РУССКИЙ ПУТЕШЕСТВЕННИК ПРОШЛОГО ВЕКА ЗА ГРАНИЦЕЮ

РУССКИЙ ПУТЕШЕСТВЕННИК ПРОШЛОГО ВЕКА ЗА ГРАНИЦЕЮ.

Собственноручные письма А. С. Шишкова 1776 и 1777 г. ¹

1776 год.

2-го августа

Любезный друг!

Извини меня, что я давно не исполняю того, что от меня требует и моя к тебе дружба, и собственная моя скука. Я уже давно принял намерение к тебе писать и некоторые свободный от дел моих часы разделить с тобою, но не знаю, что меня от того по сию пору удерживало. Может статься воображение, что ты моего письма весьма долго или никогда не получишь, отнимало у моего желания силу и заставляло меня молчать. Уже сие молчание более шести недель продолжается; напоследок мои обстоятельства и моя скука, не взирая на безнадежность в переслании сего письма, увеличили прежнее мое желание и понудили меня действительно приняться за сие упражнение. В столь беспокойной и скучной жизни, какова теперь моя, нет иного для человека утешения, как размышлять и разговаривать мысленно с теми, которых он любит: следовательно, какой бы сие письмо ни имело успех, однако, мне оно будет подавать некоторую отраду тем, что я оное пишу. [410]

Я не знаю, каким образом дать тебе понятие о теперешнем моем состоянии: оно хуже и несноснее, нежели привыкшему к московским веселостям щеголю быть на целый месяц заключенному в худую и никем не обитаемую, кроме мужиков, деревню; там он по крайней мере в ясную погоду на мягкой траве спокойно уснуть может, или какое-нибудь изберет для себя веселое упражнение, а мне беспокойство, скука и болезнь не дают и подумать об удовольствии. Но чтоб уведомить тебя, отчего я толь огорченный имею мысли, то наперед надлежит сказать тебе пребывания моего место. Мы с фрегатом нашим находимся при выходе из английского канала в Западный океан, и уже третью неделю благополучных ветров не имеем; а на море всего несноснее противные ветры, особливо когда они еще бывают крепкие. Вчера претерпели мы жестокую бурю, сегодня также ветер очень силен, волнение превеликое, фрегат наш из стороны в сторону бросает ужасно, и надежды к перемене ветра не видно никакой. Нет ничего досаднее сей погоды: все трещить, все падает, все ломается, и нигде спокойного места обрести не можно. То-то прямо дорогое времячко и жизнь пресладкая! Если ходишь, так лучше кажется сидеть, когда же сидишь, так лучше кажется лежать, а если лежишь, так лучше кажется ходить: тут не хорошо, там дурно, а в третьем месте и того хуже; куда хочешь — поди, что хочешь — делай, везде скучно, и отовсюду бы бежал. Вот слабое начертание скуки, господствующей между мореплавателями во время крепких и противных ветров; и в такой-то находяся скуке, пишу я к тебе это письмо.

Я возвращаюся к самому началу нашего похода, и буду от сего числа подневно уведомлять тебя обо всем, что с нами вперед во время нашего путешествия случаться будет. Может статься письмо сие сделается напоследок такою книгою, на прочтение которой не достанет и целых суток, но я, однако ж, уповаю, или по крайней мере столько льщуся, что оно тебе не будет противно.

Пятого на десять числа июня месяца в седьмом часу пополудни, подняв якорь и распустя паруса, отправились мы в предписанный нам путь, оставя любезное наше отечество и со всеми теми, которых мы в оном любить и почитать привыкли: скука и сожаление далеко нас провождали, а воспоминание навсегда с нами осталось. Ветры по большей части служили нам благополучные, так что мы чрез одиннадцать дней увидели берега Дании, и скоро потом пришли в Копенгаген. Сей столичный Датского королевства город лежит на острове Зееланде в южно-западной от Петербурга стороне, расстоянием около двух сот немецких миль от оного, почитается всеми изрядным в Европе, имеет хорошую крепость и безопасную гавань; также находится тут университет, основанный королем Генрихом Первым. [411]

