ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

ОЧЕРКАХ, ЭПИЗОДАХ, ЛЕГЕНДАХ И БИОГРАФИЯХ.

ТОМ II.

ЕРМОЛОВСКОЕ ВРЕМЯ.

Выпуск IV.

Оглавление IV выпуска.

XXXIII. Черноморье при атамане Матвееве.

XXXIV. Калаусское поражение шапсугов.

XXXV. После Калаусской битвы.

XXXVI. Черноморье в 1825-26 годах.

XXXVII. Последние дни Власова.

XXXVIII. Закавказье при Ермолове и Вельяминове.

XXXIX. Кахетия и Карталиния.

XL. Татарские дистанции.

XLI. присоединение ханств.

XLII. Церковный бунт.

XLIII. Абхазия.

XLIV. Ермолов в персидской войне.

XLV. Последние годы Ермолова.

XXXIII.

Черноморье при атамане Матвееве.

Против Черномории, стоявшей бессменным стражем на рубеже России по самому важному нижнему течению Кубани, от Усть-Лабинского укрепления и до Черного моря, сидели в горах сильнейшие враждебные черкесские племена, шапсуги и абадзехи, готовые ежеминутно обрушиться на нее бичом смерти и истребления. И тем не менее 1817-й год, которым начиналась на Кавказе Ермоловская эпоха, застал ее в относительном спокойствии; черкесы помнили еще опустошение их земель, которыми энергический атаман Бурсак ответил на их набеги, и до поры до времени оставляли Черноморскую линию в покое.

Но этот мир, это спокойствие были даже очень относительны. Не было крупных вторжений, не приходили тысячные партии, но мелкие набеги продолжались, и официальные источники того времени представляют красноречивые факты вечной тревоги, царившей на линии. С 1812 по 1816-й год — в период, [560] который и самими казаками называется «мирным», в разное время, по одиночке, черкесами уведены в неволю 60 казаков и женщин и угнано более тысячи голов скота.

Но не прочно было даже и это тревожное затишье. К тому времени над Черномориею уже не бодрствовало неусыпное внимание старого атамана ее Бурсака: годы взяли свое, и он, удрученный трудами и ранами, стал проситься на отдых и сложил наконец, в 16 году, свою атаманскую насеку. Преемником его является непременный член войсковой канцелярии, подполковник Матвеев.

Седовласый, кроткий, «весьма занимательной наружности» — как описывает его путешественник Гераков, — Григорий Кондратьевич Матвеев был казак еще Потемкинского времени. Он видел штурмы Очакова, Измаила и Березани, ходил с Головатым в Персию, искрестил черкесские земли с Бурсаком, наконец, командовал на Дунае, после геройской смерти Поливады, пешим полком черноморцев. Там, 4 июля 1810 года, заслужил он георгиевский крест, прорвавшись с своим полком на гребной флотилии между Рущуком, Журжею и батареями, устроенными по обоим берегам Дуная, и в 12 году возвратился на родину уже подполковником, с Владимиром в петлице и Анною на шее.

Таким образом, вся предшествовавшая жизнь, по-видимому, давала ему право с достоинством и честью держать атаманскую палицу.

Но в то время в Черномории заводились порядки, разлагавшие старинный казацкий быт, а с ним вместе и казацкую силу. Среди свободной общины, важнейшим законом которой было воинственное братство и равенство, заводилась богатая аристократия, уже одним своим существованием нарушавшая весь стародавний казацкий строй. Дело в том, что по старому обычаю, по войсковому укладу, каждому члену войсковой общины, как чиновному, так и простому казаку, предоставлялось пользоваться землею по мере надобности. Но это патриархальное «по мере надобности» скоро обратилось, как выражается историк Черноморского войска, в феодальное «по мере возможности». И [561] те, кто был облечен чинами и властию, насколько могли, стали расширять свои поземельные владения, не заботясь о том, что останется на долю их нечиновным собратам. Чтобы придать «пользованию» характер «владения», люди эти отособились от своих нечиновных сочленов и водворились хуторами; хутора закреплялись за ними пожизненно, а затем, мало по малу, стали переходить и в вечное потомственное владение. Появились даже крестьяне, скупленные во внутренней России и переселенные оттуда на далекое черноморское побережье.

Все это начиналось уже давно; не без вины были в этом деле и батько-кошевой Чепега, и умный Головатый, и храбрый Бурсак; но при них на новых отношениях лежал все еще характер простоты и патриархальности, а главное — не отражались новые порядки непосредственно на боевых обязанностях войска, на защите границ.

При Матвееве положение дел стало круто изменяться и в последнем отношении. Атаман, человек слабого характера, сразу попал под влияние этой новой; аристократии, разбогатевшего казачества, и в земле Черноморского войска начинается безурядица: военные повинности распределяются неуравнительно, наряд на кордонную службу производится без очереди, служба внутренняя, несравненно легчайшая, в угоду богатым казакам, не различается больше от службы пограничной. Сам атаман лишь изредка выезжал из города, а глядя на него, и полковники бросали свои полки и кордонную стражу и уезжали на хутора — хозяйничать. Здание, сколоченное мощною рукою Бурсака, начинало валиться; оборона границы слабела день ото дня.

Черкесы, зорко следившие за всем, что делается на линии, должны были ясно видеть, что теперь им уже нечего бояться, и над низовым побережьем Кубани начинали собираться грозовые тучи.

К сожалению, не так смотрели на дело в Херсоне, которому подчинена была Черномория, а еще идеальнее воззрения на этот счет царили в Петербурге. Продолжительный мир, который был куплен Бурсаком дорогою ценою безграничных усилий и жертв и поддерживался постоянной готовностью Кубанской [562] линии снова отплатить на вражду беспощадной враждой, там принят был как доказательство возможности жить с черкесами и мире, как начало нового периода, обещающего в самом скором времени гражданственное развитие черкесов. И слабый атаман, которому, как старому казаку, лучше были известны свойства черкесского мира, не сумел ничего сделать против этого направления, соответствовавшего высоким гуманным идеям императора, но неприменимого к краю. Матвеев оказался ниже предстоявшей ему задачи.

