-

ИЕРОМОНАХ НИКОЛАЙ

ЯПОНИЯ

Докладная записка иеромонаха (Ныне архиепископа. П. Б.) Николая директору Азиатского Департамента П. Н. Стремоухову.

Ваше превосходительство, милостивый государь!

Отправившись в Японию в звании настоятеля консульской церкви, но с миссионерской целию, я старался, и продолжение моего восьмилетнего пребывания там, изучить Японскую историю, религию и дух Японского народа, чтобы узнать, в какой мере осуществимы там надежды на просвещение страны Евангельскою проповедию. Конечно, в миссионерских видах я никак не рассчитывал на одни собственные силы; но мне казалось святотатством просить себе сотрудников прежде, чем я уверюсь, что их силы, отвлеченные от непосредственного служения России, не будут потеряны для людей вообще. Чем больше я знакомился с страной, тем больше убеждался, что очень близко время, когда слово Евангелия гам громко раздастся и быстро понесется из конца в конец империи. Беру смелость изложить пред вашим превосходительством те наблюдения, которые привели меня к этому убеждению.

В этой 35-ти миллионной империи крайнего Востока все как-то чудно, все не по-нашему, но вместе и не по-восточному. Как мы понимаем Восток? Абсолютный деспотизм сверху и безответное раболепство снизу, невежество, отупение и, вместе с тем, невозмутимое самодовольство и гордость, а вследствие этого неподвижность: вот понятия, которые у каждого из нас неразрывно связаны с понятием о восточных государствах. Тем более, по видимому, означенные качества должны бы принадлежать Японии, как стране очень древней и, во все время своего существования, имевшей сношения почти исключительно с одним Китаем, отсталость и неподвижность которого вошли в пословицу. И что же мы видим на самом деле в Японии. [571] Императорская династия здесь, правда, имеет, как почти везде на Востоке, божественное происхождение, но деспотами, в том смысле, который мы привыкли соединять с этим словом, императоры никогда не были. Я встретил в истории лишь одного императора (и в период наиболее цветущего состояния Японии), который взглянул было на свою власть, как на принцип полнейшего самовольства и вследствие того стал охотиться на людей с луком и стрелами, бросать людей в реку, бить их острогою, как рыбу и делать тому подобные дурачества; но и его постигла внезапная смерть, и история очень недвусмысленно говорит о причине этой внезапности. Другой, наследник престола, показывал наклонность сделаться подобным императором, но за эту наклонность государственный совет прямо лишил его права на престол. Вообще об императорской династии в Японии (она одна с самого основания империи, т. е. с 667 г. до Р. Хр.) можно не обинуясь сказать, что она блистательно исполнила свой долг: рядом героев и мудрых администраторов она завоевала страну для своего народа, дала ей очень хорошее гражданское устройство (лучшее чем то, которое существует теперь не по вине императоров), доставила народу военную славу завоеванием Корейских государств, ввела его в сношение с Китаем и чрез то даровала стране хоть то образование, которое выработал до нее Китай, и, наконец, жертвуя собой, своим божественным авторитетом, внесла в империю Буддизм, более обширную и высшую форму религиозного сознания, чем древнейшая религия Японцев — Синту (обожание духов предков). Кончив свою миссию и как будто истощенная ею, императорская династия впала в бездеятельность, в апатию, и Япония, не задумываясь долго, создала себе новую форму правления. Это вышло нечто очень оригинальное: император, по-видимому, продолжал быть тем же императором; титулы и почести на словах и в книгах остались за ним, но власть перешла к более живым и сильным деятелям — сёогунам (сёогун в буквальном переводе генерал). С этими, на свежей памяти и самопроизвольно поставленными, своими властелинами, Япония уже немного церемонилась: Сёогунских династий, менее чем в продолжении 700 лет (с 1186 г. по Р. Хр.), у нее перебывало шесть, при чем только те из сёогунов держались крепко и прочно, кто удовлетворял национальным потребностям.

Это ли деспотизм? И где же безответность и раболепство? Начните говорить с людьми разных сословий, спуститесь до крестьянина самого глухого околодка, и вы удивитесь здравому и вместе независимому образу мыслей народа о своем правительстве. Самый строгий [572] образ правления был установлен последнею, низверженною в прошлом году Сёогунскою династией: Япония была опутана сетью шпионов; самые суровые меры были приняты для устранения сношений с иностранцами; но первое относилось почти исключительно к обузданию удельных князей, второе (по понятию сёогунов очень основательному 300 лет тому назад) предупреждало страну от завоевания ее иностранцами. Что же касается до народа, то он имел условий к сознанию своей гражданской свободы гораздо более, чем народы многих государств в Европе. И при всем том, как народ был недоволен существовавшим порядком вещей! Интересно было послушать, как купец негодовал на такие и такие пошлины (правду сказать, вовсе не обременительные), как крестьянин роптал за взимание повинностей, по его мнению очень тяжелых, как все презрительно отзывались о чиновниках («которые почти все даже взятки берут — такие они негодные!»), как весь вообще народ корил правительство за бедность страны, между тем как нищих почти не видно, а каждую ночь в любом городе улицы увеселительных домов стонут от музыки и пляски. Это ли восточное, безгласное раболепство пред властелинами?

Из сказанного уже отчасти видно, что Японцы вовсе и не отупелый и не невежественный народ. Об образовании Японцев сравнительно с Европейцами можно сказать тоже, что обыкновенно говорят относительно Америки, сравнивая ее с Германией. Здесь образование не высоко и не глубоко, за то оно разлито почти равномерно по всем слоям народа. Конфуций здесь альфа и омега ученой мудрости; за то он, будучи задолблен до последней буквы ученым Японцем, не безызвестен и последнему простолюдину, который по нем большею частию учится читать и писать. Про другие страны мира до последнего десятилетия и самые ученые Японцы почти ничего не знали; за то и в отдаленной деревушке вы не найдете такого невежду, который бы не знал, кто такой Иеритомо, Иосицуне, Кусуноки, Масасинге и прочие исторические деятели, или не сумел сказать, на Север или на Запад от него лежат Едо, Мияко и другие важные местности. Весной вы идете по улице и видите толпы ребятишек, пускающих змея; вас заинтересовала чудовищная рожа, намалеванная на змее; спросите у ребятишек, кто нарисован: они наперевыв друг перед другом поспешит рассказать, что это Киёмори или Такаудзи или кто другой, и будьте уверены, они расскажут историю удовлетворительно: мать или старший брат, готовя им змея, позаботились в тоже время ознакомить их с этими историческими лицами; а часто короткая [573] повесть о них напечатана тут же на обороте листа. Вот остановились на улице две девушки и рассматривают картинки в книжке; одна из них хвастает своей подруге покупкой, которую только что сделала: это какой нибудь исторический роман. Покупать книг здесь впрочем, нет особенной надобности: здесь такое множество общественных библиотек и так баснословно дешево берут за чтение книг, при чем даже не нужно трудиться ходить в библиотеки, потому что книги разносятся ежедневно по всем улицам и закоулкам. Полюбопытствуйте заглянуть в эти библиотеки, и вы увидите почти исключительно военно-исторические романы: таков вкус народа, воспитанный вековыми междоусобными смутами, и книги вы не найдете в девственной чистоте; напротив, они истрепаны так, что в ином месте и невозможно прочитать написанное: несомненный признак, что Японский народ читает. Да, число грамотных и читающих в Японии не уступит количеству таковых в любом из Западных государств Европы (о России я и не говорю!); и это не смотря на то, что самые простые Японские книги писаны наполовину Китайскими знаками. Ведь чтобы только овладеть процессом чтения их, нужно убить три-четыре года! И при всем том Японцы прилежно учатся читать. Этот ли народ можно назвать отупелым?

