БУМАГИ

ФЕЛЬДМАРШАЛА КНЯЗЯ МИХАИЛА СЕМЕНОВИЧА ВОРОНЦОВА

Письма князя П. Д. Цицианова к князю М. С. Воронцову.

Ученик и сподвижник великого Суворова, герой Кавказа, до сих пор там не забытый, человек высокого сердца и развитого образованием ума, издавший книгу об инженерном искусстве и писавший стихи, друг графа Ростопчина, князь Павел Дмитриевич Цицианов (род. 8 Сентября 1754 + 8 Февраля 1806) был первым руководителем князя Воронцова на деятельном воинском поприще. Грузин происхождением, он предался всею душою новому своему отечеству, величие и слава которого были ему вполне свои. Также как и князь Воронцов, он начал службу в Преображенском полку. Юноша Воронцов, еще находясь при отце своем в Англии, созревая и готовясь к деятельности под обаянием подвигов Суворова, которые наполняли тогда весь мир славою Русского имени, рвался к бою и принял участие в первой же войне, начавшейся по вступлении его в военную службу, т. е. в 1803 году, в войне с Персиею. Дядя его, государственный канцлер написал по этому случаю к князю Цицианову следующее письмо:

«Поелику нигде, кроме края, где вы командуете, нет военных действий, где бы молодому офицеру усовершенствоваться можно было в воинском искусстве; к тому присовокупляя, что под начальством вашим несомнительно можно более в том успеть, нежели во всяком другом месте: то по сим самым уважениям, как я, так и брат мой согласились на желание графа Михаила Семеновича служить волонтером в корпусе, находящемся в Грузии».

«На дружеский вопрос вашего сиятельства, по гвардейскому ли чину его употреблять, имею вам ответствовать с такою же откровенностью, что чин его гвардейский нимало, кажется, не будет препятствовать к употреблению его, если взять то, что он служить у вас будет не при полку, а генерально при корпусе волонтером; а потому от [4] распоряжения вашего зависеть будет, при случае, поручить ему в команду деташамент, чему многие имели мы примеры и в других войнах. Сие, как я, так и брат мой, примем знаком дружбы вашей; токмо прошу вас не иначе то учинить, как поколику позволяют вам нынешние воинской службы постановления».

«В предложении вашем отправить сюда племянника моего при радостном каком событии вижу я охотливость вашу сделать мне приятное. Благодаря вас всемерно за оную, скажу вам, что как таковые посылаются единственно для доставления им чина, то, по сей самой причине, ни я, ни брат мой того не желаем: граф Михаил Семенович, будучи еще довольно молод, может успеть чины заслужить прямым путем, чем мы более будем довольны. К тому же отправление его противно установлению фельдъегерей, для посылок учрежденных; да и вообще мне кажется, что если бы посылали офицеров с радостными известиями, то сие право более принадлежит тем, кои в деле отличили себя и сим заслуживают награды».

«Ко всему этому остается мне повторить то, что я и прежде писал вашему сиятельству, что он у нас один и что мы желаем, чтоб был полезен Отечеству своему, и для того, чтоб усовершенствовался во всем, к тому относящемся. Полагаясь на дружбу вашу и будучи уверены, что не оставите его своими наставлениями и доставлением тех случаев, где он может себя образовать и достигнуть цели нашей, мы отдали его, так сказать, в полную вашу благосклонную попечительность, не сомневаясь нимало, что будем иметь причину быть довольными сею посылкою».

В предисловии к предыдущей книге мы упомянули о том обаянии, которое производил молодой князь Воронцов на свое окружение. Нижеследующие письма свидетельствуют, что этому обаянию поддался и князь Цицианов. (О нем подробнее см. во второй книге нашего сборника «Девятнадцатый Век»).

П. Б.


Письма князя П. Д. Цицианова к князю (графу) М. С. Воронцову.

1.

Получ. 24 Генваря 1804.

8 Генваря, крепость Ганжинская.

Не можете вообразить вы, любезный граф, с каким нетерпением я жду о ваших делах известия, дрожа собственно за вас и, спасши вас от вернейшей пули на штурме могущей быть, боюсь, чтоб там вас не нашла. На Бога во всем пространстве положись, то цел и здоров будешь.

Я завтра отсель отъезжаю. Плену взято обоего пола более 17 тысяч: кусок благородный! — Письма вчера доставленные посылаю. Дядюшка ваш не соглашается посылать вас курьером, твердит только, чтоб вас беречь. Кой час кончится дело, приезжайте в Тифлис. Я в Имеретию, может быть, пойду. А. Хр. 1 мое почтение, а мне прошу верить, что душею и сердцем весь вам преданный

князь Цицианов.

Почтенному товарищу Василию Семеновичу мое почтение прошу сказать и желание успеха. [6]

2.

Получ. 23 Апреля 1804 в Вахане.

Лейб-гвардии Преображенского полка господину поручику и действительному камергеру графу Воронцову.

Его Императорское Величество, по донесению моему, в воздаяние отличной храбрости, оказанной вами при занятии Ганжинского форштата и садов, высочайше пожаловать изволил вам орден св. Анны 3-го класса, который при особом высочайшем на имя ваше рескрипте при сем препровождаю с тем, чтоб вы носили оной по установлению, оставаясь в уверенности, что сей знак монаршего отличия послужит к вящему усугублению вашего к службе Его Императорского Величества усердия.

«Генерал от инфантерии князь Цицианов».

№ 891.
Селение Вахань.
Апреля 23 дня
1804 года.
[7]

3.

Получ. 29 Окт. 1804 в Тифлисе.

28 Окт. вечеру.

Сей час почта принесла мне радость тем, что вы кавалером св. Георгия. Теперь с вами квиты.

Письмо вашего дядюшки я прочесть не умел по обыкновению 2, кроме 1-го пункта, из которого увидел, что вы кавалер, никак не думая, чтоб то было 2-й Анны.— Выздоравливайте и дождитесь меня. Попразднуем!

Симанович — полковник, а Ливенцов — маиор. [8]

4.

Получ. 30 Октября 1804 в Тифлисе.

28 Окт. Ананур.

Сей час, любезный граф, читая приказы, нашел, что ты пожалован капитаном, с чем и поздравляю, хотя мне не того хотелось, в доказательство чего прилагаю выписку о писанном в реляциях относительно тебя. И так не моя вина. Я и к Чарторыйскому три раза о том же писал. Говорят, и именно Федор Исаевич Ахвердов, что он слышал якобы о Георгиевском кресте. Дай-то Бог! Это поправит. Я думаю, что по твоей скромности и сокровенности 3 ты скажешь, что ты и капитанским чином доволен; да я недоволен.

Начинщики на обман не даются и не идут на зов мой для объявления постановления о их повинностях. Несветает просит попугать, и я на сегодняшний день разрешение ему дал. Прости. Ивану [9] Петровичу мой поклон. Дай Бог, чтоб к моему приезду лихорадка прошла и ты укрепился, без чего опасно ехать.

Выписано из реляций о Ериванской экспедиции.

30-го Мая. Имею счастие всеподданнейше донесть, что в должность бригад-маиора при отряде употребил и лейб-гвардии Преображенского полка порутчика графа Воронцова.

26-го Июня. Отдавая справедливость точному исполнению должностей всех бывших во все сии дни сражений, должен по справедливости отдать вящшую N. N. N. Не могу особенно не рекомендовать при мне находящегося за бригад-маиора несменяющегося лейб-гвардии Пр. полку порутчика графа Воронцова, который, деятельностию своею заменяя мою дряхлость, большою мне служит помощию и достоин быть сравнен с его сверстниками господами Васильчиковыми, переименованными из камергеров вышними против его чинами.