Из Петербурга приехал чиновник государственной коллегии иностранных дел, надворный советник де-Скасси, и принял на себя роль посредника между черкесами и казаками. Чтобы упрочить приязненные отношения горцев, по его совету заведены были меновые дворы. Мера эта была по вкусу черкесам, и торговля немедленно завязалась. Из-за Кубани шел в русские границы лес и сырые материалы, Черномория давала черкесам соль и мануфактурные товары. Чтобы облегчить эти мирные торговые сношения, де-Скасси вошел с представлением о дозволении черкесам расположиться аулами на самом левом берегу Кубани, а хуторами так даже селиться на нравом ее берегу, среди русских станиц. И хотя войсковое начальство наконец взялось за ум, но ему удалось отстоять лишь родную территорию; левый же берег Кубани скоро покрылся черкесскими аулами, стоявшими постоянной грозой перед самыми глазами русского порубежного населения. Так, в полную противоположность политике Ермолова, очищавшего в это самое время Терек от «мирных» чеченцев, на Кубани создавалось это ненадежное сословие лукавых врагов, и принимались все меры к их благосостоянию. «Особенно наблюдать, — писал император, вводимый де-Скасси в заблуждение, — чтобы владельцы, поселившиеся при Кубани, не имели от местного казачьего населения никаких притеснений и чтобы не было с них сбора денег ни на какие земские повинности или расходы». Де-Скасси не ограничивался даже и этими проявлениями благосклонности к черкесам. Располагая большими казенными суммами, он собирал к себе горцев, [563] угощал их, ласкал, осыпал подарками, уговаривая быть мирными. Мирные сношения были в полном ходу и донесения о них могли быть составляемы в самых радужных красках.

Была, однако, оборотная сторона медали. Черкесы, конечно, охотно торговали, еще охотнее ездили в гости к де-Скасси, живали у него десятками по нескольку дней, принимали подарки и охотно давали, пока были на правом берегу Кубани, всякие обещания, благо они ничего не стоили, но, переходя на свой, левый берег, они просто потешались над простодушной доверчивостью европейского дипломата. «Мирные» черкесы, пользуясь свободным доступом на русскую сторону, высматривали расположение кордонной стражи и с наступлением ночи отправлялись за добычею; в этих набегах принимали деятельное участие и недавние гости дипломата, и были случаи, что горца, которого утром угощал и одаривал де-Скасси, вечером захватывали на хищничестве, вместе с его подарками. Воровство, грабежи и разбои, замолкшие было под железною рукою Бурсака, приняли размеры поистине ужасающие. Тогда-то потомок насмешливого запорожца и сложил свою поговорку о «мирных» черкесах, «в день мирний, а в ночи дурний»...

Но разбои и грабежи можно было считать просто разбоями и грабежами, а не военно-враждебными действиями со стороны черкесов, и они, все усиливаясь, в течение двух лет не мешали, однако, существовать иллюзии о будто бы развивавшихся мирных сношениях с черкесами.

Как вдруг трагическое происшествие, потрясшее Кубанскую линию, сразу прекратило эту недостойную комедию недоразумений. 4 января 1818 года, давно уже забытая на Кубани тревога всполошила всю линию. Сильная черкесская партия, спокойно переночевав в мирных аулах, ринулась на Капанскую почтовую станцию. Там все было захвачено врасплох, и прежде чем маяки разнесли тревогу, горцы уже покончили со станцией. На этот раз они, однако, удовольствовались малым и возвратились домой. Матвеев пожаловался анапскому паше. Паша отвечал резонно, что черкесы разбойники, которых следует ловить и, [564] привязав камень на шею, бросать в Кубань, и что пусть-де атаман сам принимает меры для охраны своей границы.

Два года прошли после того в каком-то напряженном состоянии с обеих сторон; не было войны, не было и мира, и только разбой свирепел на Кубани. Но вот, уже в конце 1819 года, лазутчики дали знать, что как только Кубань покроется льдом, черкесы снова вторгнутся в Черноморию.

Матвеев чувствовал необходимость принять меры. Нужно сказать, что Черноморское войско, выставлявшее тогда 21 полк пехоты и конницы, делилось на три смены, или очереди; в первых двух очередях было по семи полков, в третьей — шесть, так как один из конных полков с 1819 года постоянно командировался с Кубани на службу в царство Польское. Одна очередь обыкновенно занимала кордон, две — находились в домах «на льготе» и вызывались только в случае надобности. Матвеев и ограничился тем, что выдвинул на границу эти льготные строевые части и послал донесение графу Ланжерону, который, зная малочисленность Черноморского войска, потребовал полки с Дона. Но полки эти пришли, когда в них уже не было надобности.

Между тем донесения лазутчиков скоро оправдались, и, не далее как в январе 1820 года, сильная партия черкесов появилась на правом берегу, направляясь к Вассюринскому селению. Это первое покушение им, впрочем, не удалось: есаулы Косович, Забора и войсковой старшина Гаврюш успели преградить им путь. Горцы воротились за Кубань, но только затем, чтобы там усилиться, — и вдруг, 24 января, семь тысяч всадников двинулись на русскую сторону. Прорыв был сделан в дистанции Елизаветинского поста, и горцы ударили на хутора «Осечки», находившиеся верстах в 65 от Екатеринодара и в 15 верстах от Кубани. 800 казаков, предводимых подполковником Ляшенко и войсковым старшиной Порохней, выскакали на перерез скопищу и стали на отбой. Черкесы одним натиском семитысячной массы смяли казаков, а через час одни обгорелые головни показывали место, где жили хуторяне. Горцы [565] забрали 30 человек в плен, много скота — и ушли во свояси. Прошла неделя, и 1 февраля вторжение повторилось. Теперь уже восьмитысячное скопище двинулось к Полтавской станице. С ближайших постов не проглядели неприятеля. Есаул Сиромаха и хорунжий Синьговский быстро прискакали с резервами; но вся их сила состояла не более как из двухсот казаков, и потому им нечего было и думать удержать многочисленную черкесскую конницу. Но в Сиромахе и Синьговском жил еще мощный дух старого Запорожья. Видя, что горцы обложили со всех сторон несчастную станицу, и не имея силы отклонить удар, они, имевшие полную возможность не вмешиваться в дело, не хотели оставаться равнодушными зрителями разгрома родных куреней и бросились на неприятельскую облаву с тем, чтобы прорубиться и разделить одну общую участь с своими братьями. Благородная решимость их увенчалась неожиданным спасением станицы.

