-

ФЕЛЬДМАРШАЛ

КНЯЗЬ АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ БАРЯТИНСКИЙ.

1815-1879.

ТОМ ПЕРВЫЙ.

Глава X.

1850-1851.

Отъезд по сдаче полка.— Назначение состоять при Кавказской армии.— Переписка с генералом Коцебу.— Приезд на Кавказ в свите Наследника.— Назначение командиром гренадерской бригады.— Командирование в Грозную.— Письмо князя Воронцова.— Цель военных действий в Чечне.— Овладение неприятельским окопом.— Письмо князя Воронцова.— Блистательное дело 27-го Февраля.— Поздравление главнокомандующего.— Возвращение в Тифлис.

Сдав полк, князь Барятинский поехал в Грозную, чтобы откланяться своему ближайшему начальнику, генералу Нестерову, командовавшему 20-ю дивизиею и войсками на Левом фланге Кавказской линии. Нестеров был прекрасный человек, весьма приветливый и добрый, старый Кавказский служака, пользовавшийся особым расположением князя Воронцова.

Прогостив здесь несколько дней, князь поехал в Тифлис откланяться главнокомандующему. К удивлению, прощание было довольно холодное, не мало удивившее князя Барятинского; после уже открылось, что причиною были интриги некоторых приближенных к князю Воронцову лиц, возбудивших в нем неудовольствие сплетнями, будто Александр Иванович критически относился к распоряжениям его.

Затем князь Барятинский уехал в Петербург. Но не долго оставался он в столице: его очевидно манили к себе Кавказ и боевая деятельность. Он не мог допустить, чтобы некоторая холодность, проявленная главнокомандующим при прощании, могла иметь серьезные последствия, тем более в виду всегда прежде оказываемых ему расположения и внимания и так искренно выражаемого в письмах опасения, что Александр Иванович уже не возвратится служить под его начальством. [99]

28-го Мая 1850 г., князь Барятинский был назначен состоять при Кавказской армии и должен был сопровождать Наследника Цесаревича в предпринятом путешествии по Кавказу. Из письма бывшего тогда начальника штаба Кавказской армии, генерал-адъютанта Коцебу, от 2-го Августа 1850 г., нужно заключить, что князь Барятинский обращался к нему с вопросом, на какую должность может он рассчитывать? И вот каков был ответ: “Я получил ваше письмо от 25-го Июля из Керчи и, исполняя ваше желание, сообщаю с полною откровенностью, что в настоящее время на Кавказе решительно нет подходящего для вас места, и я сомневаюсь, чтобы оно вскоре могло быть. Если эти слова покажутся вам резкими, и лаконическими, примите во внимание мои принципы и то, что я только удовлетворяю вашему собственному обращению к моей откровенности: я уверен, что оказываю вам действительную услугу, предупреждая вас о том, что вас здесь ожидает"...

В этих словах нельзя не видеть намека на продолжавшееся неблаговоление к князю Барятинскому главнокомандующего князя Воронцова. Генерал Коцебу, судя по многим письмам к князю Александру Ивановичу, полных выражениями самой искренней оценки его военных заслуг, не стал, бы, конечно, говорить таким тоном без положительных причин. Остается допустить, что интриги еще торжествовали и быть может совпадали с не совсем ясными обстоятельствами рассказанного в предыдущей главе отпуска и внезапного возвращения.

Однако князь Барятинский, проводивший лето в Крыму, по получении ответа генерала Коцебу все-таки поехал на Кавказ и явился в Кисловодск, где тогда находился князь Воронцов с супругою, генералом Коцебу и большею частью их свиты. И здесь прием главнокомандующим князя Барятинского был даже более чем холодный. За обедом, к которому его пригласила княгиня, Михаил Семенович, со свойственной ему тонкой улыбкой, иронически напоминал о роскоши и пышности, царствовавших в [100] Хасав-Юрте, во время командования князем Александром Ивановичем полком, когда было “много трюфелей, но не было картофеля" и т. п. Князь Барятинский с замечательным хладнокровием и тактом выслушивал это с видом полнейшего добродушия, вполне уверенный, что истина должна восторжествовать и интриганы будут посрамлены.

Между тем, Наследник Цесаревич Александр Николаевич в Сентябре прибыл на Кавказ, и князь Барятинский сопровождал Его Высочество во время путешествия. Говорить о выказываемом ему Наследником внимании, правильнее — дружеском расположении, было бы излишне: все предшествовавшее, в бытность его адъютантом Великого Князя, достаточно указывало на отношения будущего Государя к Александру Ивановичу. Пишущий эти строки сам был свидетелем, как Цесаревич, на местах остановок и ночлегов, выходил с князем Барятинским под руку для прогулок, ведя с ним очевидно самую дружескую беседу. Везде где только представлялись малейшая возможность и случай, князь обращал внимание Великого Князя на прекрасное состояние войск, или дорог, зданий, на настроение туземного населения и проч. Все это, само собою, относилось к заслугам главного начальника в крае, князя Воронцова, и вызывало со стороны Наследника самые лестные отзывы. Князь Воронцов, вероятно предполагавший, что Александр Иванович будет совершенно противно действовать, думавший даже, что самое путешествие должно считать как бы проверкой его деятельности, тут только убедился, как напрасно возбудили его неудовольствие против князя Барятинского и поспешил возвратить ему все прежнее дружеское расположение.

После отбытия Великого Князя в Петербург, 17-го Октября состоялся Высочайший приказ, которым князь Барятинский назначен командиром Кавказской гренадерской бригады.

Должность эта, с правами начальника дивизии, считалась весьма почетною; гренадерская бригада составляла [101] род Кавказской гвардии, большею частью занимала караулы в Тифлисе, высылая только два-три баталиона для усиления войск Лезгинской линии, прикрывавшей Грузию от вторжения горцев. Для молодого генерала назначение это было важным шагом вперед; но стремившемуся к боевой деятельности князю Барятинскому оно не представляло особой привлекательности.

В ту же осень генерал Нестеров серьезно заболел сильным нервным расстройством, и должность его исправлял генерал-маиор Козловский, предшественник князя Барятинского по командованию Кабардинским полком, старый Кавказский вояка, но человек не особенно соответствовавший такому месту.

Князь Воронцов, давно оценивший военные достоинства Александра Ивановича и совершенно забывший недавнее неудовольствие, наметил его на место начальника Левого фланга, в случае ухода Нестерова, и очевидно с этою целью, в конце 1850 г., командировал его в Грозную, для принятия участия в предстоявших в Чечне военных действиях. Вскоре после выезда князя из Тифлиса на Левый фланг, князь Воронцов, 10-го Января 1851 г., между прочим, собственноручно писал ему: “Вы можете себе представить, с каким нетерпением я ожидаю известия о ваших делах и как я молю Бога, чтобы все окончилось благополучно и с пользою. Мне сообщают, что Шамиль, как и следовало ожидать, собирается против вас; посмотрим что он сделает. Прощайте, князь; я вам желаю славы, счастия и здоровья и дружески прошу вас беречь себя не только в отношении здоровья, но и вообще во всем, не рискуя собою: вам предстоит впереди такая прекрасная карьера, что не следует портить ее неблагоразумием, выставляя себя вперед там, где долг от вас не требует".

Проницательный государственный человек не ошибался в предвидении прекрасной карьеры молодого генерала... [102]

1-го Января 1851 года генерал Коцебу писал князю Александру Ивановичу: “Спешу отправить вам письмо Наследника Цесаревича, доставленное сегодня фельдъегерем; им же привезен мне весьма лестный рескрипт Его Высочества с табакеркой, богато украшенной бриллиантами и с его портретом. Сообщаю вам об этом, зная ваше искреннее ко мне расположение. Такую же табакерку и шашку, с которой Великий Князь Наследник все время путешествовал по Кавказу, Его Высочество пожаловал князю Воронцову, великолепный браслет княгине Воронцовой и замечательно прекрасное колье княгине Дадиан, а княгиня Бебутова пожалована кавалерственной дамой ордена Св. Екатерины".

