В декабре месяце 1854 года, вместо князя Михаила Семеновича Воронцова наместником Кавказского края и главнокомандующим Отдельным Кавказским корпусом назначен был генерал от инфантерии, генерал-адъютант Николай Николаевич Муравьев.

По осмотре Кубанской линии, главнокомандующий прибыл на левый фланг в исходе января месяца 1855 года. Яков Петрович Бакланов, по званию начальника кавалерии, выехал к нему на встречу с Донским казачьим полком подполковника Фролова и встретил [154] поезд его на пути из крепости Воздвиженской в Грозную, около Ермоловского кургана, со всеми военными почестями. Муравьев вышел из экипажа. Барон А. Е. Врангель тотчас представил ему Бакланова и главнокомандующий, окинув его с ног до головы пристальным взглядом, сказал отрывисто:

— Садитесь со мной в коляску: мне надо говорить с вами!

Надо сказать, что около этого времени Яков Петрович получил известие о том, что перевод его в южную армию не может состояться вследствие того, что новый главнокомандующий Кавказскою армиею на запрос об этом отвечал военному министру, что Бакланов, по своим достоинствам и приобретенному опыту в тамошнем образе войны, совершенно необходим на Кавказе.

«Получив теперь приглашение сопровождать главнокомандующего в Грозную — говорит в своих записках Бакланов: — я думал, что Муравьев коснется в разговоре со мною именно этого предмета; но вышло иначе».

— Знаете ли вы, что я беру вас с левого фланга на Лезгинскую линию? — сказал Муравьев и, не ожидая ответа, прибавил: там будут находиться под вашею командою четыре донские полка с конною батареею.... Такого количества казаков кажется не бывало ни в чьей команде со времени вашего знаменитого Платова.

— Я не сослуживец Платова и не знаю, что находилось у него в команде, — отвечал Яков Петрович, стараясь быть кратким, — но в здешних экспедициях мне приходилось командовать отрядами гораздо большими....

— Дело не в количестве войск, — перебил его Муравьев: — а в важности поручения, которое будет возложено на вас, в Грозной вы получите на этот счет подробные приказания...

Приказания эти заключались в том, что донские полки, под командою Якова Петровича, должны были идти на Лезгинскую линию, именно в Кахетию, где главнокомандующий намерен был избрать центральный пункт для этого конного резерва, который не должен был раздробляться, а находиться в полной готовности переноситься, куда бы ни потребовала надобность. Этим распоряжением главнокомандующий надеялся оградить Сигнахский и Телавский уезды от нового вторжения Шамиля, а кроме того, при личном разговоре с Баклановым, он объяснил ему, что все войска на Лезгинской линии будут находиться в его непосредственном ведении и что с этими войсками, в случае разрыва с Персией, он должен будет идти к ее границам.

В начале апреля месяца 1855 года Бакланов выехал из Грозной к месту своего назначения, но по прибытии во Владикавказ, где собирались донские полки, назначенные к походу, он неожиданно получил предписание главнокомандующего, что начальником Лезгинской линии назначается генерал-лейтенант, князь Андроников и что [155] Бакланов с его летучим отрядом должен находиться в полном его распоряжении.

Такая перемена сильно изумила и огорчила Якова Петровича. Он немедленно отправился в Тифлис и там подал формальный отпуск, не скрывая своего намерения хлопотать о переводе в южную армию.

— А если я возьму вас в действующий корпус, останетесь ли вы на Кавказе? спросил его Муравьев.

— Останусь, если вам только будет угодно дать мне в армии соответствующее положение — отвечал Яков Петрович.

Последствием этого разговора было назначение генерал-маиора Бакланова начальником всей иррегулярной кавалерии, входившей в состав главного александропольского отряда ⁷⁵.

В исходе мая месяца Яков Петрович прибыл в действующий корпус и застал его на позиции в селении Аджан-Кала, несколько севернее Карса. Здесь ожидали прибытия третьей колонны, которая под начальством генерала Ковалевского, двигаясь со стороны Аджарии, должна была по пути овладеть Ардаганом. Так как при этой колонне не было конницы, то для открытия с ней сообщения из главного лагеря отправили линейный казачий полк и два дивизиона нижегородцев с четырьмя орудиями, под командою Бакланова.

Он выступил ночью и, бросив в стороне большой ардаганский тракт, пошел напрямик через горы. Так как это было первое движение его в Азиатской Турции, то он с чрезвычайным вниманием присматривался к местности, столь непохожей на местность Чечни или Кумыкской плоскости, изучал характер и быт мирного населения, собирал сведения о регулярных войсках противника, сам ездил с разъездами и по целым суткам не сходил с коня. Его неутомимость поражала каждого, и с этого похода начинается та огромная популярность, которою Яков Петрович пользовался в войсках действующего корпуса. Из множества рассказываемых про него анекдотов мы остановимся на двух, наиболее характеризующих эту замечательную личность.

Однажды в отряд, остановившийся на отдых, явилось несколько турецких старшин, желавших принести покорность, и потому просивших показать им старшего русского начальника. Им указали простую солдатскую палатку с поднятыми полами, внутри которой на разостланной бурке, с казачьим седлом под головою, лежал огромный человек в красной расстегнутой канаусовой рубашке. Возле него висело оружие, а у самого входа в палатку стоила оседланная лошадь. Яков Петрович, отобедав в полдень, предавался своему обычному отдыху. Турецкие старшины не хотели верить, чтобы русский паша лежал на [156] голой земле и убедились в этом только тогда, когда разбуженный шумом Бакланов вышел из палатки, — и они увидели воочию грозную, внушавшую трепет его физиономию. Старики поклонились ему до земли и потом говорили, что такими молодцами, как русские солдаты, только и может командовать такой молодец как этот.

«В другой раз — рассказывает один из офицеров, участников этой экспедиции: — мы шли напролет целые сутки по незнакомым местам, без проводников, без карт и к ночи поднялись на Ардаганские горы, покрытые еще глубоким снегом. Мороз держался около 5 или 6 градусов. Люди, одетые по-летнему, сильно терпели от холода. Я был дежурным по отряду и, забившись в палатку, старался отогреть свои окоченевшие члены, как вдруг, на самом рассвете, ординарец доложил мне, что генерал отправился в драгунские коновязи.

Закутавшись в теплую шинель, я вышел из палатки, и что же увидел? Яков Петрович босиком, в расстегнутой рубашке, поверх которой на-опаш накинуто было только одно холодное пальто, гулял как ни в чем не бывало, пошучивая с драгунами, у которых зубы, что называется, выбивали барабанную трель. Увидя меня, он полушутя заметил, что ночью холодно. «Только не вам»! — отвечал я, с удивлением оглядывая легкий костюм генерала. Он засмеялся. «Что немцу смерть, то русскому здорово»! — проговорил он громко и приказал ударить подъем».

Как ни торопился Бакланов к Ардагану, однако же верстах в пятнадцати от города он получил известие, что Ардаган сдался без боя и что колонна генерала Ковалевского уже идет на соединение с главными силами. Бакланов спустился с гор и прикрыл ее движение со стороны карского лагеря, мимо которого она должна была проходить верстах в 10 или в 12.

На другой день по прибытии колонны Ковалевского, из лагеря предпринята была рекогносцировка восточных, а 14-го июня — южных укреплении Карса.

«С того места, где были остановлены наши войска 14-го июня — говорит Яков Петрович: — хорошо были видны турецкие укрепления, раскинутые по обоим берегам Карс-Чая, и я тотчас заметил, что вся оборонительная линия, прикрывающая город с южной стороны вплоть до Карадахской возвышенности, только что начинала еще воздвигаться, и укрепления не имели между собою надлежащей связи. Поэтому, если бы безостановочно идти вперед, то можно бы было занять их, прежде чем неприятель успел бы стянуть свои силы, разбросанные по ту сторону речки. Подъехав к главнокомандующему с этою мыслию, я прямо высказал ему свой взгляд на положение дел, прибавив, что настоящая минута есть самая благоприятная для овладения Карсом и что в противном случае кампания затянется надолго. Корпусный командир был того же мнения; но штурм не входил в [157] расчеты главнокомандующего: он предпочел блокаду, и с этою целью начал действовать на все те способы, которые неприятель мог бы иметь для усиления гарнизона и подвоза продовольствия.

Главные интендантские склады Турецкой армии были учреждены по ту сторону Саганлугских гор, но было известно также, что и во многих окрестных селениях находились продовольственные запасы, которые по недостатку времени и средств, остались не перевезенными в крепость. Уничтожение их главнокомандующий поручил Бакланову, и Яков Петрович, пренебрегая разлитием рек, простер свои набеги так далеко, что в ночь на 9-е июня дошел до селений Бегли-Ахмат и Чаплакли, лежавших уже у самой подошвы Саганлугского хребта. Бакланов истребил здесь множество магазинов, разогнал всех греков, занимавшихся у турок хлебопечением и, таким образом, первый указал дорогу в места, где впоследствии мы были полными хозяевами.

Убедившись, что слухи об огромных запасах, заготовленных на противоположной стороне гор, были справедливы, главнокомандующий со значительными силами в начале июня месяца предпринял движение по арзерумской дороге. Бакланов в этой экспедиции командовал авангардом. Без выстрела он занял укрепление, покинутое турками на вершине Саганлуга и, спустившись вниз, напал на башибузуков, у которых отбил значительный аробный транспорт. Затем в Еникее, Каракургане, Бардузе и Зевине сожжено было более тридцати тысяч четвертей хлеба, ячменя и других запасов. Но бедствия турок этим не кончились. Теперь внимание главнокомандующего обратилось на то, чтобы совершенно отделить Анатолийскую армию, запершуюся в Карсе, от областей, которые она обязана была защищать и от которых могла еще получать продовольствие. С этою целью, по возвращении на прежнюю позицию, он выставил на арзерумскую дорогу особый кавалерийский отряд и поручил его Бакланову, который перехватывал здесь транспорты, отбивал почты, ловил одиночных курьеров и каждый день доставлял главнокомандующему новые и важные сведения. Кроме того, с этой же позиции он произвел рекогносцировку карских укреплений со стороны Чахмахских высот, остававшихся до сих пор еще недосмотренными, рассеял турецких фуражиров и отбил значительное число арб, возвращавшихся в крепость с накошенным сеном.

Перервав таким образом все сообщения на главном пути между Арзерумом и Карсом, Яков Петрович перешел на окружные дороги, ведущие в Карс из Ардагана, Ольты и Пеняка.

