-

ДУБРОВИН Н. Ф.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ И ВЛАДЫЧЕСТВА РУССКИХ НА КАВКАЗЕ

TOM VI.

XIV.

Последствия сражения при г. Башлах. — Отношения Персии к России. — Мнение шаха о чеченцах. — Поведение ширванского и карабагского ханов. — Переписка Ермолова с ханом ширванским. — Экспедиция главнокомандующего в Дженгутай. — Занятие селений Параула и Башлы. — Меры к умиротворению Дагестана.

Отступление генерал-маиора Пестеля из г. Башлы было принято горцами за полную победу, одержанную ими над русскими войсками. Дагестан ликовал, и гонцы разных обществ появились в кавказских мусульманских провинциях с известием об изгнании русских. При легковерии туземцев, при неустановившемся среди них понятии о долге и обязанностях верноподданных, при малой преданности к России ханов и правителей разных областей, известие это могло вызвать всеобщее восстание, тем более, что первое время Ермолов получал самые неприятные известия из Закавказья. Хотя известия эти впоследствии оказались во многом преувеличенными, тем не менее они имели весьма большое влияние на состояние дел и действия наши в Дагестане.

Происки персиян, старавшихся поднять против России все мусульманское население, и рассказы об успехах дагестанцев, доведенные до полной победы, могли поставить русскую власть в самое затруднительное положение. Зная о волнениях в Дагестане и поддерживая их, персидское правительство старалось вместе с [324] тем поколебать верность к России и в других пограничных ханах и владельцах.

Еще в марте 1818 г. штабс-капитан князь Бебутов доносил, что, во время его пребывания в Тавризе, сеид Мирза-Ахмед-шейх-уль-ислам созвал всех жителей в большую мечеть и говорил им речь с целью возбудить ненависть к России.

— Русские, говорил он, приезжают в Персию единственно для того, чтобы подвергнуть ее под иго своей власти, искоренить мухамеданскую веру и ввести свою; через них вы лишитесь отечества, жен и детей ваших.

Мирза-Ахмед уговаривал своих слушателей ненавидеть русских и бить их, где бы ни встретили. Персияне верили духовному наставнику, и кн. Бебутов, проходя по улицам Тавриза, слышал, как его называли неверным и произносили неприличные слова на счет русских. Кн. Бебутов заявил об этом Мирза-Безюргу и старался внушить ему, что подобные проповеди неприличны в таком государстве, которое находится в дружественных отношениях с Россиею. На это заявление он получил такой ответ, которого ожидать было невозможно.

— Ахунды и сеиды, отвечал Безюрг, для того только учатся и приобретают познания, чтобы они были в состоянии о чем-нибудь говорить народу, иначе публика будет ими недовольна и изъявит свое негодование (Записка кн. Бебутова 1818 г., Ак. Кав. Арх. К., т. VI, ч. II, № 368.).

Таким образом, по мнению наставника Аббас-Мирзы, возбуждение персиян против русских было делом весьма законным. Духовенство продолжало свою деятельность в этом направлении, и в народе с каждым днем нерасположение к русским усиливалось на столько, что посылка курьеров в Тегеран становилась затруднительною. Когда, в октябре 1818 г., генерал-лейтенант Вельяминов отправил губернского секретаря Алиханова в Тегеран, с письмом Ермолова к шаху, то посланный встретил большое затруднение на пути. Персияне не давали ему лошадей, а если и давали, то за очень большие деньги, требуя их с бранью и насилием. Приставленный к Алиханову мехмендарь не [325] стесняясь бранил русское правительство и порицал религию. Алиханов дал ему пощечину, а мехмендарь ударил его палкою по голове. В Эривани и Тавризе Алиханов жаловался хану и Аббас-Мирзе на те затруднения, которые он встречает в пути, но те не сделали никакого распоряжения, а, напротив того, Аббас-Мирза приказал отвести ему квартиру «мало чем лучше конюшни».

— Мне известно, говорил с некоторым удовольствием Аббас-Мирза при свидании с Алихановым, что русские разбиты чеченцами и потеряли 6,000 человек.

Алиханов представил всю нелепость подобного известия, и персидский принц принял вид, что верит словам русского посланного.

— Видно, сказал он, меня обманули ложным донесением.

На пути из Тавриза в Тегеран, Алиханов встретил точно такие же затруднения; в столице шаха была отведена квартира негодная и вонючая; продовольствоваться он принужден был на свои деньги, так как от персидского правительства ему отпускалось 2 чурека (лепешки), 2 луковицы, 2 ф. изюма, 2 ф. плохого мяса и 1/4 фун. сыру.

Шах хотя и принял Алиханова благосклонно, но не мог также удержаться от удовольствия сообщить русскому посланному о победе чеченцев и о том, что будто бы Дагестан отложился от повиновения России. Алиханов старался убедить повелителя Персии в ложности слухов (Записка известиям, доставленным г. с. Алихановым. Акт. Кав. Арх. Ком., т. VI; ч. II, № 378.).

— Положим, что твоя правда, заметил шах, но в том я уверен, что чеченцы за веру свою будут стоять твердо и никогда русским не сдадутся.

Слова эти были высказаны с особенным удовольствием, и видно было, что известие о какой-либо неудаче России, хотя бы и ложное, было приятно тегеранскому двору. Стараясь на каждом шагу повредить России и не надеясь на свои силы, персидское правительство, или, лучше сказать, Аббас-Мирза, которому поручены были шахом все пограничные дела, не упускал ни одного [326] случая для приобретения союзников среди населения областей, уступленных России по последнему трактату.

Между татарами Казахской, Борчалинской и Шамшадильской провинций был распущен слух, что по вновь утвержденному положению будет взиматься с них подать: с 10 человек поселян по одному рекруту; с пяти овец — одна; с десяти рублей — один рубль; с десяти коров или быков — по одному и проч. (Рапорт кн. Мадатова ген.-маиору Сталю, от 22-го мая 1818 г.). Татары волновались и намерены были бежать за границу. Сделав распоряжение о недопущении их к побегу, Ермолов просил население оставаться покойным и не верить всякому слуху.

