№ 171

1827 г. июля 30 — Донесение А. С. Грибоедова И. Ф. Паскевичу о переговорах с Аббас-Мирзой в деревне Каразиадин

Лагерь при селении Карабабы.

20-го числа июля я, по приказанию в. выс-а, отправился из крепости Аббас-абад в персидский лагерь, куда в тот же день прибыл перед вечером; 7 часов езды скорой, расстояние около 49 верст от Аракса до опустелой дер. Кара-зиядин, где я должен был ждать, когда позовет меня к себе Аббас-Мирза. Скудно разбросанные палатки не означали присутствия многочисленного войска. Вечером прибыл ко мне Мирза Измаил с приветствиями от шахзады, который на ту пору прохлаждался в горах и только на другой день намерен был спуститься к Кара-Зияддину, или в Чорсскую долину так называется целый округ из 12-ти деревень). К моей палатке поставлен караул, почетный разумеется, чтобы иметь надо мною надзор; по все условия вежливости были соблюдены даже до излишества.

21-го по утру подошва гор к югу, со стороны Хоя, запестрела вооруженными конными и сарбазами, и вскоре был разбит лагерь на большом протяжении. В час пополудни за мною прибыл наиб Эшик-Агаси от Аббас-Мирзы, к которому я отправился с толпою народа; [287] при мне же были Мирза-Измаил и Мирза-Салех. Я был аудиенции тотчас без предварительных церемонии. Аббас-Мирза был один в обширной палатке; со мною вошли несколько человек из его приближенных.

После первых приветствий и вопросов о вашем здоровьи, обо мне собственно, он начал мне вспоминать о прежнем моем пребывании в Тавризе и проч.; потом долго и горько жаловался на ген. Ермолова, Мазаровича, Саварсамидзе, как на главных, по его мнению, зачинщиков нынешней войны.

Я ему отвечал, что неудовольствия были обоюдны, по случаю спора о границах, но с нашей стороны никогда не вызвали бы военных действий, если бы сам шахзадэ не вторгнулся в наши области.

— «Моих и шаха послов не допускали до государя, писем не доставляли в Петербург; сколько я их показывал кн. Меншикову, мне обратно присланных, даже нераспечатанных! Сколько теперь у меня их сохраняется в том же виде, для оправдания моего перед государем вашим!»

Я ему напомнил о двукратном приезде в Россию Абул-Хасан-хана о Мамед-Хасан-хане Авшаре, о Мирза-Салехе, бывших в Петербурге, чрез которых всегда можно было представить императорскому двору жалобы, если бы они основаны были на справедливости; наконец. кн. Меншиков для того был прислан в Персию от самого государя, чтобы устранить поспешно и навсегда возникшие тогда несогласия. Впрочем, когда кто лежит болен целый год, не отыскивают уже первых причин его болезни, а стараются уврачевать ее. Так и с настоящею войною.

Разговор в этом смысле продолжался более часу. Я вынужден был сказать, что не имею поручения разбирать то, что предшествовало войне; что это не мое дело... (Все многоточия – в документе)

— «Так все вы говорите: не мое дело; но разве нет суда в сем свете!»

— В. выс. сами поставили себя судьею в собственном деле и предпочли решить его оружием. Не отнимая у вас ни благоразумия, ни храбрости, пи силы, замечу одно только: кто первый начинает войну, никогда не может сказать, чем она кончится.

— «Правда», отвечал он.

Я продолжал: — Прошлого года персидские войска внезапно и довольно далеко проникли в наши владения, по сю сторону Кавказа; нынче мы пройдя Эриванскую и Нахичеванскую области, стали на Араксе, овладели Аббас-Абадом; оттуда я прислан...

«Овладели... взяли! Вам сдал Аббас-Абад зять мой... Трус; он женщина... хуже женщины»...

— Сделайте то, что мы сделали, против какой-либо крепости, и она сдастся в. выс-ву.

