однако превосходные меры, принятые Коргановым, все сгладили и, вместо неприятных для нас последствий, катастрофа с Хаджи-Муратом оказалась счастливою и полезною для нас, и в особенности для меня, так как на моих плечах лежала громадная ответственность. Ожидаю с большим нетерпением известий от Мансурадзева, и если с этой стороны ничто не изменит моих убеждений, то я останусь уверенным, что только одна невозможность освобождения его семейства и то ложное положение, в которое он был у нас поставлен, вынудили его на роковой для него поступок. Он умер храбрецом. С четырьмя пулями в теле, шатаясь, он с одним из своих людей бросился с шашкой в руке вперед и был изрублен саблями и кинжалами. Пять голов были отправлены в Нуху, а голова Хаджи-Мурата будет прислана сюда, где Андриевский 50 хочет ее препарировать и отослать в Академию. Посылаю вам два оттиска печатей, найденных на его трупе 51. Это будет предметом любопытства для ваших ученых".

2) “Я писал вам вчера через Богдановича, а сегодня пишу через Бартоломея, едущего к вам с искреннею готовностью исполнять ваши приказания и [213] содействовать, на сколько может, успеху важного дела, вами предпринятого. Мне очень хотелось бы знать о результате тех мер, которые вы употребите по части переселения и администрации уже поселившихся у нас выходцев и как все это примут Чеченцы вообще.

Ожидаю с живым нетерпением известий от Мансурадзева 52. Может быть, мы узнаем что-нибудь, как себя вели личности, которых Мансурадзев отправился отыскивать: была ли между ними и Хаджи-Муратом связь и в какому времени относится его решение нам изменить? Надеюсь, вы мне сообщите все, что узнаете о толках в горах на счет катастрофы с Хаджи-Муратом. Было бы любопытно узнать, какой оборот с самого начала придаст Шамиль этому делу? Есть люди, которые утверждают, будто бегство Хаджи-Мурата было заранее устроено между ним и Шамилем. Хорошо было бы узнать наверное, кем он в дороге был преследуем за сутки до его приезда в Воздвиженскую, и верно ли, будто накануне прибытия к нам один из его людей был убит преследующими? Если только это была одна комедия, устроенная между ним и Шамилем,— то тем лучше для нас и тем хуже для Шамиля, который, потеряв своего лучшего помощника, не получил от этой затеи никакой выгоды".

Между тем князь Барятинский писал князю Воронцову следующее, из Грозной от 2-го Мая 1852 года.

“Богданович мне только что сообщил о болезни Семена. На мне очень грустно отозвалась эта новость. Впрочем, время его болезни крайне удобно, потому что для его полка до половины Июня работы положительно никакой не предстоит, и Ляшенко отлично выполнит все поручения и приказания своего начальника. 6-го или 8-го я думаю отправиться в Воздвиженскую и напишу Семену, в каком положении я найду его полк.

В санитарном отношении эта весна была роковая для [214] войск: цинга приняла грандиозные размеры, и доктора объясняют это чрезмерною засухою, которая длилась до настоящего времени; но теперь, вот уже несколько дней, идут дожди, и больных гораздо меньше. Наличное состояние Кабардинского полка уже с некоторого времени уменьшилось в общем на целый батальон, и Майдель очень просит о подкреплении; я с своей стороны нахожу его требование вполне справедливым и буду иметь честь представить вам его в официальном рапорте.

Больница на водах в Старом-Юрте будет открыта к 4-му числу этого месяца, и если я найду кого-нибудь оставить в Грозной на случай тревоги, то по возвращении из Воздвиженской и Сунженской линии рассчитываю отправиться туда, т.е. в Старый-Юрт, на некоторое время, полечиться, относительно чего я уже испрашивал вашего разрешения. Состояние моего здоровья серьезно требует этого лечения.

Прежде я думал на это время перевести в Грозную Бакланова; но он более необходим на Мичике, где переселение, хотя и частями, все более и более увеличивается. В Истису насчитывается уже более 80-ти домов, и Куринское также мало-помалу разрастается.

Соображаясь с вашим разрешением, я выдал переселенцам провиант, без которого на этой выдвинутой линии они не могли бы существовать. По моему мнению, эта мера чрезвычайной важности и крайне полезна в видах будущего переселения Чеченцев. Здесь я узнал, что полковник Майдель, который был тяжело ранен при Дахин-Ирзау, представлен к производству в генералы. Этот офицер вполне заслуживает поощрения, тем более, что по старшинству и заслугам это повышение почти принадлежит ему по праву.

Таким образом место в полку освободится для барона Николаи, который будет нам очень полезен в управлении Кумыками. Бакланов же будет командовать войсками на всей плоскости. Майдель, кажется, хочет остаться еще некоторое время на Кавказе и получить егерьскую бригаду 20-й дивизии. Если у вас нет никого другого [215] в виду, я буду очень рад видеть его в Грозной, хотя мое настоящее желание было всегда просить у вас Кишинского, как только он будет генералом. Он прекрасно знает страну и по своим способностям был бы очень полезен во всех случаях.