Что же касается до гордости, самодовольства и неподвижности, то события последнего пятнадцатилетия служат наглядным доказательством того, что Японцам чужды и эти качества в тех размерах, в каких мы приписываем их восточным народам. Правда, у Японцев много национальной гордости, и они не могут не иметь ее: в продолжение 25-ти веков существования их империи, они ни разу не согнули своей шеи под чужое ярмо, ни разу даже переменчивый жребий войны не дал им случая усумниться в своем превосходстве пред другими нациями; напротив, всякий раз, когда они сталкивались с Айнами, с Кореею и даже с Китаем, они лишь торжествовали успехи своего оружия, и первые окончательно покорились им или ушли от них на Курильские острова, вторая целые века несла им дань; самый Китай по временам заискивал и пресмыкался пред ними; словом, их история внешних сношений, до последнего времени, всегда неизменно оставалась лишь историею побед и торжества. Прибавьте к этому учение их национальной религии, остающейся и до сих пор и заверяющей их, что они произошли от богов, что Япония вечная любимица богов, что прочие страны что-то в роде пустырей, созданных богами как бы случайно и потом заброшенных без всякого внимания. Удивительно ли, что Японцы до последнего [574] времени смотрели на иноземцев как на варваров, не очень высоко ценили их силы и даже строили планы подчинения себе всего света? Но увы! Даже в те времена самодовольства и гордости, в параллель к партии слишком высоко мечтавшей об Японии, находилась партия совершенно противоположная ей. Напуганным католическими пропагандистами в 17 столетии Японцам глубоко запала в душу мысль, что Европейцы непременно имеют намерение завоевать их страну, и в каждом китобое, случайно появлявшемся у их берегов, им беспрестанно мерещился шпион, подглядывающий что делается у них. А сколько тревоги наделали когда-то наши Хвостов и Давыдов? Как Япония зашевелилась и стала вооружаться! Какую громкую славу приобрели себе здесь эти два немного взбалмошные лейтенанта и какой ужас навели на всех, начиная от Кунашира до Киусиу! И как они подняли кредит России в глазах Японцев! И Англия очутилась одною из Русских губерний, и весь свет предпринял завоевать царь наш за одно с Турецким султаном! Наконец, чему я не хотел верить, пока сам не прочитал в очень серьёзной Японской книге, были Японцы, до того боявшиеся иностранцев, что предлагали проект провести по всем прибрежьям Японии каналы, чтоб избежать плавания по морю, где ходят иностранные суда; и правительство уже приступало к исполнению этого проекта, по крайней мере посылало инженеров осматривать места, удобные для проведения каналов. Это ли гордость и самонадеянность?

А что говорят события последнего времени? Едва прошло 15 лет с открытия Японии, и посмотрите, как изменился дух и правительства и народа. Не говоря уже о правительстве, почти каждый удельный князь выбивается из сил, чтобы завести у себя пароход, достать Европейское военное оружие, обучить солдат Европейской военной тактике, приобрести молодых людей сведущих в Европейских языках и науках. Как встрепенулся народ, как все ясно увидели свою отсталость и как искренно и энергично стараются поправить дело! Как все хотят видеть, знать изучить Европейское! Живущие в Японии знают, с каким самоотвержением молодые люди добиваются случая попасть за границу. Без преувеличения можно сказать, что, если бы была материальная возможность, пол-Японии уехало бы за границу учиться. Похоже ли все это на Китай, который целые столетия знакам с Европейцами и при всем том до сих пор воображает, что не ему следует учиться от Европейцев, а напротив, Европейцы приезжают позаимствоваться от него светом мудрости? Когда-то Япония со всею готовностию и охотою приняла Китайскую [575] цивилизацию; 16-ть веков она неизменно была под Ферулою этой цивилизации и проникнулась ею, по-видимому, до мозга костей: везде, начиная от постройки дома до религиозных убеждений, везде и во всем копировка Китая; своего собственного Японцы не изобрели ровно ничего, кроме разве Сёогунского звания, и то оправдываемого ими на основании подходящих примеров из Китайской истории; даже под сомнением, их Синту не есть ли тоже заимствование древнейшей Китайской религии.

Все это, если хотите, доказывает мелкость Японского народного гения (а быть может и то, что гений народа вообще не может развиться без взаимодействия других народов); но вместе с тем дает случай убедиться, что Японцы одарены удивительною упругостью духа. Весь наплыв Китайской цивилизации был как будто чем-то допущенным по уговору на время: теперь она не нужна, и Японцы легко и свободно бросают ее, как сбрасывают устарелое платье, и смелою, можно сказать, дерзкою рукою хватаются за все Европейское. Взгляните, что делается в настоящую минуту: они ни более ни менее как трудятся пересадить на свою почву Английскую конституцию, с ее выборными, с ее парламентом, с ее лишь для мебели королевскою властью; да говорят, и того еще мало: «Хотели-де ввести Американский образ правления, да не могли справиться с ним, немного раненько для страны». Конечно, еще сомнительно, вовремя ли им и Английская конституция; их возня с нею что-то очень напоминает мартышку и очки: в одно полугодие прошлого года они уж успели два раза редактировать свою конституцию, не считая разных подскрёбок и подчисток, встречающихся в официальных газетах. Но я хочу указать лишь на то, как Японцы живы и свежи духом и как быстро они откликнулись на призыв Европейской цивилизация.

Какая же у этого народа религия и как он относится к ней? Японский народ, наравне с Китайским, справедливо укоряют в атеизме или в индифферентности к делам веры. Но что за причина этих качеств, по-видимому совершенно несвойственных народам полуобразованным? Тот ли это атеизм, что по временам охватывает и Европейское общество, приводя в смущение благочестивые души и возбуждая горячую деятельность апологетов веры? Нет, совершенно другой. В Европе атеизм всегда служит характеристическим указателем успеха в науках, поднятия умов на высшую ступень развития. Первые, поставившие ногу на эту ступень, в порывах безотчетной радости, венчающей успех, провозглашают на все [576] лады торжество ума человеческого, его всемогущество, его высшую авторитетность, не хотят оглянуться ни на что другое, хладнокровно взвесить свою находку и указать ей приличное место в кругу знаний человеческих. Толпа сбегается на зов этих глашатаев и вторит им, часто не понимая, в чем дело. Но вот на ту же ступень взошли и люди более хладнокровные, ступили туда, наконец, хранители и истолкователи богооткровенной истины, рассмотрели, в чем дело, сличили новое открытие с учением веры, и (к удивлению массы) это открытие оказалось не только не противоречащим вере, но подтверждающим ее истинность: принимают народы плод науки в круг своих знаний, еще крепче привязываются душою к своей неизменной спасительной истине и продолжают свой путь, и целые века будут идти они. Много раз слабодушные будут иметь случай претыкаться на этом пути, но не исчерпают народы безбрежного океана божественной мудрости, не возвысится, не покичится человеческое знание над истинами религии и не истощит человеческая нравственность ее идеалов святости.