«Узнал я, писал он в воззвании жителям (От 7-го июня 1818 г. Ак. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. I, № 1023.), что неблагонамеренные люди желают нарушить спокойствие ваше несправедливым истолкованием правил, данных мною на управление вами. Уверяют вас, что подати умножены будут. Не верьте сему, ибо великий государь желает счастья и богатства его народа, а не нищеты его. Говорят вам, что с вас будут брать солдат. Это есть ложь гнусная, и я вас именем великого государя нашего, как начальник, волею его над вами поставленный, уверяю, что он намерения сего не имеет и мне не дана власть сия. Вам не трудно поверить, что государь не имеет нужды делать вас солдатами; взгляните только на войска, занимающие обширные области Грузии, многие ханства, Дагестан и прочие земли, — увидите русских солдат и не увидите между ними иноплеменных. Без вас много войск у могущественного императора нашего. Если нужно, столько придет их, что вы и счесть их не без труда можете. Живите спокойно и счастливо и не верьте разглашениям коварных и злонамеренных людей. Скоро буду я между вами, и вы на самом деле увидите, что правду говорю я вам».

Татары успокоились, но персияне не остановились перед такого рода неудачей.

Из добровольного признания Мустафы-хана шпрванского было известно, что он получил семь писем от Аббас-Мирзы, которыми тот старался склонить хана на свою сторону. [327] Перехваченные письма Ших-Али, бывшего хана дербентского, и царевича Александра, указывали на непрерывное сношение с ними персидского принца. Точно такие же сношения происходили и с карабагским ханом. Посланный от Аббас-Мирзы пробрался в Карабаг и привез хану письма, наполненные лестными выражениями относительно преданности Мехти-Кули-хана к персидскому правительству и заслуг покойного Ибраим-хана. Абуль-Фетх, родной брат карабагского хана, бежавший в Персию, писал ему, что он пользуется особым расположением шаха и его сына, Аббас-Мирзы. Первая супруга шаха, родная сестра Мехти-Кули-хана, прислала свою статс-даму с большими подарками брату. Хотя хан принимал всех посланных с большими знаками внимания, но главнокомандующий не придавал этому особого значения и считал измену пока несвоевременною.

— Весьма сомнительно, говорил Ермолов, чтобы хан, не имея никаких неудовольствий от русского правительства, хотел променять свое состояние на ежедневную прогулку босыми ногами по каменному помосту дворца его высочества (Аббас-Мирзы). В этом доселе не полагал он большего счастия.

Тем не менее Алексей Петрович приказал строго следить за поведением владетеля Карабага. Наблюдения показали, что отступление Пестеля оказало некоторое влияние на Мехти-Кули-хана; он стал колебаться, не вносил 8,000 червонцев дани, не выставил 54 человек карабагцев, назначенных в помощь казакам для содержания постов, и на требование кн. Мадатова прибыть к нему для объяснения хан отказался приехать. По получении этих сведений, Ермолов приказал еще более усилить надзор и в случае какого-либо явно неприязненного поступка хана решился удалить его из Карабага. «Сего хана, писал главнокомандующий (Графу Нессельроде, 10-го июля 1818 г. Акт. Кавк, Арх. Ком., т. VI ч. II, № 361.), буде внешние обстоятельства благоприятствовать будут, отправлю я со всею роднею в Россию». Но Мехти-Кули-хан не выказал никакого резкого поступка и лишь втайне переписывался с Мустафою-ханом ширванским, склоняя его на свою сторону. Ответ Мустафы не [328] был известен, но князь Мадатов надеялся узнать содержание его при личном объезде и обозрении ханств Шекинского и Ширванского.

В Ширванском ханстве население, по религиозному различию, было враждебно персиянам и находилось .в крайнем порабощении у беков, которым Мустафа предоставил полную власть и свободу действий. Народ и хотел бы заявить о притеснениях русскому правительству, но страшился Мустафы, помня поступок Ртищева с шекинцами, жаловавшимися на своего хана. Мустафа был зятем Сурхай-хана казикумухского, следил за всем происходившим в Дагестане и тем навлекал на себя подозрение. У Мустафы-хана было два явные врага: родной брат Хашим-хан, живший в Талыши, и двоюродный брат Касим-хан, находившийся в Дагестане. Оба они употребляли все средства к тому, чтобы повредить Мустафе в глазах русского правительства. В половине августа сторонники Хашим-хана, по его наущению, сообщили в Тифлис, что Мустафа очень часто посылает людей своих в Тавриз с ястребами в подарок Аббас-Мирзе и чиновникам, двор его составляющим. По словам тех же лиц, посланные хана имели между прочим поручение доложить принцу, что если он хочет спасти хана и оказать помощь к переходу его в Персию, то чтобы пользовался отсутствием главнокомандующего из Грузии и пребыванием его на линии.

Вслед затем было получено и из Ширвана донесение пристава при хане, маиора кн. Баратова, который писал, что скрываясь на Фит-даге, Мустафа собирал ополчение, торопился исправить и поставить на лафеты 5 пушек и два фальконета, которые до того времени были зарыты в земле. Кн. Баратов доносил, что хан запретил своим подвластным спуститься с гор, и хотя время к тому наступило, но он не назначил срока, после которого ширванцы могли бы возвратиться в свои жилища; что, по секретному призыву Мустафы, прибыли к нему 300 человек лезгин, вызванных из Дагестана, и собраны были со всех деревень кевхи и другие начальники. Хан приказал им, чтобы жители как можно скорее убирали с полей хлеб, дабы при [329] перемене обстоятельств хлеб их не пропал, т. е. не достался русским войскам.

— Для чего генерал-маиор Пестель, говорил Мустафа маиору кн. Баратову, имеет сношение с находящимся в Дагестане братом моим Касим-ханом; для чего собирает войска к выступлению в поход и не желает ли он восстановить в Ширвани брата, а меня куда-либо сослать? (Рапорт генерал-лейтенанта Вельяминова Ермолову, 28-го августа 1818 г. Акт. Кав. Арх. Ком., т. VI, ч. I, № 1193.)

— Напрасно вы, отвечал кн. Баратов, беспокоитесь ложными слухами, рассеваемыми неблагонамеренными людьми: русское правительство и не думает заменять вас кем-либо другим.

— Увидим, заметил Мустафа, кто тогда выиграет.

Остававшийся за отсутствием Ермолова главным начальником в Закавказье, генерал Вельяминов, не зная о вражде, существующей между братьями, и доверяя донесениям кн. Баратова, полагал, что Мустафа намерен был бежать с собранным им ополчением в Персию, и потому, чтобы противопоставить ему преграду к побегу через Муганскую степь, приказал занять войсками все переправы через р. Куру. Вместе с тем он отправил в Ширвань кн. Мадатова с поручением ближе познакомиться с положением дел и разузнать, с какою целью хан собирает войска (Рапорт генерал-лейтенанта Вельяминова Ермолову, 26-го августа 1818 г. Лист. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. I, № 1191.). По первым известиям, собранным кн. Мадатовым на месте, оказалось, что Мустафа стал собирать войска при начале движения Пестеля из г. Кубы, предполагая, что отряд этот направлен против него.