— «Нет! Вы умрете на стенах; ни один живой не останется. Мои не умели этого сделать, иначе вам никогда бы не овладеть Аббас-Абадом».

— Как-бы то ни было, при настоящем положении дел уже три раза, как генерал получал от вас предложения о мире, и ни одно из ваших сообщений не сходствует с условиями, мимо которых с нашей стороны не приступят ни к каким переговорам: такова есть воля государя. Чтобы на этот счет не было более недоразумений, я сюда [288] прислан. Притом должен объявить в. выс., что посланные ваши, если явятся с предложениями другого рода, несогласными с нашими, или для прений о том, кто первый был причиною войны, — они не только не получат удовлетворительного ответа, но главнокомандующий не признает себя даже в праве их выслушивать. Условия же, если в. выс. расположены их выслушать, я сей час буду иметь честь изложить вам: в этом именно состоит мое поручение.

— «Послушаем», сказал он; «но разве должно непременно трактовать, наступя на горло, и нельзя рассуждать о том, что было прежде?». Тут он опять начал распространяться о безуспешных его прежних усилиях жить с нами в мире, под сенью благорасположения к нему российского императора. Обвиняя с жаром против пограничных начальников, не щадя и своих, сардаря и брата его; потом неистощимые уверения в преданности к императору, — все это быстро следовало одно за другим. Я из некоторых слов мог однако заметить, что личный характер г. и. сильно действует на него, как отпечаток твердости и постоянства в предприятиях. Так, он отзывался, по свидетельству ли англичан или по другим до него дошедшим сведениям, но повторил не раз, что он знает о решительных свойствах великого императора. «Это свидетельствуют все сыны и братья европейских царей и послы, приезжавшие поздравлять его со вступлением на престол». То же заметил я потом и у прочих лиц, с которыми имел дело в Персидском лагере. Они рассказывают множество анекдотов: иные справедливые, большею частью вымышленные, но представляющие российского государя в каком-то могущественном виде и страшном для его неприятелей. Я воспользовался этим, чтобы обратить внимание Шах-заде на неприличность прошлогодних поступков в Персии против кн. Меншикова.

— Как, с такими понятиями о могуществе нашего государя, вы решились оскорбить его в лице посланника е. в., которого задержали против самых священных прав, призванных всеми государствами? Теперь, кроме убытков, нами понесенных при вашем нападении на наши области, кроме нарушений границ, оскорблена личность самого императора, — а у нас честь государя есть честь народная.

При этих словах он как будто поражен был какою-то мыслию и так непринужденно громко и красноречиво раскаивался в своем проступке, что мне самому ничего не оставалось к этому прибавить. Предоставляю в. выс-ву судить, насколько это раскаяние искренно, по известному уже вам характеру персиян.

После того он всех выслал; остались: он, я и мой переводчик, но за занавесью высказывался человек, в котором я потом узнал Аллах-Яр-хана. Аббас-Мирза, наконец, решился выслушать условия, говоря однако, что он уже их знает от Мирзы-Салеха.

Переводчик мой пространно объяснил ему, чего требует наше правительство, но по данным ему от меня наставлениям, ни разу не уклонялся от должной учтивости и уважения к тому, с кем говорил, всячески щадя его самолюбие. Шах-задэ несколько раз покушался его прервать, но я с покорностью просил его быть терпеливее, иначе мое поручение останется недовершенным. Когда все с нашей стороны было объяснено, он едва не вскочил с места.

— «Так вот ваши условия! Вы их предписываете шаху иранскому, как своему подданному! Уступка двух областей, дань деньгами?... Но когда вы слыхали, чтобы шах песридский сделался подданным другого государя? Он сам раздавал короны... Персия еще не погибла»... [289]

— И Персия имела свои дни счастия и славы, но я осмелюсь напомнить в. выс. о Хусейн-шахе Сефеви, который лишился престола, побежденный авганцами. Предоставляю собственному просвещенному уму вашему судить, насколько русские сильнее авганцев».

— «Кто же хвалит за это шаха Хусейна? Он поступил подло. Разве и нам следовать его примеру?».