Уже горцы вторглись в нее, уже пылали жилища казаков и упорный бой закипел в улицах. Сиромаха и Синьговский, соединившись с жителями, геройски, шаг за шагом, отстаивали Полтавскую; священник с крестом в руках явился посреди защитников. Но, к счастию полтавцев, помощь была уже не далеко. Все ближе и ближе, сверкая в лучах восходящего солнца длинным лесом наклоненных пик, несутся на тревогу полки Стороженки и Животовского. Смелым и дружным ударом свежих сил им удались выбить черкесов из станицы, и Стороженко, пользуясь смятением врагов, соединил под свою команду все наличные оборонительные силы и погнал горцев к Кубани.

Казаки при этом взяли с боя два неприятельские значка и успели отбить часть полона; но 15 полтавских жителей все-таки уведены были в плен. Храбрый Синьговский находился в числе убитых.

По всей Черномории поднялась тревога. Но прошло еще лишь несколько дней, и двухтысячная партия черкесов снова вторглась в казацкие земли, прорвавшись в дистанции Петровского поста. Напрасно казачий есаул Кумпан со своим отрядом пытался загородить им дорогу. Отбросив горсть казаков, черкесы ударили на хутора; и хотя в то же время на помощь к Кумпану [566] прискакал Копыльский пост с войсковым старшиною Головинским, — но оба они были бессильны остановить неприятеля. Горцы сожгли хутора, забрали скот, имущество и полонили людей. Головинский и Кумпан до конца не сторонились от боя и рядом смелых нападений много мешали неприятелю; но все энергические усилия их были напрасны, — слишком малое число было казаков, чтобы отстоять хуторян.

Набеги черкесов, не находившие отпора, сильно поколебали доверие черноморцев к своему начальству. Общее негодование особенно было против атамана Матвеева, допускавшего горцев безнаказанно разорять казачьи станицы. Действительно, только нераспорядительности начальствующих и небрежности их приходилось приписывать бедствие Черноморской линии. Геройская смерть Синьговского и доблесть Сиромахи, даже энергия Кумпана и Головинского и смелая удаль Стороженки свидетельствовали, что не вымерла еще в Черномории старая Запорожская Сечь. Да не было кому распорядиться ею, направить ее; нигде не видим мы войскового атамана, ни разу не сел он на коня, чтобы лично вести на бой своих черноморцев. Роптали казаки и заклеймили на веки веков память своего атамана злою насмешкою: «Матюха, развишав уха».

И правы были казаки. Втянувшись в бесполезную переписку с анапским пашою, атаман их не обращал должного внимание на тревожные известия из-за Кубани, и все распоряжения его состояли исключительно все в том же вызове на службу льготных частей. Не позаботился он, зная недостаток сил на кордонной линии, вызвать из войска для защиты границы всех способных носить оружие, как это делывал Бурсак, умевший в чрезвычайных случаях даже обойти запрещение переходить Кубань или прямо добивавшийся разрешения наказывать черкесов в их собственных землях.

Разгромом Петровских хуторов окончились бедствия этого года; наступившая оттепель разбила на Кубани лед, переправы стали трудны, и вторжения прекратились.

В таком положении дел застало Черноморию распоряжение [567] о включении ее в общий состав отдельного Кавказского корпуса. Горький опыт, вынесенный в последние годы черноморским казачеством, убедил наконец и высшую петербургскую администрацию в неудачах той системы, представителем которой был де-Скасси, и край решено передать в распоряжение Ермолова. Высочайшее повеление об этом последовало 11 апреля 1820 года.

____________________________________

Неохотно принимал в свои руки черноморское казачество Ермолов. Соединение двух районов, имевших общего врага, под одною властью представляло неизмеримые выгоды; но Ермолов знал, что край разорен войной и требует для своей защиты новых войск, которых и так мало было в его распоряжении; знал также безурядицу, внесенную сюда управлением отдаленных херсонских губернаторов, незнакомых со свойствами и положением края, и начинавшимся внутренним разложением казацкого строя. «Задолго прежде — говорит он в своих записках: — искал я случая избавиться от сего войска, ибо известны были мне допущенные в нем беспорядки, расстроенное оного хозяйство и бестолковые распоряжения войсковой канцелярии, которою самовластно управляли адъютанты генералов Дюка де Ришелье и потом графа Ланжерона. Французским администраторам не легко было познакомиться с нуждами и особенно свойствами запорожцев. Сверх того, знал я, что самое отправление службы производится казаками нерадиво, и закубанцы, делая частые и весьма удачные набеги на земли их, содержат их в большом страхе. Прежде для охранения их расположен был полк пехоты и полурота артиллерии и хотя представлял я о необходимости продолжить пребывание там полка, но оный оттуда удален, и я должен был уделить в помощь войска Кавказской линии, тогда как для собственной защиты оной их недостаточно».

Действительно, хотя Ермолов и не был прав относительно казаков, хотя он забывал вековую службу их, в самых несчастиях полную доблестных дел, но положение края, которое он застал, должно было возбуждать в нем серьезные опасения. [568]

Черномория располагалась тогда на обширной территории в 28 тысяч квадратных верст, на которой жило население, насчитывавшее только около тридцати шести тысяч душ, считая в этом числе дряхлых стариков, увечных и раненых воинов, уже не годившихся для службы, и малых детей. Таким образом, не приходилось на квадратную версту и одного человека, который должен был в одно и то же время и возделывать и защищать ее. И это малочисленное население, раскинутое на обширнейшей территории, далеко не все было уже настоящим казачеством, привычным к ратному делу.