Двадцать седьмого числа съехали мы на берег и ходили к нашему министру, который принял нас довольно ласково, и пригласил на третий день к себе обедать. После сего были мы у морского их генерала и камергера, который хотя и имел придворного человека название, однако же показался нам отнюдь непохожим на оного. Сей чин у них хотя так же, как и у нас генерал-майорский, однако, стократно маловажнее нашего, ибо сказывают, что его за пятьсот рублей купить можно. От него пошед приискали мы порядочный трактир, где бы нам на несколько дней расположиться можно было. После того пошли в королевский сад, где увидели множество людей, только несравненно меньше важных, нежели каких ты можешь увидеть в Петербурге. Что касается до красоты тамошних женщин, то она или тех мест не посещала, или не хотела нам показаться, потому что мы из такого множества не более как лица два порядочных видели. Сад хотя не богатый, однако же весьма изрядный: водометов не много, истуканов и других чрезвычайных предметов никаких нет, но вместо того густая и порядочная зелень делает его больше приятною рощею, нежели великолепным садом. С одной стороны оного стоит окруженный каналом деревянный замок с эрмитажем, в котором хранятся королевские драгоценности. Подле оного небольшая четвероугольная площадь с водометом по средине, на которую выносятся из оранжереи дерева и устанавливаются по вкусу итальянскому; а по другую сторону сего же замка находится дикий лес на манер аглинский.

Побыв часа два и больше в саду, пошли мы в нанятый нами трактир, где проводили вечер довольно весело, а ночь спокойно проспали. По утру встав, потребовали мы от хозяйки счет, который показался нам очень дорог, и для того, оставя этот, перешли мы в другой трактир, где нашли стол и покой гораздо лучше и притом дешевле. Сей трактир, сказывают, лучший во всем городе, а стоит он на той площади, где воздвигнуть монумент короля Генриха Пятого, сидящего на коне и попирающего конскими ногами зависть. Расположася таким образом в сем новом нашем жилище, согласилися мы в этот день ходить по всему городу, побывать на гостином дворе и закупить кому что надобно, а потом вечером идти опять прогуливаться в сад. Между тем познакомилися мы с нашим секретарем посольства и с одним датским офицером, которые почти безотлучно были при нас. На другой день положили мы осмотреть кунсткамеру, и для того просили новых наших знакомцев, чтоб они сделали нам сотоварищество, на что они согласилися охотно; и так по утру пошли мы с ними туда.

Я опишу тебе оную, сколько могу упомнить. В первой небольшой [412] комнате, в которую вступишь, находятся чучелы разных птиц и еще две камеры-обскуры, из одной войдешь в галлерею, убранную разными картинами весьма хорошей работы, которые по большей части изображают нечто историческое: казни баснословных богов, разные военный действия и проч. Из одной двери в кабинета, где поставлены за стеклами столы, наполненный всех государств деньгами и медалями, а стены сего кабинета убраны также портретами, небольшими картинками, из коих одна представляет беседующую во время ночи при огне с другими женами Богоматерь, и сия есть самая лучшая изо всех находящихся картин в кунсткамере. Из сего кабинета ход в большую комнату, в которой стоять чучелы и кости разных зверей, сросшиеся два теленка спинами вместе, двуголовый о шести ногах баран и еще многие уроды. Также деревянный сук, имеющий точное подобие человеческой руки и проч. В пятой комнате находятся органы, играющие многие штуки, которые сработаны одним датским столяром; янтарные кораблики, истукан на пружине, две мумии, наши стрельцы и многие сим подобные вещи. Последняя комната уставлена кругом шкапами, в которых видели мы шашки собственной работы Петра Великого, и другие многих государей рукоделия, также два большие золотые рога, найденные в земле одним датским крестьянином, о которых рассуждают, по находящемуся на них изображению и по некоторым означенным тут еврейским словам, что надобно им быть весьма древними и, чаятельно, оставшимися еще от римлян. Впрочем, сии шкапы наполнены были и другими примечания достойными вещами, которых однакож я ради беспамятства и краткости не исчисляю. Между сих шкапов поставлены всех датских государей бюсты, в числе которых находится и наш Петр Великий; а на стенах стоят некоторые посланнические и генеральские портреты. Можно сказать, что кунсткамера их весьма изобильна как редкостями, так и славной работы картинами; также и то мне в оной понравилось, что у них находятся тут изображения не только всех государей, во и многих мужей, которые по своим делам, по достоинству или по какому-нибудь случаю себя отменили. Сие весьма должно ободрять потомков, когда они видят имена достойных предков своих незабвенными! — Но чтоб не углубиться в дальнейшие размышления, то я обращуся опять к моему прежнему писанию.