2-го июля, как только сморилось, войска, назначенные им к движению, собрались впереди аванпостной цепи. Тут были: Новороссийский драгунский полк, линейные казаки со своею батареею, курды, карапапахи и горская дружина. Бакланов, собрав вокруг себя офицеров, отдал приказание идти как можно осторожнее, не позволяя людям [158] курить и разговаривать. В самую полночь войска сели на коней и молча, при страшных завываниях бури, сопровождаемой ливнем, двинулись за генералом, ехавшим впереди с проводником татарином. Пользуясь воробьиною ночью, отряд прошел почти у самого подножия западных укреплений Карса и с восходом солнца, выйдя на северную сторону, двинулся рысью по берегу какой-то речки, на противоположной стороне которой по равнине скакали башибузуки. Торопясь в Топаджур, куда неприятель высылал своих фуражиров, Бакланов строго запретил завязывать с ними перестрелку, но карапапахи, следовавшие в хвосте колонны, не выдержали и, перейдя речку, бросились на башибузуков. Башибузуки их смяли. Завидев неустойку, все милиционеры бросились к переправе, но грозный голос Бакланова: «назад!» заставил их остановиться. Отряд двинулся дальше, не заботясь об участи карапапахов, предоставленных в наказание собственным силам. А карапапахам пришлось плохо. Прижатые к обрывистому берегу, они не попали на переправу и, спешившись, вынуждены были залечь за камнями с прикладом у щеки. Это спасло их. Башибузуки, попавшие под меткий огонь, повернули назад, а наши удальцы по добру по здорову перебрались за речку. Бакланов не сказал им ни слова, считая их достаточно наказанными уже за свою опрометчивость. В это время передовые казаки, завернув в лощину, увидели турецкую фуражировку. Вся иррегулярная конница гикнула за ними в шашки и турки, отрезанные от крепости, частью были изрублены, частью захвачены в плен, и только немногим удалось бежать в соседние горы.

К ночи отряд прошел еще верст 15-ть и остановился в долине речки Индуса-Су, в окрестных горах которой укрывалась шайка знаменитого разбойника Ишим-Оглы. Ночь была темная, дождь лил как из ведра, — а между тем людям не велено было спать, и отряд всю ночь держал лошадей в поводу. Два дня ходили затем по горам, замыкающим Карскую равнину со стороны Ардагана, захватили несколько вооруженных разбойников, но, главное, скопище заблаговременно успело откочевать в Аджарию. На третью ночь позволено было наконец разложить огни, но вслед затем явились лазутчики с известием, что какой-то турецкий отряд идет из Ардагана к Карсу. Через четверть часа отряд полною рысью шел уже на встречу неприятелю; но так как сведения не подтвердились, то Бакланов направился наперерез дороги, идущей из Ольты через Гельский санджак и сделал засаду под самыми стенами Карса, рассчитывая, что турки, о которых все еще носились слухи, вздумают пробираться этою окольною дорогою. Убедившись однако же, что неприятеля и в этом направлении ожидать нельзя, отряд перед рассветом обогнул опять Шорахские высоты и вышел на равнину, как раз к своему главному лагерю. Замечательно, что после 60-ти верстных переходов, делаемых в сутки, после четырех бессонных ночей, проведенных под проливным дождем, при резком и [159] холодном ветре — в отряде Бакланова не было ни одного заболевшего солдата.

9-го июля Бакланов со значительным числом иррегулярной кавалерии еще раз обошел окрестности Карса, а вслед затем главнокомандующий сам предпринял вторичный поиск за Саганлуг, с чем чтобы разбить вспомогательный турецкий корпус, стоявший, под начальством Вели-Паши, у Керпи-Кева.

Болезнь — последствие старинных ран — помешала Якову Петровичу принять участие в этой экспедиции. Однако же накануне своего отъезда Муравьев посетил Бакланова и долго беседовал с ним о цели своего похода. «Когда главнокомандующий — рассказывает Яков Петрович: — сказал мне, что план заключается в том, что кавалерия главного отряда, отправленная вперед, должна обойти левый фланг неприятеля и стать на его сообщениях с Арзерумом, между тем как эриванский отряд будет наступать на неприятеля с фронта, — я отвечал, что выполнение на деле такого сложного маневра встретит не малые затруднения, во-первых потому, что с правой стороны Керпи-Кева тянутся сплошные болота, о чем я разузнал подробно еще во время своего набега к Бегли-Ахмат и Чаплакли, а во-вторых, при подобных действиях трудно будет избежать недоразумения между обоими лицами. Главнокомандующий возразил мне, «что этого опасаться нельзя, потому что дело отдано им в надежные руки». К сожалению, случалось именно так, как я говорил: недоразумения были, и Вели-Паша ушел в Арзерум, не оставив в наших руках ни одного солдата, ни одной повозки из своего обоза».

В то время как главные силы ходили за Саганлуг, войска, оставшиеся под Карсом, под командою Бриммера, продолжали содержать блокаду. Время было горячее. Турки почти ежедневно стали выходить из крепости в значительных силах, угрожая нападением на наших фуражиров. Чтобы остановить неприятеля, надо было держать его в страхе, а этого можно было достигнуть только беспрерывными тревогами на его сообщениях. Бриммер поручил Бакланову взять линейный казачий полк с дивизионом черкесской милиции и произвести поиск к северу от Карса.

Бакланов выступил 21 июля и на рассвете следующего дня открыл вьючный транспорт, пробиравшийся горными тропинками к Карсу. И турки, и казаки увидели друг друга почти одновременно, но между тем как вьючники стремились к воротам укрепления, стараясь избежать погони, Бакланов во весь опор летел наперерез и в расстоянии двух пушечных выстрелов от крепости перехватил весь транспорт. В Карсе ударили тревогу. Толпы башибузуков, регулярная конница, пехота, орудия — все двинулось в поле; но так как наш отряд, исполнив свое дело, стал отходить назад, то они не решились преследовать.

Сдав транспорт в Комацуре, Бакланов отправился на новые [160] поиски. 24 июля утром он был за Карадагом, где, мимоходом, разогнал турецкую фуражировку, отбил табун рогатого скота, ходивший за Карс-Чаем, и захватил несколько пленных. Отсюда он перешел к Мелик-Кею и, думая развить партизанские действия, притянул к себе еще летучие отряды полковников Унгерна и Едигарова. Оба отряда прибыли ночью и, таким образом, на главных сообщениях Анатолийской армии с северными провинциями стала масса нашей кавалерии, силою до 2000 коней.

«До сих пор все наши действия — писал Муравьев к военному министру: — шли весьма успешно: генерал Бриммер, оставленный под Карсом, содержал город, посредством деятельного и опытного генерала Бакланова в тесной и строгой блокаде, — но 20-го числа предпринята была им фуражировка, во время которой войска попали под выстрелы крепости и понесли чувствительную потерю».

В этот самый день Бакланов, ничего не зная о предприятии Бриммера, проходил с своими летучими отрядами мимо Карадагской возвышенности. Вдруг он услыхал страшную канонаду, загоревшуюся по южному фронту неприятельской линии и, проскакав вперед, с удивлением увидел нашу пехоту, отступавшую уже от нижнего турецкого лагеря. Не понимая в чем дело, но убедившись в одном, что все внимание неприятеля обращено в ту сторону, Бакланов бросился с кабардинскою сотнею прямо на Карадаг и, проскакав под самым бруствером, отхватил большое стадо рогатого скота, ходившее на гласисе крепости. Пока ошеломленные турки собрались открыть по нем орудийный огонь, — Бакланов был уже вне выстрела и к вечеру с своею добычею возвратился опять на главную позицию.

Затем, по возвращении главнокомандующего из-за Саганлуга, приступлено было к тесной блокаде, крепости; Бакланов назначен был командовать отдельным кавалерийским отрядом, который, расположившись у Мелик-Кея, должен был наблюдать за северною стороною Карса.

Но прежде чем стать на эту позицию. Яков Петрович еще раз предпринял движение на ардаганскую дорогу, с тем чтобы выследить транспорт, стоявший в Пеняках и, если возможно, выманить из крепости часть гарнизона и разбить его в поле. Для этого Бакланов, зная, что турки подсылают лазутчиков следить за его движениями, часто останавливался ночевать в таких котловинах, из которых, по-видимому, не было выхода.

— Чем хуже позиция, — говаривал при этом Бакланов: — тем более вероятия ждать неприятеля; прошу вас, господа, только запомнить мои наставления: днем аванпосты успеют дать знать заблаговременно о приближении неприятеля, — значит напрасно тревожить отряда нечего: пусть люди высыпаются. Я требую строгого исполнения моих приказаний, а не мелочных формальностей. Приходите ко мне и [161] днем и ночью, приходите запросто, так как застаете меня (генерал стоял в это время в широких казачьих шароварах, в рубашке, без сюртука). Теперь дни жаркие, а так и легче, и удобнее. Но помните, что ночью неприятель может появиться внезапно, и нам придется выдерживать бой, пока другие не подоспеют отрезать ему отступление. Поэтому после вчерашнего водопоя все лошади оседланы, мундштуки надеты, люди спят в амуниции. В драгунских эскадронах ружья составлены в козлы; по тревоге, драгуны разбирают их и строятся пешком. Здесь, на пересеченной местности, они должны мне заменить пехоту. Пикинеры, казаки и милиция садятся на коней и ждут моих приказаний: одна часть встречает неприятеля, другая — прикрывает коноводов».

«Подобными распоряжениями — говорит очевидец: — руководствовались и прежние летучие отряды, ходившие, под командою этого генерала. Бывало несколько раз в ночь он сам слетает на аванпосты, сам обойдет весь лагерь, правда, не надевая для этого формы, а попросту, в одной рубашке, часто босиком, но за то ничего не проглядит его орлиный взгляд, все заметит, все выследит, и добрый гений его бодрствует нередко один над спящим отрядом».

Проходив несколько дней и все-таки не выманив из крепости турок, смекнувших чем пахнет подобное дело, Бакланов вернулся в Мелик-Кей и стал в блокадную линию. С этих пор летучий отряд его состоял из полков: Тверского драгунского, Донского казачьего № 35, 1-го сборно-линейного казачьего князя Витгенштейна, дивизиона черкесской милиции и конной донской батареи подполковника Двухжонного.

Раскинув ставку на высокой скалистой горе, с которой видны были окрестности города, Бакланов сделался грозою турок, не позволяя им выглянуть из своих окопов. Его казаки беспрерывно гарцевали под самыми укреплениями, и ни один табун, выгоняемый на пастьбу, ни одна фуражировка, направлявшаяся из крепости, не ускользали из-под их ударов. Сам Яков Петрович не знал в это время покоя: дни проводил он в поле, на коне, гарцуя со своими казаками, или в палатке, откуда по целым часам следил за тем, что делается в Карсе. Ночь заставала его вне лагеря, пробиравшегося сам-друг, или сам-третий к турецким укреплениям: там он проверял показания лазутчиков и личные свои наблюдения, сделанные днем в подзорную трубу над новыми батареями, изучал окрестную местность и скоро достиг того, что знал каждый камень и куст, лежавшие его дороги; к Карсу. Турки знали страшного для них генерала и, называя его «Баклан-Пашою» и «Батман Клыч» (богатырь с полупудовым мечем) — рассказывали чудеса о его сверхъестественной силе.