Первые обитатели Черномории, казаки екатерининского века, не найдя на первое время никакого приюта в негостеприимных степях, вынуждены были селиться в землянках, и эти мрачные, сырые убежища становились могилами для целых сотен поселенцев. Войско, в значительной степени лишенное к тому же семейного элемента, таяло и уменьшалось день ото дня, тем более, что к дурным гигиеническим условиям скоро присоединилась бесконечная суровая война, так что уже в 1809 году признано было необходимым значительно усилить население новыми переселенцами из малороссийских казаков Полтавской и Черниговской губерний. Их прибыло тогда до 23 тысяч душ; и хотя эти переселенцы принесли с собою тот же казацкий дух, но не принесли они оружия и уменья владеть им. Старые безженные сечевики между тем вымирали, молодые казаки только еще учились да привыкали к порубежному воинственному быту, и боевая опытность старых запорожцев постепенно падала. Постоянная война при таких обстоятельствах губительно отзывалась на населении, и ко временам Ермолова оно снова уменьшилось, как сказано выше до 36 тысяч душ.

И вот, это-то тридцатишеститысячное население обязано было держать на службе 11 конных и 10 пеших полков, в числе 16,000 строевых казаков. Очевидно, население выставить их не могло, и полки были в постоянном некомплекте.

Население это, разоряемое и теснимое, было бедно. Вельяминов как-то сказал, что «казак не должен быть богат, [569] потому что богатство изнеживает воина». И это — совершенно справедливо. Но не менее справедливо было бы, если бы он прибавил, что «казак не должен быть и беден», потому что только известное благосостояние могло дать ему средства явиться на службу исправно вооруженным, бойким молодцом-казаком, не имеющим нужды заботиться о достаточно обеспеченной семье. Недаром старинное казачество создало поговорку: «хорош на гумне, хорош и на войне». Но именно эти две крайности и были тогда в черноморской казачине: с одной стороны — неправо разбогатевшие чины, с другой — непокрытая беднота, у которой на гумне-то именно ничего и было. Бедность население отражалась и на его вооружении. Старые черноморцы справедливо гордились им, но новое население приходило безоружным, и требовалось не мало времени, чтобы завести его при той бедности, которая тяжким гнетом лежала на них.

Таким образом, Черноморская земля уже сама по себе не была достаточно сильна, чтобы обуздать дерзкого врага, редко упускавшего случай вредить ей, которому притом же петербургская политика дала всевозможные выгоды положения. Неурядица в отбывании службы, возникшая при Матвееве, окончательно обессилила край, довела его почти до полного истощения. Перед Ермоловым лежала теперь сложная задача обезопасить край, поднять его благосостояние и уничтожить те злоупотребления, которые могли бы помешать исполнению всех его намерений. И он ревностно принялся за дело.

Меры к увеличению населения края приняты были, впрочем, еще раньше, и в 1820-м году из Малороссии уже отправлены вновь до 25 тысяч казацких семейств. Но вначале не много выиграла Черномория от этих переселенцев. Ермолов встретил их на пути, когда он возвращался уже из Петербурга в 1821 году; переселенцы шли в бедственном положении. «На прежних жилищах своих — говорит он: — они продали имущество за бесценок, ограблены были чиновниками земской полиции и отправлены в путь в самое позднее осеннее время; на дороге они лишились всего скота, остались без средств идти [570] далее и зимовали по разным губерниям, выпрашивая милостыню, для своего существования. И эти несчастные должны были умножить силу войска черноморского, противу многочисленного угрожающего ему неприятеля!» Таким образом, переселенцы легли новым бременем на истощенную страну. Как ни были бедны черноморцы, но, в сравнении с пришедшими к ним из Малороссии собратами, даже они могли похвалиться довольством; по крайней мере у них был свой кров и скудный кусок хлеба, а у переселенцев не было ни того, ни другого. Атаман Матвеев должен был обратиться с призывом к благотворительности, — и не напрасно; сами бедняки, черноморцы собрали 10 т. руб., хлеб, скот и овец — что дало переселенцам возможность хоть как-нибудь устроить свое хозяйство на первых шагах. Теперь численность войска возросла до 61 тысячи, но боевого элемента от того не прибавилось в нем нисколько; требовалось время, чтобы новые переселенцы стали казаками. И войско по-прежнему так нуждалось в военных людях, что даже казаки, уволенные от службы за тяжкими ранами, не могли рассчитывать на безусловный отдых, — их посылали или на внутреннюю службу, или на кордоны со стороны Кавказской области.

Ермолов, чтобы поддержать казачество и помешать расхищению войсковых земель, сделал одно распоряжение, которое до некоторой степени должно было поколебать заводившийся порядок. Он приказал обратить в казачье сословие крестьян, выведенных из России в Черноморию, которых помещики в известный срок не пожелают удалить обратно в Россию. Этим достигались две цели: обращалось само в военный элемент то сословие, которое прежде только отвлекало силы края на свою защиту, и уничтожалось одно из побуждений захватывать в своп руки казацкие земли, которые теперь уже не было возможности заселять и обрабатывать крепостным трудом.

Пришлось Ермолову обратить внимание и на вооружение населения. До него, Бог знает почему, потребовали от черноморцев, чтобы они имели не ружья, а кавалерийские карабины на панталерах. Ермолов восстал против этого ни с чем не [571] сообразного требования. «Может быть, — писал он в Петербург: — карабины сии против европейской конницы на что-нибудь и годятся, но против горцев, имеющих прекрасные винтовки, они совершенно негодны». Замечательно, что Ермолов высказался, однакоже, и против вооружения винтовками. «У казаков отнюдь допускать их не следует, — писал он в своем представлении: — ибо, после весьма небольшого количества выстрелов, остающаяся от пороха в стволе нечистота препятствует скорому заряжанию, требуя особенного усилия». И винтовки заменены были кремневыми ружьями. Остается, впрочем, неизвестным, действительно ли он причудливо предпочитал кремневые ружья метким, дальнобойным винтовкам, или просто хотел покончить с вопросом вооружения казаков, оставив им, что у них было, и не требовать от населения, и без того уже разоренного, новых непосильных затрат на оружие, хотя бы даже и лучшее.