О сем дерзаю всеподданнейше представлять, зная священные правила справедливости Вашего Императорского Величества, по строгости коих служба и рвение сего молодого офицера, обещевающего многое для пользы службы, заслуживает всеконечно всемилостивейшее Вашего Императорского Величества внимание ко ободрению его.

1-го Июля. Не могу не повторить о N. всегда впереди находящемся и в самой первой опасности, так как и за бригад-маиора при мне находящийся лейб-гвардии Пр. полку порутчик г. Воронцов. [10]

5.

Получ. 9 Ноября 1804 в Тифлисе.

7 Ноября 1804. Цхинвал.

Луарсаб, я думаю, тебе сказал, любезной капитан, что его посольство кончилось ничем, как я и ожидал, да еще по глупости Ковалева. и с большею мне досадою, которой, твердя, как и все Русские, что все нам неверны (как будто это неизвестно), вытерпел, что ему царь 4 сказал, что мы не хуже Таулетинцев умеем драться; а он после этого слова не откланялся и не уехал.

Состояние мое весьма не завидное, как видишь и, буде с одной стороны потухает огонь, то с другой пожар начинается. Дадьянова смерть меня поразившая заставляет меня ожидать больших неприятностей, особливо потому, что у Литвинова, кажется, также как у Ковалева, не то чтоб лечить больного в голове, а то, что болезнь-де опасна и неизлечима. Доказательством сей мысли послужить может его описание Имеретии и Мингрелии, при сем изложенное, которое ты прикажешь Чудинову у себя в горнице списать на обрезной бумаге почище и ко мне вместе возвратишь. Прочти и Ивану Петровичу. Вы увидите, что он сердится за то, что в дикой, так сказать, земле и между в дикость обратившимся народом дороги не сделаны как в Англии (des [11] chaussees), для чего царь и покойной Дадьян не пьют Алиатико с Шампанским и Мозель с Зельцерской водой 5. Вот век письма и письменных! Всякой хочет в сочинители влезть, наглостью или искусственно, особливо о такой земле, в которую редкой кто поедет поверять его топографическое (о коем он сам говорит, что по большим только дорогам замечал) и политическое описание, о коем сам говорит, что ему никто не хотел правду сказать. Я слова не говорю о том, что правды тут много; да неужто ничего хорошего нет? Мне же не землеописания нужно было, а по требованию нашего министерства сведения, когда пристали, отошли и когда принадлежали. Вот любезные помощники! Да этот из наилучших.

За новость скажу, что я убит, что нашли солдата похожего на меня и наряженного в мое платье, чтобы Грузию пугать. Так-то Осетинцы думают, и так их легковерием играют здешние бояре. Послал, чтоб пришли посмотреть, так как Таулетинцы.

Не знаю, как пойду, если не послушают требования все возвратить, и в счет не идет разумеется. А вот что: 1) все башни сломать, 2) из всякой деревни дать аманата с своим содержанием из лучших домов, и за всякую проказу доказанную посылать аманатов в Россию в солдаты или на заводы. Прости, кавалер. Я заболтался.

Худо пишу, от того что при свечах и без очков. О дороге Иван Петрович скажет. [12]

6.

Ваше сиятельство взяли мои часы, чтоб ускромить их прыткость; а мерзкой часовщик их остановил навсегда, так что я ни единого дня ими пользоваться не мог. И так прошу взять труд свои ссудить мне. Я бы оставил, не беспокоясь о том; но наш отряд совсем без часов и, поминая кн. А. В. Суворова, по петухам учреждаю день мой. Прощения прошу. А я еще жду отряда, который после завтра сюда будет.

9 Ноября 1804. Цхинвал.

Надписано в Тифлис. [13]

7.

Получ. 29 Ноября 1804 в Тифлисе.

24 Ноября 1804. Хце.

Любезный граф. Мерзавцы меня держут переговорами, так что я, не смотря, что места очень опасные и выше колена выпал снег, иду завтра или после завтра... 6 по отношению попа Алексея к кн. Волконскому, чтобы их наказать, как он то нужным находит. Между тем ты не едешь. Дядюшка твой, кажется, на меня сердится за это. Напиши к нему с фельдъегерем. Я же прежде полторы недели возвратиться не могу. Буде же дожидаться тебе нельзя, уведомь, сколько надобно денег. Я ассигную. Прибавь род монеты и где. Совсем тем признаться должен, что мне с тобою хочется видеться при отъезде и также видеть в ордене, которые уже из Моздока едут. Прости. Ив. Петр. мой поклон. Я из Цхинвала почту отправляю.

Преданный кн. Цицианов.

Дядюшкино письмо переведи 7 пожалуста. [14]

8.

30 Ноября 1804. Кошки.

Вторник вечеру.

Получа. твое письмо, любезной мой граф, благодарю по премногу за намерение, с которым, как ты говоришь, желал бы при мне в здешней войне быть. Сколько ни опасна война, да слава Богу, меня милующему, я еще здоров.

Хотя не смею тебе позволить сюда приехать, потому что здешние лихорадки, как говорят, требуют величайших осторожностей, а здесь от Хце надобно 6 раз переехать через Арагву иногда по брюхо лошади. Здесь же может, если Богу угодно, будет конец всей кампании, для того, что даже из-за гор пришли с повинною, дают аманатов и обещают все отдать что имеют. Веры не имею к переговорам Осетинцев с Грузинами, хотя душевно нам преданными. Но льзя ли переменить их обычаи?

Со всем этим жалею крайне, что ты здешних мест не видел. Они ни Чардаклу, ни Закаталу, ни Тагаурским местам не подобны.

Два дня дравшись, пришел я сюда в Воскресенье на ночь и, ужасные вспоминая места и дорогу, [15] шел с упорною дракою. Твой хваленый Майнов гроша не стоит в распоряжениях; со всем тем умел в дремучем лесу три раза из картечи выстрелить, говоря, что то при переправе. Он оставался с пушками и прикрытием, а я шел с большей частью пехоты впереди. У нас убито 3, да ранено 18; много тяжелых, потому что сверху Осетинцы стреляя, весьма метко давали вдоль тела раны.

Повторю еще, что жалею, что тебе, любезной, не можно было видеть здешних мест. Было бы сказать что в Петербурге. Это один угол Грузии, где ты не был. Представь себе, что я теперь в 4... 8 от Эльборуса.

Если лекарь возьмет на себя твою лихорадку, а ты сам возьмешь на себя опасность, то я мою руки, хотя трепетать буду до получения ответа. Посылаю на жилет и панталоны дорожные Осетинского сукна. Прошу на память неотменно себе сделать. Не подумай, что здесь взято: в Цхиивале куплено именно для тебя; да считал со дня на день, что ворочусь и сам вручу сие Осетинское произведение на память.

Ивану Петровичу мой поклон. Не можешь себе вообразить, как меня терзает то, что здешняя кампания меня остановила как в отправлении его, так и к Государю рапорта более месяца не посылал. Опять растревожатся.

Прости. Верь искренности моей привязанности, забыв мою проклятую вспыльчивость, которая ни [17] от чего не происходит, как от лишней чувствительности к тем, кого я душевно люблю и привязан чистосердечно 9. Следовательно слова: если бы и не благодарным был, мог бы сделаться благодарным были не у места. Прости еще раз. Податель должен воротиться ко мне, то напиши о себе.