Употребив часа три или четыре на осмотрение кунтскамеры, пошли мы к министру обедать. — Там пробыли часу до пятого; на последок откланявшись ему прошли мы прямо во дворец и осмотрели все королевские покои, из коих побогатее всех убран кабинет королевин, а прочие покои больше украшены хорошими картинами и государскими портретами, нежели иными какими редкостями. Когда [413] взойдешь наверх в четвертый этаж, то представляется чрезвычайно хороший вид: город кругом виден, с одной стороны пролив и шведские берега, а с другой видно море и приходящие с оного корабли, — сие все делает очам весьма приятное зрелище. Когда еще имели они войну со шведами, то сказывают можно было видеть сражение кораблей из окон сего этажа. Между прочим тут у них находится еще судебная комната, в которой у задней стене поставлен на слоне трон, по сторонам оного стоят два большие стола, покрытые малиновым бархатом, а впереди сделано для челобитчиков место. В сей комнате, сказывают, каждый год по одному разу имеет король свое заседание, и челобитчики в то время созываются к решительному суду. Во время присутствия по сторонам стоит конная гвардия, и законы лежат все перед просителями. Вот все, что я во время тридневного моего бытия в Дании мог приметить и о чем не преминул тебя уведомить. Станем теперь опять продолжать о нашем походе.

Первого числа июня месяца, запасшися водою, отправилися мы из Копенгагена, и на другой день пришли в Гелсин-нор, датский же городок, лежащий от Копенгагена мили с четыре немецких. Сей городок их приносит великую государству прибыль сбиранием пошлин с иностранных судов, отправляющих купечество на Балтийском море: ибо они должны все проходить мимо его, кроме одних шведов, которые проходят подле своего берега. В нем построена изрядная крепость; а по другую сторону пролива, напротив оного, в расстоянии не больше немецкой мили находится шведский городок, называемый Еленн-бург. Когда мимо их обоих проходишь и станешь салютовать крепости, тогда они, принимая сию честь каждый себе, друг пред другом спешат ответствовать, и салютуют оба. Тут пробыли мы одни сутки, и на другие подняли якорь и стали продолжать путь наш. Имея ветер противный, плыли мы Категатом и Северным океаном или Немецким морем весьма долго. Напоследок увидели одно лавирующее голландское суднишко, на котором были лоцмана, поджидавшие тут приходящих из Ост-Индии судов для провождения их в Голландию. У сих лоцманов спросили мы о нашем месте и получили в ответ, что мы находимся в пяти милях от острова Текселя, который лежит неподалеку от Амстердама. Сие делало разности с нашим счислением тринадцать немецких миль в сторону.

Вот как можно погрешить на море в исчислении пути, сколь-бы ни старался наблюдать оное совершенно; а такие погрешности весьма опасны для мореплавателей, и от того часто приключаются погибели. Но к тебе писать о мореплавании, как живописцу рассказывать о [414] механике, ибо сии наука ни мало к искусству его не принадлежит. Однако многие из вас любят судить о мореплавании, хотя ни малого о сем понятия не имеют. Мне случилось однажды слышать от человека, нам с тобою знакомого, который, будучи совсем не морской, говорил так: «какие у нас худые мореплаватели, что, проходя по одному месту раз двадцать, после не могут хорошенько пройти по оному». Вот человек, умеющий здраво рассуждать и о том, что ему столько же известно, сколько мне моя будущая после смерти жизнь. Но такое рассуждение не может быть ни разумно, ни полезно, и лучше кажется молчать или спрашивать о том, чего не знаешь, нежели толковать и судить об оном, хоти сему благоразумию не весьма многие повинуются. Прости мне сие примечание, которое может статься положено не у места, также и то, что я отступил от моего письма. Ежели тебе столько же будет скучно, сколько теперь мне, то ты сего письма, хотя бы оно и нескладно было написано, думаю прочитать не поленишься, равно так я не ленюся оное писать. Но время уже возвратиться к нашему путешествию.

