Однажды в начале 1851 года, Яков Петрович не помнил, какого именно числа, — в Куринское пришла оказия, с которою к нему доставлен был с почты необыкновенный по своей оригинальности и характерному стилю значок, приобретший вскоре известность по целому Кавказу. Значок имел вид большого черного знамени, на средине которого изображена была мертвая «Адамова» голова, с двумя крестообразно положенными под нею костями, а кругом серебряною вязью шла надпись: «чаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь». — Откуда и кем был прислан этот значок — так и осталось для Якова Петровича тайною до конца его жизни. По почтовому штемпелю можно было видеть только, что посылка сдана в аксаевской почтовой конторе; из этого обстоятельства некоторые почему-то заключали потом, что будто бы это было приношением Старо-Черкасского девичьего монастыря, отчего монастырь, однако же отказывался. Как бы то ни было, но черный значок, доставленный таким таинственным образом, стал с этих пор неразлучным спутником Якова Петровича и участвовал с ним во всех боях, как на Кавказе, так и в Азиатской Турции.

Когда значок впервые явился перед полком, он, по словам Якова Петровича, произвел на казаков впечатление не совсем благоприятное. Черный и мрачный как погребальная хоругвь, со всеми атрибутами смерти, он действовал на нервных людей, как вечное напоминание «memento mori», от которого холодная дрожь пробегала по жилам. Но это впечатление скоро прошло, особенно, когда казаки, освоившись с ним, увидели, что появление этого значка наводит панический страх на чеченцев, которые, по своим суеверным понятиям, приписывали ему какое-то особое мистическое значение.

Что касается военных происшествий, то новый, 1851 год ознаменовался в Кумыкских владениях новыми удачными набегами Якова Петровича, который, истребив значительные запасы сена, сложенного чеченцами на Качкалыковском хребте, проник в Ичкерию, где близ [92] аула Мискита, знакомого Якову Петровичу еще со времени Даргинского похода, истребил огромное количество хлеба, а затем наказал ауховцев и нанес сильнейшее поражение самому мичиковскому наибу, вздумавшему спуститься на плоскость, чтобы рассчитаться с нами за все потери и неудачи, испытанные чеченцами в последнее время.

Из этих происшествий набег к ауховцам и поражение чеченцев при Исти-Су заслуживают особенного внимания.

Для первого из них Яков Петрович скрытно сосредоточил войска в окрестностях Герзель-Аула, рассчитывая произвести движение в ночь с 13-го на 14-го февраля; но это ему не удалось, так как лазутчики, посланные заблаговременно разузнать, что делается в горах, запоздали и возвратились только тогда, когда восходившее солнце уже осветило снежные изгибы горным вершин, которые отчетливо и ясно обрисовывались на совершенно безоблачном небе. За рекою Аксаем, вдали на холме, залитом солнечными лучами, Яков Петрович заметил пикет и заключил, что в Аухе выгнали скот. Тогда, оставив пехоту на месте, с приказанием по первым выстрелам идти на помощь, он с казаками спустился в Аксай и, несмотря на довольно полую воду, двинулся по его руслу к старому аксаевскому аулу, лежавшему в развалинах еще со времени смерти храбрых генералов Лисаневича и Грекова. Прикрываясь высоким обрывистым берегом, казаки, никем не замеченные, достигли аула, возле которого от дождей и таяния снегов образовались глубокие промоины. По этим промоинам, опустив вниз пики, чтобы блеском оружия не привлечь внимания горцев, они перебрались в большой дремучий лес, подходивший к самому берегу Яман-Су и скоро выбрались на довольно открытую местность, на которой пестрели ходившие отары баранов. Их было не менее трех, четырех тысяч голов. Казаки захватили их вместе с шестью пастухами-ауховцами и тотчас двинулись назад, так как тревога распространилась уже по аулам, лес мало-помалу стал наполняться чеченцами. Бакланов шел в арьергарде и, спешив сотни Балабина и Березовского, завязал сильную перестрелку. Эхо беспрерывного ружейного огня, разносившееся по горам громовыми раскатами, и дым, взвивавшийся над лесом густыми клубами, обозначали путь нашего отряда. Поэтому Яков Петрович с минуты на минуту ожидал появления пехоты, но она не показывалась; а между тем лес кончился и казакам приходилось выбираться на чистое место. Тогда, заметив отсутствие у нас пехоты, чеченцы собрались в плотную массу, чтобы прорвать нашу пешую цепь; но в эту минуту Яков Петрович вынесся вперед с ракетными станками и на полном карьере спешил батарею. Любимый белый конь его, осаженный на всем скаку могучею рукою всадника, сел совершенно на хвост и рухнулся наземь с переломленными задними ногами. Жаль было Якову Петровичу доброго коня, честно служившего под ним еще со времени Даргинской [93] экспедиции ⁵⁵, но делать было нечего. Он быстро пересел на заводного коня и, после залпа ракет, пустил в атаку ближайшие сотни. Стремительный удар отбросил горцев, но в это самое время под Яковом Петровичем снова была ранена лошадь. Он пересел на третью — и эту тотчас же убили. Четвертую и пятую постигла та же самая участь. Вообще, в этом отношении день для Якова Петровича задался какой-то фатальный. В продолжение пятнадцати минут он переменил под собою пять лошадей — и две из них были убиты, а три ранены. К счастью ни одна из пуль не коснулась самого Бакланова, так что вся наша потеря заключалась только в одних лошадях. Ни убитых, ни раненых казаков не было.

В другой раз — это было в апреле месяце — Яков Петрович только что послал на Карасинский пост сотню есаула Захарова с приказанием забрать из тамошнего склада фураж, — как вслед за этим явился Али-Бей с известием, что две сильные партии спустились на плоскость, из которых одна засела в балках при Исти-Су, а другая направилась на Карасинский пост. Так как цель и намерения неприятеля состояли в том, чтобы произвести одновременные нападения в окрестностях того и другого укрепления, то Яков Петрович приказал тотчас зажечь маяк и ударить тревогу.

Как только с крепости загремели орудия, и на Карасинском посту вспыхнул ответный маяк, означавший, что условный сигнал услышан и понят, Бакланов с тремя оставшимися сотнями при двух орудиях двинулся на Исти-Су. Близ Нефтяного источника партия была открыта; но едва артиллерия, следовавшая в голове колонны, снялась с передков и встретила горцев картечью, как в то же самое время послышался крик одного офицера: «Господа! смотрите — на нас скачет конница!» Все обернулись направо. Конная толпа, скрываемая от нас густыми облаками ныли, действительно неслась во все повода и все забирала вправо, очевидно намереваясь налететь на нас с боку.

Карасинским сотням поспеть было рано, а потому не оставалось никакого сомнения, что это был неприятель. Казаки уже приготовились встретить его дружным огнем, но к удивлению из партии отделился всадник и начал усердно маячить. Тут только казаки заметили мелькавшие пики и узнали сотню Захарова. Она возвращалась из Карасинского поста, услыхала тревогу и, сбросив фураж, в карьер примчалась на выстрелы. В тумане не мудрено было принять ее за чеченцев; но сметливый Захаров, вовремя подавший маяк, обогнул наши сотни и бросился прямо во фланг неприятелю. Два, три картечные выстрела и затем стремительная атака с обеих сторон живо покончили дело, и горцы без оглядки ускакали в горы. [94]

Пока Бакланов громил неприятеля у Исти-Су, другая партия двигалась между тем на встречу карасинским сотням; но, увидев проскакавшую кавалерию — это была сотня Захарова — сочла ее за карасинский отряд и, полагая, что пропустила время для своего нападения, остановилась в нерешимости. В это время гром орудийных выстрелов, ясно слышавшийся у Исти-Су, стал замолкать: очевидно, что партия, сидевшая в засаде была открыта и рассеяна русскими. Однако же считая себя в безопасности, горцы не слишком торопились отступлением, — как вдруг со стороны Карасинского поста послышался зловещий гул несущейся конницы, и Поляков с своим дивизионом налетел на партию. В ту же минуту показались от Исти-Су четыре сотни, — черный значок впереди — скакавшие во весь опор наперерез их отступлению. Как бешеные ринулись горцы, чтобы оружием открыть себе дорогу; но было уже поздно, и партия, охваченная железным кольцом, была истреблена почти поголовно.

Несмотря на это тревожное время, Яков Петрович нашел возможность, в промежутке между делами, исполнить давнишнее желание побывать на Дону и, испросив 28-ми дневный отпуск, посетил семейство, которого не видел в продолжение шести лет сряду. К этому же времени относится и его поездка в Грозную, о которой он сам рассказывает следующим образом.

«Давно — говорит в своих записках Бакланов: — я желал увидеть знаменитого нашего героя Слепцова, перед которым благоговел и с которым жаждал познакомиться лично. Я был пленен его славою, а потому, как только узнал, что Слепцов, строивший тогда Алхан-Юртовскую станицу на Сунже, находится в Грозной, не теряя ни минуты, сел верхом и выехал туда в сопровождении нескольких отважнейших своих пластунов. Накинув бурки и окутав головы башлыками, мы ехали тесною кучкою: я впереди с двумя своими телохранителями, в числе которых находился и мой неизменный спутник Скопин. Проскакав, таким образом, всю ночь напрямик через дремучие леса и горы Чечни, мы к свету, были уже в укреплении Тепли-Кичу, где комендант, встретивший нас, не хотел поверить, чтобы мы прошли по дороге, по которой с опаскою ходили отряды. В Тепли-Кичу мы отдыхали четыре часа и затем въехали в Старо-Юртовские ворота Грозной в ту самую минуту, когда Слепцов, как оказалось впоследствии, выезжал в другие. Раздосадованный такою неудачею, я не захотел оставаться и тем же путем отправился обратно. Между тем весть о моем приезде дошла до Алхан-Юрта, и Слепцов тотчас же прискакал назад, опоздав всего двумя или тремя часами. Таким образом, судьба не привела нам свидеться. Слепцов в том же году был убит и похоронен в станице, названной его славным именем. Спустя несколько лет, когда я ехал в Турцию, мне довелось посетить Слепцовскую станицу: я отыскал могилу героя, поклонился ей до земли и отслужил панихиду». [95]

Вскоре Якову Петровичу пришлось однако же еще раз побывать в крепости Грозной, куда он был вызван начальником левого фланга для участвования в летней экспедиции, предпринимавшейся тогда под личным предводительством князя Барятинского. Бакланов прибыл в Грозную в сопровождении сотни своего полка и получил приказание принять в отряде начальство над всею кавалериею, состоявшею из Гребенского казачьего полка, девяти сотен донцов и некоторого числа грозненской милиции.