Не то в языческих странах вообще, не то и в Японии. Здесь атеизм высших обществ и индифферентизм низших происходят прямо и положительно от недостаточности религиозных учений, от того, что народ исчерпал их до дна, и они больше не удовлетворяют его. Вот Синту. Что это за религия? Поклонение духам предков, начиная с самых первых богов в мире. Что же это за боги? Видны в них могущество, мудрость, величие и т. под. качества? Ни одного; это просто слабые смертные, даже без тех чувственно-привлекательных качеств, которыми боги Греции когда-то вдохновляли поэтов и художников к созданию неподражаемых образцов классического искусства. Если Японские боги иногда творят, то этот акт совершенно не вяжется с другими их действиями, обличающими в них образцовое тупоумие.

Самый первый бог явился в мире случайно, уже после того, как хаос разделился и образовал небо и землю; о действиях этого бога и следовавших за ним пяти поколений неизвестно ровно ничего. Уже боги седьмого поколения начали творить. «Внизу должно быть есть земля», сказал Изанаги, стоя вместе с богиней Изанами на небесном мосту, и он погрузил небесный жезл вниз. С поднятого жезла канула капля и образовала остров. Изанаги и Изанами сошли на него и стали обходить кругом; он в одну сторону, она в другую. Когда сошлись, она первая сказала приветствие; Изанаги [577] рассердился за непочтительность, так как ему должно было принадлежать первое слово, и боги обошли остров снова. На этот раз Иванами придержала язык. После первых объяснений оказалось, что они могут быть мужем и женою; но как? К счастию, откуда-то взялась очень живая птичка, известная в России под именем синицы, села перед ними и своими движениями научила их супружеству. Тогда они стали рождать Японские острова. Перворожденным они были недовольны, так как он оказался весьма небольшим (Авадзи) — они родили побольше и т. далее; наконец родили горы, леса, моря и животных. Из всех их детей Аматерасу оказалась самою красивою, и они послали ее управлять небом: это богиня солнца. Но их сын Сосано, к неудовольствию родителей, оказался совершенным грубияном и забиякой; бить, сокрушать, приводить в слезы было его любимым занятием; родители за это послали его в ад. Пред отходом туда, Сосано попросился сходить на небо, повидаться с своей старшей сестрой. Сестра испугалась его прихода, думая, что он замыслил отнять у нее владения, и встретила его вооруженная с ног до головы. Но Сосано успел уверить ее в невинности своих намерений и оставлен был погостить. Ему, однако, не терпелось без проказ: то он вытопчет рисовые поля сестры, загнавши на них лошадей; то, подкравшись к окну, у которого она сидит за ткацким станком, нечаянно испугает ее до того, что она до крови уколет себе руку челноком. Наконец, он решительно вывел ее из терпения, когда сделал одно крупное неприличие в ее парадной комнате, в которой она приготовилась праздновать осенний урожай; без малейшей опаски она вошла и села, но — о ужас! запах пренесносный, и новое платье все испачкано! Огорченная до глубины души, богиня солнца ушла в пещеру и затворилась навсегда. Можно себе представить, что сталось с несчастным миром: все погрузилось во мрак, ни дня, ни ночи, все бродят ощупью. Боги думали было, что Аматерасу посердится и выйдет; не тут-то было! Она не на шутку рассердилась. Боги были не глупы, знали, чем выманить свою любимицу: они собрались у входа пещеры, насадили зеленые деревья и увешали их разными прелестями, заманчивыми для женского глаза, как-то: зеркалом, ожерельями; тут же посадили петуха, заставили его петь, а сами ударили плясовую. Не вытерпела богиня, отодвинула камень, чтоб взглянуть в отверстие; но в ту же минуту ее рука очутилась в сильных дланях бога силы, который заранее поставлен был на страже у входа. Как ни упиралась богиня, но была вытащена; тут ее окружили соломенной веревкой и пристали с просьбой: «Не уходи, не уходи опять», и тут же обещались примерно наказать негодяя [578] Сосано. Аматерасу не заставила себя долго упрашивать, и вот мир до сих пор наслаждается солнечным светом. А Сосано пришлось плохо: ему скрутили руки назад, выщипали его длинную бороду и сбросили с неба. Он, впрочем, не потерялся и на земле. Он упал в теперешнюю провинцию Идзумо, здесь набрел на плачущих старика и старуху; при вопросе, о чем плачут, они объяснили, что семиголовый змей переел всех их детей, теперь очередь за последней дочерью. Сосано обещался убить змея, если они потом отдадут за него дочь; старики с радостию согласились. Тогда Сосано велел построить семь шалашей и в каждый поставить по бочке вина, а сам спрятался и стал ждать. Змей пришел, ощутил запах вина, вложил в каждый шалаш по голове и натянулся допьяна, так что заснул. Тогда Сосано изрубил его в куски; когда рубил хвост, его сабля вызубрилась; он осмотрел хвост внимательно и нашел в нем меч, который и препроводил в подарок сестре Аматерасу. Затем женился, построил домишко и стал жить-поживать, даже сложил песенку про свое веселое житье, известную и доныне. В Идзумо он пользуется особенно усердным почитанием. А Аматерасу продолжала жить по своему. Воспитав сына Сосано и усыновив его, она хотела было отправить его на землю, но этот отказался, предоставив свои права сыну Ниниги. Аматерасу и послала Ниниги в Японию, отдав ему эту страну в потомственное владение. С ним она отправила большую свиту, наказав ей хранить господина и верно служить ему; вручила также внуку, при прощанье, зеркало, меч и осьмигранный драгоценный камень, как знаки его достоинства.

Ниниги сошел на землю, заблудился было здесь, но, по счастию встретившийся без путей Сарудахико проводил его в Хиунга (на острове Киусиу), где он и поселился. Его дети Хоносусо и Хохадеми разделили между собою занятия: первый удил рыбу, второй охотился за зверями, и каждый из них был очень счастлив в своей ловле. Однажды они, для пробы, поменялись орудиями охоты; но Хоносусо ничего не достал в горах и возвратил лук и стрелы брату; а Хоходеми не только не поймал на рыбной ловле, но и уду потерял. В вознаграждение он сделал брату новую уду, но тот ничего не хотел вместо своей прежней и настойчиво требовал ее. Хоходеми, в горести бродя по берегу моря, встретился с одним стариком, который, узнав причину его печали, сделал короб и в нем спустил Хоходеми на дно морское. Здесь Хоходеми нашел великолепный дворец морского бога, который хорошо принял его и женил на своей дочери. Чтоб найти удочку, собраны были рыбы; у одной [579] замечен был рот пораненным, и удочка оказалась у нее. Три года прожил здесь Хоходеми и когда, наконец, захотел отправиться на землю, морской бог снабдил его на всякий случай двумя шариками, имевшими свойство, когда бросить тот или другой в море, возвышать или уменьшать прилив. Возвратясь на землю, Хоходеми, при помощи этих шариков, одолел старшего брата, закрепил за собою власть и стал мирно царствовать. При рождении сына, он лишился своей жены. Тоётоми, почувствовав приближение родов, сказала мужу: «я беременна; выбрав бурный день, построй мне на берегу родильный шалаш и ожидай». Входя в приготовленный шалаш, Тоётоми запретила мужу идти за нею; но Хоходеми, пострекаемый любопытством, пробрался к шалашу и стад подсматривать. Он увидел лежащего свернутым дракона, обхватившего ребенка. Заметив, что за ним подсмотрели, дракон быстро ушел в море. Так как шалаш еще не успели покрыть, когда Тоётоми пришло время родить, то новорожденный назван был Фуки-аваседзу (непокрытый). От Аматерасу до него включительно пять поколений: это и есть так называемые поколения земных богов. Вот нить главных событий Синтуисской космогонии.

