№ 101
А. А. Закревскому, 5 марта 1820
А. А. ЗАКРЕВСКОМУ
Моздок, 5 марта 1820
Любезный и почтенный Арсений Андреевич!
Заставляют меня обстоятельства отсрочить приезд мой в Петербург, хотя бы многие дела и требовали того чрезвычайно. Меня удержало готовое возгореться в Имеретии возмущение, невзирая на которое решился я вывезти оттуда несколько главнейших лиц духовенства, наиболее к тому возбуждающих. На сие имею я даже разрешение правительства, -следовательно, тут нет моего произвола. С тобою могу я, однако же, говорить откровенно, что всех сих беспокойств причиною начальствующий здесь митрополит наш Феофилакт. Не познакомясь хорошо с обстоятельствами здешнего края, сделал он представление о преобразовании по Имеретии духовного управления, и сие представление было представлено на утверждение. Но когда приступлено было к самому преобразованию, духовенство имеретинское, видя потерю своих выгод, возбудило дворянство, которого Феофилакт также неосторожно коснулся интересов, дворянство сообщило дух мятежа народу, и в прошедшем году все было под ружьем. Феофилакт, не рассуждая об утеснении, хотел умножением церковных доходов сделать угождение своему начальству. Князь Голицын 1, [214] не будучи расположен ко мне, не хотел спросить мнения моего, можно ли без неудобства приступить к тому, и теперь дошло до того, что надобно употребить оружие и, хуже еще того, что народ противится постановлению, утвержденному Государем. Феофилакт, известный необыкновенным умом своим и редкими способностями, не-монашески ищет угождать начальству и знает, что это лучший способ достигать собственных выгод. Он ни на чем не остановится, не затруднится, и у нас здесь не обойдется без хлопот неприятных. Хотел бы я не иметь по должности дела с монахами, которые со времен самой древности почти не изменили постоянных свойств своих и которые не всегда были достойны почтения,-теперь должен сим к неудовольствию заниматься.
Здесь разнесся слух, что меня отзывают и другой назначен на мое место начальник Многие письма то подтвердили, и ты представить не можешь, какая была радость князей и дворянства грузинского, и в сем чувстве с ними сравнялись одни чеченцы, которые в восхищении. Грузины думают, что они сыщут тоже виновное снисхождение, каковым пользовались они при моих предместниках, а чеченцы ожидают, что можно будет безнаказанно продолжать те ж хищничества и разбои, которые прощались им 30 лет. Надобно сказать справедливо, что между теми и другими мало весьма разницы в чувствах и правилах! Трудно поверить, какое делает влияние на дела наши отъезд мой, из чего заключаю я, что не самый я приятнейший начальник. Впрочем, не тебя уверять я должен, что не корыстолюбие, лихоимство и неправосудие причиною сей ненависти. Одна строгость во мне не любима и, что пред лицом справедливости не имеет у меня преимуществ знатный и богатый пред низкого состояния и бедным человеком-вот преступление!
Чеченцы мои любезные-в прижатом положении. Большая часть живет в лесах с семействами. В зимнее время вселилась болезнь, подобная желтой горячке, и производит опустошение. От недостатка корма, по отнятии полей, скот упадает в большом количестве. Некоторые селения, лежащие в отдалении от Сунжи, приняли уже присягу и в первый раз чеченцы дали ее на подданство. Теперь наряжается отряд для прорубления дорог по земле чеченской, которые мало-помалу доводят нас до последних убежищ злодеев.
Скоро, любезнейший друг, прекратятся продолжительные и горькие оскорбления бедных наших жителей Кавказской линии. Тебе приятно было бы слышать, как благодарят меня. Не раз упоминал я тебе о благоприятствующем мне счастии. И точно, надобно мне стоять пред ним на коленах, ибо здесь все предприятия мои успевают скорее, нежели я предполагаю. В одних подобных расчетах не погрешаю я несносною моею нетерпеливостью!
Девять месяцев в году, определенные мною на кочевую жизнь, образ жизни строгий и неприхотливый, делающий меня чрезвычайно подвижным, заставляют меня чрезвычайно страшиться. Всем кажется, что я иду, и если нет где меня-не верят, чтобы я не пришел. Здесь делаю я сие по расчету и вижу большую пользу.
Недавно, проходя в Дербент, пустился я горами отыскивать кратчайшую военную дорогу. Со мною было 800 человек пехоты, 35 казаков и ни одного орудия. Всюду принят был с трепетом и всем казались силы со мною несметные. Два тому года назад я не смел бы сего сделать. Выгоды сии доставил мне [215] последний поход мой в горы. Теперь повиновение неимоверное и везде, где войска проходили, жители-подданные России, чего доселе они не понимали.