27-го июня Яков Петрович с частью этой кавалерии произвел движение на Мискир-Юрт, а 28-го участвовал в общем наступательном движении наших отрядов, направленных князем Барятинским одновременно от стороны Шалинской поляны и из крепостей Воздвиженской и Грозной. Все эти колонны, находившиеся под начальством полковников: Серебрякова, Берсеньева и Бакланова ⁵⁶, сосредоточились к 10 часам утра против Герменчукского леса, за которым, верстах в семи от бывшего селения Шали, лежал самый большой и крепкий чеченский аул — Герменчук, замечательный своими великолепными мечетями, построенными еще во времена Ермолова. Пока пехота проходила лес, кавалерия, собранная в числе 23 сотен, под общим начальством Якова Петровича, двинулась вперед и, отбросив небольшие партии горцев, прорвалась на знаменитые Автурские и Герменчукские поля, где русские не были со времени событий 1841 года. Здесь-то, на этих самых полях, чеченцы, усиленные новыми значительными подкреплениями, прибывшими с Мичика, вздумали остановить успехи нашей кавалерии. Как только она показалась из леса, неприятель сосредоточил на ней самый убийственный ружейный огонь и огласил воздух неистовым гиком, а между тем во главе колонны следовали четыре сотни 19-го полка, только что прибывшие с Дона и, следовательно, впервые участвовавшие в большой экспедиции. Они остановились в нерешимости, — но здесь, как и во всем подтвердилось всегдашнее мнение Якова Петровича, что сильное и кстати сказанное слово действует на русских людей как нравственное электричество.

«Казаки! — воскликнул Бакланов, проскакав по их фронту: — я сам поведу вас на неприятеля! Обо мне вы слышали; хочу, чтобы говорили об вас: разобьем чеченцев, и слава ваша пронесется из края в край, до самых берегов нашего тихого, заветного Дона!»

Он встал перед серединою сотен и медленно вынул из ножен свою тяжелую, прадедовскую шашку. Воодушевленные бесстрашным начальником, лихо понеслись за ним казаки, забыв и число неприятеля, и свою малочисленность, и выгоды, доставляемые горцам пересеченною, изрытою крутыми оврагами местностью. Уверенность в победе воодушевила всех до того, что горцы невольно поддались нравственному впечатлению этой атаки и обратились в бегство. [96]

Пока отброшенный нашим ударом неприятель спешил защищать Автуры, Гельдеген и отдельные хутора, Барятинский осмотрел подробно окружающую местность и, предназначив Автурский лес для вырубки в будущую зимнюю экспедицию, вытоптал луга и истребил огромное, количество хлеба. Затем он быстро с одною кавалериею перенесся на другие, не менее богатые Мезинские поля, где так же истребил на корне весь хлеб и всю кукурузу. Неприятель, стягивавшийся отдельными кучками, держался однако же вне пушечного выстрела. Только когда началось отступление, и пешая цепь, сменившая в арьергарде казаков, начала проходить густой орешник, отделявший Автурские поля от Шалинской долины, завязалась жаркая схватка, и неприятелю удалось, разорвав нашу цепь, опрокинуть ее на поляну. По счастью Яков Петрович, находившийся неподалеку, мгновенно очутился в толпе бежавших солдат, и его грозное «стой!» приковало всех к месту. Первый, дрогнувший затем под натиском чеченцев, был изрублен на месте собственною рукою Бакланова. Опешившие солдаты быстро сомкнули ряды и, кинувшись за Яковом Петровичем в лес, снова утвердились на опушке. Это происшествие было последним кровавым эпизодом экспедиции. Отряд, отразив все натиски горцев и блистательно исполнив свое назначение, вышел на чистое место и стал под сенью густых фруктовых деревьев на тех самых полях, которые так часто орошались русскою кровью и еще недавно были свидетелями отчаянных усилий, которые делал Шамиль, чтобы удержать за собою край, считавшийся житницею Нагорной Чечни и Дагестана. Во все время этого движения через заповедные места и самую глубь враждебной земли, потери наши были весьма незначительны. С малыми пожертвованиями мы достигли вполне предположенных целей, нанесли неприятелю сильный удар и осмотрели край, долженствовавший послужить театром будущих военных действий. В три часа пополудни ударили подъем; войска разошлись по домам, и Яков Петрович возвратился в Куринское.

Свидетельствуя об отличии войск, начальник отряда с особенною похвалою отозвался в донесении своем к главнокомандующему о действиях полковника Бакланова. «Вызванный предварительно из Куринского укрепления для начальствования над всею кавалериею в отряде» — писал князь Александр Иванович Барятинский: — «полковник Бакланов участвовал в движении, предпринятом мною в глубь Большой Чечни и в делах 28-го июля на Герменчукских, Автурских и Мезенских полях снова показал себя храбрым и распорядительным начальником. Он был особенно замечателен тогда, когда с шашкою наголо повел в атаку за Джалкой четыре сотни Донского № 19 полка, только что прибывшие с Дона и впервые принимавшие участие в деле». [97]

Наградою Якову Петровичу был орден св. Владимира 3-й степени.

Затем новое, весьма удачное дело совершено было Яковом Петровичем уже в окрестностях Куринского укрепления.

«Однажды — рассказывает он: — в самый праздник Успения Богородицы, пообедав около полудня, я по обыкновению лег отдохнуть в маленькой, темной коморке, из которой двери выходили прямо на крытое крылечко, где помещались ординарцы и висело мое оружие; тут же, возле этого крыльца всегда стояла на случай тревоги оседланная лошадь. День был нестерпимо знойный и душный. Раскинувшись на горском ковре, я совершенно разделся, снял даже рубашку и, оставшись в одних сафьянных чевяках, заснул как убитый. Не знаю, долго ли я спал, но меня разбудил гром орудийного выстрела, от которого, дрогнув, зазвенели стекла в моей квартире, — и в ту же минуту ординарец, распахнувший двери, крикнул: «чеченцы в форштадте»! Выстрелы участились, шум, крик, скачка и суматоха на улицах показывали, что дело вышло нешуточное. Спросонья я прямо бросился в двери, вырвал из рук ординарца шашку, вскочил на коня и, только очутившись на площади, увидел свой легкий костюм, или, вернее сказать, не увидел на себе никакого костюма кроме чевяков и шапки». Заботиться о туалете было, однако же не время. Яков Петрович накинул какую-то бурку и в этом убранстве с голыми ногами и грудью явился перед своими казаками. Две сотни, оказавшиеся в сборе, тотчас выскочили за укрепление и, прогнав небольшие кучки чеченцев, кружившихся возле форштадта, наткнулись на новую, весьма значительную партию, спустившуюся с Качкалыковских гор. Здесь было до восьмисот всадников. Озадаченные сотни остановились, но Яков Петрович в ту же минуту выхватил из рук ординарца пику и с криком: вперед! — кинулся в рукопашную свалку. Казаки не отстали от любимого начальника, и горсть их врезалась в массу неприятельской конницы. Работая пикой, Яков Петрович как сказочный богатырь валил вокруг себя толпы неприятеля. Горцы, дрогнувшие на первых порах, не могли поправиться и скоро бежали, так что подоспевшая из крепости пехота видела только пыль, поднятую бежавшими…

В наших руках осталось несколько пленных, которые были смущены чрезвычайно и приписывали все дело наваждениям Боклю, который в понятиях их был, если и не сам Даджал — то уж наверное один из его близких родичей.

Во-первых — говорили пленные — с Качкалыковских гор мы ясно видели белевшуюся скотину, которая ходила между форштадтом и укреплением. Самые зоркие из нас были убеждены в этом так же, как в том, что при этом стаде не было ни пастухов, ни прикрытия. Но едва, призвав Аллаха на помощь, мы ринулись вниз, чтобы захватить добычу, как скот провалился будто сквозь землю, и перед [98] нами очутились веревки с развешанным на них вашим солдатским бельем. Это поразило всех ужасом, потому что чудо это видели мы собственными нашими глазами и сомневаться в нем не могли.

Несколько человек поскакали назад, чтобы сообщить об этом наибу. Тот не поверил, но когда ваша горсть ударила на нашу главную партию, когда наиб и окружающие его чеченцы увидели голого всадника, скакавшего со страшною пикою и когда от дуновения этого всадника — (пикой нельзя повалить столько народу) — наши чеченцы стали валиться с лошадей, как опаленные небесною молниею, мы побежали назад. Многие из нас узнали голос Бакланова; но был ли то он, или сам шайтан в его образе — мы этого не знаем.

И вот восточная легенда о чудном превращении скота в какие-то тряпки и о смертоносном дыхании страшного всадника была уже готова и пошла ходить по Чечне как народная сказка, распространявшая страх и удивление к чарам Бакланова. А, между тем все дело объясняется просто, так как, действительно, солдаты, пользуясь солнечным днем, вздумали сушить госпитальное белье и развесили его между форштатом и крепостью.

Чтобы отплатить чеченцам визитом за визит, Яков Петрович последовательно произвел три набега, из которых один был направлен к стороне Ауха, другой — на Мичик, а третий — на Гудермес и Джалку.

Вскоре по возвращении из этих набегов, Якову Петровичу дали знать, что к укреплению подъехал какой-то чеченец, который желает лично передать ему одно весьма секретное известие. Опрятная одежда и самые манеры приезжего горца изобличали в нем не простого человека, и, действительно, это был наш старый знакомец Бата, которому в последнее время Шамиль подчинил в Чечне наибов — Талгика и Дахо. Бата однако же скоро перессорился с ними и, опасаясь новых интриг и новой опалы, бежал в Куринское. Князь Воронцов разрешил принять его в службу без возвращения однако же прежних чинов, которые Бата должен был получить не иначе, как через новые заслуги правительству. Бата был доволен и этим. Дождавшись решения, он возвратился назад, а через несколько дней, 8 ноября, прибыл в Куринское уже вместе со всем своим семейством.

Как отнеслись горцы к подобному поступку Баты, лучше всего можно видеть из следующего оригинального рассказа Якова Петровича.