Переправив таким образом наше счисление, поплыли мы по прежнему и скоро прошли аглинский порт Ярмут, а потом вступили в аглинский канал меж Довера и Кале. Мы хотели продолжать путь наш не заходя в Англию, но как ветер был противный, и воды у нас становилось немного, то и рассудили зайти в Портсмут. Осьмого на десять июля положили мы якорь по близости острова Вихта, лежащего верстах в шести или семи от Портсмута, и послали на берег шлюпку для истребования воды. Что мы так далеко остановилися от города и не подошли к оному ближе, тому причиною было то, что мы несли вымпел; а у них на рейде стояла тогда эскадра, состоящая из нескольких кораблей; так приближась к оной надлежало салютовать, а салютовать по их узаконению должно без вымпела. В противном случае повелевают права их принуждать боем то судно к опущению вымпела, которое учинить сего не захочет, несмотря на то, какова бы оно государства ни было; а наши права повелевают не спускать вымпела, и ежели будет какое принуждение, то защищать оный до самой крайности. Сия аглинская гордость и наша неуступчивость могли бы причинить кровопролитие. Прежде сего, когда корабли наши вступали в аглинский канал, то завсегда наперед снимали вымпел и проходили оный без вымпела, чтобы, встретясь с аглинскими кораблями, не подать причины к сражению или не сделать пред ними уничижения опущением в то самое время вымпела. Гордость же их столь велика, чтобы они конечно не упустили потребовать сей униженности. Однако ныне сия гордость их весьма уменьшилася, видно что американские бунты чувствительно истощили [415] их силу: мы проходили весь канал под вымпелом, чего еще никакое судно и никогда не делывало; нам попадали навстречу корабли, однако не довольно что задирать не хотели, но еще как возможно старалися от нас удаляться, чтобы не быть принужденными уничтожить право свое. Во время стояния нашего на якоре съезжали мы на берег. Портсмут городок хотя не большой, однакоже весьма изрядный; чистота по всюду наблюдается превеликая, кругом крепости вал прекрасный, по которому вечером многие прогуливаются; гавань тут чрезвычайно хорошая, в которой завсегда бывает около семидесяти военных судов. По Лондонской дороге стоят четыре каменные дома, построенные для бедных. Впрочем, жители в рассуждении агличан показались нам весьма ласковы и превосходящими самих себя; а женщины все вообще лица приятного, поступков непринужденных и обхождения вольного. Мы пробыли тут одни сутки, и на другой день по утру хотели ехать на фрегат, но услышали, что 1 вечером будет комедия, и для того осталися посмотреть их театра. В седьмом часу пошли мы в оный, за вход заплатили трое червонцев, и вошед в ложи нашли во всем театре не более пятнадцати человек зрителей, а в ложах не было ни кого. Мы сперва подумали, что пришли очень рано, и что еще долго начинать не станут, однако скоро подняли занавесу и началося действие. Какого содержания была комедия, того по незнанию языка мы не могли ведать, а сколько разбирали по действию, то надобно быть взаимной ревности между мужем и женою. Театр небольшой; для зрителей сделаны два этажа и партеры. В половине комедии набралося довольное число зрителей, женщин было немного, и нижние ложи по большей части к заняты были офицерами. Актеры играли весьма изрядно, и когда должно было им аплодировать, тогда стучали все ногами. Чрезвычайная вольность иногда выходила из пределов благопристойности; многие зрители, казалося, не мало того не думали, что они в собрании, а всякий поступал по своей угодности: иной перебегал из ложи в ложу, прыгая через скамейки, другой резвился, третий так неучтиво лежал, что у нас и при одном незнакомом того не сделают; но все прилежно слушали и наблюдали молчание во время действия! Когда какая роль им понравится, тогда они закричат «анкор!» «анкор!» и тот актер должен выйти и снова оную переговорить. После первой комедии, представлена была еще небольшая пиеса, в которой пели, а потом маленький балетец и конец. Из театра пошли мы на шлюпку и поехали на фрегат, а на третий день, получа воду, при благополучном ветре подняли мы якорь и отправилися в путь; но скоро потом ветер сделался нам опять противный, — вот уже третью неделю все один продолжается. Теперь, описав прежнее наше [416] похождение, буду я тебя уведомлять завсегда о настоящем. Между тем прости, желаю тебе быть более веселу и покойну, нежели я.

4-го августа.