Как велико было нравственное влияние Якова Петровича на наши войска, об этом можно судить по тому, что иногда во время [162] фуражировок он отдавал приказ убрать аванпостную цепь и, лежа на высоком кургане с неизменною Ермоловскою трубкою ⁷⁶, кричал солдатам: «ребята не бойтесь, я сам караулю вас»! Солдаты до фанатизма веровавшие в Бакланова, кричали «ура» и бросались выкашивать траву под самыми стенами крепости. «Почему им турки не резали голов, — замечает один очевидец: — это остается тайною». Надо полагать, что, зная Бакланова, турки подозревали военную хитрость и не хотели попасться в ловушку. Два, три случая окончательно убедили их в той мысли, что для Бакланова нет ничего невозможного. ⁷⁷

Набеги Якова Петровича действительно отличались необыкновенною смелостью, так напр. однажды, заметив стадо, ходившее на пастьбе между самыми укреплениями, он поручил есаулу Наследышеву отогнать, что можно, а сам устроил засаду в крутом овраге при слиянии Бердыка с Карс-Чаем. Наследышев с двадцатью охотниками среди белого дня сделал быстрый налет в д. Калаба-Килисса, расположенную в ущельях около самого города и выхватил оттуда неприятельское стадо, не смотря на перекрестный огонь с батарей, мимо которых он должен был скакать с своею добычею. Башибузуки пустились было вдогонку, но, заметив две Баклановские сотни, скакавшие на них с опущенными пиками, повернули назад.

В другой раз, гарцуя с своими казаками, Бакланов вдруг бросился на Карадагские высоты и из-под самых батарей, открывших по нем огонь ядрами и картечью, угнал табун и взял 19 пленных.

Как ни велик был страх, внушенный Баклановым, однако же, необходимость пополнять фуражные запасы заставляла турок время от времени высылать из Карса сильные колонны фуражиров. Если подобные фуражировки назначались к стороне Мелик-Кея, то в прикрытие к ним назначались обыкновенно регулярные войска и принимались всевозможные меры против внезапных нападений; но, не смотря на это, Бакланов всегда захватывал колонны врасплох, наносил им страшные поражения, забирал лошадей, скот, оружие и пленных. Долго ни турки, ни наши солдаты не могли понять, каким образом Бакланов знает время, когда выходят турецкие фуражиры. Из лагеря положительно нельзя было видеть того, что делается по ту сторону Карадагской горы, а между тем едва растворялись крепостные ворота, как казаки скакали уже из Мелик-Кея и нападали, прежде нежели турецкие гонцы из Карса успевали предупреждать своих о грозящей опасности. Это наводило на турок суеверный страх, а дело [163] в сущности было простое: Бакланов распорядился, чтобы пикет, стоявший особо на самом отдаленном кургане, при появлении неприятеля поднимал на пике едва заметный белый значок, который служил сигналом, что надо было скакать на тревогу.

Первое подобное дело случилось 18 августа. Яков Петрович, спокойно сидевший в своей палатке, вдруг крикнул; «казаки на-конь»! и во весь опор понесся с ними по левому берегу Карс-Чая. Почему началась тревога, казаки узнали только тогда, когда, вскочив на Карадагские высоты, увидели внизу большую турецкую фуражировку. Ошеломленные внезапным нападением, турки бросились бежать, разметав по полю собранные вьюки с травою и хлебом. Башибузуки ускакали первыми. В погоне за ними казаки наткнулись на регулярную конницу, смяли ее и гнали почти до самых ворот укрепления. Одно орудие из батареи Двухжонного, заскакав вперед, осыпало бегущих картечью.... Уланы, башибузуки, фуражиры столпились в одну беспорядочную массу и гибли под ударами казачьих шашек. Напрасно, чтобы отогнать казаков, турки начали действовать из орудий большого калибра: ядра летели над головами, и вся наша потеря состояла из одного раненого офицера-горца, да трех убитых казачьих лошадей.

Другое, еще сильнейшее поражение неприятель понес 22 августа. Турки, фуражировавшие в этот день на правом берегу Карс-Чая, удалились от крепости на значительное расстояние и дали возможность отрезать себе отступление. Черкесская милиция первая понеслась на тревогу и, перескочив Карс-Чай, гикнула в шашки. Башибузуки, превосходные числом, осадили горцев. К счастью на помощь к ним подоспели две сотни линейцев, а вслед за ними прискакал сам Бакланов с остальными казаками, орудием и 14-ю ракетными станками.

Как только вся эта масса врезалась в середину турецких фуражиров и ракеты пустили беглый огонь, — башибузуки бежали в разные стороны. Большая часть их была однако же отрезана от Карса и истреблена в быстрой погоне к стороне Александрополя. В эту минуту из крепостных ворог выехал полк турецкой кавалерии и с опущенными пиками кинулся вслед за казаками. Тогда драгуны, спрятанные Баклановым за Карадагскою высотою, пустились ему наперерез, а батарея Двухжонного ударила картечью, и смешавшиеся уланы, обгоняя друг друга, поскакали обратно. Поражение было решительное. «В этом деле — рассказывает Бакланов: — я с удивлением увидел, что выстрелы турецких орудий были направлены не в нас, а в толпы бежавших башибузуков, значительная часть которых была перебита собственными снарядами.

Хлопотливый день сменился еще более хлопотливою ночью, потому что турецкая кавалерия, вышедшая из Карса, вздумала пробиться в Эрзерум по Самоватскому ущелью и наткнулась на засаду, устроенную нижегородцами. Яков Петрович не принял прямого участия в [164] истреблении этой кавалерии; но его распоряжение по блокадной линии весьма содействовало общему успеху.

Наконец, последнее поражение нанесено было туркам в полдень 11-го сентября, когда Яков Петрович сам устроил засаду под Карадагскими высотами. Как только турецкая колонна стала выходить из Карса, казаки разом кинулись на нее со всех сторон, смяли и, несмотря на огонь, открытый с карадагских батарей, гнали и рубили бегущих до самого укрепленного лагеря. Один кабардинец ворвался даже в ворота, но был изранен пиками и саблями башибузуков. Казаки, однако же, успели его выручить. Кроме этого кабардинца потери у нас не было. Турки потеряли сорок две лошади и 12 пленных, в числе которых находился бессменный ординарец самого мушира. В донесении Бакланов, по своему обыкновению, не упоминал о числе убитых турок, но полагал, что приблизительно потеря их простирается до 40 человек, потому что кроме трупов, лежавших на поле, лазутчики наши, бывшие в то время в Карсе, видели, как провезли через площадь шесть неприятельских тел и 14 раненых.

За несколько дней перед этим делом, именно 2-го сентября, Яков Петрович неожиданно был вызван из Мелик-Кея в главную квартиру и следующим образом описывает первый разговор, бывший у него с главнокомандующим по поводу предстоявшего штурма.

«Прибывши в Чавтли-Чай ⁷⁸, — говорит Бакланов: — я тотчас же отправился к главнокомандующему, не зная зачем меня требуют. Когда я вошел, Муравьев сидел за большим письменным столом, на котором разложены были планы. Сделав мне несколько незначащих вопросов о состоянии мелик-кейского отряда, главнокомандующий вдруг переменил разговор.

— Яков Петрович! посмотрите сюда: можете ли вы сказать, что это такое? — Он показал рукою на развернутую карту.

Я подошел к столу и начал внимательно рассматривать план, на котором красными и синими черточками обозначалось движение войск.

— Это план штурма! — воскликнул я, не умея скрыть своего изумления.

— Так, вы угадали, — живо возразил Муравьев: — скажите же мне, что вы можете сделать с своею кавалериею, если я поведу атаку на Шорахские высоты?

Этот вопрос поставил меня в затруднение. Я знал, что главнокомандующему были уже известны мои суждения, не раз вы сказываемые в кругу сослуживцев о невозможности в то время штурма, а потому решился быть осторожнее.

— За всю мою долговременную службу я не приучил себя в подобных случаях давать свои личные мнения, — отвечал я уклончиво. — С меня довольно в точности исполнить ваше распоряжение. [165] Приказывайте! и если ваши приказания будут удобоисполнимы, верьте, сделаю более того, что вы желаете, в противном случае не будьте ко мне взыскательны.

— Знаю, знаю, что вы хотите сказать этим, — перебил меня Муравьев; но предваряю вас — мое решение неизменно. Скажите одно: если я атакую Шорах, можете ли вы с кавалериею заскакать в тыл Шорахским укреплениям?

— На такой вопрос я не могу отвечать сию минуту, дайте мне время подумать: я осмотрю местность и тогда доложу обстоятельно.

— А как вы осмотрите местность?

— В одну прекрасную ночь я отправлюсь лично с моими пластунами к чакмахским батареям, осмотрю их, измерю рвы и спущусь в Шорахский овраг, чтобы видеть, куда вести кавалерию.

— Этого не может быть! — сказал Муравьев.

— В таком случае я докажу вам противное.

— Хорошо, посмотрим; через два дня я жду вашего ответа.

Затем он изложил в коротких словах общее предначертание штурма и отпустил меня, предварив, чтобы все сказанное оставалось в тайне.

Возвратясь домой, и тотчас потребовал к себе старого своего бессменного ординарца Скопина ⁷⁹ и приказал ему с тремя пластунами ночью пробраться на Чакмах и осмотреть турецкие укрепления.

— Не допускаю мысли — сказал я ему на прощание: — чтобы ты, мой неизменный боевой товарищ, отступил перед опасностью; но предваряю, что завтра ты поведешь меня, и если твои показания окажутся неверными, то я как трусу собственною рукою размозжу тебе голову.

Как только стемнело, я сам проводил пластунов за аванпостную цепь и, возвратясь в палатку, провел целую ночь в самом мучительном состоянии. Сон меня покинул; мне все казалось: вот-вот где-нибудь раздастся предательский выстрел, и мои пластуны будут открыты. Я вздрагивал при каждом шорохе, но сколько ни напрягал и слух и зрение, ни единого звука не долетало до меня со стороны неприятеля. Нет, видно мои молодцы работают на чистоту, по-кавказски — подумал я, и только стал забываться дремотою, как слышу кто-то назвал меня по имени. Это был Скопин со своими товарищами.

Они передали мне следующее:

Вся линия Чакмахских укреплении, обращенная фронтом к стороне Мелик-Кей, тянется от самой речки Карс-Чая вплоть до Шорахского оврага и состоит из трех люнетов, вооруженных 15-ю орудиями и связанных между собою непрерывным бруствером. Люнеты закрыты с горжи; но, благодаря ничтожности рвов, могут быть взяты одною кавалериею. За то левее их, на самом изгибе Шорахского оврага, [166] находится форт, называемый Вели-Табиею, который носит характер временного укрепления и вооружен тридцатью двумя орудиями; глубокие рвы снабжены подъемным мостом, убирающимся однако же на ночь. Самый овраг, по словам Скопина, был доступен для кавалерии только в своих верховьях, но далее оканчивался везде такими обрывами, что всадники могли спускаться в него не иначе, как переводя лошадей в поводу под огнем с четырех батарей, расположенных на ближний картечный выстрел.