8 ноября — говорит он — в то самое время, как я получил известие о возвращении Баты, у меня сидел один почетный чеченец. Известие видимо его поразило; он несколько минут оставался в глубокой задумчивости и, наконец, обратился ко мне с вопросом:

— Боклю, а Боклю!

— Что скажешь? [99]

— Скажи, баджалуйста, Боклю, какой такой другой человек, как русский человек?

— Что ты хочешь сказать этим?

— Байгуш отмяк ёк, акча ёк, угус ёк, русски опцери урби — гайда горы! Русский начальник керчит: фух, какой абрек! Фух, какой абрек! Лазутчик гайда горы, проси: абрек — ходи назад баджалуйста. Байгуш перешел: ему, опцери давай, угус, давай, коп акча давай.

Зачем так, баджалуйста? Ему башка порапал, ему Сибирь ходил, а ему и отмяк, и угус, и акча давай! ⁵⁷

Бот и Бата наш, фух, фух, какой большой человек стал! — прибавил он с нескрываемою уже ирониею.

Я, говорит Бакланов, никогда не питал особой симпатии к подобным перебежчикам, а потому не нашел, что отвечать на подобную логику; но так как присутствие Баты во многом стесняло мои распоряжения, то я и поспешил отправить его в Хасав-Юрт, где Воронцов приказал ему состоять в распоряжении Майделя.

Едва Бата явился к своему назначению, как Майдель предложил ему участвовать в набеге, который собирался произвести, вследствие особого предписания о том заведовавшего войсками левого фланга генерал-маиора Козловского.

Надо сказать, что еще в сентябре месяце, когда Барятинский разбил у Чертугая сильное скопище горцев, пытавшихся произвести нападение на Грозную, оказалось, что главными зачинщиками этого набега были жители Дахин-Ирзау, а потому тогда же и было предположено истребить этот враждебный аул до основания.

Дахин-Ирзау, иначе Узун-Тала, стоял при слиянии Аргуна и Сунжи и с давних пор служил главнейшим притоном разбойничьих партий, которые простирали свои набеги вплоть до ногайских степей и даже до астраханского тракта. Это было гнездо знаменитых наездников, которым ремесло их доставляло возможность жить богаче других, а через это иметь и нравственное влияние на все население, теснившееся по Нижней Джалке.

За отсутствием князя Барятинского экспедиция поручена была генерал-маиору Козловскому, который, приготовляясь в набег, предварительно распорядился, чтобы особый отряд, собранный на Кумыкской плоскости, под командою полковника Майделя, выступил 15 ноября из Умахан-Юрта и ночью соединился бы с другим отрядом, двигавшимся из Грозной под личным его предводительством. Казалось, что время рассчитано было верно, а между тем когда Козловский [100] прибыл к переправе, колонны Майделя не оказалось на месте. Прождав ее несколько времени и опасаясь потерять удобный момент для нападения, Козловский двинулся вперед с одними своими войсками и перед самым рассветом овладел аулом.

Выстрелы и зарево пожара привлекли к себе внимание Гехо, который случайно с большою партиею следовал на Сунжу, намереваясь в эту ночь напасть на старо-юртовский скот. Заслышав выстрелы и догадавшись в чем дело, он поспешил к аулу, и хотя не мог уже оказать существенной пользы дахин-ирзаувцам; но, тем не менее, занял переправу на Сунже и этим поставил отряд генерала Козловского в весьма опасное положение.

Между тем началось отступление, а колонна Майделя все еще не показывалась. Бата, служивший ей вожаком, выбрал весьма неудобную дорогу, с такими крупными перевалами через Кабардинский и Терский хребты, которые задержали наш отряд на несколько лишних часов. Солнце уже начинало вставать, и первые лучи его осветили равнину, когда наконец колонна прибыла на Сунжу и стала спускаться по отлогостям горного склона. Столб дыма и пыль, скрывавшие Дахин-Ирзау, показывали, что там дерется наша пехота, а потому кавалерия перебравшись за реку, тотчас пошла на рысях и подоспела в то время, когда неприятель, отчаянно насев на куринцев, не давал им возможности начать переправу. Пятнадцать сотен казаков ⁵⁸, имея при себе батарею конной артиллерии, вынеслись вперед и, под командою Якова Петровича, ударили на неприятеля. «Полковник Бакланов — писал по этому поводу в своем донесении генерал-маиор Козловский, — молодецки повел кавалерию, которая произвела блистательную атаку развернутою линиею, и не только задержала горцев, но, опрокинув, прогнала их с большим уроном и этим совершенно прикрыла и обеспечила дальнейшее отступление пехоты». — К общему сожалению, Майдель, подоспевший с своею колонною к самому разгару боя, был ранен пулею в ногу. Со стороны же горцев убит, между прочим, известный наездник Гебар, родственник наиба Талгика.

За отличие в этом сражении Якову Петровичу объявлено было монаршее благоволение, а в каждую сотню его полка главнокомандующий назначил по два знака отличия Военного Ордена.

Возвратившись в Куринское, Бакланов заключил 1851 год двумя весьма удачными набегами.

6-го декабря, в полночь, он двинулся за Мичик с целью овладеть неприятельским редутом, стоявшим на левом берегу и называвшимся по имени строившего его наиба — редутом Гехо. Для этого, предоставив майору Трамбецкому с тремя кабардинскими ротами и [101] четырьмя донскими орудиями двигаться кратчайшим путем, Яков Петрович с казачьим полком принял гораздо левее просеки и, скрытно перебравшись через Мичик, занял лес, лежавший в тылу укрепления. Отсюда он должен был ударить одновременно с фронтальною атакою пехоты; но так как последняя встретила на переправе непреодолимое препятствие и вынуждена была остановиться, то горцы имели время открыть в лесу присутствие казаков и бросились спасаться из редута по всем направлениям. Одиннадцать человек из них были изрублены, остальные успели бежать, и подняли тревогу в ближайших аулах. Казаки между тем заняли брошенный редут, разрушили часть укрепления и сожгли устроенные внутри его сакли. К общему сожалению, орудий в редуте не оказалось, так как еще накануне Эске — новый мичиковский наиб, назначенный на место Гехо, вывез их в аул Бачи-Юрт, откуда, как узнали потом, он двинулся к Тепли-Кичу и потешался целую ночь стрельбою по укреплению. Между тем горцы стали собираться на тревогу, а вдали, от Сунжи, неслось огромное конное скопище Эске с орудиями. Видя перед собою значительные силы, Бакланов стал отступать и весьма искусно навел неприятеля на нашу пехоту, которая по знаку его вдруг грянула с берега батальным огнем; четыре казачьи орудия осыпали горцев картечью, и когда рассеялся дым, мы увидели скопище, во все повода скакавшее назад к близ лежащему лесу. Воспользовавшись этою минутою, казаки спокойно перешли обратно через Мичик и возвратились в Куринское с потерею 6 человек ранеными.

Не довольствуясь результатом этого набега, Бакланов спустя несколько дней, именно 15 числа, двинулся с целым полком вдоль Качкалыковского хребта и на расстоянии 15 вёрст, до самого Герзель-Аула, истребил более ста тысяч пудов чеченского сена. Мороз в этот день был трескучий, в полях завывала метель, а казаки весело подходили к своему укреплению и пели старинную песню:

Из-за лесу, лесу темного,
Из провалья ли было глубокого,
Что не стая птиц в перелет летит,
То казацкий полк во поход спешит.
Впереди полка снежок перепархивает,
Млад ясен сокол на крутых горах перелетывает.
Сам полковник наш впереди полка
На раздушечке, на добром на коне, игреневом;
Под ним добрый конь играл ровно лютый змей,
Но полковник наш и змеи лютей,
Он сидит в седле как не трухнется,
Его шапочка-кабардиночка не шелохнется. [102]

X. ⁵⁹

Зимою с наступлением 1852 года войска, назначенные в состав чеченского отряда начали сосредоточиваться в крепость Воздвиженскую, которая по своему положению на реке Аргуне, при самом выходе ее из ущелья на плоскость, с давних пор служила опорным пунктом для всех наступательных действий наших против чеченцев.

Военные действия на левом фланге Кавказской линии предположено было в этом году начать как можно ранее, с тем чтобы всею массою войск, только что собранных, бодрых и жаждавших боя, углубиться в самое сердце Большой Чечни, разбить собранные там скопища, уничтожить заготовленные неприятелем средства для продовольствия, и после того, окончив работу просек на Шалинской поляне, идти от Берды-Кельского аула к подножию Черных гор, взять Маиортуп и через всю Большую Чечню пройти па-прямик в Куринское укрепление.

Этот смело задуманный план, долженствовавший сорвать с Чечни таинственную завесу, под которою она скрывалась в продолжение целого десятка лет, не мог не возбудить серьезных опасений в Шамиле, который заблаговременно принял все меры, чтобы воспрепятствовать движению наших войск и, двинув к Большую Чечню значительные толпы из Дагестана, сам прибыл в Автуры, чтобы воодушевить сборища личным своим присутствием.

Не касаясь подробностей того, что было сделано главным чеченским отрядом в первый период экспедиции, мы перейдем прямо к цели нашего рассказа — к действиям другого небольшого отряда, собранного на Кумыкской плоскости, с тем чтобы проложить широкую просеку через лесистый Качкалыковский хребет и перебросить ее за Мичик, как раз по тому направлению, по которому должен был идти князь Барятинский из Маиортупа.

Отрядом этим командовал полковник Яков Петрович Бакланов. Он сосредоточил в Куринском кроме своего полка три баталиона пехоты с четырьмя орудиями и приступил к работам тотчас, как только чеченский отряд выступил из Воздвиженской. Горцы, находившиеся против него в сборе, по ту сторону Мичика, спешили укреплять завалами противоположный берег, ограничиваясь, впрочем, ничтожною перестрелкою. Гул пушечных выстрелов, доносившийся сюда из долины Аргуна, где князь Барятинский сражался с главными силами Шамиля, видимо тревожил чеченцев и отнимал у них решимость перейти в наступление, а между тем работы наши подвигались вперед так быстро, что в половине января просека через Качкалыковский хребет была окончена, и нам оставалось только вырубить мелкий [103] прибрежный орешник по Мичику, чтобы совершить переправу и приступить к уничтожению заповедных лесов на земле уже самих мичиковцев.