Но генеология богов этим далеко не оканчивается, а скорее только здесь начинается. К семи поколениям небесных богов Японцы почти не обращаются; земных богов, за исключением высокочтимой Аматерасу, тоже редко утруждают молитвами: эти области очень высоки и неподходящи для обыденного богопочитания. При всем том Япония полна богами (В числе Японских богов был и наш доблестный Иван Сененовнч Уньковский. Перед его портретов ставились чашечки с рисом, производились возлияния и пр. И. Б.). Откуда же они? Очевидно откуда. С сыном Фуки-аваседзу, Дзинму (первым в ряду микадо) начинается достоверная история Японии. Дзинму перешел с Киусиу на Ниппон, которым тогда владели Айны, дрался с этими последними, был на первый раз оттеснен ими, потом успел отнять у них значительную часть территории и утвердился на Ниппоне. Все это действия очень обычные для простых смертных завоевателей; но в тоже время Дзинму был сын бога, потомок Аматерасу и чрез нее небесных богов; очевидно, что он и сам бог. За ним в той же степени боги — все его преемники, до нынешнего микадо, о котором если Японцы выражаются, что «только пожелай он, небесный огонь сейчас же падет и попалить всех иностранцев», то имеют полное право так [580] выражаться. И вот, следовательно, ряд богов, уже более доступных для каждого, потому что эти боги более знакомы с земными делами. Из ряда императоров-микадо, ознаменовавшие себя чем либо особенно полезным для отечества, чтутся с особенным усердием. Например Хациман.

Кто же такой Хациман, которому такое множество храмов в Японии и в честь которого делаются такие великолепные военные процессии? Это бывший микадо Воодзин. Вы развертываете историю, прочитываете про Воодзина и, правду говоря, не находите ничего особенного: был из очень обыкновенных микадо. Но вы забыли главное; загляните в историю предшествовавшего микадо: это была мать Воодзина, Дзингу, завоевавшая Корею; а завоевала-то собственно не она, а Воодзин, которым она была беременна в ту пору. Всякому известно, как это было. Императрице совсем уж приходило время родить, когда она собиралась в Корею, но она взяла на берегу простой камешек, заткнула его за пояс и сказала: «да не родится дитя, пока я с победою не вернусь в отечество», и дитя не родилось, оно только переместилось на более удобную, по его мнению, квартиру. Дзингу, во время похода, была вооружена; между прочим один из рукавов ее платья замечали постоянно наполнениям чем-то; все думали, что там у нее нужные в походе вещи (ремешки, веревочки и под.), но все ошибались: там и был Воодзин, только не в рукаве, а в руке. Итак не великая ли услуга отечеству и вместе не дивная ли сила божественная — завоевать государство, будучи еще в теле матернем? Понятно после этого, отчего Хацимана так усердно чтут военные, считающие его по преимуществу своим богом. Предки микадо — боги и самого микадо и всего народа вообще.

Но с неба, вместе с Ниниги, пришло много великих мужей; их потомки живут и доселе и чтут их, как своих фамильных богов; деяния тех мужей принесли пользу всему отечеству, по этому и весь народ, за исключением самого микадо, обязан чтить их и чтит. Наконец, весь Японский народ, если разобрать его родословную, божественного происхождения: все в конце концов происходят от Изанаги и Иванами, поэтому все боги, и каждый человек обязан чтить своих предков, как богов, молить их о покровительстве, приносить им жертвы; степенью богопочтения к предкам обусловливается для каждого домашнее счастие или несчастие. Входя в Японский дом и любопытствуя взглянуть на божницу, вы всегда найдете бумажку с именами и жертвы перед нею; на вопрос о [581] значении бумажки, вы узнаёте, что на ней имена домашних пенатов. Иногда тут же стоит безобразный, закопченный идол: то непременно предок, чем нибудь особенно хорошим ознаменовавший себя для рода. Часто этот предок заинтересует вас своим карикатурным, уморительным видом; вам хотелось бы приобрести его для коллекции редкостей: не стесняйтесь, предложите цену подороже, чем за обыкновенную куклу, вам продадут его. Чем ниже общественное положение человека, тем больше у него богов, потому что, кроме своих пенатов, он чтит знаменитых предков людей высших сословий; наоборот же не бывает. Для императора было бы постыдно воздавать поклонение предкам какой-нибудь другой фамилии, какими бы заслугами они ни были ознаменованы; некоторые императоры, правда, унижали себя до этого, но это всегда считалось скандалом и возбуждало народное осуждение. Для членов знатной фамилии, наприм. Фудзивара, Минамото, Такра, было бы постыдно чтить богов какого-нибудь купца. Но есть боги и из низких сословий, чтимые всем народом: это люди, ознаменовавшие себя особенно великими заслугами, наприм. Хидеёси. Есть также множество местных богов, возникших из невысокого звания; наприм., такой-то открыл в горе золотую руду и потрудился для разработки ее; натурально, что и по смерти он покровительствует этой горе и работающим на ней; местные рудокопы строят ему храм и приносят жертвы; от рудокопов мало по малу почитание переходит в народ, и вся местность незаметно приобретает нового бога-протектора. Это делается особенно легко и скоро, если бог заявит себя каким-нибудь чудом; а мало ли средств чудодейства? Присниться кому во сне и сказать нравственную максиму или пропеть стишок, блеснуть под вечер синим огоньком в окрестности, окликнуть кого нечаянно в уединенном месте, прошуметь странным звуком между деревьями, когда нет ветру: бог может быть уверен, что все это примется в должном смысле, быстрою молвою пройдет в народе, и слава его упрочится.

