-

ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

ОЧЕРКАХ, ЭПИЗОДАХ, ЛЕГЕНДАХ И БИОГРАФИЯХ.

ТОМ I.

ОТ ДРЕВНЕЙШИХ ВРЕМЕН ДО ЕРМОЛОВА.

Выпуск II.

XIX.

Эпоха персидского владычества в Грузии. (Шах-Аббас).

Величайший из шахов Персии, “лев Ирана”, как его зовут история и народ, Шах-Аббас занимал персидский престол на самом переломе XVI века и XVII. Это была одна из тех исторических личностей, отмеченных судьбою, которым суждено изменять лицо земли, разрушать и основывать царства. Его значение собственно для Грузии было так громадно, что народ грузинский связал его имя с целым рядом грандиозных легенд. По представлениям народным уже самое рождение его было знамением грядущих бед, отмеченным пророческою катастрофою.

В тот самый вечер и в ту самую минуту, когда Шах-Аббас родился, великое землетрясение, как знамение Божьего гнева, разрушило древнейшую святыню Грузии — обитель святого Георгия, находившуюся в окрестностях города Телава. [232]

Это землетрясение, о котором свидетельствуют и летописи конца XVI века, было до такой степени местное, что его не слышали даже в Телаве, отстоявшем от монастыря не далее как в 20-ти верстах. Царь был в это время на охоте. В тихий и ясный вечер, окруженный придворными, охотниками и телохранителями, он проезжал мимо обители; зурна оглашала леса и горы, азарпеша переходила из рук в руки и никто не хотел смотреть на старцев, вышедших за монастырскую ограду с поклоном. Вдруг прокатился подземный гул, земля встрепенулась, и вековые здания покровителя Иверии покачнулись, наклонились долу и рухнули с ужасающим треском. Что произошло тогда в царском поезде, трудно изобразить. Большинство всадников вылетело из седел; многие упали вместе с конями; царь был в числе последних, и при падении тяжко расшибся. Между тем наступили сумерки; налетела с гор страшная буря; туча нависла над Телавом, и смущенный: народ, собравшийся на встречу царю, пустился по домам. Тогда из толпы возвысился грозный, обличительный голос какого-то юродивого.

— “Тавады, нацвалы и народ!" вскричал он. “В ваших глазах поник к земле величайший из храмов православной земли. Его высокое чело отразило бури веков, а теперь поникло — в тихий час вечера, в кротком сиянии умирающего дня. Поистине, это великое знамение грядущих на нас бед, ибо неправды наши превзошли высоту наших храмов. В эту самую минуту родился в Иране жрец, который придет заклать нашу свободу и путь его обагрится нашей кровью. Плачьте, грузины! — родился Шах-Аббас!"

Прошли десятки лет, и Шах-Аббас является властителем Ирана (1585-1628). Гениальный политик и великий полководец, он верно оценивает важное значение Грузии для своего государства в борьбе его с Турцией и направляет все силы на то, чтобы не только не упустить своего влияния на страну, но совершенно слить ее с Персиею, последовательно распространяя в ней религию, язык и нравы персидского магометанства. Встречая сопротивление в духе народном, и выведенный [233] раз на путь кровавого нашествия, он не поселяет магометан у подножия Кавказских гор, как делал это Тамерлан, а напротив, разоряя города, сплою уводит христиан во внутренность Персии. До сих пор около Испагани есть много деревень грузинских и армянских, жители которых, утратив веру, сохранили язык своих предков. Царей грузинских земель шах старался приближать к своему двору, царевичи нередко и воспитывались в столице шаха, усваивая там правы, понятия, а иногда и веру персов.

Царь кахетинский Александр II, с своею склонностию к туркам и сношениями с русским царем, Борисом Годуновым, является прямым и непосредственным противником политики Шах-Аббаса и первые удары его обрушиваются именно на него. Мирные средства Шах-Аббаса, как всегда, состояли прежде всего в последовательном проведении принципа divide et impera,— разделяй и этим повелевай. И после того, как шах в войне с Турциею имел возможность убедиться и ненадежности Александра, он, устроил так, что вооружил против него собственных его детей,

На этом примере можно видеть, какой разврат власти вносил Шах-Аббас в Грузию, каким полным нравственным разложением грозил он ей,— как несомненно добился бы всех своих политических целей, если б своим крайним направлением не вызвал другой крайности — крайности отчаяния. И мы увидим в дальнейшей истории Шах-Аббаса ряд великодушных граждан, в которых не вымерли еще остатки древней доблести и способности самопожертвования, спасшие Грузию от последствий всеразлагающего влияния персидского политика.

Вызванный шахом дух измены и раздоров в семье Александра получил свое первое выражение в том, что старший сын его, царевич Давид, с позволения персидского двора, заключил брата Георгия в крепость, отца в темницу и сам завладел престолом (1605). Когда в том же году он помер, другой сын Александра, Константин, принявший при Шах-Аббасе магометанство, с персидским войском явился в Кахетию и завладел престолом, убивши отца и брата. Но ценою не одних [234] преступлений он купил престол, а и обязательством, данным Шаху, прекратить всякие сношения с Россией и поставить Кахетию в вассальную зависимость от Персии. Грузию спасла на этот раз царица Кетевань, вдова Давида II: она разбила приверженцев Константина, убила его самого и стала править именем сына своего Теймураза. Хитрый шах наружно примирился со смертью преданного ему царя и, как говорят, сказавши: «отцеубийца достоин смерти, утвердил на престоле Теймураза, бывшего в то время при персидском дворе. «Ступай в Кахетию и постарайся не допускать волнений в этой стране», сказал он Теймуразу.

В то же самое время карталинский царь Георгий X, не согласившийся принять магометанство, был отравлен ядом, и престол его отдан Шах-Аббасом сыну его, Лаурсабу II (1605). Но в первые же годы царствования Лаурсаба случилось обстоятельство, получившее фатальный смысл. Еще в царствование отца Георгия X, Симона I, когда над Карталинией гремели военные бури и страна была раздираема междоусобиями, из небогатой дворянской семьи выдвигается некто Георгий Саакадзе, которому суждена была замечательная роль в истории Грузинского народа. Отличаясь наружной красотой, даром слова и силой убеждения, отвагой и решимостью, он, при первом же появлении на военном поприще, обратил на себя внимание. Симон возвел его в достоинство тархана; преемник его, Георгий X, пожаловал его званием владетельного князя с титулом морава, и молодому Саакадзе не было еще и 27 лет, как он уже сделался самым приближенным лицом к царю Лаурсабу. Гордая грузинская аристократия не могла снести быстрого возвышения человека незнатного дворянского рода; начались интриги, и от царя Лаурсаба потребовали даже смерти моурава. Саакадзе вероятно пал бы жертвою аристократии; но в это самое время случилось, что возвращавшиеся из Персии грозные турецкие силы надвигались на Грузию со стороны Триолетских гор. Передовой грузинский отряд, посланный под предводительством двух лучших грузинских полководцев Захария и Ярали, был истреблен вместе с предводителями в горных теснинах, и неприятель [235] занял Менглис и Квельту. В Квельте турки схватили священника Федора, известного в то время своими учеными трудами, и, под угрозою смерти, потребовали от пего, чтобы он провел в местопребывание царя летучий отряд, намеревавшийся захватить Лаурсаба. «Не пожертвую вечною жизнию временной, не буду предателем царя» — сказал себе этот грузинский Сусанин. Он завел врагов в непроходимые лесные дебри и, спасши царя, сам погиб мучительной смертью в виду Эртацминдского храма. Но опасность оттого для страны не миновала, и царь из Цхиретского замка с отчаянием в сердце смотрел на несметные вражеские войска, покрывавшие живописные долины. И вот, в этих-то трудных обстоятельствах, когда гордая аристократия потеряла голову, Саакадзе берет на себя спасение родины, требуя лишь себе права полного распоряжения битвою

На следующий день, в Схертской лощине, на берегах Куры, началось сражение. Слабые числом, но движимые ненавистью к пришельцам и воодушевляемые своим предводителем, грузины бросились в рукопашную битву, и сам Саакадзе рубился в передних рядах. Турки не уступали. Но тут случилось, что храбрый князь Заза Цицианов, пробившись до самого паши Дели-Мамад-хана, сбил его с лошади и, соскочив с седла, успел отрезать ему голову, прежде чем турецкие всадники подоспели на выручку. Держа голову паши в зубах за длинную бороду, Цицианов отчаянно пробился сквозь ряды окруживших его врагов и, покрытый кровью, бросил к ногам царя свой страшный победный трофей. И это обстоятельство решило победу. Крики восторга встретили героя в рядах грузинских войск. Турки, пораженные виденным, побежали, и грозные полчища были истреблены горстью грузин.

Царь и двор на третий день посетили Саакадзе. Сам Лаурсаб увидел сестру его, отличавшуюся замечательною красотой, увлекся ею страстно и порешил на ней жениться. Напрасны были советы моурава, предчувствовавшего печальные последствия неровного брака, напрасны были убеждения царицы-матери и настояния двора,— царь не отказался от своего намерения, и брак состоялся. Сильные князья и вассалы, оскорбленные поступком [236] царя, восстали на него поголовно и, во имя поддержания трона, потерявшего будто бы уважение в глазах народа, с тех пор как сестра простого дворянина вошла на него царицею,— потребовали не только расторжения брака, но и истребления всего ненавистного им рода Саакадзе. Составился тайный заговор.

