№ 44
А. В. Казадаеву, 30 октября 1817
А. В. КАЗАДАЕВУ
Тифлис, 30 октября 1817**
** Помета карандашом: «Возвращение из Персии».
Любезнейший друг, Александр Васильевич.
Весьма досадно всегда говорить доброму приятелю о счастии и тем воспоминать ему, что оно не столько или совсем ему не благоприятствует. Вот мое положение в отношении к тебе. Но как ты принимаешь дружеское участие во всем, что до меня касается, то я скажу тебе, что после довольно трудного и столько же неприятного путешествия возвратился я из Персии чрез шесть [92] месяцев моего отсутствия. Дела мои кончил я совершенно сходно с желанием моим, то есть с волею Государя. Трудное по новости своей для меня поручение в земле неизвестной у двора горделивого и надменного, меня весьма устрашало, но усердие мое и добрую волю вознаградил Бог успехом. Не легко было отвергнуть требования персиян, ибо слишком нерешительные до того употребленные меры утвердили их в надежде, что мы то сделаем непременно, чего они желают. Надобно все было отказать и притом еще связи дружества и согласия сделать прочнейшими. Тут испытал я, что счастие записалось в мою службу и в повиновении у меня. Я понравился шаху средствами лести, теми, которые уже стары в Европе и весьма еще действительны в Азии. Вельможи персидские самые величайшие льстецы, которых единственное средство, всегдашнее ласкательство, должны были уступить мне, и я овладел благорасположением и даже доверенностью шаха. Меня сие не удивило, ибо нередко видал я, что немалыми преимуществами пользуются иностранцы. Шах по обычаю в Персии никогда с иноземцами не говорит о делах, но со мною сам рассуждал о них, и потому только взяли они столько скорый оборот, а министры терзали меня до того несносными утомительными повторениями преглупых требований. Собственно особенному шаха ко мне благоволению обязан я, что все так же кончено, как мне хотелось, и он не упускал случая давать мне чувствовать, что благорасположение его не малое имеет в том участие. Он искал мне доказать его отличным вниманием и уважением ко всем русским, принимая их самым благосклонным образом. Уничижительный этикет двора, которому покорялись французы во время Наполеона, которому доселе покоряются англичане, для меня был переменен и тогда даже как шах еще не знал меня. Я предупредил, что я ничего не приму подобного и могу возвратиться, ибо если я не исполню поручений моих как посол, то могу утешиться как главнокомандующий в Грузии. Сие последнее обстоятельство весьма не нравилось. Вам, жителям столицы, видящим ничтожность нашу, кажется сие смешным, но персияне даже и к царям грузинским, сколько, впрочем, не достойны были они презрения, имели особенное уважение.
С шахом простился я так, что он жалел меня отпускать, вельможи рады были, что я еду, ибо я трактовал их с такою гордостию и презрением, что если они не всегда тем оскорблялись, то, конечно, навсегда вселил я в них страх ужасный. Я в утешение их уверял, что еду прямо в Россию и не остаюсь в Грузии, и видел их радость. Теперь не знаю, как им объявить, что я сосед их по-прежнему. На возвратном пути моем я даже некоторую взял осторожность в пище. В Персии нет преступлений, все в понятии возможным * (Так в оригинале.).
Скажи совершенное почтение мое любезной и почтенной Надежде Петровне и проси ее от меня принять шаль из числа полученных мною в Персии в подарок от шаха. Я сам выбирал ее и потому не надеюсь на вкус, но утверждают знатоки, что будто должна она нравиться странностию. В простом понятии моем это весьма незавидный способ нравиться.
Поцелуй милых детей и Владимира особенно. [93]
Отошли, сделай дружбу, препровождаемую посылку к Петру Ивановичу Меллеру-Закомельскому. Я писал к нему, что поручил тебе как аккуратнейшему человеку.
Прощай. Люби меня по-прежнему, а моя к тебе привязанность и чистосердечна и беспредельна.
Верный по смерть А. Ермолов.
ОР РНБ Ф. 325. Оп. 1. Д. 33. Л. 68-69.