«Если бы российское правительство, писал Вельяминов Мустафе-хану (В письме от 25-го августа 1818 г. Там же, № 1192.), имело в намерении что-либо предпринять против вас, то тогда войска, ныне выступившие из Кубинской провинции, пошли бы не к Дербенту и далее, а прямо в Ширванское ханство, и иритом вошли бы в оное тогда, как вы о том и не помышляли бы».

Вельяминов просил хана успокоиться и распустить свое [330] ополчение. С другой стороны, главнокомандующий отправил к Мустафе резкое и угрожающее письмо.

«Вашему превосходительству, писал Ермолов (Ак. Кав. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 1196.), должно бы со мною поступать чистосердечно, ибо я постоянен в дружбе, которую я обещал; но вы не уведомляете меня, что в ханстве вашем некоторые жители вооружаются по приказанию вашему, и что вы приглашаете к себе лезгин. О чем должно мне дать знать как главнокомандующему и как приятелю, ибо я обязан ответствовать перед великим государем нашим, если не защищу верных его подданных, а вам, как приятель, сверх того должен придти на помощь. Скажите мне, кто смеет быть вашим неприятелем, когда российский император удостаивает вас своего высокого благоволения?

Не хотя (не желая) в ожидании ответа вашего потерять время быть вам полезным, я теперь же дал приказание генерал-лейтенанту Вельяминову, по рассмотрению его, отправить войска и артиллерию в ханство, вашим превосходительством управляемое, к вам на помощь. Так приятельски и всегда поступать я буду, и если нужно, то не почту в труд и сам приехать, дабы доказать, каков я приятелям и каков буду против врагов наших».

Получив это письмо, подозрительный Мустафа-хан не знал, что ему делать, но Мадатов вывел его из того ложного положения, в которое хан был поставлен. Прибыв в Ширвань и познакомившись с действительным положением дел, князь Мадатов убедился, что Мустафа оклеветан своими врагами. Во всем Ширванском ханстве было не более 20 человек лезгин, приехавших по своим делам; хан не делал никаких военных приготовлений, никого не посылал в Персию, и князь Баратов по своему легковерию составил ложное донесение, основанное на слухах. Об этом донесении Мустафа не подозревал и узнал только от кн. Мадатова (Рапорты Мадатова Вельяминову, 9-го сентября, №№ 313 и 314. См. Акты Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. I, № 1203.).

— Если бы я и был уверен, говорил хан, что с пятью [331] тысячами лезгин могу драться с русскими, то и тогда не призвал бы их потому, что такое число воинов, но лучше вооруженных и более надежных в верности, могу набрать в своем ханстве. К тому же, состоя 12 лет верноподданным государю императору, коего справедливость мне известна, я никак не могу предполагать, чтобы без всякой причины смещен был с ханства. Впрочем, повиновался бы и тому без ропота, но никогда не решился бы вооружиться противу столь сильной державы, какова Россия. В крайней необходимости лучше прибегнул бы с просьбою уволить меня от ханства и отпустить на жительство, куда пожелаю.

Успокоенный кн. Мадатовым, ширванский хан отправил ответные письма Ермолову и Вельяминову, свидетельствовавшие о его невиновности.

«Да будет вам, сердарю, известно, писал Мустафа генералу Вельяминову (Акты Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. I, № 1203.), что у нас существует народная пословица: никто на судне не вступит в драку с кормчим. Всем известно, что я уже 12 лет нахожусь на судне покровительства российского монарха, следовательно измены ему с моей стороны быть не может. Что же касается до прихода лезгинского ополчения, то допустим, что известие это достоверно; допустим, что враги наговорили правду. В таком случае толпе этой предстоит только два прохода: или через Шеки, или через Кубу. Но генерал-маиор кн. Мадатов, после прибытия своего сюда, лично обозрел эти местности и удостоверился в сущности всех обстоятельств. Я удерживаю перо от дальнейших уверений в этом деле, предоставляя таковое (т. е. уверение) князю Мадатову, как испытанному приверженцу российского правительства. Вероятно, он и письменно, и словесно вам об этом доложит. Мне остается только просить вас считать меня непоколебимым рабом падишаха и возвеличить мое значение требованиями заслуг с моей стороны и тем успокоить мое сердце среди моих недоброжелателей».

В письме Ермолову Мустафа-хан писал, что, пока жив, он никогда не сделает предосудительного поступка. [332]

«Истинный приятель мой! отвечал Ермолов (В письме Мустафе-хану, от 21-го сентября 1818 г. Акт. Кав. Арх. Ком., т. VI, ч. I, № 1204.). С удовольствием получил я письмо вашего превосходительства и вижу, что мне не надобно переставать любить доброго моего приятеля. Первое письмо мое к вам и то еще более, что я не малейшей не оказал недоверчивости, должны служить доказательством, что не внимаю я никаким неприятным на счет вашего превосходительства слухам; теперешний случай дал мне способ узнать недоброжелателей ваших, и я вам в искренности сердца моего скажу, что потому более надобно вам прилепиться к российскому правительству и иметь к нему доверенность, и тогда ни в чем не успеют неприятели ваши. Вы всегда подозреваете, что ищут вам сделать зло, и всегда опасаетесь несправедливости. Рассудите, как умный человек, может ли кроткий и милосердый государь допустить зло, и если нет причины обратить его на себя, можно ли его страшиться? Если бы правительство могло иметь намерение вредить вам, неужели бы что могло удержать его от того? Но в правительстве справедливом не может быть такового намерения... И так, истинный друг мой, послушайте моего совета, и если что беспокоить вас будет, всегда спросите первого меня с доверенностью».