Однажды моурав получил приглашение на царскую охоту: но едва он прибыл в загородный дворец, как один из преданных людей предупредил его о кровавом замысле. Не теряя времени, Саакадзе вскочил на неоседланного коня и поскакал в свой замок, чтобы спасти себя и свое семейство. За ним немедленно отрядили погоню, но она уже не нашла Саакадзе в замке. Проскакав в поспешном бегстве огромное расстояние в одну короткую ночь, он успел укрыться с женою и детьми у тестя своего, арагвского эристава. Замок его был разграблен и обращен в груды развалин и пепла.

Грузия надолго потеряла одного из своих лучших сынов, который мог бы быть ей бесконечно полезен. Оскорбленный герой, не зная убежища в своей собственной родине, изменил ей. Он удалился в Персию к шаху и предложил ему завоевать Карталинию,— и что же мог он предложить ему, кроме измены? Рассказывают, что раз, в минуту гнева, он воскликнул: “горе Карталинии! Нет ей покоя, пока жив царь Лаурсаб". Шах хорошо понял выгоды лишить Карталинию ее единственной опоры и надежды и с почестями принял Саакадзе. Но он не считал нужным пока употребить моурава против Карталинии, совершенно понимая возможность обращения его к родине: он посылает его в Индию и на войну с турками — и скоро слава индийских и турецких побед Саакадзе разнесла его имя по всему Ирану; его подвиги воспевали поэты, и песни эти, достигая Тифлиса, гор и долин Карталинии, распевались персиянами к страху двора и жителей страны.

Таким образом и Карталиния и Кахетия, наиболее влиятельные из грузинских государств, лежали распростертыми у ног Персии, во власти слабых царей и без опоры мужей сильных, изменою и междоусобием удаляемых т страны. Шах-Аббас понимал, что он уже не встретит особого сопротивления в [237] ослабленных царствах; а с другой стороны, зная всю устойчивость религиозных верований в народе, он довольствуется обращением в магометанство только царей и князей, а народ решает покарать мечом и выселением в Персию и только ищет приличного повода к войне. В 1615 году он является в Ганже; посылает оттуда кахетинскому царю извещение о намерении начать войну с турками и, руководимый советами Саакадзе, требует выдачи сына в заложники, в ручательство того, что Теймураз не склонится на сторону турок. Царь, понимавший вероломную политику шаха и знавший, что никакой войны совсем не предполагается, сначала было отказался; но потом, по настоянию боявшихся мщения кахетинцев, отправил к шаху младшего сына, под надзором своей матери Кетевани.

— “Я не кормилица, чтобы воспитывать малолетних", ответил ему шах, и требовал старшего сына. Теймураз уступил. Тогда шах потребовал к себе и его самого. Рассчитывая между прочим на содействие Лаурсаба карталинского, Теймураз отказался отправиться к шаху; но тот принял свои меры. Чтобы возбудить против Теймураза подданных, он приказал персам обходиться с населением ласково и не жалеть подарков и почестей. И скоро Теймураз и Лаурсаб, оставленные подданными, перешедшими на сторону Шах-Аббаса, должны были бежать в Имеретию. Отправивши мать и детей Теймураза в Шираз, шах прошел Кахетию и Карталинию, и из Гори, лежащего верстах в 40 от Тифлиса по дороге в Имеретию, начал переговоры с царями. Он воспользовался случаем сообщить стороною Лаурсабу, что любит его и щедро наградит, если тот явится к нему, а что Теймураз ему вечный враг. Шах не упустил случая приласкать и имеретинцев, через которых он вел переговоры с царями, и при этом случае вручил имеретинским вельможам богатую, окованную золотом саблю свою, прося повесить ее, как дар, на стене любимого ими храма св. Георгия в местечке Мравалзале. Конечно, Шах-Аббас делал это не из любви к христианской религии. Сабля эта, как свидетельствует один путешественник, [238] находилась на стене храма еще в 1745 году; но куда она девалась впоследствии, неизвестно.

Лаурсаб поддался на обман и тайком от Теймураза ушел из Имеретии. Шах принял его ласково и оставил его в Тифлисе, а сам удалился. Рассказывают, что покидая столицу Карталинии, шах остановился у моста, с которого видны были минеральные бани, и указывая царю на красоту местности, говорил: “Я бы взял отсюда эти виды, если бы то было возможно; самое лучшее богатство твоего царства и города — бани минеральных вод". Лаурсаб отвечал: “Великий шах, и я, и царство мое, и виды эти — все принадлежит тебе''. Но не долго царь оставался свободным. Вскоре мы видим его с шахом на охоте в лесах Карабаха, под видом охоты же его перевозят в Мазандеран, и когда здесь ни угрозы, ни обещания не склоняют его к Исламу, шах отправляет его в Шираз, где после долговременного заключения в темнице, его задушили тетивою (1622). С Лаурсабом прекратилась прямая линия царей Карталинии и владетели ее перестали быть даже христианами. Царем же Карталинии шах назначает магометанина Баграта V (1616-1619).

В то время как Лаурсаб сделался жертвою политики шаха, Теймураз фактически низложен был с престола, а в Кахетии оставлен персидский гарнизон, под начальством вероотступника царевича Иессея, в магометанстве Иса-хана, двоюродного брата Теймураза. Но три месяца спустя после удаления Шаха, Иса-хан был убит заговорщиками, и Теймураз воротился на царство. Шах решил жестоко наказать ослушников своей воли,— и наступает время кровавого нашествия персов на Грузию.

Шах послал вперед часть войск, чтобы преградить Теймуразу отступление в Имеретию, но Теймураз первым напал на персидский отряд и обратил его в бегство. Приближение главных сил Шах-Аббаса однакоже изменило все дело: передовым отрядом персидского войска командовал Саакадзе, и появление народного героя во главе вражеских полков сразу подорвало дух народа; все бросило бесполезное оружие и бежало в горы. Теймураз снова ушел в Имеретию. [239]

В 1617 году войска Шах-Аббаса вступили в Кахетию, все попирая на пути, все заливая кровью, обращая в пепел города, грабя монастыри, разбивая иконы и кресты и обращая священные украшения на туалеты своего гарема. Христиане вместо защиты собирались в церкви, каялись и молились, готовясь к смерти, и вместе с церквами были сожигаемы тысячами. Лезгины, с своей стороны, по требованию шаха убивали и пленяли тех, кто бежал к ним в горы, Предание сохранило рассказ о кровавой расправе шаха, совершенной в одном из монастырей Гареджийской пустыни, каменистой, безводной, прорытой ущелиями. Под развалинами монастырского храма, внутри алтаря поныне стоит престол, а на нем вместо священной утвари —человеческие кости, связанные крестообразно. Вот эти-то кости и дали название целой лавре, именующейся Моцамети,— лавра мучеников. Здесь 6 тысяч иноков были избиты в святую пасхальную ночь по повелению Шах-Аббаса. Существовал обычай, по которому братия всех 12 обителей Гареджийской пустыни собирались в пасхальную заутреню именно в эту лавру, как большую из всех; к тому же великий день был и храмовым праздником этой обители. И вот, 6 тысяч иноков со свечами в руках обходили церковь, построенную на вершине горы, и воспевали радостно “Христос Воскресе", не воображая, как сами они были уже близки к переходу в вечность. Далеко за Курою, на краю обширной степи Карайской, увидел Шах-Аббас ночью необычайное освещение — какие-то огни двигались и мерцали на вершине горы, там, где он предполагал совершенную пустыню. “Что за огни?" спросил изумленный шах. “Это гареджийские пустынники празднуют свою пасху", отвечали ему.— “Истребить их!"— Напрасно приближенные шаха представляли ему, что пустынники не носят оружия, никому не делают зла, а напротив за всех молят Бога, и что сам пророк повелевает щадить таких молитвенников. Шах ничего не слушал. К рассвету отряд конницы прискакал в лавру. Шла литургия и только что иноки приобщились св. Тайн, как вломились персы — и через несколько мгновений 6000 трупов лежало на церковном помосте, залитом кровью. С тех пор [240] запустела большая часть обителей пустыни. Церковь причла погибших к лику мучеников и установила празднование 6,000 иноков на второй день Пасхи, а благочестивый царь Арчил собрал св. кости и соорудил над ними небольшую церковь.

В это же время, овладевши Мцхетом, шах захватил в свои руки и величайшую святыню христианского мира, хитон Господень. Позже, как увидим, он отослал его московскому царю. И ныне риза Господня, разделенная на части составляет достояние Успенского собора в Москве, большой придворной церкви и Александро-Невской лавры — в Петербурге.

