ФЕЛЬДМАРШАЛ

КНЯЗЬ АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ БАРЯТИНСКИЙ.

1815-1879.

ТОМ ПЕРВЫЙ.

Глава V.

1846-1848.

Возвращение в Петербург. — Предложение князя Воронцова принять Кабардинский полк. — Изъявление на это согласие. — Назначение командиром полка и флигель-адъютантом. — Переписка по этому поводу князя Воронцова. — Начало командования полком. — Рассказ П. Г. Белика.

Оправившись за границею от раны, князь Барятинский возвратился в Петербург к своей почетной должности адъютанта Наследника Цесаревича, пользуясь неизменным расположением Его Высочества и Великой Княгини Цесаревны.

Между тем, прошлогоднее участие в военных действиях на Кавказе и блистательный подвиг на Андийских высотах приобрели князю Александру Ивановичу уважение маститого вождя Кавказской армии, князя Воронцова, опытный глаз которого угадал в молодом, блестящем представителе Петербургского высшего общества человека, способного к серьезной военной деятельности в крае. По этому, когда командир Кабардинского полка Козловский, с производством в генерал-маиоры, должен был сдать полк, князь Воронцов не нашел ему лучшего заместителя, как князя Барятинского, и 25-го Ноября 1846 г. написал ему следующее письмо: 10 “Любезный князь. Есть дело, по которому я должен спросить вашего мнения. Делаю это с полною откровенностью и прошу у вас такого же ответа. По соглашению с генералом Козловским, будущею весною храбрый полк егерей князя Чернышова (т.е. Кабардинский) будет вакантным; но назначение его будущего командира не есть дело заурядное и требует большего внимания, чем в обыкновенных случаях, даже в [49] Кавказской армии, где все полки столь достойны и часто призываются выказывать свои военные доблести. Вы знаете, что полки Кабардинский и Куринский, даже в глазах их соперников, издавна считаются в ряду первых и, само собою, весьма важно, чтобы столь почетная известность сохранилась за ними, и потому назначение им командиров не должно быть делом случая. Вы служили и не раз отличались с Кабардинцами; солдаты и офицеры вас знают, уважают и желают вас; здесь все, и я больше всех, желали бы вас видеть во главе этого полка. Но желаете ли вы этого? Нет ли у вас других видов, которые помешают вам согласиться на мое предложение? Вот о чем я вас спрашиваю с полною откровенностью и прошу также отвечать мне. Если вы скажете “да", я приготовлю к Февралю, или немного ранее, представление, чтобы вы могли принять полк к открытию предстоящих военных действий. Если вы согласитесь на отсылку представления, то я прошу заблаговременно озаботиться выбором в гвардии отличного офицера, для командования батальоном. Это должен быть человек с отличною репутациею и совершенно знающий фронтовую службу".

“Вам приятно будет, конечно, узнать, что Кабардинцы в этом году опять заслужили общие похвалы и благодарность всех начальствующих лиц своими боевыми подвигами и трудами при устройстве укрепления на Ярык-Су, не взирая на настоящие неблагоприятные обстоятельства. Раз храбрый Козловский один и в другой с генералом Витовским показал неустрашимость и решимость — последствия его собственного характера и непоколебимой уверенности в беззаветной храбрости его солдат. С тремя батальонами, в 400—500 чел. каждый, он выступил против наиба Гойтемира и разбил его; а в другой раз он не только отбил атаку Шамиля, но перешел в наступление, прогнал за Внезапную и заставил отступить в горы. Не взирая на то, что неприятель три раза покушался разрушить работы наши по укреплению Хасав-Юрта, храбрые Кабардинцы довершили устройство форта, и Кумыкская плоскость обеспечена теперь, как никогда еще". [50]

"Я с нетерпением буду ожидать вашего ответа. Прошу вас повергнуть меня к стопам Великого Князя Цесаревича и верить, что я навсегда весь к вашим услугам".

Ответ был утвердительный; да иного нельзя было и ожидать после такого лестного приглашения. 3-го Марта 1847 г. князь Воронцов опять писал князю Барятинскому: “Не могу вам выразить, любезный князь, с какою радостью получил я третьего дня письма: ваше, Его Высочества и князя Чернышова, извещающего меня об утверждении Его Величеством назначения вас командиром Кабардинского полка" 11.

“И так, мое желание вполне удовлетворено, и я совершенно спокоен на счет этого храброго полка, на который я, как и на Куринский, всегда взирал, как на цвет здешних войск, на храбрейших среди храбрых героев Кавказа. Вы получите, к тому же, полк хорошо устроенный и хорошо содержанный, в чем надо отдать Козловскому справедливость: усердие же их, если это возможно, еще усилится, когда они узнают, что вы назначены их командиром".

“Я буду весьма доволен если ваши переговоры с князем Яшвилем будут иметь успех; он будет у вас отличным баталионным командиром, как знакомый и уважаемый в полку 12. Если же, к несчастию, князь Яшвиль не может принять вашего предложения, постарайтесь найти в гвардии или гренадерском корпусе другого хорошего офицера, вполне знакомого с фронтовою службою, в честности и храбрости которого не было бы никаких сомнений 13." [50]

“Что касается вашего выезда, то это зависит от вас, и вы не должны стесняться: я знаю, что вы выедете как только будет возможно. Да, впрочем, для вашего полка нет ничего особого в виду, хотя, как вы знаете, полк постоянно лицом к лицу с неприятелем, и ружейные выстрелы не в редкость. Прощайте, любезный князь; еще раз благодарю вас за согласие и обнимаю от всего сердца. Жена моя поручила мне передать вам ее приветствие, и как она рада вскоре увидеть вас здесь".

Приписка собственною рукою князя Воронцова: “До конца Апреля вы меня застанете в Тифлисе, 1-го же Мая я думаю выехать во Владикавказ. Надеюсь, что мы увидимся с вами до отправления вашего в полк."

Военный министр князь Чернышов писал князю Воронцову:

Le prince Alexandre Bariatinsky, a son retour de l'etranger, s'est empresse, mon cher prince, de soumettre a Monseigneur le Grand-Duc Heritier la lettre si flatteuse que Vous avez bien voulu lui ecrire pour lui proposer le commandement du regiment des chasseurs, qui porte mon nom; vivement penetre de la confiance dont Vous l'honorez, il ne pouvait pas y repondre avant d'avoir pris les ordres de Son Altesse Imperiale. Monseigneur le Grand-Duc Heritier, applaudissant aux sentiments que le prince Bariatinsky lui a temoignes a cette occasion, en a defere a l'Empereur. Sa Majeste a daigne accueillir, avec la plus complete approbation, Votre choix, la profonde reconnaissance qu'il inspire au prince Bariatinsky et l'adhesion de Son Altesse, qui consent a se priver d'un aide-de-camp qu'elle distingue, a juste titre, pour en doter le corps du Caucase.

La brillante conduite du prince Bariatinsky en 1835 dans la vallee de l'Abyne et en 1845 sur les hauteurs d'Andy, l'affection qu'il a voue et su faire partager aux braves Cabardiens, quand Vous l'avez associe a leurs travaux, l'elan avec lequel il desire s'unir, d'une maniere encore plus intime, a leur glorieuse destinee, garantissent a notre Auguste Maitre que cette [52] alliance d'un jeune colonel, qui a deja fait ses preuves avec un regiment, ou l'heroisme est traditionnel, justifiera Votre attente et la sienne. Sa Majeste se plait d'ailleurs a voir un officier, qui a un beau nom et une belle fortune, se devouer aux graves et importants devoirs qu'impose le service dans un pays ou les distractions sont des combats. Cet exemple stimulera, sans doute, notre jeunesse militaire. En Vous sachant beaucoup de gre de ce choix judicieux, Sa Majeste y a reconnu, mon cher prince, les nobles sympathies qui Vous appellerent, au debut de Votre carriere, dans les rangs de notre vaillante armee du Caucase, dont Votre nom sera desormais inseparable dans les fastes de l'histoire.

L'Empereur n'attend que Votre presentation officielle pour la nomination definitive du prince Bariatinsky au poste d'honneur que Vous lui avez reserve. J'ai comme Vous la conviction qu'il gardera dignement les vieux drapeaux du regiment, dont je suis fier de porter l'uniforme; laissez-moi donc aussi Vous remercier pour Votre choix et agreez, mon cher prince, la nouvelle assurance de mon sincere attachement pour Vous 14. [54]

В тот же день князь Воронцов написал князю Чернышову (тогда шефу Кабардинского полка): “С великою радостью получил я, любезный князь, ваше благосклонное письмо, от 12-го Февраля на счет назначения князя Барятинского командиром храброго полка, носящего ваше имя. Очаровательно-лестный для меня способ, которым Государь Император выразился по поводу настоящего случая, вызвал во мне чувства глубокой признательности, которые я и прошу вас повергнуть к стопам нашего августейшего Монарха."

“Итак, храбрые Кабардинцы в добрых руках, и князь Барятинский во главе полка, в рядах которого он сделал свои первые военные шаги, сумев заслужить уважение и любовь офицеров и солдат. Вы можете быть спокойны, князь, что ваши храбрые Кабардинцы будут всегда хорошо употреблены против неприятеля, постоянно находящегося в их соседстве, будут отлично содержаны и вообще будут тем, чего от них желает Государь, как в гарнизонной, так и в полевой службе".

Князь Воронцов не ошибся: Александр Иванович Барятинский оказался именно таким командиром, какой [54] нужен был Кабардинскому полку, слава которого гремела не только по всему Кавказу, но и во всей военной России. Князю было 32 года: но у него было столько врожденных способностей, что оне заменяли и недостаток солидного образования, и недостаток опытности. Смелость в действиях, не только военных, но вообще в службе и жизни, необычайный такт, уменье узнавать людей и пользоваться ими, уменье применяться к обстоятельствам, влиять на толпу, заставлять ее повиноваться ему, бояться его, не прибегая к крикам, распеканиям, жестокостям, или к надоедливой педантической регламентации всякого шага: обдуманность, наконец, всякого своего поступка, всякого слова, которое он собирался произносить в роли начальника, все это выдвигало его из ряда обыкновенных, заурядных людей. К этому следует еще прибавить счастливую наружность, производившую немалое обаяние, большое состояние, дававшее возможность быть щедрым, связи и покровительство высоких сфер, создавшие в нем крепкую веру в свою счастливую звезду.

После Даргинской экспедиции 1845 г. Кабардинский полк, в течении двух лет, находился как бы в некотором загоне. Командир полка Козловский не пользовался особым расположением высших властей, особенно ближайшего начальника левого фланга генерала Фрейтага, хотя в официальных бумагах ему расточались комплименты. Экспедиции в Чечне, для начавшейся тогда усиленной рубки в лесах, совершались без участия Кабардинцев; следовательно, полк был лишен случаев к отличиям и наградам. Явилось нечто в роде уныния и общего недовольства; замечался как бы упадок в нравственном отношении, отчасти распущенность даже и по полковому хозяйству.

Неудивительно после этого, что в полку, где многие знали князя Барятинского с 1845 года, весть об его назначении была принята с восторгом, что многие обнимались, целовались, поздравляя друг друга. Его ждали как избавителя...

Князь Барятинский приехал, вступил в командование полком и, не прошло нескольких дней, последовало почти [55] общее разочарование, исподволь превратившееся в неудовольствие, даже отчасти во враждебное озлобление...

Что же случилось?