Смерть Хаджи-Мурата есть утешительное событие, которое произвело здесь прекрасное впечатление. Вы до самого конца обращались с ним великодушно, и вот какою неблагодарностью он отплатил вам. Я вполне разделяю общий взгляд по этому поводу. Если бы он был более терпелив и дождался, пока мы бы освободили его семейство, он мог бы быть нам очень полезен. Но он не мог ждать и сделался жертвою своей натуры. Все, также и мусульмане, поняли это и видят тут перст Божий. Во всяком случае, с ним было много затруднений, и теперь одним смелым врагом у нас меньше. Шамиль, потеряв в нем своего лучшего помощника, не может впрочем считать эту потерю единственною с 1845 года. Его звезда с каждым днем все более и более меркнет.

Мансурадзе прекрасно выполнил данное ему поручение: все аресты были сделаны без малейших затруднений. Мне остается просить у вас позволения обменять пленных, задержанных ради семейства Хаджи-Мурата, на наших пленных Чеченцев и Русских.

Дела Левого фланга идут прекрасно; встречалось несколько небольших партий Тавлинцев от 2-х до 300 человек, посланных Шамилем в Большую и Малую Чечню; но в общем ничего не было серьезного. Являлись фальшивые лазутчики с известиями о каких-то громадных сборищах, но я прогнал их. Это их обычай приходить каждую весну и стараться поставить нас на стороже, чтобы помешать нашим работам".

По этому же поводу князь Барятинский из Алхан-Юрта, 7-го Мая 1852 года, писал главнокомандующему:

“Вы желали знать о тех слухах, которые ходят относительно бегства и смерти Хаджи-Мурата. Их так много и так они различны, что я затрудняюсь передать их все. Ограничусь некоторыми. Говоря откровенно, я [216] думаю, что мусульмане жалеют о нем, исключая Шамиля (который, впрочем, показывает вид, что оплакивает его) и затем некоторых его личных врагов: они очень довольны теперь, избавясь от Хаджи-Мурата. Он был очень популярен не столько по своему религиозному фанатизму, сколько по ненависти к Русским, ненависти, вошедшей в пословицу в горах, где смотрели на него как на преемника Шамиля. Прежде всего хотели распустить слух, будто бы его побег и смерть есть дело вымысла, чтобы ослабить надзор за его семейством, которое вследствие этого можно было бы легче освободить. Но так как этой хитрости Шамиль не поверил и уже публично молился по случаю смерти Хаджи-Мурата, то этот слух исчез сам собою. Теперь говорят, что это было делом Русских, обдуманным заранее, что Хаджи-Мурат никогда не хотел бежать, но что за городом, на охоте. на него напали и, заставив бежать, убили, так чтобы по-видимому все приняло законный вид. Тем которые полагают, что между ним и Шамилем было соглашение, я не имею никакого основания верить. И много еще другого слышится по этому поводу. Если я узнаю что-нибудь положительное, то не премину немедленно вам о том сообщить.

Возвращаюсь восхищенный от Куринцев, осмотр которых я сегодня кончил. В Воздвиженской я вместе со всеми искренно сожалел об отсутствии хозяина 53, который сам бы остался очень доволен своим полком.

Сегодня я прибыл в Алхан-Юрт, чтобы осмотреть новую линию, которую вы мне доверили, а завтра уеду в Самашки. Переселение хотя и медленно, но идет вперед как в Малой, так и в Большой Чечне; но семейства переселяются малыми партиями, в виду того, что надзор за ними очень усилился, и 300—400 Тавлинцев зорко сторожат их. Необходимо будет устроить осенью две башни на Кумыкской плоскости, одну в Гошкельди, другую в Истису, так как невозможно постоянно держать там войска, и жители из боязни, что не могут сами защищаться, никогда не согласятся там оставаться. Ходатайствую [217] перед вами осуществить эту постройку к осени. Позволю себе представить рапорт с планами и все относящееся к этому предмету.

Бартоломей, который приехал третьего дня, ранее чем вступить в должность, мало-помалу будет привыкать к делам Чечни, так как необходимо прежде всего составить управление, что, в сущности говоря, дело довольно трудное; а слишком торопиться я не хочу, чтобы не упустить чего-нибудь; но раз все устроится, я извещу вас и буду ждать ваших приказаний".

*

После военных действий 1851 года, особенно 1852-го, выселение Чеченцев из непокорных местностей приняло вдруг такие усиленные размеры, что пришлось серьезно позаботиться на счет устройства управления и особенно хорошего суда, примененного к их обычаям. Князь Барятинский, как уже было упомянуто, за долго до этого установил свои взгляды на управление горцами и придавал особо важное значение этому делу. Он в данном случае выказал замечательную прозорливость и верность суждений.

Шамиль стремился к решительной нивелировке всего подвластного ему населения; он не допускал никаких местных особенностей, строго преследовал всякие предания и легенды, уничтожил суды по обычаям и все подчинил одному общему для всех шариату, т.е. духовному суду по Корану. Стремясь обратить всех горцев в род особого духовного ордена, помыслы которого были бы преимущественно посвящены укреплению мусульманской религии, в исключительной идее борьбы с неверными, он требовал забвения всего, ненеизбежно необходимого для поддержания жизни и отрешения от всяких материальных удобств. Он запретил, под страхом жестоких казней, курить табак, употреблять шелковые материи и всякие украшения в одежде (только оружие позволялось украшать с желаемою роскошью), петь песни, вообще все, что могло считаться некоторым признаком довольства, жизненной радости...