Приведши страхом смерти всю страну в невольное повиновение, Шах-Аббас назначил Кахетии своего правителя с персидским войском и увел массы народа в неволю, для поселения их в персидских провинциях. С царями Грузии “.лев Ирана” заключил мирный договор, обязуясь нс обременять Грузию данью, не изменять ее религии, оставить церкви неприкосновенными и не строить мечетей, однакож, выговорив условие, чтобы цари грузинские были непременно магометанами, хотя и грузинского происхождения. Этим договором, сохранившим только наружность независимости и свободы грузинских царств, потерявших во время нашествия множество представителей своей религии, но сохранивших склонную к магометанству аристократию и магометан-царей, Шах-Аббас окончательно упрочил персидское влияние на Грузию. И только народу, преданности вере и самобытному духу его Грузия обязана сохранением своей духовной независимости и возможностью возрождения в будущем. Из недр народа вновь выдвинулось сильное духовенство, имевшее неотразимое влияние на царей и на магометанскую аристократию, и глава духовенства, католикос, является не раз в дальнейшей истории Грузии источником освободительных движений. И благодарный народ отразил эту роль духовенства в своих легендах.

Этот вечно деятельный дух народа сказался во времена шаха не одним сопротивлением народных масс, уходивших в горы, но и подвигами, в которых светится непреодолимая и безграничная преданность вере предков и отечеству. Есть легендарная история (ее рассказывает И. Д. Попка), созданная самим [241] народом и показывающая, что он не хотел признавать за шахом победу, как бы сознавая, что тому не одолеть народную силу. В ней рисуется шах не победителем, а побежденным, и побежденным именно любовью к отечеству. Вот эта легенда:

Завладевши всею Кахетиею и большею частию Карталинии, однажды Шах-Аббас сидел у дверей своего шатра, как главный мирза доложил, что от грузинского царя прислан посол с подарками. Явился карталинский тавад, высокий и стройный, “как тополь на берегу Куры”. Он поверг к туфлям шаха корзину со свежими плодами, и шах похвалил плоды.— “Чох-Гюзель!" (очень прекрасно!) повторял он, выбрал самое большое яблоко, съел его, выплюнул семена на ладонь и приказал подать копье. Боднул он гибким копьем землю, бросил в нее семена и, обратившись к карталинцу, сказал: “Кланяйся царю и скажи, что пока из этих семян не вырастет сад и я не вкушу плодов от него, до тех пор не выйду из вашей земли, где мне спится лучше, чем дома".— “Бэли!" (хорошо) отвечал тавад. И выбравшись из двора шаха, пораженный унижением своего царя и родины, он с решимостью думал: “Пожертвую моей милой, моей ненаглядной Хорошаной — отчизна дороже жены!"... Его звали Шио; дом его стоял на самой границе Кахетии и Карталинии. Он сам был карталинец, а жена его кахетинка, и тогда не кончился еще их медовый месяц.

Надо сказать, что Шах-Аббас отдал чудовищный приказ с каждою новою луною набирать в городах и селах пятьдесят красавиц и приводить их в персидский лагерь. Шах сам раздавал их своим воеводам. Но был один хан, по имени Алла-Верды, который не довольствовался дарами “брата Луны", и сам грабил такую дань. Это был самый сильный хан, предводитель татарской конницы, которая составляла лучшее войско кизильбашей (сами они всегда были дрянь). Хан Алла-Верды стоял отдельным станом около Телава, и так как уже некого было бить, то каждый день он выезжал на охоту с соколами, а вечером ему представлялась дань в образе красивой грузинки. [242]

Между тем грузинский царь с тавадами и остатками разбитого войска стоял около Мцхета на крепкой позиции, образуемой слиянием Куры и Арагвы. Когда была смята военная сила, поднялась сила другая, не падающая под ударами оружия. Духовенство вышло из своих келий и взяло на свои руки спасение отечества. Как в старой удельной Руси, оно мирило сильных, соединяло слабых, ободряло малодушную толпу, и создало силу там, где уже ее не было. Князья, не думавшие никогда сойтись, сходились под царскою хоругвью, обнимались и клялись над хитоном Господним умирать друг за друга. Между тем просили помощи от единокровной Имеретии и просили ее от единоверной Москвы. Войско царя усиливалось с каждым днем. Все желали перейти в наступление. Ожидали только русской помощи с Терека и с Днепра.

В таком положении были дела, когда тавад Шио прискакал к своей Хорошане и сказал ей: — спаси отечество!

— Ра-ари (какие речи)! Слабой ли женщине снасти отечество, когда и храбрейшие тавады бездействуют, забившись в безопасный угол между Курой и Арагвой!

— Где сестры обнялись, где Кура и Арагва слились на вечный союз, как мы с тобою, там соединились разрозненные силы Иверии. Это уже последние силы — больше нет! И всего этого горсть, а кизильбашей несметное число. Что же мы можем сделать? Честно умереть — и только! Но это не спасет отчизны, которая погибнет вместе со смертию последнего тавада. Но где уже храбрейшие люди не могут ничего, там женщина может все... не силою руки, нет, но безмерным величием любящего сердца... Пожертвуй собою!.. Отдай свою любовь, отдай ее на короткий срок от вечерней звезды до утренней — хану Алла-Верды.

Хорошана помертвела.

Не главный стан шаха с несметной силой кизильбашей страшен грузинам, продолжал восторженно Шио. — Их геройская уверенность колеблется только перед львом Адербейджана, перед ханом Алла-Верды. Отложись он от шаха — и Грузия спасена! А ее надо спасти, — спасти во что бы то ни [243] стало, и ты одна это можешь — не силой, а жертвой! Пришел час жертв безмерных, неслыханных, на которые дает право только любовь к отечеству...

И долго говорил благородный карталинец, и дивны были его речи, каких не слыхал еще мир. Хорошана постигла наконец величие жертвы, нашла в неизмеримой глубине своего любящего сердца неведомую силу — и решилась.

Скоро Хорошана появляется в персидском стане, трепещущая и смущенная. Смущение только увеличило ее красоту, и хан Алла-Верды клялся бородою пророка, что никогда еще не видывал подобной красавицы. Наступила мрачная ночь. Гроза разразилась в горах, дождь заливал долины, буря срывала шатры в татарском стане. Под шелковым наметом хана шел ожесточенный спор. Алла-Верды не соглашался на цену, которой требовала грузинка. Он предлагал ей все свои сокровища, все, кроме измены шаху. Хорошана отвергала все и требовала только измены. Не раз могучий хан приходил в порыв неистового бешенства, не раз заносил над пню «канджар». Хорошана все выдержала — и не сбавила цены.

Следующий день хан просидел в шатре, задумчив и свиреп, не прикасаясь к пилаву. Весь лагерь примолк и никто не смел разговаривать громко. В полночь хан согласился на цену, выпрошенную Хорошаной. Потребована была клятва и он клялся бородою пророка.

Утром весь лагерь шумел и пировал, приближенные хана получили большие подарки. Но вот скачет гонец от шаха с известием, что к грузинам пришли стрельцы с Терека и казаки с Днепра, и что гяуры выступают из Мцхета. Шах требовал, чтобы Алла-Верды присоединился к нему через три дня. —“Бэли”, сказал Алла-Верды гонцу, и отдал приказ ковать лошадей и готовиться к походу в большой аджамский стан. Клятва была забыта, а в душе Хорошаны зрела месть и решимость в ту же ночь отрезать голову клятвопреступнику. Но когда ей оставалось только исполнить свое намерение, она заснула сама, и ее посетило дивное видение: явился старец, убеленный сединами, в ветхом рубище отшельника, но с лицом [244] светлым и кротким. Старец поднял руку и стал благословлять Хорошану.

— “Недостойна, отче, — вскричала она, — недостойна благословения та, которая осквернила себя на ложе неверного, и приготовила руки свои на вероломное убийство!'' Старец вещал: «Отложи намерение твое, о, лучшая из дщерей Иверии! Не поднимай руки на хана Алла-Верды, ибо он призван на великое дело: его жизнь довершит спасение отчизны, его кончина воздвигнет обитель из развалин, над которыми плачу долгие годы. Твою же тяжкую жертву осветят благословение церкви и долгий иноческий подвиг. Заутра поведай хану желание вкусить снедь от его собственной ловитвы"... Старец еще раз благословил коленопреклоненную Хорошану и стал невидим.

Поутру Хорошана говорила хану, что она хотела бы кебак из джайрана (жаркое из дикой козы), убитого собственною его рукою. Тотчас отдан был приказ, и шумный поезд с зурною и бубнами двинулся в лес, по дороге к развалинам обители святого Георгия. Охота на зверя была чрезвычайно удачна. Наконец спущены были соколы. “Опустошили землю — опустошим и воздух!" кричал хан в восторге. И вот, первый и любимый сокол его напустился на куропаток, но к общему изумлению летел тупо и вяло, и куропатки от него уходили. Алла-Верды пришел в ярость. Он мчался на коне, поощряя сокола бешеными криками. А вдалеке, на утесистом берегу Алазани, стоял на коленях отшельник и под палящим солнцем молился об избавлении родины от тяжкого нашествия иноплеменников.

Сокол между тем оправился и уже настигал свою добычу. Уже расправил он когти и клюв его скользнул по крылу куропатки, как вдруг она переломила полет, ринулась на землю и скрылась под полой молящегося пустынника. Сокол медленно закружил над головою старца. Хан видел, где укрылась добыча его сокола, и наскакал на отшельника, громко крикнул:

— Спугни из-под полы птицу!