— Я вам назову великого человека и государя, Наполеона, который внес войну в русские пределы и заплатил за это утратою престола.

— «И был истинный герой; он защищался до самой крайности. Но вы, как всемирные завоеватели, все хотите захватить, требуете областей, денег и не принимаете никаких отговорок».

— При окончании каждой войны, несправедливо начатой с нами, мы отдаляем наши пределы и вместе с тем, неприятеля, который бы отважился переступить их. Вот отчего в настоящем случае требуется уступка областей: Эриванской и Нахичеванской. Деньги также род оружия, без которого нельзя вести войну. Это не торг, в. выс., даже не вознаграждение за претерпенные убытки. Требуя денег, мы лишаем неприятеля способов вредить нам на долгое время.

Не скрою от в. выс-а, что эти слова показались очень неприятными Аббас-Мирзе. Может быть я несколько перешел за черту данного мне поручения, но смею вас уверить, что этим не только ничего не испорчено, но при будущих переговорах уполномоченные е. и. в. избавлены будут от труда исчислять персиянам итоги военных издержек, которые они оценяют, по-своему, довольно дешево, ибо армия их во время войны даже в собственном крае кормится сколько можно даром на счет поселян беззащитных.

Аббас-Мирза подозвал меня как можно ближе и почти на ухо начал меня расспрашивать о степени власти, от государя вам вверенной: можете ли вы от себя убавить некоторую часть своих требований; что есть два рода главнокомандующих: одни на все уполномоченные, другие с правами ограниченными; какая, наконец, власть ген. Паскевича?

— Большая, — отвечал я, — но чем она более, тем более ответственность.

Потом я объяснил ему, что у нас одна господствующая воля — самого г. и., от которой никто уклониться не может, в какую бы власть облечен ни был; условия будущего мира начертаны по воле государя; исполнитель главнокомандующий и проч. Это завлекло меня в сравнение с Персиею, где единовластие в государстве нарушается по прихоти частных владений и разномыслием людей, имеющих голос в совете шахском, даже иступлением пустынника, который из Кербелая является с возмутительными проповедями и вовлекает государство в войну бедственную.

Аббас-Мирза часто оборачивался к занавеси, за которой сидел Аллах-Ян-хан, и сказал мне:

— «У вас тоже не одна воля: в Петербурге одно говорят, Ермолов — другое. У нас был муштаид для мусульман; вы тоже для возбуждения против нас армян выписали в Эчмиадзин христианского халифа Нерсеса и так далее.

После многих отступлений, мы опять обратились к условиям будущего мира.

— «Итак, ген. Паскевич не может или не хочет сделать никакой отмены в объявленных вами предложениях? Мы заключим перемирие; это он может. Тем временем я сам к нему прибуду в лагерь, скажу ему, чтобы он указал мне путь к императору, сам отправлюсь в [290] Петербург, или пошлю моего старшего сына; он наследник мой, как я — шахский... Будем целовать руку великого государя, престол его... Мы его оскорбили, будем просить прощения. Он во всем властен, но великодушен. Захочет областей, денег... и деньги, и весь Адербейджан, и самого себя отдам ему в жертву, но чистосердечным сим поступком приобрету приязнь и покровительство российского императора!»...

Эту идею он развивал мне с различными изменениями, и при каждом разе я напоминал ему, что в. выс-о не вправе в нынешних обстоятельствах дать ему или Эмир-задэ пропуск в С.-Петербург; что это намерение гораздо удобнее было исполнить прошлого года, во время коронации императора, но шах-задэ предпочел тогда схватиться за оружие; и я не могу скрыть, что государь разгневан именно и лично самим Аббас-Мирзою.

Он снова говорил, что знает и чувствует это, готов исправить вину свою, снискать утраченное им благоволение государя.

Эти уверения он повторял до бесконечности.

— «Скажите, г. Грибоедов, вы были в Тавризе, чего я ни делал, чтобы с вами остаться в дружбе? чем можете укорить меня, каким проступком против трактата?»