Князь Барятинский задумал как раз противоположное этому, стремясь возрождать Чеченский народ, как [218] племенную особь, имеющую свой язык, свои нравы, обычаи, черты характера и даже наружность. Это тем более было уместно, что Чеченцы, отличаясь от всех других горцев Кавказа, считали себя некоторым образом аристократами и называли Тавлинцев, т.е. Дагестанских горцев, Лезгинскими мужиками.

Положение об управлении Чеченцами и суд (мехкеме) сразу заслужили полное одобрение населения. Влияние этой меры вообще было благотворно, тем более, что избранные князем Барятинским для руководства учреждением штаб-офицеры Бартоломей, после Белик, с полным сознанием пользы и с усердием стремились к наилучшему осуществлению мысли князя. Положение было утверждено императором Николаем, при чем он повелел иметь в виду постепенное сближение покоряющихся с кругом обязанностей казачьей службы, приучая их подчиняться одному с казаками начальству. Тогда же, при князе Барятинском, из Чеченцев формировались сотни милиции, приносившей нам несомненную пользу, и вообще только что покорившиеся люди неоднократно вступали в бой с своими единоземцами.

В этом политическо-административном деле, к которому, казалось, князь Барятинский вовсе не был подготовлен, он однако показал, что в нем таится не одна лишь чисто-военная доблесть: тут уже ясны были задатки ума и соображений более обширного, государственного круга деятельности. Неудивительно, поэтому, что князь Михаил Семенович Воронцов и генерал Коцебу относились к нему не только как к лихому, смелому, молодому генералу и пророчили ему блестящую будущность, не исключительно вследствие близких отношений его к Наследнику Престола, как усиливались уверять и тогда и впоследствии завистники, или мало знавшие князя Барятинского люди...

*

В Мае 1852 г. Шамиль делал попытку вторжения в Владикавказский округ, с целью возмутить противу нас тамошнее мирное население. Подучив об этом сведение, [219] князь Барятинский тотчас же, с собранными наскоро войсками, поспешил на помощь соседу своему, барону Вревскому. Но все обошлось благополучно, и вообще тревога оказалась преувеличенною. По этому поводу князь Барятинский послал князю Воронцову несколько писем, которые приводятся здесь почти вполне:

От 27-го Мая 1852, из Грозной.

“Дела Левого фланга во всех отношениях как нельзя более тихи и удовлетворительны. Неприятель нас оставляет в покое. Это большое счастье, так как в нашем распоряжении, как вы знаете, теперь, до сенокоса, очень мало войска,— батальон Куринцев у Вревского и две роты этого же полка на все лето на водах в Старом Юрте; в Грозной и Воздвиженской едва хватает того, что им остается для ежедневной службы. На Кумыкской плоскости две роты Кабардинского полка в Истису и две другие роты для устройства новой линии по Тереку.

Вот что я узнал из Веденя: Шамиль хочет сделать нападение на Дагестан; говорят даже, что он немедленно начнет кампанию. Если это так, то дело принимает серьезный характер и, может быть, будет необходимо послать туда подкрепление. Меня очень стеснит, когда придется посылать также и от себя. Если вы меня уполномочите вновь соединить на моей линии все что Владикавказский округ может дать, тогда я могу собрать хорошую кавалерию и два Кабардинских батальона для Дагестана. Жду с нетерпением вашего приезда, чтобы представить много вопросов крайней важности относительно здешней местности. Все это я желал бы передать вам лишь словесно. До тех пор я надеюсь устроить Чеченское управление и когда вы приедете в Грозную, я буду в состоянии все подробно представить вам. Бартоломей с редким усердием мне много помогает".

Назран, 3-го Июня 1852 г.

“30-го Мая я узнал через лазутчиков, что сборы Шамиля не подлежат более никакому сомнению. Мы думали, что он в Дагестане; а оказывается, что, спустясь с гор, он двинулся на Вревского, от которого я получил 31-го числа рапорт с этою новостью. Вследствие этого я, собрав 1-го числа в Самашках три батальона пехоты, 10 [220] орудий и 11 сотен казаков. прибыл сюда, во-первых, чтобы защитить эту страну, где нет никаких войск, а во-вторых, чтобы успокоить жителей, которых я нашел в большом волнении. Вот те новости, которые я узнал здесь и в силу которых я принял вышесказанные меры. Вревский мне пишет, что Шамиль, видя свою попытку поднять Галашки неудавшеюся, начал отступать и что он, Вревский, преследует его; но лазутчики говорят, что Шамиль хочет частью своей пехоты завлечь Вревского и в это время пройти с своею кавалериею (которая составляет большую часть его войска) в ущелье Терека. Таковы причины, заставляющие меня остаться пока здесь и не распускать войск по квартирам. Говорят, Шамиль действует в соглашении с Магомед-Эмином, который, развлекая войска Правого фланга и центра, дал бы ему возможность соединиться с Осетинами и Дигорцами, заранее подговоренными. Передаю вам эти слухи, только что доставленные мне лазутчиками. Не имея никаких сношений ни с Правым флангом, ни с Центром, я не могу проверить эти сведения; но в виду важности обстоятельств, ранее чем не узнаю положительно намерений неприятеля,— моя обязанность оставаться здесь.