Само собою разумеется, что, устраивая быт казаков, Ермолов круто изменил и политику по отношению к черкесам. Он не верил в приязненные отношения ни турок, ни горцев и всех черкесов, мирных и не мирных, одинаково считал постоянными врагами русских, и врагами не прямыми, не открытыми, а — как он называл их — «мошенниками». И делая свои представления, он хлопотал о том, чтобы черкесы, поселенные на самом берегу Кубани по проекту де-Скасси, были вновь, по возможности, оттесняемы вдаль, а чтобы на русских границах была создаваема передовая линия укреплений, как это им предположено было по отношению к Чечне и другим частям линии. И на первый случай он предполагал занять Каракубанский остров и поставить на нем сильное укрепление, которое могло бы значительно усилить оборонительные средства Черноморской земли.

«Народы закубанские — писал он по поводу всех этих своих намерений и предположений в Петербург: — явно непослушны турецкому правительству и паша, начальствовавший в Анапе, сам находится во всегдашней опасности. Он редко выезжает из крепости, и никогда команды турецких войск не выходят оттуда в малом числе. Очевидно, что он не имеет средств прекратить разбои, а напротив, тайным подстрекательством вернее снискивает к себе их привязанность. Хищники, в селениях, лежащих на самом берегу [572] Кубани, имеют верное убежище между сообщниками, не боясь преследования, ибо знают, что воспрещено оное. Не вижу я никакой надобности так далеко простирать заботливость об успокоении горцев и относить к одному невежеству те наглости, которые делают они обдуманным образом, ободряемые только чрезмерным снисхождением. Не здесь надобно бояться раздражать: здешние народы издавна делают нам вред какой только могут, и кто близко видит их, тот знает, что делать более оного они не в состоянии. Граф Ланжерон, коего постоянное попечение о благоустройстве чувствует войско Черноморское, будучи отвлекаем важнейшими должностями, не мог часто посещать здешней страны, а закубанцы всегда замечают отсутствие начальника; меня же принуждают обстоятельства к жизни более подвижной, занимаясь делами с народами, во всем им подобными — и сие заметят новые мои соседи. Так, по моему мнению, не заботясь о том, как покажется закубанцам, — следует занять Каракубанский остров и поставить на нем укрепление; не терпеть наглых и оскорбительных вторжений закубанцев, преследовать и наказывать ближайшие селения, участвующие в злодеяниях, — иначе не будет безопасности, и всегда потери будут на нашей стороне».

Предположение Ермолова о занятии Каракубанского острова было полно серьезного смысла, что очевидно уже из самого географического положение и характера острова. Немного выше того места, где когда-то стояло старое турецкое укрепление Копыл, а именно у поста Славянского, Кубань разрывалась тогда на два параллельные течения и, слившись вновь, верстах в шестидесяти ниже точки своего разъединения, образовывала продолговатый и низменный остров, шириною до 12 верст. Течение по левую, т. е. обращенную к горам, сторону составляло реку Каракубань, которая текла в черкесских землях и была гораздо шире и глубже, чем течение по правую сторону, известное под названием Старой Кубани, или просто Кубанки.

Не лишнее прибавить, что черкесское владение островом не оправдывалось и исторически. По всему Каракубанскому острову и вниз оттуда, по протяжению правого берега Кубани до самого Бугаза, еще были свежи следы целой цепи опустелых, поросших травою городков, в которых когда-то жили русские Некрасовские казаки, [573] правда, служившие султану «за иудины сребреники». С приходом сюда черноморцев, против которых дрались они, как неприятели, некрасовцы перебрались за Кубань, к Анапе, а когда Анапа перешла в русские руки, они ушли за море, в Турцию. Распространяющееся могущество отечества гналось за отступниками грозным Преследователем, и настигаемые им повсюду, они могли воскликнуть с псалмопевцем: «камо уйду от духа твоего, и от лица твоего камо бегу!..»

Вот этот-то важный пункт и предполагал занять Ермолов с тем, чтобы укрепление стояло грозою на обширном пространстве в тылу партий, перешедших в русские границы, а с этим вместе и истинное, труднее переходимое течение Кубани становилось уже русскою границею. Сама река как бы взялась впоследствии представить доказательство правоты Ермолова: ныне Кубанка давно уже пересохла. Каракубань течет под общим именем Кубани, и самый Каракубанский остров не существует.

Проект этот, однако, не встретил сочувствия в Петербурге, где опасались турецкого вмешательства в дело, и строить укрепление Ермолову не позволили. Единственное, чего добился он, было разрешение репрессалий по отношению к черкесам, возможность наказывать их дерзкие набеги в их собственных землях.

От самого Черноморского войска Ермолов потребовал строжайшего исполнения кордонной службы. Он внимательно следил за нею и воспользовался первыми же случаями показать, что настали другие времена и должны быть другие порядки на Черноморской линии.

Случилось (28 августа 1820 года), что небольшая партия пеших горцев пробралась через кордон и увела в плен одного казака с сыном, две лошади и пару быков. Ермолов тотчас приказал арестовать кордонного начальника на месяц и, сверх того, взыскать с него деньги за быков и за лошадь. Указывая на этот случай, Ермолов угрожал оплошным офицерам вызовом их на службу в Грузию и в закавказские крепости.

Спустя несколько дней, полковник Паденко отразил сильную конную партию, пытавшуюся перейти Кубань, с чувствительным для нее уроном, — и Ермолов благодарил его в приказе по корпусу.

«Со вниманием — говорилось там: — замечаю я действие войск [574] и за сей подвиг тем более благодарен Паденке, что не раз уже нерадивое охранение границы войском черноморским облегчало успех закубанцам».

«Настает зимнее время, — писал там же Ермолов: — к набегам через Кубань удобное. Знаю, что можно прекратить оное смелым сопротивлением» — и он требовал усиления бдительности.

В самом управлении краем произошла крупная перемена. Уезжая в конце 1820 года в Петербург, Ермолов поручил командование войсками на Черноморской кордонной линии донскому генералу Власову, а чтобы ближе и подробнее ознакомиться с положением черноморских дел, приказал ему осмотреть полки и сделать подробное донесение. В этом сказалось отчасти и недоверие к атаману, при котором столько бедствий обрушилось на казаков. Власов составил о Черноморских полках самое невыгодное заключение, и Ермолов, уже и так расположенный не в пользу вновь порученной ему страны, 10 января 1821 г., обратился к атаману с следующим резким, поразившим всю Черноморию, письмом:

«Генерал-маиор Власов прислал мне донесение об осмотре полков, содержащих по Кубани кордонную стражу. Сколько он ни старался смягчить выражения при описании неисправностей сих полков, не могу я однакоже не видеть до какой степени достигли оные.