Считая, что, имев на линию путь премерзкой, не пустися страдать еще в здешней пропасти. Да и как поспеть? Он в два дня, как бы скоро ни ехал, приедет к вам. Тебе надобно по самой крайней мере четыре дни; я же ничего на себя не возьму. Измучаюсь, если занеможешь. Журнал дел наших послан к князю Волконскому 10. [17]

9.

Получ. Декабря 1804 в Осетии, в дер. Кошки.

Милостивый государь мой граф Михаил Семенович!

Его Императорское Величество, по предъявлению моему, в воздаяние отличной храбрости оказанной вашим сиятельством в сражениях при разбитии Персидских войск и овладении их лагерем в 30-й день Июня и при занятии Ериванского предместия 2-го Июля, всемилостивейше пожаловать соизволил вашему сиятельству орден святого великомученика и победоносца Георгия 4-го класса, который при особом высочайшем на имя ваше рескрипте при сем препровождая с тем, чтоб вы носили оной по установлению, с сею высокомонаршею щедротою поздравляю душевно и остаюсь в полной уверенности, что оная послужит к вящшему усугублению вашего к службе Его Императорского Величества усердия.

С истинным почтением и преданностию имею честь быть милостивый государь мой вашего сиятельства «покорный слуга кн. П. Цицианов».

Его сия-ву лейб-гвардии Преображенского
полка г-ну капитану графу Воронцову.
№ 2038.
Декабря 9 дня 1804 года.
В Осетии, дер. Кошки. [18]

10.

Le ci-joint projet d'un ordre qui vous sera adresse, mon cher comte, vous faira voir mes dessins a votre sujet, et c'est a vous de m'en dire votre facon de penser, etant pleinement convaincu de l'interet que je prends a votre bien-etre. Tout a vous P. Tzi.

Ce 19 x-bre 1804, samedy matin. [19]

11.

Получ. 2 Февраля 1805 в Анануре.

Милостивый государь мой граф Михаил Семенович!

Его Императорское Величество, по всеподданейшему представлению моему, в воздаяние отличной храбрости оказанной вашим сиятельством в сражении с Чарцами 1 и 15 числ Генваря минувшего года, всемилостивейше пожаловать соизволил вашему сиятельству орден св. Владимира 4-й степени с бантом, которой при особом высочайшем на имя ваше рескрипте при сем препровождая с тем, чтоб вы носили оной по установлению, с сею высокомонаршею щедротою душевно поздравляю ваше сиятельство и остаюсь в полной уверенности, что оная послужит к вящшему усугублению вашего к службе Его Императорского Величества усердия.

С истинным почтением и такою же преданностию имею честь быть милостивый государь мой вашего сиятельства «покорный слуга кн. Пав. Цицианов».

№ 341.
Тифлис, Февраля 1-го 1805 года.
Его сия-ву лейб-гвар. Преоб. полку
г. капит. и кавалеру гр. Мих. Сем. Воронцову. [20]

12.

Тифлис, 1805. 1 Февр. вечеру в 9 часов.

Хотя ты, любезной мой граф Михаил Семенович, и молчал, да я внутренно сам себе говорил, что за Чарское дело к 1-му Генварю я у тебя в долгу. Не говорил языком, чтоб не оскорбить. Теперь мое беспокойство кончилось, и вот св. Влад. с бантом меня сквитал с вашим сиятельством. От души и сердца поздравляю. Дай Бог, чтоб все продолжение твоего служения, любезный мой, походило на начало здесь сделанное. Приготовляйся однакоже и на нужное равнодушие, когда за храброй подвиг не подвинут: все в свете случается, и в военной службе часто такие досады встречаются.

Я обедал у Гуляковой со всеми тремя. Княжна только в белокуром парике, видно чая твоего прибытия на обед, как звезда среди черных туч. Прости. Не буду покоен о твоем путешествии, доколе не получу твоего письма из Моздока, а если можно и из Владикавказа.

Вот еще и новости вам сообщаю для утешения от дороги.

Пожалованы в Новый год:

В действительные тайные советники граф Головкин (обер-церемониймейстер). Даны [21] Александровские ленты: обер-егермейстеру Нарышкину, казначею Голубцову и товарищу министра просвещения Муравьеву; самому министру знаки орденские бриллиантовые.

В камер-юнкеры: Круз, Ланской, Байков, Салтыков, князь Гагарин и князь Яблоновский.

В Совет посажены членами: граф Румянцов (Сергей Петрович), князь Чарторижский и Чичагов.

Сверх того Растопчин пишет, что получил из Москвы следующее:

Гр. Николай Зубов отставлен, на место его кн. Димитрий Петрович Волконский; на место сего Долгорукий.

Свечин в артиллерийском корпусе директором, а на место его Комаровский граф. [22]

13.

Получ. 26 Марта в Москве.

28 Февр. 1805. Тифлис.

По отъезде твоем, любезной мой граф Михаил Семенович, письмо из Екатеринограда от тебя получил, и по письму батиньки о твоих людях ты 16 сего месяца мог выехать. Теперь же с неописанным нетерпением жду твоего письма из Москвы. И вот к тебе из Петербурга присланное. Я думаю, так как ты не предварил о своем отъезде, многие еще прокатятся сюда и посмотрят на Тифлис. Между тем, ласкаясь, что ты писать ко мне будешь, надеюсь, что письма твои будут пространные и заключающие в себе все подробности до тебя касающиеся. Ты мне напишешь также, буде можешь узнать, скоро ли думают меня отпустить, и скоро ли я могу одеться во фрак с запасом. Прошу меня привести на память дядюшке твоему, буде сие письмо в Москве тебя застанет. Жду длинного письма; однако чтоб ни на верху сиятельного князя, ни где отставки не было: я хочу дружеских писем, буде стою, а не чиновных, которые мне надоели, как сам видел. Жду извещения, как принят в обеих столицах. — Козловский опять на меня сердится за твой Владимирский крест и не ходит. Прости, Бог с тобой. А я весь твой князь П. Цицианов.

Видишь, как мещусь, чтоб на другую страницу не перейти. Ты был свидетель, как почтовые дни мне тяжелы числом писем. Прости еще. [23]

14.

Получ. 17 Мая 1805 в Петербурге.

Тифлис 1805. 2 Апреля.

Считая, что вы, любезной граф Михаил Семенович, уже в Петербурге, надписываю нынешнее мое письмо туда и много сожалею, что должен начать его печальным происшествием, которое и вас всеконечно чувствительно тронет. Кн. Д. Д. Енакадзев 11 по 12 дневной горячке умер почти на моих руках.

Зная, сколько вы его любили, должен всю историю последних дней его сказать. Где простудился, не знаю. Знаю только то, что славной ваш Сергеев в три дни лечения довел больного до того, что голова распухла. Тут мне сказал Фалкенштейн, за которым он прислал. Я навещать его стал. Через 3 дня курносой поставил его в лучшее состояние, и опухоль головы прошла; да другое несчастие его ожидало: у него в 8 часов утра заперся уринальный канал. Фалкенштейн в 5 часов пополудни нашел мерзкой полковой катедр; поставить не было средства от уродливой толщины оного. Спрашивал доктора. Тот ему сказал, «что у князя были катедры, да он [24] услал в Москву!» Курносой не спросил меня. Одним словом сказать, в 11 часов вечера пришел сказывать, что другого средства нет, как трокарем сделать операцию в паху. Я спрашивал, для чего. Он отвечает, что моча остановилась. Я говорю: Для чего у меня не спросили? У меня есть эластические катедры. Он отвечал, что доктор ему сказал, что я их услал. Кончилось, что он взял мои и туже минуту отворил ими путь моче; но поздно было: 14 часов удержанная моча раздула пузырь, которой, поднявшись к верху. воспалил диафрагму, и икота уже началась прежде операции (чем он и умер). На другой день он со мной, как здоровой, говорил и рассказывал, как мой инструмент его спас. На третий день икота уменьшилась, и большую надежду подавал, так что за четыре часа до смерти я был у него и говорил с ним. Со всем тем икота продолжавшаяся уморила его.