Успокоившись на счет поведения Мустафы-хана ширванского, Ермолов не мог положиться на верность Измаил-хана шекинского, имевшего тайное совещание с посланными от Ших-Али-хана и горских обществ. Скрываясь от взоров властей, Измаил-хан большую часть дня проводил в диванной, куда никто не допускался, кроме самых близких, чрез которых производились все сношения и интриги. Пришелец, ненавидимый народом и чуждый ему, Измаил управлял ханством чрез хойских выходцев, пришедших в Шеку с отцом его, бежавшим из Хоя и возведенным в ханское достоинство графом Гудовичем. Туземное население было в полном пренебрежении, и хан преследовал всех тех, кого считал приверженным к России. Шекинцы беспрерывно жаловались Ермолову на жестокие поступки хана, и главнокомандующий отправил в Нуху маиора Пономарева, чтобы [333] восстановить равновесие между ханскою властью и народною безопасностью. При малейшем притеснении хана, шекинцы шли к Пономареву, и если жалоба их была справедлива, то получали удовлетворение. Измаил-хан был недоволен таким распоряжением главнокомандующего и справедливо видел в этом ограничение своей власти. Он несколько раз обращался к Пономареву с вопросом: останется ли он на своем месте или будет свергнут? Хотя Пономарев и старался его успокоить, но Измаил понимал, что не может быть оставлен правителем, и принимал меры к своему спасению. Он отправлял приближенных к нему хойцев в Персию, куда и сам намерен был бежать при первом удобном случае. Персидское правительство обнадеживало Измаил-хана разного рода обещаниями и через его посредство поддерживало сношение с Ших-Али-ханом, которому отправлена была из Тавриза значительная сумма денег на наем войск в Дагестане.

Зная о происках персиян, об измене аварского хана, о сборе в разных пунктах горских народов и опасаясь, чтобы бездействие наше после неудачи Пестеля не привело к более печальным результатам, Ермолов решился нанести сильный удар неприятелю, не смотря на наступившую уже осень и всю затруднительность действий в горах.

Собрав наскоро отряд у крепости Грозной, Алексей Петрович выступил с ним, 25-го октября, по направлению к Таркам. В отряде его находились: один баталион Троицкого, два баталиона Кабардинского и два баталиона 8-го егерского полков, 15 орудий и 400 казаков — всего до 4,000 человек (Всеподданнейший рапорт Ермолова, от 15-го декабря 1818 г., из Моздока. Воен. Учен. Арх., отд. II, дело № 4487.). В Грозной осталось девять рот 16-го егерского полка, 6 орудий и 400 человек линейных казаков.

Стояла грязная и сырая осень 1818 г. Слякоть и дождь предвещали затруднения в походе, но привычные к лишениям всякого рода кавказские войска весело переправлялись вброд через р. Сунжу.

На берегу реки, нахмурив свои дугообразные брови, скрестив [334] на груди руки, стоял сам главнокомандующий Алексей Петрович Ермолов, следивший за переходом на противоположный берег товарищей, как он всегда называл своих подчиненных, не исключая и солдат. На нем надет был архалух; на голове папаха; через плечо, на простом ремне, повешена шашка, сверху накинута бурка. Следуя примеру начальника, войска также не придерживались строго формы одежды; каждый солдат, каждый офицер одевался, как считал для себя удобнее: у кого была на голове папаха, у кого черкесская шапка, кто в архалухе, а кто и в чекмене. Солдаты шли вольно, смотрели смело...

Главнокомандующий следил пристально за переправой. Его нахмуренные брови, сосредоточенное, задумчивое выражение лица и атлетическое телосложение делали фигуру его грозною и величественною. Неподалеку от Ермолова, почти рядом с ним, стоял Мазарович, впоследствии поверенный наш при персидском дворе.

Посмотрев на Алексее Петровича, он улыбнулся.

— Чему ты смеешься? спросил Ермолов, быстро обернувшись к нему.

— Мне пришла смешная мысль, отвечал Мазарович. Смотря на вас, мне представилось, что вы не генерал, а атаман разбойников.

— А знаешь ли ты, о чем я думал в эту минуту? возразил Ермолов. Что сказал бы государь, если бы приехал сюда и увидел этих фигурантов?

Ермолов указал на отряд, спускавшийся к броду в самой неформенной и пестрой одежде.

— Но я ручаюсь тебе, прибавил он, что если бы только за два дня узнал я о приезде государя, то берусь этих самых солдат представить ему. Правда, они не будут такими, какие в Петербурге, но бьюсь о заклад, что государь, взглянув на них, остался бы доволен (Из рассказов Мазаровича (рукоп.).).

Среди разговора отряд переправился на противоположный берег, и предводимый главнокомандующим, через Аксай и [335] Андреевские селения, 3-го ноября, прибыл в Тарки, где и расположился по квартирам, укрываясь от ужаснейшей непогоды, продолжавшейся слишком восемь дней.

Жители г. Тарков находились в большом волнении, и лишь прибытие русских войск успокоило их. Тарковцы рассказывали, что Пестель разбит и потерял все орудия. Так как шамхал находился при отряде Пестеля, то население считало его погибшим в Башлах, и жены шамхала, отправив все лучшее имущество за р. Сулак, сами готовы были выехать из Тарков при первом известии о приближении неприятеля. Их примеру последовала часть населения, и г. Тарки заметно пустел.

Между тем аварский хан получил сведение о движении Ермолова и, не зная куда он последует, писал письмо и старался оправдать себя. Не скрывая того, что был в Башлах и действовал против наших войск, Ахмет-хан говорил, что то произошло случайно. Ссылаясь на свое влияние и значение между горцами, он предлагал услуги к посредничеству и умиротворению Дагестана.

Ахмет-хан не подозревал, что четыре месяца тому назад, перехваченные, от беглого царевича Александра, бумаги к Аббас-Мирзе обнаруживали готовность аварского хана изменить России, за обещанную ему персиянами пенсию.

«Не прибавляйте, писал Ермолов Ахмед-хану (От 5-го ноября. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 52.), к гнусной измене вашей государю великому и великодушному обмана, что вы не переставали быть ему преданным. Мне давно известно поведение ваше, и я знаю, что, по вашему внушению, возмущены жители Дагестана против русских войск и осмелились с ними сразиться. На вас падут проклятия обманутых вами дагестанцев. Вы не защитите их и, если соберете подобных себе мошенников, тем жесточее наказаны будете. Всегда такова участь подлых изменников!»

В Дагестане волнения не прекращались. Ермолов простоял целую неделю в Тарках, не предпринимая ничего. Он надеялся, что многие из горских обществ опомнятся, увидят обман, и что [336] впоследствии их можно будет успокоить, не употребляя силы оружия. При свидании своем с шамхалом, Алексей Петрович предложил ему отправить свое семейство из Тарков в Кизляр и просил не прерывать вовсе сношений с подданными, «ибо в Карабудагкенте и Губдеке начинают чувствовать, что они обмануты (Письмо шамхалу 7-го ноября. Предписание Ермолова Вельяминову 4-го ноября. Предписание Вельяминова Пестелю 13-го ноября. Рапорт его Ермолову 13-го ноября 1818 г.)».