Вчера дошли до нас газеты, и я вижу моего Попова полковником. Также артиллерийского Базилевича произвели в генерал-майоры. Все это дает мне надежду заключать, что с благоволением приняты дела храбрых наших войск и поистине они сего достойны. Не бранили ли вы меня за приказ в роде римского? Многие смеяться ему будут, а многим бы и хотелось подобные делать фарсы, но никто не посмеет. Может быть, не дошел он до тебя обыкновенным порядком, а потому при сем и посылаю экземпляр. Скорее растерзайте меня, если надобно. Впрочем, ты, однако же, замолви нечто прежде в защиту мою.
Хотел я лично хлопотать о деле Мадатова в рассуждении имения, принадлежавшего его предкам и возвращаемого ханом, но Нессельроде так испакостил его, не умея порядочно изъяснить Комитету министров, что уже и получил я отказ.
Какое пренесчастное создание этот род министров и как они равнодушны, когда не о них идет дело! Мне ужасно сие досадно, и я намереваюсь, сделав возражение, опять войти с представлением. Или лучше отложить до моего приезда? Сделай дружбу, меня уведомь.
С каким сожалением помышляю я о тех двух комнатах, которые нашел бы я в доме доброго друга и как бы сверх того, умножил я суматоху в твоих собственных. Помнишь ли ты мой обыкновенной порядок, который ты называл чумою? Я бы явился к тебе с большею еще против прежнего к тому способностью, и любезный брат Арсений не потерял бы всегдашней ко мне снисходительности. Признаюсь, я думал приятно отдыхать в доме твоем от скучных забот несносной здешней жизни. Однако же в мае или июне я предстану пред тобою, ибо я понимаю, что мне разрешено всякое время, когда только здешние обстоятельства то допустят. Вы меня сразите, если только предоставите время, узаконенное для отпусков. Я в отпуске никакой не имею нужды, и из такой ли страны отдаленной позволительно помышлять о нем? Пощупай сие нежным образом и вразуми меня. Кажется, однако же, я хорошо бумагу понимаю? Не мешает, однако же, предупредить насчет моего приезда, кому о том знать надлежит. Боюсь ужасно столицы! Толстой мой немного было заболел, думаю, от кочевой жизни, ибо мы всю зиму путешествовали и, конечно, не всегда с большими выгодами насчет покоя. Я всем товарищам моим наскучил смертельно, и спасибо им за чистосердечие, они того от меня и не скрывают. Теперь, однако же, Толстой здоров, и мы живем уже роскошно, то есть хотя и в холодных домах, но несносный бивака дым от нас уже зависит заменять угаром. Спроси своих фельдъегерей-и те не рады жизни, когда ко мне попадаются. Должен одобрить поведение Чаусова и Григорьева, теперь отправляемых: ими по справедливости можно любоваться. В Григорьеве мне особенно нравится веселое и праздничное его лицо. Несчастного Силина 7 месяцев мучит упорнейшая лихорадка, и он чуть только жив. Его отправляю в Грузию, чтобы поправить в тамошнем климате. Это его обработал Моздок, где ужасные и вечные болезни и смертность между самими даже жителями.
Прощай, любезнейший Арсений Андреевич, принеси совершеннейшее и искреннее почтение мое Аграфене Федоровне. [216]
Я догадываюсь, что она имела великодушие простить мне, что я не пустился писать к ней на французском языке. Ты не знаешь, чего мне стоит Нессельроде и Каподистрия!
Посылаю тебе пистолет, которого вся оправа сделана в крепости Грозной, человеком, который работает самоучкою, никогда в глаза не видывал никакого инструмента и только употребляет долото, шило и иголки. В роде здешней оправы это работа, которой все удивляются.
Прощай Поклонись брату Михайле, мне кажется, на него пущены некоторые очарования. О сем и «Инвалид» не умолкает.
Верный по смерть А. Ермолов.
Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. Вып. 45. Махачкала, 1926. С. 7-11.
Комментарии
1. Голицын Александр Николаевич (1773-1844)-князь, с 1808 г.-тайный советник, в 1803-1817 гг.-обер-прокурор Синода, с 1810 г. -член Государственного совета, в 1810-1817 гг. – управляющий духовными делами иностранных исповеданий, в 1817-1824 гг. – министр духовных дел и народного просвещения, с 1823 г. – действительный тайный советник, с 1813 г. – председатель Российского библейского общества.