Я привел на память рассеяние возмутительных фирманов в Дагестане, на которые в свое время жаловался ген. Ермолов.

— «Видели ли вы их? где они? это нелепости, вымышленные моими врагами — Ермоловым и Мазаровичем, как и уши и носы убитых на Кавказе русских, которые будто бы, привезены были лезгинами в Тавриз. Когда же это было? Вы свидетель, что это ложь; между тем император Александр выговаривал это Мамед-Хусейн-хану в Петербурге. Такими клеветами возбуждали против меня покойного вашего императора и так же умели лишить меня благосклонности его преемника. С кн. Меншиковым можно было иметь дело: умный и не коварный человек, но он всегда отговаривался, что не имеет власти делать мне иных предложений, кроме тех, которые мне уже объявлены ген. Ермоловым. Теперь, если мы вам отдадим области, заплатим требуемую сумму, что приобретем в замену. Новые предлоги к будущим распрям, которые со временем созревают и произведут опять войну. При заключении прежнего мира мы отказались в пользу вашу от обширнейших провинций, на все согласились, что от нас хотели. Англичане тому свидетели. И что же приобрели, кроме новых притязаний с нашей стороны, обид нестерпимых! — Мир во сто раз хуже войны! Нынче посланные мои принимаются ласковее ген. Паскевичем, сообщения его со мною вежливее, чем во время так называемого мира. Я перечесть не могу всех оскорблений, мною претерпенных в течение 10-ти лет. Нет! Я или сын мой, мы непременно должны ехать к императору».

Я опять представлял ему невозможность в. выс-у допустить сие; об этом и в обыкновенное время приличие требует писать предварительно в Петербург и просить на то разрешения е. и. в.

Оп начал рассчитывать, как скоро может прибыть ответ из Петербурга, требовал от меня ручательства, что государь допустит его к себе, просил меня стараться об этом дружески и усердно при в. выс-е, а вас самих — ходатайствовать за него в С.-Петербурге, в то время, как я неоднократно заявлял ему мое мнение о том, возможно ли такие предложения делать и принимать в военное время. Способ трактовать — исключительно свойственный персиянам, которые разговор о деле государственном внезапно обращают в дружескую гаремную [291] беседу и поручают хлопотать в их пользу чиновнику воюющей с ними державы, как доброму их приятелю.

— Все это, — заметил я самому шах-задэ, — довольно бесполезно.

Начались и продолжались толки о перемирии на то время, как пошлется донесение в С.-Петербург и получится желаемый ответ, т. е. от 4-х до 6-ти недель. Я не признал за нужное оспаривать далее надежд Аббас-Мирзы, не подкрепляя их, впрочем, ни малейшим уверением и занялся условиями перемирия, как дела, для нас полезного. Предложение о том было с его стороны. Он хотел, чтобы мы отступили к Карабагу, а он — в Тавриз; Нахичеванскую область считать нейтральною, кроме Аббас-Абада, которого гарнизон он на себя брал продовольствовать. Во многом мы были согласны; я иное отвергал, — ни в чем не условились, и я просил дать мне на несколько часов досуг, чтобы обдумать и написать ему проект перемирия.

— «Нет, сейчас решите; я не хочу вашего письма. Ради бога не пишите; — вы потом не оступитесь ни от одного слова».

Кончилось однако на том, что я у себя обделаю и потом представлю ему условия для временного прекращения военных действий. Приветствия полились рекою: похвалы, лесть, более или менее сносные. Аббас-Мирза спрашивал, часто ли обо мне наведываются его окружающие? Кто из них был у меня?; чтобы утром явились ко мне, не оставляли меня скучать... В этом тумане я откланялся. Шесть часов продолжался разговор наш; пред вечером я прибыл к себе.