Левый фланг значительно ослаблен; но покамест для обороны его будет достаточно того, что я там оставил; надеюсь, через несколько дней все войдет в свою обычную колею".

Камбилеевка, 4 Июня 1852 г.

“Шамиль действительно отступил, и Вревский, преследовавший его насколько было возможно, возвратился и стал лагерем в Мужичи, на Ассе; это место он считает лучшим стратегическим пунктом и центром, откуда он может получать отвсюду сведения и, оставаясь там несколько дней, положительно узнать, распустил ли Шамиль свой сбор. Что касается меня, я рассчитываю сегодня отправиться тихим шагом назад, чтобы не утомлять войск и быть готовым, смотря по обстоятельствам, двинуться вперед. Мой отряд совершает невозможное: Куринцы пришли [221] из Воздвиженской в Назран, сделав только два привала, по часу каждый 54. Пока у них всего только двое больных. Бата мне передал много интересного относительно секретных происков Шамиля у Осетин. Он надеялся вполне возмутить их и занять Военно-грузинскую дорогу; но жители оказали ему большое сопротивление, так как видят кругом себя одни лишь Русские войска, и отказали выдать ему заложников. Я думаю, что он не возобновит более своих попыток.
Как только вернусь в Грозную, я пришлю вам рапорт о том состоянии, в котором я найду дела Левого фланга. Мой авангард, составленный из 4 сотен Моздокских казаков, находится уже в Алхан-Юрте, и один батальон с двумя пушками ушел отсюда сегодня утром. Ночевать мы будем в Назране".

Слепцовская, 5 Июня 1852 г.

“Слухи о решительном отступлении Шамиля подтверждаются. С рассветом направляюсь к Грозной, строя батальоны эшелонами, как хвост змеи, дабы мне удобно было переноситься, смотря по обстоятельствам, с одной стороны на другую. Я думаю, что все еще следует быть осторожным и иметь войска хорошо отдохнувшими. В настоящее время мое пребывание в Слепцовской, где и большая часть моей кавалерии с 4 конными орудиями; в Алхан-Юрте 4 сотни Моздокцев, с двумя другими орудиями. Мой последний батальон покинет Назран завтра, если не будет ничего нового. Вревский оставляет сегодня свою позицию в Мужичи, чтобы занять ее на Алгузали. Если отступательное движение Шамиля не более как ложное, сделанное только чтобы запастись провиантом и затем начать наступление снова, Вревского и меня будет совершенно достаточно, чтобы ему помешать, или совершенно разбить его, буде он настойчиво станет преследовать свое намерение. Если же, с другой стороны, видя свой проект неудавшимся, он двинется на Лезгинскую линию или в Дагестан, я заставлю его вернуться тем, что проникну в [222] центр Большой Чечни. По всем сведениям, которые я мог получить по дороге и по наблюдениям, которые я сделал раньше, Шамиль сумел привлечь на свою сторону несколько влиятельных людей между народом нам покорившимся, особенно среди Осетин; легко предвидеть, что может из этого выйти, и потому, как я думаю, нужны немедленное дознание и жестокий урок. По всем вероятиям, цель Шамиля занять Военно-грузинскую дорогу, возмутив горцев, которые живут по ее сторонам, и в то время когда он будет у Тагаурцев, Махомед-Эмин должен будет с своей стороны поднять Карачай и население Кабарды.

План смел и хорошо составлен; тем не менее я думаю, что его исполнение невозможно, принимая во внимание наши славные войска и их расположение. Необходимо, и как можно скорее, освободиться от некоторых скверных личностей. Один из тех кого подозревают — полковник Муса Кундухов, затем Туганов и др."

На эти письма князь Воронцов, из Боржома, 9-го Июня отвечал: “Не могу не поблагодарить вас от всего сердца за те новости, которые вы мне сообщаете и в особенности за ту скорость, с которою вы прибыли на помощь вашему соседу Вревскому, как только узнали, что он будет атакован. Кажется, что все это предприятие Шамиля, если оно действительно так важно, как вы полагаете, благодаря Бога, обрушилось на него же и послужит ему новым и сильным доказательством его возрастающей слабости и того, как мало наши мирные расположены в его пользу. Что касается до Махомед-Эмина, то еще не выяснилось, чтобы кто-нибудь двинулся с этой стороны и были ли у него намерения соединиться с Шамилем, для занятия нашей главной военной дороги. Я не расположен этому верить, ибо дело было бы трудным и даже нелепым. Вот уже пять-шесть дней как не имею никаких известий от наших начальников Центра и Правого фланга. Жду рапорта от Вревского на счет окончательного заключения по всему этому делу. [223]

Пока Шамиль был занят с вами, Даниель-бек хотел сделать нападение со стороны Лезгинской линии; но оттесненный на всех пунктах, он держится еще в наших торных магалах и думает там укрепиться.