Князь приехал с предвзятыми понятиями о дисциплине, почерпнутыми, быть может, из Петербургских порядков того времени, но вероятно более из примеров иностранных армий. Подобные порядки однако вовсе не соответствовали духу Русских войск вообще, а Кавказских в особенности. Кавказские войска, воспитанные на практической почве постоянной войны, выработавшие издавна свой особый кодекс отношений к начальству и подчиненным, имели отличительную способность весьма метко определять качества новичков из начальства, угадывать все притворное, напускное, подвергая их осуждению, насмешкам; почти никто из новых, приезжих “из России", не избегал такой критики. Не избег ее и князь Барятинский, как только стал относиться к офицерам с холодно-надменною педантичностью, применяя разные строгости и взыскания в не особенно важных случаях. Молва, как всегда, стала все преувеличивать и чем дальше она неслась, тем большие принимала размеры, а заброшенные по разным укреплениям и башням, на жертву тоске, офицеры верили всякой пустой сплетне. Например, говорили, что всех не умеющих болтать на иностранных языках, или не выпущенных из кадетских корпусов, командир гонит из полка, для чего им дан шестимесячный срок. Между тем, князь тогда вовсе не чувствовал особого расположения к гвардейским франтам, к Французской болтовне и т. п. Он, напротив, отдавал явное предпочтение старым Кавказским офицерам и даже отличавшимся некоторою грубостью и неотесанностью. Быть оригиналом, в смысле Paysan du Danube, было лучшим средством ему понравиться. Князь судил безошибочно о людях своей среды; их он видел насквозь. Вместе с тем он был склонен искать самородков в черноземе, иногда находил их, иногда попадался и в обман (ибо при всей его проницательности ему недоставало знания такого сорта людей), да отчасти он дарил их особою снисходительностью, [56] забавляясь их простотою, хотя она была большею частью плодом хитрости, особенно практикуемою Малороссами... Образчиком такого человека был в Кабардинском полку некто Тарас Ильченко, человек безобразнейшей наружности, достигший из фельдфебелей чина подполковника (не умри он, достиг бы пожалуй и генеральского чина). Ильченко потешал князя беспрерывными уморительными выходками и пользовался его неизменным расположением. Он командовал фурштатами, заведывал разными хозяйственными отраслями, сенокосами и т. п. делами, сопряженными с денежными счетами и интересами полкового командира. Прикидываться простоватым, почти глуповатым, якобы прямодушно-грубым и при том до самоотвержения берегущим интересы своего начальника,— известный маневр многих простых людей, действовавших с большим успехом таким способом при высокопоставленных особах из аристократии. Ильченко сумел приобрести полное доверие и считался безупречно-честным человеком в глазах князя. Какими путями он достигал этого, можно судить по следующему примеру. При недостатке накошенного сена для полковых лошадей, иногда оно покупалось у туземцев, привозивших на своих арбах сено в Хасав-юрт. Однажды Ильченко у ворот укрепления торговал сено; заметив, что идет князь Барятинский, он как будто не видит его, горячо с Кумыком стал спорить, торговаться, наконец, взял клок сена в рот и стал жевать. В эту минуту подошел князь Барятинский, и Ильченко поспешил вытянуться и взять под козырек, как бы скрывая клок сена.

— Что это, вы сено едите? спросил князь с изумлением.

— Помилуйте, ваше сиятельство, вот Татарин дорогую цену запрашивает, уверяет, что сено отличное; а я ему доказываю, что сено плохое, не сочное, покупаю только по нужде для полковых лошадей и желаю дешевле купить.

Князь Барятинский улыбнулся и чуть ли не поверил этой выходке, потому что сказал по-французски бывшему с ним (не помню, кто именно это был) офицеру из приближенных: — Удивительный человек этот Ильченко; сено [57] жрет, чтобы выторговать в мою пользу несколько копеек! А между тем Ильченко полковое же сено показывал купленным на стороне и получал за него с князя большие деньги!...

Когда у князя бывали балы, то приглашались все полковые дамы без исключения, в том числе и m-me Ильченко, здоровая, дебелая баба, под стать своему мужу, большая охотница до танцев. Когда ее выбирали в мазурке, она с сияющим от удовольствия лицом и с какою-то грубою радостью бросалась в пляс, катясь как бочка. Муж стоял однажды в дверях залы и с неподражаемой хохлацкой иронией громко воскликнул: “Як копна сина валыть!" Это было тотчас передано князю, и он, как большой охотник до подобных шуток, долго смеялся, повторяя это выражение.

В другой раз Ильченко опять дал случай князю посмеяться: у него был очень болен ребенок, и князь Барятинский принимал в этом участие, посылал доктора и, кажется, какое-то гомеопатическое средство. Утром является Ильченко по службе; князь встречает его вопросом: — “ну, что, как ребенок?"

— Оченно болен, ваше сиятельство.

“Что же, вы давали ему лекарство?"

— Ни, нашим детям такие лекарства не годятся.

“Как не годятся, а чем же вы его лечите?"

— Я ему настоял редьки с перцем — тем соком поим; это очень помогает; мы уже много раз так делали.

Когда вышел Ильченко, князь обратился к бывшим у него в это время офицерам с выражением удивления. “Что за натура у этих людей! Ребенку, в горячке, дают редьку с перцем!" и долго рассказывал о таком необыкновенном целебном средстве и о такой натуре...

А Ильченко, само собою, врал, зная, что большой барин, при всем своем уме, простого народа совсем не знает, и нет ничего легче, как надувать его, надев маску почти дикости.

Распустили тогда в полку слух, будто всех прибывающих в полковую штаб-квартиру офицеров князь [58] осматривает как рекрутов, поворачивает во все стороны, и чуть какая неисправность в платье или обуви, арестует. В действительности же ничего подобного не было, если не считать разве шуточного обращения князя с одним весьма ограниченно-забавным прапорщиком.

Дошло до того, что офицеры стали уклоняться от хождения с оказиями в подковой штаб, к чему прежде всегда стремились с удовольствием, так как это давало возможность хотя на несколько часов вырваться из глухого укрепления, очутиться среди людей, среди женского общества, узнать что-нибудь новое, удовлетворить тем или другим потребностям, развлечься и т. д.

Обвиняли его еще в последствии, что он не жалел солдат, гнал исполнение своих планов во что бы ни стало, причем людям мало приходилось отдыхать. Это отчасти и было в действительности; но, во-первых, в военное время начальнику нередко приходится требовать от войск крайнего напряжения сил; во-вторых, Русский солдат за это не в претензии, если он видит притом, что об нем заботятся, ценят его труды и отличают. Сам же князь Барятинский лучшее тому доказательство, потому что солдаты любили его не меньше офицеров.

Один из самых приближенных, искренно преданных князю Барятинскому бывших офицеров Кабардинского полка П. Г. Белик рассказывает, что и он был в числе озлобленных, веривших во все эти россказни, так что когда получил приказание явиться в кр. Внезапную (тогдашний штаб полка) для принятия должности полкового квартермистра, то не ехал две недели под предлогом болезни, думая, что про него забудут и избавят от такой близкой к лютому командиру службы. Но наконец должен был ехать, хоть и с решимостью, будь что будет, отказаться от предложенной должности. Вот как описывает П. Г. Белик свое представление князю Барятинскому.

“Дело прошлое; я тогда был уже хорошо знаком с войною, и не раз случалось сходиться с неприятелем; но ни разу я не чувствовал себя так сконфуженным и потерявшимся, как назначением меня квартермистром. [59]

Когда настал роковой час выезда из Хасав-Юрта, товарищи провожали меня чуть не как осужденного; я даже прослезился.... Пока я доехал из Хасав-Юрта до Внезапной, чувство страха заменилось во мне злобою, ненавистью и дерзкими мыслями на случай, если князь будет насиловать меня к принятию должности квартермистра".

“В таком скверном настроении духа, по прибытии во Внезапную, я переоделся, отправился к князю и застал его одного прохаживающимся по комнате. После слов: “честь имею явиться, прапорщик такой-то", князь спросил:

— Почему вы так долго не являлись?

— Был болен, о чем от батальона было донесено полку.

— А теперь здоровы?

— Здоров.

— Ну, теперь слушайте, что я вам буду говорить. Я вас назначил квартермистром, и завтра же приступите к приему должности. Принимайте осмотрительно: ибо я с вас буду взыскивать, если потом найду какую-либо неисправность. Слышите?

— Слышу, в.-сво; но позвольте мне на это доложить, что я с хозяйственною частью незнаком, а потому, из опасения ответственности, покорнейше прошу не оставьте освободить меня от этой должности; к тому же я человек необразованный, малограмотный и чувствую себя неспособным служить при вас. (При этом последнем слове я махнул рукою, как бы в доказательство нежелания принять должность).

Пока я говорил, князь ходил, слушал и молчал; когда же я махнул рукою, тогда он, сильно покраснев, быстро подошел ко мне и, возвысив голос, сказал: “Вы куда пришли?"

— К вашему сиятельству.

— А я кто такой?

— Командир полка.

— Как же вы смели придти ко мне с вашим нелепым заявлением о нежелании исполнить приказание мое, как полкового командира? После некоторого молчания: “Вы [60] знаете, что я вправе послать вас на явную смерть, и тогда вы не смеете ослушаться".

Опять молчание. “Вас Козловский развратил своим добродушием; вы не знаете дисциплины; вы не имеете должного чувства повиновения к своему полковому командиру; теперь я понимаю, как с вами обращаться и как с вами поступать. Идите и завтра отправляйтесь в батальон".

Затем князь быстро отвернулся и ушел в другую комнату. Я почувствовал себя сильно сконфуженным.

Выйдя от князя, я отправился в полковую канцелярию, где рассказал адъютанту о моем разговоре с князем. Тот меня сильно пожурил и пожалел о моем поведении. В это время пришел ординарец звать адъютанта, который, возвратясь через десять минут, потребовал, чтобы я шел с ним опять к князю.

Мы с адъютантом стояли в зале, когда князь появился из соседней комнаты и, подойдя ко мне, сказал: “вы какой губернии?"

— Полтавской.

— Ну, вот и кстати, а я Киевской, значит оба хохлы; будем служить вместе. Затем обратился к адъютанту и велел отдать приказание поручику Флоринскому, чтобы сдал должность, а мне сказал: “а вы примите", и ушел.

На другой день князь потребовал меня и спросил: “Приступили к приему должности?"

— Приступил.

— Ну-с и прекрасно. Теперь слушайте: определяю вам от себя 500 рублей прибавочного жалованья, обед и вечером чай у меня; что же касается до неопытности вашей по части хозяйственной, то вы об этом не беспокойтесь: я вам дам “Правила", как управлять полковым хозяйством. Вот они (и, взяв со стола огромную тетрадь, передал мне). Читайте и руководствуйтесь ими; для вас это будет полезно". [61]

Глава VI.

"Правила" о ведении полкового хозяйства. — Жалоба баб на свиней. — Эпизод с “Правилами". — Донос на Белика и его последствия. — Знание Малороссийского языка.— Характеристика князя, как полкового командира. — Отзыв генерала Коцебу.

Получив “Правила", состоявшие из VII глав и 98 параграфов, Белик набросился на них с большим любопытством, но чтобы одолеть толстую тетрадь как следует, требовалось не менее недели. Продолжаю выписку из его письма.

“Между тем, бывая у князя каждый день, я все больше и больше знакомился с ним; он мне окончательно понравился, я почувствовал к нему искреннее расположение и, без стеснения, стал с ним говорить о полковых делах, причем между нами часто, по несогласию в мнениях, происходили споры, кончавшиеся однако всегда благоприятно для меня, потому что князь мог быть великим человеком, но не мог знать, как хлебы пекут и кашу варят".