На следующий день, как только смерклось, я, в сопровождении трех пластунов, вполне мне преданных, выехал из лагеря. Оставив на главной заставе своих лошадей мы пешком поднялись на Чакмахскую гору и стали подбираться к турецким редутам так тихо, что часовые, ходившие на валах укрепления, не обратили на нас ни малейшего внимания. К полуночи все батареи были осмотрены, рвы вымерены, орудия сосчитаны и Шорахский овраг исследован до самой Вели-Табии. Отсюда я повернул назад и, благополучно выбравшись к своим аванпостам, отпустил пластунов, а сам, не переодеваясь, как был, в походном полушубке, сел на коня и поехал в главную квартиру.

Несмотря на ранний час утра, в ставке главнокомандующего горели свечи. Он принял меня немедленно, и я в коротких словах объяснил ему результаты своего осмотра. Кавалерия — сказал я: — должна скакать на протяжении трех верст под огнем сорока семи орудий. Девять десятых из нее конечно останется на месте, и если на Шорах прискачут со мною триста, четыреста всадников — они не принесут ни малейшей пользы.

Главнокомандующий заметил, что я преувеличиваю опасность.

— Я сужу по местности, которую видел — отвечал я: — но, впрочем, если будет угодно, пошлите со мною одного из ваших доверенных лиц: я проведу его сквозь линии турецких укреплений — и, если Бог сохранит нам жизнь, вы будете иметь подробный план, начертанный искусною рукою.

— Этого не нужно — возразил главнокомандующий: я верю вашим словам, но что же вы беретесь сделать с вашею кавалериею?

— Сделаю все, что будет возможно. Но прежде я попросил бы откровенно высказать свои собственные мысли. Выслушав меня, быть может вы остановитесь, быть может нет: по крайней мере я не упрекну себя в молчании.

— Говорите, сказал Муравьев: посмотрим, как вам удастся поколебать мое непреклонное решение.

— Если ваше решение действительно непреклонно, — отвечал я: — в таком случае я все-таки исполню свой долг и буду откровенен.

Прежде всего я указал ему на неточность тех планов и сведений о Карских укреплениях, на которых он основывал свои [167] предположения. В прошедший раз, сказал я: — вам было угодно показать мне на плане ворота, в которые должна войти 18-я дивизия. Вы говорили: ворвавшись, полки распространятся направо и налево по валам укреплений. На это скажу вам: не раз, а десятки раз в лунные ночи проезжал я с моими пластунами по этим местам в расстоянии близкого ружейного выстрела от неприятеля и признаюсь: триумфальных ворот, поставленных для торжественного вступления наших войск, не видел. Там есть калитка, куда спешенные кавалеристы водят своих лошадей; но если туда попадет дивизия — она будет расстреляна прежде чем головная рота успеет протесниться в эти ворота. Время удобное для приступа нами пропущено. Карс надо было брать, пользуясь тем впечатлением, которое произвело на турок прибытие нашего корпуса, сильного, бодрого и страшного своими победами. Теперь впечатление это ослабло; турки опомнились, они возвели на наших глазах целый ряд укреплений и будут драться отчаянно, полагая, что неудача заставит нас отступить от крепости.

Далее: успех ваш вы основываете на том предположении, что найдете неприятельские батареи, открытыми с горжи. Может быть это и так; но на Чакмахе есть горжи; нет, стало быть, причины предполагать, чтобы их не было и на Шорахе. К тому же в войсках не приготовлено ни лестниц, ни фашинника, а без этих пособников история не учит нас брать сильные крепости. Если вам известны иные средства, научите им прежде нас, ваших ближайших сотрудников. Простите мне выражения, облеченные может быть в резкую форму. Не приучил я себя смолоду говорить иначе. Не скрою от вас и того, что, блокируя Карс в течение многих месяцев, мы ровно ничего не сделали, чтобы ознакомиться с положением крепости. Колонны конечно двинутся ночью, но те, кто поведет их, не зная местности, могут ошибиться направлением, или встретить препятствия, о которых никогда не думали. Этих случайностей вы отвратить не можете, а между тем они способны обратить в ничто все ваши расчеты, и тогда тяжелая ответственность в потере лучшей и храбрейшей армии ляжет прямо на вас, ее главнокомандующего. Не торопитесь приступом: время года, скудные съестные припасы гарнизона — все предвещает близкое падение крепости. Через месяц, много через два — Карс со всею Анатолиею и без пролития крови будет в ваших руках. Но если обстоятельства, мне неизвестные, побуждают вас безотлагательно испытать для покорения крепости такое крайнее средство, как приступ, тогда ведите главную атаку против Чакмахских высот: они доступнее и могут быть взяты с меньшею потерею, пожгли Шорахский. Завладев Чакмахом, мы охватим сильные Шорахские укрепления с тылу, и гарнизон их, лишенный сообщения с крепостью, вынужден будет или заблаговременно очистить редуты, или пробиться в поле, или штурмовать нас самих на Чакмахе. Но то и [168] другое, и третье немыслимо для турок. Вернее всего они положат оружие. Говорю это с уверенностью, потому что знаю Чакмах и Шорах не по одним рассказам. Скажу еще более: с одною моею кавалериею я берусь занять всю линию чакмахских батарей, за исключением Вели-Табии. Поддержите меня.

— А сколько вам надо пехоты? спросил главнокомандующий.

— Восемь батальонов.

— Этого я не могу дать.

— В таком случае не могу принять на себя и ответственности за успех предприятия, отвечал я:

— Вели-Табия очень сильна, а, не завладев ею, нельзя будет удержаться и на Чакмахе: турки расстреляют нас перекрестным огнем. Но, раз решаясь на штурм, не пожалейте войска. Шорах вы не возьмете и с 15-ю батальонами, в этом да будет вам порукою моя голова, поседевшая в битвах.

Муравьев медленно приподнялся с места.

— Генерал, сказал он резко, делая ударение на каждом слове: в ответ на вашу речь напомню вам русскую пословицу: яйца курицу не учат, а слушают. Вы слишком опрометчиво ручаетесь своею головою; поэтому я возвращаю вам ваше слово назад. Возвратитесь к отряду. Накануне приступа получите вы приказания, которые я обязываю вас исполнить в точности.

С тяжелым предчувствием выехал я из главной квартиры, дав себе слово более ни во что не вмешиваться и исполнять только то, что будет приказано. Случай заставил меня, однако же, скоро отказаться от своего намерения. Раз, перед вечером, я лежал в своей палатке и, по обыкновению, смотрел в подзорную трубу на то, что делается в Карсе. Вдруг мне показалось, что на Чакмахе происходит какое-то необыкновенное движение. Я начал вглядываться и скоро убедился, что турки производили ученье: войска их по барабанному бою входили в редуты и стройно, без суматохи, становились на валах укрепления. Как молния мелькнула в голове моей мысль, что турки знают о предстоящем штурме и я, под этим впечатлением схватив перо, тотчас написал записку главнокомандующему. Муравьев оставил ее без ответа».

15-го сентябри главнокомандующий собрал у себя для совещания некоторых лиц, пользовавшихся его особенною доверенностью; но в строгом смысле это не был военный совет, потому что вопрос о том, быть или не быть штурму — не был передаваем на общее обсуждение. Генерал-адъютант Муравьев просто изложил причины, заставившие его решиться на приступ и затем приказал прочитать диспозицию.

Бакланов в этом военном совете не участвовал. Он оставался в Мелик-Кее, и только на следующий день с удивлением [169] узнал из полученных бумаг, что штурм Чакмахских высот поручен был не ему, а генералу Базину, который с тремя батальонами должен был прибыть из-под Ардагана.

Базин действительно прибыл 16-го числа, и как старший в чине принял начальство над отрядом. До сих пор однако же он не имел еще случая принимать участия в военных действиях, а потому, придвинутый к Карсу только за несколько часов до приступа, по необходимости вынужден был ограничиться самым поверхностным знакомством с турецкими укреплениями, насколько можно было видеть их в зрительную трубу с передовых высот, занятых нашими аванпостами. Само собою разумеется, что подобного знакомства было бы весьма недостаточно, если бы Бакланов не принял на себя обязанности лично сопровождать повсюду генерала Базина и дополнять своими рассказами то, чего нельзя было видеть ни в какие зрительные трубы. Занимая эти места с самого начала блокады, Бакланов знал Чакмахские высоты как свои собственные владения, — и указания его, бесспорно, имели для Базина неоцененную важность.

Между тем перед самым вечером в отряд приехал из Ардагана один офицер, который передал за верное, что ардаганским жителям известно о наших приготовлениях к штурму. Пораженный этим известием Икон Петрович немедленно сообщил о том главнокомандующему, прибавив: «Теперь более чем когда-нибудь не нахожу нужным брать назад мое слово о ручательстве своею головою. Да будет она готова на плаху, если вам удастся занять на Шорахе хоть угол неприятельского редута».

В заключение Бакланов писал: «диспозиция об общем движении и штурме 17-го сентября получена мною в три часа пополудни. Войска стоят наготове, и если к вечеру не получу ваших приказаний об отмене, то в назначенный час двинусь вместе с Базиным по направлению к Чакмаху».

Ответа не было.

В самую полночь три баталиона, прибывшие с Базиным, выступили из лагеря. Особым эшелоном двигалась за ними кавалерия с донскою казачьею батареею. Сам Бакланов со своими пластунами уехал вперед, показывая дорогу пехоте, — и действительно сумел незаметно поднести ее к самому подножию Чакмахской возвышенности. Здесь приказано было остановиться и отдохнуть, так как колонна Базина должна была начать атаку несколько позже других, направленных со стороны Шораха. Пользуясь временем, Базин вызвал охотников и поручил начальство над ними адъютанту главнокомандующего Клавдию Алексеевичу Ермолову ⁸⁰.

«Несколько поодаль от войска, на одной разостланной бурке лежали Бипланов, Базин и я, — рассказывает Ермолов; — мы [170] разговаривали в полголоса. Бакланов с напряженным вниманием смотрел на Шорах и давал мне наставлении, как надо действовать».

«Ты — говорил он: — направляйся со своими охотниками прямо на крайнюю батарею… Недалеко отсюда будет небольшой пригорок, через который старайся перебежать как можно скорее, потому что турки хватят тебя картечью разом из трех редутов. Потеря будет большая; но если ты перебежишь бугор — батарея будет взята. Бруствер в ней не высокий; подсаживайте один другого; в случае пошатнутся охотники — держись: я буду близко и в ту же минуту прискачу с казаками… Если порвешься один, помни: как только подоспеет пехота — кидайся правее; там батареи идут за батареями, но это ничего: старайся только захватывать их с горжи».