Эти быстрые успехи были достигнуты нами с самою ничтожною потерею и объясняются только тем превосходным состоянием, в котором находились войска, благодаря заботливости о них начальника отряда, старавшегося всеми мерами избегнуть необходимости бивуачных стоянок под открытым небом. Войска, по окончании урочных работ, ежедневно возвращались на ночлег в Куринское и изнурялись гораздо менее нежели чеченцы, которые проводили в завалах длинные зимние ночи. В Куринском все шло и двигалось однажды заведенным порядком. С утра — говорит один участник экспедиции — барабанный бой поднимал на ноги все укрепление; роты, назначенные вечерним приказом, строились на площади и налегке, без обозов, выступали в лес, где кончилась вчерашняя рубка. Полковник Бакланов в сопровождении своих пластунов уезжал вперед осматривать местность, закрытую предрассветным туманом; он сам расставлял аванпостную цепь и указывал, где становиться рабочим. Из предосторожности в первое время вся кавалерия оставалась однако всегда на конях. Бакланов один выезжал на высокий курган, стоявший над спуском к Мичику и, вооружившись подзорною трубою, подолгу засматривался на неприятельские завалы. Горцы привыкли различать его колоссальную фигуру в громадной косматой папахе с накинутым на плечи знаменитым бараньим тулупом, и каждый раз приветствовали его появление пронзительным гиком. Кругом, между тем, закипали работы. Черные фигуры горцев, едва отделявшиеся в полутьме, начинали тревожно сновать за своими завалами. Вот наконец выезжают конные. По белым башлыкам, укутавшим их лица, солдаты знают уже, что это абреки, которые засядут в кустах и будут посылать оттуда свои не знающие промахов выстрелы. Абреки, действительно, спешиваются, а на берегу их заменяют новые, живописные группы джигитов. Их статные кони, их ценное оружие и смуглые типичные лица, оттененные космами бараньих шапок, ухарски заломленных на затылок, имеют что-то внушительное, что-то такое, что невольно привлекает внимание чутко затаившейся цепи.

Вдруг далеко, где-то на самой окраине леса, вырвался клуб белого дыма, сверкнула молния, и вслед за грохнувшим выстрелом один из наездников, как сноп повалился с лошади. Испуганный конь его встал на дыбы, метнулся в сторону и ринулся во весь опор назад, увлекая за собою запутавшегося в стременах всадника. Некоторые бросаются поднять убитого, другие выхватывают винтовки и с криком: «ги! ги! гяур! гяур!» начинают кружиться перед самым курганом, где стоит Бакланов. [104]

«Боклю, такой-сякой, чего стоишь? зачем стоишь? пошел домой!» — кричат ему горцы.

Солдаты отвечают им крупною русскою речью.

Иногда все дело оканчивается пустою перебранкою; но иногда с обеих сторон закипает живая перестрелка, и тогда грохоту падающих деревьев начинают вторить раскаты пушечных выстрелов... А между тем наступает полдень. Бакланов съезжает с холма и едет по цепи, чтобы поверить ее расположение и осмотреть рабочих. Чеченцы провожают его пушечными выстрелами.

Однажды, — рассказывает тот же очевидец, — я лежал с своими солдатами в кустах, недалеко от места, где проезжал Бакланов, как вдруг неприятельская граната (к счастью, оказавшаяся пустою, с забитою втулкою) упала под самыми ногами его лошади и, сделав рикошет, медленно стала подниматься кверху... Рота вскочила на ноги. Бакланов остановил коня и простоял до тех пор, пока граната не перелетела через пего, слегка зацепив только верхушку его огромной папахи, — после чего он двинулся вперед, сопровождаемый восторженными криками солдат, которые почему-то были убеждены, что Бакланов заговорен от смерти, и что его убить можно только серебряною пулею.

Между тем отряд покончил уже и с вырубкою молодого орешника. Приказано было готовиться к переходу через Мичик, чтобы овладеть неприятельскими завалами, как вдруг случилось следующее происшествие.

Однажды, по возвращении в Куринское, у полковника Бакланова собралось большое общество офицеров: пили чай, играли в карты и толковали о разных разностях. Был одиннадцатый час ночи, когда вошедший ординарец доложил, что явился лазутчик.

— Который? спросил Бакланов.

Казак назвал Али-Бея, и Яков Петрович немедленно приказал ввести его в комнату.

Офицеры, заинтересованные появлением лазутчика, начали просить Якова Петровича говорить с ним по-русски. Уступая их просьбам, Бакланов приказал позвать переводчика, и тот во всеуслышание передал рассказ Али-Бея следующим образом:

Когда Шамиль получил известие, что просека на Мичике почти окончена и что чеченцы не могут остановить Бакланова, он вызвал из гор стрелка, который на Алкоране поклялся во чтобы то ни стало убить Бакланова.

Горец этот прибыл уже в наш лагерь — сказал между прочим Али — и надо сознаться, произвел на всех впечатление пустого человека. Приехав поутру, он к вечеру успел уже нахвастать с три короба, так что наши сочли за лучшее остановить молодца. [105]

— Ты говоришь, сказали ему старики, что в расстоянии пятидесяти шагов разбиваешь из винтовки яйцо, подброшенное кверху; быть может это и правда, но мы твоего искусства не видели, а того человека, в которого ты будешь стрелять, мы видели и знаем. Он в расстоянии полутораста шагов при нас разбивал из ружья сидящую муху... Смотри же, Джанем, если ты промахнешься, то Боклю положит тебя на месте.

— Ну что же горец? спросили офицеры.

— Ничего, отвечал Али засмеявшись: немножко побледнел, однако скоро оправился. Я, говорит, во всю свою жизнь дал один только промах, да и тот, когда был семилетним ребенком.

— Ты знаешь, продолжал Али, обращаясь к Бакланову, что за Мичиком, как раз напротив того кургана, где ты обыкновенно становишься, есть батарейка, брошенная нами. Завтра поутру в нее засядет тавлинец и будет ожидать твоего появления.

— Я пришел сказать тебе, чтобы ты был осторожен и завтра не выезжал на курган.

Щедро наградив Али-Бея, Бакланов отпустил его домой и попросил офицеров, чтобы все слышанное ими, оставалось в секрете.

На следующий день, как только рассвело, войска по обыкновению вышли из Куринского. Зная, что меня ожидает, рассказывал сам Яков Петрович: я остановил колонну несколько далее обыкновенного и в сопровождении одного ординарца поехал к кургану. Скоро посреди орешника показались черные прогалины, место нашей недавней рубки. Я подъехал к Мичику и увидел ту батарейку, из-за которой должен был последовать выстрел. Признаюсь, с минуту я колебался — ехать ли дальше? но вспомнил, что на меня смотрят тысячи глаз и, взяв у ординарца штуцер, поднялся на пригорок. В эту минуту страшная тишина воцарилась у нас и в неприятельских завалах. Я не скажу, чтобы был совершенно спокоен: кровь — то бросалась мне в голову, то приливала к сердцу. Однако, опустив поводья, я стоял неподвижно и пристально смотрел на батарею, до которой через Мичик было не более полутораста или двух сот шагов. Вот наконец за гребнем ее мелькнула черная шапка, и через минуту, не более, я увидел блестящий ствол, направленный на меня. Провидение спасло мне жизнь: пуля пролетела мимо, едва зацепив только край моего полушубка. Когда тавлинец поднялся до пояса, чтоб посмотреть на выстрел, он с ужасом увидел, что я сижу на коне, и, пригнувшись за бруствер, принялся вторично заряжать винтовку. По той торопливости, с которою он это делал, я вывел заключение, что нравственная сила этого человека подорвана и пришел к убеждению, что новый выстрел не может быть верен. Тогда, поверив самого себя и убедившись, что нервы мои совершенно успокоились, я вынул ногу из стремени, положил ее на гриву лошади, оперся на нее рукою [107] и приготовил штуцер. Как только раздался выстрел, я быстро вскинул ружье... Курок брякнул, и мой татарин, взмахнув руками, опрокинулся навзничь: пуля попала ему между бровей и прошла через голову.

Когда Бакланов, повернув лошадь, начал спускаться с кургана, обе стороны с напряженным вниманием следившие за тем, чем кончится странный поединок, приветствовали его восторженными криками. В войсках загремело «ура»! Чеченцы, махая папахами, вскочили на завалы и оглашали воздух неистовым: «якши, Боклю! браво Боклю! молодец Боклю!»

Нечего и говорить о впечатлении, которое произвела на горцев вся эта сцена, принявшая в их пылком воображении характер какой-то чудесной, сверхъестественной легенды, перешедшей даже в народные пословицы. Не хочешь ли убить Бакланова? — говорили после того в Чечне, когда хотели остановить похвальбу какого-нибудь расхваставшегося юноши.

Бакланов с своей стороны не замедлил воспользоваться этим обстоятельством, чтобы ускорить переправу.

В темную ночь с 14 на 15 января войска тихо поднялись на Качкалыковский хребет и разделились на две колонны: вся кавалерия под личным предводительством начальника отряда понеслась по горе налево, с тем чтобы переправиться среди дремучего непроходимого леса; пехота же спустилась вниз и сделала вид, что намерена штурмовать переправу. Сильным артиллерийским огнем ей удалось действительно привлечь сюда внимание горцев; но едва началась канонада, как гик атакующей конницы, загремевший в тылу чеченцев, привел их в совершенное замешательство: они едва успели повернуться кругом, чтобы сделать залп, как были уже вынуждены спасаться бегством. Пехота, воспользовавшись этим, без выстрела перешла Мичик и тотчас заняла завалы. Все дело длилось не более получаса и, благодаря отлично соображенным действиям обеих колонн, стоило нам 2-х офицеров и 24-х нижних чинов, выбывших из строя. Горцы потеряли больше и, главное, вынуждены были с бессильною злобою смотреть на то, как падали и исчезали под топорами наших солдат вековые священные леса, служившие мичиковцам главнейшею опорою против наших вторжений.