“В пресловутых “Правилах" VII-я глава была исключительно посвящена частному полковому хозяйству, как-то птицеводству, скотоводству, свиноводству, маслобойне, коптильне и проч. и проч. В примечании к § 94 было, например, сказано: с половины Ноября не следует гонять свиней на пастьбу в тех местах, где нет лесов, а нужно держать в загоне и поддерживать питательным кормом, имеющимся всегда в изобилии на солдатских кухнях от разных отбросков и остатков после ужинов и обедов; для собирания их следует иметь бочки или перерезы и каждый день вечером перевозить их на особо устроенных дрогах, где удобно помещались бы два или три перереза".

“Прочитав всю эту премудрость, я заключил, что едва ли князь читал “Правила"; ибо они вовсе не гармонировали с правилами чести и положением командира полка, [62] бывшего в те времена для всех полубогом, и потому я решился сделать князю об этом особый доклад. Но между тем на Внезапнинском форштадте разыгралась такая комедия: после сдачи Козловским полка, на полковом дворе остались принадлежащие ему шесть свиней, без всякого назначения, вернее, просто забытые; не получая корма, свиньи эти бродили по форштадту, по дворам и огородам и однажды забрались во двор к одной солдатке и пожрали у ней на 5 рублей капусты, только что купленной и привезенной издалека. Баба была бойкая и, зная, что эти свиньи уже многим наделали вреда, она собрала еще с десяток баб и отправилась к князю с жалобою на свиней. Он стоял в это время на батарее и видел, как эта бабья толпа с шумом двигалась в крепость; но полагал, что это компания под влиянием Бахуса. Однако, к крайнему удивлению князя, через несколько минут бабы остановились перед ним и завопили:

— “Помилуйте нас, ваше с-во, мы люди бедные, а свиньи ваши разоряют нас; при Козловском такой беды не было, а при вас что ни день, то беда. И пошли перечислять и вычислять разные убытки, причиненные им свиньями."

— Кому же эти свиньи принадлежат? спросил князь.

— Да вашему сиятельству, закричали бабы.

— У меня никаких свиней нет.

— Нет есть, есть; оне прежде назывались Козловскими, а теперь княжескими.

— Ну-с, хорошо, ступайте, я сейчас разберу это дело, и приказал ординарцу позвать меня."

“Князь с весьма серьезным видом встретил меня вопросом: “Что это за свиньи, на которых бабы приходили ко мне с жадобою?"

— Козловского.

— Зачем же он оставил их на полковом дворе?

— Полагаю, что он об них забыл.

— Ну так напишите Козловскому от себя, чтобы он распорядился очистить полковой двор от этих беспокойных животных. [63]

— Слушаю-с. Но не прикажите ли, ваше с-во, написать к нему, чтобы он уступил вам этих свиней за сходную цену; свиньи породистые и еще молодые. Князь, очевидно взволнованный, покраснел и раздражительно спросил: “это зачем?"

— Да ведь вы же будете заводить свиней, птицу, скот и другое разного рода хозяйство.

— Кто это вам сказал?

— В “Правилах", которые изволили передать мне для руководства, сказано об этом.

— Не может быть. Принесите эти “Правила" сейчас.
“Когда я, через десять минут, явился с тетрадью, князь, с лицом побагровевшим и с компрессом на голове, сидел в кресле."

— Положите тетрадь на стол, а сами идите; я вас потом позову."

После этого я прослужил с князем семь лет и ни разу уже не слышал и слова от него об этих проклятых “Правилах", которые очевидно были писаны с злым умыслом, и под маскою доброжелательства переданы князю, в уверенности, что сам он их читать не станет, а передаст должностному офицеру для руководства, как оно и случилось. Но кто был этот доброжелатель, для меня осталось тайною. Только через 21 год после этого, в 1868 году, я был вызван князем в его Курское имение, где и прожил целый месяц. Там однажды в парке сидели князь, княгиня и я; он, в хорошем расположении духа, вспоминал и рассказывал разные случаи из Кавказской жизни и как он однажды назначал судную комиссию судить меня, причем много хохотал; а я рассказал княгине, как его с-во явился на Кавказ командовать полком и привез “Правила" для разведения в полку свиней и собирания им от солдатских обедов и ужинов корма. Князь от души смеялся и потом сказал: “Да, этот злой человек уже издох; но полк и левый фланг вообще были для меня превосходною школою". Однако же имени автора “Правил" так и не назвал. [64]

До какой степени беспристрастно относился князь Александр Иванович к своим приближенным должностным офицерам, может показать следующий случай с тем же Беликом. В укреплении Таш-Кичу строился батальонный лазарет, на который было отпущено всего 950 р.; строитель, прапорщик Шабловский, употребив 300 р. на покупку железа, стекол и проч., узнал, что квартермистр вывел по книге 700 р. и обрадовался случаю насолить товарищу; он подал князю донос на Белика. Александр Иванович призвал Белика, сообщил ему донос и прибавил: “Я назначил комиссию расследовать дело; берегитесь, если хоть тень подозрения падет на вас: я вас не пожалею." Комиссия, разобрав дело, нашла, что расход выведен совершенно правильно, ибо кроме материалов, приобретенных строителем, из полкового штаба были посланы в Таш-Кичу бревна, доски и т. д., купленные по утвержденным ценам. Дело кончилось тем, что донощик был представлен к исключению из полка, а Белик встречен князем весьма любезно. Положив ему руку на плечо, он сказал по-малороссийски: “забудь, казак, усю нуду, я до тибо вирный буду". (Это перефразировка Малороссийской песни, где девка кается перед своим возлюбленным: “забудь, казак, мою блуду, теперь вирна тоби буду".)

Казалось странным, откуда князь Барятинский мог знать такие Малороссийские песни? Но дело разъяснилось уже впоследствии и совершенно случайно. В 1854 году, во время войны в Азиятской Турции, князь Александр Иванович, тогда начальник Главного штаба Кавказской армии, приехал временно к войскам, действовавшим против Турок под командою князя Бебутова, в качестве его помощника. К нему являлись по службе с докладами разные командиры и в том числе Черноморского казачьего войска полковник Попко. Однажды князь пригласил его, после служебного доклада, к чаю и спросил: “вы ведь Малоросс и конечно знаете Малороссийский язык?" На утвердительный ответ Попко, князь достал со стола книгу и, передав ее Попко, спросил: а с этою книгою вы знакомы?

— Как не быть знакомым с Энеидой Котляревского! [65]

— “Ну, так прочитайте мне какую-нибудь главу из нее".

Г. Попко, не раскрывая книги, прочитал наизусть целую главу.

“Прекрасно, прекрасно; теперь прослушайте меня". И князь частью из книги, частью тоже наизусть, прочитал одну из глав и притом довольно правильно, хотя в произношении нельзя было не заметить Великоросса.

Полковник Попко весьма был удивлен и спросил князя, где он выучился Малороссийскому языку? Александр Иванович рассказал ему следующее. Еще в двадцатых годах у них в имении, с. Ивановском, был садовник Малоросс и при нем несколько парней, тоже хохлов; садовник был отличный расскащик разных народных сказок и пел много своих родных песен Александру Ивановичу и брату его Владимиру, тогда 7—8 летнему мальчику; им это доставляло такое большое удовольствие, что они, как лучшую награду, считали, когда им позволяли без гувернера Француза идти в сад, где тотчас и уходили к садовнику слушать его сказки и песни. Вот с тех пор они выучились Малороссийскому языку, очень полюбили все Малороссийское, а когда, много лет спустя, Александру Ивановичу случилось прочитать известную Энеиду Котляревского, он так пристрастился к ней, что книга эта стала его неразлучною спутницею и дома, и в походах, и прочитывание ее одним из приятнейших развлечений. (Это рассказал мне сам И. Д. Попко, ныне генерал-лейтенант и Ставропольский губернский предводитель дворянства).

Вообще должностным офицерам, адъютанту, казначею, квартермистру и другим не легко было служить при князе, хотя хозяином он не был никогда и по этой части ничего не знал. Впрочем, и в отношении других офицеров не скупился он на выговоры и аресты, когда считал кого-либо провинившимся, хотя вся эта строгость была ничто в сравнении с практиковавшеюся в те времена в России и даже в некоторых других Кавказских полках. Он, главным образом, не допускал фамильярности, и эта [66] черта сохранилась в нем навсегда, при всех положениях и со всеми.

Упомянутые выше неудовольствия и разочарования продолжались не долго. Князь Александр Иванович, со свойственною ему наблюдательностью и сметливостью, быстро понял окружающую его новую среду, искренно, по убеждению сроднился с нею, отбросил ошибочные стороны своих предвзятых теорий, сохранив однако навсегда строгое понятие о военной дисциплине — в ее сущности, а не в формах. Все было забыто, и полк уважал, любил и боялся своего командира совершенно искренно.

Во время командования полком, утратив уже отчасти блеск и свежесть молодости, князь Барятинский начал держать себя стариком, ходил немного сгорбившись, в длиннополом сюртуке толстого сукна, введенном на Кавказе в моду князем Воронцовым, прихрамывал и жаловался на подагру. Занимательный собеседник, анекдотист, поклонник прекрасного пола, знаток и охотник до хорошего вина в маленьком избранном кружке, он был грозен в делах службы, особенно когда оставался чем-нибудь недоволен. Старые боевые штаб-офицеры трепетали перед его наморщенными бровями, и перед его несколько саркастическою, резко-холодною речью, указывавшею на сделанное упущение или отдававшею приказание. Редко можно было встретить человека, который умел бы так очаровать своим ласковым обращением, и вместе с тем заставить признавать себя старшим, внушающим уважение и повиновение. С удивительным тактом пускал он в ход эти две пружины, вызывавшие в подчиненных боязнь прогневить его и радость быть обласканным; он управлял своими подчиненными не только как офицерами, но и как людьми, что составляет весьма редкий талант, необходимый для высших начальствующих лиц. Иногда он спускался до уровня понятий бедных офицеров, не видавших в жизни ничего кроме полкового штаба и казачьих станиц. С непритворным, казалось, участием входил в их мысли, становился на их точку зрения, и все это [67] так тонко, так деликатно, что они были в восхищении, не замечая добродушного обмана.

Часто принимая к себе на обеды и вечера всех офицеров, вступая то с тем, то с другим в разговоры, князь Барятинский, при своем редком уменьи заглядывать в душу человека, узнавал всех, оценивал их способности и безошибочно употреблял каждого на то дело, на которое он был пригоден. Опять весьма редкий талант, без которого высшие начальствующие лица не могут с успехом проявлять свою деятельность.

При большом состоянии и щедрости, князь не жалел ни своих денег, ни остававшихся у него в экономии полковых, на различные увеселения, балы и т. п., могущие доставить офицерскому обществу удовольствие. Балы бывали оригинальные, только и возможные при тогдашней Кавказской обстановке, с ее элементами дико-воинственного разгула: они возбуждали в молодежи самые фантастические иллюзии особых чувств наслаждения жизнью, так гармонировавшие и с окружающею природою. Могли ли офицеры не дорожить командиром, который доставлял такие удовольствия, для иных совершенно новые и невиданные, для других — воспоминания о прежней, столичной жизни? И, само собою, большинство офицеров искренно любили своего командира и готовы были с ним в огонь и в воду. О солдатах нечего и говорить: щедрый и храбрый человек всегда их кумир. Для команды охотников князь выписал из Бельгии особые ружья, против которых Чеченцы с своими винтовками уже не могли устоять, тогда как тогдашние обыкновенные солдатские ружья в стрельбе возбуждали только насмешки горцев.