Главною задачею Чеченского отряда было уничтожить устроенный Шамилем Шалинский окоп, долженствовавший преградить нам дальнейший доступ в Большую Чечню, и затем препятствовать в продолжении рубки лесов от Шали к реке Басу. Окоп этот, по сведениям доставляемым лазутчиками, представлялся чем-то особенно грозным. Мы в последние годы, особенно с печальной памяти Даргинской экспедиции 1845 года, были смущены не всегда удачными кровавыми штурмами укрепленных Дагестанских аулов: нашему воображению само собою рисовались возможные неудачи и большие потери при взятии окопа, на защиту которого Шамиль, по-видимому, готовился употребить самые напряженные усилия. Одним словом, в течение почти целого года, высшие военные власти Кавказа были озабочены этим казавшимся столь опасным предприятием.

В первых числах Января генерал Козловский выступил с отрядом из Грозной и, переправившись за Аргун, 4-го числа расположился лагерем. Князь Барятинский был назначен начальником всей отрядной пехоты.

По произведенной рекогносцировке, неприятельский окоп оказался в полной исправности, устроенный с замечательным искусством и тщательностью; непрерывная линия туров шла во всю длину парапета, ров имел крутые откосы, на оконечностях бастионы и за ними еще отдельные редуты. окруженные рвом и парапетом с живою изгородью; [103] во рвах оказалась замерзшая вода, проведенная издали, посредством другого рва, тянувшегося далеко в лес; все было замечательно соображено.

Овладеть этою укрепленною оградою предполагалось штурмом; но посланная 7-го Января для рубки леса и осмотра местности колонна, не тревожимая неприятелем, дошла до опушки, и перед нею, совершенно неожиданно, открылись и поляны, по которым взор простирался до новой просеки.

Таким образом план овладеть грозным окопом, имевшим три сажени глубины и ширины, при четырех саженях толщины и двух высоты, вместо штурма, изменялся в простое обходное движение, которое и совершилось 8-го числа. Многочисленные толпы горцев с удивлением заметили наши войска в тылу своих окопов и бежали, преследуемые кавалериею. Окопы были заняты, по флангам их двинуты в лес баталионы, а для прокопания проездов в валу назначены рабочие.

Думать об уничтожении вала на всем его протяжении (750 саж.) не было возможности, потому что сильные морозы сковали щебенистую землю, и гладкая ледяная поверхность наружной отлогости бруствера противостояла всем усилиям кирок и лопат; должны были прибегнуть к взрывам и с великим трудом разработали три проезда для артиллерии. Можно себе представить, что бы произошло, если бы окопы эти пришлось штурмовать.

К вечеру войска возвратились в лагерь, а в следующие дни начались постоянные рубки, расширение просек и разрушение неприятельских укреплений. Все это сопровождалось перестрелками, иногда пустыми, а иногда, с прибытием из гор новых подкреплений с пятью орудиями, более жаркими.

Князь Воронцов, в письме от 15-го Января, так выражал князю Барятинскому свое удовольствие по поводу этих дел: “За несколько часов до получения вашего письма по почте, мы видели князя Мирского ¹⁹ с великолепною новостью о делах 8-го и 9-го Января. Ничто не могло быть [104] блистательнее и счастливее такого начала наших зимних действий. Вот и грозный окоп в нашем распоряжении и к тому же без всякой почти потери; распоряжения Козловского прекрасны, а пехота, под вашим начальством, действовала как нельзя лучше. Мне очень любопытно узнать: что же предпримет Шамиль далее? Но все шансы теперь на нашей стороне, и я надеюсь, с Божьею помощью, нам удастся вырубить побольше лесов и открыть вокруг прекрасных Шалинских полей достаточно безопасных дорог, чтобы места эти были всегда в нашем распоряжении и доступны во всякое время года, даже для одного баталиона, чтобы неприятель не мог там для своего продовольствия ни сеять, ни косить. Вся северная часть Большой Чечни попадет, таким образом, в наши руки точно также, как это уже случилось с полянами Малой".

“Но прежде всего я желаю быть уверенным, что все начальство отряда будет единодушно и в добрых между собою отношениях. Я сделал для этого возможное и в письме к Козловскому, отдающему вам полную справедливость, выразил, чтобы он руководствовался единственно обстоятельствами, не увлекаясь предложениями искать встреч с неприятелем, если не представляется благоприятных к тому случаев".

Очевидный намек по адресу молодых людей (вероятно в том числе и князя Александра Ивановича), которые увлекались жаждою блестящих боевых подвигов и могли легко подчинить своему влиянию такого человека, как Козловский. “С этою целью, прибавил князь Воронцов, я назначил начальником штаба отряда барона Меллера-Закомельского, человека образованного, отлично знакомого с Чечнею, дабы он руководил и ободрял славного Козловского и старался сближать с ним вас, любезный князь, как одного из старших и блистательнейших генералов в отряде". Без сомнения, были основания подозревать с одной стороны неудовольствие Козловского, который мог видеть в князе Барятинском подготовляемого ему заместителя, с другой недостаточно осторожное обращение князя Александра Ивановича с Козловским. [105]

Вообще князь Воронцов поддерживал с князем Барятинским оживленную переписку и не скупился на изъявление ему знаков самого искреннего расположения. Так, 20-го Февраля, он между прочим писал: “Пользуюсь отъездом Лорис-Меликова ²⁰ в отряд, чтобы отвечать вам, дорогой князь, на ваши письма от 24-го Января и 4-го Февраля и поблагодарить вас за все интересные подробности о наших делах в Чечне. С этой стороны дела идут как нельзя лучше; неприятель не решается препятствовать продолжению наших, столь необходимых работ по вырубке леса; произведенные уже работы громадны, и благодаря удачным распоряжениям к обеспечению отряда продовольствием, войска могут оставаться на правом берегу Аргуна до 1-го Марта, чего я постоянно желал; окрестности Шали превратятся в совершенно открытые поляны, принадлежащие более нам, нежели Чеченцам.

По желанию генерала Козловского, я посылаю с Лорис-Меликовым несколько Георгиевских крестов для распределения между ротами, по выбору самих храбрецов, и я нахожу вполне справедливою мысль о подобном вознаграждении молодцов, отличавшихся во время этой полезной экспедиции.

Мне нечего говорить о том удовольствии, с которым я вас встречу здесь.

PS. Вы верно уже слышали о женитьбе князя Александра Гагарина ²¹ на милой княжне Настиньке Орбелиани; здесь все этим очень довольны, и я уверен, что вы с радостью примете это известие".

Занятия отряда в течение всего Января и Февраля продолжались обычным порядком, главнейшим образом устремленные к вырубке возможно-широких просек, расчистке старых, успевших уже зарасти, и рекогносцировке окрестностей, в которых в будущем предстояли действия. [106]

Некоторые дни неприятель оказывал довольно сильное сопротивление, устраивал новые искусственные преграды, и при этом происходили довольно жаркие дела, стоившие нам немалых потерь.

27-го Февраля под начальством князя Барятинского, была назначена колонна, в составе 5-ти баталионов, всей кавалерии отряда и 10 орудий, для рубки леса от Шалинской просеки к Мезеинской поляне. Выступив в 5 час. утра из лагеря, князь оставил для рубки леса 4 баталиона, при 4-х орудиях, а с остальными войсками двинулся вперед, для осмотра местности в направлении к Черным горам и остановился на Шавдоне, у Зармай-Юрта.

К этому времени относится попытка Шамиля образовать у себя нечто в роде регулярной пехоты; были сформированы, преимущественно из Дагестанских горцев, дружины, в 500 человек каждая, которые должны были действовать стройнее обыкновенного, не в рассыпную, а по команде назначенных начальников. Именно 27-го Февраля 1851 года, Шамиль хотел испытать, каков будет результат этого нововведения, и несколько дружин двинулись довольно стройно от Герменчука к Шали, на левый берег реки Баса, вероятно не зная, что на их фланге расположилась наша кавалерия, не внушавшая впрочем в то время неприятелю особого страха, потому что генерал Нестеров, вообще соблюдавший большую осторожность в своих действиях, особенно боялся пускать кавалерию в дело вдали от пехоты.

Заметив необыкновенное движение довольно стройных масс неприятельской пехоты и зная, что местность между Шавдоном и Басом совершенно открытая, князь Барятинский решился атаковать неприятеля, не дав ему времени достигнуть леса. Драгуны и казаки с четырьмя конными орудиями, на полных рысях, пошли вперед, а баталион с двумя орудиями бегом за ними. Конные партии Чеченцев, следовавшие за своею пехотою, ринулись было на встречу нашим, но, не выдержав натиска, обратили тыл, а пешие горцы, настигнутые на поляне, хотя и встретили атакующих ружейным огнем, не могли устоять против [107] решительного удара драгун и казаков. Более полутора верст их преследовали и рубили. Увлеченные боем, наши лихачи уже не останавливались перед балками и оврагами, и перешли за реку Бас, нанеся неприятелю такое поражение, какое он редко испытывал. Более 270 человек было изрублено, несколько взято в плен, захвачено немало оружия и лошадей.