Между тем стало рассветать; а грозная крепость казалась погруженною в глубокий сон: так тихо и безмолвно было на ее батареях. Многим эта зловещая тишина вовсе не казалась зловещею; они рассчитывали напротив, что турки беспечно предаются сну, и торопились воспользоваться благоприятною минутою. Иначе думал об этом Бакланов. «Помните — сказал он Базину: турецкая пехота стоит на валах и молча ждет нападения».

Прошло еще с полчаса. Вдруг на Шорахе грянул пушечный выстрел, и страшная канонада с его батарей подтвердила справедливые опасения Бакланова. Не теряя времени, Ермолов бросился вперед со своими охотниками и быстро стал подниматься на крутую Чакмахскую гору; пехота от него не отставала. Ночь еще по развиднелась, а потому явилась необходимость узнать, в каком расстоянии находимся мы от неприятельских у креплений. Вопрос этот предложили Бакланову.

— Они — отвечал Яков Петрович: подпустят нас близко и не будут стрелять до тех нор, пока охотники не появятся вон на том бугорочке. Теперь же мы находимся от батарей на пушечный выстрел.

Действительно, как только охотники взбежали на бугор — со всех батарей грянул убийственный залп, и неприятельские снаряды с воем и визгом полетели над нашими колоннами. Яков Петрович получил тяжелую контузию ядром в голову, но не оставил фронта. Между тем фланговый редут был взят стремительным натиском нашей пехоты; но турки перебежали в соседнее укрепление и оттуда начали поражать наши войска сосредоточенным пушечным и ружейным огнем. В эту минуту Бакланов, зорко следивший за действиями пехоты, привел в карьер донскую батарею и начал осыпать неприятеля картечью, к нему присоединилась пешая артиллерия. Тогда, покинув и этот редут, турки искали спасения уже в Вели-Табии; но это постыдное бегство послужило только к их гибели, потому что казаки, взобравшиеся на вал в разных местах, напали на них в промежутке между укреплениями. [171]

Третий редут, тотчас же занятый нами, отделялся от Вели-Табии глубокою лощиною, вдоль которой с нашей стороны тянулись завалы, составляющие род траверзов. Сюда собралась вся наша пехота; а между тем Бакланов распорядился ввести в покинутые редуты спешенные казачьи сотни.

Таким образом, в исходе пятого часа вся линия Чакмахских укреплений находилась в наших руках со всею своею артиллериею. Будь в это время под рукою три, четыре свежие батальона, можно бы было сделать попытку против самой Вели-Табии. Ермолов с горстью охотников бросился было к ее укреплениям, но встреченный картечью из тридцати орудий вынужден был поспешно укрыться за траверзами. Надо было ждать подкрепления.

Еще в разгаре самого боя, когда пехота овладела первым редутом, Бакланов послал Скопина, находившегося при нём безотлучно, известить главнокомандующего об этом успехе. Вслед за ним поехал хорунжий Бакланов — младший сын Якова Петровича — с донесением о занятии нами уже всей Английской линии и с просьбою прислать подкрепление.

— Как счастлив ты, — сказал главнокомандующий, выслушав Скопина, что можешь передавать мне подобное известие. Взгляни на Шорах: там нет успеха!

В эту минуту подскакал к нему капитан Ермолов, присланный от Базина.

— Ваше высокопревосходительство — сказал он: — я прислан Баклановым и Базиным просить четыре батальона.

— Что вы там сделали? спросил главнокомандующий.

— Взяли все, что было назначено по диспозиции, — отвечал Ермолов: — теперь дело остановилось; войск мало, мы не можем взять Вели-Табии; но если угодно будет прислать четыре баталиона, мы перейдем овраг и через полчаса соединимся с вами на Шорахе. Бакланов и Базин приказали сказать, что головами ручаются за успех предприятия.

— Подожди, — сказал главнокомандующий отрывисто.

С Шораха между тем получались сведения самого тревожного свойства. Последние резервы или введены были в дело, или двигались туда, чтобы поддержать колонну Майделя, которая, взобравшись на Шорахское плато, гибла в бесполезных усилиях овладеть Тахмас-Табией; две остальные колонны Гагарина и Ковалевского были отбиты и отведены обратно в лагерь. Главнокомандующий казался чрезвычайно озабоченным.

Скачи скорее назад — сказал он наконец Ермолову: — и скажи Бакланову и Базину, чтобы отступали; у меня огромная потеря, и я не могу овладеть Шорахом.

Почти в то же самое время Бакланов, далеко проехавший вдоль [172] по Шорахскому оврагу прислал сказать Базину, что дела на Шорахе идут плохо и что нашей пехоте надо укрепиться, где стоит, или отступить, потому что турки, управившись с колонною Майделя, тотчас пойдут на выручку Английской линии.

Это предсказание не замедлило исполниться. В исходе 11-го часа утра головы турецких батальонов, спускавшихся с Шораха, стали показываться уже в Чакмахской лощине и скоро крайний, ближайший к Вели-Табии редут был сильно атакован неприятелем. Три нападения были отбиты; но держаться долее было бесполезно. Приехал Ермолов и передал приказание отступать: «Шорах уже покинули — сказал он Базину: — потеря громадная; Шорахскую гору не видать за нашими убитыми и ранеными».

Бакланов вышел из редутов последним. По его приказанию казаки подняли на лошадей три неприятельские орудия, а остальные, под его наблюдением, были заклепаны и сброшены с лафетов.

Вся наша кавалерия, стоявшая за скатом горы, теперь выдвинулась вперед и, пропустив за себя пехоту, также начала отходить эшелонами. Турки, высыпавшие из своих укреплений, стали на нее наседать. В одну минуту сборный линейный казачий полк князя Витгенштейна повернул назад и гикнул в шашки. Атака, по словам Якова Петровича, была произведена с такою энергиею, какую редко доводилось ему видеть за всю свою боевую службу. Линейцы врубились в пехоту, буквально втоптали ее в самый редут, и прежде чем неприятель, опомнившись, открыл огонь, они врассыпную унеслись из-под выстрелов. Пользуясь этою атакой кавалерия успела поднять наших убитых и раненых.

Войска продолжали отступать, — вдруг на передовых высотах опять загорелась страшная канонада. Яков Петрович поднялся на пригорок и с удивлением заметил какую-то часть, пробиравшуюся с Шораха в нашу сторону. Это был подполковник Кауфман, отрезанный с баталионом Рязанского полка на Шорахских высотах и пробивавшийся теперь сквозь всю неприятельскую линию к Чакмаху, в надежде присоединиться к Базину; но Базин, как мы сказали, уже оставил турецкие редуты. Соображая местность, Бакланов увидел, что баталион, спустившийся в Чакмахскую лощину, должен будет проходить у самой подошвы Башибузуцкой горы, где скрытно стояли два турецкие баталиона и батарея из пяти орудий. Миновать эту батарею было нельзя, и турки ожидали только минуты, когда колонна поравняется с ними, чтобы засыпать ее картечью. К счастью, Кауфман вовремя остановился и послал казака известить о своем положении Базина. Донской урядник, раненый и на раненой лошади, издали завидев Бакланова, подскакал к нему со словами: «ваше превосходительство! спасите подполковника Кауфмана»! Более расспрашивать было нечего. Трубач, находившийся с Баклановым, подал сигнал [173] остановить пехоту, а Яков Петрович, схватив донскую батарею марш-маршем понесся с нею к Чакмахскому обрыву. По его команде батарея снялась с передков и, после трех убийственных залпов, открыла беглый огонь, под прикрытием которого Кауфман двинулся вперед и благополучно вышел из-под выстрелов турецких укреплений, вынеся с собою до ста пятидесяти раненых. Между тем турецкие баталионы, расстроенные огромною потерею, обратились в бегство, оставив на месте из числа пяти — три подбитые орудия и зарядный ящик, взорванный нашею гранатою.

Этим эпизодом заключился штурм передовых Карских укреплений.

Попытка овладеть ими стоила нам 4-х генералов, 248 офицеров и до семи тысяч нижних чинов, убитыми и ранеными. Надо полагать однако же, что на самом деле потеря в офицерах была несколько более, потому что многие раненые и контуженные, оставаясь во фронте, не пошли потом на перевязочный пункт и не попали в список, представленный главнокомандующему. Мы укажем только на двух: генерала Бакланова и капитана Ермолова; но, по всей вероятности, кроме их, были и другие лица. Из общей потери на долю Базина выпад сравнительно ничтожный процент, не превышавший 475 человек. Трофеи, добытые на штурме, принадлежали большею частью также колонне Базина: она вынесла с собою три неприятельские орудия и 14 знамен, украсивших собою ставку главнокомандующего.

К вечеру, по окончании боя, войска возвратились на прежние позиции и мелик-кёйский отряд снова поступил в непосредственное владение генерала Бакланова.

Первые дни после штурма прошли в тревожном ожидании вылазки со стороны неприятеля. Носились слухи, что турки, пользуясь одержанною победою, намерены пробиться из Карса, или напасть на отряд Бакланова и, уничтожив его, принудить нас к отступлению от крепости. Однако же, ожидания эти разрешились тем, что ночью 10-го октября из Карса выступила партия лазов, думая пробраться через отряд Бакланова, но, замеченная вовремя, она была окружена и после недолгого, слишком неравного для нее боя, положила оружие, в числе 2-х офицеров и 116 нижних чинов. При лазах найдено было спрятанными семь знамен иррегулярного войска.

Взятием этих трофеев оканчивается деятельность Якова Петровича, как начальника самостоятельного отряда. Спустя несколько дней после описанной стычки, утром 13-го октября, он получил предписание главнокомандующего, в котором, между прочим, сказано было, «что на случай выступления части действующего корпуса из-под Карса, блокадная линия, со всеми остающимися в ней войсками, поступает в полное ведение генерал-маиора Бакланова, которому предписывалось тотчас сдать мелик-кейский отряд полковнику Тихоцкому, а самому [174] прибыть в главную квартиру для получения на этот счет личного приказания.

Поводом к такому распоряжению послужило следующее: получены были сведения, что Омер-Паша, двинувшись к Гурию, в то же время направил особый отряд к стороне Ахалцыха, с тем чтобы войти в связь с войсками, стоявшими около Арзерума. Вследствие этого главнокомандующий, предписав генералу Базину перейти опять к Ардагану и оттуда действовать независимо от главных сил по тем сведениям, которые будут получаться о неприятеле со стороны Аджарии, — рассчитывал сам идти к Саганлугу на встречу Селим-Паше, которого предполагал уже в движении к Карсу, и победою в поле ослабить впечатление, произведенною на край нашею последнею неудачею. Поэтому, когда Бакланов явился к Муравьеву, между ними произошел известный разговор, который сам Яков Петрович передает следующим образом:

Я потребовал вас — сказал главнокомандующий: — для того, чтобы передать некоторые приказания на случай моего выступления. Вы, конечно, знаете обязанности, которые будут лежать на вас, как на начальнике блокадной линии.

— Знаю — отвечал я: — и постараюсь насколько сумею исполнить их.