Ветер замучил! боремся непрестанно с волнами, а вперед не подвигаемся ни мало. Дожди и худые погоды еще более умножают нашу скуку. Сколь приятна кажется нам теперь береговая жизнь! Я иногда воображаю себе городских жителей то ездящих по собраниям, то прогуливающихся на открытом и приятном воздухе, или представляю себе деревенских обитателей, утешающихся полевою охотою, рыбною ловлею и другими многими забавами: — то какое нахожу различие между их и нашим состоянием! Они наслаждаются спокойствием и удовольствиями, а мы, напротив того, терзаемся скукою и страхом. Они вкушают приятность воздуха, а мы изнуряемся беспрестанными непогодами; чувства их наполнены тишиною, а наши — жестоким волнением. Они просыпают всю ночь сладко, а мы и в те немногие часы, которые нам остаются для успокоения от нашей должности, пробуждаемся часто или от скрыпу снастей, или от сильного ударения волн. Но как исчислить можно все их удовольствия и наши все противности? Кажется мне и те и другие бесконечны. Хотя есть у нас пословица: «что там хорошо, где нас нет», однако я, побывав на море в дурную погоду и съехав потом на берег, никогда не скажу, что на море хорошо, а разве ту же пословицу оборочу совсем иным смыслом и скажу: хорошо что меня там нет. Может статься тебе смешно покажется, что я с таким пристрастием выхваляю береговую жизнь, или что так живо чувствую ее блаженство; но ты можешь смеяться, потому что ты никогда морской жизни не чувствовал, а не видав ночи, не можно иметь понятия о свете; напротив того, слепому, который некогда был зрячим, свет стократно воображается приятнее, нежели тому, кто оной завсегда видит. Между тем прости: должность не позволяет мне долее с тобою разговаривать.

7-го августа.

Я опять принимаюсь за перо, но не имею ничего тебе нового сказать. Ветер столько на нас ожесточился, что ни мало переменяться [417] не хочет. Между нами теперь ужасная скука: всякой тужит и всякой на дурную погоду жалуется. Лучшее наше упражнение состоит в разговорах и в напоминании обо всех тех, которых мы, будучи в отечестве, пользовались или милостию или дружбою. Хорошо в такое время быть согласными и хуже всего не иметь согласие между собою. При сем случае дружество и вражда, два равносильный в человеческом сердце, производить действия, но совсем противные между собою. Цена дружества стократно познается более в недрах скуки, нежели посреди веселостей, хотя сей небесный дар и завсегда преисполнен удовольствием. Со враждою и ненавистию то же самое делается, токмо с такою разностию, что яснейшее познание дружества утешает и подает человеку отраду, а яснейшее познание вражды и ненависти, уже отягощенное горестию, еще отягощает сердце. Ежели кто, вкушая нелицемерного дружества сладости и провождая дни свои весело, после того каким-нибудь нечаянным случаем разлученный со своим другом, повергается в бездну несогласия и ненависти, тот в сем горестном состоянии своем познает совершеннее цену дружества и взирает на прежнее свое благополучие глазами, которые уже больше видят, нежели видели тогда, когда он действительно наслаждался оным. Сие неоспоримо потому, что мы благополучие свое познаем яснее по прошествии уже оного, а несчастие в то время понимаем точно, когда его чувствуем; по прошествии же оного скоро забываем и в чувствах наших оно уже не производит толь сильного действия. Притом же мы, вкушая какое-нибудь благо, редко помышляем об утрате оного, опасаясь тем огорчать наши мысли, а еще реже о том зле, которое сему благу совсем противно. Можно сии два состояния уподобить двум таким местам, из которых одно светлое, а другое темное; человек, сидящий в темном месте, удобнее видит другого, находящегося в светлом месте, а тот его или очень мало, или совсем не видит, ибо кроме того, что сему способствуешь яснее видеть окружающей того свет, он, чувствуя состояние свое гораздо худшим, устремляешь все свое на него примечание, а тот, сколь бы ни старался смотреть на оного пристально, так ясно не может видеть всю его нужду и ощутить все его горести. Чем дальше мы от нашего благополучие, и чем меньше имеем надежды паки оным наслаждаться, тем оно яснее нам видится; напротив того, чем дальше от злополучие, тем оно больше затмевается, ибо к первому, будучи от него удалены, устремляемся мы всеми нашими желаниями, не устаем иметь оное всякий час в памяти, рассматриваем подробно и думаем утешаться одним оного мечтанием; а ко второму, чувствуя отвращение, не смеем и приблизить наших мыслей, недовольно смотреть на оное пристально. Бедный лучше видит свое злополучие и блаженство богатого, нежели богатый свое [418] блажество и злополучие бедного. Когда мореплаватели на корабле своем между собою несогласны, то хуже сего состояния быть не может. Лучше, живучи в простеньком городе, иметь у себя множество врагов, нежели тут одного или двух, ибо там злобу оных ты презирать, а несносного для тебя присутствия их удаляться можешь, но тут тебе ни того ни другого избежать нельзя. Во время скучное, например, ты ищешь увидеть друзей своих, находишь удовольствие быть с ними вместе, и когда ты имеешь по некоторым обстоятельствам или самому тебе неизвестную причину скучать, тогда они может статься имеют другую такую же причину веселиться...