Князь Александр Иванович проявил в этом случае одно из важнейших качеств военного человека: быстро сообразить и с решительностью выполнить предприятие, обещающее успех. Этим ударом, ошеломившим неприятеля, у него была отнята охота и к образованию регулярной пехоты и к дальнейшему сопротивлению рубке леса, для свободного прохода нашего за Бас, где сгруппировалась тогда главная масса населения Большой Чечни.

По поводу этого дела, главнокомандующий 5-го Марта писал князю Александру Ивановичу: “Не знаю, застанет ли вас письмо это в Грозной, потому что надеюсь вскоре обнять вас в Тифлисе; но не могу отказать себе в удовольствии от всего сердца поблагодарить вас и поздравить с блистательным подвигом, которым вы так славно заключили эту полезную зимнюю экспедицию. Здесь все принимают живейшее участие в вашем успехе, и мне не зачем вас уверять, сколько я и жена моя, умеющие вас любить, желаем вам во всем полного счастия".

По возвращении отряда в Грозную, князь Барятинский уехал в Тифлис. [108]

Глава XI.

Болезнь генерала Нестерова.— Командирование на Левый фланг для исправления должности начальника.— Награда за 27-е Февраля.— Письмо князя Воронцова.— Ожидаемое возвращение генерала Козловского.— Переписка с Слепцовым.— Переписка с генералом Коцебу и князем Воронцовым.— Случай выказать свои способности.— Исключительные занятия военными делами.

Вскоре после этого были получены сведения, что состояние здоровья генерала Нестерова значительно ухудшилось, и он подвергся припадкам душевной болезни; но князь Воронцов боялся огорчить этого несчастного, заслуженного человека и его семью, и потому действовал в отношении его с крайне осторожною деликатностью: не заявляя ему о неизбежном увольнении от должности, старался удалить его, для лечения, в Пятигорск и даже надеялся, что, быть может, в продолжении некоторого времени, в состоянии больного наступит поворот к лучшему; между тем, за отсутствием генерала Козловского, уехавшего в отпуск, для временного пока занятия должности Нестерова, командировал в Грозную князя Барятинского и вслед за его выездом, 9-го Апреля, писал ему следующее: “Сию минуту получил я, дорогой князь, ваше письмо из Грозной, которое вполне успокоило меня на счет того, что могло случиться, если бы дела были приняты кем-нибудь из окружающих Нестерова ²². Теперь я полагаю, что ему ничто не воспрепятствует уехать в Пятигорск и не могу отказаться от надежды, что после кровопусканий и других лекарств, которые он допустил себя употреблять, состояние его не так скверно, как в прошлом году и что, быть может, Бог даст этому прекрасному, доброму человеку, особенно при совершенном устранении на год или полтора от дел, восстановить свое здоровье. С будущей почтой я напишу г-же Нестеровой несколько слов в утешение; теперь же не хочу задерживать курьера, отправляемого к [109] вам начальником штаба и имеющего доставить вам приятную и лестную новость, как Государь принял известие об окончании зимней экспедиции в Чечне. Фельдъегерь привез нам эту новость совершенно как красное яичко к Светлому празднику, именно в то время, когда мы отправлялись в собор к заутрени. К вам есть письмо от Наследника Цесаревича с звездою Анны 1-й степени, которую Его Величество вам пожаловал. От всей души поздравляю вас с этою наградою и еще более с впечатлением, произведенным во всей России вашим блистательным делом 27-го Февраля, которое, по замечанию Государя, так достойно увенчало прекрасную и полезную экспедицию нынешней зимы.

Все известия из Дагестана подтверждают, какой эффект произвели успехи наши в Чечне и какой страх навели они там. Затея Шамиля опять устраивать новые укрепления в окрестностях Шали чистая комедия и не может иметь другой цели кроме удержания, хотя еще на некоторое время, под своею тяжелою рукою бедных Чеченцев и отвлечения их от мирных переговоров с нами; но он с большим трудом может заставить Тавлинцев (горцев Дагестана) опять взяться за работы, оказавшиеся столь бесполезными в прошлом году, при лучших для них условиях, и стоивших им таких жертв, при первой попытке защищать их.

Ваше намерение лично осмотреть и удостовериться, что они думают предпринять, или уже делают, за Аргуном, очень хорошо; но я уверен что вы сделаете это не иначе, как вполне обеспечив себя от возможного сопротивления, взяв с собою лучшие батальоны и сколько возможно лихих казаков, преимущественно из тех, которые были с вами 27-го Февраля".

Как в этих нескольких строках очевидно проглядывает с одной стороны воспоминание о кровавых днях Даргинской экспедиции, когда Чеченцы показали свое умение отчаянно защищаться в лесах против наших войск, и с другой стороны, при всем расположении к князю Барятинскому, опасение, чтобы молодость и боевая пылкость не [110] увлекли его за пределы должной осторожности. Последствия показали однако, что опасения были напрасны, и молодой, отважный генерал, при решимости и смелости, умел быть вполне осмотрительным.

В следующем письме, от 13-го Апреля, князь Воронцов обратил внимание на другое обстоятельство, более административно-политического характера: “Вы получите сегодня от меня официальное извещение об одном очень запутанном деле, которое, между нами будь сказано, было значительно осложнено в генеральном штабе, где несколько месяцев тому назад предписали (как бы по моему приказу) слишком жестокую меру о возвращении в Андреево всех без исключения жителей, поселившихся на Аксае, Сулаке и др., несмотря на многие годы, которые они там прожили.

Так как мне говорят, что это я приказал принять столь решительную меру, не определяя даже числа лет, истекших со времени переселения, разумеется, я должен верить, что это сделал я; но, во всяком случае, это была для меня неожиданность, или может быть следствие моей рассеянности, и я хотел бы помочь устранить эту жестокую меру. Не желаю брать на себя нравственной ответственности перед Богом за выселение семейств, которые прожили на одном месте 25 или 30 лет, похоронили там своих родных и заставить их силою перебраться в Андреево, только потому что Андреевцы не столь сильны, чтобы могли одни защищаться. Предписываю теперь, чтоб срок не был более 10 лет, то есть чтобы те которые оставили Андреево ранее 1841 года не были бы принуждаемы туда возвратиться. Но может быть в числе этих семейств окажутся выселенные Шамилем насильно, 15 и более лет тому назад,— тогда предоставляю вашему благоразумию и вашей опытности, убедясь в их количестве, разрешить им возвратиться, если вы увидите, что они действительно бедствуют на новых местах. Я желал бы, чтобы вы сами повели это дело, без посредников; потому что я не знаю еще того способа обращения с туземцами, который применяет Майдель, ваш же мне хорошо [111] известен. Кроме того, у вас есть причина интересоваться участью этих семейств, потому что вы, побуждаемые конечно весьма важными причинами, покинули крепость Внезапную (переводом полкового штаба в Хасав-Юрт), что очень ослабило защиту Андреева; это обстоятельство мешает им считать себя в безопасности с теми средствами, которыми они располагают. Скажите, князь, что вы думаете на счет этого дела, что предполагаете предпринять, в особенности после того, как побываете сами в тех местах. Признаюсь, мое всегдашнее намерение было не требовать возвращения в Андреево тех, которые покинули его ранее моего управления краем, т.е. ранее 6-ти дет тому назад.

Ожидаю новейших подробностей о Нестерове и о происходящем вокруг вас. В Петербурге могли бы очень беспокоиться, услыхав о болезни Нестерова, не зная всех принятых по этому случаю мер и того, что вы сами уже приехали в Грозную".

26-го Апреля князь Воронцов, между прочим писал: “Накануне отъезда на Лезгинскую линию, отвечаю на ваше письмо от 18-го и сердечно благодарю за все ваши распоряжения и за сообщенные сведения. Передавая о постоянстве Шамиля в его намерении производить новые фортификационные работы, вы не знакомите меня с местностью, где он конечно сам понимает всю их бесполезность, и на мой взгляд, он только пользуется этим предлогом, чтобы привести в Чечню Тавлинцев и через них поддерживать свое влияние среди бедных Чеченцев, столько пострадавших во время последней зимней экспедиции. С другой стороны, получаемые нами известия говорят о намерениях Шамиля вторгнуться в наши пределы; но, благодаря принятым вами и Слепцовым мерам, безопасность наших границ, конечно, обеспечена".