Около 15-го числа барон Врангель пойдет, чтобы вытеснить его и оттуда, для чего эму князь Орбелиани поможет 4-мя батальонами. Между тем, воюя, султан Даниель-бек начал переговоры, чтобы добиться прощения и возвращения к нам, но под нелепым условием остаться жить в Цахуре. Когда Врангель мне сообщил это предложение, я ему отвечал, что султан насмехается над нами; но Врангель, до получения моего ответа, безрассудно прислал ко мне одного назыря (казначея) от Даниель-бека, все с тем же предложением. После продолжительного разговора, я отправил его вчера с таким же ответом; я ему объяснил подробно, что нам невозможно верить Даниель-беку, уже раз изменившему, и что если он хочет получить прощение, то должен сдаться без условий.

Все это доказывает, что дела их идут плохо, и что влияние Шамиля с каждым днем слабеет. Мы будем продолжать нашу систему осторожности и настойчивости, и с Божиею помощью, понемногу, достигнем доброго конца. Я думаю, что Вревский сумеет отличить настоящих виновников, если они есть в его округе, и тогда надо будет для примера нескольких наказать".
Привожу еще следующие три письма князя Барятинского:

Слепцовская, 6 Июня 1852 года.

“Все лазутчики единогласно говорят, что Шамиль положительно отступил и распустил свое войско. Уже несколько дней идет сильный дождь, так что все ручейки в горах превратились в потоки и дороги везде стали непроходимы. Мои войска возвратятся завтра. Ожидаю здесь сегодня Вревского, чтобы поговорить с ним о событиях минувших и грядущих. Завтра отправлюсь в Грозную и снова займусь там делами. В моем будущем письме я напишу вам подробно о новом Чеченском управлении, открывшем уже свои действия; туземцы, кажется, им очень довольны. Я [224] очень вам благодарен, что вы прислали мне генерала Багговута, человека с истинным мужеством, который горит желаньем отличиться. Так как мое здоровье требует, чтобы я отправился в Старый-Юрт, то теперь я могу остаться спокойным на случай тревог в Грозной. При последнем движении я поручал Багговуту кавалерию. Все войска пришли по моему требованию с замечательной быстротой, и смею у вас ходатайствовать для них благодарности, в особенности для Гребенских казаков и Куринцев, которые сделали 106 верст в 33 часа".

Воды Старого-Юрта, 9 Июня 1852 г.

“Несколько дней тому назад я получил ваши два письма, одно доставленное мне Иедлинским и другое, где вы говорите о счастливой случайности, заставившей Семена уехать в Ноябре в Тифлис. Радуюсь мысли скоро увидать Семена, во-первых из-за удовольствия его видеть и во-вторых потому, что мне необходимо поговорить с ним о делах его полка.

Будущее назначение Иедлинского в Моздокский полк меня очень радует. С некоторого времени носятся глухие слухи на счет приготовлений, которыми занимается Шамиль, собираясь в дальний путь. Одни говорят, что он идет на помощь к Даниель-беку; другие, что он еще не покинул свой план поднять Осетию и соединиться с Махомед-Эмином. На Левом фланге все идет отлично, солдаты заняты уборкою сена, чем я и пользуюсь: беру ванны в Старом-Юрте, которыми очень доволен".

Воды Старого-Юрта, 21 Июня 1852 г.

“В течении последних дней я оставался в Таш-Кичу, где мне надо было покончить с некоторыми делами, и теперь я нахожусь здесь, в Старом-Юрте, и беру ванны. В Грозной я оставил генерала Багговута с надлежащими инструкциями, на случай тревоги; сам же занимаюсь здесь вообще всеми делами. Вот некоторые подробности о Чеченском управлении. Суд составлен из председателя (Бартоломей), двух офицеров, его помощников, один по [225] административной, другой по исполнительной части и для начальства над милициею (Машков и Белик); два переводчика, один ученый и другой словесный (Касим и Бата), главный кади (Али-Мурза) и три старика для совета и для тех дел, которые должны разбираться по адату (обычному праву). Весь персонал составлен мною из самых лучших людей по умственным и нравственным качествам, каких я только мог выбрать среди Русских и Чеченцев. По случаю уразы (пост у мусульман) на некоторое время заседания этого собрания закрыты; поэтому не могу еще подвергнуть окончательному обсуждению, каких дополнений или изменений потребует эта организация. Это составит предмет небольшой записки, над которой я теперь работаю и которая будет закончена к вашему приезду сюда: тогда я повергну на ваше усмотрение мои дальнейшие планы относительно этого управления. Чеченцы имеют очень довольный вид; им нравится, что о них заботятся, а Кумыки просят теперь устроить и у них тоже самое".