Наконец, чествуются и боги зловредные, для того, чтобы умолить их не делать зла. Наприм., в эпоху, предшествовавшую возникновению Сёогунов, когда придворные сановники завели прекрасный обычай играть особами микадо как пешками, употребляя для удобства в игре микадо-малолетков, или и взрослых, но слишком явно тупоумных, был один микадо, по имени Сютоку: пока он был ребенком, он царствовал, но лишь только достиг совершеннолетия, его убрали с престола. Сютоку был строптив: он поднял бунт, привел в смятение столицу и окрестности; но он не был настолько [582] талантлив, чтобы одолеть врагов: его разбили, взяли в плен и заточили. Спокаялся бедный в своем неповиновении, в знак раскаяния переписал один молитвенник вместо туши собственною кровью и послал его в столицу; но ему с презрением отослали этот дар обратно. Тогда он, исполненный отчаяния и неописанной злобы, изрек: «молю богов, чтоб мне переродиться дьяволом, на мучение Японии»; со скрежетом зубов, с насупленными бровями, из под которых сверкали самые зловещие молнии, с отросшими волосами, в лохмотьях, он бродил с этого времени одинокий по дебрям и, наконец, умер в таком состоянии духа. Смерть его не замедлила обнаружиться для Японии самыми бедственными ударами: бунты, голод, наводнения, все свидетельствовало, что Сютоку начал свой страшный расчет с отечеством. Очевидно, что ему немедленно должны были построить храм, учредить богослужение, и едва только этим успели унять его свирепость.

Между самими богами существует субординация, так что есть боги начальствующие, есть боги служащие у других на посылках и побегушках. У некоторых богов служат исполнителями их воли те или другие животные, так что если бог сердит на кого-нибудь, то насылает на него своих посланцев, обезьян, оленей и т. д., которые у наказуемого разрушают дом, портят сад, опустошают поле.

Вот сущность Синту. Очевидно, что эта религия может принадлежать лишь очень грубому и невежественному народу, народу, стоящему на той степени умственного развития, когда он, побуждаемый присущим человеку религиозным чувством, ищет предмета поклонения, но не в состоянии возвыситься своим умом над окружающим миром и готов воздать божеские почести всему, что его поразит и возбудит его удивление; в нем умственного сознания пробудилось лишь настолько, что он не кланяется первой попавшейся на глаза старой ели или причудливой формы камню; он безотчетно понял существование другого мира, духовного, и превосходство этого мира над материальным; но дух поразил его лишь в частных, близких к нему явлениях, и он падает и преклоняется пред ними, а себя самого и всю природу ставить в зависимость от них.

Неудивительно, поэтому, что Синту не оказал почти никакого сопротивления Буддизму, при переходе сего последнего в Японию. Японцы в то время завоевали Корею (в 200 г. по Р. Хр.) и познакомились с Китаем; чрез эти столкновения умственный горизонт их [583] невольно расширился, и Синту оказался неудовлетворяющим более религиозным потребностям народа. И каким высоким учением здесь должен был показаться на первый раз Буддизм, эта лучшая из языческих религий, Геркулесовы столбы человеческих усилий составить себе религию, руководствуясь теми темными остатками богооткровенных истин, которые сохранились у народов после рассеяния Вавилонского! Синту почти без ропота и сопротивления уступил свое место новой религии и, не будь особого обстоятельства, его и следов до сих пор не было бы в Японии. Это обстоятельство заключается в гибкости Буддизма и способности его принаровляться к обычаям страны, куда он является; а все это вытекает из его основного догмата перерождения. «Клянусь, что буду рождаться в разных невежественных странах, для привлечения их к спасению», клялись Будды и Бодисатвы. Итак, Аматерасу была тот же Будда, Хациман тот же Будда, все Японские боги — Будды и Бодисатвы, рождавшиеся, применительно к умственному и нравственному состоянию Японского народа, совершенно в других видах, чем в Индии, рождавшиеся для того, чтобы «завязать связь с народом» и чрез то приготовить его к восприятию истинного учения Будды. «Связь» (ин-ен) тоже есть основное учение Буддизма; не завязавши связи, Будда не спасает никого, а чтобы завязать ее, он может рождаться во всевозможных видах. Таким образом Буддизм нарек Японским богам свои имена, под этими именами принял их даже в свои храмы и зажил роскошно в Японии. Но Синту от этой снисходительности и покровительства приходилось нелегко. Он конфузился пред своим щеголеватым соседом, пред его высокоумием, пред пышностию его храмов, пред обилием его молитвенников; и вот он начал из кожи лезть, чтоб поправиться: построил себе храмы наподобие Буддийских, сочинил великолепные церемонии, живописные костюмы; но самое главное: принялся толковать свое учение на всевозможные лады. Если в Буддизме поражают вас иногда толстые молитвенники, наполненные ничем иным, как похвалами заглавию этих же самых молитвенников, то у Синтуисских экзегетов вы найдете целые томы толкований на отрывки из древней Японской истории, толкований, где каждый слог, каждая буква исторического текста дали случай к сплетению самых хитрых и невероятных аллегорий. Но увы! по этому скользкому пути с своей легкой ношей Синтуисские экзегеты не замедлили спуститься до полнейшего отрицания всего. Самое отъявленное безверие было результатом их пытливости. «Был довременный хаос; в нем случайно зародились искра огня и капля воды; от взаимодействия этих двух элементов хаос сгустился и принял шаровидные формы; от припёка [584] огнеобильного шара (солнца) на водообильный (землю), в последнем, когда он был еще в состоянии грязи, зародились разные живые существа; человек, как самое высшее существо, образовался в лучшем из болот, т. е. более мягком и обильном грязью». Вот сущность учения Японских материалистов, смею уверить, ни в логике, ни в силе аргументов ничем не уступающих Европейским. Синту, по-видимому, должно бы было не поздоровиться от этих дружески-медвежьих услуг, но ни чуть не бывало. Дело в том, что, во-первых, нельзя встретить ни одного экзегета, который бы, при решительном отрицании всего содержания Синту, тем не менее не направлялся к поддержанию его и к сплетению ему самых выспренних похвал. Факт, с первого взгляда, странный, но в сущности весьма простой и естественный: Синту из религии обратился у экзегетов в национальное, чисто-гражданское учреждение; всем мельчайшим подробностям его приписано самое высокое значение для поддержания народного духа, для развития гражданских добродетелей и утверждения могущества Японии на веки вечные. В этих видах превозносятся похвалами предки, выдумавшие такое мудрое учреждение и, в конце концов, Синту рекомендуется для вечного хранения и последования. Во-вторых, те же самые приверженцы Синту рассмотрели хорошо и Буддизм и нашли в нем Ахиллесову пяту, и не одну; с тою же разрушающей критикой они обратились и к нему, но уже не для поддержания, а для разрушения и поругания его, как иноземного учреждения, зловредного для Японии. Все Буддийские чудовищные чудеса, все его безобразные легенды, его скучнейший рай и ни с чем несообразный ад, все это подвергнуто насмешке и отрицанию, и так. обр. для Буддизма сделалось наконец и невозможным, хотя бы он желал того, окончательно подавить и уничтожить своего противника. В таком виде Синту существует и теперь, т. е. по наружности как будто религия, облеченная во все внешние аттрибуты религии; но в сущности, для рационалистов, как народная школа добродетелей. Эти рационалисты в тоже время хотят, чтобы народ верил в Синту, как в религию, но народ настолько же верит, насколько они сами: и в добавок, не возвысившись до заносчивых тенденций рационалистов, не видит в нем и школы, и выше приведенное выражение: «пожелай микадо, и небесный огонь попалит всех иностранцев», в устах Японца имеет самый иронический смысл.