— Обязанности эти велики — продолжал Муравьев: — но я надеюсь на вас более, чем на кого-нибудь другого. Дело вот в чем: я получил верные сведения, что Селим-Паша двинулся из Арзерума и намерен угрожать мне в то время, когда Омер-Паша будет приближаться сюда из Батума. Цель их, как понимаю я, достигнуть Карса и продлить оборону, пока не подоспеют французские или английские десанты. Надо расстроить этот план, надо помешать их соединению и разбить Селима, прежде чем Сардар успеет перейти через горы. Скажите мне, что вы об этом думаете.

— Коли вы требуете моего суждения — возразил и: — то должен сознаться, что я на вашем месте не позволил бы себе ни на один шаг отступить от крепости.

— А почему так?

— Потому что вести, полученные вами из Арзерума не заслуживают никакого доверия. Селим, подобно Вели-Паше, бегавшему целую кампанию перед ничтожным отрядом Суслова, имеет войско, составленное на половину из башибузуков. Число их не может простираться свыше 10, 12 тысяч. Вероятно ли, чтобы с такими малыми средствами, он перешел через Саганлугские горы и дал бы полевое сражение? Другое дело Омер-Паша: в его распоряжении находится до 30-ти тысяч войска; но время года не позволит ему и думать об открытии новой кампании. Теперь уже октябрь: дороги повсюду попорчены, реки в разливе, горы завалены снегом и через них нельзя [175] переправить не только обозов, но даже полевую артиллерию. С чем же он явится? С одними ружьями, да с двух, трехдневным продовольствием, принесенным в ранцах! Нет, ваше высокопревосходительство, я полагаю, что Омер-Паша не будет так прост, чтобы попасть в западню, и утверждаю, что полученные вами сведения — утка.

— Какая же цель ее? спросил Муравьев.

— А вот какая. Кто из нас поручится, что в Пеняках не заготовлено несколько тысяч вьюков с продовольствием, которые ожидают только случая, чтобы проникнуть в крепость. Лучшее средство для этого, конечно, отвлечь часть нашего корпуса в противоположную сторону. И вот, лазутчики подосланы. Положившись на них, вы отойдете от Карса, а турки сделают сильную вылазку, раздвинут нашу блокадную линию и впустят к себе целые транспорты продовольствия. Если это случится, тогда все жертвы и труды нынешней кампании останутся бесплодными. Быть может я ошибаюсь, позволяя себе опровергать полученные вами сведения; но допустим, что со стороны Батуми и Арзерума действительно приближаются сильные сикурсы. Ну что же? в добрый час! На вашем месте я приказал бы раздвинуть блокадную линию и пропустит их в Карс без всякого препятствия. Торжество турок будет непродолжительное. Напротив, они придут в отчаяние, как только узнают, что ни Омер-Паша, ни Селим-Паша не привезли с собою продовольствия. В два, три дня эти свежие массы истребят последние скудные запасы гарнизона и тогда, чтобы не погибнуть с голода, вынуждены будут или дать полевое сражение, или положить оружие. В первом случае все шансы будут на вашей стороне, потому что мы владеем сильною артиллериею, тогда как наши противники должны ограничиться одними штуцерами; во втором — вы будете иметь удовольствие видеть в плену не только главнокомандующего Анатолийским корпусом, но самого Сардаря с его значительною армиею,

— Позвольте — перебил меня Муравьев: — вы справедливо сказали, что в Пеняках могут быть транспорты; но разве эти транспорты не могут доставляться в Карс под прикрытием сорокатысячного корпуса?

— Могут. Но в этом случае я попрошу Ваше Высокопревосходительство дать мне только полную свободу действия с моими казаками. Ручаюсь вам головою, что ни один шаг, навьюченный, чем бы то ни было, не проскользнет к неприятелю.

Муравьев задумался.

— Да, вы правы, сказал он, наконец, подавая Бакланову руку: — я остаюсь под Карсом.

Несмотря на такое решение, часть действующего корпуса все-таки продолжала находиться в полной готовности к выступлению в 24 часа, [176] если бы того потребовала надобность. Яков Петрович также оставался в главной квартире и, перебравшись вниз, за Карс-Чай, поместился в палатке казачьего полковника Петрова. Морозы в это время доходили уже до нескольких градусов; лагери обстроились теплыми землянками и турецкие названия деревень совершенно исчезли из разговорного языка. Солдаты прозвали Мелик-Кёй — «Орлиным Гнездом» и «Баклановкою», — и эти названия удержались до самого конца, не смотря на то, что мелик-кейским отрядом командовал уже не Яков Петрович.

Жил он в это время далеко не роскошно, отказывая себе часто в самых необходимых предметах. Один из адъютантов Муравьева довел об этом до сведения главнокомандующего прибавив, что накануне Яков Петрович при нем отдал буквально последний полуимпериал какому-то лазутчику, являвшемуся к нему из Карса. Муравьев тотчас написал об этом военному министру, и Якову Петровичу, Всемилостивейше пожаловано было «за отличия в разновременных делах против турок единовременно пять тысяч рублей серебром, а за особые отличия при штурме Карских укреплений — орден св. Анны 1-й степени ⁸¹.

Между тем по поводу приходившего лазутчика Яков Петрович потребован был к Муравьеву.

— Я пришел к ному — рассказывает Бакланов: — вечером, запросто, как для обыкновенной беседы. Мы долго говорили о положении карского гарнизона, как вдруг главнокомандующий круто переменил разговор.

— Правда ли, что вы в кругу своих задушевных друзей говорили, что знаете в Карсе такое место, на которое с ручательством за успех можно повторить нападение?

— Правда, отвечал Бакланов: пункт этот лежит на Карадагских высотах, но шансы как на успех, так и на неудачу совершенно равные.

— Почему так?

— Потому что Карадагские высоты могут быть взяты только врасплох: следовательно, малейшая оплошность с нашей стороны прибавит к жертвам 17-го сентября только новые и бесполезные жертвы.

— А сколько по вашему соображению потребовалось бы войска?

— Войско здесь ничего не значит, отвечал Яков Петрович: — здесь надо темную ночь, да тысячу самых отборных охотников, которые были бы способны как змеи проползти между неприятельскими укреплениями. Резервы должны оставаться в лагерях и броситься только тогда, когда охотники будут уже на батареях. Условия, как видите, нелегкие. Если охотники сохранят порядок, если резервы не [177] потеряют ни одной минуты — успех несомненен; в противном случае потеря будет больше, нежели была 17-го.

Муравьев молчал несколько времени.

— Скажите мне, но скажите откровенно, — воскликнул он вдруг с необыкновенною живостью, — что думаете вы о духе нашего войска? Пойдут ли солдаты на вторичный приступ?

— Пошли бы; но к сожалению минувший штурм лишил нас лучших офицеров, к которым они питали неограниченную доверенность.

— А вы то что же? — перебил Муравьев. Разве я не знаю, что вас они считают своим божком, и что за вами пойдут в огонь и в морскую пучину.

— Быть может это и так, — отвечал Бакланов: — но вспомните, ваше высокопревосходительство, что на штурме 17-го сентября не я один был божком этого храброго войска. Майдель был боготворим солдатами, и потеря его была поворотною точкою целого сражения. Ковалевского любили не менее. Пока я жив, ручаюсь, что войска пойдут за мною, куда бы я ни повел их; но пуля дура, картечь и ядро — не умнее. Коли меня убьют, охотники останутся одни, потому что кроме меня, да трех человек пластунов, никто не знает Карадагской возвышенности. Поэтому, — продолжал Яков Петрович: — если вы хотите узнать мои мысли, я никогда не посоветую вам предпринимать вторичного приступа. Покорение Карса надо предоставить времени, а время это не за горами и через две, через три недели турки непременно положат оружие.

Вскоре после этого разговора, главнокомандующему кто-то представил необходимость уничтожить турецкий аул Шорах, расположенный у высот того же названия, откуда турки будто бы добывали топливо. Главнокомандующий приказал назначить для этой цели отряд, под командою генерала Бакланова. Однако же ему объявили об этом назначении только тогда, когда до выступления отряда оставалось не более полчаса.

Яков Петрович бросился к корпусному командиру, чтобы просить его об отмене этого приказания, потому что для разборки аула достаточно было послать ночью одних охотников. Когда он начал говорить, что аул находится под выстрелами крепости, что потеря будет большая, его не хотели слушать и старались уверить, что он ошибается, приводя в доказательство то, что во время штурма ни один неприятельский снаряд не упал даже близко от этого места.

Яков Петрович отвечал, что в этом случае слагает с себя всякую ответственность; но, выведя колонну из лагеря, остановил ее близ Столовой горы и выслал вперед одних охотников, за которыми в полуверсте должен был подвигаться обод, назначенный для вывозки из аула годного дерева. Кавалерия шла за обозами. Бакланов сам [178] поехал вперед и, поднявшись на небольшой пригорок, стал наблюдать в подзорную трубу за тем, что делается в Карсе. В редутах уже били треногу. — Как только обозначилось движение нашей колонны, турки стали в ружье и скоро с передовой батареи загремел пушечный выстрел. Началась канонада. Снаряды, перелетая аул, стали ложиться в обоз. К счастью войска остановлены были вне выстрела. Бакланов потребовал к себе на пригорок некоторых начальников и предложил им полюбоваться картиною.

— Это удивительно, ваше превосходительство — отвечали ему: — надо полагать, что после штурма турки поставили сюда орудия большого калибра.

— Казак! подыми ядро! — сказал Яков Петрович своему ординарцу.

— Ядро оказалось шестифунтовое.

Бакланов приказал начать отступление, не скрывая уже более накипевшей досады.

Размолвка эта была доведена до главнокомандующего и имела последствием то, что Бакланов до самого падения Карса жил при главной квартире, не получая уже никаких поручений.

Наконец 10 ноября 1855 года Карс сдался. Яков Петрович расположил свою кавалерию на зимние квартиры и сам переехал в Тифлис, где тотчас же потребован был опять к главнокомандующему.

— Я назначаю вас в Кутаис — сказал ему Муравьев. Там два генерала и ни от одного из них я не имею известия, что делает Омер-паша — надеюсь, что вы доставите мне, наконец, точные и верные сведения. Когда вы можете отправиться?

— На Дону есть поговорка — отвечал Яков Петрович: — голому собраться — только подпоясаться; через два часа я могу быть в дороге.

— Этого не нужно, но я прошу вас отправиться не позже завтрашнего утра.

Несмотря на приказание, выраженное столь положительным образом, поездка эта не состоялась, и Яков Петрович, испросив себе отпуск, отправился на Дон, — отправился с тем, чтобы более не возвращаться на Кавказ, бывший так долго свидетелем его громких военных подвигов.

ХV.