22-го Июня из Боржома князя Воронцов отвечал: “Пока нет ничего нового, но через день или два жду рапорта генерала Врангеля на счет его вступления в горы и, надеюсь, что с Божиею помощью, при содействии войск из Дагестана. он скоро прогонит Даниель-бека из наших верхних магалов. Сильный отряд горцев сделал серьезное нападение на границы Нухинского уезда: но, благодаря хорошим распоряжениям и быстрому движению полковника Корганова и подполковника Жукова, командира рабочего отряда Военно-Ахтинской дороги, горцы были отовсюду оттиснуты, не имев возможности нанести нам какой-либо вред.

Надеюсь, у вас все спокойно; ожидаю ваших сообщений о сведениях от ваших лазутчиков относительно происходящего в Дагестане и что делает Шамиль. Был слух, что он сам хотел прибыть на помощь Даниель-беку и сделать нападение на Кахетию; но я этому не верю. Очень хотел бы я знать, куда он направился после отступления из ваших местностей, пошел ли в Андию собирать наибов и людей из Дагестана, или же уехал [226] преспокойно домой? Один из лазутчиков генерала Граматина уверял, будто видел Шамиля и его свиту в Назране, где жители возмутились, и что это произошло как раз в то время, когда вы были там с храбрыми Куринцами.

Я очень рад, что вы довольны, имея в своем распоряжении ген. Баговута; это храбрый человек, и я прошу вас передать ему мой привет, также и Бартоломею. Ожидаю с нетерпением подробностей, которые вы мне обещали насчет начала ваших мер по администрации мирными Чеченцами".

Следующее письмо было от 27-го Июня: “Около 15-го Июля я покидаю Боржом и отправляюсь в Ахалцых и Ахалкалаки, оттуда поеду в Тифлис. Недели полторы я отдохну в Коджорах и около 1-го Августа поеду во Владикавказ, а оттуда к вам, где бы вы ни находились. У нас будет время переговорить обо всех нагих делах и о моих предположениях относительно зимних предприятий. Разумеется, я ничего не решу, не выслушав вашего мнения и не согласившись вполне с вами. После моего посещения Правого фланга, если ничто мне не помешает, я отправлюсь через Ейск и Бердянск в Крым, куда надеюсь прибыть в начале Сентября. Я не хотел бы пробыть в Крыму долее одной недели, или самое большое двух; но это будет зависеть вполне от решения, которое приметь Государь в своей поездке на Юг, для осмотра войск 5-го корпуса в Вознесенске. Генерал Коцебу мне пишет из Петербурга, что Император имеет намерение быть там в конце Сентября. Так как мне нет надобности одному быть в Крыму долее 8 или 10 дней, то я, как только узнаю наверное о путешествии Государя около конца Сентября, буду очень рад пробыть некоторое время с вами и на Правом фланге, может быть, проеду даже до Шуры. Во всяком случае, если после моего свидания с Государем, я ничего не узнаю в Тамани о вас, что меня могло бы удержать, то возвращусь в Тифлис по Восточному берегу и через Имеретию, так как мне многое нужно осмотреть в этой стороне, где я не был с 1849 года. Впрочем, человек предполагает, а Бог [227] располагает; но это не мешает все-таки составлять заранее, на сколько возможно, планы для будущего.

В общем ничего нового нет. Я ожидаю с нетерпением известий от генерала Врангеля, который теперь должен быть в горах. С Правого фланга Евдокимов, которому все представляется в преувеличенном виде, пишет мне, что Магомед-Эмин далек от того, чтобы предпринять что-нибудь, будучи покинут всеми Абадзехами и другими племенами, которых он созвал, так что возвратился почти один. Прощайте, князь; письмо вышло довольно длинным 55, но это благодаря нашему доброму Мирскому: он пишет точно Английский адвокат, которому платят постранично и даже построчно, и потому старается растянуть письмо елико возможно длиннее".

Затем из Коджор, от 28-го Июля, князь Воронцов писал: “Хочу сообщить вам о разговоре, который я имел в Боржоме с Хассаем относительно истории между Гинал-Гебеком, нашим бывшим другом Хаджи-Муратом и бывшим полковником, а теперь генералом Майделем. Я обещал ему написать обо всем вам, так как не получил от вас никаких известий об этом деле, после того как вы сами были на месте. Он утверждает, что его двоюродный брат был причиною несправедливого ареста Гинал-Гебека и других, и что не все князья были согласны с этим, и таким образом все разделилось на две партии. Хассай говорил, что Аслан-хан Уцмиев служит отлично и очень полезен на настоящем своем посту старшего князя; но, быть может. вы найдете справедливым дать ему маленький урок за то оскорбление, которое он причинил Гинал-Гебеку, человеку испытанному и служащему нам так преданно. Затем он говорит, что никто не мог бы рассудить этого дела так справедливо, как вы, и что все должны подчиниться вполне вашему решению. Вот все, дорогой князь, что я хотел вам сказать по этому поводу, и я прошу вас уведомить меня, [228] как вы разрешите всю эту путаницу. Я с живым интересом отношусь к Гинал-Гебеку, так как он служил более семи лет при мне верою и правдою, и это доказал в особенности в течении неудачных 1843 и 1844 годов. Я припоминаю теперь рассказ генерала Гурко, что когда он шел на помощь Пассеку, в самый критический момент, он вдруг замечает, что покинут всеми туземцами и даже лучшими людьми Шамхала, исключая Гинал-Гебека, который один остался с ним, как это сделал бы благороднейший из Русских.

