№ 467
С. Н. Ермолову, 10 января 1852
С. Н. ЕРМОЛОВУ
Москва, 10 января 1852
Любезные родные.
За последнее письмо ваше мог бы я сердиться, но первое чувство было сожаление, что вы с ума сошли. Что могло быть вам поводом к заключению, что я имею на Вас неудовольствие и потому не пишу? Если бы это было так, я бы объяснил причину, но я и в помышлении даже не имел.
Тотчас по прежнему письму вашему обратился я к Мих[аилу] Ник[олаевичу] 1, но долго весьма ожидая ответа, извещен был, что он не мог в скором времени видеться с главным лицом 2; этому я не поверил, и когда после женитьбы возвращался сын его, я вторительно писал, но он не отвечал мне и об отказе главного лица сообщил уже мне Григорий Федорович. Если показано было мое письмо, то, конечно, не было приятным мнение мое о твоем сатрапе, с которым он, как говорят, в давних дружеских отношениях.
Что после этого делать, любезный брат?
Если мне отнестись непосредственно к нему, то ни к чему не поведет, но может раздражить могущественного, и какое право ожидать от него высоких чувств. В людях подобного происхождения можно встретить мстительность. И так надобно терпеть, необходимо, сколько это ни тяжело; какое другое остается средство? Губительную наложил на тебя руку воспетый Пушкиным герой 3. Начинаю верить, что свидание на водах не было в твою пользу, и мне, если случится видаться с обоими, им не сладко будет мое объяснение. Твой же сатрап 4, ни на что не способный, едва ли понять может, сколько он сделал тебе вреда своим отзывом, и нет сумнения, что будет поддерживать свое мнение. Вежливым весьма образом не мешает истолковать ему это, и даже сопровождая изъявлением особенного уважения. Глупцы знатной породы обыкновенно чванливы.
Итак, любезные родные, долговременное молчание происходило единственно от ожидания последствий по двум письмам моим и потом от ощущения справедливой досады. Горько мне было не иметь ничего приятного сообщить Тебе и только говорить всегда о необходимости терпения. В этом я достаточно опытный человек, но требую от других равной степени уменья, ибо в подобных случаях преимущество неоспоримо со стороны одинокого человека. Простите, любезная и милая сестра, смелую мысль старого холостяка. А нельзя не согласиться, что легче терпеть одному, нежели слагать часть горести на существо самое милое и близкое. Впрочем, говоря с молодыми людьми, я употребляю самые убедительные доводы, что состояние женатого человека есть счастливейшее.
Я не признаюсь им в том, что не ропщу на судьбу за противное.
Подождем, любезный брат, не представится ли какой случай возобновить мои поиски; я, конечно, не упущу из виду и не полагаю трудности [615] непреодолимыми, и кажется мне, что Мих[аил] Николаевич] не много оказал настойчивости. У него свои дела и сверх того различные стратагемы, в которых он ни от кого не отстанет и наше дело не из первостепенных!
Прощайте. Если стою я быть короче узнан, то прошу заметить, что от родных, которые мне по сердцу, я не скрываю неудовольствий или почитаю себя вправе иметь их и объявляю о том чистосердечно. И с вами, поверьте, не прибегнул бы к притворству.
Будьте здоровы и благополучны.
Любящий вас всею душою Ермолов.
До того пуста здешняя жизнь и несносно время праздников, что письмо это я писал несколько дней. Посетители не дают свободы, вероятно, полагая, что без них мне жизнь горька. Знаю по себе, сколько сладости я доставляю им собою, но они не разумеют сравнений!
РГВИА Ф. 217. Оп. 1. Д. 3. Л. 107 об.-109. Копия.
Комментарии
1. Муравьев-Виленский Михаил Николаевич (1796-1866) — граф (с 1865 г.), с 1849 г. — генерал-лейтенант, с 1850 г. — член Государственного совета, с 1856 г. — генерал от инфантерии, в 1857-1862 гг. — министр государственных имуществ, в 1863-1865 гг. — виленский генерал-губернатор.
2. Вероятно JI. А. Перовский.
3. М. С. Воронцов. Намек на пушкинскую эпиграмму «Полумилорд-полукупец».
4. Видимо, речь идет о витебском, могилевском и смоленском генерал-губернаторе князе Андрее Михайловиче Голицыне (1792-1863), начальнике С. Н. Ермолова.