Вы не можете представить, как я был тронут, видя оставшуюся жену с сыном, которой до сих пор бедняжка думает, что отец его в Петербург поехал. Поведение его и ветренность меня еще больше трогали, потому что я не мог по оным сделать его счастие, привыкши в моем доме его видеть так велика как Петрушу. Что делать? Видно, Богу так угодно было. Что всего более жаль, так то, что он о причастии слышать не хотел и умер не так, как христианин, если и был таким. Долгов тьму оставил. Я просил Государя обратить его жалованье 750 р. жене в пенсион и на оплату долгов дать 4000 р. Не знаю, будет ли удача. Неужто эта бедная вдова, потерявшая в службе [25] Его Величества отца, брата и мужа, не удостоится щедроты его, когда он доселе мне не отказывал? Буде можете, помочь не откажите.

Нетерпеливо жду из Москвы и из Петербурга от вас писем, тем паче, что из Георгиевска пристав Тихобраге 18-го выехал. Я надеюсь, что вы мне напишите все подробно и во всей откровенности, по приезде в Петербург наипаче. Этого только прошу во мзду моей к вам привязанности.

О смерти покойного князя Енакадзева, то есть о подробностях его приключения, расскажите Семену Михайловичу 12, буде вы с ним видаетесь. Сердце обливается кровью, и не могу более повторять. Слезы писать мешают.

Скажи, граф, сколько завистливых тебя встретят. Здесь Козловский только что не треснул. Он живет в Мцхете. Государь изволит всем беспутным шефам делать милость, сдавая за них полки.

Кажется, довольно пописал 13... Служивой пострелян, мне еще капитаном знаком. Каков-то будет генералом? Гурьев больше на Павлову руку. Князь Вяземской не знаю что будет, а желал бы чтоб удался, по связи моей с его зятем г. Л. К. Разумовским, хотя, как знаешь, это на линейку не прибавит в глазах моих его достоинства. Прости, заговорился. Верь искренности моих чувствований, как всегда без примеси эгоизма. Весь ваш душевно князь П. Цицианов. [26]

15.

Елисаветполь, 17 Июня 1805.

Не быв никогда эгоистом и любя искренно и явно, считаю тебя, любезной мой граф, мне принадлежащим по сердцу, и потому пеняю, что, при отъезде своем из Москвы, ты ко мне не написал, приказав чрез зятя кланяться. Лихорадка твоя меня весьма беспокоила, и я ждал нетерпеливо о выздоровлении уведомления 14. Мой тебе совет, любезной граф, по обыкновению своему на вишни не нападать неприятельски хотя один год; супу же хотя по три тарелки, а не по две кушать на здоровье.

Я здесь; а шахов сын, и тот же, у Аракса, говорят. Ты, я чаю, узнаешь о всех обстоятельствах от кн. Чарторыйского. Нынешнее лето еще хуже. Они лезут на два пункта, а у меня более тысячи человек нечего поставить, да в Бомбаках у Несветаева столько же. Бог один у меня помощник, как ты знаешь короче всех. Полки не [27] укомплектованы; многие без лошадей. Авось не сломят от ворот Адербежанских (то есть Карабаг), которые мы захватили.

Пиши, пожалуста, почаще. Ведь ваше сиятельство писать не ленивы. Пожалуйста, поискреннее описывай, как меня полощут и когда Козловской 15 приедет, которой, не смотря на хорошее наше расстание, говорят, на линии не оставил блеять, как бешеной козел. Бог с ним! Я на него не сержусь. Это его пища, а мое презрение и сожаление о нем же самом. Пожалуста, все новости пиши и узнай, коли можешь, отпустят ли меня домой. Ей Богу пора! Виноват ли я, что меня некем сменить?

Для чего ты о моих племянницах ни слова не написал? Прости, а мне писали из Москвы, что будто ваше сиятельство намерены жениться на какой-то графине Орловой. Так разве на дочери графа Ив. Григ.? 16 Буди Божие благословение над тобою! Посмотри, чтоб мой князь Егор не закурил, для Бога, и напиши, как он себя ведет.

Буде будет война, не оставайся, пожалуй, при своей роте и при «на праве на леве» ступай к Ласию. Это хороший генерал. Не знаю, как при командовании армиею будет. Подробности, я чаю, не его дело. Впрочем тактик и хороший человек. Я [28] его ген.-маиором знавал и полковником. Напиши, как тебе гарнизонная служба кажется после сражениев и движениев войск против неприятеля, хотя здешние на правильные не походили.

Я думаю, в Петербурге найдете мое письмо о смерти покойного князя Енакадзева. Прости. Увижу, будешь ли писать и чтоб ни ваше сиятельство, ни милостивой государь мой не было; а если привязанность к обычаю от последнего отвлечь не может, то по крайней мере в одной шеренге со всем штатом, а не на ведете. Прости. Бог с тобой, так как здоровье и удовольствие чтоб с тобой не разлучались: вот мое желание.

Старому товарищу Фед. Ив. Енгелю припомни обо мне и скажи, чтоб он иногда обо мне в молитвах упомянул, буде приписать не захочет двух строк.

ИЗ ПИСЕМ Д. В. АРСЕНЬЕВА К КНЯЗЮ М. С. ВОРОНЦОВУ

Полковник Дмитрий Васильевич Арсеньев, командовавший батальоном Преображенского полка, был сын генерал-маиора Василья Дмитриевича, известного своею деятельностью в 1812 году, когда он был губернским предводителем Московского дворянства. Д. В. Арсеньеву предстояла блестящая будущность. К несчастью, горячность души погубила его: он был убит на поединке графом Хрептовичем, 3-го Декабря 1807 года. Общий друг его и князя Воронцова, С. Н. Марин (письма которого помещены в ХХХV-й книге сего издания) сочинил на его кончину двустишие:

Ты душу грешную, о Боже, ублажи
И горести ее за гроб не продолжи!

В Архиве князя Воронцова сохранился целый ряд писем его, из которых помещаем некоторые. Очевидно, что Арсеньев, подобно Марину, принадлежал к числу самых искренных приятелей молодого князя Воронцова. П. Б.

(На франц. языке, не распознаны - Thietmar. 2021)

ПИСЬМА КНЯЗЯ М. С. ВОРОНЦОВА К ПРИЯТЕЛЯМ ЕГО

Д. В. АРСЕНЬЕВУ И С. Н. МАРИНУ

1803-1805

Читатели уже знакомы с С. Н. Мариным и ого отношениями к князю М. С. Воронцову (книга ХХХV). Кажется, что он и Д. В. Арсеньев из всех сослуживцев пользовались наибольшею дружбою молодого Преображенца, отправившегося воевать в Закавказье. Уцелевшие письма к ним обоим князя Воронцова были ему возвращены после их рановременной кончины. Марин вероятно не особенно силен был во Французском языке, и к нему князь Воронцов писал исключительно по-русски. Русский слог этих писем напоминает нам, что писавший образовал его по Ломоносову, любимому писателю его отца и священника Лондонского посольской церкви Я. В. Смирнова (говорят, что сочинения Ломоносова и Тацита в подлиннике сопровождали князя Воронцова во всех походах). П. Б.