Вырубка здесь просеки тянулась с небольшими перерывами до 26 числа, когда войска распущены были для отдыха по своим укреплениям. В продолжение этого времени каждый день случались перестрелки; иногда горцы вывозили орудия и стреляли по рабочим, но, вообще, не предпринимали ничего серьезного, ожидая со дня на день прибытия самого Шамиля. Шамиль однако не являлся; а между тем Бакланов, распустивший, как мы сказали, войска, получил известие, что, горцы опять уже строят завалы, и строят так, чтобы обстреливать переправу [107] перекрестным огнем из своих орудий. Поэтому, как только наступила ночь, вся кавалерия села на коней и, пользуясь густым туманом, скрытно перешла Мичик в лесу, гораздо выше просеки. Оплошность неприятеля была так велика, что те батареи, мимо которых проходили казаки, оказались незанятыми; быть может горцы бежали из них, чтобы распространить тревогу, но гик и топот несущейся конницы до того ошеломили главную массу чеченцев, что она в паническом страхе бросилась искать спасения в мичиковском редуте, куда едва успела втащить за собою орудия. С нашей стороны ранено было при этом шесть нижних чинов. Кавалерия тотчас заняла неприятельские завалы, а подоспевшая пехота пошла на редут, но была остановлена, потому что это повело бы за собою напрасную и значительную потерю в людях.

«Смелые и благоразумные распоряжения полковника Бакланова. — писал князь Воронцов в приказе по войскам Отдельного Кавказского корпуса: уничтожили все попытки неприятеля, старавшегося препятствовать нашим работам со стороны Кумыкской плоскости, и нанесли чеченцам сильный урон, в особенности 15 января и 13 февраля, при взятии с боя устроенных ими завалов».

Последние наши работы на просеке были окончены 14 февраля. В этот день войска распущены были опять по своим квартирам, а ночью Шамиль с огромным скопищем явился на Мичик и стал возле редута.

От князя Барятинского между тем все еще не было никаких известий; лазутчики передавали только отрывочные сведения о кровопролитных боях, бывших между Авгурами и Гельдегеном, о целом ряде набегов, произведенных на Гойту, о смерти в одном из них доблестного атамана Крюковского, погибшего под Шалажами, но ничего не могли сообщить о дальнейших планах чеченского отряда.

16 февраля в час пополудни с башни, одиноко стоявший у самого подножия Качкалыковского хребта, дали знать в Куринское, что по ту сторону гор, но направлению к Маиортупу, слышны частые орудийные выстрелы. Схватив две сотни своего полка, Бакланов выскочил с ними на просеку и увидел отдаленный, тянувшийся за Мичиком лес, весь укутанный белыми клубами дыма. Шло жаркое дело. По выстрелам можно было догадываться, что это князь Барятинский штурмует Маиортуп, чтобы оттуда идти в Куринское, и следовательно с минуты на минуту надо было ждать приказания выступить к нему на встречу, а между тем войск под рукою не было. Отряд, рубивший просеку, был как мы сказали, распущен и мог собраться не ранее как через четыре дня. К тому же из самого Куринского две роты пехоты отправились поутру в Хасав-Юрт для принятия спирта, а с остальными тремя ротами идти за Мичик, когда переправа охранялась самим Шамилем, было делом слишком рискованным. Сообразив все это, [108] полковник Бакланов тут же, не слезая с коня, написал записку, чтобы полковник Ктитарев из Герзель-Аула с ротою Кавказского линейного № 12 баталиона и ротою Кабардинского полка, при одном орудии прибыл к полночи форсированным маршем в Куринское укрепление.

Другая записка такого же содержания была отправлена на Карасинский пост, откуда войсковой старшина Поляков должен был прибыть с двумя казачьими сотнями. По три казака наряжены были и в ту и в другую сторону. Когда они явились к Якову Петровичу, он только погрозил им пальцем и сказал лаконически:

— Двум лечь, третьему доставить записку по назначению! с Богом!.... Казаки отвечали: рады стараться! и, повернув лошадей, пустились в опасную дорогу.

В полночь в Куринское прибыл лазутчик. Когда его ввели к Бакланову, он снял чевяк и вынул из него записку князя Барятинского, который писал, чтобы собрать в Куринское какие только можно войска и выступить с ними за Мичик, так чтобы к рассвету быть у маиортупского орешника, на старом Акиюртовском аулище, и захватить переправу через Гонзолку. К счастью, по предварительным запискам Бакланова, в Куринском сосредоточились к этому времени: весь Донской казачий № 17 полк, пять рот пехоты и два полевых орудия. С этими силами решено было идти за Мичик.

Зная, что горцы собрались около редута и сторожили наши войска на просеке, Бакланов решился провести отряд напрямик по Качкалыковскому лесу, без дорог и тропинок, по страшным оврагам и крутизнам, по которым с трудом пробирались пешие горцы, и откуда неприятель никак не мог ожидать его появления. Некоторые чеченцы смутно однако угадывали это намерение

— Напрасно Шамиль, говорили они: ты сторожишь эту старую лисицу здесь на открытом месте: Боклю не пойдет к тебе в зубы; сторожи его там, где мышь не проползет, иначе кончится тем, что он будет за Мичиком.

— Но где же он перейдет его со своими пушками? спрашивал Шамиль, оглядывая с недоумением расстилавшиеся направо и налево от просеки страшные леса, откуда, казалось, не было выхода.

— Где пролетает птица, где проползает змей — там и дорога Бакланову, говорили старики, советуя Шамилю сторожить все броды.

Имам рассердился. — Если бы вы боялись Аллаха так, как боитесь Бакланова, сказал он, то вы были бы святыми. Однако, уступая просьбам, он приказал по всему течению Мичика расставить сильные сторожевые пикеты.

Между тем ровно в час по полуночи войска, под личным предводительством полковника Бакланова, без шума вышли из южных ворот укрепления и, дойдя до Исти-Су, повернули налево в [109] дремучий лес, расстилавшийся по обоим скатам Качкалыковского хребта. Несколько саженей они двигались еще по каким-то тропинкам; но эти тропинки скоро исчезли и заменились такими трущобами, что после нескольких попыток сдвинуть орудия с места, вынуждены были выпрячь лошадей и буквально перетаскивать пушки через овраги и снеговые сугробы на руках, что чрезвычайно утомляло людей и замедляло движение. Однако Бакланов торопил всех, зная, что впереди предстоит еще трудная переправа. Вдобавок, ночь стояла темная; ветер, бушевавший в лесу, поднимал такую метелицу, что в двух шагах предметы совершенно исчезали из вида. Стали, наконец, опасаться не потеряли ли направления, потому что шли, как казалось, долго, а Мичик все еще не показывался. Но вот передние ряды вдруг остановились, упершись в крутой овраг, показавшийся всем черною бездонною пропастью. По дну оврага с глухим рокотанием бежала речка, а за речкою по ту сторону оврага в прибрежных кустарниках выли чакалки, оглашая окрестность своим нестерпимым, отвратительным криком. Эта речка и была Мичик, через который войска и должны были переправиться. Есть ли в нем броды, об этом не спрашивали, а другого способа переправы тоже не было; а потому приказание отдано, и солдаты, перекрестившись, начали спускаться к речке.

В это время стало уже немного проясняться, но сумрак лежал еще в глубине оврага. Несмотря на то переправа оказалась вовсе не такою трудною, как полагали с первого взгляда. Перейдя Мичик, войска опять остановились в нерешимости, не зная куда повернуть — направо или налево, чтобы попасть на старо-акиюртовскую дорогу. Проводников с нами не было, а карта помогала в этом случае так же мало, как и простые соображения, по той причине, что трудно было определить в дикой и поразительно однообразной местности пункт, где совершена переправа. К счастью в эту критическую минуту явился Али-Бей.

— Я сторожил тебя — сказал он Якову Петровичу — целую ночь, зная, что ты не пойдешь на просеку. Если тебе придется разорять чеченские аулы, пожалуйста, не тронь Гурдали, где живут мои родные.

Яков Петрович охотно обещал исполнить его желание и спросил Али-Бея: далеко ли до Аки-Юрта? Али показал рукою татарское кладбище, видневшееся неподалеку и сказав: вон старый Аки-Юрт! в одно мгновение, как кошка, исчез в кустарнике.

Влево от нас, в расстоянии нескольких десятков саженей, действительно, виднелось кладбище, пестревшее разноцветными флагами обозначавшими могилы убитых джигитов. Эти флаги, резко выделяясь на черном фоне чинарового леса, сообщали кладбищу чрезвычайно оригинальный и почти веселый вид. Подойдя к этому месту, отряд очутился, в углу, при слиянии двух рек Гонзолки и Мичика, [110] отвесные берега которых совершенно обеспечивали его от нападения с фронта. В правой руке от нас чернел маиортупский бор, за ним пестрели разнообразные аулы, озаренные первыми лучами восходившего солнца, а еще далее вставали Черные горы, сплошь покрытые вековыми дремучими лесами. На этом месте Бакланов остановился и решился ожидать князя Барятинского.

Между тем горцы, просторожив его напрасно всю ночь на просеке, с рассветом отправили сильные разъезды, из которых один, случайно завернув к Аки-Юрту, с ужасом увидел русский отряд, стоявший в овраге по ту сторону Гонзолки и поспешил разнести тревогу. Вскоре с той стороны, где находился редут, показались толпы конных и пеших чеченцев; но они остановились от нас в расстоянии двух и даже более пушечных выстрелов, как бы ограничиваясь одним наблюдением. Можно себе представить досаду и гнев Шамиля, когда он убедился лично, что выбить Бакланова из этой позиции нет никакой возможности и, стало быть, не было никакой возможности занять маиортупский орешник, чтобы расстроить планы князя Барятинского и заставить его возвратиться, не исполнив обещания пройти через Чечню в Куринское укрепление. Так прошло целое утро, приближался полдень, а со стороны Маиортупа все еще никто не показывался. Уже не раз отважные донцы, посылаемые Баклановым, как змеи проползали вверх по Гонзолке и возвращались с известием, что не слыхать нигде никакого движения. Целая сотня, ходившая в разъезд еще дальше, до самого Бачи-Юрта, где была переправа, возвратилась, также не привезя ничего утешительного. Тогда явилось предположение, что князь Барятинский, отказавшись быть может от своего намерения, вернулся, и что лазутчики, посланные к нам с этим известием, перехвачены горцами. Если бы это случилось — гибель Баклановского отряда была бы неизбежна. Горцы, узнав об отступлении князя Барятинского, имели бы возможность двинуться вверх по Гонзолке и, переправившись у Бачи-Юрта, прижать нас к самому Мичику, так чтобы заставить отступать под натиском громадного скопища по тем самым лесам и оврагам, по которым мы пришли сюда, причем спасти артиллерию не представлялось никакой возможности. Зная это, Бакланов принял в душе твердое решение держаться до ночи на этой позиции, а потом, бросившись на Бачи-Юрт, захватить переправу и, с Божией помощью, пробиваться уже прямо в Куринское.