Вы верно уже узнали, как удачно окончилась славная экспедиция против Даниель-бека на Лезгинской линии, изгнанием его из наших верхних магалов, причем мы не потеряли ни одного человека. Но, что более всего важно, это устранение трудности переселения всех жителей этих магалов, со всеми семействами и с их имуществом, на плоскость. Еще в 1850 году, когда я был на месте и в Лучеке, и когда мы решили укрепить этот пункт, я был уверен, что мы не будем иметь ни мира, ни перемирия на Правом фланге Лезгинской линии и во всей долине Алазани, пока верхние магалы не будут покинуты их жителями; да это было необходимо и для них самих: они сами не могли защищаться против неприятеля, защищать же нам их нет возможности по причине сурового климата; и таким образом они вынуждены были принимать и кормить все отряды неприятеля, помогая ему в набегах на нас. Но в 1850 году находившийся со мною генерал Бельгард был вполне неспособен ни понять, ни выполнить этой меры; затем другие важные дела отвлекли меня от этого вопроса. И только теперь, благодаря глупому предприятию Даниель-бека, мы могли взять на себя это дело, да и были достаточно сильны, чтобы переселить 15 аулов и более 1500 семейств, которые, вследствие движения Даниель-бека, ради собственного спасения, почти все, без исключения, желали этой перемены в своем существовании. Шамиль должен быть крайне недоволен Даниель-беком, который, имев безумное намерение укрепиться и держаться в стране нам принадлежащей, кончил тем, что вынужден ее [229] покинуть, окончательно передав ее в наши руки, и тем лишить Шамиля немалой пользы, приносимой ему населением верхних магалов в виде значительного денежного оброка.

Врангелю в этом деле была оказана сильная помощь во-первых, четырьмя баталионами, посланными ему князем Григорием Орбелиани, и затем переговорами и сношениями с жителями, которые вел наш храбрый Илико 56, бывший там с своими гренадерами, и наконец разумным усердием князя Тарханова. Теперь батальоны, посланные князем Григорием, уже возвращены и, я думаю, его первая забота должна быть о восстановлении порядка между подданными Шамхала, из которых в особенности аул Губден вышел совсем из повиновения и постоянно производит разбои против нас.

Несмотря на предсказание относительно конца байрама, Шамиль и его сподвижники во всех пунктах теперь остаются спокойными, и всеобщее уныние с каждым днем возрастает в Дагестане.

Я не могу еще с точностью определить время моего приезда в Владикавказ; неделя жары в Боржоме мне доказала сильнее, чем в прошлом году, что я более не в состоянии долгое время переносить подобную температуру, и теперь мне необходимо, во что бы ни стало, восстановить свои силы в более свежем воздухе Коджор. Об этом я вам напишу вероятно с Семеном и, надеюсь, дней через 12 буду в состоянии подумать об отъезде. Очень хотелось бы вас повидать, чтобы переговорить и согласиться с вами насчет дел Чечни и ваших будущих предприятий. Я пока ничего более об этом вам говорить не буду, но, думаю, вы сами видите, что теперь мы не можем вам дать подкрепления, как вы прежде этого желали, из отрядов Вревского или Дагестанских без того, чтобы не поставить в опасность наши границы. Невозможно также [230] обессилить начальников резервов, так как они должны быть всегда готовы следить за неприятелем, который из своей центральной позиции может переноситься в ту, или другую сторону наших отделов и в особенности к тому или другому племени, где ему обещают помощь или содействие. Если неприятель до сих пор и не добился ничего, то это потому, что мы всегда готовы и достаточно сильны, чтобы его встретить.

Со стороны Правого фланга, в населении за Кубанью, господствуют также утомление и уныние: там часто сопротивляются и открыто не повинуются Магомет-Эмину. Кажется, это человек деятельный и рассудительный: он хотя воин и не важный, но пользуется симпатиею молодежи и вообще тех, которые живут только грабежами и беспорядками. Это обстоятельство, может быть, будет мешать некоторое время покорению многих обществ, где люди более пожилые и благоразумные почти все склонны подчиниться.

Вот все, что я хотел сказать вам; о подробностях же мы переговорим, когда я буду иметь удовольствие вас видеть. От всего сердца желаю, чтобы воды Старого-Юрта принесли вам пользу. Но пишите, как вы себя чувствуете и сообщите мне подробности о ходе гражданского управления мирными, и что думают об этом немирные, в особенности переселившиеся с Мичика. Эти деревни на Мичике очень меня занимают, и после всего, что вы мне говорите, я хотел бы надеяться, что в течении зимы мы с этой стороны освободимся от соседства неприятеля".