Между тем аварский султан продолжал собирать под свои знамена всех желающих. Авария стала главным местом сборищ всех недовольных и беглых. Тогда Ермолов, видя, что увещания недействительны, решил направить свои действия против Ахмед-хана аварского и нанести ему такой удар, слух о котором, пройдя по всем горам, заглянул бы и в ущелья.

Оставив в Тарках лишние тяжести, под прикрытием 300 человек пехоты, двух орудий и нескольких казаков, главнокомандующий выступил, 11-го ноября, с остальными войсками в Дженгутай. Весь переход, в пятнадцать верст, войска шли по дефиле, узкому и затруднительному для движения. Едва только к вечеру достигли они до подошвы горы Аскорай (Так названа гора в подлинном донесении, но на картах нет горы с этим именем.).

Впереди отряда пролегала весьма крутая и высокая гора, вершина которой была покрыта неприятелем, под предводительством самого Ахмет-хана аварского. Тысяч пятнадцать горцев рассыпались по возвышению и ожидали прибытия русского отряда. Когда войска подошли к подошве хребта, горцы встретили наших выстрелами, и с вершины горы посыпались на Ермолова самые дерзкие ругательства:

— «Анасын сыхын Ермолов!» кричали горцы.

Слыша это, солдаты приходили в бешенство; они рвались вперед, чтобы заставить молчать противника; но Ермолов, обогнав отряд и окинув взором расположение горцев, приказал остановиться и варить кашу (Из рассказов Мазаровича (рукопись).). [337]

Незначительная перестрелка и несколько орудийных выстрелов закончили день. К Ермолову явились местные жители, изъявившие желание быть проводниками. По их показанию, в четырех верстах от места расположения нашего отряда был менее трудный всход на гору; там не было окопов; при движении можно было скрыть часть своих сил в лесу и подойти незаметно к самому расположению неприятеля.

Войска расположились на биваке у подошвы горы и испытывали все неприятности скверной погоды. С досадою узнали все, что вместо боя отряд расположился на ночлег. Солдаты, офицеры и даже многие из приближенных Ермолова роптали и осуждали такое распоряжение. Главнокомандующий слушал все это и молчал.

Горцы, видя, что отряд расположился на ночлег, были уверены, что русские не решаются атаковать сильную их позицию. Пуще прежнего стали они кричать и ругаться; пули с высот посыпались чаще. Ермолов, окруженный штабом и офицерами, в своей неизменной бурке, хладнокровно угощал присутствовавших походною закускою и смеялся над пулями, по временам долетавшими до бивака.

— Пусть себе тешатся! приговаривал он с усмешкою.

Так прошел вечер; наступила чрезвычайно темная ночь. Горы осветились неприятельскими кострами; сильный ветер, дувший в лицо нашему лагерю, доносил шумные песни обрадованных горцев, песни, которые были очень ясно слышны, не смотря на значительное расстояние, разделявшее два лагеря. Время проходило, песни стихли, и мало-помалу все смолкло. В нашем лагере солдаты также задремали, но Ермолов не спал.

«Я готовился, пишет он в своих записках, с рассветом начать действие и предвидел ощутительную потерю, по трудности всхода на гору. Нельзя было отступлением ободрить неприятеля. В первый раз в стране сей появились русские войска и с ними главный начальник. Горские народы смотрели со вниманием на происшествия, и малейшие со стороны нашей неудача или действие, которому бы можно было дать невыгодное истолкование, соединяло всех их, и мгновенно имел бы я против себя большие силы».

Часу в девятом вечера, пользуясь тем, что ветер был со [338] стороны неприятеля, главнокомандующий тихонько позвал к себе маиора Грузинского гренадерского полка Швецова, который незадолго перед тем был освобожден из плена (Подробности о выкупе из плена маиора Шведова. См. Ак. К, А. К., т. VI ч. II, № 872.). Ермолов приказал ему взять второй баталион Кабардинского полка с двумя орудиями и, без шума, вести его вправо, через лес, по узкой тропинке, взбираться на высоты и ударить на левый фланг неприятеля.

— Только смотри, брат, — говорил ему Алексей Петрович, — чтобы не было ни одного выстрела: встретишь где неприятельский караул, уложи штыками, а как дойдешь на самый верх, тогда только дай нам сигнал: мы тебя поддержим.

Швецов готов был уйти; Ермолов остановил его.

— Да знай, — прибавил он, — что оттуда тебе нет дороги назад: я должен найти тебя там, на горе, или живым, или мертвым.

Швецов буквально исполнил приказание главнокомандующего. Он выступил так тихо, что товарищи-солдаты не заметили отсутствия Кабардинского баталиона.

Прошло несколько времени; все было спокойно, ночная тишина ничем не прерывалась; на горе догорали костры, то вспыхивавшие, то снова потухавшие....

Швецов, с баталионом, весьма скоро, из-под ветра, подошел к неприятелю. Солдаты издали видели, как лезгины совершенно беспечно лежали у потухающих костров. Вдруг на горе раздался бой барабана и крик «ура!», за ним выстрелы.... Несколько минут молчания — и потом завязалась непрерывная перестрелка.

Удар был слишком чувствителен и неожидан: все бросилось врассыпную. Кто бежал в одежде, но без оружия. кто был с оружием, но без платья. Многие остались на месте, не сделав выстрела и не успев даже подняться с земли, на которой лежали; в темноте горцы ранили друг друга. Много оружия, лошадей и даже одежды было захвачено кабардинцами. В самое короткое время вершина горы была в наших руках. [339]

С первыми выстрелами и криком кабардинцев весь лагерь поднялся на ноги. Две роты Троицкого, две роты 8-го егерского полков и два орудия были отправлены для поддержания маиора Швецова.

— Вперед, бегом! крикнул Ермолов, и солдаты лезли уже на гору.

С рассветом лезгины очутились у подошвы горы, с которой, в свою очередь, приходилось нам спускаться по весьма узкой тропинке, пролегавшей между скалами. Высоты по обеим сторонам дороги были заняты пехотою с артиллериею, и «тогда не было сомнения, что войска без малейшей потери сойдут в долину» (Рапорт Ермолова начальнику главного штаба, князю Волконскому, 15-го декабря 1818 г., № 40.).