Ночью я написал проект перемирия по данному наставлению мне от в. выс-а. Потом заставил его перевести; случай казался удобным привести к окончанию это дело: Аббас-Мирза сам подал тому первый повод. Притом я, в трехлетнее мое пребывание в Тавризе, никогда не видал его в таком расположении духа, с такою готовностью ко всякого рода соглашениям, с такою горячностью раскаяния. Впоследствии однако подтвердились наблюдения, не одним мною сделанные, что у персиян слова с делами в вечном между собою раздоре.

22-го рано поутру я сверял подлинник с переводом бумаги, которую намерен был отправить к Аббас-Мирзе; меня посетил Мирза-Мамед-Али-Мустоуфи и проговорил целое утро. Дело шло о невыгодном положении шах-задэ. отца его и вообще всей Персии в отношении к нам. Я изумлялся тому, что слышал: персидское высокомерие исчезло совершенно. Между прочим, я высказал Мирза-Мамед-Али то, чего не договорил на конце самому шах-задэ, по той причине, что мы пи минуты вдвоем не оставались: о будущей незавидной судьбе его: когда весь Адербейджан будет в руках наших; — какое лицо представит он из себя между братьями, лишась удела, ему от шаха пожалованного, и этим лишением обязанный сям себе, своей опрометчивости: псе бедствия, которые потом постигнут Персию, если война продлится, припишутся ему же, и это, конечно, не только не утвердит его наследственного права, но может отдалить его от престола.

Мирза-Мамед-Али во всем соглашался и передал мои слова Аббас-Мирзе, потому что он сам мне потом говорил об этом.

Бумагу мою я к нему отправил и должен был в тот же день вторично к нему явиться, но вместо того, почувствовал в себе сильный жар во всем теле, боль головную и слег в постель со всеми признаками горячки — действие губительного климата. Ртуть в полдень возвышалась до 40°; в предшествующую ночь понизилась до 8° от точки замерзания.

В этот же день я получил от шах-задэ особенного рода лестный знак внимания, который дает верное понятие о персидском [292] искательстве, и до чего они желают вкрасться в нашу приязнь при настоящем положении дел их. Главный церемониймейстер Мамед-Хусейн-хан, с многочисленною прислугою и с подносами всяких сладостей, вручил мне поздравительный фирман за печатью Аббас-Мирзы, по случаю дня ангела ее в вдовствующей государыни императрицы. И в самое мирное время нельзя быть внимательнее. Причиною же я полагаю Мирза-Салех: мы накануне вспоминали с ним о торжестве в Петрографе при котором он однажды находился.

23-го я чувствовал облегчение, но не мог еще встать с постели. Ко мне прибыл Мирза-Измаил с проектом перемирия, сочиненным под сказанием шах-задэ и уже одобренным шахом, который на два фарсаха сблизился с Чорсом. Курьеры к нему и от него скакали беспрестанно.

С персидской стороны требовалось, чтобы мы, кроме Аббас-Абада, оставили Нахичеванскую область, также Эчмиадзин, в котором для сохранения храма божия быть двум приставам: их и нашему, а войскам находиться ни русским, ни персидским. Прения продолжались с утра; в 3 часа пополудни Мирза-Мамед-Али прибыл и возобновил их. Продержали меня до глубокой ночи. На многое согласились. Статья их об оставлении нами Эчмиадзина и Нахичеванской области была вычеркнута. Со всем тем, ничего не кончено.

24-го я еще был слаб, но, видя бесполезность переговоров, отдаляющих дело от истинной цели, я просил отпуска. Опять прибыли ко мне Мирза-Мамед-Али-Мустоуфи, Мирза-Измаил и Мирза-Салех. и я в течение целого дня должен был выдерживать диалектику XIII столетия. Возвращались к предложениям, в которых накануне условились. Главное разногласие состояло в том, что с персидской стороны требовалось перемирие на 10 месяцев. Мирза-Мамед-Али откровенно мне объявил, что это необходимо для отдаления из Хоя шаха, двора его и войска, от которых обнищала вся провинция. Я ему дал почувствовать, что эти причины уважительны только для их пользы; но в настоящее время, когда мы уже одержали некоторую поверхность кажется, можно беспристрастно соблюсти и нам свои выгоды.