Письма князя М. С. Воронцова к его приятелям-сослуживцам по Преображенскому полку Д. В. Арсеньеву и С. Н. Марину.

1803-1805

1.

(На франц. языке, не распознано - Thietmar. 2021)

2.

К Марину.

Астрахань, 26 Сентября 1803.

Я столько уже всем писал о том что я здесь вижу, делаю и не делаю, что ты бы бросил письмо мое за окошко, любезной мой Марин, ежели бы я стал тебе говорить об Астрахани. И так поговорим-ка о Петербурге, что у вас там делается, чем занимаетесь, что в городе нового? Ты не можешь себе вообразить, сколь я сожалею, что нам не удалось вместе поездить в сих краях; но так как это невозможно, сделай мне по крайней мере дружбу, пиши почаще и попространнее. Всякие новости из Петербурга мне будут приятны, а писанные тобою, цена их удвоится.

Я еду отселе дня через два и надеюсь быть в Тифлисе около 6 или 7 числа Октября; и так адресуй мне писмы прямо туда и пиши на конверте: «при князе Цицианове», потому что я не знаю, где он тогда будет. Я нашел здесь товарища для поездки в Грузию: Бенкендорф решился со мной ехать, и я тому очень рад. Американец Смит, прелюбезный человек и которого я знал и в Англии и после того в Петербурге, с нами едет до Моздока, а там, судя по обстоятельствам, или [50] с нами отправится в Грузию, или чрез Черкаск поедет в Крым 17.

Поклонись от меня, пожалуй, Арсеньеву, Виллеро, Путятину, Розену, Аргамакову и всем нашим друзьям. Прощай, мой милый друг. Я тебя в мыслях целую.

P. S. Мы сейчас получили расписание милостей за маневры. Поздравь от меня Арсеньева с перстнем. Волконскому дали Аннинскую чрез плечо. Здесь находят, что за маневры этого много; но ежели давать только за дело таким людям, каков Волконский, никогда ничего не достанется; да при том же Кологривову дали Александровскую, так чему же дивиться? Дибичу скоро Андреевскую дадут. Смотри, не плошись, салютуй чековато. Все в том!

Написав уже письмо сие, я купил шаль для сестрицы 18; и так сделай милость, любезный друг мой, отдай ей. Я посылаю оной на твое имя, чтоб все уж было вместе.

3.-5.

(На франц. языке, не распознаны - Thietmar. 2021)

6.

К Марину.

Гори, 5 Марта 1804.

На днях получил я, любезнейший друг, твое письмо от 29 Генваря. Фельдъегерь, который оное привез, обрадовал нас всех известием, что князь Павел Дмитриевич пожалован за Ганжу (которую велено теперь называть Елисаветполем) в генералы от инфантерии. Ежели бы мы были теперь в Тифлисе, то пошли бы пиры и веселья; но, к несчастию твоему, мы в таком городе, где пировать не с кем, и мне досуг усыплять тебя сим моим писанием.

Все ваши Петербургские свадьбы доказывают, что город с ума сошел, ежели был он когда-нибудь в нем, о чем я очень сомневаюсь. Стихи твои об Ипатке прекрасны, и рифмы весьма богаты; жаль только, что не довершил дела и не нашел строки, которая бы начиналась с буквою ъ. Это бы было достойно тебя, и не худо на досуге заняться.

С Крещенским парадом честь имею поздравить, также и с караулами. Как я подумаю об этих караулах и что мне, может быть, скоро надо будет возобновить с ними знакомство, то по коже мороз задирает. — Козловской опять сюда едет, и [62] Кушелев с ним, и говорят, что неутешен от того, что промахнул Ганжу.

В Гори живем мы уже теперь дней десять, и продолжение пребывания нашего зависит от воли его величества царя Имеретинского: ежели он умен, то отпустит нас скоро в какой-нибудь другой край; а ежели хочет драться, то мы не прочь, и попробуем, чья возьмет. На днях сие будет решено. Кажется, что дело обойдется без драки; да и как можно такому дрянному царству бороться с Россиею? Воробьям с орлами не воевать.

Шаль для тебя малиновую всеми мерами постараюсь найти, но не обещаю наверно, потому что чума и война весьма много коммерции помешали, и все Персидские товары теперь чрезвычайно редки.

Весьма ты меня обрадовал тем, что в батальоне завелись шахматы. Я эту игру очень люблю и здесь часто в нее играю. По приезде моем в Петербург решу спор твой с Арсеньевым, выиграв у обоих.

Скажи пожалуй, не стыдно ли это вам, что и так уже многочисленной народ кабской 19 всякой день умножается. Загряжской приезжает всякой день! Ведь это несносно. Неужели нельзя их как-нибудь выкурить? Попросили бы по крайней мере митрополита, чтоб он пришел с крестом и святой водою избавить вас от сих демонов. [63]

Что это, батюшка, за новая игра квинтичь? Какие это черти ее выдумали? А ты, родимой, играешь в оную до 6 часов утра! Опомнись, сделай милость: ты избаловался. Посмотри на Левушку. Вот примерной молодой человек: поговорит с фельдфебелем об роте да и заснет, за то в это время дурных дел не делает!

Черкаской пишет ко мне, что умирает от скуки в пансионе, где он учится по-аглицки. Я ему очень верю и предвещал ему еще в Петербурге, что в Лондоне ему не очень будет весело; но у нас никто не верит некоторой Американской пословице, которая речет: «славны бубны за горами», и всякой думает, что в чужих краях все должно быть лучше и веселее, нежели в России.

Я пишу сегодня Арсеньеву длинное письмо об деле. Он тебе покажет; но сделай милость ни кому не говори, а особливо родным моим.

7.-8.

(На франц. языке, не распознаны - Thietmar. 2021)

9.

Конец не вполне сохранившегося письма к Марину.

...Я начну помышлять о возвращении в Россию, ибо другого предстоящего дела здесь тогда не будет.

Спасибо за подарок, включенной в последнем твоем письме. Такие штуки здесь очень нужны. Грузины хорошего ничего от нас еще перенять не успели, а дурное знают наизусть, и я думаю, что в Тифлисе столько же венерического яду, сколько в Петербурге.

Уже очень давно, что я сбираюсь писать к тебе о поступке некоторого молодого философа. Теперь вы верно знаете, что он сделал; но я полагаю, что совсем не в том виде, как должно, и я долгом почитаю уведомить тебя и чрез тебя полк наш, что он опять обесчещен чрез малодушие и хвастовство единого из неверных чад своих. Как я поехал из Екатеринограда, я оставил там Козловского готового к отъезду и удивившего всех храбростью и неустрашимостью своею (на словах). Казалось, что его одного недоставало в Грузии, чтоб все было хорошо: чума была у него безделицею, Ганжа, Эривань и вся Персия покорились, Лезгины валялись у ног его. Желая по любви к Отечеству, чтоб сей великой муж поскорее принялся за дело [72] и чтоб время не терялось, предлагал я ему ехать с нами; но дело стало за лошадьми для вьюков, которые надобно ему было купить, и мы поехали, думая, что он вслед за нами поедет. Месяц жили мы в Тифлисе и не знали, где находится Козловской. Пошли под Ганжу, куда шел и батальон ему назначенный; нет об нем известия. Наконец, узнали мы, что ты думаешь? Что сей беспримерной герой, сей неустрашимой наездник доехал только до Казбека, первое селение Грузинское, верст пять от границы. Тут ввели его в квартиру дымную. Он спросил, все ли дома в Грузии таковы; ибо у него уже глаза от дыму заболели. Говорят ему, что все таковы. Полковник взбесился, встал, изрубил повозку и потом сжег, и на другой день поехал назад, говоря, что здоровье его не позволяет ему служить в Грузии и что Государь, которой его очень любил, позволил ему делать на этот случай все, что он хочет.