Отшельник молился. [245]

— Тебе говорю, спугни птицу!

Отшельник глубоко и пламенно молился о спасении бедствующей родины; сердце его унеслось в небо, и весь земной мир с своими красотами и ужасами не существовал для него.

— Так ты не слушаешь меня, дерзкий гяур! вскричал хан. Канджар блеснул над головою отшельника, но, прикоснувшись к сединам старца, разлетелся в дребезги. Хан упал с коня, и рука его, сжимавшая рукоять, усохла.

А отшельник молился “о ненавидящих и обидящих нас." Пораженный чудом и всепрощающим словом христианской молитвы, гордый хан смирился.

— Отпусти мой грех, говорил он старцу: — возврати мне руку: отдам се на служение народу христианскому.

Благословение старца оживило руку Алла-Верды, и первый луч веры проник в это мрачное, чувственное сердце.

Легенда повествует далее, что шах и царь сошлись на битву, каждый ожидая себе на помощь Алла-Верды. И вот, когда победа еще колебалась, на ближних высотах вдруг зачернелась, как туча, татарская конница. Алла-Верды вышел в бок обеим сторонам, и вдруг повернул налево,— на кизильбашей. Тогда все персидское воинство, охваченное паникой, бросилось бежать.

Шио был найден в числе убитых в этом сражении. Над ним стоял и плакал молодой тавад в татарских доспехах — то была Хорошана. С копьем в руке, с кольчугою на нежных плечах, она вела хана и поддерживала его в минуты колебания — а такие минуты были. Сам хан Алла-Верды получил смертельную рану, но он жил еще несколько дней, просветился святым крещением и умер не только христианином, но и вторым мужем Хорошаны. Умирая, он завещал свои несметные сокровища на возобновление обители св. Георгия, покровителя Иверии, и скоро она восстала из развалин в прежнем своем величии. Хорошана удалилась от мира и искупила свой высокий, но греховный подвиг долгим подвигом иноческим.

Грузинский летописец, передавая эту легенду, говорит: «Не [246] было и не будет такого любящего сына отчизны. как карталинец Шио; не было и не будет такой любящей жены как кахетинка Хорошана».

Такова легенда, в которой фантазия народа создала грузинам победу, а персам поражение. Но действительность далеко не соответствовала этому представлению. В разоренную страну сошли с гор лезгины и вооруженною рукою почти беспрепятственно заняли богатейшую и плодороднейшую часть Кахетии между Кавказским хребтом и Алазанью, где впоследствии возникли крепости их Джары и Белоканы, стоившие русским столько крови; в Карталинии были магометанские цари; Кахетия вовсе была без царя — и Теймураз жил изгнанником в Имеретии. Но ни народ, ни Теймураз не мирились с иноземным владычеством. Сверженный царь Кахетии искал помощи султана и защиты России. В 1619 году он отправил к русскому царю Михаилу Федоровичу послов, так изображая свое бедственное положение: “И вам, великому государю, своп слезы и бедность объявляем, что светлость наша обратилась во тьму, и солнце уже нас не греет, и месяц нас не освещает, и день наш светлый учинился ночью, и я в таком теперь положении, что лучше бы не родился, нежели видеть, что православная христианская вера и земля Иверская при моих очах разорилася; в церквах имя Божие не славится и стоят все пусты...» Теймураз просил Михаила Федоровича, чтобы исходатайствовано было у шаха возвращение его матери и сыновей. Михаил Федорович действительно просил шаха не угнетать грузинской земли. Шах успокоил царя дружественною грамотой и посылкою хитона Господня, но уже в то время, когда он успел распорядиться с семьей Теймураза (1625). Тем защита России и кончилась. Между тем в Карталинии возникли также смуты. Когда помер Баграт V (1619), вдова его провозгласила царем Симона-хана II, но князья и народ отказались повиноваться сыну магометанина. Раздраженный Аббас дал ему в помощь полководца Карчихана с сильным отрядом, а вместе с ним послал и Георгия Саакадзе с тайным поручением истреблять кахетинцев и переселять в Персию [247] карталинцев. Саакадзе возвел на царство Симона и отправился в Кахетию. Но здесь в нем восторжествовал нравственный переворот, оставивший глубокие следы на истории Грузии.

Уже давно, живя в Персии, Саакадзе тайно мучился совестью при виде насилий, совершаемых шахом над его родиной. И вот теперь, в Кахетии, ему пришлось узнать об изменническом убийстве давно плененного царя Лаурсаба (1622). Это было последнею каплей, переполнившей его возмущенную совесть. Быть может, припомнилось ему все зло, которое он сделал Лаурсабу, и, забывая обиды, нанесенные ему родиной, Саакадзе составляет план совершенного освобождения всей Грузии от персидского ига. Случилось, что вызванные им несколько кахетинских князей, под предлогом раздачи шахских подарков, были изменнически и тайно умерщвлены в палатке Карчихана. Этим обстоятельством воспользовался Саакадзе, чтобы возбудить в народе негодование и открытый мятеж, а сам он первый воскликнул: “к оружию, кахетинцы!'' Персидское войско было немедленно перерезано, и моурав своею рукою отрубил голову Карчихану. Вслед затем он с помощью эристава арагвского выгнал из Кахетии персидского наместника и взял Тифлис, кроме цитадели, в которой заперся и сидел, как в тюрьме, царь Симон-хан. Кахетия и Карталиния были свободны, и Карталинией правил поставленный героем молодой Кайхосро, из фамилии владетельных князей Мухранских. Но не о правителях заботился Саакадзе,— в его энергической голове возникает и смелый, и целесообразный обширный план объединения грузинских царств, и с этою целью он прежде всего вызывает, жившего изгнанником на берегах Черного моря, законного царя кахетинского Теймураза (1623).

Подвиги Георгия Саакадзе еще только начались, но они были так необыкновенно блестящи, его родина так давно уже не торжествовала столь очевидных и постоянных побед, что Саакадзе, этот еще недавно изменник и бич ее, становится народным героем и неограниченным повелителем всей страны. Его называют спасителем народа, отцом отечества и сыном церкви; в церквах молятся за его долгоденствие; аристократия, [248] смирившаяся перед величавыми и быстрыми успехами моурава, ищет его дружбы и становится под его знамена, повсюду гордо и победоносно развевавшиеся; поэты и певцы прославляют его имя, грозное врагам. Отечество все простило ему, все позабыло. По словам почти современника его, царя Арчила, власть Саакадзе была так велика в стране, что без позволения в присутствии его не смели сидеть ни один из вельмож и владетельных князей. Но моурав, по свидетельству истории, не увлекался страстями, не величался первенством в народе, душою ему преданном. В его великом сердце, не знавшем середины и приведшем его некогда к безграничной ненависти, теперь жила великая любовь и страстное желание навсегда и совершенно освободить родину от зол и бедствий чужеземного владычества.

Да и некогда было Саакадзе величаться своими победами,— нужно было ждать мести грозного шаха и уже было предостережение из Персии. Узнавши об измене ему Саакадзе и новом воцарении Теймураза в Кахетии, Шах казнил сына Саакадзе и жену эристава Зубара, остававшихся в Персии, а мать Теймураза, великодушную Кетевань, подверг страшным мучениям. Царице предложено было выбирать между магометанством и лютою казнью, и она выбрала муки и смерть от руки палача (1624). Среди обширной площади, при огромном стечении народа, царица Кетевань была обнажена и тело ея рвали раскаленными щипцами; но она, как исполин, выносила пытки и напрасны были ей увещания отказаться от Христа. Тогда на страшные обжоги и раны ея клали горячие уголья — она осталась непоколебимой. Наконец на ее голову надели до красна раскаленный чугунный котел, и она скончалась, венчанная этим страшным мученическим венцом. С ужасом узнал царь о страшной смерти матери, об этом последнем бедствии в его семье,— два сына его, бывшие в Персии, уже давно пали жертвою жестокости Шаха: еще в 1620 году он повелел превратить их в евнухов, и один из них умер от жестокой операции, а другой помешался в уме, чтобы влачить еще три года жалкой жизни. И что же удивительного, если в сердце [249] Теймураза пробудилась старая ненависть к виновнику гибели его семьи, Саакадзе,— ненависть, отозвавшаяся впоследствии новыми бедственными междоусобиями в стране. Страшное впечатление произвела смерть Кетевани и на народ; в нем тоже встало воспоминание, что Саакадзе — виновник этой смерти и всех смут, вызвавших грозного Шах-Аббасса на Грузию, и это напоминание о прошлом моурава было первым подводным камнем на победоносном пути его, поселив к нему недоверие. Церковь причла Кетевань к лику мучеников; и ныне мощи ее покоятся частию в далекой Бельгии, в соборе города Немура;— католические миссионеры, бывшие свидетелями казни Кетевани и пораженные ее святым мужеством, взяли часть тела ее и перевезли в Европу.