4-го сентября.

На сих днях губернатор пригласил нас к себе обедать: он живет в загородном изрядном доме неподалеку от крепости, доход имеет, сказывают, великой, хотя живет не весьма роскошно. Впрочем он, как видно, старик очень добрый, разумный и хороший гостеприимец. Нас он обласкал почти каждого, капитанов приглашал часто к себе обедать, обходился с ними дружелюбно, усердствовал всякое для команды делать удовольствие, и напоследок дал нам рекомендательное письмо в Константинополь к их министру, в котором по своей учтивости старался весьма угодить нашему самолюбию. — На него смотря казалося, что и другие здешние господа равным образом желательны были угощать нас, только жаль, что нам сего учтивства их отплатить им не удается. — Дней пять тому назад, как приехали сюда на фрегате гановерские офицеры, которые на другой день прислали к нам письмо, в котором благодарили за учтивый наш прием и притом звали к себе обедать. И так мы четвертая дня у них были, они показывали великое желание иметь с нами знакомство и уверяли, что приход наш их весьма обрадовал, и что они весьма желают, чтобы мы подолее тут простояли. Сии слова были бы для нас очень лестны, ежели-б остров Минорка населен был побольше. Впрочем время нам здесь не кажется скучно, мы нередко ездим на берег, часто посещаем друг-друга, переезжая с фрегата на фрегат, и тем провождаем оное довольно весело. Частое бытие флота нашего здесь во время войны такую сделало свычку между жителями города и нашими матросами, что они во всякое время могут быть па берегу и нет опасности, чтоб из того какие-нибудь выходили раздоры. Однако мы уже здесь довольно стояли: ветер теперь [419] противен, а как скоро сделается благополучен, то мы, думаю, отселе отправимся. Недавно здесь стал было разноситься слух, будто несколько алжирских фрегатов и шебек вышед дожидаются нас неподалеку от острова Корсики, чтоб учинить на нас нападение, однако сие весьма невероятно. Алжир конечно уже не почитает нас испанцами, чтоб осмелился напасть на наши суда, и которые провождает еще военный фрегат! Для того можно сей слух наверное считать ложным. Прощай. Из сего места я думаю, что пишу к тебе уже последнее письмо.

8-го сентября.

Печальное сегодняшнее приключение едва не окончило и жизнь мою и сих писем: один вершок был я от смерти, когда ни мало об оной не помышлял. Третьего дня, вышед из Порт-Магона и продолжая путь наш до сегодняшнего дня, в которой, стоя на вахте и ходя по кораблю, вдруг почувствовал я сильнейший в руку удар, который не столько мне сделал боли, сколько испугал чрезвычайно. Обернувшись назад, представь себе жалкое то позорище, когда увидел я лежащего подле себя человека расшибшегося до смерти! Он подбирал паруса и, оборвавшись нечаянно сверху мачты, упал на низ по несчастию прямо на меня, а по счастию миновав немного моего плеча, и сия небольшая в расстоянии разность толь была различна в следствии своем, что я вместо охладевшего тела и онемелых чувств, имел тело здравое и чувства, только наполненные сожалением о сем несчастном и радостным страхом о минувшей толь близко меня опасности. Четырех-пудовая тяжесть, упавшая с такой высоты, конечно бы не оставила во мне много дыхания. Удар от его падения был чувствителен всему кораблю: он лежал без движения, хотя не совсем еще потерял жизнь. Позвали тотчас лекаря, который, осмотрев его, нашел, что он безнадежен, ибо у него все кости были переломаны. Скоро после того возвратилось к нему употребление языка, однакож он говорил в беспамятстве и только просил пить, а через несколько часов сей несчастный мореходец окончил дни свои и погребен в глубине моря. Вот нечаянный случай, едва не похитивший у тебя твоего друга, а у меня купно и всего света со мною! Но избавивший от того меня благостию своею Бог, да продлит милость Свою над нами! Прощай. Мы теперь идем при благополучном ветре в путь и скоро надеемся увидеть Корсику. [420]

17-го сентября.