Одним словом, князь Барятинский, душой и телом военный человек, увлекавшийся поэтической стороной Кавказской боевой жизни, сумел в короткое время привить полку особую притягательную силу: все молодое, стремившееся на Кавказ за отличиями, за славой, жаждавшее сильных ощущений, просилось и поступало в Кабардинский полк, известность которого распространилась по всем военным кружкам России. С этого времени командование [68] Кабардинским полком составляло предмет честолюбивейших мечтаний многих молодых людей, поставленных происхождением, связями, или и личными заслугами, на пути к военной карьере и известности.

Уже в то время князь Барятинский проявлял свою непреклонную волю, свою настойчивость в исполнении задуманного, которые и были причиною всех последующих его успехов. Не следует забывать, что в ту эпоху командир Кабардинского полка имел важное значение и обширный круг деятельности: он командовал и всеми войсками, находившимися на Кумыкской плоскости, и управлял туземцами, и начальствовал отдельными отрядами, действовавшими самостоятельно при движениях в Аух, на Мичик или Гудермес; он ведал и все работы, постройки, и отвечал за отпускаемые суммы, за отчеты инженеров и проч. Следовательно, уже были случаи не только проявлять личную храбрость или способности полкового командира, но и административные, распорядительные соображения, уменье действовать при сознании большой ответственности. Князь Барятинский тогда уже носился с мыслями, как следует повести дело, чтобы достигнуть цели и окончить вековую борьбу на Кавказе, казавшуюся многим, даже умным людям, бесконечною. Одним из важных препятствий к окончанию войны князь тогда уже признавал неудовлетворительное управление покорными горцами: ему казалось, что к борьбе с Шамилем и мюридизмом силою оружия следует прибавить борьбу гражданскую, устроив управление честное, гуманное; что следовало оказывать полное уважение мусульманской религии, шарияту, еще более местным народным обычаям, адату, привлечь этим горцев к Русскому владычеству и вырвать их из под влияния имама, наибы которого из своекорыстия большею частию притесняли и обирали народ, без того уже истощаемый бедствиями столь продолжительной войны. Эти мысли послужили основанием образованию той администрации горцами, которую ввел князь Барятинский впоследствии, бывши начальником левого фланга в Чечне и еще позже на всем Кавказе. [69]

Через десять лет, уже главнокомандующим, он те же мысли и планы привел в исполнение, часто вспоминая о Хасав-Юрте и о времени рождения этих предположений. Что я не преувеличиваю достоинств князя Барятинского такою оценкою, может служить доказательством следующий отрывок из письма к нему генерал-адъютанта Коцебу, от 3-го Ноября 1847 года из Тифлиса. “Позвольте мне вам сказать, князь, что я считаю себя счастливым, познакомившись с вами; хотя мы мало имели случаев уяснять наши взгляды на дела и людей Кавказа, однако я нахожу, что мы в этом отношении вполне сходимся. Желаю, чтобы и у вас сохранилось такое же впечатление, какое я навсегда сохраню о немногих часах, проведенных с вами".

Не говоря о том, что это писано начальником главного штаба армии, генерал-адъютантом, давно бывшим на счету известных генералов, к молодому полковнику, командиру полка, нужно было знать характер покойного графа Павла Евстафьевича Коцебу, отличавшегося строгостью своих суждений и скупостью на комплименты, чтобы видеть в приведенных словах серьезный отзыв опытного, отлично знавшего Кавказ человека. Это уже оценка вполне авторитетная.

Вообще нужно сказать, командование Кабардинцами было действительною школою. создавшею князя Барятинского таким, каким он был впоследствии на высших ступенях: начальник, близкий и доступный подчиненным, внушающий в одно время и страх, и любовь; знающий Кавказ, характер его населения, местные условия, а потому легко усваивающий всякую мысль, всякое предположение, до края относящиеся. [70]

Глава VII.

Письмо князя Воронцова.— Военно-административная деятельность князя Барятинского.— Перенесение штаб-квартиры в Хасав-Юрт.— Изменение в дислокации войск.— Постройка моста через Терек.

Обращаюсь теперь к той военно-административной деятельности князя Барятинского, за время командования полком, которая не имела прямого отношения к внутренней жизни полка. Тут же я приведу несколько писем к нему князя Воронцова, из которых будет ясно видно, какого высокого мнения тогда уже был наш маститый государственный человек о молодом полковнике, и как он к нему относился.

“Лагерь на Турчидаге, 26 Июня 1847 г. Мне совестно, любезный князь, что не отвечал до сих пор на ваше письмо, написанное по приезде вашем в Внезапную; но я его получил в самом начале наших действий против Гергебиля и борьбы с холерою — нашим опаснейшим врагом, причинившим нам много хлопот и более неприятностей, чем когда-нибудь мог нам причинить Шамиль. Он удовольствовался наблюдать за нами с высоты гор, не осмелившись спуститься в долину, чтобы встретиться с нами: холера же, напротив, атаковала нас в долине, и мы бежим от нее в горы. Это и побудило меня придти сюда по незараженной дороге, для восстановления здоровья войск, и вот уже 8 дней, т.е. еще до прибытия нашего на Турчидаг, как не было холерного случая и вообще какой-нибудь [71] болезни в лагере. Турчидаг вообще превосходное место для здоровья и как военная наступательная позиция: отсюда мы можем двигаться во все стороны без опасения, чтобы неприятель мог догадаться о цели наших действий. Я ожидаю только сведений об исчезновении холеры или, по крайней мере, о ее ослаблении, чтобы спуститься и предпринять несколько действий, с целью главным образом прочно укрепить и успокоить линию, разделяющую покорные нам местности от враждебной части Дагестана. Надеюсь, что Бог поможет нам поставить Кази-Кумух, Акушу, Цудахар и Мехтулу в такое безопасное положение, каким они никогда еще не пользовались. До сих пор наши резервы осенью всегда далеко уходили назад, и эти провинции становились жертвами неприятеля. Дай Бог только, чтобы мы скорее отделались от холеры, потому что с таким бичом трудно действовать и делать походы.

Надеюсь, что вы не особенно страдали от этого зла во Внезапной. Могу себе представить то удовольствие, которое ощутил храбрый полк при вашем приезде, и я от всего сердца желаю того же, чего желает и вся Кавказская армия, чтобы Кабардинцы, с князем Барятинским во главе, продолжали поприще успехов и славы, обратившихся у них в привычку с таких давних пор.

Прощайте, дорогой князь, и не оставляйте меня без известий о себе. Надеюсь вас посетить проездом, как только положение дел в Дагестане не будет требовать моего присутствия. Я очень нуждаюсь в покое: но когда я могу быть здесь полезным, нечего думать об отдыхе: нужно много терпения, и милостивый Бог приведет все к хорошему концу. Навсегда преданный вам М. Воронцов". Приписка собственною рукою: “Я был очень доволен, прочитав в приказах, что капитан вашего полка Кириленко произведен в маиоры. Это отличный офицер".

Через три дня, 29-го Июня 1847 года, князь Воронцов снова писал: “Секретно" (к сожалению в этом письме [72] оторван кусок бумаги, и нельзя воспроизвести вполне смысл некоторых слов).

“Пишу вам сегодня, дорогой князь, маленькое частное письмо о деликатном обстоятельстве, которое непременно должно остаться между нами. Некто Русальский, о котором вы слышали, что он бежал из Воздвиженской к Шамилю, и после дела Слепцова возвратился к нам, посвятил мне что-то в роде записок, чтобы объяснить свое поведение, что однако ему весьма трудно сделать. В этих записках он утверждает, что побег, с его стороны, был заслугою: ибо он желал извещать нас о том, чему он мог или думал научиться в свое пребывание у неприятеля. Он говорит, между прочим, что неприятель не только продолжает покупать порох во всех укреплениях нашей линии, в особенности во Внезапной, но что там есть даже военные из Поляков, которые имеют политические сношения с Шамилем. Я вам однако объявляю, что нисколько этому не верю и во всем вижу только глупца, без всяких правил, желающего выпутаться посредством своих бессмысленных выдумок... (оторвано) Члены этого суда, не знаю как составленного в Грозной, не сумели бы отнестись к значению таких доводов и могли бы причинить большую неприятность своими официальными поступками; я только ограничился. спросив его, через полковника Меллера, о более формальном и подробном объяснении того, что он сообщил нам, заметив ему, что такое важное показание не могло бы, даже в его собственном интересе, остаться неразъясненным, и без поименования обвиняемых людей или тех, кто ему эти известия сообщили. С другой стороны, я не хотел скрывать от вас этого дела, будучи вполне уверенным, что в вашем геройском полку не могут быть люди способные на такую измену. Все-таки может быть вам придется, но только вам одним (не говоря об этом кому бы то ни было) наблюдать за Поляками между офицерами и унтер-офицерами вашего полка и других частей войск, во Внезапной находящихся. У вас, [73] между другими, есть кажется прапорщик Залесский, который просил.... (оторвано) и которому было отказано.... в Петербурге. Я решительно ничего дурного о нем не знаю; но может быть он озлоблен вследствие полученного отказа, и мне помнится даже, что он просил о переводе из вашего полка в какой-нибудь линейный баталион, или к какой-нибудь гражданской должности на границе Персии или Турции. Может быть, приласкав его немного и не возбуждая в нем ни малейшего подозрения, вы приобретете его доверие, узнаете сущность его неудовольствий и вообще его образ мыслей. Вы также легко можете узнать, мало-помалу и без всякой огласки, каковы привычки у Поляков в вашем полку, с кем они, вне полка, могут иметь сношения и вообще, каково их расположение, каков образ мыслей. Повторяю: все это должно непременно остаться между нами, и если я вам об этом пишу, то только по полному доверию, которое к вам питаю и чтобы быть готовым в случае, если это нелепое показание.... (оторвано) дойдет до высшего сведения.... (оторвано). Отвечайте мне письмом в собственные руки, секретно, также и после, когда вы добудете несколько сведений и остановитесь на каком-нибудь решении относительно этого обстоятельства".

“PS. Я должен еще присовокупить на счет Залесского, что, по достоверным сведениям, в которых трудно сомневаться, он восторженный фанатик, считающий святым долгом делать все, что в его власти для восстановления Польши и причинения всевозможного зла России".

У всех выдающихся своими талантами людей, по свойственной человеческой натуре зависти, по злорадству, неизбежны враги и хулители; эти низменные натуры не могут простить человеку ни его ума, ни его успехов, ни его движения прямыми путями без заглядывания с заднего крыльца, ни его, весьма естественного, равнодушного, или даже несколько презрительного, отношения к толпе, окружающей высокопоставленных лиц. Они готовы отрицать всякую [74] заслугу ненавистных им талантливых людей, умалять всякое их достоинство, отрицать даже такие черты, как личную храбрость, выказанную на глазах многих тысяч людей; но за то всякую слабость, всякий незначительный недостаток преувеличат до громадных размеров. Один скажет, например: “пьет стаканами, да пребольшими", а другой уже: “нет, бочками сороковыми". Тоже, само собою, было и с князем Барятинским. Люди, усиливавшиеся во что бы ни стало низвести его с пьедестала, на который он, что бы ни говорили, стал не одними лишь близкими отношениями к покойному Государю Александру Николаевичу, между прочим, утверждали, будто он, по легкомыслию, выдумал какие-то сношения Поляков с горцами, продажу им пороха и проч., ввел в заблуждение князя Воронцова и после, когда все это оказалось чепухою, сделался посмешищем Тифлисских властей.

Теперь, прочитав вышеприведенное письмо князя Воронцова от 29-го Июня 1847 г., можно видеть, кто выдумал дело о Поляках и мог ли князь Барятинский стать, в этом случае, посмешищем властей. Да нужно еще сказать, что продажа горцам пороха вовсе не оказалась баснею; а только, как мне помнится, юридически-виновных не открыли.