Оставив Кавказ, Яков Петрович поселился в Новочеркасске и жил некоторое время вдали от дел, посвящая все время исключительно своему семейству. Но это продолжалось не долго. 2-го февраля 1857 года он был назначен походным атаманом донских казачьих полков, находившихся на Кавказе. [179]

С этих пор начинается собственно административная деятельность Якова Петровича. По особым условиям расположения донских полков на Кавказе, круг деятельности походного атамана был чрезвычайно обширен, и потому Яков Петрович не имел возможности участвовать в последних военных событиях, закончивших собою нашу боевую кавказскую летопись. Это обстоятельство, заставившее его, так сказать, сойти с военного поприща, для которого он, кажется, был создан, — служило для него источником не малых душевных огорчений. Яков Петрович рассказывал сам, что, проведя большую часть своей службы в седле, посреди бивуаков и лагерей, привыкнув слышать шум оружия и видеть кровавые битвы, он несколько тяготился новым своим положением, и, шутя говаривал, что ему легче бы было провести две, три бессонные ночи с своими пластунами, нежели два, три часа, просидеть, не разгибая спины за письменным столом в своем кабинете. Впрочем, Яков Петрович никогда не любил убранства и роскоши в комнатах: он жил настоящим казаком-партизаном, пренебрегая удобствами и гнушаясь комфортом. «С этими вещами — говаривал он: — не трудно нашему брату совершению забыть свое ремесло»

К сожалению мы ничего по можем сказать о том, в чем именно проявилась деятельность Якова Петровича по отношению к командуемым им казачьим полкам, потому что Яков Петрович сам ничего не упоминает об этом в своих записках, посвящаемых им исключительно описанию одних боевых эпизодов; но что эта деятельность не могла не быть плодотворною, в этом убеждает нас и всестороннее знание им быта и нужд этих полков, и лестные отзывы о нем главнокомандующего армиею и те высочайшие награды, которые пожалованы были Якову Петровичу за время бытности его походным атаманом.

«Известный на Кавказе храбростью и боевою распорядительностью, генерал-маиор Бакланов — так писал о нем генерал-адъютант, князь Барятинский военному министру: — с назначением походным атаманом донских казачьих полков, состоящих при Кавказской армии, принес существенную пользу заботливостью о благосостоянии вверенных ему полков как в боевом, так и в хозяйственном отношениях; в особенности же я обязан ему улучшением быта тех казаков, которые разбросаны малыми командами для содержания постов и кордонной службы». Во внимание к этим заслугам и к прежним подвигам, оказанным Яковом Петровичем, Барятинский просил военного министра обратить на службу его особое милостивое внимание Государя Императора.

Вследствие такого ходатайства Бакланову пожалован был 16-го февраля 1859 года орден св. Анны 1-й степени с императорскою короною: 2-го февраля 1860 года — аренда в течение 12 лет по тысячи [180] пятисот рублей серебром ежегодно, а 3-го апреля того же года — чин генерал-лейтенанта.

Последние награды не застали однако же Якова Петровича уже на Кавказе. Как ни казалось несокрушимым и крепким его железное здоровье, однако же усиленные боевые труды, бессонные ночи и тяжкие раны — взяли свое. Он заболел серьезно и по совету медиков, отправившись на Дон, сдал должность походного атамана генералу Хрещатицкому ⁸²; а вслед затем назначен был состоять по Донскому войску.

Впрочем, неугомонная и энергическая натура его не могла как-то мириться с бездейственною жизнью. Едва здоровье Якова Петровича восстановилось, как он поступает на службу по выборам дворянства и 1-го мая 1861 года назначается окружным генералом II округа Донского казачьего войска.

В этом звании застала Якова Петровича Польская кампания.

Вооруженное восстание, вспыхнувшее в Польше в ночь с 11-го на 12-е января 1863 года, быстро разлилось по Литве и при известном настроении умов европейского общества, нашло себя сочувствие и поддержку во многих иностранных правительствах. Россия, однако же, твердо решилась исполнить свой долг и деятельно стала готовиться к войне. Дон вооружился почти поголовно, а потому наказной атаман Донского казачьего войска генерал-адъютант Граббе отправил военному министру 16-го мая 1863 года телеграмму следующего содержания:

«На западной границе собирается 12-ть казачьих полков. Необходим молодец начальник. Не назначить ли Бакланова»?

Телеграмма эта совпала в Петербурге с представлением о том же генерала Муравьева, который, после свидания с братом своим Николаем Николаевичем, остановился также на мысли привлечь на службу Якова Петровича, и с этою целью писал военному министру, «что побуждаемый необходимостью иметь в настоящее время энергических отрядных начальников для отыскания и поражения мятежнических шаек, он просит о командировании в свое распоряжение, сколь возможно скорее, войска Донского генерал-лейтенанта Бакланова».

В ответ на эти представления, военный министр телеграфировал Граббе о немедленном командировании генерала Бакланова в Вильно, и в тоже время писал генералу Муравьеву, «что Государь Император, по рекомендации наказного атамана войска Донского, уже изволил признать полезным, чтобы генерал-лейтенант Бакланов прибыл в ваше распоряжение для общего начальствования расположенными в Виленском округе донскими казачьими полками, и что высочайшее повеление об этом уже сообщено наказному атаману по телеграфу».

Муравьев торопил приездом Бакланова. «Уведомьте — телеграфировал он дежурному генералу: — скоро ли приедет Бакланов и где он находится»? [181]

Сдача должности задержала однако же Якова Петровича на Дону, и только 19-го июня, получив от высочайших щедрот пособие в четыре тысячи рублей, он выехал в Вильно, испросив предварительно разрешение остановиться на несколько дней к Петербурге,

В Вильно Яков Петрович прибыл в начале июля месяца и тотчас отдал свой известный приказ по донским казачьим полкам, который в тысячах экземплярах разлетелся по Литве и по Царству Польскому. Приезд известного кавказского героя — имя которого пользовалось в войсках огромною популярностью, обрадовал всех истинно военных людей, служивших тогда не только в Литве, но и в Польше; а некоторые выражения его приказа вызвали в военном обществе самые разнообразные толки и предположения, сходившиеся на том, что Бакланов приехал не даром и в случае войны будет командовать авангардом действующей армии.

Вот этот знаменитый приказ, отданный им в Вильне 7-го июля 1863 года.

«Станичники и односумы»!

«Я выехал из родного края 19-го июня и привез вам от него поклон. Дон завещает вам бороться одному против десятерых и охулки на руку не класть! Дон дышит пламенною любовью и преданностью к Царю нашему; он ждет с нетерпением воли Монарха двинуться на внешнего врага, замышляющего нарушить спокойствие святой Руси. На вашу долю пал жребий быть впереди — против врага внутреннего. Вы — потомки славных и могучих предков наших Азовского сидения. Молодечество ваше против мятежников радует Царя, а донская семья ликует вас»!

«Братья! соберемся с силами, окрепнем духом и превознесем все трудности и лишения, и покажем, что достойны называть себя питомцами славного, тихого Дона. Настанет время — я буду посреди вас в беседе боевой, введу вас в бой с заветным кличем Ермака: «с нами Бог»! — силою коего булат наш остр — и не устрашимся! Уверен в вас, что вы такие же чудо-богатыри, как были водимые мною в бой деды, отцы и старшие братья ваши»!

В военных действиях Якову Петровичу однако же не довелось принимать непосредственного участия. Он был назначен военным начальником Августовского отдела и 18 сентября с гвардейским отрядом из двух кавалерийских полков и 22-х рот пехоты выступил из Вильни по дороге в Ломжу ⁸³. Часть этих войск, под командою генерал-маиоров Дубельта и князя Барятинского имела стычки с повстанцами между местечками Серио и Сейнами, а также в окрестностях Кальварии; — но главные силы, под личным предводительством Якова Петровича, прошли через Липск в Августов, никого не [182] встретив на дороге. Во все время похода Яков Петрович не слезал с коня и только раз — говорит очевидец: — чувствуя сильную желудочную боль, позволил себе, — как он выражался: «понежиться», т. е. проехать половину перехода в простой, мужицкой телеге».

Страшная молва предшествовала по Литве приезду Бакланова. Назначение его начальником Августовского отдела встречено было с нескрываемым трепетом, потому что всем были известны жестокие погромы его, приводившие в ужас чеченцев, но никто не знал и не слыхал о его сердечной теплоте и нежных чувствах, столь не соответствовавших его суровой и грозной физиономии. Еще до приезда в Вильно поляки были настроены видеть в нем только дикого гунна, варвара и распускали слух, что он питается человечьим мясом, — слухи которые к удивлению и к стыду поляков находили себе многочисленных верователей. Впрочем, Яков Петрович и сам заботился поддерживать о себе подобную славу, говоря, что подобное настроение умов — вернейшее ручательство за спокойствие подведомственного ему края. Решившись раз навсегда не прибегать к особо суровым, карательным мерам, он вздумал господствовать в крае нравственным влиянием и этим достигнул того, чего не могли достигнуть в других местах ни казнями, ни ссылками.

Когда отряд подошел к Августову, Яков Петрович приказал ударить в барабан и объявить на площади собранным жителям, что через полчаса в город вступает Бакланов, и что воля его на первый раз такова, чтобы не было траура.

Когда войска вступили, траур действительно исчез. Из Августова Бакланов прошел с отрядом в Сувалки и там основал спою резиденцию.

Прежде всего Яков Петрович позаботился ознакомиться с краем и с этою целью приехал один, без всякого конвоя, из Сувалок в Августов и обратно, на простой, перекладной почтовой тележке. Дорога лежала дремучими лесами, по которым до него с опаскою ходили отряды; но когда Бакланов проехал туда и назад без всяких приключений, поляки почувствовали к нему суеверный страх и стали называть Асмодеем.

Кому-то случилось в разговоре спросить об этом Якова Петровича. Он отвечал, что понимал опасность, которая ему угрожала. «Но я был слишком стар для того — прибавил он в пояснение. — чтобы бояться смерти. Моя старинная шашка, да пара турецких пистолетов достаточно обеспечивали меня от позорного плена. Стало быть я рисковал только жизнью; но вместе с тем был убежден, что ежели проеду по этим местам, то отниму уже всякий повод говорить в народе о повстании».

Действительно, на другой, или на третий день по возвращении Бакланова, к нему является сувалкский почтмейстер с докладом, что он отправляет почту. [183]

— Ну что же? с Богом! говорит Бакланов.

Чиновник начинает путаться и кое-как объясняет, что места здесь глухие, опасные, а с почтою идет около пятидесяти тысяч денег.

— Так что же вам нужно? спрашивает его генерал.

— Конвой нужен, ваше превосходительство.

— Ни одного человека.

— Но прежде подобные почты конвоировались по распоряжению ваших предместников не менее, как целою ротою пехоты.

— А теперь будут ходить без конвоя, с одним вооруженным кондуктором, — решительно отвечал Бакланов.

— А если отобьют деньги?

— Вы хотите сказать: кто будет отвечать? — Я!... Но пусть они попробуют отбить — прибавил генерал, сделав ударение на последней фразе, и в голосе его послышалась нота, от которой мороз пробежал по жилам присутствовавших здесь чиновников.