На следующий день, за несколько часов до выезда из Тифлиса, главнокомандующий, в ответ на письмо от 19-го Апреля, еще благодарил князя Александра Ивановича за сведения о Герменчуке и за сообщенный проект действий в Чечне, который он вполне одобрял и просил не [112] связывать исполнения с своим прибытием на Левый фланг, а действовать соображаясь с обстоятельствами и пользуясь благоприятной минутой; при этом князь Михаил Семенович убеждал держать предположение в строжайшем секрете, обещая с своей стороны никому об этом не говорить.

В письме от 11-го Мая, по возвращении с Лезгинской линии, он писал: “Сборища неприятеля не имеют и не могут иметь, мне кажется, никакого серьезного значения; что же касается маленьких шаек, везде прорывающих нашу линию, то неудачи, постигающие их, отучат, надеюсь, от хищничества, которое их характеризует. Я получил письмо от Слепцова, который в восхищении от вашей любезности и счастлив, что имеет дело с таким начальником как вы. Что касается до движения, о котором вы говорили мне в вашем последнем письме,— я попрошу вас не ставить его в зависимость от моего приезда на левый фланг, но осуществить его когда обстоятельства, по вашему мнению, будут благоприятствовать. Слепцов мне также пишет о пользе набегов в Чечню, и вы могли бы составить общий план действий. Еще попрошу вас, дорогой князь, в случае скорого возвращения генерала Козловского для занятия своей должности на Левом фланге, не оставлять Кавказской линии и ожидать меня там. Я имею в виду сделать вам некоторые предложения, которые доставят вам столько же удовольствия, сколько пользы нашим делам на линии. Впрочем, нам представится еще случай поговорить и обратить это в предмет нашей частной переписки".

Это указание об ожидаемом возвращении генерала Козловского “для занятия своей должности" должно было однако немало огорчить князя Александра Ивановича, очевидно рассчитывавшего утвердиться в занятом положении. Из весьма дружески-откровенной переписки его с начальником Сунженской линии Слепцовым, этим лихим, много обещавшим в будущем молодым генералом, видно, что оба были недовольны перспективой возвращения Козловского. 20-го Мая Слепцов писал, между прочим, князю: “Письмо [113] главнокомандующего поспешаю возвратить; эти отвлеченные намеки о возвращения генерала Козловского еще ничего положительного со стороны князя не обнаруживают. Бог милостив; для блага края устроится к наилучшему". И это вовсе не была лесть со стороны Слепцова: сам пылкий, боевой, весь охваченный жаждой военной деятельности, не из одного желания наград и отличий, а ради достижения действительных успехов и торжества над неприятелем, Слепцов не мог не видеть в князе Барятинском военного человека с такими же качествами и стремлениями, не мог не ожидать от него пользы нашему делу в крае. Он тем больше был убежден в этом, что князь Александр Иванович, кроме личной инициативы. решимости и полного знания характера неприятеля, имел еще на своей стороне близкие отношения к высшим властям, тогда как генералы, в роде Нестерова и Козловского (при всех их заслугах, опытности и других достоинствах) по своему положению, старались — один чрезмерною осторожностью, другой неуверенностью в себе и желанием иметь на все разрешения свыше, не быть по возможности вчинателями дел и потому не соответствовали духу и взглядам таких людей, как Слепцов, как князь Барятинский. И последующие обстоятельства вполне оправдали такие взгляды. К крайнему сожалению, Слепцов не дожил до результатов: шальная пуля Чеченца, в незначительном деле, сразила героя. Это был Русский витязь, предшественник Скобелева. У него не было случаев высказать такую силу и энергию военного таланта, какие выпали на долю Скобелева, но все задатки к проявлению такого же характера были на лицо. Первого Провидение хранило на полях битв, но не спасло от внезапной смерти среди мира; второй, напротив, не успев оправиться от раны, полученной в Мае 1851 г., пал в Декабре того же года, оплаканный всем Кавказом. Князь Александр Иванович обращался и к генералу Коцебу с вопросом о своем служебном положении, как следует заключить из короткой, лаконической записки последнего, от 10-го Мая 1851 года: “Пишу к вам за несколько минут до выезда и только чтобы вполне [114] конфиденциально отвечать двумя словами на ваше письмо, от 24-го Апреля: есть вероятие, что вы останетесь на вашем месте; но есть в виду для вас и другое, не менее важное место. Больше сегодня ничего не могу сказать" ²³.

В следующем письме (18 Мая) князь Воронцов опять возвращается к вопросу о вторжении в Чечню. “Я получил, говорит он, письмо от Слепцова, который тоже находит полезными и могущими произвести нравственное впечатление подобные набеги. Я уже писал вам, чтобы вы старались действовать вместе, пользуясь благоприятными обстоятельствами; мое же присутствие там, при небольшом отряде, вызовет со стороны неприятеля лишние опасения и может стать причиной излишней потери, тогда как движение внезапное обещает более успеха. Чрез несколько часов я уезжаю в Боржом, а в конце Июня или начале Июля надеюсь увидеться с вами на линии и поговорить обо всех делах". К этому письму прибавлен Postscriptum о помолвке сына князя Воронцова, Семена Михаиловича, с г-жой Столыпиной. Приписку эту, как совершенно-частного характера, я не привожу здесь; но она доказывает, какие близкие дружеские отношения были у старика Михаила Семеновича к князю А. И. Барятинскому.

Затем, уже из Боржома, 9-го Июня, князь Воронцов писал, между прочим, что он чрезвычайно доволен отличными отношениями, установившимися между князем Александром Ивановичем и начальником Сунженской линии Слепцовым, от которых можно ожидать наилучшей пользы для службы и для упрочения нашего влияния над неприятелем. При этом, упоминая о полученном от Слепцова письме (в котором он извещает о соображениях князя Барятинского по части администрации Чеченцами, вполне совпадающих с его собственными заключениями) князь [115] Воронцов заявляет желание, по прибытии на линию, получить от Александра Ивановича подробную, на этот счет, записку, которую он мог бы принять в соображение с такою же запискою от Слепцова, чтобы решить тогда это дело, столь важное для будущего положения Большой и Малой Чечни. В этом же письме главнокомандующий извещает, что он надеется между 1 и 3 Июля быть в Владикавказе, начать оттуда свой объезд Левого фланга и поговорить тогда обо всех серьезных делах, о чем упоминал уже и в прежних письмах.

Таким образом, князю Барятинскому, с Апреля 1851 года, открылся обширный круг самостоятельной деятельности и дана возможность выказать те замечательные военные качества, которые, с неимоверною скоростью, привели его к высокой ступени главнокомандующего и довершителя вековой борьбы России с непокорным Кавказом. Здесь же, на Левом фланге, он изучил характер туземцев, что дало ему возможность определить основы администрации, наиболее соответствующей условиям их быта. В этом отношении, одним из лучших проявлений верности взгляда князя Барятинского (взгляда, развивавшегося им еще во время командования полком и послужившего впоследствии основанием всей системе горского управления на Кавказе) было учреждение им, в 1852 году, в крепости Грозной народного суда для Чеченцев (Мехкеме) под председательством Русского штаб-офицера. Суд этот так пришелся по нраву Чеченцам, что не только мирные, но иногда и непокорные обращались к нему для решения своих дел. С тех пор прошло уже более 35-ти лет; но с уверенностью можно сказать, что и теперь подобный суд, с некоторыми, на опыте основанными улучшениями, был бы гораздо уместнее среди горцев, чем введенные там, по Европейским образцам, мировые и окружные суды, хотя и без присяжных заседателей.