В письме из Темир Хан Шуры, 27-го Сентября 1847 г., князь Воронцов опять писал князю Барятинскому: “Дорогой князь, я получил вчера близ Дженгутая ваше приятное письмо от 21-го Сентября; так как я надеюсь видеть вас через несколько дней, то откладываю до этой весьма для меня приятной минуты, чтобы отвечать и поговорить с вами о его содержании. Я прибыл сюда сегодня около полудня, очень утомленный переездом, после того как провел три недели безвыходно в палатке, вследствие воспаления глаза. Слава Богу, глаз кажется не пострадал, и я надеюсь, что несколько дней отдыха вполне восстановят мои силы. [75]

Если ничто не помешает моим намерениям, я выеду отсюда 3-го в Чир-Юрт, и 4-го явлюсь к вам во Внезапную просить гостеприимства; во всяком случае, генерал Коцебу заранее напишет вам. как только наш маршрут будет определен. Я был очень тронут, что вы были так добры оказать с вашими храбрыми Кабардинцами содействие нашим последним успехам при Салты. Вы знаете, насколько я люблю ваш полк, и как бы я был доволен если бы один или два баталиона Кабардинцев были с нами в продолжении последних четырех месяцев; но до всякого дойдет своя очередь. В настоящее время на всем Кавказе есть только один полк, всего год тому назад сформированный, Ставропольский Егерьский, которого я еще не видел в деле с неприятелем. До свиданья, дорогой князь; я в нетерпении вас видеть и обнять".

Большою заслугою князя Барятинского было перенесение штаб-квартиры Кабардинского полка из Внезапной в Хасав-Юрт. В записке, представленной по этому предмету, он, между прочим, писал, что Хасав-Юрт, расположенный почти в центре всей Кумыкской плоскости, соединяет все выгоды в военном и хозяйственном отношениях: отсюда прямые и удобные дороги в Аух, Ичкерию и Большую Чечню: земля для обработки удобная, вода превосходная, полк будет окружен лесом и покосом, которые не стоят ему ни капли крови; превосходные огороды, которых во Внезапной не было; наконец, Хасав-Юрт, не удаляя нас от неприятеля, приближает нас на двенадцать верст к линии по Тереку. Самое же значение Внезапной, с 1842 г., когда сюда переведен был Кабардинский полк, уже далеко не то; ибо с устройством с тех пор укреплений Хасав-Юрта, Чир-Юрта и нескольких других, с переводом сюда штаба десяти-эскадронного драгунского полка и обнесением деревни Андреевой хорошею оградою, с двадцатью башнями, условия обороны от внезапных нападений неприятеля совершенно изменились в нашу пользу. [76]

Вообще этот перевод штаб-квартиры был чрезвычайно важною мерою для обеспечения Кумыкской плоскости и большой части Затеречного края от набегов Чеченцев. Князь Воронцов, проезжая здесь в Апреле 1848 г., лично убедился в значительных выгодах расположения полкового штаба в Хасав-Юрте, не только в отношении общей обороны и действий против неприятеля, но и потому еще, что покосные места, приобретенные для полка от Кумыков в 1843 г., находясь у самого Хасав-Юрта, избавляют от необходимости усиленного прикрытия косцов и неизбежных при этом кровавых жертв.

Кроме предложения о переводе штаб-квартиры, князь Барятинский представил весьма основательное предположение об изменении дислокации войск на Кумыкской плоскости, с целью наибольшего обезопасения жителей и обеспечения сообщений наших с Дагестаном с одной и с левым флангом Кавказской линии с другой стороны. Большая часть его соображений оказались вполне основательными и были исподволь приведены в исполнение, а что осталось неисполненным привело в последствии к нескольким прискорбным событиям, вынудившим наконец последовать соображениям князя Барятинского, верный взгляд которого на положение края обнаружился, таким образом, уже в самом начале его Кавказского поприща. Не вдаваясь в подробности, приведу для примера только одну из предлагавшихся им мер, значение которой будет ясно всякому, служившему на левом фланге до назначения князя главнокомандующим и до начала больших усиленных действий в Чечне.

В упомянутой записке князь Барятинский, между прочим, предлагал в Герзель-ауле, Куринском и Умахан-Юрте держать по одному батальону Кабардинского полка и по три сотни казаков, с двумя орудиями, в виде подвижных резервов; особенно важным считал он последний пункт, как обеспечивавший постоянную переправу через Сунжу и прикрывавший ту часть Терека, которая чаще всех [77] подвергалась нападениям неприятеля. Вместе с тем, он полагал перевести расположенный в Кизляре линейный батальон на Кумыкскую плоскость, для занятия укреплений и тэт-депонов, освободив роты Кабардинского полка от гарнизонной службы, для действий в поле.

Подвижной резерв в Куринском был учрежден, и всем нам, служившим тогда на Кавказской линии, памятна громадная польза, оказанная этою частью подвижных войск и Кумыкской плоскости, и Затеречным станицам, не говоря о постоянной угрозе ближайшему неприятельскому населению за Качкалыковским хребтом; но в Умахан-Юрте это учреждение не состоялось, и линейный батальон из Кизляра не был переведен,— по каким причинам, неизвестно. Может быть по недостатку войск, особенно казаков, или из опасения подвергнуть один батальон поражению, а быть может просто по рутине, неохотно идущей на нововведения, тем более в то время, когда Тифлисским штабом руководил генерал Коцебу, известный партизан военного бюрократизма.— И сколько же безнаказанных набегов совершили в этой стороне Чеченцы! Как дерзко атаковали они в 1854 г. аул Истису и нашу роту, прикрывавшую его в двух редутах! Неприятель уже ворвался в аул, уже почти праздновал победу, которая тогда, во время Крымской войны, могла иметь громадные последствия; но избегли мы этой катастрофы, как известно, только быстрым появлением барона Николаи с шестью ротами Кабардинцев и той смелости, с которою он решился бросить эту горсть солдат на многотысячные толпы горцев. При подвижном резерве в Умахан-Юрте ничего этого случиться бы не могло. Впоследствии важность Умахан-Юрта вполне сознал и граф Евдокимов, поселивший здесь казачью станицу; а линейный батальон из Кизляра перевел на Кумыкскую плоскость Н. Н. Муравьев, еще в начале 1855 г., тотчас по приезде на левый фланг и ознакомлении с местными обстоятельствами.

Было предположение построить в Моздоке, на казенные средства, мост через Терек и, чтобы убедить [78] начальство в пользе его, выставляли важное значение моста в военном отношении. Князь Барятинский, однако, сообразил всю несостоятельность подобных доводов и представил записку, в которой подробно и наглядно доказал, что мост нужен не в Моздоке, а в Науре, как центральном пункте Моздокского казачьего полка; что из Наура полк в несколько часов может прибыть на Сунженскую линию, подвергавшуюся частым нападениям неприятеля, и в случае предпринимаемых внезапных движений в Чечню, когда каждый выигранный час составляет залог успеха; что, наконец, поставка провианта в передовые магазины на Сунже гораздо ближе и, по свойству местности, удобнее из Наура, нежели из Моздока. Князь Воронцов, как видно из его письма от 8-го Февраля 1849 г., вполне разделял этот взгляд, хотя князь Барятинский, как начальник войск лишь на Кумыкской плоскости, коснулся вопроса, выходившего из пределов его ведомства. Впрочем, этот мост, сколько мне помнится, так и остался не построенным: возвели же мост в ст. Николаевской, против Старого Юрта. Впоследствии, уже по окончании войны, наконец, построили в Моздоке мост и перевели сюда почтовый тракт вместо прежнего направления из Екатеринограда в Владикавказ, доставлявшего нескончаемые затруднения и дорого стоившие работы в борьбе с множеством горных рек, впадающих в Терек. Теперь, с проведением железной дороги, само собою, изменились все местные условия. [79]

Глава VIII.

Военные действия во время командования полком.— Дела 14-го Сентября, 19-го Ноября, 3-го, 6-го и 14-го Декабря 1847 г.— Отказ в производстве в генерал-маиоры и пожалование Владимира 3-й степени.— Письмо князя Воронцова.— Осада Гергебиля и действия там князя Барятинского.— Письмо князя Воронцова.— Продолжение действий под Гергебилем.— Взятие Гергебиля и обратное выступление. — Еще два письма князя Воронцова.— Производство в генералы.

Из действий собственно военных, за время командования князем Барятинским Кабардинским полком, кроме обычных тревог и отражения беспрестанных хищнических нападений, следует указать на движение 14-го Сентября 1847 года с отрядом к аулу Зандак, при чем цель — разорение этого аула и захват у наиба пушки, однако, не была да и не могла быть достигнута, потому что приходилось двигаться мимо нескольких других аулов; поэтому открытый заранее неприятелем отряд должен был поспешно отступать, и ариергард потерял раненными двух офицеров и 18 рядовых.

Здесь князь Барятинский уже выказал верный военный взгляд: лишь только услыхал он сзади выстрелы, не теряя ни минуты приказал отступать и, благодаря светлой лунной ночи, отступление совершилось в совершенном порядке. Опоздай он с приказанием об отступлении на каких-нибудь 40-50 минут, могла бы произойти катастрофа, так как неприятель с чрезвычайною быстротою собрался в значительных силах, но к счастью уже тогда, когда отряд успел пройти лесистые пересеченные места.

Этому движению придавали особое значение, считая его отвлечением Чеченцев от помощи осажденному тогда князем Воронцовым в Салтах неприятелю, и князь Воронцов в письме благодарил князя Александра Ивановича за эту диверсию. Хотя такое значение едва ли серьезно может быть приписано неудавшемуся набегу на Зандак; но это, после нескольких лет оборонительной системы, которой исключительно держались здесь войска, было полезным толчком [80] для поднятия духа в наших войсках и возбуждения опасений неприятеля, считавшего себя неуязвимым. Осенью того же года в состав Чеченского отряда был вытребован батальон Кабардинского полка и, хотя с одним батальоном не в правилах было выступать и полковому командиру, но генерал Фрейтаг, один из лучших боевых генералов на Кавказе, лично весьма расположенный к кн. Александру Ивановичу, вызвал его в отряд, назначал начальником колонн, которым предстояли более жаркие дела и с неподдельно-искренним участием старался передавать князю свои боевые приемы в горной и лесной войне, и все видели, как учитель оставался доволен учеником.

19-го Ноября князь Барятинский, с отдельною колонною, ходил вниз по реке Мартану для истребления Джарган-Юртовских аулов, из которых один, сильно защищавшийся, был взят штурмом.

3-го Декабря совершил он такое же движение по реке Гелен-Гойте с полным успехом.

6-го Декабря генерал Фрейтаг решил разорить аул Мало-Чеченского наиба, известного Саабдуллы. Князь Барятинский, которому поручено было исполнить это опасное предприятие, двинулся с отдельною колонною, возложив главное действие на второй батальон своего полка, под командою барона Майделя. Батальон бегом прошел лесную чащу, скрывавшую аул и, ворвался в него почти без выстрела: мгновенно все было сожжено, истреблено и захвачена значительная добыча деньгами, оружием и проч. Но главная и опаснейшая задача была впереди: нужно было отступить среди едва проходимой лесной чащи, по узкой извилистой дорожке, по бокам коей были навалены вековые чинары, где сбегавшийся со всех сторон неприятель готовился к отчаянному бою.