Поступок сей таков, что, описав оной, не нужно об оном толковать. Вся Грузия говорит о Козловском. Он покрыл себя стыдом и осрамил полк Преображенской. Что же скажут, если после этого опять его возьмут в гвардию? Я бы желал, чтобы граф Петр Александрович 20 знал все это; он бы не так скоро согласился взять его опять в наш полк.

Вот тебе, любезной друг, все здешние новости. С каким удовольствием буду я тебе на словах [73] рассказывать что делается в Грузии, когда приеду в Петербург! Наперед должен тебе сказать, чтоб ты мне приготовил несколько бутылок хорошего вина, хотя оно мне и покажется дурным после здешних. Славное Кахетинское вино сделало из меня пьяницу. Ты этому не поверишь, а, ей Богу, правда! Прощай, я тебя в мыслях целую.

10.

(На франц. языке, не распознано - Thietmar. 2021)

11.

К Арсеньеву

Тифлис, Сентября 30 1804.

Возвратившись, наконец, после пятимесячного отсутствия сюда, 27 числа, нашел я письмо твое, милой мой Арсеньев, от Апреля. Благодарю тебя как за письмо, так и за позволение ехать домой, которое ты мне чрез Ливена выходил. Господа Тагаурцы, Осетинцы и проч. желая, видно, чтоб я здесь подолее остался, не пропускали позволение сие с Мая по Сентябрь. Теперь же, получив оное, я надеюсь около 15 или 20 будущего месяца отправиться.

Я бы поехал прежде, но дороги еще не совсем расчищены от этих разбойников; я же между тем отдыхаю здесь после похода, который все считают в числе труднейших бывших в здешнем краю. Беспрестанные драки ничего бы не значили, хотя и потеряли мы в оных довольно людей; но поддели нас больше недостаток в провианте, страшная жара и особливо болезни, которые до того простирались, что более шести недель половина корпуса лежала, а другая половина более походила на тень человеческую, нежели на настоящих воинов. И в этом-то состоянии, имея менее 2000 под ружьем [76] и расположенные на семи верстах кругом неприятельского города, в котором было до шести тысяч гарнизону, а вокруг нас Персидская армия до 45.000, мы дрались почти всякой день и всегда побеждали, так что, когда уже совершенно не стало ни хлеба, ни способов к доставлению оного, и что мы по сей причине принуждены были снять блокаду, Персияне не смели почти беспокоить наше отступление, хотя оно было и труднейшее. Обозу весьма много, а лошадей почти не было: всех драгунских и казачьих отдали под артиллерию и под полки, и со всем тем больше везли на руках. К сему прибавить надо страшное число больных, так что в ином полку третьей части не было на лицо, а офицеров еще меньше здоровых, по пропорции, нежели солдат. В пример тебе скажу, что в двух батальонах Кавказского полка командовали в одном порутчик, в другом подпорутчик, в третьем подполковник; ни капитана, ни кого помощников не было. Что же бы сделал с нами неприятель с духом в тех местах, которые мы проходили! По большей части ущелья и дороги такие, что всех людей из фрунта надобно было посылать на помочь обоза. Но Персияне столь напуганы Русскими штыками, что хотя и приходили всякой день с нами драться, но не так жарко, чтобы помешать нашему походу, а больше все строили беспрестанно батареи из фальконетов и стреляли, но фланкерами нашими всегда были сбиты.

В один день они нас потревожили серьезно следующим образом. Ветер был сильной, нам в тыл, а трава по степи весьма сухая от [77] больших жаров. Они ее зажгли, так что обоз был в крайней опасности, и особливо находящиеся сзади зарядные и патронные ящики. В самое то время они сделали со всех сторон сильное нападение. Тут было очень жутко. Однако, хотя и с большим трудом, успели, наконец, огонь потушить плащами и мешками и пр., а Персиан отбить штыками.

Бедной Кушелев находится в числе жертв Эриванских. Он заболел скоро после большого сражения с Баба-ханом 15 Июля, в котором он весьма отличился. В Эривани его лечили; но упрямство его было таково, что никакого лекарства принимать не хотел. Оттуда его везли сюда в коляске. От дороги ему сделалось хуже; из простого поноса, которой у него был, сверх сильной лихорадки, невоздержностью своею добился он до кровавого и, наконец, на третий день по приезду сюда помер. Козловский также весьма болен уже два месяца. Он ехал с Кушелевым вместе из Эривани; однако, хотя у него сильная лихорадка, опасности нет. Я должен при сем случае отдать ему справедливость, что сия кампания показала мне Козловского совсем в другом виде, нежели как я прежде об нем думал: он показал не только отменную и, по его чину лишнюю, храбрость, но сверх того неусыпно думал о своем деле, имел крайнее попечение о солдатах и, словом сказать, был бы совершенный штаб-офицер, ежели бы не мерзкая привычка все хулить, хвастаться и прочее. Впрочем он служить здесь не хочет и, ежели его не переведут, то пойдет в отставку. [78]

Что касается до твоего прожекта, мой милой друг, о котором ты мне намекнул в письме твоем, то скажу тебе истинно, что здесь уже дела по-видимому долго не будет; ибо, по состоянию дел в Европе, сюда теперь войска послать нельзя, а без прибавочного войска здесь только что можно удерживать свое, а за чужим гнаться нельзя. Прощай, мой любезной полковник. Кланяйся всем приятелям, которых я теперь надеюсь сам скоро видеть.

12.

(На франц. языке, не распознано - Thietmar. 2021)

13.

К нему же.

Получ. в Корфу, Февраля 30. 1805.

Цинвал, 30 Декабря 1804.

Под ногами землетрясение, над головой внезапное затмение солнца, или по бокам чудесные натуры происшествия меньше бы меня удивили, нежели приписка твоя в Бенкендорфовом письме из острова Корфу. Вез всяких шуток, я так был оной поражен, что глазам своим не хотел верить. Скажи, пожалуй, не стыдно ли тебе уехать из Петербурга, не написав мне о том хотя двух строчек и после 10-ти месячного молчания приписать в чужом письме пять слов! Как верить тому, чтоб ты думал, что письмо твое никогда до меня не дойдет? Или ты почитал меня покойником или мог быть уверенным, что письмо посланное к Ливену не могло не быть мною получено? Вот, по моему мнению, ясные доказательства, что ты меня совсем забыл и что наскучило письма ко мне писать. Со всем тем полно браниться! Я надеюсь, что любезной мой Арсеньев в поведении своем исправится и что скоро получу письмо предлинное от героя, на Италийских или Мальтийских берегах лаврами увенчанного, описывающее мне великие дела, от [82] которых злодей, взявший священное название Императора, потрясется на новом своем престоле, а угнетенная Европа увидит новой луч надежды.