Само собою, по обстоятельствам того времени, главное внимание всего Кавказского начальства, особенно на Левом [116] фланге, было обращено на военные действия. Командование 20-ю дивизиею ограничивалось, большею частию, одною формальностью, тем более, что 1-я бригада, полки Апшеронский и Дагестанский, постоянно находившиеся в Дагестане, были вполне подчинены тамошнему командующему войсками, и отношения их к начальнику дивизии ограничивались лишь маловажными переписками, представлением разных ведомостей, отчетов и т. п. Инспектировать их начальник дивизии положительно не мог, как потому, что для этого ему пришлось бы, на продолжительное время, оставлять свой район, требовавший наибольшего внимания, в виду ближайшего соседства неприятеля, в виду самой доступной для него, во всякое время года, местности Левого фланга и наибольшей воинственности Чеченского племени, так и потому, что, приезжая в Дагестан (район другого командующего войсками, к тому же старшего чином, каким был в то время князь Аргутинский-Долгорукий) начальник дивизии мог поставить себя к нему в щекотливые отношения и находить батальоны своей бригады разбросанными по всему обширному Прикаспийскому краю, не везде и не всегда удобопроезжаемому. Вторая же бригада — полки Куринский и Кабардинский — хотя находились у него постоянно под рукою, но тоже, большею частию, разбросаны были по разным укреплениям и отрядам, в беспрерывных передвижениях, в военных действиях или на работах, так что тут было не до смотров, фронтовых занятий и проч. Круг административной деятельности, хотя и чрезвычайно важный, не был тогда однако особенно обширным на Левом фланге: кроме населения Кумыкской плоскости, управляемого офицерами под ближайшим начальством командира Кабардинского полка, да нескольких аулов мирных Чеченцев, еще не было значительного покорного туземного населения; в этом отношении все остальные районы на Кавказе, как Дагестан, Лезгинская линия, Центр и Правый фланг, были гораздо важнее, имея под своим непосредственным управлением значительные массы горских племен. [117]

В виду этих условий, читатель не должен удивляться, что в изложении важного периода служебной деятельности князя Барятинского, в течении 1851 и последующих двух-трех лет, я почти исключительно буду говорить о его военных соображениях и действиях, имевших чрезвычайно важное значение, не только в данную минуту, но и как подготовление к будущему. Можно решительно сказать, что именно эти годы деятельности князя в Чечне были тою школою, из которой вышел вскоре главнокомандующий, вполне уверенный в исполнении взятой им на себя великой задачи. И самый план покорения Восточного Кавказа, и мысль о заселении его Русскими людьми, возникли в уме его во время этого командования. О многом он и тогда уже представлял в Тифлис; но там, нужно сказать, относились к его предположениям по меньшей мере с недостаточною серьезностью, если не с некоторою снисходительностью... Да, впрочем, и тогдашние средства, бывшие в распоряжении князя Воронцова, не допускали возможности дать действиям более обширные размеры; наконец, как уже указано было выше, князь Воронцов старался соблюдать крайнюю осторожность в предприятиях особенно на Левом фланге, не забывая своей кровавой экспедиции 1845 года в Дарго и все же считая князя Барятинского еще молодым, могущим легко увлечься генералом. [118]

Глава XII.

1851.

Положение дел на Левом фланге.— Летнее движение в Чечню.— Командирование полковника Бартоломея в Грозную.— Набег Чеченцев к Грозной.— Вторжения Шамиля в Дагестан и его неудачи.— Выход к нам наиба Хаджи-Мурата.— Назначение князя Барятинского начальником 20-й дивизии и Левого фланга.

В момент вступления князя Барятинского во временное начальствование Левым флангом Кавказской линии дела наши в этой части края были в следующем положении. Вся Большая Чечня и большая часть Малой Чечни на плоскости, за одиннадцать лет пред тем совсем почти покорные, после общего возмущения 1840 года, превратились в самые враждебные. Дух этого воинственного, привыкшего к необузданной свободе населения, вследствие испытанных нами неудач при попытке усмирить восстание и возвратить прежнее наше здесь положение, достиг чрезвычайного подъема, а влияние Шамиля, после его изумительных успехов в Дагестане (1842—43 гг.) так упрочилось, что он приобрел в глазах Чеченцев значение и силу, какими до него никогда никто не пользовался. Уверенность не только в возможности успеха в борьбе с Русскими войсками, но даже в возможности изгнания их за Терек стала общею. Поражение отряда генерала Галафеева в 1840 году, малорезультатные действия генерала Граббе в 1841 году, несчастный исход его же экспедиции в Ичкерию в 1842 году, общее восстание Дагестана и гибель там наших укреплений с гарнизонами в 1848 году, бесплодные действия генералов Нейдгардта и Лидерса с небывалою по численности массою войск в 1844 году, наконец печальный исход Даргинской экспедиции князя Воронцова в 1845 году, были поводом возросшего самомнения горцев с одной стороны и некоторой робости, нерешительности действий с [119] нашей стороны. Чечня оказалась окончательно для нас потерянною, и места, по которым несколько лет прежде небольшие отряды двигались безопасно, а население повиновалось распоряжениям, исходившим от Русского генерала, командовавшего в Грозной, закрытые дремучими лесами, задернулись как бы туманом, непроницаемым для наших глаз. Аулы, в роде Шали, Автура, Гедьдигена, речки, в роде Баса, Джалки и разных Шавдонов, недавно еще столь знакомые и нередко нами посещаемые, превратились, если можно так выразится, чуть не в фантастические местности, досягаемые лишь в воображении и то только молодых, пылких людей, готовых без оглядки на самые рискованные военные предприятия. Как в Дагестане Гумбет или Авария, так в Чечне Шали, Автур и пр. стали точками, достижение которых представлялось возможным лишь в отдаленном будущем, после долгих подготовительных военных предприятий, сопряженных с большими жертвами.

С 1846 года изменили, поэтому, систему действий и вместо движения в глубь неприятельской страны с большими отрядами, для нанесения неприятелю в открытом бою решительных ударов, прибегли к медленному, но более верному способу: посредством рубки просек открывать доступ войскам к аулам Чеченцев, вытеснять их постепенно из удобных мест, лишать возможности заниматься, в обширных размерах, хлебопашеством и скотоводством, стеснять их и других горцев, приобретавших в Чечне хлеб, в способах продовольствия и, вместе с тем, постройкою укреплений, поселением казачьих станиц создавать себе опорные пункты, утверждаться прочно в занимаемой местности, стесняя Чеченцев в легкости хищных набегов в наши пределы.

Четыре года такого образа действий уже принесли видимые плоды: движения наших отрядов происходили с гораздо меньшими потерями; наиболее стесненные Чеченцы понемногу стали выселяться в соседство наших крепостей, образуя мирные аулы; неприятель ослаблялся: Шамилю [120] пришлось серьезно подумать о защите Чечни, пришлось нести для этого немалые жертвы, в виде высылки партий Дагестанских горцев, что, с одной стороны, тяжело ложилось на Чеченцев, обязанных давать им продовольствие, с другой вызывало, хотя до времени и скрытое, но опасное недовольство Дагестана, люди которого погибали вдали от своих родных гор за чуждое им дело. Однако успех этот далеко еще не ободрил нас на столько, чтобы вызвать более решительные действия; впечатление недавних неудач и больших потерь все еще было сильно, и предположения для дальнейших операций ограничивались размерами довольно скромными.

Доказать реальность достигнутых последними действиями результатов выпало на долю князя Барятинского. Со свойственной ему решимостью, он в совершенно необычное для движений в Чечне время, 28-го Июня, выступил из Грозной с 4 1/2 баталионами пехоты, несколькими орудиями и массою кавалерии к Шали, в долину Гудермеса, на Мезеинские поля и к Автуру, истребил на большом пространстве дозревавшие посевы и подробно осмотрел места, десять лет уже не видавшие Русских войск и на которых зимою предполагались дальнейшие действия.

Чеченцы, совершенно неприготовленные к такому вторжению Русских войск летом, не могли оказать значительного сопротивления и большею частью в ужасе бежали, спасая семейства в глубь лесов. Вся потеря наша ограничилась тремя убитыми, двумя офицерами и 34 нижними чинами раненными.

Годом раньше о подобном движении не мечтали самые решительные оптимисты: несчастные дела 1842-1845 годов в лесах Ичкерии имели последствием нашу решимость строго держаться в Чечне летом лишь оборонительного образа действий, и потому первая попытка князя Барятинского выйти из этой рутинно-установившейся системы [121] действительно была смелым шагом ²⁴. Это-то и было предположение его, сообщенное князю Воронцову в Апреле, которое тот одобрил и убеждал держать в строгом секрете, конечно, из опасения встречи с приготовленными Чеченцами.