Главный отряд пошел на соединение с маиором Швецовым. В течение целых суток поднимался он на вершину горы, до которой считалось не более четырех верст; артиллерия и обоз поднимались на людях.

Когда весь отряд стал на прежней неприятельской позиции, Ермолов дал солдатам отдых и приказал подать водки. Около него собрался обычный кружок офицеров.

— Вот вам, господа, урок, как должно беречь русскую кровь! говорил Алексей Петрович, обращаясь к тем лицам, которые накануне более других порицали его распоряжения. По-вашему, надобно было вчера положить тут несколько сот человек, а для чего? Чтобы согнать неприятеля с этой горы и самим стать на ней. Мы теперь достигли этого, но достигли, не потеряв ни одного солдата.

13-го ноября войска спустились в обширнейшую и прекрасную долину и прибыли в селение Параул, в котором, по бедности ханства Аварского, султан Ахмет-хан имел свое пребывание. Жители оставляли город и бежали в леса; мятежники отступали за ними без выстрела; акушинцы, в числе 2,000 человек, последовали туда же.

Оставив в Парауле все тяжести и запасный парк, под прикрытием двух рот и одного орудия, Ермолов с остальными [340] войсками выступил, 14-го ноября, к городу Большой Дженгутай, находившемуся в десяти верстах от Параула и принадлежавшему брату аварского хана, Гасан-хану, известному своими злодействами и ненавистью к русским. Подходя к Дженгутаю, войска увидели его раскинутым на небольшом возвышении. В недалеком расстоянии от города пролегал хребет горы, занятой неприятелем, устроившим, на протяжении полуверсты, окопы и засеки. Крайние городские дома, составлявшие левый фланг неприятельской позиции, были заняты горцами; на правом фланге протекала речка, к которой прилегали обширные сады, занятые неприятелем. Это второе расположение горцев было гораздо сильнее первого.

Главнокомандующий приказал начальнику штаба, генерал-маиору Вельяминову 3-му, сделать распоряжение к атаке левого фланга, выгнать неприятеля из крайних домов и завладеть пространством, отделявшим город от хребта горы, на которой были неприятельские окопы. Две роты егерей и три роты Троицкого полка назначены для атаки.

Выстрелы картечью из батарейных орудий заставили неприятеля очистить окопы, а стрелки выгнали его из крайних домов. Подвезенные к самому городу, орудия производили страшное разрушение и смятение в тесных улицах. Лезгины бросились бежать. Есаул Чикалев с казаками был отправлен отрезать им отступление. Одновременно с этим на правом фланге действовал отряд подполковника Верховского из четырех рот 8-го егерского полка и двух легких орудий. Хребет горы, лежавший против окопов неприятеля, прикрывал отряд его от жестокого огня лезгинов. Тут были акушинцы и с ними аварский султан. Для воспрепятствования неприятелю зайти в тыл Верховскому, Ермолов отправил две роты Кабардинского полка и два орудия, под начальством артиллерии капитана Коцарева, прославившего впоследствии свое имя на Кавказе.

Едва бой разгорелся на всем пространстве, как вдруг, совершенно неожиданно, из бокового ущелья нанесло такой густой туман, что он скрыл противников: они не видали друг друга. Главнокомандующий приказал прекратить огонь и поручил [341] начальнику штаба, генерал-маиору Вельяминову, пользуясь туманом, подойти к окопам и взять их штурмом. Две роты Троицкого, одна Кабардинского и одна Егерского полков подошли незамеченные на расстояние не более шестидесяти шагов. Полковник Базилевич поставил два орудия против оконечности окопов и первым картечным выстрелом произвел беспорядок среди неприятеля. Менее чем в пять минут половина окопов была уже в наших руках. Страшная суматоха и неурядица поднялись между горцами. Стесненные повсюду, они бросились бежать, и многие обязаны были своим спасением только густому туману. Город быстро очищался; засевшие в мечети были переколоты. Аварский султан, брат его Гасан-хан и знаменитый в горах Сеид-эфенди, проповедовавший необходимость истребления христиан, бежали в горы.

Большой Дженгутай, главное селение Мехтулинского ханства, после разграбления был предан огню, среди которого русские войска двое суток стояли биваком. Селение Малый Дженгутай, оставленное жителями, скрывшимися в горах, было также сожжено высланным туда отрядом.

Горцы, никогда не видавшие в своих селениях наших войск, были объяты ужасом; идея о неприступности их жилищ мгновенно исчезла. Короткая по времени, но значительная по результатам экспедиция Ермолова произвела сильное впечатление на умы народа всего северного Дагестана. Окрестности были пусты на далекое расстояние, и только люди с смелым характером возвращались в свои дома, прося помилования и принося хлеб-соль. Ермолов встречал их грозно.

— Знаете ли вы, — говорил он, — против кого осмелились поднять оружие? Знаете ли вы все могущество русского императора?

Перед ними стояла грозно-величественная фигура главнокомандующего, суровый взгляд которого пронизывал насквозь присутствующих.

В нем взора луч — как молния блещет.

В нем гнева речь — как в тучах гром.

После сильных угроз Ермолов объявил прощение, привел к присяге и дозволил возвратиться в дома, с тем, однако [342] условием, чтобы на будущее время горцы в точности исполняли все обязанности. Акушинцы прежде других воспользовались прощением и разошлись по домам. Ермолов с удовольствием уклонился от действия против них, «ибо, доносил он (Императору от 15-го декабря. Воен. Учен. Арх., отд. II, д, № 4487.), и войска, коими я командовал, утомлены были, и с малым числом их трудно так кончить, как приличествует славе оружия вашего величества». Тем не менее Алексей Петрович находил, что в будущем смирить акушинцев необходимо, иначе в Дагестане будут вечные беспокойства и не будет верного сообщения Кавказской линии с Дербентом, без которого обойтись нам было невозможно, так как туда могли быть доставляемы морем продовольственные и боевые запасы. С покорением акушинцев большая часть Дагестана переходила во власть нашу, но занятие этой части горной страны требовало значительного числа войск, и Ермолов просил об усилении Грузинского корпуса.

«Удостойте, государь, писал он, милостивого взгляда донесение мое. Я видел собственными глазами довольно большую часть Дагестана, видел население его и удостоверился, что страна сия может во многих отношениях приносить нам великую пользу или быть весьма опасною в случае войны с соседственными державами. И без намерения смирять страну сию оружием должен был я просить о прибавлении к Грузинскому корпусу трех полков пехоты и двух рот легкой артиллерии. Чрезвычайное земли пространство, неодолимые препятствия в скором войск соединении или перемещении, сильные в средине народы, нам враждебные, — все убеждает меня просить об укомплектовании корпуса в три дивизии пехоты.