Время тянулось в мучительном ожидании, — как вдруг в исходе первого часа послышались два или три ружейные выстрела, и вслед затем сигнальный рожок. Это шел князь Барятинский; он медлил нарочно, чтобы дать Бакланову время стать на Гонзолке и закрыть маиортупский орешник, славившийся в Чечне непроходимою гущей.

Солнце клонилось уже к закату, когда соединившиеся, отряды начали переходить Гонзолку, обледенелые берега которой представляли [111] неимоверные трудности для спуска колесного обоза и кавалерии. Первым перешел казачий полк Бакланова и вместе с двумя линейными сотнями тотчас двинулся вперед, чтобы до наступления сумерек овладеть завалами и восстановить переправу, уничтоженную горцами на Мичике. Для поддержания этой атаки по следам кавалерии послали первый баталион Кабардинского полка с четырьмя орудиями и с двенадцатью ракетными станками.

В то же самое время особая колонна, под командою полковника князя Чавчавадзе, приняла правее, вошла в лес и стала обходить редут, стараясь привлечь на себя главные силы Шамиля. Бакланов вел кавалерию рысью; влево от него тянулись небольшие, сделанные из фашинника батареи, покинутые горцами; справа, на самой опушке леса, возвышался редут, а от него в обе стороны неправильными и ломанными линиями тянулись завалы, охватывавшие широким полукружием целую поляну. Более тысячи чеченцев, поклявшихся Шамилю не пропустить русских, лежали в этих завалах и с напряженным вниманием следили за нашею кавалериею. Подходя к окопам, Бакланов развернул свой полк и, приказав линейцам держаться на флангах, начал атаку. Едва он произнес обычное: с Богом — вперед! и, выхватив шашку, пустил во весь опор своего скакуна, как вдоль неприятельского завала разом прокатился грохот ружейного залпа, и в ту же минуту лошадь Бакланова, сделав скачек, споткнулась и грянулась оземь.

Казаки сочли его убитым. Ребята! командир убит — мщение! пронеслось по фронту, и разъяренные донцы кинулись к завалам. Горцы дали вторичный залп. Войсковой старшина Банников, скакавший во главе полка, упал смертельно раненый. Это не остановило других, увлеченных бурною атакою. Чеченцы еще не зарядили ружей, а казаки спрыгнув с коней, полезли уже на завалы. Войсковой старшина Поляков, сменивший Банникова, верхом перескочил широкий ров и очутился на бруствере, за ним в разных направлениях стали взбираться казаки.

В первую минуту озадаченный неприятель отшатнулся назад, но скоро оправился и с гиком бросился в шашки. В завалах пошла ожесточенная свалка. Чеченцы колебались; но к ним подходили свежие силы, и бой начинал клониться на сторону сильнейшего: мюриды одолевали.

В это самое время Яков Петрович, опомнившись от своего удара, поднялся на ноги, и первое, что бросилось ему в глаза, это была артиллерия, выезжавшая из леса; за нею не в дальнем расстоянии сверкали штыки подходившего баталиона. Приказав пехоте следовать правее в лес и взяв с собою четыре орудия с 12 ракетными станками, он в карьер пронесся с ними к своему полку и, выскочив из-за правого фланга, разом пустил огонь вдоль [112] неприятельского завала. Чеченцы совершенно смешались. В эту минуту казаки услыхали знакомый голос: вперед! — и напрягая последние силы, кинулись в дротики. Через несколько минут князь Барятинский, следивший за битвою, увидел черный Баклановский значок, развевавшийся уже над неприятельскими окопами.

Переправа через Мичик была открыта.

Когда последние повозки из отряда князя Барятинского переправились и стали подниматься на Качкалыковский хребет, Бакланов получил приказание принять начальство над арьергардом, оставленным на левом берегу Мичика и удерживать позицию, как можно долее, чтобы дать возможность всему обозу отойти в Куринское.

Задача была нелегкая. — Правда, к казачьему полку, стоявшему в завалах, прибавили еще шесть баталионов пехоты и 24 орудия, но силы эти были ничтожны в сравнении с теми массами, которыми располагал неприятель, имевший на своей стороне все выгоды местности. Позиция, занятая Баклановым, опиралась левым флангом своим на завалы, отнятые у горцев, по имела то неудобство, что перед фронтом ее, ближе чем на хороший пушечный выстрел, расстилался дремучий лес, наполненный чеченцами, а в тылу находились обрывистые берега Мичика. Горцы сторожили из леса каждое движение отряда и при первом шаге назад готовились обрушиться на него всею своею массою. Вдобавок, удалявшаяся пехота князя Барятинского зажгла береговые батареи, и пожар, осветивший темную ночь, обнаружил неприятелю все силы. Отступать в таком положении нелегко везде, а на Кавказе это подвиг, потому что при отступлении нет более опасного врага как горцы.

Понимая опасность своего положения, Бакланов собрал к себе всех ротных командиров и предупредил их, что никакого сигнала для отступления не будет, но что по его команде: все налево кругом! — люди, прекратив огонь, и не ожидая более ничьих приказаний, должны бежать на переправу, «кто шибче», не заботясь ни о порядке, ни о том, будут или не будут преследовать их горцы.

«Я понимал ту страшную ответственность, которую принимал на себя — рассказывает Яков Петрович: — но рисковал, потому что другого выхода из моего положения не было. Если бы я только вздумал отступать так, как отступали обыкновенно у нас на Кавказе, то чеченцы задавили бы меня своею массою, и мне не удалось бы перевести через Мичик более половины отряда. При моем же способе я мог не потерять ни одного человека.

Рисковать, стало быть, было надо, тем более, что под моим начальством собраны были лучшие баталионы Кавказа, ⁶⁰ с которыми можно было предпринимать и делать все, что угодно. [113]

Итак, приказания розданы были всем частным начальникам. Затем, когда горевшие батареи при помощи особых команд были потушены, казачий полк с четырьмя орудиями первый перешел Мичик и занял позицию на высоком холме, который командовал противоположным берегом. Вся остальная артиллерия, оставшаяся по эту сторону реки, расположилась над спуском к Мичику, а пехота, выдвинутая несколько вперед, залегла в кустарнике — под небольшою покатостью, которая впоследствии доставила ей отличное закрытие от неприятельских выстрелов. Скоро началась перестрелка. Неприятель, заслышав шум на переправе, открыл ружейный огонь и вызвал с нашей стороны сильную канонаду, которая, не прерываясь, гремела в продолжение двух с половиною часов. Вдруг со стороны чеченцев из леса послышались какие-то странные, заунывные звуки. Это мюриды запели свою предсмертную песню, — знак, что они готовились броситься в шашки. Медлить более нельзя было ни минуты. По команде Бакланова вся артиллерия, повернув налево-кругом, в карьер перенеслась через Мичик и, снявшись на противоположном берегу с передков, зарядила орудия картечью. Когда ординарец доложил об этом Бакланову, он крикнул: «все налево кругом!» — и по этому условному сигналу все прекратило огонь, все повернуло назад и разом со всех концов хлынуло на переправу.

В первую минуту тишина, мгновенно наступившая за грохотом ружейной перестрелки, совершенно ошеломила чеченцев, но скоро, разгадав в чем дело, они с пронзительным гиком кинулись догонять бегущих. Это была минута, от которой зависела участь целого отряда. Чеченцы уже достигали берега, где столпилась масса наших солдат, в беспорядке перебегавших Мичик, — как вдруг орудия, незамеченные горцами, дали убийственный залп, и картечь как варом обдала неприятеля. Гиканье мгновенно прекратилось. Когда же рассеялся дым, мы увидели, что там, где был неприятель, лежали только груды убитых, а все, что осталось живого, в паническом страхе бежало назад; но пушки грохотали за ними вслед, и картечь, сыпавшая градом, настигала бегущих.

Но знаку, данному Баклановым, артиллерия смолкла, и отряд, оставив, на переправе казачий полк, с песнями и с барабанным боем двинулся в Куринское. Баталионы, столпившиеся в кучу, разбирались и строились уже на походе. В Куринском между тем никто не ложился спать, там слышали страшную канонаду и, не зная в чем дело, беспокоились за участь отряда. Когда Бакланов, опередив войска, явился к князю Барятинскому, он нашел его ходившим в сильном волнении взад и вперед по комнате.

— Дед! ⁶¹ где отряд? — были первые слова князя.

— Идет в Куринское, отвечал Бакланов.

Князь Барятинский перекрестился. [114]

— А потеря большая? спросил он, помолчав несколько времени.

— Ни одного человека, отвечал Бакланов.

Князь Барятинский подошел и обнял Якова Петровича.

Если так дешево обошлось для нас отступление, то нельзя сказать того же самого про взятие завалов, где один Донской № 17 полк, по словам Якова Петровича, потерял до 80 человек, выбывших из строя. Особенно была чувствительна в полку потеря храброго Банникова, смерть которого произвела на всех грустное впечатление. Надо сказать, что за несколько дней перед этим Банников получил предписание отправиться на правый фланг и принять в свое заведывание один из казачьих полков, оставшихся без командира. Дружеские проводы задержали его на Карасинском посту, а между тем подошла экспедиция, и Банников, по приглашению Якова Петровича, решился принять в ней участие, рассчитывая получить за это чин подполковника и остаться командиром того полка, который ехал принимать временно. Надежды его не исполнились. Впереди других понесся он на завалы; но, не доскакав до них, пал, как мы сказали, пораженный смертельною пулею.

Остается сказать, что, выезжая из Куринского, Барятинский, по просьбе полковника Бакланова, оставил в его распоряжении одиннадцать рот пехоты при семи орудиях и два казачьих полка, с которыми приступлено было немедленно к устройству новой просеки от Умахан-Юрта до речки Гудермеса. Просека эта не имела особого стратегического значения для края, но была необходима нам для наших частных зимних набегов в землю непокорных чеченцев. Работы на просеке продолжались несколько дней при слабых перестрелках с неприятелем и окончилась 4-го марта, после чего чеченский отряд был окончательно распущен.