Столь удачно выполненное предприятие имело громадный результат. Говорю громадный: ибо оно доказало Чеченцам, что уже и летом они должны оставаться в постоянном страхе за свои семейства и достояние, что их посевы, скотоводство и все средства продовольствия подвержены опасности истребления, наконец (и это самое важное), что Шамиль положительно не в силах их защитить, не взирая на все свои торжественные обещания. Что же оставалось им затем делать? Смириться перед Русскими, вот что подсказывал каждому Чеченцу внутренний голос. И кто успевал скрыть свои замыслы от зоркого глаза наибов и клевретов Шамиля, тот спешил выселяться к нам, а остававшиеся на местах теряли бодрость духа, энергию и действовали против нас более из страха казней, предвидя близкий конец непосильной борьбе.

Это летнее движение в Чечню стало, с легкой руки князя Барятинского, повторяться из году в год, и с каждым разом население Чечни, доводимое до крайности, уходило частью в горные трущобы, а частью переселялось к нам, и ряды лучших бойцов у Шамиля, и средства продовольствия горцев слабели в сильной прогрессии. Конечный результат такого положения неприятеля не мог не быть для него гибельным.

По этому поводу главнокомандующий, прибыв в Владикавказ, 4-го Июля писал князю Барятинскому следующее: “Не могу достаточно поблагодарить вас за все удовольствие, доставленное мне вашим письмом и донесением о движении к Шали. Рекогносцировка местности у [122] Герменчука и окрестностей Автура была весьма удачна и послужит нам для успеха будущих операций. Я и не сомневался в успехе вашего движения, но не ожидал такой ничтожной потери и обозрения такого обширного пространства. Шамиль имел намерение предпринять нашествие в Дагестан, которое я не могу иначе назвать, как безумным. Он думал поднять Даргинский и Сюргинский округи и Кайтах, но князь Аргутинский с войсками везде встретил неприятеля и прогнал его к Чоху и Ругдже; а известие о вашем вторжении в Чечню, полагаю, вынудило его поскорее оставить Дагестан. Пишу вам сегодня только несколько слов, так как надеюсь увидеть вас здесь или на Сунже. Я оставлю Владикавказ 6-го, 7-го надеюсь осмотреть новые станицы, а 8-го или 9-го быть в Воздвиженской чрез Закан-Юрт и Урус-Мартан. Граф Перовский ²⁵ встретивший меня в Квишете, собирается совершить со мною поездку по Сунже и Левому флангу. Я очень доволен возможностью показать ему результаты, достигнутые нами в последнее время в этих местах. Прошу вас еще известить жителей Кизляра, что 10-го и 11-го я буду в Червленной, куда они могут приехать для переговоров по делам их города".

Подробности переговоров князя Воронцова с князем Александром Ивановичем, во время этого проезда по Левому флангу, нам неизвестны; но содержание их можно более или менее определить по смыслу следующего письма из лагеря на реке Белой, от 8-го Августа: “Письмо это вручит вам тот самый казак, который доставил мне ваше, а после я напишу вам еще несколько слов чрез Бартоломея, который через несколько дней отправится к вам перед приездом ко мне в Крым. Полагаю, что во всяком случае будет хорошо, если вы объясните ему, какие вы имеете на него виды; не следует, однако, забывать, что все это может решительно измениться с возвращением генерала Козловского в Грозную, что случится в Сентябре и не позже Октября. Я думал, что все же лучше [123] будет, если вы переговорите с Бартоломеем и будете знать, согласится ли он принять место, которое вы ему предназначаете, и что вы заставите его объясниться также с Слепцовым, и наконец, будете иметь возможность разъяснить все Козловскому по его возвращении ²⁶. Сам я рассчитываю возвратиться только в половине Октября. Что касается вас, то предоставляю вам, после возвращения Козловского, или оставаться еще некоторое время в Грозной, или, быть может, вы решитесь снова вступить в командование вашею славною гренадерскою бригадою; ибо должен вам сказать откровенно, что, судя по встреченному мною здесь, предполагавшаяся мною на Правом фланге вакансия не может открыться в нынешнем году. Во всяком случае однако, ваше командование в этом году на Левом фланге оставит вам приятное воспоминание и очень полезный результат для наших дел вообще. Я постоянно имею вас в виду для должности начальника 20-й дивизии и Левого Фланга, но определить время когда это состоится не возможно.

Здесь нашел я хороший лагерь и уже много построек в новом укреплении; неприятель совершенно спокоен и весьма недоволен Магомет-Эмином после удачного с ним дела князя Эристова и полковника Волкова. Осенью приступят к постройке моста и тет-де-пона на Белой, и тогда наше положение здесь, на Правом фланге, будет лучше чем оно когда-либо было. Вчера я проезжал чрез ст. Тенгинскую и с большим удовольствием видел мост, построенный Ивановым через Лабу; нельзя не удивляться, что, со времени занятия нами Лабинской линии, мы не позаботились построить мост чрез эту реку. Я был слишком занят другими делами и не мог обратить на это внимания; к тому же, как вы знаете, было еще важнее устройство двух мостов на Тереке, по отсутствию которых Грозная, в течении 20-ти лет, оставалась без обеспеченных сообщений с Кумыкскою плоскостью и Терскою линиею". [124]

К этому письму князь Михаил Семенович, проездом чрез ст. Тифлисскую, 11-го Августа, сделал еще следующую приписку: “Вы легко себе представите, как я был счастлив, получив приятные новости, доставленные мне из Дагестана адъютантом князя Аргутинского, Делингсгаузеном ²⁷. Теперь я уезжаю в Крым (где меня все давно ожидают) вполне спокойным; потому что никогда еще наши военные дела не были в таком удовлетворительном положении, как в настоящее время. Полное поражение Шамиля в Дагестане, ваши блистательные дела в Чечне и все найденное мною здесь должно вполне потрясти его авторитет. С большим нетерпением буду ожидать известий, какой эффект все эти события произведут в Ведене. Все, что вы мне говорите о ваших будущих административных предположениях в Чечне, меня чрезвычайно интересует, и Бартоломей, собрав все подробные к этому данные, передаст мне по прибытии в Крым все ваши мысли и предположения еще яснее. Однако и при таком хорошем ходе наших дел, надо все-таки быть постоянно на стороже. Трудно предположить, чтобы Шамиль осмелился теперь предпринять что-нибудь; но если он это сделает, то вероятно в вашей стороне, или по направлению к Владикавказу; поэтому поддерживайте, непрестанно прочные сношения с генералом Ильинским (начальником Владикавказского военного округа) и, как я всегда вам советовал, держите в Грозной достаточно сильные резервы".

В следующем письме из Алупки, от 29-го Августа, князь Воронцов еще раз высказал взгляд свой на потерю Шамилем влияния в Чечне, после постигших его и Хаджи-Мурата неудач в Дагестане, соглашался с мнением князя Барятинского о важности прочного занятия на Сунже Закан-Юрта, предлагал с этою целью поместить там штаб Донского казачьего полка и просил предварительно поговорить об этом с Слепцовым. Вместе с тем он поручал князю Александру Ивановичу, чтобы он, по [125] возвращении генерала Козловского, передал ему подробно все свои предположения и взгляды, до Левого фланга относящиеся, особенно на счет Шали ²⁸; окончательные же решения князь Воронцов предоставлял себе, по прибытии в половине Октября на Левый фланг. “Между тем, прибавил князь Михаил Семенович, не взирая на отличное положение наше в военном отношении, я не могу еще и еще не повторить то, что уже неоднократно писал всем начальникам отрядов, именно: не усыплять своей бдительности, быть ежеминутно на стороже и иметь постоянно в готовности резервы. Имейте беспрерывные сношения с Слепцовым и Ильинским, а для обеспечения Кумыкской плоскости прикажите Майделю поддерживать связь с драгунским полком в Чир-Юрте. Знаю, впрочем, что это и ваша система; а результаты подобного образа действий достаточно выказались в блистательном успехе князя Аргутинского в Дагестане, при самых трудных обстоятельствах".

Шамиль был сильно озадачен летним движением князя Барятинского и в особенности полною почти безнаказанностью, с которою оно было совершено. Чеченские наибы, подвергшиеся за это сильному гневу имама, решились отплатить нам тем же; они задумали напасть на мирных Чеченцев, поселенных под самою крепостью Грозною, где пребывал князь Барятинский, и угнать весь их скот. В случае удачи, это был бы просто срам, что подорвало бы наше обаяние, столь быстро возраставшее в последнее время, и могло бы остановить дальнейший выход к нам переселенцев из непокорной страны.