А между тем гнев шаха не был потушен кровью Кетевани и молодого Саакадзе, и персидское войско шло на Грузию, предводимое Исаханом. Саакадзе, соединив под своим предводительством войска царя Теймураза, эристава арагвского Зубара и других князей, 12 июня 1624 года, на реке Алгете, рассеял Исахановы войска, а вслед за тем с небольшим отрядом разбил и шедшего на помощь Исахану эриванского бега. Но победа неожиданно была вырвана из рук моурава царствовавшим в стране духом смуты и недоверия — наследием недавнего прошлого. В числе погибших на поле сражения был некто Теймураз, князь Мухранский; на этом факте возник темный слух о смерти царя Теймураза, будто бы убитого изменнически, и войска взбунтовались и беспорядочными толпами пошли к Тифлису. Персы как нельзя лучше воспользовались этим случаем: они устремились за толпами грузин, беспощадно истребляя их, и по трупам дошли до самого Тифлиса, где все еще продолжал сидеть в цитадели царь Симон-хан.

Войска грузинского более не существовало и страна была беззащитна. Но моурав Саакадзе оставался бодр и крепок духом, и начал блистательную, наиболее выказавшую его дарования, партизанскую войну. Раз, с 60 всадниками он бросился на большой отряд персидского войска, спускавшегося с гор — и 700 персидских трупов осталось на месте. Целый [250] ряд таких подвигов сделал уже самое имя его, как выражается историк, настолько же страшным для персов, насколько силы персов были страшны для Грузин. Исахан боялся рассылать малые партии, всегда истребляемые моуравом, и замыслил поход с сильным войском в Карталинию. Узнав об этом, Саакадзе начал обширные приготовления к встрече, устраивая крепкие завалы в теснинах Гартискарских, и вероятно успел бы остановить врага: но измена эристава арагвского, пропустившего через свои владения персидский отряд, под предводительством Хосро-Мирзы, сделала бесполезными воздвигнутые моуравом укрепления и изменила шансы войны и победы.

Прошлое видимо тяготело над Саакадзе, уничтожая все плоды его личной доблести и военного дарования. Память о зле, сделанном им некогда царям грузинской земли, подрывала при неудачах доверие к нему; и вот, в лице пришедшего теперь Хосро-Мирзы, он сам же некогда приготовил себе счастливого врага. Было время, когда побочный сын грузинского царя-магометанина, этот Хосро, никем не знаемый и нищий, искал покровительства могущественного при персидском дворе моурава Саакадзе. Последнему пришла в голову мысль приготовить в нем соперника и наследника ненавистному Лаурсабу, уже бывшему в руках шаха, в заключении. И тогда произошло следующее. Однажды у моурава был пир, и он сидел, окруженный персами. Видя входящего Хосро-Мирзу, он поспешно встает, почтительно идет к нему на встречу, просит его занять первое место, а сам садится в почтительной от него дали. Изумленные персы узнают, что то грузинский царевич и наследник престола. Шах-Аббас потребовал к себе еще неизвестного ему принца крови и почтил его достоинством губернатора города Испагани. Этот-то Хосро-Мирза и является теперь соперником и врагом самого моурава.

Хосро-Мирза с сильным отрядом двинулся на Саакадзе и одолел его огромным преимуществом в числе воинов. Моураву пришлось уступить силе, и снова, с небольшим преданным ему войском, он начинает свою партизанскую войну. Ряд побед сопровождал его повсюду; но оне не могли уже [251] изменить главного хода войны. В сражении в теснинах Ксанских моурав внес в ряды персов такое страшное истребление, что река Ксань покрылась трупами убитых и кровь окрасила воду; но массы врагов все-таки прошли теснины, и скоро Хосро-Мирза вступил в Тифлис. Карталиния смирилась.

Но Саакадзе не считал еще своего дела проигранным. Уже не полководец, а «рыцарь, странствующий по развалинам любезного отечества», он с горстью гверельясов продолжает упорную, отчаянную борьбу с ненавистными персами. Сегодня он разбивает отряд их, завтра берет крепость и вырезывает гарнизон. В то же время, он сносится с турками, прося у них помощи, мирится с эриставом арагвским и, замышляя обширный план освобождения отечества, пытается привлечь к войне Имеретию, Мингрелию и другие княжества.

Еще раз звезда Саакадзе ярко заблестела в походе его против осетин, воспользовавшихся смутным и бедственным состоянием Грузии, чтобы от нее отложиться. Быстро перешел Саакадзе через высокие горы, овладел несколькими замками и разнес ужас по всей стране, совершенно ему покорившейся. Историк этого похода передает между прочим следующий факт, рисующий великодушный характер моурава. В одной из стычек, когда осетины смертельно ранили друга и товарища Саакадзе, князя Мочабели, и хотели отрезать ему голову,— моурав самоотверженно бросился на врагов, и на плечах вынес из свалки истекавшего кровью героя.

Но ни власть Саакадзе, ни спокойствие царства не упрочивались личными доблестями моурава. Страна колебалась между освободительным делом своего вождя и персидским игом и, к сожалению, чем дальше, тем больше убеждалась, что моураву не одолеть Персии. Настало для Саакадзе трудное время. Многие из аристократов уже отказались от союза с ним, и с каждым днем его силы ослабевали. Народ, утомленный беспрерывною войною, склонялся к миру. Эристав арагвский, Зураб, вторично изменил моураву, а когда возмущенный Саакадзе пошел на него войною, Зураб соединился с Теймуразом, и в сражении на полях Бозалетских войска моурава были [252] разбиты наголову. Тогда бессильный, лишенный всех надежд, он в другой раз теряет отечество и удаляется в Константинополь. Там имя Саакадзе еще раз пронеслось по всему Востоку. Но эта же самая слава послужила и причиной к его погибели. Жена турецкого главнокомандующего (визиря Азама, а по другим визиря Хосрева-паши), сообщая мужу константинопольские слухи, написала между прочим: “Что значит эта знаменитость моурава, закрывшая твое имя? Что за жизнь, не оглашаемая славою?" Огорченный визирь потребовал к себе Саакадзе и велел отрубить ему голову (1629). Так погиб полководец и герой, справедливо названный в самом отечестве своем грузинским Алкивиадом ³⁴.

А за год перед тем сошел в могилу Шах-Аббас...

________________________________

Со смертию Шах-Аббаса (1628 г.) для Грузии не окончилась однакоже эпоха — эпоха безусловного персидского владычества. Это владычество провело по грузинской земле такие глубокие кровавые следы, которых не смыло и не стерло целое столетие. Наступает время, называемое в истории временем магометанских царей, — т. е. царей, преданных Персии, в ней воспитавшихся, и туда же уходивших на вечное успокоение,— умершие магометанские цари обыкновенно увозились в Персию.

Это мелкое и незначительное время начинается полным упадком сил страны, утомлением физическим и уступчивостью нравственною. Кахетия и Карталиния лежали опустошенными; другие царства и княжества, склонявшиеся во время борьбы почти всегда на сторону торжествующей силы, также не избегли разорения. А на другом конце Грузин между тем утвердились турки: они захватили в своп руки Самхетское атабегство, и в нем скоро стал утверждаться ислам, вместе с турецкими крепостями (Ахалцых и др.). Внутри поднимаются старые династические счеты и раздоры, но только центр их тяжести переносится уже в Тегеран, где процветают грузинские интриги. [253] И так как власть зависела от шахов, которым не безвыгодно было расчленять и обессиливать Грузию, то скоро в ней поселяются смуты иного рода: — это стремление каждого мелкого князя и феодала к независимости. Произвол и беззаконие являются естественными следствиями бессилия власти.

До какой степени власть царей была подорвана и обезличена, это свидетельствует сам царь Вахтанг который в своем «уложении», изданном в начале XVIII века, говорит между прочим следующее: «Если царь может царствовать, да царствует; если не может, то да предпочтет доброе имя и вечную жизнь; ибо лучше отказаться от престола, нежели быть слабым, исключая тот случай, когда нельзя сего сделать без соизволения великого государя шаха!» В действительности, конечно, было гораздо больше стремлений получить престол, чем отказаться от него; и получить, и потерять царство по интригам при дворе персидском стало делом обыкновенным. Так, царь Теймураз кахетинский, успевший после смерти Шах-Аббаса соединить (1629) под своим скипетром Кахетию и Карталинию, скоро теряет и ту и другую, опять возвращает наследственный престол, и опять изгоняется магометанскими претендентами, успевающими выпросить себе у Шаха утверждение на царствование в Кахетии. Не лишнее прибавить, что в тяжелые времена изгнания Теймураз неоднократно обращался за помощью к России, даже ездил в Москву, по Россия сама вела войны со Швецией и Польшей, и не могла помочь далекой Иверии.

Между тем и самые обращения к московскому царю получают в этот период уже особый характер. Прежде цари просили помощи против неверных, теперь — друг против друга. История сохранила память о следующем кровавом эпизоде, в котором были замешаны надежды на Москву. Имеретинский царь Александр III, не имея сил отбиться от владетеля еще недавно подчиненной ему Мингрелии, Левана Дадиана, просил защиты от московского царя Алексея Михайловича, и покровительство было обещано. Тогда младший брат Александра, Мамука, надеясь на русскую помощь, сам предпринял поход на Мингрелию, но в [254] конце концов попался к Левану в плен, был ослеплен и умер от этой страшной операции. Насколько Леван был жесток и необуздан, можно судить но следующему факту: заподозрив свою жену в страсти к одному визирю, он выстрелил этим несчастным из пушки, изувечил жену и отравил двух ее сыновей.