И опять оттуда же, 31-го Июля: “Письмо это передаст вам Семен и сообщит, что наконец я определил свой маршрут на столько, на сколько можно определять что-нибудь на этом свете. Уезжаю отсюда 11-го, два дня пробуду в Тифлисе и 14-го надеюсь быть на освящении и открытии моста в Дарьяле, где мы с Наследником положили первый камень. В этот же день, или на другой утром, мы думаем прибыть во Владикавказ, где останемся до 18-го, и этого числа будем ночевать или в станице [231] Михайловской или в Алхан-Юрте; прибудем 19-го в Воздвиженскую и останемся там до 20-го или 21-го, 22-го думаем быть в Грозной, а 23-го в Червленной. Если ход лечения в Старом-Юрте позволит вам встретить меня во Владикавказе, это будет очень хорошо; мы можем там переговорить и условиться о многих делах с Вревским, Вольфом и др. Что меня особенно обрадовало бы, это пробыть все время с вами, начиная с 14-го и до 22-го или 23-го. В моем последнем письме я говорил вам о своем мнении относительно вашей зимней экспедиции; Семену я передал об этом лишь слегка. Надо держать наши планы в полном секрете; это впрочем никем так хорошо не исполняется как вами.

Теперь я прибавлю только, что ваши последние рапорты меня еще более убеждают в правильности предполагаемого в эту зиму движения, которое принесет нам много пользы и много вреда неприятелю. И вот на чем опять я основываю свое мнение: во-первых, на продолжающихся хищных происшествиях около Алхан-Юрта и Тепли-Кичу, затем на последовательных атаках неприятеля на Истису и, наконец, на беспокойстве мирных в Умахан-Юрте, которые хотят даже покинуть эту столь важную для нас местность. Все это заставляет меня думать, что самое главное для нас — покорить или, вернее, разорить до основания все, что остается на Мичике, и сделать тоже самое с неприятелем в четырехугольнике долины, которая окружена с Юга лесами и лесистыми частями Большой Чечни, с Востока — Мичиком, с Севера — Сунжей и с Запада — рекою Басс или Аргуном. Затем, окончательно установить наш авторитет и спокойствие на нашей линии по Сунже, уничтожив все, что могло бы остаться подозрительного, и с небольшим количеством людей хорошенько осмотреть линию между Сунжею, Ачхоем, Урус-Мартаном и Воздвиженскою. Я думаю, что, по примеру прошлого года, в два месяца можно все это совершенно окончить и если даже Шамиль соберет опят значительные силы, чтобы противостоять нам, то его игра будет неудачна в этих малолесистых местностях, [232] где вы будете всегда иметь удобное сообщение и находиться в небольшом расстоянии от наших укреплений, с той или другой стороны. Подумайте об этом хорошенько, и, не говоря никому ни слова, сообщите мне ваши мысли вообще: а о подробностях мы согласимся, когда я буду иметь удовольствие видеть вас и пробыть с вами несколько дней. Если исполнение всего этого возможно, как я надеюсь, то наше общее положение значительно улучшится и то, что нас укрепит — ослабит непременно неприятеля. Между тем, ваше гражданское управление должно идти вперед.

Мы только что упрочили нашу Лезгинскую линию, обратив в пустыню те места. по которым неприятель мог всегда приходить к нам и которые мы не могли защищать зимою. Я думаю, что мы также можем укрепить вашу позицию на Левом фланге, разрушив все. что не может быть покорено в главной части Большой Чечни и на Мичике". [233]


Комментарии

45. За побег от нас к Шамилю.

46. (Заместитель князя С. М. Воронцова по командованию Куринским полком).

47. В этом журнале, впрочем, движению из Гельдыгена на Маюртуп и в Куринское не был придан тот характер случайности, какое оно в действительности имело: движение представлялось как задуманное вперед. Это довольно странно; ибо, во-первых, оно было совершено с блистательным успехом и важным результатом; во-вторых, сознание в ошибочном взгляде на свойства Гельдыгенской позиции не только не могло служить к какому-нибудь порицанию действий князя Барятинского, а напротив давало ясное представление о его замечательном военном таланте изменять быстро план и о его решимости — приводить его в исполнение без колебаний.

48. Генерал Мелер-Закомельский сделал выговор Семену Воронцову за то, что он вышел на встречу Хаджи-Мурату без разрешения.

49. Начальник Нухинского уезда.

50. Доктор Андриевский, одно из весьма близких и влиятельных лиц при князе Воронцове.

51. Т.е. в кармане его архалука. У каждого Азиатца, занимающего более или менее видное положение, есть печать, которую он вместо подписи прикладывает к письму.

52. Мансурадзев, войсковой старшина из Моздокских Грузин, был начальником конвоя главнокомандующего; он был послан в Нуху и Воздвиженское для расследований обстоятельств выхода к нам Хаджи-Мурата.

53. Т. е. князя Семена Михаиловича Воронцова.

54. Расстояние около ста верст.

55. В этом письме было много подробностей о семейных делах князя Семена Михайловича и т. п...

56. Орбелиани, командир Грузинского гренадерского полка.

Текст воспроизведен по изданию: Фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский. 1815-1879. Том 1. М. 1888

© текст - Зиссерман А. Л. 1888
© сетевая версия - Трофимов С. 2020
© OCR - Karaiskender. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001