Буддизм, возникший на почве Индии, как противодействие Браминской кастальности и угнетению низших классов высшими, был, и этом отношении, проповедью духовного равенства и любви в [585] языческом мире. С другой стороны, как проповедь человека, из наследника престола сделавшегося нищим, он, натурально, явился проповедию суетности всего земного, нестяжательности и нищенства. Эти две характеристические черты, с которыми Буддизм явился в устах первого своего проповедника, обеспечили для него будущие успехи: первая влекла к нему сочувствие народных масс, вторая доставила ему множество способных приверженцев и деятелей. В дальнейшем развитии эти черты приняли другой вид и доведены до крайности и нелепостей. Существовавшее в темном предании между Индийцами понятие о имеющем явиться на земле любвеобильном Искупителе рода человеческого мало-помалу отнесено было к самому Шакьямуни: в его лице Буддисты нашли своего богочеловека, сшедшего с неба и воплотившегося для научения людей. Но так как Буддизм явился на почве Браминского пантеизма и сам оказался бессильным отрешиться от него, то и в Будде Индийская фантазия не могла выработать единоличного владыку мира. Он, правда, является с чертами свойственными Богу, но, вместе с тем, таких, как Будд, бесконечное множество, и каждый из них дошел до этого блаженного состояния своими заслугами; каждому человеку, в его очередь, также предстоит, рядом множества градаций, выродиться в Будду. Эта лестница, идущая от человека вверх, ведет к состоянию Будды. Но почему же не продолжать ее и вниз? И вот, при наклонности к пантеистическому воззрению на мир, при непонимании природы и ее отношений к человеку и при бессознательном, свойственном человеку, сострадании к низшим существам, окончательно определяется идея метампсихоза. Весь животный мир по существу отождествляется с Буддой; мало того, лестница простирается еще ниже: изобретайте разных степеней ады, населяются живыми существами и тоже ставятся в связь с Буддой. Дурной человек, в наказание за свои грехи, рождается животным или посылается в ад; спустя известное время, положенное для очищения грехов первого рождения, он снова рождается человеком и если живет на этот раз добродетельно, то, по смерти, может опять родиться на земле уже царем или другим великим лицом; если опять ведет себя хорошо, то идет в рай, откуда вновь может придти на землю Боддисатвой или Буддой. Таким образом небесный, земной и преисподний мир делаются огромной лабораторией, в которой бесчисленные роды существ кишат, рождаются, перерождаются и, в конце концов, все делаются Буддами. Так далеко зашли последователи Шакьямуни, развивая его простую первоначальную идею любви и равенства. [586]

В развитии другой, столь же простой и естественной, идеи нестяжательности они тоже не замедлили придти к самым крайним и неожиданным выводам. Труд и везде наказание Божие за прародительский грех; особенно же труд тяжел на Востоке: там наклонность к стяжанию не мучит человека; было бы чем утолить голод и жажду, а за тем нет больше наслаждения, как лежать или сидеть под тенистым деревом, предоставив течение мыслей воде фантазии. Но мысли тоже могут иногда или причинять огорчение, или волновать; поэтому еще лучше, если они как бы останавливаются и замирают в своем течении, или, одним словом, человек погружается в бесчувствие, в бессознательность; тогда он погружается в ничто, но в этом ничто, вместе с тем, целостное существование человека. Такое бессознательно-спокойное состояние называется созерцанием; ему приписываются высокие качества непосредственного ведения всего и сила управлять всем, так как в этом состоянии, будто бы, человек, отрешась от себя, сливается в одно со всем, а тогда он может и владеть тем, с чем слит. Это состояние поставляется целию всех и всего; Будды потому и Будды, что достигли возможности во всякое данное время погрузиться в это состояние, и оно считается их высочайшим блаженством. Мимоходом, на пути развития этих главных своих начал, Буддизм сочинил для своих последователей правила нравственности, поражающие иногда своею чистотою и строгостию, иногда своею чудовищностию; сочинил также чудовищные и самые невероятные легенды и чудеса. Все это, взятое вместе, облеклось в огромную литературу и в правильное религиозное общество, с своим богослужением, с своими храмами, монастырями, наконец, с своими искусствами, живописью, скульптурою и архитектурою. Все это, в период гонения на Буддизм в Индии, хлынуло на Север и затопило Китай и Корейские государства, откуда не замедлило перейти в Японию.

Мы уже видели, что Синту без сопротивления отступил на первый раз перед новою верою, и Японцы с радостию приняли ее. Да и могло ли быть иначе? Вместо слабых, сомнительного авторитета богов Буддизм представлял для поклонения высочайшее существо сошедшее на землю для спасения людей; грубым, почти неоформленным, понятиям нравственности Буддизм противопоставил свою тончайшую казуистику; пред такими же грубыми формами наружного богопочитания Буддизм щегольнул великолепием своей богослужебной обстановки; устным преданиям Синту противопоставил Буддизм свою широкую литературу, тогда уже переведенную на Китайский язык. [587] Последнее обстоятельство имело двойную выгоду для Буддизма в Японии: с одной стороны, оно убеждало Японцев к принятию Буддизма примером Китая, пред цивилизацией которого тогда преклонялись Японцы; с другой, оно пресекало для Японцев всякую возможность скептического исследования обстоятельств происхождения самого Буддизма, так как Китайские буддисты переводили на свой язык, натурально, лишь то, что служило Буддизму, а не против него. Буддизм, однако, не вполне пришелся по духу Японцев. Это обнаружилось скоро же по введении его, когда Японцы начали развивать его по своему, выдумывая одна за другою секты, что, очевидно, обнаружило стремление выработать учение согласное с коренными свойствами народа. В этой работе Японцы не останавливались ни пред какими затруднениями и дошли, наконец, до совершенных противоречий друг другу. Многие секты и в Японии уже забыты. Я укажу из существующих на более важные.

Вот Зенсиу. Как секта перешедшая из Китая, она любит хвалиться своим православием, своею неиспорченностию. Очень странная претензия; все, чем Зенсиу может похвалиться, это разве древностью. Секта эта, очевидно, есть порождение переходной эпохи в Буддизме, когда простота первоначального учения Шакьямуни была уже утрачена, но окончательно Буддизм еще не определился, еще не выяснилась личность Будды, как не только учителя, но и деятельного помощника людей в созидании спасения. Зенсиу составляет проповедь самоумерщвления, в видах достижения способности созерцать; но этот акт приурочен к тому состоянию Будды, когда он сам еще не был Буддой, а только упражнялся в подвиге самоумерщвления; таким образом здесь человек берет на себя своими силами, по примеру лишь Будды, а не при содействии его, достигнуть верховного блаженства. В практическом применении суть этой секты: «зазен», сидение, по примеру Будды, в известном положении, для упражнения в самозабвении и приобретения способности созерцать: чтобы содержать себя во всегдашней готовности к этому подвигу, сектанты ограждены самыми строгими предписаниями касательно пищи и внешнего поведения; дисциплинарная сторона здесь развита до мельчайших тонкостей. По теории все не дурно. Но как на деле? Может ли народ предаваться зазену? Это немыслимо. Займись Япония зазеном неделю, в другую она умрет с голоду. Соблюдается ли зазен хоть в монастырях? Говорят, будто есть такие монастыри, где назначается в году несколько недель или дней для зазена; в это время монахи, ежедневно по нескольку часов, сидят, собравшись в одной [588] комнате, и предаются созерцанию, при чем так как под тяжестию блаженных ощущений головы монахов, особенно молодых, начинают клониться, то игумен с одним орудием, очень чувствительным для бритой головы и плеч, беспрестанно ходит между ними и вызывает созерцателей к действительности. И на эту ничтожную формальность сведено все учение Зенсиу. При всем том это одна из самых распространенных сект в Японии!