Наконец, видя, что рассуждения о перемирии были только предлогом для продержания меня в их лагере, я объявил, что мы не имеем нужды в прекращении военных действий; первая мысль об этом принадлежит шах-задэ. Я представил ему условия, на которых оно с нашей стороны может быть допущено, — вольны принять их, или нет. Это мой Аббас-Мирзе усердный совет: для успокоения края и особы шаха в преклонности лет его и для собственной безопасности своей, принять просто мир, который даруется ему на известных условиях. Говорили очень долго. Я, наконец, подействовал на воображение персидских чиновников тем, что мы, когда пойдем далее и завладеем Адербайджаном, то, обеспечив независимость этой обширной области, со стороны Персии, на десять фарсахов никому не позволим селиться близ границы, сама провинция прокормит 20 тыс. милиции, образованном из парода, известного духом неудовольствия против нынешнего своего правительства; нам стоит только поддержать ее в сем расположении н, таким образом, мы навсегда прекратим наши политические сношения с Персиею, как с народом, не соблюдающим трактатов; мы так же мало будем знать их, как авганцев и прочие отдаленные государства в глубине Азии.

— Этот план у нас, — говорил я, — очень известен и полагается весьма сбыточным, но к исполнению его невольно приступят в самой [293] крайности, когда вы, упорствуя, продлите войну, вами самими начатую. Скажите е. выс., что лучше принять условия, покуда их делают. Это и многое другое я предлагал им спокойно, в роде размышления более, нежели угрозы.

С вечера и на другой день с рассветом, я повторил настоятельно ” требование мое об отпуске. 25-го по утру за мною прибыл Хаджи Максуд-ага, чтобы проводить меня к шах-задэ. При нем находились два его брата, Али-Наги-Мирза Казвинский, Мелик-Касим-Мирза Урмийский и Асиф-уд-доулэ Аллах-Яр-хан, также несколько других, в числе которых — как мне потом сказали — был и Хасан-хан, брат сардаря Эриванского; но я не узнал его. Он, во все время пребывания моего в лагере, сильно говорил против всякого с нами сближения, ездил к шаху и просил денег и войска для защиты Эриванской области.

Я полагал, что наши условия при последней аудиенции, при стольких значущих свидетелях, или торжественно будут отвергнуты, или станут рассуждать о них. Вышло ни то, ни другое. Тон шах-задэ был самый униженный; он извинялся, что чиновники его столько беспокоили меня делами, сказал, что все мои мысли о нем, о будущем его положении ему известны. Но не это его озабочивает, а проступок против государя, утрата его доверенности, и просил перемирия на 10 месяцев. Мирза-Мамед-Али донес ему, что я не доверяю их чистосердечию. Аллах-Яр-хан этому чрезвычайно удивился, но я поспешил объяснить ему, что прошлого года также решались послать к императорскому двору Эмир-задэ, а вместо того войска их напали на паши границы. Несколько сорванных голов у наших фуражиров возбудили надежды их до крайней дерзости. Характер народа известен. Нет причины думать, чтобы нынче поступили искреннее, и тогда русский главнокомандующий, потеряв время и остановясь среди успехов нашего оружия, какое оправдание представит г. и. в том, что так противоречит настоящему отношению между собою двух воюющих армий? 10-ти месячное перемирие — тот же мир, а. предлагаемая выгода заключается в темной надежде, что сам шах-задэ или сын его отправятся в Петербург, но там подпишет ли он все статьи мира, согласно с пользою России, или, что гораздо вероятнее, будет стараться об уменьшении наших требований?

— «Нет, — сказал с жаром Аббас-Мирза, — мы все подпишем, если император лично мне или моему сыну объявит свою волю и уверит нас в будущем его покровительстве. Я сына моего сейчас представлю ген. Паскевичу в залог, и еще два из моих братьев к нему отправятся в лагерь» и проч.