Начну с того, что в них некомплект, но вы, господин атаман, должны вспомнить, что есть мой приказ о собрании к полкам отлучных людей, и чтобы оные не были развлекаемы.

Оружие на людях многого не состоит, а находящееся на лицо — в непозволительном состоянии. Не у храброго воина оружие в небрежении, а у казаков черноморских съедает его ржавчина.

Лошадей много неспособных: в пяти полках казаков с лошадьми надежными только 1598. Разочтите, господин атаман, сколько остается негодных.

В разборе людей не приемлется в рассуждение род службы. Казак, ловкий на коне, служит пешим: не умеющий управлять — взлез на коня, — и сам не рад и конь непослушен под седоком боязливым.

Судя по стрельбе казаков в цель, можно заключить, что многие из казаков пороха с маком не распознают. [575]

Обращение офицеров с казаками не внушает в сих последних к себе должного почтения. Не слабостью и потворством приобретается любовь подчиненных. Большая часть офицеров Черноморского войска сего не понимает.

Казаки, послаблением допущенные до состояния, уничижающего звание воинов, заставляют краснеть начальников, поставленных над ними, и мне, новому сотруднику вашему, едва остается право признать вас более не за начальника войска, а за пристава над мужиками.

Столько же неприятно мне видеть в вас начальника, не вселяющего почтения, которым должны бы быть почтены и лета ваши, и заслуги, так ровно и иметь под начальством моим сброд людей, похищающих именование военных. Есть время все поправить, и мне приятно будет щадить старого служивого.»

Таков этот знаменитый документ, горько отозвавшийся в сердцах черноморцев. Но не в укор им приводит его история. Выясненные выше факты, обрисовывающие тогдашнее положение Черноморья, убедительно доказывают всю неосновательность упреков Ермолова. Он обвинял казачество в том, что составляло естественное последствие непреоборимых обстоятельств, делал его ответственным и за вымирание опытных запорожцев и за неопытность переселенцев в еще чуждом им деле войны. Не шло обвинение в неуменье «отличить маку от пороху» к казацкой украйне, где, по выражению казацкого барда: «без преувеличения говоря, расходовалось больше пороху, чем семян». Напрасно видел Ермолов несообразность и в сортировке казаков для конницы и пехоты: казак выходил на службу на своем иждивении, и в конницу поступал не тот, кто умел ездить, а кто мог купить коня, а лучшие наездники, по бедности, могли служить в пехоте, — и помочь этому было невозможно. Пустое и вольное обращение между собою «панов» и простых казаков также не означало ни слабости, ни потворства; оно было занесено из Запорожья вместе с многими другими хорошими особенностями и нимало не мешало каждому свято исполнять свои обязанности. Ермолов не сказал бы того, что сказал, не впал бы в ошибку, если бы ближе знал и понял положение Черноморского войска. [576]

И черноморцы не склонили свои головы перед суровым приговором; они ответили на него длинным рядом доблестных дел и нечеловеческими трудами, свидетелем и участником которых довелось быть именно Власову.

Власову дана была полная воля карать хищных черкесов в их собственной земле — и имя его скоро загремело в горах Западного Кавказа. Не довольствуясь охраною кордонной линии, он перенес войну с темп же черноморцами за Кубань и смелыми действиями распространил ужас в горах, воскрешая в памяти черкесов бурлаковские погромы. Грозою и пугалом стал Власов для закубанских народов. Бывали и при нем попытки вторжений, но черкесы уже не возвращались с добычею на свой берег Кубани, — и сотни тел их оставались на русском берегу.

Роль атамана Матвеева отодвигается с тех пор на второй план. За ним вначале остаются еще внутренние хозяйственные распоряжения, и Ермолов писал к нему, что пребывание в войске Власова не должно мешать атаману в исполнении его обязанностей. Власов не имел права входить ни в какие внутренние его распоряжения; атаман же без согласия Власова не мог только производить никаких перемен в обороне границы и в войсках, занимавших кордоны. Но, вероятно, двойственность власти сказалась невыгодно на крае и повела к новому распоряжению. 2 марта 1822 г. Ермолов приказал не только ввести лучшее устройство по всем частям войскового правления, но и преобразовать самую войсковую канцелярию, по примеру Донского войска. Власову присваивается звание командующего Черноморским войском, а атаман становится лицом подчиненным ему и в списке, представленном генерал-адъютанту Стрекалову, в 1826 году, уже значится: «Командует пограничными полками и распоряжается внутренними делами войска генерал-маиор Власов, а под ним войсковой атаман полковник Матвеев». [577]

XXXIV.

Калаусское поражение шапсугов.

(Генерал Власов).

Заканчивался год командования в Черномории генерала Власова. И год этот прошел не бесплодно. До 1820 года черноморцы, опасаясь черкесских набегов, старались селиться возможно дальше от берегов Кубани, оставляя границы под защитою лишь слабых кордонов, почти не представлявших серьезного препятствия для хищных и смелых врагов. Ермолов задумал разрушить это старинное предубеждение и вызвал со всего казачества охотников поселиться па самой Кубани. Превосходная побережная земля, рыбная ловля и двухлетняя льгота служили достаточною приманкою, и тысяча семейств старожилов отозвались на вызов. Прибавив к ним новых переселенцев из Малороссии, Ермолов основал на Кубани многолюдные селения, ставшие опорою кордонной страже и сделавшие нападения хищников незначительными шайками весьма для них не безопасными. Выполняя предначертание Ермолова, генерал Власов не ограничился устройством этих селений и должен был позаботиться об их безопасности. Левый берег Кубани почти сплошь покрыт был тогда лесом, и черкесы, прикрываемые им, могли в больших силах подходить к самой реке и высматривать, где закладываются секреты, где ходят разъезды, что делается [578] на постах и в резервах. Новые селение естественно подвергались постоянной опасности внезапного нападения; особенно их скот, пригоняемый к Кубани на водопой, мог служить хищникам постоянною лакомою приманкою. И вот, на берегах Кубани застучали топоры и застонали падающие великаны растительного царства; против каждого селения на левом берегу расчищались обширные площади. Черкесы держались во все эго время смирно, были только случаи мелких хищничеств.