15-го Сентября 1851 года, часу во втором дня, явился в Грозную лазутчик с известием, что часа через два должна появиться собранная из пяти наибств партия Чеченцев в 3000 человек, с целью угнать весь скот [126] мирных Грозненских аулов. Князь Барятинский приказал сказать лазутчику, что если его сведение оправдается, то ему будет дана пригоршня золота, а если нет, то он будет сослан в Сибирь; между тем, этого лазутчика майор П. Г. Белик, заведывавший приемом лазутчиков, задержал у себя на квартире. Тотчас же были приготовлены все войска, находившиеся в Грозной, и извещены мирные Чеченцы; а в шесть часов вечера действительно появилась огромная партия, захватила весь скот и погнала его левым берегом Сунжи по направлению к Чертугаевской переправе. Князь Барятинский в ту же минуту переправился в Грозной через мост и правым берегом Сунжи двинулся к той же Чертутаевской переправе. Легко себе представить, что произошло с Чеченской партией, когда она, вполне уверенная в успехе своего набега, уже в виду переправы на свою сторону, вдруг узрела Русские войска, ставшие на пути ее отступления! Пришлось уже думать не о добыче, не о торжестве, а о спасении...

Разгром был полнейший; Чеченцы понесли большую потерю (более 200 человек пало на месте) и рассеянные, небольшими кучками, спасались за Сунжу где кто мог. Много лошадей, оружия и 35 пленных остались в наших руках.

Князь Барятинский с торжеством возвратился в Грозную и в 10 часов вечера потребовал к себе лазутчика. При этом, по рассказу Белика, произошла презабавная сцена. Князь сидел на диване, пред которым стоял круглый стол, а на нем поднос полный червонцев; у стола известный Чеченец Арцу (тогда молодой, в качестве переводчика, ныне генерал-маиор со звездами). Когда лазутчик явился, князь сказал ему: возьми себе пригоршню золота за доставленное верное сведение. Этот, не стесняясь, подошел, положил свою папаху на стол и запустил руки в золото; но как только поднимет руки, несколько червонцев проскользнут между пальцев на поднос; ему не хочется их терять, он высыпает червонцы опять на поднос, начинает загребать как можно больше, но предательские кружки скользят между пальцев. Так [127] повторилось три-четыре раза; наконец, когда он еще раз набрал, и червонца четыре опять проскользнули, то со вздохом сказал князю: “это уже ты себе возьми". Александр Иванович от души расхохотался и, схватив сам полную руку червонцев, бросил Чеченцу в шапку.

Немудрено, что такою щедростью и доступностью князь Барятинский покорял себе Азиятцев. Замечательно, что тот же самый человек, ровно чрез год, опять доставил сведение о приближении неприятеля, и результат был такой же: наиб Талгик был опять нашею кавалериею и мирными Чеченцами разбит на голову, и князь Барятинский в этот раз дал лазутчику уже двойное количество червонцев. Этот самый Чеченец живет и теперь (1886 г.) в ауле Бердыкеле, часто бывает у г. Белика и вспоминает о славном времени золотого дождя...

Вообще о щедрости, отчасти можно сказать расточительности князя Александра Ивановича сохранились многие предания. Во время пребывания в Грозной в 1851 году, князь вытребовал туда музыку и певчих из Кабардинского полка, почти ежедневно приглашал к себе гостей обоего пола, давал обеды, вечера, заставлял музыку играть на бульваре; все общество, особенно прекрасный пол, были в восторге от очаровательного хозяина. Один раз приехали гости из Владикавказа, в сопровождении Слепцова, и в течении двух суток пир стоял горой; князь не жалел средств на угощение и все, что богатая фантазия могла придумать, что глухая крепость Грозная могла доставить, было пущено в ход. За то и веселье было такое, какого, конечно, нигде, кроме Кавказа, не существовало!

Не взирая на огромные суммы, получаемые из имений, князь Александр Иванович иногда оставался без денег. Так, в 1851 году, когда пришлось уезжать в Тифлис, он откладывал выезд со дня на день, в ожидании денег от сестры своей, графини Орловой-Давыдовой. Деньги, в сумме, кажется, 30 тысяч рублей, должны были придти по почте из Саратовской губернии, чрез Астрахань и Кизляр; но с ними случилось чрезвычайное происшествие: бежавший в 1840 г. к горцам из ст. Наурской Моздокского [128] полка, казак Алпатов, сделавшийся исподволь одним из страшных и отчаянных предводителей хищнических шаек, разъезжавший нередко в офицерском платье не только по линии Терека, но и по Астраханской губернии, и в этот раз с 18 Чеченцами пробрался за Кизляр на почтовую дорогу, разграбил две почты и безнаказанно возвратился в Чечню с 45 тыс. рубл. денег. Чрез несколько дней в Грозную явился лазутчик и доставил конверт с адресом на имя князя Александра Ивановича, в котором лежало вскрытое письмо графини Ольги Ивановны по-французски, с извещением об отправленных с этою же почтою деньгах; письмо для доставления в Грозную было передано лазутчику самим Алпатовым.... Был час ночи, когда П. Г. Белик явился с этим письмом к князю и рассказал о печальном происшествии на Астраханском почтовом тракте.

Прочитав письмо, князь был сильно озадачен: но это продолжалось лишь несколько минут, и за тем он совершенно хладнокровно сказал: “Сестра пишет о высланных 30 тыс. денег. Однако все же спасибо негодяю Алпатову за присылку письма: теперь я, по крайней мере, знаю, что мне нечего дальше ожидать здесь". Утром, потребовав у казначея штаба Левого фланга несколько тысяч рублей, князь уехал в Тифлис.

Донесение об удачном поражении неприятеля 15-го Сентября князь Барятинский отправил в Алупку чрез Арцу Чермоева. Князь Воронцов, в письме от 27-го Сентября, искренно благодаря за прекрасное дело, “которое оставит воспоминание о вашем блистательном и полезном командовании Левым флангом", продолжает: “Известие не могло придти более кстати, потому что я мог сообщить о нем путешествующим по южному берегу Великим Князьям Николаю и Михаилу Николаевичам, пожаловавшим на несколько дней в Алупку. Я им представил Арцу, и они чрезвычайно заинтересовались вашим последним делом и вообще всем происходящим на Кавказе, а Арцу пригласили сопутствовать им в экскурсиях по Крыму. [129] Буду ожидать вашего представления о награждении отличившихся; что же касается значка, то, к сожалению, я отсюда ничего не могу послать, и мы с Арцу порешили поступить следующим образом: он, по возвращении в Грозную, объявит мирным Чеченцам, что я сам привезу им значок, а вы между тем закажите по вашему соображению соответственную вещь и вышлите мне ее во Владикавказ, к моему приезду, около 25-го Октября, откуда я и возьму ее с собою в Грозную. Между тем я написал в Тифлис, чтобы вам отправили 12 Георгиевских крестов для раздачи, по вашему усмотрению, наиболее отличившимся — 6-ть в войска и 6-ть мирным Чеченцам. Обо всем прочем, сообщенном мне вами в письме чрез адъютанта моего князя Витгенштейна, особенно о заявивших желание выселиться к нам с наибом Бата 800 семействах и предположениях о действиях зимою, я переговорю с вами лично. Здоровье мое слава Богу поправляется, и я хорошо перенес путешествие в Елисаветград для свидания с Государем, а оттуда в Одессу. О времени возвращения генерала Козловского мне ничего неизвестно".

По поводу этого же дела, генерал Коцебу 28-го Сентября писал князю: “От всего сердца поздравляю вас с блистательным делом 15-го числа. Поверьте, что я искренне обрадовался вашему торжеству, и я один из первых отдающих справедливость вашему уму и вашей энергии, которым мы обязаны за ваши успехи. Нельзя ли воспользоваться взятыми вами пленными для обмена их на несчастных пятерых монахов, захваченных Лезгинами в Грузии, о чем убедительно просит экзарх?"

Выше уже упоминалось о вторжении Шамиля в Дагестан и постигшей его неудаче при встрече с войсками князя Аргутинского. В виду связи этого дела с последующими событиями, изложу его несколько подробнее.