Монтосиу, другая весьма распространенная секта, обязана своим происхождением Японии и составляет совершенное противоречие Зенсиу. Монтосиу отбросила весь Буддийский аскетизм и ухватилась лишь за идею любви Будды к миру. Здесь о самоумерщвлении и помину нет: сами бонзы женятся, едят мясо и все что угодно. Все подвиги человека представляются ничтожными; для спасения требуется лишь вера в Будду; будь человек неслыханнейшим злодеем, но скажи только раз: «Наму-Амида-Буцу» (поклоняюсь Будде Амиде), и он спасен. Учение о любвеобилии Будды, о готовности его спасать человека по первому призыву, о недостаточности собственных сил человека для спасения и о благодати (тарики) невольно изумляет; слушая в храме иную проповедь, можно забыться и подумать, что слышишь Христианского проповедника. Уж не от Христиан ли заимствовано это учение; при исследовании же оказывается, что оно решительно самобытное в Японии и составляет лишь развитие идеи об искупительной миссии Будды. Но, при этом возвышенном учении о любви Будды к миру, сам Будда нисколько не изменяется: он остается тем же мифически безобразным и невероятным лицом. Оттого-то Монтосиу, с своим высоким учением о благодати, принесла Японии гораздо больше зла, чем все другие секты. Допустив семейное состояние бонз, эта секта тем самым разрешила им все материальные заботы и поставила их наравне с мирскими людьми. Это, по-видимому, не важно; при возникновении секты всем даже представлялась лучшая сторона ее именно в этом, так как здесь устранялась зазорность поведения бонз всех других сект; но никто не предложил вопроса: что будет, если бонзы Монтосиу выступят на поле деятельности во имя освященных сектою и народным сознанием материальных интересов, но с неверием в душе ни во что? Никто не подумал, как страшна в устах бонз может быть фраза: «Сколько ни греши, скажи только: «Наму-Амида-Буцу», и все прощено». Действительно, в период долгой неурядицы, бывшей пред династией Токугава, бонзы Монтосиу двигали целыми армиями и, притом, под собственным флагом; «шаг вперед — в рай, шаг назад — [589] в ад», кричали они своим войскам и производили страшные битвы, страшные грабительства и опустошения; сами не веруя ни во что, но двигая невежественными массами увлеченных фанатиков, они грозились ниспровергнуть все государство. Только Нобунага мог унять их, и то какими средствами! Раз две шлюпки были наполнены отрезанными ушами и носами у побежденной их армии и отправлены в их главную квартиру, а когда взята была и она, то 200 тысяч бонз и их защитников сожжено разом!

Вот еще секта, Хоккесиу, тоже получившая начало в Японии. Эта составляет дань хвалы и удивления Японцев одному молитвеннику, по имени мёохоренгекё, тому самому, молитвеннику, в котором Будда, собираясь умирать, объявил торжественно, что «все, чему он прежде учил, все это ложь, что он старался лишь красивым сплетением обманов привлечь к себе людей, как завлекают детей игрушками, что истинно только то, что он скажет теперь, а теперь он скажет вот что: «Все люди сделаются Буддами»; «что это учение до того важно, что стоит только назвать имя молитвенника, в котором оно изложено, и человек спасен». Молитвенник наполнен самыми нелепыми чудесами, в роде следующего. К Будде, когда он преподавал это учение, прилетели с неба, в своих великолепных дворцах, два другие Будды, давшие клятву всегда слетать на землю для слушания учения, к изложению которого теперь приступил живой Будда. Сидят они рядышком, и живой Будда проповедует. Когда он высказался, ученики, естественно, были ошеломлены и казались неверившими. Вот трое Будд, для подтверждения истины, высунули языки, которые оказались до того длинными, что пронизали 10 тысяч мировых сфер; в таком положении они просидели перед учениками 10 тысяч лет; затем втянули языки обратно и крякнули все разом, от чего потряслись все миры; в заключение щелкнули пальцами, отчего также потряслись все миры. Могли ли после этого сомневаться слушатели и можно ли не обожать книгу, учение которой засвидетельствовано такими чудесами?