Потом опирался на продолжительное перемирие, им некогда заключенное с ген. Тормасовым. Спрашивал моего совета, и надеюсь ли я, что государь дозволит ему или сыну его прибыть к высочайшему двору.

Такое униженное убедительное настаивание отняло у меня возможность отвечать ему коротко и резко. Я более всего отговаривался неведением, сомнением и старательно избегал, чтобы слова мои не утвердили в нем какой-либо надежды по сему предмету. Совет же подал ему чистосердечный, представлял ему разорение, которому подвергаются его подданные, бережно говоря о неустройстве их нерегулярного войска, сравнивал характер двух народов: персиян — смелых при счастии, но теряющих бодрость и даже подчиненность при продолжительных неудачах; с другой стороны, наших, которые во всех обстоятельствах одинаковы — повинуются и умирают. Наконец, с [294] воможною учтивостью доказывал, что лучше разом принести жертву необходимости, нежели длить время и с тем претерпеть гораздо важнейшие потери. Это не помогло. Шах-задэ не отступал от любимой своей мысли — самому или чрез сына прибегнуть к великодушию г. и.

Сим заключается все то, что идет к делу; посторонних разговоров было много, ибо шах-задэ продержал меня долее, нежели в первый раз. Я заметил, между прочим, что переход к нам Мехти-Кули-хана много озаботил персиян на счет доверия, которое это происшествие внушает всякому, кто пожелает себе российского покровительства. Аббас-Мирза сказал мне между прочим:

«Самым опасным оружием ген. Паскевича я почитаю то человеколюбие и справедливость, которые он оказывает мусульманам, своим и нашим. Мы все знаем, как он вел себя против кочевых племен; от Эривани до Нахичевани солдаты никого не обижали, и он всех принимал дружелюбно. Этот способ приобрести доверие в чужом народе и мне известен; жаль, что я один это понимаю во всей Персии. Так я действовал против турок, так и в Карабаге, и прошлого года. С другой стороны, Хасан-хан усердствовал вам, сколько мог, и ожесточил против себя всю Грузию. Ген. Ермолов, как новый Чингиз-хан, отомстил бы мне опустошением несчастных областей, велел бы умерщвлять всякого, кто ни попадется, и тогда, об эту нору, у меня две трети Адербанджана стали бы в ружье, не требуя от казны ни жалованья, ни прокормления».

Я отвечал ему, что ген. Ермолов так же, как и нынешний главнокомандующий наблюдал пользу государства. Можно одной и той же цели домогаться различными путями.

О сражении 5-го июля он говорит очень откровенно, отдает в. выс-у справедливость, что вы искусно маневрируете, и оп видел себя почти взятого в обход вашею пехотою, когда не полагал даже, что она переправится чрез Араке; если бы знал, что пойдут на него со всеми силами, то уклонился бы от сражения, но послал бы 5000 конницы, которая, выше переплыв чрез реку, очутилась бы у вас в тылу и напала на ваш обоз. Об Елисаветполе, об Асландузе рассказывал мне с такою же искренностью, или может быть взял на себя говорить мне только приятное и то, что может польстить нашему патриотическому самолюбию.

Был третий час пополудни, как я от него вышел, получа письмо на имя в. выс-а., Мирза-Мамед-Али угощал меня обедом против их обыкновения, ибо они обедают с захождением солнца. Потом подчивал меня в своей палатке Мамед-Хусейн-хан, Эшик-агаси. Вниманий, приветливостей и лести расточали передо мною с избытком. Я бывал у них, живал с ними в мирное время в приязни и никогда не видел подобного приема ни себе, ни другому чужестранцу, хотя бы знатнейшему чиновнику союзной с ними державы.