Так настала осень 1821 года, не предвещавшая, по-видимому, никаких тревог. Как вдруг, — это было вечером со 2-го на 3-е октября, огромное скопище шапсугов и жанеевцев неожиданно появилось на Кубани близ речки Давыдовки (теперь высохшей). Его вел знаменитый шапсугский старшина Измаил. Рыскавшие на закубанской стороне пластуны первые дали знать на Петровский пост, начальнику 4-й части кордонной линии, Журавлю. К счастию, в это самое время на посту случился сам генерал Власов, объезжавший с летучим отрядом кордонную линию. Времени терять на сборы войск было некогда, и Власов решился действовать с темп силами, которые оказались у него под рукою, — а эти силы состояли всего из 611 конных и 65 пеших казаков, при 2 орудиях. Немедленно посланы были разъезды для наблюдения за горцами; кордонная цепь усилена. В половине девятого часа с поста выступил сам Власов, выследил переправу горцев и, в темноте бурной осенней ночи, пропустил врагов мимо, чтобы зайти им в тыл. Горцы перешли Кубань верстах в двух от Петровского поста, в какой-нибудь версте от отряда, и всею массою двинулись на хутора Петровской станицы, стоявшие в 15 и в 30 верстах от кордона. Как только направление неприятеля точно обозначилось, Власов остался с своим отрядом на месте и приказал пластунам засесть в камыши, облегавшие переправу, а войсковому старшине Журавлю с постовою командою преследовать шапсугов по пятам, вступить с ними в бой и ложным отступлением навести на засады. Казаки в точности выполнили это приказание. Верстах в шести от кордона, [579] Журавль с гиком налетел на шапсугов и открыл ружейный огонь. В это время прискакала к Власову со Славянского поста сотня есаула Залесского, с конным орудием; Власов отправил и ее на помощь сражавшимся. Орудие смело подскакало к черкесам и ударило картечью. И не успел смолкнуть гул выстрела, как темная ночь осветилась огнями зажженных маяков. Запылали смоляные вехи, и с поста на пост, от станицы к станице загремели непрерывные выстрелы, будя и поднимая на тревогу. Озадаченные зрелищем множества маячных огней, не зная хорошо значение их, но отгадывая в них нечто для себя зловещее, поражаемые в то же время картечью, горцы смешались и дрогнули. Напрасно старшины старались ободрить шапсугов. В ночной тьме и буре им чудились массы войск — и, полагая себя окруженными, горцы ринулись назад к переправе, преследуемые по пятам Журавлем и Залесским. Но там, из густого камыша, встретили их пластуны. Дружный огонь и картечь заставили их отхлынуть влево, как раз на отряд Власова. Здесь приняли их картечью уже из двух орудий. Горцы опять повернули назад, а Власов со своими казаками уже несся наперерез им, к Кубани. Отбитые вправо, черкесы в ночной темноте попали в прогнойный калаусский лиман, обширный прибрежный залив. И тут, на берегу лимана, казаки и насели на них, поражая шашками и пиками. Сам Власов находился впереди и принимал участие в рукопашной схватке наравне с другими. «Я аж ахнул, — рассказывал впоследствии один из казаков: — когда увидел, что и сам генерал рубится с нами. Знаем мы — другого не заманишь и близко подъехать к черкесам, командует себе издалека... А этот командовать командует, а сам, — маленький да широкоплечий — знай на ряду с казаками работает шашкой, и не одному черкесу снес голову... Сам рубит, а сам приободряет, да покрикивает: «Бей, ребята! Топи, коли бусурманина!.. Ну, и досталось же им на орехи!..»

И действительно, «досталось-таки черкесам на орехи». Только небольшой партии, в несколько десятков человек, еще до [580] прихода к лиману успевшей прорваться сквозь наш отряд, удалось бежать за Кубань; остальные, вместе с лошадьми, погибли в прогноях Калаусса. Калаусский лиман при берегах не глубок, но топок, и по своей обширности непроходим. Напрасно передние всадники, не видя конца вод, хотели поворотить назад; на них напирали густые толпы, гонимые ужасом, и все увлекали друг друга вперед и поглощались пучиною. Утро открыло страшную картину гибели хищников: калаусские поля были усеяны трупами горцев; волны лимана бороздились еще от предсмертных судорог тонувших. Слышались стоны и вопли погибавших, трупы людей и лошадей плавали в мутной воде грудами.

Урон неприятеля в страшный день Калаусской битвы был чрезвычайный; сами шапсуги считают утонувшими в лимане более 20 знатнейших князей и 1,200 всадников, не считая погибших в камышах и на поле. Казаки отбили два знамени и взяли в плен князя и 42 простых черкеса — пример небывалый в тогдашних схватках с горцами. В добычу казакам досталось 510 лошадей и много превосходного оружия, да и после долго еще жители находили в болотах черкесские шашки, ружья и панцири. На русской стороне потеря была незначительна, но казаки до того увлеклись преследованием неприятелей, что четыре человека вместе с ними утонуло в лимане; кроме их, 1 убит и 14 ранено.

С тех пор пропило более полувека; замолк гром оружие на берегах Кубани, умиротворился край; но горцы и доныне в печальной заунывной песне вспоминают роковую для них калаусскую ночь. Напрасно, однакоже, любознательный путешественник стал бы искать знаменательного урочища: теперь на месте некогда тинистого лимана, близ дороги от Копыла на Петровскую, расстилается прекрасный луг, доставляющий превосходное сено.