Началось отступление под руководством князя, само собою, со всеми мерами крайней осторожности и порядка. И тут-то Кабардинцы показали, до какого совершенства полк довел искусство отступления в лесах. Не даром называли его, “ариергардным" полком. [81]

Наиб Саабдулла отчаянно бросался то с одной, то с другой стороны, но егеря мигом поворачивали на лево кругом и с громким ура бросались в штыки. При одном таком повороте быстрота удара была так сильна, что шесть проколотых Чеченцев остались в наших руках,— случай чрезвычайно редкий с неприятелем, считавшим величайшим стыдом и несчастием оставить в руках гяуров тела своих убитых.

Между тем, неприятель осыпал нас из-за кустов и с деревьев пулями. Гики Чеченцев, ура, выстрелы, изредка лязг картечи, рассыпаемой по лесу, отдельные звуки рожков и каких-то резких выкрикиваний Чеченцев, все сливалось в тот особенный, раздражающий нервы, хаотический гуд, который хорошо был знаком всем участникам походов в Чечне. По выражению генерала Фрейтага, все офицеры второго батальона Кабардинцев произвели отступление через трущобу, как на маневрах, благодаря чему потеря ограничилась 39-ю человеками. Такой отзыв, конечно, делал не меньше чести и командиру полка, лично здесь распоряжавшемуся. Весь полк, после двух лет и оставления в забвении, был в восторге от подвига своих товарищей и не мог не видеть, что он обязан этим главнейше своему командиру.

14-го Декабря князь Барятинский опять был послан с колонною из пяти баталионов для истребления еще одного чрезвычайно трудно-достигнутого аула Богочарой, в котором скрылись многие Чеченцы из разоренных уже хуторов. Не взирая на тишину и скрытность выступления до рассвета, неприятель, уже в 4-х верстах от аула, открыл наше движение, поднял тревогу и успел скрыть семейства и скот в леса; однако были найдены еще значительные запасы и много свежеиспеченного хлеба. В течении часа все сожжено, разорено, часть фуража взята и начато отступление. Опять в ариергарде был 2-й баталион, и в этот раз нужно было идти по узенькой тропинке через густой, заваленный срубами лес, где едва можно было протащить орудие. Чеченцы, с озлоблением, отчаянно бросались на ариергард и цепи; а наши егеря отстаивали себя, по [82] обыкновению, со всегдашним мужеством и искусством. Не взирая на 20 градусов мороза, до самого выхода колонны на открытую поляну, происходило весьма жаркое дело, стоившее нам 5 офицеров и 95 нижних чинов.

За все эти дела князь Воронцов представил князя Барятинского к производству в генерал-маиоры. Результатом этого было следующее письмо военного министра к князю Михаилу Семеновичу: “Получив ваше письмо, любезный князь, от 22-го Марта, на счет князя Александра Барятинского, я поспешил представить оное Его Высочеству Наследнику Цесаревичу, согласно с вашим желанием. Его Высочество, ознакомясь с содержанием вашего письма, нашел, что следовало бы подождать представления генерала Фрейтага, о чем вы мне писали в предыдущем письме. Представление это я получил несколько дней тому назад. Вы изменили в нем предположения Фрейтага о производстве полковников, участвовавших в зимней экспедиции, за исключением князя Барятинского, в отношении которого вы ссылаетесь на ваше письмо от 22-го Марта. Я поверг письмо это воззрению Государя, испрашивая его повеления. Его Величество с удовольствием принял ваш отзыв об усердии князя Барятинского и его заботах о полке: заслужив ваше одобрение, он доказал уменье исполнить все столь важные обязанности своего поста, и наш Августейший Повелитель отдает ему, во всех отношениях, справедливость; но Его Величество находит, что не следует производить Барятинского в виде исключения, так как вы сами не надеялись на производство более старых полковников, участвовавших вместе с ним в зимней кампании. Эти соображения побудили Государя пожаловать князю Барятинскому орден Св. Владимира 3-й степени, утвердив, вместе с тем, ваше представление о других полковниках".

Копию с этого письма князь Воронцов отправил князю Барятинскому при следующей записке, из Грозной, от 31-го Мая: “Пользуюсь отъездом Ермолова, чтобы послать вам копию с письма ко мне князя Чернышова. Вы в нем найдете доказательство справедливости, которую Его [83] Величество Государь Император оказывает вашему усердию и вашей службе в этом крае. Наше присутствие здесь сильно волнует неприятеля: он уже больше не думает о наступлении, но собирается со всех сторон, чтобы быть на стороже для защиты своих аулов. С нетерпением ожидаю от вас известий, которые, в настоящую минуту, более всего меня интересуют. Обнимаю вас от всего сердца".

В 1848 году на Кумыкской плоскости продолжались постоянные тревоги, перестрелки, нападения; но перенесение штаб-квартиры в Хасав-Юрт и расположение войск по указаниям князя Барятинского стеснили действия горцев, и им уже редко приходилось праздновать удачи.

Летом этого года решено было взять сильно укрепленный Шамилем аул Гергебиль; для этого был собран командующим войсками в Дагестане, генерал-лейтенантом князем Аргутинским-Долгоруким, значительный отряд, в составе 15 баталионов, в число которых были назначены два баталиона Кабардинского полка, которые 1-го Июня выступили в Темир-Хан-Шуру, под начальством самого князя Барятинского.

5-го Июня весь отряд двинулся к Гергебилю. Шамиль хорошо знал о цеди нашего движения и сосредоточил сюда значительную массу горцев, с семью орудиями: снарядов он не жалел, огонь открывал с дальних расстояний, стреляя навесно гранатами.

После артиллерийской перестрелки, стоившей обеим сторонам нескольких человек, передовая позиция была занята 4-м Кабардинским баталионом, к которому на ночь высылались еще по два баталиона. Кругом Гергебиля были большие густые сады, устроенные террасами; этим неприятель пользовался, чтобы тревожить войска внезапными ночными нападениями.

28-го Июня признано было необходимым занять глубокий овраг, лежавший перед расположением нашей позиции, в котором протекала небольшая речка, разработать через него удобное сообщение и укрепиться на противоположной стороне возведением полевого редута. Для этого были назначены пять баталионов под начальством генерала [84] Брюммера, с князем Барятинским в качестве помощника. При выступлении с позиции, оба Кабардинские баталиона двинуты вперед для занятия оврага. Оставив две роты при входе над оврагом, князь с остальными шестью ротами спустился к речке; отсюда две роты он направил к подъему, для составления правой цепи, прикрывавшей овраг от Гергебиля, одну оставил у речки в резерве, а три роты двинул левее на противоположный берег. Таким образом, из пяти Кабардинских рот образовался полукруг, под прикрытием которого инженеры приступили к разработке дороги через овраг.

Неприятель в значительных силах вышел из Гергебиля и атаковал две роты, бывшие в правой цепи. После продолжительной перестрелки, егеря ударили в штыки, оттеснили горцев, но увлеченные преследованием, зашли слишком далеко, попали под сильный артиллерийский огонь неприятельского укрепления и вынуждены отступить. В это время толпа в тысячу человек, спустившись с окрестных высот, отчаянно бросилась прямо в шашки на три роты, стоявшие левее: наши егеря, подкрепленные оставленною в резерве у речки ротою, встретили неприятеля штыками. Горцы, захватив своих убитых и раненых, отошли, оправились и вторично ринулись в атаку с шашками в руках, оглашая воздух пронзительными гиками; они направили главный удар на оконечность левого фланга, но опять были встречены штыками, а когда подоспело подкрепление из трех рот Дагестанского полка, неприятель, не взирая на открытый из-за ближайших деревьев и камней убийственный огонь, был окончательно прогнан в горы.

Дело это стоило Кабардинцам немалых жертв: 11 офицеров, в том числе и маиор Кириленко, о котором князь Воронцов так лестно отзывался, убиты или получили тяжелые раны, стоившие некоторым жизни уже в ближайшие дни, и около 270 нижних чинов. Сам князь Барятинский подвергался здесь чрезвычайной опасности: он стоял на возвышении, наблюдая за действиями 4-го баталиона, как вдруг пред ним, шагах в 3-х — 4-х, падает граната; [85] как будто не замечая ее, князь совершенно хладнокровно продолжал передавать какие-то замечания стоявшему близ него подпоручику князю Дмитрию Ивановичу Мирскому; в эту минуту последовал разрыв, на мгновение все покрылось дымом и пылью, раздались стоны... Александр Иванович и Мирский остались целы; а два солдата, стоявшие гораздо дальше, были поражены осколками. Впрочем, чрез несколько минут после этого, Мирский, посланный князем для распоряжений к атакованным ротам, уже подучил жестокую рану ружейною пулею в грудь. Когда его принесли на возвышение, где оставался князь Барятинский, тот, увидев его с одной кровавой дырой в груди, а другой в голове (фуражка была прострелена, и князь Мирский вероятно трогал ее рукою выпачканною в кровь), подумал, что он убит и сложил в отчаянии руки; но нагнувшись к нему и заметив дыхание, спросил: “Думаете ди, что останетесь живы?" — Не знаю, Бог знает.— “Имеете ли мне сказать что-нибудь особенное?" — Нет.— “В таком случае прощайте, мне нужно спешить вперед". Тут князь Александр Иванович перекрестил его, три раза поцеловал и со слезами на глазах удалился.

Если князь Мирский выжил от этой раны, то обязан этим лишь князю Барятинскому и полковому доктору Головинскому. В лагере было сделано все возможное для успокоения и удобства раненого, а по взятии Гергебиля его отнесли в Темир-Хан-Шуру, где он и выздоровел.

В этом же деле был смертельно ранен капитан Старосельский, хороший офицер, которого князь Барятинский очень жалел. Он несколько раз заходил в палатку узнавать об его положении. В одно из таких посещений, князь застал в палатке некоего поручика Дорохова, переведенного из гвардии, отличавшегося крайнею ограниченностью. При выходе из палатки, Дорохов догнал князя и просил возвратиться и утешить страдающего — обещанием представить его к производству в маиоры. Князь, в порыве готовности чем-нибудь облегчить положение Старосельского и полагая, что он же и послал Дорохова, возвратился в палатку и обратился к раненому с [86] утешениями и обнадеживанием двух наград: орденом и чином. Каково же было однако смущение князя Александра Ивановича, когда Старосельский слабым голосом отвечал: “Благодарю вас; дай Бог вам много лет жить и фельдмаршалом быть, а мне теперь ничего больше не нужно, кроме гроба и могилы"... Затем припадок кашля, тяжелый вздох, и бедняк отдал Богу душу...

Князь, со слезами на глазах, вышел из палатки и долго не мог успокоиться, не мог простить себе, что так необдуманно послушался Дорохова 15.

По поводу этих дел князь Воронцов, 5-го Июля, из Воздвиженской, писал князю Барятинскому следующее письмо: “Мне нужно было вам отвечать, любезный князь, на ваше письмо, присланное через Кличева, как вчера прибыли Делингсгаузен и Али-Султан с хорошими известиями из Гергебиля. Я с восхищением узнал о прекрасном поведении наших войск и в особенности вашего [87] храброго полка, и поздравляю вас от всего сердца. Вполне разделяю ваше сожаление о Кириленке, но это участь войны, и успехи никогда не бывают без жертв: поздравляю и вас также с участием храброго Майделя и ваших храбрых Кабардинцев в славной экспедиции Веревкина 16. Как только получу представления от князя Аргутинского, я тотчас их перешлю Государю. Князь пишет мне о Али-Султане, о Фелькерзаме и Пономареве.

Отличный способ, которым вы заняли Гергебильские сады и соединились с полковником Евдокимовым 17, не позволяет сомневаться на счет успеха вашего предприятия, н мы увидим еще действие, которое произведут бомбардировка и канонада из всех орудий; гарнизон не может быть обильно снабжен жизненными припасами и лишен возможности их пополнять. Неприятель думал, что его батареи с Кара-Койсу не позволят вам утвердиться в садах, что вы однако сделали.