Почта прошла благополучно, хотя повстанцы и не могли не знать об ее отправлении. Так велико было чувство страха, внушенного им Баклановым.

Система, которую Яков Петрович намеревался положить в основу своего управления Августовскою губерниею, была высказана им Муравьеву накануне отъезда, когда Яков Петрович вечером зашел к нему за получением последних инструкций и приказаний. Он, прежде всего объяснил Муравьеву, что жители Августовской губернии совершенно оставлены беззащитными со стороны наших войск, так как эти войска стянуты в города и местечки, а повстанцы хозяйничают в селениях, как у себя дома, и заставляют крестьян давать все, что им нужно. На вопрос Муравьева: откуда он имеет подобные сведения, не бывши в губернии? — Яков Петрович отвечал, что эти сведения переданы ему многими донскими офицерами, которые, преследуя повстанцев, вдавались далеко в глубь края и всюду слышали ропот недовольных жителей.

— Так или иначе — отвечал Муравьев: — но, помогая повстанцам, крестьяне подвергают себя всей строгости наших законов. Все это есть в инструкциях, по которым прошу вас действовать без всяких рассуждений.

— Позвольте мне, ваше высокопревосходительство, сделать нескромный вопрос об одном предмете, который в ваших инструкциях не предусмотрен?

— Говорите, — сказал Муравьев.

— Поставьте себя — отвечал Бакланов: — на месте поселянина Августовской губернии; если бы к вам беззащитному явились повстанцы с требованием им нужного, и, в случае вашего отказа, вам угрожали бы смертью, то решились ли бы вы на последнее. [184]

Муравьев задумался.

— Вы правы — сказал он, наконец: жизнь дорога для каждого, а потому прошу вас в этих случаях действовать по своему усмотрению.

Вступив в управление отделом, Яков Петрович немедленно сделал два существенные и весьма важные по своим последствиям распоряжения.

Во-первых, войска, находившиеся в Августовской губернии, разбиты были на самые мелкие отряды, которые заняли деревни и села, имея за собою сильные резервы только в некоторых пунктах, как например в Сувалках, Августове, Кальварии, Сейнах, Сапочкине и Разграде. Цель такого раздробления войск была та, чтобы разом охватить всю губернию и очистить ее от повстанцев. Каждому отряду указан был район для действия с строгим обязательством осматривать ежедневно посредством сильных конных разъездов все входящие в район местности; а ежели укажет надобность, откомандировывать отдельные части пехоты для занятия более важных пунктов.

Во-вторых, написана была инструкция, в которой объявлялось всем жителям, что в случае появления мятежников они, во избежание различных истязаний, могут снабжать их по требованиям съестными припасами, лошадьми и т. п., не подвергаясь за это ответственности, если только по выходе мятежников в ту же минуту сообщат об этом ближайшим войскам, или разъезду, с указанием, куда мятежники направились.

В противном случае — говорит Бакланов: — если кто-либо не исполнит последнего распоряжения, или пристанет сам к вооруженным шайкам, — за тех отвечают целые общества. Такие деревни объявлены будут вне всякого закона: имущество их будет разграблено, жилища сожжены и сами они от мала до велика поплатятся жизнью!...

Благодарение Богу — рассказывал Яков Петрович: — мне не доводилось ни разу применять на деле подобную угрозу, но я бы не остановился ни перед чем, потому что гибель одной деревни спасла бы сотни других от пагубного влияния мятежников.

Видя заботливость и строгую справедливость русских властей, крестьяне ободрились и сами стали формировать из себя ополчения для защиты своих деревень и сел от нашествия мятежников. Они благословляли имя Бакланова. Сами поляки начали относиться к нему с большим уважением, потому что встретили в нем строгого поборника правды и справедливости. По приеме отдела, он сам объехал все тюрьмы, говорил с заключенными и тотчас освободил до 120 человек, против которых не только не было никаких письменных улик, но даже не известно было кем и когда они арестованы. За все управление губерниею, Яков Петрович подписал только семь смертных приговоров — это были жандармы-вешатели, — для остальных же [185] смертная казнь заменялась ссылкою в Сибирь; но имения сосланных, вопреки принятым правилам, никогда не отбирались в казну, а оставлялись в неприкосновенном владении законных наследников. Он втайне принимал горячее участие в судьбе несчастных семейств, часто, после ссылки отцов, остававшихся без куска насущного хлеба, и помогал им, чем можно. Много хранилось у Якова Петровича писем, полученных им из Полыни и свидетельствующих об этой благородной черте его характера. Мы не знаем, где в настоящее время находятся эти письма, но, сколько помним их содержание, они могли бы послужить хорошим материалом будущему историку Литовского восстания.

В начале ноября месяца умиротворение Августовской губернии можно было полагать совершенно оконченным. Несмотря на это — говорит Яков Петрович: — нашлись доброжелатели, которые представили Муравьеву, что подобные смягчения участи подсудимых — есть ничто иное, как употребление во зло его доверенности. На меня — говорит он — стали смотреть, как на повстанца, хотя именно в одной моей губернии их не было ни одного человека.

Муравьев поколебался. Несколько резких и колких замечаний, сделанных Бакланову, заставили последнего отправиться в Вильно. Он прибыл туда вечером и прямо с поезда железной дороги явился к Муравьеву. Начались жаркие объяснения по поводу неприкосновенности имений, сосланных в Сибирь. Яков Петрович однако же успел доказать Муравьеву всю несостоятельность подобной меры, по крайней мере по отношению к Августовской губернии. Что же касается до объяснения причин, заставлявших его заменять смертную казнь ссылкою — то на это Бакланов отвечал Муравьеву следующее:

Ваше высокопревосходительство, теперь не начало возмущения, а его окончание; в момент разгара бунта попадались под нож и веревку и правые, и виноватые — и первых тогда не замечали. Во время мятежа мы казнили за преступления; теперь казним из мщения. По моему мнению крутые меры, как бы они не были жестоки, должны производиться над противником своевременно, а не тогда, когда он уничтожен и бессилен. Мои понятия не могут сходиться с вашими; а потому позвольте мне не возвращаться в Сувалки. Я еду прямо отсюда на Дон: пошлите на место мое другого генерала, которому я обязуюсь передать отдел в 24 часа. Расставаясь с нами, я хочу до конца говорить вам правду в глаза. Управляя отделом не именем моим, а вашим, я старался не наложить на имя ваше черного пятна. На Литве вас злословят; но могу вас уверить, что в Августовской губернии его благословляют.

Муравьев подал ему руку.

— Поезжайте обратно в Сувалки — сказал он: — и поступайте так, как поступали до настоящей минуты. [186]

Наградою Якову Петровичу за отличную и ревностную службу и «за особые труды» по управлению Августовским отделом был орден св. Владимира 2-й степени, пожалованный ему при высочайшем рескрипте 6-го февраля 1864 года.

В мае месяце здоровье Якова Петровича видимо стало расстраиваться. Он просился в четырехмесячный отпуск на Дон и 30-го января 1864 года был уволен от звания военного начальника Августовского отдела с оставлением заведующим донскими казачьими полками в Виленском округе.

«С крайним сожалением лишаясь на время полезной деятельности этого генерала» — писал Муравьев к военному министру; — «и вместе с тем входя в недостаточное его состояние, прошу ходатайства о всемилостивейшем пособии на лечение и для устройства домашних дел, пришедших в расстройство после призыва его на службу».

На основании итого ходатайства Бакланову пожаловано было единовременное пособие в три тысячи рублей серебром.

Во время отпуска Яков Петрович сильно заболел воспалением печени и, кроме того, его постигло еще другое несчастие; 14-го августа в Новочеркасске, где он лечился, произошел сильный пожар, причем у Якова Петровича сгорело все имущество и все наличные деньги, так что он остался в большой крайности и должен был переносить большие лишения, отказывая себе даже в самом необходимом для жизни.

В январе 1865 года Яков Петрович возвратился в Вильно. В следующем году, по ходатайству командующего войсками Виленского военного округа генерал-адъютанта Кауфмана, который писал, «что генерал-лейтенант Бакланов по своим способностям и прекрасному служебному такту может быть весьма полезен для службы, а во многих случаях незаменим» — ему всемилостивейше пожалована была аренда по три тысячи рублей на 12 лет, а вслед затем объявлено высочайшее благоволение за отличное состояние донских казачьих полков, в котором они представились на смотр Его Императорскому высочеству великому князю Николаю Николаевичу при г. Вильно 17-го сентября 1866 года.

Это была последняя служебная его награда. Вслед за этим должность заведующего донскими казачьими полками была упразднена, и Яков Петрович высочайшим приказом 13-го января 1867 года зачислен по Донскому войску.

С этого времени оканчивается собственно служебное поприще Якова Петровича. Он почти безвыездно жил в Петербурге, внимательно следя за всеми усовершенствованиями военного дела, живо интересуясь тем, что касалось до фанатически любимого им Донского войска. Между тем здоровье его видимо гасло и, наконец, 18-го [187] января 1873 года Якова Петровича, после продолжительной и тяжкой болезни — не стало.

Он умер в бедности и был похоронен на счет Донского казачьего войска, ассигновавшего тысячу пятьсот рублей на сооружение ему надгробного памятника.

Но место памятнику не в Петербурге, на мало известном кладбище, — говорит одна корреспонденция с Дона: — а в Новочеркасске, рядом с памятником Платова. Это послужило бы назидательным примером для будущего поколения Дона. Памятник среди донской семьи, которая чтит его, принес бы существенную пользу молодому поколению и вместе с тем служил бы утешением старому. Кто не знает с каким чувством вспоминается имя знаменитого кавказского героя на Дону, где даже дети в играх своих стараются во многом подражать Бакланову. Мир праху храброго и доблестного воина. С гордостью будет произноситься это славное имя каждым донским казаком, и теплым, задушевным словом помянут его сослуживцы — свидетели его беззаветной удали и честного исполнения долга.

Комментарии.

75. Кавалерия эта состояла из 7 полков: два были донские, два сборно-линейные, два конно-мусульманские и один куртинский, кроме того, к ней ещё три сотни карапапахов и дивизион черкесской милиции.

76. Трубка эта была подарена Якову Петровичу сыном Ермолова, служившим адъютантом при Н. Н. Муравьеве.

77. Однажды в разговоре с пленными турками, кто-то шутя сказал, что Бакланов несколько раз ходил переодетым в Карсе по их лагерям. Турки тотчас же поверили и стали припоминать между собою какие-то два случаи, когда по лагерям ходил незнакомый человек такой наружности, которая на всех производила сильнейшее впечатление.

78. В Чавтли-Чае была расположена главная квартира.

79. Скопин в это время был есаулом.

80. Ермолов был в чине капитана.

81. Высочайший приказ об этом состоялся 12-го февраля 1856 года.

82. Приказ об этом состоялся 9-го сентября 1859 года

83. Это были полки лейб-гвардии: казачий, драгунский и части от полков лейб-гвардии Преображенского, Семеновского и Измайловского.