Мрачна была эта эпоха бессилия перед внешними врагами, и вместе жестоких внутренних междоусобиц, прерываемых только войнами персов с турками, происходившими на грузинской территории, да кровавыми набегами лезгин. Умственное и нравственное направление изменилось. Литература приняла персидский характер, господствующим языком стал персидский; в мирное время грузины занимались персидскою литературою; у богатых и любознательных были персидские библиотеки; остатки же древней грузинской письменности укрывались в стенах монастырских, и только там обучались чтению церковных книг и письму, чем ограничивалось все тогдашнее образование грузин. Из страха мусульман о заведении публичных школ и о распространении наук не смели и думать. Видя гибель самобытности отечества умственной и религиозной, многие грузинские фамилии ищут нового отечества и выселяются в Россию.

Из царей этой эпохи заслуживает внимания Вахтанг VI, знаменитый как летописец и как законодатель, издавший Уложение. Сначала христианин, Вахтанг, уступая крайним обстоятельствам, принял наружно ислам, но в течение всего царствования (1711-1724) заботился о доставлении победы христианству, и в этом направлении сделал очень много. С его именем связано между прочим начало событий, изменивших историю Грузии и создавших благоприятные условия для ее возрождения. То было нашествие и завоевание всей Грузии турками. Разбитый ими, Вахтанг должен был покинуть отечество и в 1724 году удалился в Петербург, а турки, между тем, овладели Грузией и объявили ее турецкою провинцией.

Как ни тяжело было для Грузии нашествие турок, но оно имело для нее и свои неоценимые последствия. Персы, утратив [255] на время власть в стране, утратили уже навсегда нравственное влияние, и 1729 год,— год объявления Грузии владением турок, — кладет конец царям-магометанам. Проходит после того несколько десятилетий — и наступает для нее время возрождения наук и литературы. Персия должна была понять наконец, что для сохранения своего влияния в Грузии ей приходилось уменьшить свои притязания, и когда Шах-Надир рядом блистательных побед отнял у турок все их завоевания, он, в 1744 г., назначил в Грузию уже христианских царей: Теймураза II в Карталинию, а сына его Ираклия II — в Кахетию. Теймураз, имевший резиденцию в Тифлисе, первый восстановил древний обряд миропомазания и короновался в первопрестольном городе Мцхете.

Со смертью Шах-Надира, в половине прошлого века, в Персии наступает ряд междоусобных войн за наследство, ослабивших ее могущество и давших Грузии вздохнуть свободно. Благодаря счастливому соединению в руках отца с сыном двух сильнейших грузинских царств, страна могла победоносно отражать постоянных врагов — лезгин, и в то же время внутренние раздоры стали менее возможными.

Однако и между Теймуразом и Ираклием возникли скоро несогласия, заставившие первого из них удалиться в Петербург. Там он в 1762 г. и скончался, 70 лет от роду. Тело его перевезено было в Астрахань и похоронено там в городском соборе. До сих пор сохранившаяся надгробная надпись на грузинском языке гласит: “Теймураз Николаевич, наследный царь Грузии, Карталинии и Кахетии, прибывший в С.-Петербург в 1761 году на поклонение Ея Императорскому Величеству, монархине Всероссийской". Замечательно, что спустя 90 лет, в 1858 году, между медными досками, хранившимися в книжном магазине императорской академии паук, нашли портрет грузинского царя Теймураза, превосходно исполненный с натуры художником Антроповым. На портрете та же надпись, что и на надгробном камне.

По смерти отца, Ираклий соединил под своим скипетром Кахетию и Карталинию (1752). Тогда явился ему новый соперник [256] из России, Бакар, сын Вахтанга VI, нашедший себе приверженцев в Тифлисе, где была еще свежа память старшей династии карталинской; но он скоро был вынужден бежать обратно в Россию. Жестокая казнь ожидала всех его единомышленников, и до сих пор в предместье Авлабарском показывают песчаный берег, где пылали их костры. [257]

XX.

Занятие Тифлиса русскими в 1783 году

С Ираклием II, царем соединенных царств Кахетии и Карталинии, наступает для Грузии новая эпоха, приведшая ее в конце концов к желаемому миру. И теперь приходят персы и турки, и теперь, как прежде, вторгаются лезгины, но Грузия все больше и больше находит защиты со стороны России, пока наконец северный колосс не взял всего дела в свои мощные руки и не вырвал древнюю христианскую страну из-под тяжкого магометанского ига. То была эпоха подъема народного духа, религиозного и нравственного возрождения, воскресших надежд, и Ираклий своим личным доблестным характером был истинным выражением этой эпохи.

Еще в те времена, когда он царевичем жил при персидском дворе и был с Шах-Надиром в походе на Индию, он поражал восточного повелителя равнодушием, с которым смотрел на богатства сказочной страны и на почести, которыми его окружали. Это был человек идеи, и шах, умевший [258] выбирать и ценить людей, дорожил советами Ираклия даже по важным военным делам и охотно следовал им. Говорят, что мнения Ираклия пользовались большим уважением даже у индийских жрецов, браминов и факиров, и что некоторые изречения его обратились в пословицы.

Как воин, Ираклий был поистине царственным рыцарем, народным идеалом царя и полководца. Вот каким рисуют его предания. Когда он был еще только царем кахетинским, в 1752 году, значительная персидская армия появилась в Грузии, с целию отомстить ей за поражение персов, случившееся в том же году под Эриванью. Грузин было всего 3 тысячи человек, и многие советовали отступить, но Ираклий не согласился. “Теперь уже поздно отступать, сказал он своим приближенным: — при первом шаге назад, неприятель не оставит в живых ни одного человека”. К войску он обратился с простой и трогательною речью. “Не думайте, сказал он: — что я иду проливать кровь вашу для распространения моих владений, для усиления моего могущества; — иду защищать отечество и своих подданных". Он приказал войскам идти за собой, но не начинать битвы, пока он не сделает условного выстрела; после же выстрела грузины должны были дать общий залп и броситься в сабли. Ираклий сел на лошадь и двинулся вперед, держа в одной руке повод, а в другой ружье. В это время татары, составлявшие часть его войска, стали отделяться, рассчитывая принять ту сторону, которая победит. Царь, удрученный этим новым горем, сошел с коня и с горячею мольбою упал на землю перед изображением креста. Тогда один из татарских вождей, подойдя к нему, сказал: “Крест! Если есть в тебе сила, ты сделаешь сегодня передо мною чудо". Персияне между тем со всех сторон обложили грузин, и один из персидских ханов, выехав вперед, громко крикнул: “где царь Ираклий?" — “Если ты ищешь царя, ответил ему Ираклий: — то взгляни, он перед тобою". Хан бросился на него с копьем в руке, но царь выстрелил, и перс упал мертвый. Выстрел был принят за сигнал к нападению; грянул залп и грузины бросились на неприятеля так неожиданно, что обратили его [259] в бегство. Победителям достались 12 пушек, все знамена, 1000 верблюдов и весь лагерь. Татарский вождь, ожидавший чуда и пораженный бегством персидской армии, обратился в христианство. Таков был царственный рыцарь Ираклий, и имя его скоро сделалось настолько славным и грозным, что к его покровительству стали прибегать соседние властители.

Оставшись в 1762 году единым царем Кахетии и Карталинии, Ираклий в первое время был поставлен в чрезвычайно благоприятные условия. На престоле Персии был Керим-хан, дружественный Ираклию, и царь, пользуясь этим обстоятельством, усмирил лезгин, обложил данью мятежного Ганжинского хана, покрыл страну укреплениями и много заботился о ее внутреннем процветании. Так прошло восемь лет. Войны с турками имеретинского царя Соломона I, вызвавшие известный поход за Кавказ генерала Тотлебена, навлекли было на Грузию новое нашествие турок; но скоро, в 1774 году, по условиям русско-турецкого мира Кахетия и Карталиния признаны были независимыми, и султану пришлось отказаться от своих притязаний. Тогда он прибегнул к известному средству — вооружить на Грузию лезгин, и Карталиния периодически стала наводняться хищниками, доходившими до самого Тифлиса. В то же время в Персии умер расположенный к Ираклию шах Керим-хан и новый властитель Ирана, Али-Мурат, потребовал от царя покорности. Тогда Ираклий, утомленный войнами, решил отдать свое царство в подданство России, о чем, благодаря проницательной деятельности светлейшего князя Потемкина, уже велись переговоры.