Я очень обласкал Али-Султана, сказал ему, что представлю к чину, а пока подарил 50 червонцев на путешествие; он хочет вернуться к вам, чему я очень рад: это делает ему честь. Я много говорил с Кличевым; это человек с умом и, надеюсь, будет нам очень [88] полезен; я ему тоже подарил денег и золотые часы. Он очень желает поселить возле Герзель-аула аул, и надо будет ему в этом помочь; он обещает наблюдать за хищниками, которые пробираются по берегам Терека для грабежей в окрестностях Кизляра".

“Прощайте, дорогой князь; желаю вам от всего сердца славы и счастья. Мы здесь делаем, что можем, чтобы служить отвлечением, и мне кажется, что мы задержали много народа, который без этого был бы против вас. Возьмите скорее Гергебиль и возвращайтесь, как только можно будет, на вашу Кумыкскую плоскость, чтобы с возвращением наших трех баталионов мы успели сделать еще кое-что в Малой Чечне".

24-го Июня войска прошли через овраг уже без выстрела и соединились с другою обходною колонною; редут был возведен, дорога проложена и цель достигнута: неприятелю отрезано всякое сообщение с осажденным аулом.

1-го Июля, в день тезоименитства Императрицы Александры Феодоровны, был произведен 101 выстрел по неприятельскому аулу, в котором от этого салюта вся верхняя часть обвалилась; 6-го Июля все осадные работы были окончены, и открыта усиленная бомбардировка из 26 орудий и мортир. Восемнадцать часов, без промежутка, продолжался этот убийственный огонь, произведший большое разрушение, особенно в верках, прикрывавших воду. 7-го Июля, ослабевший уже значительно от потерь и недостатка продовольствия, неприятельский гарнизон, в виду возможности вскоре лишиться воды, дождался вечера, незаметно вышел из укрепления и бросился в разные стороны, натыкаясь везде на наши секреты, засады из охотников, засеки и т. п. Неприятель, понеся большую потерю, рассеялся, бросив три орудия, много снарядов, оружия и проч.

После этого, в течении целой недели, продолжались разрушение Гергебиля посредством фугасов, вырубка [89] садов и разработка дороги к аулу Аймяки, где решено было возвести укрепление. Все время неприятель, из-за Койсу, не прекращал огня, но вреда причинял нам немного. 14-го и 15-го Июля началась отправка назад осадной артиллерии и разных тяжестей, а 16-го войска были сняты с блокадной позиции и отступили, при настойчивом преследовании неприятеля; отступление стоило нам 4-х офицеров и 50 нижних чинов.

Устроенные посредством нововведенных тогда гальванических аппаратов мины и каменометный фугас не произвели того действия, которое ожидалось: преследовавшие наш ариергард горцы были неожиданным треском и гулом озадачены только на несколько минут, не понеся особого урона. 17-го Июля князь Барятинский с своими батальонами выступил обратно на Кумыкскую плоскость.

В это время князь Воронцов из Воздвиженской, от 12-го Июля, писал следующее: “Дорогой князь, позвольте мне вас поздравить от всего сердца с счастливым и блестящим окончанием Гергебильской экспедиции, в которой вы играли столь прекрасную роль. Я не сомневался, что Гергебиль будет взят, но не мог надеяться, что это совершится так скоро; мы обязаны этим счастливым исходом храбрости наших войск и умным и энергическим мерам князя Аргутинского. И вот одна необходимая часть кампании счастливо окончена: возвращение наших трех батальонов достаточно развязывает мне руки, и я могу приняться за дела Малой Чечни; затем передать командование старшему и отправиться в Кисловодск и на Правый фланг, где мне нужно побывать, и потом в Ейск, чтобы там сесть на пароход и уехать в Алупку провести 2—3 недели в удовольствии и покое.

Не пишу вам сегодня больше, потому что я очень утомлен писанием во все стороны; сегодня была очередь Одесского курьера, которого нужно было отправить, пользуясь отходящею оказиею. Те два человека, которые передадут вам это письмо расскажут про небольшую шутку, [90] сыгранную нами с нашими друзьями противной стороны. Она бы еще лучше удалась, если бы наши люди могли узнать, каково было действие гальванической мины; но только сегодня утром, по сведениям из неприятельского лагеря, мы узнали дело, которое расследовали, послав людей на то самое место. Прощайте, любезный князь: целую вас от всего сердца; пишите мне о себе и верьте моей дружбе".

Затем от 31-го Июля князь Воронцов писал еще: “Пользуюсь отъездом Джантемира, который отправляется к князю Аргутинскому, чтобы известить вас, дорогой князь, о получении письма, присланного через Веревкина. Я был бы очень рад видеть вас; но единственный случай к этому представляется в Екатеринограде, где я буду 7-го или ночью на 8-е, с тем, чтобы уехать оттуда 9-го; за тем я пробуду дней пять между Пятигорском и Кисловодском, но это быть может для вас слишком далеко. Вам вероятно доставит удовольствие узнать, что князь Аргутинский назначен генерал-адъютантом, а барон Николаи флигель-адъютантом; вас, любезный князь, надеюсь тоже скоро поздравить. В Петербурге были восхищены прекрасным окончанием этой славной экспедиции, притом так скоро и с такою малою потерею. Батальоны и драгуны прибыли вчера в наилучшем виде; сегодня они отдыхают, а завтра мы выступим".

За взятие Гергебиля князь Барятинский был, наконец, произведен в генерал-маиоры свиты Его Величества. [91]

Глава IX.

Болезнь и увольнение в отпуск.— Письмо князя Воронцова.— Необъяснимое возвращение до срока отпуска.— Переписка по этому поводу.— Продолжение командования полком.— Просьба об увольнении от командования.— Прощание с полком.

Между тем князь Барятинский чувствовал себя все последнее время нередко больным, и матушка его, княгиня Мария Федоровна, очень об нем беспокоилась. Государь Николай Павлович, узнав об этом, поручил военному министру сообщить главнокомандующему на Кавказе, что Его Величество предоставляет ему уволить князя Барятинского в отпуск на такой срок, какой он сам пожелает, если по местным обстоятельствам не встретится к тому препятствий, о чем князь Чернышов из Царского Села, от 6-го Октября 1848 г., известил князя Барятинского особым письмом. Князь же Воронцов, по этому поводу, писал 2-го Ноября из Тифлиса следующее: “Дорогой князь, мы посылаем Веревкина, чтобы заменить вас во время вашего отпуска. Из письма военного министра я в первый раз услыхал о вашем желании получить отпуск, а то вы бы давно его уже получили. Надеюсь, что вы хорошо совершите путешествие, и что мы вас опять увидим не позже конца зимы для славы и пользы вашего храброго полка и будущего города Хасав-Юрта.

Третьего дня мы вернулись после благополучного путешествия; но я почувствовал в Александрополе чрезвычайное утомление и притом получил такой сильный насморк, от которого никак не могу отделаться. Прощайте, любезный князь; жена моя кланяется вам, а я прошу передать мое почтение и поцеловать руку вашей матушки". [92]

С этим отпуском произошло что-то не совсем понятное. Доехав до Тулы, князь остался там целых три недели, и так как он считал срок своего отпуска истекающим, то вместо Петербурга уехал обратно на Кавказ 18. Вследствие этого, дежурный генерал главного штаба Игнатьев, 16-го Января 1849 г., с фельдъегерем послал князю Барятинскому следующее письмо: “Государь Император, известясь, что ваше сиятельство, по случаю приближения срока данного вам отпуска, возвращаетесь уже к полку, соизволил выразить монаршую волю, чтобы вы прибыли в Петербург и чтобы вам отсрочен был отпуск на неопределенное время, потребное для восстановления вашего здоровья. Высочайшую волю сию имею честь сообщить вам, милостивый государь, к исполнению через нарочно посланного фельдъегеря. Главнокомандующему Кавказским корпусом об этом вместе с сим сообщено. Примите уверение и проч." На это князь Барятинский, 28-го Января, из Ставрополя, послал генерал-адъютанту Игнатьеву следующий рапорт: “Имею честь покорнейше просить ваше превосходительство повергнуть чувства [93] глубочайшей моей признательности к стопам Его Императорского Величества. Я поспешу воспользоваться вновь всемилостивейше даруемым мне отпуском, как только погода и дороги позволят мне ехать без опасения для моих глаз, опять более раздражившихся от весьма изнурительного и дурного пути. Я в надежде, что они здесь получат облегчение, потому что на Кавказе снега уже почти нет. Предписание вашего превосходительства застало меня 24-го Января у самого Ставрополя".

Вместе с тем. князь отправил рапорт в Тифлисский штаб, в котором доносил, что прибыл в Ставрополь в срок данного ему на полтора месяца отпуска и что его догнал фельдъегерь с предписанием дежурного генерала, с которого копию приложил при этом донесении штабу. Тут же князь пояснил, что болезнь, заставившая его пробыть три недели в Туле, усилилась на обратном пути при чрезвычайно дурной погоде и яркости снега, произведших раздражение в глазах, почему состояние здоровья не дозволяет ему воспользоваться дарованным продолжением отпуска. В ответ на это донесение штабу, князь Воронцов 8-го Февраля писал следующее: “Я получил ваше письмо от 24-го Января, и мне очень жаль, что ваше здоровье все еще так расстроено. Утомительное и напрасное путешествие, вами совершенное, вероятно этому причиною. Я надеялся видеть вас здесь; но, по-видимому, придется от этого отказаться. Так как я не имею никакого понятия о причинах, которые вы или ваша матушка можете иметь для вашей поездки в Петербург, то я не могу выразить по этому поводу никакого мнения, и мне нечего вам повторять, что хотя я лично желал бы, чтобы вы оставались здесь, но ваш отъезд в столицу зависит только от вас. Если бы генерал Коцебу сообщил мне хоть одно слово из вашего разговора с ним в Екатеринограде, я бы не преминул послать вам из Алупки полное согласие на выезд, если таково было ваше намерение. [94]

Надеюсь, что в вашем будущем письме вы мне сообщите о своем выздоровлении. Если вы останетесь у нас, надеюсь вас увидеть в Хасав-Юрте весною. В конце концов мы исполним ваше желание на счет постройки моста через Терек в вашем соседстве; но если вы нас покинете, то надежды из Хасав-Юрта сделать род столицы будут очень слабы. Прощайте, дорогой князь; целую вас от всего сердца; жена моя вам кланяется".

Из всего этого видно, что дело об отпуске, как уже сказал я выше, остается чем-то не совсем понятным; а между тем оно давало даже повод предполагать, что князь Барятинский готовился оставить Кавказ навсегда; носились различные слухи, отчасти романического свойства. Но насколько тут было правды, насколько фантазии и обычных сплетен, я решительно не берусь сказать и оставляю этот эпизод без дальнейших исследований, тем более, что интересовать читателя может князь Барятинский, как фельдмаршал, покоритель Кавказа, как государственный человек, безгранично преданный родине, дороживший ее достоинством, ее величием и могший оказать ей еще много важных услуг, если бы не стечение некоторых неблагоприятных обстоятельств, да тяжкая болезнь и ранняя смерть.