В 1851 году Шамиль, желая восстановить свое падавшее влияние и вознаградить крупные потери, понесенные в Чечне, каким-нибудь решительным ударом, отправил лучшего своего помощника, известного наиба Хаджи-Мурата с партиею отборных мюридов в приморскую часть [130] Дагестана, для возмущения жителей Табасарани и Кайтаха, водворения у них учения мюридизма и образования партий, которые бы беспрестанными набегами и нападениями беспокоили окрестности Дербента и прерывали сообщения его с Темир-Хан-Шурой. Успех этого предприятия мог легко взволновать и другие части Южного Дагестана и поставить нас в весьма трудное положение. Сам Шамиль, между тем, должен был оставаться в Среднем Дагестане и, воспользовавшись отвлечением главных сил Русских в Табасарань, нанести поражение оставшейся на Турчидаге небольшой колонне и увлечь в восстание окрестные мирные аулы.

Этот хорошо задуманный план не удался, хотя Хаджи-Мурат, со свойственною ему быстротою и отвагою, выполнил большую часть своей задачи, вторгся в Кайтах и Табасарань, захватил в ауле Буйнаке (лежащем на почтовой дороге) в плен целое семейство родственника шамхала Тарковского, взволновал население, заставив его вступить в бой с подоспевшими войсками отряда князя Аргутинского-Долгорукого, однако вынужден был бежать, оставив жителей Табасарани на произвол судьбы. Сам Шамиль тоже неудачно атаковал нашу колонну на Турчидаге и со стыдом отступил.

Крайне огорченный неудачею и упреками явившихся в нему с жалобой нескольких Табасаранцев, подвергшихся напрасному разорению и бедствиям, вызванными вторжением Хаджи-Мурата, Шамиль обвинил его в неумелости и робости, отрешил от должности Аварского наиба и подверг чему-то в роде домашнего ареста и надзору. После нескольких месяцев опалы и вражды, Хаджи-Мурат решился бежать к нам...

Князь Аргутинский в Дагестане и князь Барятинский в Грозной тотчас получили сведения об этих происшествиях во враждебном нам стане, и каждый поспешил сообщить их главнокомандующему. Князь М. С. Воронцов, [131] от 14-го Октября, из Екатеринодара (где он был проездом из Крыма во Владикавказ) послал князю Барятинскому следующий ответ: “Не знаю как и благодарить вас, дорогой князь, за ваши письма и все сообщенные интересные известия. Если Шамиль не заставит Хаджи-Мурата покориться, а этот успеет сформировать свою партию для открытого ему сопротивления, нам следует воспользоваться такими благоприятными обстоятельствами; князь Аргутинский приготовляется даже поддержать Хаджи-Мурата в самой Аварии. То, что вы предполагаете в этом случае сделать, вполне основательно, и я надеюсь, что Козловский выполнит ваш проект, тем более, что это совершенно в его характере; да и в самом деле это единственное, что можно сделать со стороны Левого фланга. Сильная диверсия от Воздвиженской к Шали и с Кумыкской плоскости в Аух или на Мичик не только удержат Чеченцев от движения на помощь Шамилю, но его самого заставит опасаться за Ведень и Ичкерию. А пока нужно, чтобы Слепцов и Ильинский удерживали население Черных гор (Малой Чечни) в почтительном страхе. Надеюсь, что вы получили мое письмо, в котором я предлагал вам ожидать меня во Владикавказе; я с нетерпением жду свидания с вами, не только чтобы от души благодарить вас за все сделанное вами во время командования Левым флангом, но и для обсуждения с вами многих вопросов, до вас лично касающихся, и по всем вашим проектам. Кстати, во Владикавказе с нами будут и генералы Коцебу и Слепцов, и много других лиц для обсуждения и разрешения некоторых важных предметов, при чем вы будете весьма нужны. Вы, конечно, не сомневаетесь в моей готовности сделать все от меня зависящее для исполнения ваших желаний на счет рекомендованных вами лиц, и это еще усугубляет мое желание скорее вас увидеть и обнять".

В это время генерал Козловский, наконец, возвратился ив своего продолжительного отпуска и вновь вступил в должность, а князь Барятинский, после шести месяцев действительно блистательного начальствования Левым [132] флангом, должен был возвращаться к своей скромной обязанности командира гренадерской бригады.

Что происходило на совещаниях во Владикавказе, куда 21-го Октября прибыл главнокомандующий, нам неизвестно; но в этот день состоялся приказ по корпусу о возвращении князя Александра Ивановича к своей бригаде, к которой он и прибыл 11-го Ноября.

Между тем главнокомандующий с начальником главного штаба уехали в Воздвиженскую, где находился князь Семен Михайлович Воронцов, как командир Куринского полка; там же была и молодая супруга его; оттуда все переехали в Грозную. Пользуясь дневкою в Грозной, генерал Коцебу писал князю Барятинскому в Тифлис 2-го Ноября: “Верный данному слову, спешу известить вас, что сегодня подписано, а завтра отправляется представление с письмом к Государю, составленном в таком духе, что можно надеяться на успех, как для вас, так и для других лиц, меня интересующих. Генерал Козловский просил, чтобы вы опять приняли участие в зимних действиях его отряда, и князь Воронцов изъявил весьма любезно свое согласие"... Очевидно, что здесь говорилось об окончательном назначении князя Барятинского на место Козловского; но от него это пока скрывали, и согласие на его желание иметь князя в своем отряде было чистою ирониею... Быть может без настойчивого содействия генерала Коцебу этого однако и не случилось бы. Впрочем, неопределенность продолжалась весьма недолго, и 6-го Декабря 1851 уже последовал Высочайший приказ о назначении князя Барятинского командовать 20-ю дивизиею и Левым флангом; вместе с тем ему пожалован орден Св. Владимира 2-й степени.

31-го Декабря 1851 князь Барятинский был уже опять в Грозной.

По всем признакам можно догадываться, что совещание во Владикавказе и позднейшие доклады П. Е. Коцебу окончательно убедили главнокомандующего в несомненной [133] пользе такого назначения, хотя бы с некоторым риском затронуть самолюбие старшего генерала Козловского, которому, впрочем, был устроен “золотой мост": он тогда же произведен в генерал-лейтенанты с назначением начальником 19-й дивизии.

На пути в Грозную, из Владикавказа, князь Барятинский 28-го Декабря писал князю Воронцову ²⁹: “Я приехал в Владикавказ лишь вчера; снега в горах вынудили меня потерять полдня. Князь Гагарин ознобил ноги и, к отчаянию своему, должен некоторое время остаться здесь. Мы пришли с Вревским к полному соглашению и сегодня вместе с ним выезжаем на ночь в Ачхой, а завтра будем осматривать просеки, вырубленные им и Слепцовым, также место, где предполагается постройка небольшого укрепления Геха. Оттуда я поеду в Урус-Мартан и к вечеру надеюсь быть в Грозной, где мое присутствие необходимо для различных распоряжений. Во время этого маленького путешествия с Вревским, мы будем иметь время покончить с многими вопросами, и при первом случае я донесу вам обо всем, что мы обсудили".

Комментарии

19. Дмитрия Ивановича, ныне члена Государственного Совета.

20. Ныне граф, член Государственного Совета.

21. Тогда Кутаисский военный губернатор.

22. Это был намек на оказавшийся недостаток в некоторых казенных суммах....

23. Какая это могла быть должность, не разъяснилось и в последующих письмах; но я имею основание думать, что была мысль назначить князя начальником Правого фланга Кавказской линии на место генерала Евдокимова.

24. Ген. Фрейтаг, впрочем, один раз тоже ходил летом за Аргун, в 1845 г., отвлечь Чеченцев от противодействия нашему главному отряду, двигавшемуся из Дарго; но он не заходил так далеко и имел специальную цель диверсии.

25. Бывший министр внутренних дел.

26. Полковника Бартоломея князь Барятинский имел в виду на место председателя Чеченского народного суда, что впоследствии и состоялось.

27. Успешное подавление возмущения в Табасарани и поражение Шамиля на Турчидаге.

28. В чем эти предположения могли заключаться, неизвестно; потому что писем князя Барятинского к князю Воронцову за это время не сохранилось. Очевидно однако, что уже тогда князь Александр Иванович установил свой взгляд на систему действий, приведшую впоследствии к окончательному покорению Чечни, а затем и всего Восточного Кавказа.

29. Все письма по-французски.

Текст воспроизведен по изданию: Фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский. 1815-1879. Том 1. М. 1888