Чорсский лагерь обширен, но палатки персидские требуют большого помещения. Я полагаю, что у них тут от 7-ми до 10-ти тыс. войска, в том числе 4 баталиона сарбазов не полные; видел 10 пушек. Долина необширная; при въезде в нее, влево, ущелье ведет к Гергерам; его охраняет Хасан-хан с курдами. Вправо, на Марандской дороге — Али-Наги-мирза; между нею и Хойскою, лагерь Аббас-Мирзы. Возвращаясь от Кара-Зияддина, до первой воды — 1 1/2 часа; оттуда до высоты, определяющей границы Чорса, где также вода-3 часа; оттуда — 2 1/2 часа езды до Аракса, верстах в четырех выше Аббас-Абада. [295]

Я оставил персидский лагерь с ободрительным впечатлением, что неприятель войны не хочет; она ему тягостна и страшна; от повторенных неудач все духом уныли, все недовольны. В день моего прибытия, от появления 10-ти конных козаков пикеты повсюду разбежались; едва могли собрать их. Сарбазы, которые у меня стояли в карауле, жалуются, что их не кормят; Керим-бек, султан, их просто истязует, что начальники у них глупцы и они пропадут. Несколько раз, несмотря на крепкий присмотр, конные подъезжали и спрашивали моего переводчика: «скоро ли мир? зачем мы их тревожим, и что война им ужасно надоела». Хаджи-Максуд-ага, присланный ко мне от Аббас-Мирзы, чтобы наведаться о моем здоровье, когда я ему сказал, что мы в нем уважаем человека, который служил при кн. Цицианове, обрадовался и тотчас предложил готовность свою служить нам и много рассказывал о недостатках и неустройстве в их войске. Этот человек может нам быть полезен; притом он не бежал, а с позволения ген. Ермолова удалился в Персию и ныне находится адъютантом при Аббас-Мирзе. Я поручил нашему Аббас-Кули вступить в разговор с курдами (не эриванскими), которые на обратном пути были у меня о конвое. Они тайно просили его, чтобы русский главнокомандующий написал доброе слово их хану, и они все тотчас перейдут к нам. Таков дух войска. О расположении управляющих государством в. выс-о можете заключить из объяснений со мною Аббас-Мирзы — все обмануты в своих ожиданиях. «Маши, где только встретятся, разбиты и не испытывают щедрости шаха, который теперь так же мало склонен рассыпать казну, как и в прежнее время». Мирза-Мамед-Али не шуточно уверял меня, что шахское войско наводит гораздо более трепета жителям, нежели наше. 12000 халваров хлеба наложено подати на Хойскую провинцию под видом покупки. Шах насильно велит брать по туману халвар, тогда как он продается по 5-ти между народом.

Из униженного тона, с которым говорили со мною Аббас-Мирза и его чиновники, очевидно, что они не ослепляются на счет сравнительного положения их сил с нашими. Но ожидать невозможно, чтобы они сейчас купили мир ценою предлагаемых им условий, и для этого нужна решительность. Длить время в переговорах более им свойственно. В совете шахском превозмогающие ныне голоса Аллах-Яр-хана и сардаря с братом; они еще твердо стоят против мира и имеют на то личные свои побудительные причины: первый поддерживает прежнее свое мнение и боится, что дело дойдет до расплаты за ту войну, которой он главнейший возбудитель. Сардарь и брат его, с уступкою нам Эриванской области, лишаются значительного источника их богатства. Тогда только, когда падет Эривань и персияне увидят себя угрожаемыми в столице Адербайджана, если какое-нибудь непредвидимое обстоятельство не возбудит в них прежней дерзости, можно, кажется, ожидать заключения мира на условиях, которые мы ныне им предлагаем.

Стороною я, однако, узнал, что они готовятся к покушению на Аббас-Абад. Вероятно, что начальники не захотят долго держать в бездействии войско, которых, по разным слухам, у них 65 тыс. и можно наверно полагать до 45 тыс., потому что они тогда непременно разбегутся, не видя случая к грабежу и испытывая всякого рода недостатки.

Надворный советник Грибоедов

АКАК, т. VII, док. 516. А. С. Грибоедов. Соч. в 2-х темах, т. 2, М., 1971, стр. 276-290.