Получив известие о целом ряде блистательных побед, одержанных князем Барятинским над огромным скопищем горцев, лично предвидимым Шамилем, главнокомандующий Отдельного Кавказского корпуса вошел с представлением о награждении князя Барятинского орденом св. великомученика и победоносца Георгия 3 класса; но государь император соизволил заменить эту награду производством князя Барятинского в чин генерал-лейтенанта.

Что же касается полковника Бакланова, то вот в каких выражениях выставлял заслуги его князь Воронцов в письме своем к военному министру от 31-го марта 1852 года.

«Из представляемого журнала зимних военных действий, — писал князь Воронцов, — Ваше Сиятельство изволите усмотреть, в какой мере и с какою пользою способствовал движению чеченского отряда командующий подвижным резервом в Куринском укреплении командир Донского казачьего № 17 полка полковник Бакланов. Этот [115] храбрый и опытный штаб-офицер, перейдя с пятью ротами пехоты, с двумя орудиями и вверенным ему казачьим полком через Качкалыковский хребет, занял с этою горстью аул Гурдали и совершенно неожиданно для горцев явился к князю Барятинскому в тот самый момент, когда он более всего имел необходимость в содействии его отряда, при проходе очень большого и густого леса. Потом, совершив трудную переправу через Ганзаульский овраг, он после упорного боя взял место, назначенное для переправы наших войск через реку Мичик, и не только удержал позицию до конца переправы, но нанес притом совершенное поражение скопищам Шамиля. По окончании всего полковнику Бакланову поручено было командовать арьергардом, и тут он вновь показал всю свою хладнокровную распорядительность в горячем бою, продолжавшемся до поздней ночи. Приписывая блистательное окончание своей экспедиции содействию полковника Бакланова, князь Барятинский просит моего ходатайства о награждении его орденом св. Георгия 4 класса по 3-му пункту орденского статута.

Признавая со своей стороны полковника Бакланова вполне достойным испрашиваемой награды, тем более, что он давно известен мне за свою отвагу и предприимчивость, соединенные с благоразумием и распорядительностью, я обращаюсь к Вашему Сиятельству с просьбою предстательствовать перед Его Величеством о всемилостивейшем соизволении на передачу сего представления в главную кавалерскую думу для обсуждения подвигов полковника Бакланова».

Дума, окончив свои заседания, представила всеподданнейший доклад, и 30 декабря 1852 года Бакланову пожалован было орден св. Георгия 4 степени «за военные подвиги», как сказано в грамоте, оказанные им в феврале 1852 года в чеченском отряде при движении его от Аргуна через Качкалыковский хребет в Куринское.

Успехи, которыми ознаменовался зимний поход князя Барятинского на левом фланге, сильно поколебали в стране влияние Шамиля. Многие немирные аулы, чувствуя невозможность дальнейшего сопротивления, громко изъявляли желание переселиться в наши пределы и ждали для этого только благоприятного случая. Кавказское начальство со своей стороны спешило воспользоваться таким настроением горцев и обратилось к ним с прокламациями, в которых именем монарха обещало переселенцам ненарушимость их поземельных прав, религии, обычаев, а в будущем давало даже надежду, что им отведены будут опять те самые места, которые они покидали. Первыми отозвались на прокламации ближайшие аулы мичиковцев, за которыми скоро последовали и другие. Вследствие этого в непродолжительное время образовались поселения в числе пяти тысяч дворов, разбросанные при разных аулах и укреплениях. [116]

Вот что рассказывали нам, между прочим, о первом большом переселении чеченцев.

Когда отряд, рубивший просеку на Гудермесе, был распущен и партии чеченцев разошлись по домам, жители Мазлыгашей и Гурдали — двух самых влиятельных мичиковских аулов, отправили своих депутатов в Грозную к князю Барятинскому с просьбою принять их под свое покровительство. Князь Барятинский немедленно предписал полковнику Бакланову собрать отряд и, перейдя Мичик, вывести означенных жителей в наши пределы.

Бакланов стянул войска с ближайших пунктов Кумыкской плоскости ⁶² и на рассвете 23 марта, спустившись к Мичику, послал лазутчика сказать мазлыгашинцам, что он ожидает их на переправе, с тем чтобы они приискали сами возможность и средства оставить аул. Переходить Мичик Бакланов не решился, зная, что это повело бы за собою ожесточенную битву с чеченцами. Впрочем, в этом и не было надобности, потому что жители, предупрежденные о появлении наших войск на Мичике, сами согнали скот и, забрав имущество, явились к нам в числе 285 душ обоего пола.

Отправив вперед переселенцев, войска начали отступать, стараясь пройти Качкалыковский лес, прежде, нежели тревога поднимет на ноги окрестные аулы. Сперва чеченцы, собравшись в небольшом числе, под предводительством известного наиба Гехи, действительно преследовали нас слабо, и дело шло в одном арьергарде; но по мере того, как лес становился гуще и к неприятелю подходили свежие силы, перестрелка распространялась и охватывала наши боковые цепи. Через полчаса весь лес гудел уже от бесконечного гиканья, криков и выстрелов. Бой в особенности разгорался там, где лес зарастал молодым орешником и представлял для нас непреодолимые препятствия. Картечь, обдававшая горцев, осаживала их ненадолго, и войскам приходилось отбиваться штыками и прикладами. Некоторое время однако все шло благополучно, — как вдруг на одном изгибе дороги левая цепь, попавшая в густой орешник, оторвалась от арьергарда и нарушила общий порядок. В ту же минуту чеченцы с изумительным проворством кинулись в этот промежуток и ворвались в середину колонны, отхватили зарядный ящик, обрубив у лошадей постромки. К счастью, в это самое время Бакланов прискакал сюда из арьергарда. Не слезая с коня, во главе кабардинской роты бросился он на неприятеля справа, приказав казачьему дивизиону ударить в дротики слева. В одну минуту ворвавшиеся чеченцы были охвачены с двух сторон и за свой короткий успех заплатили огромною потерей. Зарядный ящик был отнят назад и с торжеством вынесешь на руках храбрыми кабардинцами. После этого неприятель не [117] осмеливался уже нападать так явно и только провожал войска ружейным огнем, пока арьергард не выбрался наконец на поляну к Куринскому. Бой, длившийся четыре часа, стоил нашему отряду трех офицеров и девяноста трех нижних чинов, выбывших из строя.

Возвратившись в Куринское, полковник Бакланов распустил отряд и прежде всего озаботился устройством такого поселения, которое могло бы обеспечить по крайней мере на первых порах главнейшие материальные нужды переселенцев. Место для поселка выбрано было, согласно указаниям князя Барятинского, по северному склону Качкалыковского хребта, верстах в четырех от крепости, где находились горячие источники. Поэтому и самый аул назван был Исти-Су, что в переводе означает «горячая вода». Почва кругом аула была плодородная, способная для скотоводства, но множество оврагов и балок, берущих начало в лесу, покрывающем весь горный хребет, благоприятствовало скрытным приближениям партий и делало положение аула не безопасным. Поэтому при самом построении аула, в видах обороны его от нападения беспокойных соседей, нашли необходимым построить со стороны Качкалыковских гор значительный редут, а несколько далее — сигнальную башню, вооруженную чугунным орудием. Это орудие своими условными выстрелами извещало Куринское каждый раз, как только появлялись чеченцы.

Надо было ожидать, что лето будет тревожное и что чеченцы не оставят в покое нового поселка, который так неожиданно закрыл их партиям свободный доступ в наши пределы. Действительно, 4-го июля частые пушечные выстрелы, раздавшиеся со стороны Качкалыковских гор, дали знать о нападении чеченцев.

Чтобы поспеть в Исти-Су своевременно, — рассказывает Яков Петрович, — надобно было идти с одною кавалериею. Пехота никогда не успевала бы предупредить проворную партию, и казакам приходилось день и ночь держать лошадей под седлами. Я сам не раздевался по суткам и требовал того же от всех моих сослуживцев. Поэтому при первом выстреле, раздавшемся на башне, дежурный дивизион был уже на коне и в поле. Мы поскакали напуском — кто шибче, думая только о том, как бы подоспеть на выстрелы. Можно было бояться попасть на засаду, но к счастью по обеим сторонам дороги росла такая высокая и густая колючка, которая как сплошная стена предохраняла нас от нападения. К тому же непосредственно за мною следовали всегда или другой дивизион казачьего полка, или баталион пехоты, которые охраняли нас с тылу. При этом условии бояться было нечего, и казаки, действительно, налетали как снег на голову. Четыре раза отважные партии бросались к Исти-Су, чтобы отнять у жителей скот, и четыре раза жители вместе с казаками прогоняли чеченцев.

На пятый раз, 16 июня, тревога произошла в окрестностях [118] Герзель-Аула и подняла на ноги большую часть резервов Кумыкской плоскости. В этот день оказия, следовавшая из Хасав-Юрта, ночевала в Герзель-Ауле и поутру выступила оттуда в Куринское. Выступила она, как надо полагать, без должной осторожности. День был знойный. Казаки, распустив поводья, ехали кучками вокруг арб и по краям дороги, не помышляя о горцах, — как вдруг из одной лесистой балки выскочила партия и, сделав залп, кинулась в шашки. Рота встретила нападающих ружейным огнем и, в свою очередь, попала под огонь привезенного горцами орудия. Началась канонада, а между тем показались конные резервы, скакавшие во весь опор со стороны Герзель-Аула и Куринского прямо наперерез чеченцам. Горцы вовремя заметили опасность и скрылись так быстро, что казаки успели настигнуть только хвост уходившей партии.

Таким образом целый ряд нападений, предпринятых горцами, не увенчался успехом, а на этих нападениях они основывали большие надежды. Некоторые лазутчики, являвшиеся к Бакланову, рассказывали ему, что многие враждебные нам племена готовы были последовать примеру мичиковского общества, но подозрительные наибы Чечни, предвидя эти намерения, взяли у них аманатов и, не довольствуясь тем, ездили к Шамилю с просьбою прибыть в Чечню, чтобы своим присутствием удержать колеблющийся народ в повиновении. Шамиль действительно, приезжал весною и, убедившись в положении дел, вытребовал из Дагестана тавлинцев, которые по его приказанию перерезали наши просеки глубокими канавами, будто бы для того, чтобы укрыть за ними посевы, но, в сущности, с целью затруднить переселения. С другой стороны, Шамиль поселил на месте бывшего аула Гурдали самых враждебных нам своих приверженцев, которые воскресили воинственный дух между мичиковцами. Все набеги, делаемые в последнее время к низовьям Сунжи, на Исти-Су и на Кумыкскую плоскость, были делом этого населения.