По возвращении из отпуска, князь продолжал еще целый год (1849) командование полком. Время это ничем особенным не ознаменовалось. Тогда еще следовали ложной системе, основанной на ложной мысли “горы наши — плоскость наша", и потому главные действия велись в Дагестане, где бесплодно проливалась кровь и растрачивались средства в осадах и штурмах Шамилевских укреплений. В этом году брали Чох, и князь Аргутинский потерпел явную неудачу, ибо отступил, удовольствовавшись бомбардировкой. На Левом же фланге задачи в этом году ограничивались работами по устройству штаб-квартир и охраною края от неприятельских нашествий. Таким образом, князь Александр Иванович исключительно предавался разным мирно-хозяйственным делам, охранял Кумыкскую плоскость, [95] возводил постройки. В конце года князь решился оставить командование полком, о чем и написал князю Воронцову и, вместе с просьбой об отпуске, просил, чтобы его место было предоставлено полковнику барону Майделю.
По этому поводу князь Михаил Семенович Воронцов, 6-го Марта 1850 г., писал, между прочим, следующее: “Я получил, любезный князь, ваше письмо от 4-го Февраля и с истинным удовольствием вижу, что вы не имеете намерения оставить Кавказ и что мы можем надеяться на приезд ваш сюда; от вас будет зависеть устроить это в Петербурге, я же всегда встречу вас с распростертыми объятиями. Я сам всегда думал о Майделе, как вашем заместителе, и теперь это еще мое мнение; потому что он соединяет все нужные для этого качества, да и всю карьеру он сделал в этом геройском полку: но Нестеров предполагает на это место Слепцова. Конечно, для этого есть много оснований; но мы не знаем кем заменить его,— не в звании командира казачьего полка, но в управлении соседними мирными горцами, с которыми он в таких отличных отношениях. Я ожидаю сюда Нестерова и тогда решу что делать. Вы верно уже слышали о случившемся с нашим добрым и славным Нестеровым; надеюсь впрочем, что это болезнь временная и что здесь, при лучшем уходе нежели во Владикавказе, он поправится".

Прощание с полком носило характер Гомерического кутежа, о котором только старые Кавказцы могут иметь понятие. Шампанское из турьих рогов, тосты, сопровождаемые залпами из тысячи ружей, боевыми патронами и выстрелами со всех батарей, шум песенников, толумбасов, барабанов, музыка, несмолкаемые крики ура, одним словом — оргия грандиозных размеров. Таковы были времена и нравы, вполне соответствовавшие всей боевой обстановке и вечно полукочевой жизни на Кавказе.

На другой день после кутежа, князь выехал через Герзель-аул и Куринское в Грозную, прощаясь с выставленными по дороге ротами, искренно скорбевшими при расставании с беспредельно-любимым командиром. [96]

Командование князя Барятинского составило для Кабардинского полка знаменательную эпоху. Боевая слава полка в нынешнем столетии основана в командование Гулякова. этого лучшего помощника князя Цицианова, погибшего геройскою смертью в деле с Лезгинами. После довольно долгого промежутка времени, наступили неблагоприятно сложившиеся обстоятельства, при которых Кабардинский полк как бы стушевался, молва о эго подвигах умолкла... С назначением командиром полковника Пирятинского, за тем Лабынцева, возродилась прежняя слава полка; его преемник Козловский достойно поддержал ее; походы Вельяминова 1835—1836 г., период между Ахульго и Дарго (1839—1845 г.) были рядом замечательных подвигов Кабардинцев. Наконец принял полк князь Барятинский, и слава полка упрочилась незыблемо. Никогда, быть может, еще не назначался шефом человек, так тесно связанный с ними как был связан князь Барятинский с Кабардинцами, с которыми он совершил блестящий подвиг в 1845 г., как баталионный командир, много также славных в 1848-50 гг., как полковой, не говоря о сделанном им для полка по его устройству, по привлечению отличных офицеров, по поднятию в нем сознания о своих высоких достоинствах.

Здесь, кстати, нелишне заметить, что при назначении командиром полка все свои вещи. экипажи и проч. князь отправил из Петербурга водою в Петровск, а оттуда уже на подводах в Хасав-Юрт, и сделал он это не случайно, а с целью установить новый путь сообщения между внутренними губерниями и Кавказом, и много об этом говорил: доказательство, что его занимали и тогда уже не одни лишь военные дела, а вопросы более общегосударственные. Конечно, сообщение на Петровск существовало и до того; из Астрахани поставлялся провиант и другие военные заготовления на Кавказ чрез Петровск, но все это были казенные транспорты; вообще же большею частью частные сообщения шли на Ставрополь, сухим путем. [97]

За время командования князем Барятинским, дела в полку и на Кумыкской плоскости шли отлично. Полк гордился своим командиром, а местные жители и даже соседние непокорные горцы относились к нему с благоговением и страхом. Его наружность и обращение, его щедрость и решимость производили на них какое-то чарующее впечатление. Им казалось, что для него все возможно, что он может всякого уничтожить или осчастливить.

Навсегда сочетав свое имя с полком, князь Барятинский уже тем самым прочно связал и вообще память о себе со всею Кавказскою армиею. Время командования полком было для князя подготовительною школою к тем последующим его заслугам государству, которые возвели его на степень фельдмаршала, на степень исторического лица, покорителя Кавказа.


Комментарии

10. Все письма князя Воронцова написаны на Французском языке. Впрочем и вся почти переписка вообще происходила на этом языке. Для удобства читателей письма приводятся в переводе.

11. Однако Государь, в первую минуту, принял представление о назначении князя Барятинского как бы с неудовольствием и, призвав его к себе, сказал: “Оставляешь моего сына?" В голосе звучала укоризна, смутившая князя. “Я, В. В—во, желаю только послужить Вам во фронте и против неприятеля чтобы оправдать оказанные мне Вами милости".— “Ну, Бог с тобой, поезжай!" При этом пожаловал князя флигель-адъютантом.

12. Князь Яшвиль из лейб-гусаров, разжалованный за дуэль в рядовые, служил в Кабардинском полку; после, с возвращением чинов, опять перешел в лейб-гусары, которыми затем и командовал.

13. Князь Яшвиль предложения не принял, и выбор пал на офицера Измайловского полка, барона Е. И. Майделя, в последствии командира Кабардинского полка, известного своею храбростью. Умер в 1881 г. в звании генерал-адъютанта и коменданта Петропавловской крепости.

14. Перевод. Князь Александр Барятинский, по возвращении своем из-за границы, поспешил, любезный князь, повергнуть на рассмотрение Его Высочества Наследника Цесаревича ваше лестное письмо, в котором вы ему предлагаете командование егерским полком моего имени; глубоко тронутый доверием, которого вы его удостаиваете, он не ног вам отвечать, прежде чем получил на это разрешение Его Высочества. Наследник Цесаревич, радуясь чувствам выраженным, при этом случае, князем Барятинским, донес об этом Государю. Его Величество вполне одобряет ваш выбор, глубокую к вам признательность князя Барятинского и согласие Его Высочества, который готов лишиться адъютанта, справедливо заслуживающего это расположение, чтобы уступить его Кавказской армии.

Блистательные подвиги князя Барятинского в Абинской долине в 1835 году и на Андийских высотах в 1845 году, его расположение к храбрым Кабардинцам, которое он сумел внушить и им к себе, когда он разделял их труды,— рвение, с которым он желает еще теснее соединиться с их воинственною долею, все это ручается нашему Августейшему Вождю, что этот союз молодого полковника, уже выдержавшего испытание, с полком, в котором геройство традиционно, оправдает Его ожидания и ваши. Его Величество доволен тем, что офицер с прекрасным именем и отличным состоянием посвящает себя серьезным и важным обязанностям службы в крае, где развлечения суть битвы. Этот пример, без сомнения, подстрекнет к подражанию нашу военную молодежь. Выражая вам свое удовольствие за этот рассудительный выбор, Его Величество узнаёт в нем благородные симпатии, призвавшие вас, дорогой князь, в начале вашего военного поприща, в ряды нашей храброй Кавказской армии, с которою ваше имя будет всегда неразлучно на страницах истории.

Государь ждет лишь вашего официального представления, чтобы окончательно назначить князя Барятинского на лестную должность, которую вы ему предназначили. Я вполне разделяю с вами убеждение, что он достойно будет охранять старые знамена того полка, мундир которого я с гордостью ношу. Позвольте же и мне вас поблагодарить за ваш выбор и примите вновь уверение, любезный князь, в моем искреннем к вам расположении.

15. Во время осады Гергебиля, когда 3-й баталион Кабардинского полка шел к траншеям, князь Барятинский произнес громко какое-то приказание. Ему показалось, что на это последовал ответ в критическом смысле, и что голос был офицерский. Князь приказал баталионному командиру вызвать всех офицеров и предложил им сознаться, кто был виновником происшествия. После минутного молчания, сознался прапорщик Лалош. По возвращении в лагерь, князь приказал арестовать Лалоша; но князь Мирский, исполняя это приказание, заметил в нем какое-то неподходящее случаю настроение: Лалош был весел, шутил, выглядывал невиновным, а уверенным в своей безупречности. Он был вообще большой чудак: инженер путей сообщения, не желавший продолжать несочувственную ему службу, он вышел в отставку и поселился в своем имении Екатеринославской губернии. Там, поручившись за приятеля, он потерял все состояние и вынужден был определиться на службу в Кабардинский полк. Храбрый и благородный Лалош был способен на всякие крайности. Князь Мирский догадался, что он принял вину на себя из излишнего благородного побуждения, чтобы не оставить пятна на товарищах-офицерах за несознание, и сообщил свою догадку князю, а он понял и поверил. Чрез сутки Лалош был освобожден из-под ареста и пользовался после постоянно благосклонным вниманием князя; догадка же впоследствии оправдалась.

16. На время отсутствия князя Барятинского в Дагестан, для начальствования на Кумыкской плоскости был командирован полковник Веревкин, который с чисто-реляционными целями совершил движение к аулу Ахмет-Тала, никакого результата не достиг, потерял напрасно много людей, выпустил массу снарядов и патронов; но донесение послал красноречивое и, как видно, ему поверили....

17. По поводу этих слов, основанных на реляции, нельзя не заметить, как часто между реляциями о военных делах и действительностью оказывается "дистанция огромного размера". В описываемом деле под Гергебилем случилось именно так: полковник Евдокимов был послан с колонною окружным путем обойти Гергебиль, и только с его появлением Кабардинцы должны были двинуться чрез овраг в сады; между тем их послали, не дождавшись появления Евдокимова, н они подверглись нападению сосредоточенного неприятеля, а соединение не состоялось....

18. Не могу не вспомнить при этом происшествия, служащего рельефною чертою характера князя Барятинского. В Хасав-Юрте произошла дуэль между офицером Кабардинского полка и инженером путей сообщения, который при этом был убит; начальству донесли, что инженер убит горцами в окрестностях Хасав-Юрта... Но по жалобе сестры его, было возбуждено дело и приказано произвести строгое следствие, которое могло иметь весьма неприятные последствия. Замять дело можно было не иначе, как убеждением сестры не повторять жалобы. Эта дама жила в городке, лежавшем на пути в Петербург, куда князь отправлялся в отпуск. Ему доложили об этом, объяснив, как хорошо бы было, если бы он заехал в г-же А. н упросил ее отказаться от своей жалобы, так как дуэль происходила правильно и честно. Князь обещал это сделать и действительно на пути подъехал в своей карете в дому А, оказавшейся молодою и красивою. Чрез час времени, с согласия мужа, она села в карету с Александром Ивановичем в уехала в Петербург, для свидания с родными. О жалобе, разумеется, не было более и речи... Что ни говори и как ни суди, нужно было быть человеком необыкновенным для подобных успехов!

Текст воспроизведен по изданию: Фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский. 1815-1879. Том 1. М. 1888

© текст - Зиссерман А. Л. 1888
© сетевая версия - Трофимов С. 2020
© OCR - Karaiskender. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001