И каждая из сект опирается на незыблемом для Буддиста основании: каждая имеет свои символические книги в каноне священной Буддийской литературы. Эта литература так обширна и разнообразна, что в ней есть книги совершенно противоположные одна другой, или даже прямо отвергающие истинность учения других книг, как только что упомянутый молитвенник мёохоренгекё. Это как нельзя лучше обличает происхождение Буддийской литературы от многочисленных авторов, часто враждебных друг другу; но каждый автор, стараясь придать вес своему произведению, озаботился [590] приписать его Будде, так что по наружности все и вышло учением Будды, изреченным лишь в разные времена и при разных обстоятельствах. Таким образом на основания одного и того же учения Будды можно воздвигать самые противоречащие секты, и никто не смеет укорить за это, так как каждая секта укажет на непререкаемый довод в священной книге. Нет ничего резче, наприм., этого нововведения, как женитьба бонз в Монтосиу, тогда как до монаха Синрана никто из бонз никогда не думал жениться; но посмотрите, как легко было сделать и этот шаг на основании Буддийской литературы. В одной из священных книг, перечисляющих обеты Бодисатвы Кваннона, есть обет его: «буду воплощаться и в теле женщины, чтобы руководить смертных». Правда, этого еще недостаточно, чтобы Синрану жениться; но в каноне есть также неисчислимое множество примеров явления Будд и Бодисатв святым людям во сне, для сообщения им своей воли. Отчего же и Синрану не увидеть чудесного сна? Он и увидел: является ему Бодисатва Кусе (другое имя Кваннона) и вручает четыре стиха, значение которых следующее: «Подвижник, женись в награду за твои подвиги! Я сделаюсь телом драгоценной девицы и сочетаюсь с тобой; изукрашенная, я буду вести людей к рождению в рай». Синран в то время был еще послушником и не имел особенного авторитета. Но нужно же было так случиться, что в ту же ночь и его учитель, всеми уважаемый старец Хоонен, увидел во сне то, какой сон снится Синрану. Нужно же было такое стечение обстоятельств, что на следующее утро Хоонена посетил один из первых придворных сановников и завел разговор такого свойства, что в заключение сам предложил одну из своих дочерей в замужество какому-нибудь монаху, и нужно же было этой дочери называться именно «драгоценная девица» (Тамахиномия)! Разве во всем этом не ясно, как день, промышление Кваннона о спасении людей? Кончено, Синрана женить, как он ни уклоняется от этого! И новая секта пошла щеголять по свету. Вообще, в Буддийском каноне столько чудес и столько нелепости в этих чудесах, что мало-мальски смыслящий человек не может не считать их за басни; а так как он видит, что эти басни позволены себе самим Буддою, который прямо высказывает и иезуитское правило: «обманывать людей, чтоб привлекать их к себе», то и он, на том же основании, считает себя в праве делать всевозможные благочестивые обманы во благо ближним. Я не говорю уже о тех, которые, как большинство бонз, обманывают народ чисто-злонамеренно и своекорыстно. Возьмем еще пример «Нембуцу» (спасение чрез благодать) в той обширности, в какой оно развито [591] Хооненом и Синраном; правда, учение новое, но все же оно довольно твердо может быть основано на некоторых молитвенниках из самого канона, если взять их безотносительно к другим. На что бы, кажется, искать других оснований? Но посмотрите, на чем оно больше всего опирается. Вот один послушник, сгоравший желанием узнать, каким путем легче всего достигнуть блаженства будущей жизни, затворившись в кумирне Аматерасу, молится об откровении ему этого пути; после семидневной молитвы, ночью, он видит наяву открываются дверцы кивота, где была статуя богини, выходят два мальчика и говорят ему: «Аматерасу теперь нет дома, но она нам наказала, что если в ее отсутствие кто станет молиться об указании верного способа к избежанию будущих перерождений и смерти, то чтобы мы учили: отвергнув собственные тысячеобразные действия, всем сердцем призывать Амиду, всею душою подвизаться в Нембуцу; этим непременно достигнется рай будущей жизни и высочайшее успокоение». Вот другому является сама Аматерасу и поет: «Кто призывает Будду Амиду, тот не говори, что я богиня этого государства». Вот во время спора Хоонена с другими бонзами о своем Нембуцу, статуя Амиды издает ослепляющий блеск; вот четки одного последователя Хоонена сияют лучезарным светом в ночной темноте; вот Хоонен своим: «Наму-Амида-Буцу» вызывает из озера дракона, и проч. Нет возможности перечислить всех выдуманных чудес, снов, песень богов. Все секты наперерыв одна перед другой стараются щеголять чудесами, одни других нелепее, одни других фантастичнее. Наглость дошла до того, что указывают чудеса там, где каждый собственными глазами может видеть или ушами слышать, что чуда нет. Там на морской воде написаны Китайские знаки: «Мёо-хо-рен-ге-кё»; здесь птицы поют: «Наму-Амида-Буцу»; там в небе, при заходе солнца, постоянно является фигура Амиды и пр. Бонзы до того привыкли к выдумкам и обманам, что расточают их даже там, где нет никакой нужды в них: я читал одно жизнеописание Будды, где автор преблагочестиво уверяет, что за матерью Будды в приданое даны были, между прочим, семь полных возов «Голландских» редкостей; а когда она забеременела Буддой, то другая жена царя, из зависти, чтоб убить младенца в ней, обратилась к одному из Христиан, которые, как известно, все колдуны, чтобы при помощи его волхвований испортить свою соперницу; и с мельчайшими подробностями описан способ волхвования Христианина, приложен даже его портрет и изображено, как он погиб среди волхвования, пораженный небесными силами. [592]

Кроме Синту и Буддизма, в Японии существует еще Конфуцианизм, хотя не в виде особой религиозной секты, а в виде нравственно-богословской школы. Я считаю не лишним сказать несколько и о нем. Конфуций привлекает прежде всего красотою своей литературной речи; его фраза исполнена лаконизма и силы и по временам блещет красками остроумных метафор. Все это делает Конфуция неподражаемым образцом литературного языка в Китае, вот уж более 20-ти веков. Если заглянуть под эту привлекательную оболочку, то вы увидите почти всегда какую-нибудь мысль прямо или непрямо направленную к утверждению системы 5-ти отношений. Эти отношения (господина и слуги, отца и сына, мужа и жены, брата и брата, друга и друга) и составляют сущность Конфуциева учения, то, что доставило Конфуцию славу величайшего мудреца, неподражаемого учителя, полубога. Вкруг этого столпа мудрости толпятся тысячи комментаторов, принося ему в дань свои таланты и всю свою жизнь; каждое слово его учения разобрано и истолковано на тысячу ладов; в каждой фразе, случайно вымолвленной им, найден глубокий, многоразличный смысл, и вы, читая, невольно и сами находите его и удивляетесь глубине мудрости, сами не замечая того, что удивляетесь, быть может, не Конфуцию, а его остроумному толкователю. Это дерево Конфуцианизма, питаемое постоянно приливом свежих соков и разросшееся в течении веков до невероятного объема, составляет действительно нечто величественное и грандиозное: так мы любуемся устарелым вековым дубом, обросшим десятками плющей, с их обильною и свежею листвой. Но что в самом деле сделало Конфуция таким великим в Китае? Он жил в одну из самых тревожных эпох Китайской истории, когда государство, бывшее прежде монархическим, разделилось на множество независимых княжеств; князья беспрерывно ссорились между собою, народ стонал от опустошительных войн и всякого рода безурядицы. Такие времена всегда сопровождаются нравственным упадком: вероломство, эгоизм всех родов, забвение даже кровных отношений и связей самые обычные явления в это время, и никто не думает горячо восставать против них, потому что всякий думает о себе и готов для ограждения собственных интересов употребить те же орудия. В такое-то время явился Конфуций. Он не был творцом какого-нибудь нового учения, да Китай и не был расположен тогда слушать что-либо новое. Он лишь тронут был до глубины души бедственным состоянием своего отечества, грозившим из хронической болезни обратиться в смертельную, и старался вызвать к сознанию соотечественников времена здравого состояния Китая. Как великий человек, он не только [593] инстинктивно понял, но и сознательно выразил духовные потребности и идеалы Китайской нации; но, как истинный Китаец, неспособный к высоко-идеальному мышлению, он не дал своему отечеству системы учения, построенной строго логически, по всем законам формального мышления; он, напротив, держался всегда самой твердой, практической почвы. Он изучил и изложил древнюю историю Китая и древние обычаи, которыми, по его понятию, поддерживались добрая нравственность и благосостояние государства, церемонии, музыку, поэзию (народные песни); ученики же его, кроме того, постарались записать его нравственные афоризмы, которыми он постоянно обмолвливался, и представили таким образом в более наглядной форме его учение, почерпнутое из изучения древнего быта Китайцев. Таким образом в книгах Конфуция выразился не частный человек, но выразился сам Китай в его характеристических хороших чертах, в том, что он выявил доброго из своей натуры и что, следовательно, может и должен хранить, как свое собственное. В эпоху материального и нравственного истощения Китая пред ним поставлен был живой портрет его самого во времена физического и нравственного здоровья. Мог ли Китай не узнать сам себя и не полюбить себя в прежнем виде, а полюбив, не поставить себя пред собою, как образец, на вечные времена? С течением веков, быть может, характер Китайцев мог бы принять новые оттенки, нравственность определиться точнее, формы жизни измениться; но уже писания Конфуция успели сделаться канонически-непогрешимыми, их предписания обязательными, сам Конфуций — предметом религиозного поклонения.

Текст воспроизведен по изданию: Япония. Докладная записка иеромонаха Николая директору Азиатского департамента П. Н. Стремоухову // Русский архив, № 4. 1907