Решаясь на присоединение Грузии, Екатерина конечно не искала увеличения своего и без того обширного государства; она руководилась исключительно великодушным желанием спасти несчастную единоверную страну, столько страдавшую от иноземного магометанского владычества и внутренних смут. Но впрочем есть и такое мнение, что, создавая по ту сторону Кавказских гор сильное христианское государство и угрожая этим Турции, она имела в виду осуществление приписываемой ей грандиозной политической программы — выгнать турок из Европы и на развалинах Оттоманской порты восстановить Византийскую империю. [260]

Прелиминарный акт присоединения Грузии подписан был представителями обоих государств 24-го июля 1783 года в г. Гори, древней столице Карталинского царства; а вслед затем командовавший кавказскими войсками граф Павел Сергеевич Потемкин отправил в Грузию два батальона кавказских егерей ³⁵ и четыре орудия, под общею командою полковника Бурнашева. Войска вступили в Тифлис 3-го ноября и были восторженно встречены огромными толпами народа. День был ненастный, с холодным ветром и снежною вьюгою, и жители грузинской столицы говорили: “Это русские принесли нам свою зиму''...

Появление русских войск в Грузии переполошило всю Анатолию и Малую Азию; это было событие, в котором суеверные мусульмане видели зловещий призрак близкого падения своего могущества. До какой степени паника охватывала население всякий раз, когда оно узнавало о приближении русских, можно судить по тому, что в это же самое лето все поморские жители Трапезонта бежали в глубь страны от одного известия, что русский флот появился у берегов Черного моря. Хотя впоследствии и оказалось, что это было стадо плавающих птиц, но туземцы с трудом и неохотно возвращались в покинутые селения.

Блистательные успехи в Крыму, на Дунае, у подножия Балкан и Кавказа, и вот теперь движение русских войск в Грузию — все это напоминало пылким сынам ислама о Гоге и Магоге, имеющим разрушить благословенные мусульманские царства, и заставляло обращать взоры туда, за эту белую стену Кавказа, за которой начинался для южного человека уже мир призраков... “Машаллах!" восклицали мусульмане: — “должно быть, и в самом деле удивительная сторона этот загадочный север!"

А между тем, как весь азиятский мир тревожно волновался в предвидении важных событий, в Тифлисе ожидали только прибытия полковника Тамары, назначенного полномочным министром при дворе Ираклия, чтобы обнародовать государственный акт, по которому Грузия становилась на вечные времена под [261] защиту и покровительство России. Знаменательное событие это совершилось 24 января 1784 года.

Накануне все царские регалии, присланные Екатериной и украшенные соединенными гербами России и Грузии, были перенесены с церемониею во дворец, где Ираклий встретил их с подобающими почестями. Стоя у ступеней своего трона, окруженный царевичами, придворными чинами и знатным духовенством, царь выслушал короткую приветственную речь русского посла и собственноручно принял от него знаки царской инвеституры. Вручив государственное знамя и меч двум представителям старейших княжеских фамилий, за которыми с древнейших времен сохранялось право носить их за царями, Ираклий возложил корону, скипетр и царскую мантию на особо приготовленные подушки, после чего Тамара и передал царю императорскую грамоту. Принятие ее приветствовалось сто одним выстрелом.

На следующий день царь и весь грузинский народ должны были принести присягу на верное подданство русской государыне. С восходом солнца три залпа русской батареи, поставленной на площади, возвестили начало церемонии, и улицы Тифлиса покрылись массами народа. В десять часов утра Ираклий, предшествуемый регалиями, торжественно вступил в Сионский собор и, войдя на приготовленный трон, возложил на себя царскую мантию. Придворные чины, державшие остальные регалии, разместились по сторонам трона, а на ступенях и у подножия его стали царские сыновья и внуки. Далее, по направлению к царским дверям, поставлены были два небольшие столика, художественно отделанные слоновою костью и золотой инкрустацией; на одном из них, покрытом золотым глазетом, лежала ратификованная грамота императрицы, а на другом, покрытом бархатом, ратификация Ираклия. Сам католикос Грузии совершал богослужение. При первом возглашении имени русской императрицы загудели колокола во всех церквах Тифлиса, а с батарей Метехского замка грянул пушечный залп, потрясший массивные стены древнего собора. По окончании молебствия совершился обмен ратификаций, а затем Ираклий, осененный государственным знаменем и имея по сторонам себя русских полковников Тамару [262] и Бурнашева, перед крестом и святым евангелием, произнес присягу. Торжественный день завершился парадным обедом во дворце, на который были приглашены все находившиеся в Тифлисе русские офицеры. Музыка и пушечные выстрелы сопровождали пиршество ³⁶. Народ ликовал на площадях и улицах, и в течение целого дня неумолкаемо гудел колокольный звон, стреляли пушки, лилось рекою кахетинское, а вечером весь город и окрестные горы были озарены роскошною иллюминациею.

И Турция, и Персия конечно не могли оставаться равнодушными зрителями совершавшихся событий. Не имея повода к открытому вмешательству, оне старались возжечь в Грузии внутренние смуты и обратить ее в кровавую арену лезгинских нашествий. Последнего достигнуть было не трудно. Воинственные, не связанные никакими трактатами, лезгины охотно взялись за оружие, и первою жертвою их нападения сделалось Казахское селение Черань.

Черань была расположена на высоком берегу Алазани, с которого окрестность видна, как на ладони: несмотря на то, беспечные грузины допустили захватить себя совершенно врасплох. Стоявшее по близости грузинское войско не подало помощи, и хищники в течение двух часов безнаказанно грабили деревню, вырезали жителей, а оставшихся в живых около 70 человек увели в плен.

Два русские батальона, при общей панике, конечно были не в состоянии одни защитить всю страну, и необходимость улучшить собственные боевые средства царства была очевидна. Потемкин, лично посетивший Тифлис, даже угрожал Ираклию вывести русские войска обратно на линию, если не будет принято соответствующих мер, и Ираклий решился сформировать милицию, чтобы наказать по крайней мере ближайшие к его границам лезгинские селения. Потемкин вполне одобрил это намерение и, выезжая из Тифлиса в Георгиевск, оставил в Грузии генерала Самойлова, поручив ему начальство над всею экспедициею. [263] В состав отряда, кроме грузинских войск, вошли оба егерские батальона с четырьмя орудиями, эскадрон астраханских драгун и сто человек донских казаков. Драгуны и казаки были назначены из конвоя Потемкина и, по окончании экспедиции, должны были возвратиться на линию.

Не ожидая сбора грузин, Самойлов выступил в поход только с одними русскими войсками, и 4-го октября был уже в Казахах, куда только через три дня прибыл наконец Ираклий. Крайний беспорядок, особенно в снабжении продовольствием, препятствовал тотчас открыть наступательные действия; а между тем лезгины на глазах отряда продолжали опустошать и грабить пограничные села, и жители тщетно взывали о помощи. Честь русской армии не позволяла терпеть более подобного положения дел, и Самойлов энергически потребовал перехода в наступление. Но Ираклий медлил, выводя этим из терпения русского генерала.—“Большое несчастие, писал по этому поводу Самойлов: — что Ираклий сам принял начальство над своими войсками, а не прислал сюда своих военачальников. Тех я бы принудил к действию, а к царю могу лишь входить с представлениями. Он слушает советы, а поспешности не прибавляет ни мало"...

Самойлов был прав конечно в своих упреках Ираклию; но медлительность и осторожность царя объясняются горьким опытом долголетних войн: Ираклий знал силу врагов, и еще мало знал силу русскую. Впрочем и глубокая старость царя, понятно, должна была сказаться упадком бывалой энергии.

Время уходило, и Самойлов стал опасаться, что экспедиция совсем не состоится, так как благоприятное время было пропущено. Наступила глубокая осень, прекрасная погода сменилась ненастьем и в течение четырех суток, не переставая, шел проливной дождь, размывший дороги до невозможности вести по ним артиллерию. Бода в Алазани быстро прибывала, и можно было ожидать, что переправы в брод скоро прекратятся.

В это самое время получено было известие, что сильная партия лезгин возвращается из-под Ганжи по сю сторону речки. Опасаясь упустить и этот случай для наказания хищников, [264] Самойлов не стал уже ожидать Ираклия, а выступил из лагеря с одними русскими войсками, и 11-го октября 1784 года, близ селения Муганлы (на Алазани) настиг лезгинскую партию. Чтобы отрезать неприятеля от переправы, русский отряд направился наперерез усиленным маршем, но лезгины, вовремя заметя русских, пошли на рысях и заняли прибрежный лес ранее Самойлова.

Решено было взять лес штурмом. Две колонны, каждая по двести егерей, под общею командою подполковника принца Гессен-Рейнсфельдского, быстро охватили лес с двух сторон и, поддерживаемые своими батальонами, начали атаку. Артиллерия, занявшая позицию на левом фланге, жестоко обстреливала лес и своим огнем в значительной степени содействовала успеху. Одна кавалерия но роду местности не могла принять участия в бою и потому ограничилась только наблюдением за связью между колоннами и прикрытием флангов. Между тем, еще при первых пушечных выстрелах подошло грузинское войско, но Ираклий поставил его в общем резерве.