Опасаясь лишиться всех плодов, которые в нравственном отношении доставила нам зимняя экспедиция, князь Барятинский решился одним ударом уничтожить замыслы Шамиля и выбрал для того время, когда хлеб и сено чеченцев находились еще неубранными, рассчитывая, — с одной стороны уничтожить запасы, с другой — разорить до основания самый аул Гурдали.

Понятно, что для подобного рода действий на Кавказской линии самое удобное время представляла зима, когда леса обнажались от листвы, и сбор неприятельских партий делался затруднительным; но дожидаться этого времени значило давать неприятелю средства усилиться, а потому князь Барятинский, не принимая в соображение те лесные походы, которые получили на Кавказе такую всеобщую кровавую известность, решился во что бы то ни стало привести в исполнение свой план. С этою целью он тотчас сосредоточил войска в три отдельные самостоятельные отряды. Первый из них, под личным его предводительством, выступил из Грозной в долину Джалки; другой, под начальством флигель-адъютанта князя Воронцова, из Воздвиженского к Аргуну и третий, с полковником Баклановым, из укрепления Куринского к Гурдали-Юрту.

Так как сохранить в тайне все приготовления к экспедиции было невозможно, то надо было по крайней мере стараться скрыть самую минуту выступления. Поэтому войска сосредоточились в Куринском только вечером 10 августа, а в полночь, быстро пройдя Качкалыковский лес, окружили Гурдали. Аул захвачен был в совершенном расплохе, и войска, ворвавшиеся в него, имели жаркое дело. Только 52 человека, не считая детей и женщин, сдались военнопленными, остальные предпочли геройскую смерть и пали среди разрушенных и обгорелых саклей.

В это время сильная партия чеченцев, под предводительством известного наиба Гехи, стояла в Бачи-Юрте, еще не зная, куда направятся наши удары.

Теперь же, при первых выстрелах, раздавшихся в Гурдали, вся масса их хлынула в Качкалыковский лес и отрезала нам путь отступления. Уже рассвело совершенно, когда войска, докончив истребление аула, начали отступать в Куринское. Они отходили буквально окруженные наездниками как пчелами, у которых, по выражению одного кавказца, разорили улей. Но это было ничто в сравнении с тем, что нас ожидало впереди, когда показался густой, непроходимый бор, заросший исполинскими деревьями в несколько обхватов толщиною. Здесь каждое дерево, каждый камень и куст грозили засадою и смертью. Подходя к этому страшному лесу, цепь остановилась и сблизилась с резервами. Потом в авангард вступили орудия и несколькими картечными залпами очистили опушку. Чеченцы скрылись, — но только что войска вступили в лес, как разом затрещал батальный огонь, и пули градом посыпались на нас из гущи лиственного свода, с вершин деревьев, из-за кустов орешника — отовсюду, где только можно было укрыться человеку. Наступила минута, когда отряд, окруженный со всех сторон, должен был идти напролом, чтобы спасти знамена. Орудия, выехавшие в цепь, стреляли по всем направлениям; картечь валила целые вереницы чеченцев, но на места одних являлись другие, и бесконечное гиканье бросающихся в шашки чеченцев не умолкало ни на одну минуту. Были минуты, когда ружейный огонь с обеих сторон прекращался на четверть часа, и в эти четверть часа слышались только ожесточенные крики людей. С нашей стороны работали штыки и приклады, а со стороны чеченцев кинжалы и шашки. Одно орудие, находившееся в арьергарде, переходило из рук в руки несколько раз, и только после огромной потери в людях окончательно осталось за нами. [120]

К этом бою, продолжавшемся более шести часов, все раненые были вынесены, но до двадцати убитых осталось в руках неприятеля. На другой день тела их привезены были самими горцами и выменяны на находившихся у нас в плену детей и женщин. С нашей стороны потеря была весьма значительная: убито два обер-офицера и 45 нижних чипов, ранены — 1 штаб-офицер, 10 обер-офицеров и 254 нижних чина.

«Бой при отступлении от Гурдали в Куринское — пишет князь Барятинский в своем донесении: был один из самых ужасных, какие редко бывали на Кавказе. Зато погром Гурдали-Юрта еще раз показал чеченцам, что все препятствия, противоставляемые природой и самым мужеством не могут остановить нашего солдата».

«Совокупные наши набеги — продолжает князь Барятинский: можно сказать положительно, сделали то, что в предстоящую зиму Шамиль не может собрать в Чечню тавлинскую кавалерию, потому что нечем будет ее продовольствовать. Пешие же тавлинцы, не привыкшие воевать на плоскости и в лесах и в прошедшую зиму испытавшие ужасный погром на Шалинской поляне, не могут быть для нас слишком опасными. Если же тавлинцы вовсе перестанут ходить в Чечню, то Шамиль навряд ли решится оставаться между колеблющимися чеченцами, которые, как мне известно, ожидают благоприятной минуты, чтобы изъявить покорность».

Сообщая об этом военному министру для всеподданнейшего доклада, князь Воронцов писал, между прочим, следующее:

«Успех, сопровождавший все действия наших войск, был совершенный и достигнут в колоннах князя Барятинского и сына (князя Воронцова) с ничтожною потерею, в сравнении с приобретенными результатами; но я боюсь, чтобы государь не нашел, что действия полковника Бакланова стоили нам чересчур дорого и не поставил бы сего в вину этому отличному штаб-офицеру. В этом случае по важности военных операций на Мичике, я должен брать ответственность на одного себя, ибо если потеря Бакланова в этом отличном военном деле и была значительна, то надобно сознаться, что он более всех принес нам и пользы. Деревня Гурдали, лежащая в долине Мичика, имела в Чечне громадное значение как по воинственности своего народонаселения, так и по своей крепкой, почти неприступной позиции на местности, одной из труднейших на целом Кавказе. Совершенное уничтожение ее вместе с жителями смелою атакою Бакланова будет иметь большое нравственное влияние и много будет содействовать успеху зимней экспедиции».

Государь император милостиво принял ходатайство князя Воронцова, и высочайшим приказом 1 октября 1852 года полковник Бакланов за отличие в делах против горцев произведен в генерал-маиоры с оставлением командиром Донского казачьего № 17 полка. [121]

Так окончились две главнейшие экспедиции 1852 года, положившие, можно сказать, начало будущему покорению чеченцев. В этом главнокомандующий убедился лично, когда в исходе августа месяца, посетив левый фланг, осмотрел работы, начавшиеся здесь с 1849 года, и по широкой просеке проехал от укрепления Воздвиженского за реку Басс до самого Герменчука такими местами, которые до того времени считались непроходимыми. Все, что видел здесь князь Воронцов, свидетельствовало ему о неимоверных трудностях, переносимых кавказскими войсками и в летний зной, и в зимний холод, и в сырую, нездоровую осень. Доблестный старец, один из лучших представителей нашей славы, был тронут до глубины души. Он выстроил войска на правом берегу Шавдонки, возле высокого кургана, и, сняв фуражку, именем царя благодарил их за все, что ими сделано. Полки проходили мимо церемониальным маршем, и тут же устроена была церемонная раздача георгиевских крестов нижним чинам, наиболее отличившимся в последних экспедициях. Громкое единодушное «ура», гром салютационной пальбы артиллерии и бесконечные ружейные залпы далеко разносились по враждебным горам и возвестили чеченцам, что мы торжествуем близкое приобретение этого края.

Действительно, переселение чеченцев принимает с этих пор огромные размеры; но так как они не хотели селиться в Кумыкских владениях, где поземельная собственность находилась почти исключительно в руках привилегированного сословия, то начальник левого фланга нашел удобным отвести для их поселения земли, принадлежавшие некогда качкалыковским чеченцам и оставшиеся пустыми после восстания 1840 года. Эти земли представляли треугольное пространство между рекою Тереком и Качкалыковским хребтом, заключавшее в себе более 30,000 десятин. По недостатку же воды на этой местности разрешено было возобновить канаву из реки Аксая и направить более вверх течение речки Гудермеса, возложив работы на самих переселенцев, под прикрытием нашего войска.

Расходы по работам были исчислены в 6,000 рублей, и князь Воронцов, приказав приступить к ним немедленно, в том предположении, что многие мичиковцы желали переселиться к нам с наступлением осени, другие же не позже будущей весны, — поручил прикрытие работ генералу Бакланову. Горцы пытались тревожить наши войска, и даже поставили орудие, из которого стреляли по рабочим, однако Бакланов скоро заставил партию укрыться в Качкалыковские горы. Тогда чеченцы внезапно бросились на Исти-Су и отогнали скот, принадлежавший жителям; но быстрое прибытие Бакланова с казаками заставило их бросить добычу и спасаться бегством, а спустя несколько дней, Бакланов сам переправился за Сунжу между Умахан-Юртом и Тепли-Кичу, отбил чеченские стада и возвратился без потери.

Этим окончились военные действия в 1852 году со стороны Куринского укрепления.

Комментарии

55. Лошадь эта была куплена в 1845 году в Люблинском пехотном полку и по имени прежнего своего владельца была известна казакам под именем «Верховской».

56. Бакланов произведен в полковники 31-го марта 1851 года со старшинством с 10-го февраля 1850 года.

57. Значение этого следующее: «Бедняк, у которого нет ни хлеба, ни денег, ни скота убьет русского офицера и бежит в горы; тогда русский начальник начинает кричать: Вот так обрек! Вот так обрек! и посылает лазутчика в горы с убедительною просьбою уговорить обрека возвратиться назад. Бедняк возвращается и ему дают офицерский чин, скот и кучу денег, одним словом, вместо казни и ссылки в Сибирь, осыпают различными щедротами.

58. Кавалерию соединенных отрядов составляли шесть сотен Донского № 17 полка, две сотни 18 и три сотни 19 полков; кроме того, полторы сотни Кизлярского линейного казачьего полка, две сотни Дунайского войска и полусотня грозненской милиции.

59. Глава эта была помещена в В. Сборнике 1871 года №1.

60. Это были баталионы: Куринского, Кабардинского и Эриванского полков.

61. Обыкновенное выражение князя Барятинского в разговоре с Яков Петровичем.

62. Отряд состоял из Донского казачьего № 17-го полка и 13 рот пехоты при шести орудиях.