Соизволите, ваше императорское величество, удостоить внимания, что я, кроме артиллерии, не имел с собою ни одного человека из войск, линии принадлежащих, и что по самой необходимости Кабардинский полк мог из Кахетии попасть в Дагестан. Так повсюду войск здесь недостаточно».

Этот недостаток в боевых средствах заставил главнокомандующего после нескольких сильных угроз объявить [343] горцам прощение и дозволить возвратиться в свои дома, с тем, однако, условием, чтобы на будущее время горцы в точности исполняли все обязательства. Описавши в прокламации к народу поступки аварского хана, главнокомандующий объявил его изменником и именем императора лишил генерал-маиорского чина и получаемых им 5,000 руб. жалованья.

Из Дженгутая, через Параул, Ермолов перешел в Карабудагкент, отстоявший на восемь часов езды от г. Башлы, в окрестностях которого действовал отряд генерал-маиора Пестеля.

Пестель, по приказанию главнокомандующего, выступил 14-го ноября из Дербента по дороге к Дарбаху. Беспрерывная вьюга, глубокий снег и мороз препятствовали быстрому движению, и Пестель с большими затруднениями достиг до р. Малой Бугами. В отряде его был большой недостаток патронов и артиллерийских зарядов; в дербентском артиллерийском парке не было почти вовсе запасов. Пестель должен был вытребовать четыре ящика патронов из Кубы и Зиахура и, раздав их отряду, состоявшему из 1,800 человек, едва мог снабдить каждого солдата не более как 60-ю патронами. Недостаток подвод делал подвоз провианта из Дербента затруднительным; дрова доставлялись с большим трудом, а лошадей, за выпавшим снегом, кормить было нечем; они питались небольшим количеством фуража, доставленного шамхалом. Медленность движения Пестеля дозволила горцам приготовиться к обороне. Каракайтагцы, акушинцы и другие их соседи укреплялись в Хан-Мамед-Кале, куда ожидали прибытия и беглого Ших-Али-хана.

Уцмий вел себя двулично; боясь повредить сыну, он казался спокойным, но добровольно позволил занять Хан-Мамед-Кале и помогал возмутителям. Его сын, которого он просил возвести в достоинство уцмия, по приказанию Ермолова, был взят и отправлен в Дербент. Адиль-хан жаловался на это, но главнокомандующий отвечал, что того требуют обстоятельства, что он приказал отвести ему в Дербенте особый дом и сделает все, что можно лучшего, для семейства и самого Адиль-хана. [344]

«Полезно, однако же»,— писал Ермолов (Уцмию каракайтагскому, 21-го ноября. Рапорт Пестеля Ермолову, 16-го ноября, № 1306.), — «чтобы ваше высокостепенство более полагали надежды на российское правительство и знали, что не Дагестан сделает вам добро. Верьте мне и будете довольны»:

Генерал Пестель прошел, между тем, через деревни Хан-Мамед-Кале, Дели-Чобан, Берекёй и Джими-Кенд, разорил их до основания, разогнал мятежников, сжег все их хозяйственные запасы и подошел к с. Башлы. Предуведомленные о движении русского отряда, башлинцы отправили свои семейства в горы, но имущества всего забрать не успели, надеясь защитить его собственными силами. С приближением же войск к укреплениям они бросили их и ушли в горы, оставив в наших руках несколько фальконетов и одну небольшую пушку. Селение Башлы было занято нашими войсками, уцелевшие дома были преданы огню, запасы хлеба, скрытые в ямах, истреблены и сено сожжено. Жители окрестных селений прислали к Пестелю кадиев для испрошения прощения, с обещанием служить русскому императору. Приняв их милостиво, Пестель потребовал, чтобы к нему были приведены старшины деревень, и, опасаясь быть задержанным непогодою, выступил обратно в Дербент (Рапорты Пестеля Ермолову, от 16-го и 20-го ноября 1818 г. Акт. Кав. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 130 и 131.).

В это же время главнокомандующий присоединил к России навсегда селения: Кулецму, Урум, Оглы, Апши и отдал их в управление особого лица, которому они должны были повиноваться. Жители селений: Мюрага, Утемиш, Алходжа, Гаша, Хусейн-кенд, Кая-кенд, Мамаул, Малые Гимры и Бурдаки, как оказавшиеся верными, объявлены, по-прежнему, вольными. «Закон ваш будет уважаем, писал им Ермолов (Акт. Кав. Арх. Ком., т. VI, ч. II, №№ 8 и 12.). Никогда войска российские не тронут вашего имения, напротив — будут вас защищать. Кроме великого российского государя, вы никому не должны повиноваться; войскам дано повеление признавать вас государя подданными».

Проходя с войсками через Андреевские селения и осмотрев [345] их, Ермолов убедился, что это одно из самых важных мест на всем левом фланге Кавказской линии. Андреевское селение было центром, торговым рынком, снабжавшим горские народы всеми жизненными потребностями: здесь скотоводство их в зимнее время имело убежище, здесь горцы покупали и выменивали все продукты. Жители Андреевских селений не имели никакого образа правления, жили в несогласии между собою, в разврате всякого рода и имели связи с горцами, вредные нашим интересам. Старший князь Кара-Мурза Темиров был человек преклонных лет, преданный безмерному пьянству, и потому имевший весьма малое влияние на соотчичей.

Предполагая среди Андреевских селений построить укрепление, для постоянного пребывания в нем баталиона пехоты, Ермолов решился вместе с тем ввести среди населения правильно организованное управление. Удалив Кара-Мурзу Темирова, главнокомандующий назначил старшим князем маиора Шефи-бека Темирова, человека умного, благонамеренного, преданного России, несколько раз бывавшего в Петербурге и Москве. Назначив селение Андреевское постоянным местом жительства старшего князя, Ермолов требовал, чтобы Шефи имел строжайший надзор за жителями и не допускал беспорядков; чтобы он уничтожил пленнопродавство, принимание и удерживание у себя русских солдат и не дозволял хищникам иметь пристанища в селениях, вверенных его управлению. Объявляя о назначении старшим князем Шефи-бека Темирова, главнокомандующий требовал от жителей полного ему повиновения.