Суетливость и хлопоты не допустили меня прежде сегодняшнего дня в тебе отписать. Но чтоб не пропустить ни одного случившегося с нами обстоятельства, и чтоб уведомлять тебя по порядку об оных, то я возвращуся несколько назад и начну с того дня, в которой писал я к тебе предыдущее пред сим письмо. Вскоре после того, ветер сделался весьма крепок, однакож был нам благополучный, и мы продолжали путь свой. Фрегат «Павел», идучи неподалеку от нас, поднял вдруг сигнал, что желает говорить с нами: по крепкому тогдашнему ветру, в которой неудобно сближаться кораблям, заключили мы, что, конечно, претерпевает он какое-нибудь несчастие, и для того сделали ответственной сигнал, чтоб он предпринимал свои меры, но видя его еще к нам приближающегося, подняли при выстреле из пушки другой сигнал, чтоб он шел по способности к ближайшему порту. В сие время, проходя довольно близко мимо нас, кричал он нечто в трубу, чего однакож расслушать было не можно: потом, имея ход против наших фрегатов лучшей, поставил он все паруса и скоро ушел из виду вон, оставя нас в недоумении, что о себе думать. Корсики не могли мы увидеть днем, а увидели уже ночью, и как опасно было пускаться далее в путь, то приведя корабль к ветру, дожидалися мы тут рассвета. Ветер в сие время был самый крепкий и волнение превеликое.

На другой день, подходя к Ливорне, расстались мы с остальными фрегатами «Григорьем» и «Наталией», которым должно было идти в порт-Фераио, итальянский городок, лежащей милях в пятнадцати от Ливорны, и там дожидаться нашего военного фрегата, а нам зайти наперед в Ливорну. Пришед на Ливорнский рейд, увидели мы два военные фрегата, один под тосканским, а другой под римским флагом, и наш фрегат «Павел», который уведомил нас о причине своего от нас ухода, что у него по некоторым обстоятельствам сделалась течь во фрегате, и так он спешил поскорее придти на место. Спустя после того день получили мы практику и, съехав на берег, услышали, что наш генерал-цехмейстер Иван Абрамович Ганибал находится в Пизе; а тут нашли еще флотского капитан-поручика Матвея Григорьевича Коковцева, который вояжирует.

Теперь должно мне тебя уведомить о касающихся собственно до меня следующих обстоятельствах. Эскадра наша послана сюда для заведения в здешних местах купечества или, лучше [421] сказать, для умножения больших военных судов на Чермном море, ибо, как слышно, что мы под именем купцов пройдем через Константинополь в Керчь. Она состояла сперва из четырех фрегатов, из коих три: «Павел», «Наталия» и «Григорий» несут купеческий флаг и имеют только половинное число пушек, да и те, подходя к Царьграду, снимут, дабы не показать туркам никакого виду военного, а четвертый наш фрегат «Северный Орел», снабженный всеми воинскими припасами, под военным флагом провождает оных для предохранения от разбойников. Здесь же находятся еще оставшиеся от войны два небольшие русских фрегата, «Санкт-Павел» и «Констанция», которые, укомплектуяся служителями с наших фрегатов и нагрузившись товарами, присоединятся к нашей эскадре и понесут также купеческие флаги; но как «Наталия» и «Григорий» под провожанием «Северного Орла» пойдут в Константинополь, а сии три останутся здесь нагружаться товарами, покуда «Северный Орел», проводя тех, не возвратится в Месину, где будет дожидаться нас для провождения туда же, и как я сперва находился на военном фрегате, то желая сие время проводить лучше в Италии, нежели сходить два раза в Царьград, просил переписать меня на «Констанцию», только с тем, чтоб, по соединении с фрегатом «Северным Opлом» в Месине, опять взят был на него. Сие мне обещано и по просьбе моей исполнено. Таким образом, оставя там слугу и большую часть моего экипажа, с остальным человеком и экипажем перешел я на фрегат «Констанцию», откуда первый раз пишу к тебе сие письмо, которыми (письмами) думаю, тем больше буду тебя обременять, чем долее проживу в Италии. Прощай теперь на время.