Лезгины, взобравшись на деревья, встретили атакующие колонны сильным огнем, но, после пятичасового упорного боя, должны были очистить опушку леса. Выбитые отсюда, они бросились в Куру, чтобы спасаться вплавь, но попали здесь под картечь четырех русских орудий, страшно поражавшую их в самой реке. Волны Алазани окрасились свежею кровью и река буквально запрудилась людскими и конскими трупами. Поражение было так сильно, что неприятель оставил только в одном лесу двести тел, не успев, как того требовал священный обычай, унести их с собою. Потеря со стороны русских была сравнительно незначительна; но, к сожалению, один из главных виновников успеха, принц Рейнсфельдский, получил смертельную рану и вскоре умер. Тело его погребено в одной из Тифлисских церквей. Это были первые жертвы и первая русская кровь, пролитая за освобождение Грузии. Переночевав на поле сражения, Самойлов 20-го числа возвратился в Тифлис.

Победа, одержанная так успешно над лезгинами, имела то важное следствие, что подорваны были вера в неукротимость [265] дикого племени и обаяние, которое производила их бешеная отвага. Обрадованный победою, царь устроил в Тифлисе парадную встречу русским войскам и пригласил Самойлова в собор, где патриарх ожидал его для служения благодарственного молебствия.

Глубокие снега, завалившие горные ущелья, приостановили на время военные действия. Но с наступлением весны, в апреле 1785 года, новая значительная шайка лезгин и турок ворвалась в Карталинию. Она прошла через Боржомское ущелье и, разорив несколько деревень, увела в плен более шестисот человек грузин. В Сураме стояли в то время маиор Сенненберг с частию Белорусского батальона. Он взял с собою двести егерей при одном орудии и, кинувшись в погоню, настиг лезгин верстах в семи от Сурама, на берегу Куры, у дер. Хомуры. Прижатые здесь к обрывистому берегу речки, лезгины и турки напрасно старались проложить себе дорогу оружием. Егеря отбрасывали их, поражали картечью, расстреливали залпами. Более четырех часов длился этот бой и кончился неслыханным дотоле поражением хищников. Тысяча триста тел оставлено было ими на поле сражения; остальные, бросаясь в Куру, тонули, и сотни трупов неслись по быстрой речке до самого Тифлиса. Наибольшие потери пали на долю турок, из которых 200 человек были взяты только в плен. Победу торжествовало все христианское Закавказье.

Военная репутация лезгин была подорвана. Однакоже они решились еще на одну попытку, чтобы восстановить свою померкшую славу, и с этою целию снова ворвались в Карталинию. Тот же маиор Сенненберг встретил их опять на берегу Куры и, 28 мая, выдержал жаркую схватку. Грузинская конница, первая начавшая бой, была моментально сбита с поля сражения и лезгины, одушевленные успехом, стремительно ударили на русскую пехоту. Безумная отвага их превосходила все что можно себе представить, но это были уже последние вспышки дикой энергии, последние отблески грозной и кровавой славы, некогда озарявшей лезгинские знамена. Встречая везде несокрушимую стену русских штыков, неприятель дрогнул, смешался и обратился в бегство, оставив триста тел на поле сражения. [266]

“Опыты храбрости наших войск,— писал но этому поводу Потемкин к Бурнашеву:— должны послужить в доказательство царю и всем грузинам, сколь велико для них благополучие быть под щитом российского воинства".

Успехи русского оружия в Кахетии и Карталинии не сразу упрочили в Закавказье мир и безопасность, и грозные тучи уже снова собирались над Грузией. В августе месяце стали доходить со всех сторон тревожные слухи о сборах на границах многочисленных врагов. В Ахалцыхе собрались лезгины и турки; из Дагестана надвигался Омар-хан аварский; внутри волновались татарские дистанции, угрожая отложиться от Грузии. Лазутчики то и дело приносили тревожные известия, советуя грузинам спасать свои семейства и имущества. Опасаясь более всего вторжения аварского хана, располагавшего, как говорили, пятнадцатитысячною армией, Ираклий считал свое положение безвыходным. Он уже не думал об обороне границ, а приказал всем жителям собраться в четыре главные пункта, которые только и намеревался отстаивать. Этими пунктами были: Тифлис, Гори, Телав и Сигнах. Бурнашев сосредоточил в Тифлисе оба батальона и держал их в готовности двинуть туда, куда обратится главный удар неприятеля.

Малочисленность войск, расположенных на Кавказской линии, препятствовала подать оттуда какую-нибудь помощь Грузии, а между тем положение ее крайне беспокоило Потемкина. С восстанием Чечни и Кабарды сообщения с нею притом были прерваны, и находившиеся в Тифлисе русские батальоны казались обреченными на жертву.

Наконец, после долгого ожидания, 16-го сентября 1784 г., в Тифлисе получено было известие о появлении аварского хана на Алазани. Бурнашев тотчас передвинулся с войсками в Сигнах и предлагал Ираклию немедленно атаковать лезгин на переправе их через реку. Но Ираклий не решился покинуть крепкую сигнахскую позицию. Тогда Омар-хан спокойно перешел Алазань и, не обращая внимания на грузинское войско, запершееся в крепости, стремительно пошел к Тифлису. Этот смелый маневр опрокинул все расчеты Ираклия, и ему [267] пришлось форсированным маршем спешить на защиту столицы. Но едва Бурнашев подошел к авлабарскому мосту, как Омар переменил направление и кинулся в глубь Карталинии, неся с собою смерть и опустошение. Паника, вызванная им, была так велика, что грузинская конница не отваживалась идти на разведки, а потому пришлось нанимать охотников за большую плату, чтобы добыть необходимые сведения. Эти охотники пробирались на горы, высматривали неприятеля издали, а потом, дождавшись ночи, возвращались к царю окольными путями. Понятно, что подобные люди могли доставлять только самые неверные сведения, и притом запоздалые, так как неприятель, пока они пробирались от вражеского лагеря к грузинскому, мог вдоль и поперек искрестить всю Грузию.

Наконец след неприятеля был найден. Аварский хан подошел к границам Имеретии и обложил Вахань, замок князей Абашндзе, нашедших средство известить об этом Ираклия. Русские батальоны немедленно были двинуты по тому направлению, а вслед за ними с разных сторон потянулось и царское войско. Когда Бурнашев дошел до Сурама, Омар все еще стоял перед Ваханью. Не будучи в силах взять замок приступом, он однажды пытался взорвать его, но без успеха. Тогда он предложил князю Абашидзе вступить в переговоры; но едва последний прибыл в ханскую ставку, как был задержан и объявлен пленным. Вероломный поступок Омара не ослабил однакоже энергии осажденных, которые продолжали защиту с прежним упорством. Русские войска были уже в одном переходе, когда Ираклий вдруг получил известие, что замок сдался. Оказалось, что храбрые защитники его принуждены были к тому видом жестоких мук, которым лезгины ежедневно на глазах гарнизона подвергали старого князя. Не желая видеть его мучений, ваханцы отворили ворота и были наказаны за это самым жестоким образом: лезгины вырезали все население, а замок превратили в развалины. Падение Вахани так сильно поколебало решимость Ираклия, что план экспедиции расстроился, и он отдал приказ отступить. А лезгины, между тем, тоже оставили Карталинию и ушли, никем не преследуемые, оставив после себя страшные следы опустошения. [268]

Вся Грузия лежала в развалинах и находилась в таком положении, в каком не была со времени разорения ее Шах-Аббасом. Горесть царя усиливалась еще постоянными упреками царицы Дарьи, считавшей причиною новых бедствий Грузии вступление ее под покровительство России, которая, по ее мнению, никогда не могла оказать стране действительную помощь. Мнение царицы разделяли многие князья — и на Ираклия одного ложилась вся подавляющая тяжесть неблагоприятных обстоятельств.

Между тем события второй турецкой войны сосредоточили все внимание России на берегах Дуная. Два батальона, оставленные в Грузии, не могли принести существенной пользы в случае нового вторжения неприятеля, а только сами легко могли пасть жертвою его. И так как усилить их решительно было нечем, то полковнику Бурнашеву приказано было оставить Тифлис и возвратиться на линию. В то же время и все устроенные Потемкиным укрепления по дороге в Грузию были уничтожены.

Первая попытка России прочно утвердиться в Грузии окончилась, таким образом, неудачею. Но она не могла быть ничем иным, как предвестием близкого подчинения России всего Закавказья, которое скоро и совершилось при императоре Павле. “Остается только сказать слава Богу, говорит Фадеев в своих “Письмах с Кавказа":— что это занятие совершилось именно в царствование Павла. Если бы промедлили три или четыре года,— справедливо замечает он:— то в первой половине царствования Александра, в период непрерывных европейских войн, решавших участь более близких государственных интересов, нам было бы, конечно, уже не до Кавказа, а с 1815 года всякое посягательство с нашей стороны на этот край вызвало бы на свет кавказский вопрос в размерах вопроса уже европейского”.

Комментарии

34. Георгий Саакадзе сделался родоначальником нынешней фамилии князей Торхан-Моуравовых.

35. Кавказский егерский корпус состоял из 4-х батальонов: два оставлены были на линии, а два: Горский, полполковника Мерлина, и Белорусский, подполковника Квашнина-Самарина, отправлены в Грузию.

36. Тост за императрицу сопровождался сто одним пушечным выстрелом; за царя Ираклия и за членов русского императорского дома — 51, а за всех остальных членов грузинского царствующего дома и за светлейшего князя Потемкина, как покровителя Грузии — 31.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том I, Выпуск 2. СПб. 1887