«Предупреждаю вас, писал Ермолов андреевцам (Обвещение владельцам андреевским, духовным особам, узденям и народу, от 27 ноября 1818 г. Акт. Кав. Арх. Ком., т. VI, ч. II, №№ 946-950.), что я требую лучшего поведения и порядка, нежели каковые доселе заметил я между вами. Бойтесь быть непокорными, ибо старший владелец будет исполнять собственные мои приказания. За каждым действием вашим буду я иметь наблюдение. Предвижу я, что некоторые из вас будут старшему владельцу делать препятствия в отправлении его должности; но я предостерегаю вас, что [346] таковые наказаны будут свыше их ожидания. Для собственного блага вашего буду я строг, ибо я с неудовольствием вижу, что ни владельцы, ни уздени не поступают прилично их званию, и такового беспорядка между подданными великого моего государя не должен и не могу переносить более. На старшего владельца возложил я обязанность смотреть за управлением принадлежащими вам селениями, ибо нет еще двух недель, как большая часть оных были с оружием против российских войск, и вы, владельцы, спокойно смотрели на оное. Я еще ожидаю, что вы будете разуметь обязанности верноподданных, и Боже сохрани, если не найду в вас большего усердия и верности».

Именем императора, как бы в вознаграждение шамхала за его верность, главнокомандующий присоединил к его владениям и отдал в полное управление Мехти-шамхала имения изменников Султан-Ахмед-хана аварского, брата его, дженгутайского бека Хасан-хана, и имение Гирей-бека, состоявшие в селениях: Параул, Шора, Дургали и Казанищи, с окрестными деревнями.

«Надеюсь, писал при этом Ермолов шамхалу (В письме, от 21-го ноября. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 211.), что сия милость государя императора умножит усердие ваше к его службе. Селения сии отдаются вам за верность, собственно лицом вашим оказанную, а потому наследникам вашим могут принадлежать не иначе, как разве государь император соизволит дать на то подтверждение».

Опасаясь акушинцев и брата аварского хана, шамхал просил Ермолова, чтобы часть русских войск была расположена в Тарках для его защиты. Имея намерение приступить к постройке новых укреплений, главнокомандующий не мог уделить своих сил шамхалу и советовал ему не раздражать до времени акушинцев и «возобновить связи, которые прежде имел он между ними, не щадя некоторых для того издержек».

20-го ноября главнокомандующий с своим отрядом возвратился в Тарки. Сюда приехал родственник уцмия с объявлением покорности от лица всего населения каракайтагского народа. Старшины некоторых вольных обществ также просили принять их [347] в подданство России. Известный плут Сурхай-хан казикумухский прислал к Ермолову своего посланного поздравить с одержанными победами и предложить свое посредничество в успокоении дагестанцев.

«Что касается, отвечал Алексей Петрович (В письме Сурхай-хану, от 22-го ноября. Акты К. А К., т. VI, ч. II, № 81.), до предложения вашего в рассуждении Дагестана, скажу вам по-приятельски, что я уже сделал доброе начало для его успокоения. Всю фамилию подлейших дженгутайских беков выгнал из их владений и первого из них — гнусного изменника Султан-Ахмед-хана аварского; и даю слово, что они вечно в своих владениях не будут. Остаются теперь одни изменники, присяге своей изменившие и известные скотскою глупостью своею акушинцы, дерзнувшие поднять оружие против российских войск. Я дал им время на раскаяние, и Боже избави их, если они осмелятся что-нибудь предпринять: истреблю до основания скотский сей завод».

Принимая депутатов, явившихся с покорностию, Ермолов не верил в чистосердечное раскаяние горцев, но наступившая зима заставила его отложить умиротворение их до будущего года, когда он надеялся собрать более значительные боевые силы и положить у прочное основание нашему владычеству в Дагестане.

Чтобы не возбуждать в течение зимы излишней деятельности со стороны горцев, главнокомандующий приказал генералу Пестелю дать отдых войскам и, оставив в Дербенте одну роту, с остальными вернуться на прежние квартиры в Кубинскую провинцию. Уцмию каракайтагскому поручено было вызвать жителей из гор в свои жилища и успокоить их. Главнокомандующий писал ему, что находит достаточным то наказание, которое они испытали, и просил Пестеля объявить, что более вреда им сделано не будет, и что «только мошенник Эмир-Гамза и его приближенные всегда преследованы будут (Предписание Ермолова Пестелю, 21-го ноября 1818 г.)».

Окончив таким образом экспедицию, Алексей Петрович выступил из Тарков, и войска 1-го декабря переправились обратно через Терек у Старогладковской станицы. Солдатам необходим [348] был отдых от беспрерывных движений с первых чисел мая месяца.

Ермолов слагал с себя вину в начатии военных действий, «но нельзя избегать их, говорил он, когда дерзкий неприятель приходит с угрозами».

«Здесь — писал между прочим главнокомандующий (Начальнику главного штаба, кн. Волконскому, 15-го декабря 1818 г., № 40.) — между народами, загрубелыми в невежестве, чуждыми общих понятий, первый закон есть сила. Знаю, что недостойно России во зло употреблять оную, но не могу не чувствовать, что она необходима, дабы отразить насилие. Может ли что быть безрассуднее и дерзостнее, как поступок лезгин, требующих, чтобы войска наши оставили город нам принадлежащий? Во всяком другом месте, в подобном случае силою отражаются несовместные требования, но здесь сего не довольно: здесь надобно наказать.

Теперь сие довольно легко, но в другой раз не легко могут представиться подобные обстоятельства. Не пренебрегайте, ваше сиятельство, Дагестаном. Не весьма отдалены времена Шаха-Надира, а здесь потерпели его армии. Нельзя равнодушно смотреть на буйственные народы сей страны, всегда спокойствие возмущающие, и где верное убежище врагам нашим в одной сей стороне. Персия рассылает деньги свои, и нельзя нам не знать, сколько, в случае войны с сею державою, могут быть опасными 25,000 человек, действующих в тылу и служащих многим другим примером.

Не говоря о сей стране, если взять во внимание пространство занимаемых нами земель, то просьба моя о прибавлении к корпусу трех полков пехоты и двух рот легкой артиллерии должна казаться самою умеренною, а с сими войсками и много в два года времени Дагестан будет совершенно в руках наших, ибо одного акушинского народа надобно смирить гордость; прочих всех бедность и нужда покорят нашим законам».

Текст воспроизведен по изданию: История войны и владычества русских на Кавказе. Том VI. СПб. 1888