По примеру твоему и другие Петербургские жители перестали ко мне писать. С самого Апреля месяца я не получил ни одного письма, ни от сестрицы, ни от Марина, ни от кого Ты можешь судить, как сие мне приятно; я даже не знаю, живы ли они или нет. Ежели и о сем я не ведаю, кольми паче должен я быть неизвестен о вашей экспедиции, куда вы идете и с кем будете драться 1. Весьма бы я желал быть с вами и, быв уже два года в сих диких и варварских местах, увидеть войну и в тех местах, где климат, места, люди и все уменьшает неприятности оной, в тех местах, где случится в Воскресенье быть на сражении, в Понедельник на бале, а во Вторник в театре и слушать Le Cantatrice Villane или Il Matrimonio Segretto.

Со всем тем получение письма вашего весьма меня не обрадовало и отнимает большую часть удовольствия, которое я себе обещал при возвращении в Петербург. По новому чину, может меня из первого батальона переведут, и я в таком случае надеялся быть у тебя в батальоне, а теперь сей перевод мне будет весьма неприятен. Сверх того, я боюсь и Марина не найти в Петербурге, и тогда я буду в полку сиротою. Сделай милость, любезной друг мой, ежели экспедиция ваша кончится миром, приезжай поскорее назад и не оставайся в Италии. [83] Я боюсь, что испорченные Итальянские нравы испортят и тебя, и девоподобная твоя невинность будет там в большой опасности от ухищрений Сатаны под образом какой-нибудь прелестной Итальянки. Удались поскорее от искушения и приезжай в Россию. Ежели не удалось драться с Французами, то будем вместе на маневрах драться с земляками. Веселья будет столько же, а уродом и от картечи ихней не сделаешься. На последних маневрах ты с батальоном сам стоял два часа под неприятельскою батареею и вышел, слава Богу, здоров! Французы же не так учтивы.

Но прощай, милой полковник. Я уже заврался. По крайней мере письмо сие удостоверит тебя в том, что я жив и заставит ко мне писать. Я скоро еду в Россию. Addio.

. Наши войска посланы были на Ионические острова под начальством Анрепа, и туда перешел на службу Д. В. Арсеньев. П. Б.

14.

К нему же.

Получ. Июля 31.

С.-Петербург, Июня 23. 1805.

Много я виноват пред тобою, любезной друг, что живу здесь уже месяц целой, а к тебе еще не писал. Не думай однако, что здешние веселости меня столько занимают, что я меньше думаю о друзьях своих. Марин мне свидетель, что нет дня, в котором мы о тебе бы не думали., не говорили и не рассчитывали, когда с тобой можем увидеться и жить по-прежнему. Причина моему молчанию есть та, что я совершенно замучен. Надо тебе знать, что в течение девяти месяцев я был два раза в горячке и три раза в лихорадке, приехал из Москвы сюда не Костуй твой, а тень его; а не меньше того всякой Божий день на ученьи в четвертом часу утра. Всякой день ложиться в 9 часов невозможно; и так мне достается спать из трех ночей одну. Со всем тем я уже здесь совершенно поправился в своем здоровье и готов опять на все.

Не могу описать тебе, сколько я был огорчен твоим состоянием и тем больше, что недостойная виновница оного есть мне двоюродная сестра, которую я всегда любил как душу свою. Совершенно [85] разлюбить ее я не могу, но и на прежней ноге с нею остаться мне невозможно, и никогда уже между нами не будет той откровенности, которая прежде существовала. Слава Богу, по последним твоим письмам мы можем надеяться, что ты совершенно превозмог страсть, которая тебя терзала. Клянусь тебе, хоть мне и больно в этом признаваться, что предмет оной совершенно не заслуживает, чтоб ты ею занимался. Хоть она со мною и стыдится, ежели о тебе заговорю, но речи ее с другими доказывают легкомысленность и непростительное кокетство. Мариньке также не верь: она добрая девка, но с сестрицей одна душа и раза два вывела меня из терпенья своими рассуждениями о том, что с тобою случилось. Брось их, милой друг мой, а займись какой-нибудь Греческой красавицей; у вас их должно быть много, и одна мысль, что оне родились в отечестве Аспазии, Лаисы и Фрины, представила бы мне их в прелестном виде.

Сейчас получил я письмо твое от 10 (22) Мая, за которое целую тебя мысленно тысячу раз. Ты справедливо заключил, что мне хотелось остаться при князе Цицианове. Я тебя уверяю, что ежели б не получил я писем от батюшки, в коих он непременно требовал моего возвращения, то и теперь бы я был в Грузии. Я так был во всем счастлив в том краю, что всегда буду помнить об оном с крайним удовольствием и охотно опять поеду, когда случай и обстоятельства позволят.

Ты приказываешь мне описать теперешнюю мою жизнь и привычки. Скажу тебе, что почти все по [86] старому; только что ученья замучили, и все в надежде каникул таскаемся всякой день в грязи по колено. Это бы для меня ничего было, потому что я служить охотник и теперь, что я капитан, рад бы все кинуть и заняться совершенно своим делом; но то беда, что я в третьем батальоне. Командир наш Яков Иванович Дедюлин весьма доброй человек, но слаб, да и недавно женился. Батальон совершенно им забыт; ротные командиры, кроме меня, суть Страхов, Дризен и Алалыкин, ребята добрые, но также во фрунте незадорные. Твой покорный слуга и прежде мало знал, да и из того часть забыл, да и охоты нет заниматься, когда прочие все спят. Будь я у тебя в батальоне, я отвечаю, что помощью твоих советов и наставлений в три месяца я бы сделался славным капитаном, и ты не можешь себе вообразить, как я бы желал иметь тебя своим командиром. Тут бы я занялся душой и сердцем, а теперь руки не поднимаются. Я уже думаю перейти к Шеншину, который очень желает иметь меня у себя но правду сказать, теперь наступает лучшее время в году, и мне хочется пользоваться оным после двухлетнего отсутствия от всяких забав, кроме тех, кои встречаются в поле и против неприятеля; да я же и не так уверен в Шеншине, как ежели бы ты был здесь.

На дачу езжу теперь редко; но как скоро кончатся ученья, мы с Мариным переедем туда жить на несколько времени. Ты не можешь себе вообразить, как часто я тебя вспоминаю. Привычка разделять здесь все удовольствия с тобою до того в [87] меня вкоренилась, что я думаю, что без тебя никогда совершенного удовольствия в Петербурге вкушать не буду. В театре ли я, ищу тебя и сокрушаюсь, что тебя нет. Замбони без тебя не так меня смешит, Ронкони не так восхищает своим пением, и даже Паезиелло и Чимароза кажутся мне не те, которые прежде были. Когда мы вместе сидели, взаимное согласие, примечания наши и одинаковой вкус удваивали наше удовольствие, и мы оное вкушали, можно сказать, вдвое каждой за себя и за друга своего. Теперь же судьба определила мне сидеть возле людей недостойных того, чтобы когда-нибудь хорошая музыка была при них пета, возле невеж, Мидасов, которых невнимательность, глупые примечания и сравнения и неправильные суждения приводят меня в отчаяние и отнимают все удовольствие, которым бы без того пользовался. Вообрази себе мою горесть, видя, что не только Итальянскую оперу совершенно неглижируют и жертвуют ею проклятым Французам, но даже теперь в виду всю труппу отпустить и не иметь здесь Итальянского спектакля. О Боже, почто дал ты сим людям уши? А ежели уже нельзя без ушей, то зачем не сделал, чтобы они были у них втрое длиннее обыкновенных?