25-го сентября.

Жизнь наша в Ливорне началася довольно изрядно: ходил часто по гостям, чаще того в театр, а еще и того чаще прогуливаться по городу и в казино иди кофейный дом, где собираются по вечерам не мало людей. Здесь находится один богатый купец Каламай, на которого адресованы привезенные на судах наших товары; он старается угощать нас, и дом его нам завсегда отворен: у него четыре дочери девушки весьма изрядные, с которыми провождать время не скучно. Еще стали мы вхожи в дом сардинского консула, у которого также три дочери, девицы не меньше тех приятные. Надеяться можно, что знакомство наше со временем умножится, и мы [422] не будем жаловаться на скуку. Недавно приезжал сюда генерал наш Иван Абрамович Ганибал и, прожив здесь трое суток, поехал обратно в Пизу, откуда через две или три недели думает отправиться в Россию. Он и при нем многие гости ездили на фрегат «Северный Орел», который третьего дня пошел отселе, как я о том упоминал прежде, стоящие в порт-Фераио два наши фрегата «Наталию» и «Григорий» провождать в Левант. А мы с нашими фрегатами остались здесь, которые теперь стоят в гавани: «Павел» выгружается, а «Санкт-Павел» и «Констанция», вооружаются. Вот все по сие число с нами случившееся. Теперь остается мне тебя уведомить о городе Ливорне: он не велик, но весьма многолюден, наполнен всякого народа людьми и славнейшей в рассуждении отправляющегося в оном купечества. Обнесен кругом стеною и обведен каналом. Строение домов изрядное, улицы чисты и по средине большой плац. Двое каменных ворот, которые по ночам запираются, и как в город, так из города пропуску не бывает, без доклада о том губернатору. Для судов имеются тут две гавани, весьма к стоянию в оных удобные: из первой во вторую гавань ночью шлюпкам также без дозволения губернаторского пропуску не делают. При входе в город поставлена статуя Козмуса Медичи, грандюка, основавшего Ливорну; и к подножию прикованы четыре бронзовые великана: отец с тремя сыновьями. Статуя Медичи сама собою безобразна, подножие мраморное; а четыре великана сработаны весьма хорошо, особливо старик, силящийся разорвать оковы. В ногах у сего Козмуса лежать несколько воинских орудий, знаменующих победу его над сими четырьмя славными разбойниками морскими. Впрочем монумент сей поставлен весьма не у места, подле гавани на таком берегу, который завален весь лесом, и кажется бы ему гораздо приличнее было стоять на площади, нежели тут, хотя сие не знаю для чего не сделано. Город Ливорно есть великое прибежище жидам, которые тут имеют свою синагогу, живут домами богато и отправляют свободную торговлю, будучи правительством сильно покровительствуемы. Вот все, о чем я тебя уведомить имел. Теперь прости.

2-го октября.

Новостей никаких с нами не случается; жизнь провождаем по-прежнему. Я живу два дня на берегу, а третий днюю на своем [423] маленьком фрегате; занял для себя учителя и учуся по-итальянски. Вот напоследок исполнилося то, о чем мы с тобою, будучи вместе, часто говаривали; не знаю, доволен-ли ты теперь своим состоянием, а я на мое ни жаловаться, ни благодарить не могу. Ежели ты теперь находишься в том месте, где ты быть хотел, когда я сюда отправлялся, ежели какие особливые причины не препятствуют тебе часто обо мне вспоминать, то конечно мысли наши встречаются между собою не редко; но когда веселость или какие-нибудь иные предметы не оставляют тебе свободных для меня часов, то хотя напоминай редко, лишь не забывай почитать меня своим другом, которым я тебе завсегда есть и буду. Прощай.

(Продолжение следует).

Комментарии

1. Подлинные собственноручные письма А. С. Шишкова составляют собственность профессора С.-Петербургского университета Ивана Васильевича Помяловского, которому мы и приносим глубокую благодарность за разрешение их напечатать. К кому писаны эти письма — нам неизвестно. — Ред.

Текст воспроизведен по изданию: Русский путешественник прошлого века за границею // Русская старина, № 5. 1897