Для черноморцев Калаусское поражение имело чрезвычайно важное нравственное значение. Оно было первое, в котором сильный численностью и отвагой враг был побит сравнительно [581] небольшим казачьим отрядом. Запорожцы, переселившись в Черноморию, встретили в черкесских племенах противников не только сильных и храбрых, но всей своей жизнию, своею одеждою и вооружением несравненно более приноровленных к местным условиям кавказской войны. Против казаков выезжала лучшая в мире, легкая и подвижная конница, в блестящих кольчугах, с добрым оружием и на превосходных конях арабско-персидской крови. Казак привез с собою тяжелую сбрую, длинное оружие, — все, что так кстати было в широких, необозримых, вольных приднепровских и крымских степях, и что здесь, в горах, в лесистых ущельях и в прикубанских плавнях могло только мешать его подвижности. Понятно, что длинное татарское дреколие, «ратище», дюжего запорожца служило предметом едких насмешек адыгского наездника, у которого не полагалось никакого расстояния для схватки с противником, и открытым знаком всегдашней готовности схватиться грудь с грудью были короткий кинжал, никогда не сходивший с пояса, даже в мирной беседе с кунаком у очага родной сакли. Другие и приемы войны требовались в новой стране. В степи можно было завидеть опасность далеко, с кургана, — здесь она вспархивала из-под копыт копя. Не прихоть, не произвол руководили военными вкусами черкесов; их боевые обычаи и вооружение были результатом векового опыта, и потому всякий, кто хотел поравняться с ними, должен был поспешить заимствовать от них все: и сбрую, и оружие, и способы управлять конем и все сноровки и ухватки этого воинственного племени. Так именно и сделали линейные казаки. Но старые запорожцы, упрямые и гордые, крепко держались за старину, освященную днепровскими преданиями, и потому сразу уступили первенство черкесской коннице. И вот, те же конные черноморские казаки, которые били и татар, и турок, и французов, и побили бы и черкесов в своих степях, — здесь, на Кубани, редко в состоянии были состязаться с превосходными вражескими силами. Калаусское дело показало казакам, что хотя и силен враг, да милостив Бог, а черкесам, — что перед ними такая сила, [582] которая может согнуть и непреклонные горы под власть северного великого народа.

Победа, одержанная Власовым, была оценена Ермоловым по достоинству. Донося о ней, он писал начальнику Главного штаба: «Прошу исходатайствовать генералу Власову награждение орденом св. Анны 1-й степени. Он имеет все прочие награды и даже св. Георгия 3 класса, и теперь, мною испрашиваемой, совершенно достоин. В заключение доношу, что со времени водворения войска Черноморского в Тамани, не было подобного поражения закубанцев на земле, войском занимаемой». Император Александр, минуя анненскую лепту, пожаловал Власову прямо орден св. Владимира 2 класса, Но лучшею наградой для Власова осталась вековечная намять о нем в Черноморье, внешним выражением которой служила поднесенная ему от черноморцев, оправленная в золото сабля, на клинке которой изображено было калаусское сражение.

Войсковой старшина Журавль и есаул Залесский получили тоже владимирские кресты.

____________________________________

Калаусскою битвою Михаил Григорьевич Власов начинал свою славную боевую деятельность в Черноморье. Но она была только продолжением целого ряда славных дел, которыми ознаменован каждый шаг его многотрудной жизни.

Власов родился в 1767 году, в донской станице Раздорской, где и протекло его первое детство. Отец его, бедный казачий офицер, выходя на службу, взял с собою сына и оставил в Киево-Печерской лавре на попечение монахов, и там в нем заложены были религиозные начала так глубоко, что легли особым отпечатком на всей его жизни.

Служебное поприще Власов начал в 1784 году казаком в новочеркасском войсковом правлении. Нераздельность гражданской службы от военной составляла тогда на Дону неизменный обычай и не мешала выдаваться военным дарованиям. Послужной список Власова и удостоверяет, что первые военные [583] подвиги оказаны были им в Польше, в войну 1794 года, под начальством Суворова, и настолько выдвинули его из ряда сверстников, что, выступив в поход простым казаком, он возвратился тогда на Дон есаулом. В войну 1807 года, когда начинается европейская слава донцов, имя Власова уже нередко встречается в реляциях.

Есть сведения, что в промежутках между войнами, Власов продолжал гражданскую службу, и в 1809 году был вызван в молдавскую армию именно для управления походной канцелярией донского атамана. Здесь, участвуя волонтером в одном из сражений, он обратил на себя орлиный взор Платова, сразу оценившего в нем редкие военные качества, — и Власов получил в командование казачий полк. В отечественную войну он уже является одним из видных деятелей, участвуя в целом ряде битв от берегов Немана и до бородинских полей. Партизанская война дала ему случай к новым заслугам и отличиям. Бодрый, неутомимый Власов не знал сна и появлялся с своими казаками всюду, где только было слышно о французах; он отбивал знамена, пушки и забирал в плен целые колонны врагов. Георгиевский крест, золотая сабля и чин полковника — достаточно свидетельствуют о его громких подвигах. В заграничных походах он был в огне под Кульмом, под Лейпцигом, во всех славных боях этого славного времени; но особенные отличия были оказаны им в летучем отряде графа Чернышева. Здесь-то и завязалась тесная дружба, которая и впоследствии соединяла незнатного родом донского казака с одним из могущественных вельмож царствования императора Николая. Имя Власова было тогда уже известно в армии, — он был один из немногих офицеров, которые в чине полковника носили бриллиантовую саблю и Георгия на шее. Последний орден пожалован ему был за дело под Бельцигом, где он с одним казачьим полком разбил три сильные французские колонны и взял в плен более 20 офицеров и 1200 французских солдат. Храбрый полк, предводимый Власовым, получил тогда белое георгиевское знамя. [584]

Воротившись в Россию уже генералом, Власов назначен был походным атаманом донских казачьих полков на Кавказе. Ермолов принял его, как старого соратника, на которого мог вполне положиться, и Власов первыми же своими действиями, при усмирении имеретинского бунта и затем в Ширвани, вполне оправдал возложенные на него надежды.

Энергия и храбрость Власова и дали Ермолову мысль поручить ему в управление черноморскую кордонную линию, где так нужен был энергический начальник.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том II, Выпуск 4. СПб. 1888

© текст - Потто В. А. 1888
© сетевая версия - Тhietmar. 2018
©
OCR - Чернозуб О. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001