Я здесь имел удовольствие познакомиться с любезным братом твоим. Мы с ним уже с первого дня на дружеской ноге и в качестве Костуев.

На даче мне не так весело, как прежде было. Одна причина тому: новые лица, коих у нас много [88] и таких, которым рады только Пушкин и Гагарин; другая же и главная та, что я уже не могу быть с сестрицей так как бы должно было. Она совершенно избаловалась. На место беспритворной натуры, которая была в ней так любезна, теперь все кокетство и притворство. Со мною она очень смирна и, кажется, немного меня боится; но с другими ее узнать нельзя. Теперь выпускает все свои стрелы на Константина Бенкендорфа. Неизвестно, на кого падет жребий, когда он уедет в Китай. Ты чувствуешь, что мне эдакие поступки не могут быть приятными и что я никому бы верно об них не писал кроме самого искреннего друга, и такого еще, который сам в деле интересован. Презирай ее, она то заслуживает; но будь сим доволен и не обнаруживай другим ее пороков, ежели не для нее, то для меня.

Левушка все по старому, я в нем никакой перемены не нашел, любит тебя чрезмерно; только худо, что в службе очень ленится и теряет кураж. Козловский всячески его менажирует, но принужден иногда делать ему замечания; а мой Левушка еще дуется и жалуется, что Козловский его гонит. У них вечной спор о сем, и я боюсь, что когда-нибудь Михаил Тимофеевич потеряет терпение, что все следствие воспитания аббата Николя: проклятый этот Француз не вперил ни в кого из них (кроме Бенкендорфа) ни малейшей амбиции, ни желания быть когда-нибудь значущими и полезными членами общества. Было бы им только спокойно и весело, а что будет под старость, это и в ум не входит. [89]

Целая шайка из них готовится ехать в Китай с Головкиным и с кучей разного народа. Ты не можешь себе представить, какая сволочь! Кирюша в числе, и я рад, что он едет; потому что, может быть, он чем-нибудь займется, и выдет из него путь, а здесь он балуется и проводит свое время в совершенной праздности. Первой в посольстве по Головкине есть Байков, что был в Париже. Он уже и здесь берет над прочими тон и ломается удивительно. Они уже все в ссоре, прежде нежели выехали из Петербурга; что же будет после? За Кяхтой они наверное передерутся; и надо знать, что и сам Головкин человек умной, но впрочем морального характера в нем не ищи, и я думаю, что некоторые из молодых будут жертвою гордости Байкова и Голландских правил самого посла. Я бы хотел, чтобы Китайской император все это решил для них рассердясь на то, что с ними посланы инженеры, которые будут снимать планы и профили тамошних крепостей, приказал бы всех высечь от первого до последнего и потом выпроводить из его владений.

Сейчас Марин отдал мне табакерку из лавы, которую ты мне прислал. Будь уверен, мой милой друг, что она у меня по смерть, и Испанский табак мне покажется в ней приятнее еще, нежели в другой.

Я забыл тебе писать о том, что Черкаской видел в Лондоне г-на Тета, старого, умного и музыку любящего Англичанина, которой умел ценить искусство мое на альте и жалел, что меня не было там, чтобы играть квартеты; вы же все здесь такие [90] невежи, что уверяли всех, что я не умею играть и никогда не умел. Вот тебе ясное доказательство, что я игрывал на альте и не так-то плохо; а что теперь немного отвык, это неудивительно и происходит от лени. Признаюсь, я чрезвычайно рад, что беспристрастной человек решил за нас скоро и что ты уже не можешь сумневаться в моем таланте.

Я думаю, что как ты получишь это письмо, первое твое слово будет: ах, за чем черт его вынес из Грузии! Там ему недосуг было писать по шестнадцати страниц разом. Признаюсь, что оно неучтиво так много писать вдруг, но никак не могу кинуть перо, и кончу из одной благопристойности, а вздору имел еще в голове листа на четыре. Продолжение будет после; еще многого я тебе не описал. Здесь пропасть чудесного во всяком роде. Мы с Мариным смотрим с боку и на все делаем свои замечания. Знаешь ли ты, что я Марина еще больше полюбил, как увидел, как он к тебе привязан! Ты в нем имеешь истинного друга во всем пространстве слова.

Прощай, любезнейший мой полковник. Люби меня так, как я тебя люблю. Больше не желаю и желать не могу.


Комментарии

1. Т. е. А. X. Бенкендорфу (см. книгу XXXV-ю).

2. Дядя князя Воронцова, тогдашний государственный канцлер граф Александр Романович, писал крайне неразборчиво. П. Б.

3. Об этой "сокровенности" Воронцова заметил граф Ростопчин в письме к князю Цицианову от 20 Марта 1806 года: "В его лета скрытность в нраве не может быть приобретенной воспитанием, а просто врожденная. Заметь, что в их роде ни одного нет на распашку".

4. Имеретинский. П. Б.

5. Два стиха Державина. П. Б.

6. Не можем разобрать трех слов. П. Б.

7. Т. е. перепиши, чтоб его можно было прочесть. П. Б.

8. Тоже одно слово не разобрано. П. Б.

9. Не даром Пушкин, конечно наслышавшийся о том на Кавказе в 1820 году, писал в своем "Кавказском Пленнике":

И в сече с дерзостным челом
Явился пылкий Цицианов.

10. Князь Дмитрий Петрович Волконский послан был на Кавказ соглядатаем Петербурга за тем, что делалось на Кавказе. Такое же поручение имел граф П. А. Толстой в 1806 году, во вторую войну с Наполеоном. П. Б.

11. Не ручаемся, верно ли здесь и ниже (стр. 25 и 28) прочитано это собственное имя. П. Б.

12. Вероятно князю Давыдову, родному дяде (по сестре своей) князя Цицианова. П. Б.

13. Одного собственного имени разобрать не можем. П. Б.

14. Приехав с Кавказа в Москву, князь Воронцов так сильно заболел, что некоторое время не мог даже собраться к дяде своему в его Владимирское поместье. 5-го Апреля 1805 он еще был в Москве (см. 39-е письмо гр. Растопчина в сборнике "Девятнадцатый Век"; от 5 Мая он пишет: "Воронцов выздоровел и повезен в Андреевское к дяде"). П. Б.

15. Об этом Козловском (который если не ошибаемся замешан в событии 12 Марта 1801, позднее тесть А. О. Дюгамеля), будет речь ниже. Граф Ростопчин пишет про него князю Цицианову: "Я его как душу люблю, не зная совсем в глаза". П. Б.

16. Кн. Цицианов хотел сказать: Алексея Григорьевича. У графа Ивана Григорьевича Орлова детей не было. П. Б.

17. Про этого Смита любопытен отзыв графа Растопчина в одном из его писем к князю Цицианову ("Девятнадцатый Век", кн. 2-я).

18. Т. е. для княгини Суворовой. П. Б.

19. Какое-то условное выражение, упоминаемое и в письмах Марина. Не понимаем также, почему князя Воронцова в приятельском кругу звали Костуй (сличи ниже стр. 87-ю). П. Б.

20. Толстой, начальник Преображенского полка. П. Б.

Текст воспроизведен по изданию: Бумаги фельдмаршала князя Михаила Семеновича Воронцова // Архив князя Воронцова, Книга 36. М. 1890

© текст - Бартенев П. И. 1890
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
©
OCR - Karaiskender. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Архив князя Воронцова. 1890