Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

ПУТЕШЕСТВИЯ ЗА ГРАНИЦУ ВРЕМЕН ПЕТРА ВЕЛИКОГО

(Окончание).

III 1

Путешествие Бориса Петровича Шереметева было непохоже на рассказанное нами путешествие П. А. Толстого уже тем, что Шереметев был формальным посланником, хотя в его путевой грамоте написано было, что едет он «по его охоте в Италию, в Рим и в Венецию, для видения тамошних стран и государств»; в этой грамоте он назван всем его чином: «ближней наш боярин и наместник вятской», когда Толстой был назван только по имени и отчеству, и фамилия была скрыта; описание путешествия Шереметева есть уже как бы оффициальный статейный список. Но было много общего с Толстым и другими путешественниками того времени в самом отношении к западному миру и его обычаям.

Статейный список Шереметева носит еще все отличительные черты ХVII-го века. Всякое дело начиналось тогда с молитвой и каждому оффициальному документу предшествовало «богословие», молитвенное призывание Божией милости или прославление всемогущества Божие, которое правит человеческими [693] делами. Так некогда начинали свои повествования летописцы ХVII-го века и так начинается статейный список Шереметева.

«Лета от создания мира 7205 (1697), июня в 22 день, на память святого священномученика Евсевиа, Епископа Самосадского, за повелительным указом пресветлейшего и превысочайшего монарха и великодержавнейшего премилостивейшего нашего государя, царя и великого князя Петра Алексеевича, всея Великие и Малые и Белые России самодержца, его царского пресветлого величества, отъежжаю я, ближний боярин и наместник вятский, Борис Петрович Шереметев, ради видения окрестных стран и государств и в них мореходных, противу неприятелей креста Святого, военных поведений, которые обретаются в Италии, даже до Рима и до Малтийского острова, где пребывают славные в воинстве кавалеры.

А в свите моей обретается, духовного чина малороссийского края иерей Иосиф Прокопиев сын Пишковский.

Царедворец Герасим Головцын.

Маршалов Алексей Курбатов и прочие.

И в том моем належащем пути возлагаю несумненное мое и твердое упование на милость всещедрого во Троице славимого Бога, да Тоя управит путь наш в своей божеской воле: по Бозе же ввергаю себя и всех присутствующих мне в крепконадежную помощь и заступление ходатайственное непостыдные всего рода христианского надежды, пресвятые Богоматери и в молитвы всех святых, из них же избрах мне, и всем в пути моем присутствующим за особливого патрона и опекуна и предводителя великого божие пророка и Предтечу и Крестителя Господня Иоанна, о котором сам Господь засвидетельствова пречистыми своими усты, яко не воста в рожденных женами болий Иоанна Крестителя, и о котором речено пророком от лица Бога Отца ко Богу Сыну: Се аз посылаю Ангела моего пред лицем Твоим, иже уготовит путь твой пред тобою. Да той плотный Ангел, великий Божий Предтеча, аще мы и недостойны есмы, обаче не оставит нас во претрудном сем пути нашем, но уготовит нам той путь наш мирен, безмятежен и во всем благополучен; и якоже древле Моисея, с ним же и весь род еврейский из Египта в землю обетованную, предводительствуя первый в ангелех великий Божий Архистратиг Михаил, во дни утешаше от зноя облаком прохлаждения; в нощи же показоваше и просвещаше им путь столпом огненным: тако да и наш патрон и предводитель, первый честию во святых, в сем претрудном и [694] скорбном пути нашем, прохладит нас от зноя всяких печалей и болезней прохлаждением утешения и исцеления, и будет нам столпом крепости от лица вражия, и во здравии всецелых возвратит нас во всяком благоденствии в домы наши: по возвращении же надеемся, да и дело мое трудноприятое, молитвами своими устроит пред высочайшим Господем Богом благоугодно, и премилостивейшему нашему великому государю, его царскому пресветлому величеству, потребно, в его же великого Божие пророка опеку и соблюдение, все мы по Бозе и его Богоматери предаемся, и во крепконадежное наше упование и мощи его святочудотворные при себе имеем».

Дальше начинается самое описание путешествия:

«А чрез которые места и города державы великого нашего государя и иных стран и государств путь наш належати будет, и где какое о мне будет повеление, и то все писано будет в сем моем журнале». Но журнал писан не самим Шереметевым, а кем-либо из его свиты, и о нем говорится в третьем лице: боярин.

Выше мы упоминали, что, выехав из Москвы 22 июня, Шереметев имел первый «стан» не дальше как в селе Коломенском, в семи верстах от Москвы, и стоял там три дня «для провожания родственников и благодетелей». Выехав из Коломенского 25 июня, в тот день проехали только семь верст и затем идет запись день за день: переехали 35 верст, переехали 20 верст и т. п.; по дороге встречались собственные вотчины, в которых Шереметев останавливался иногда по нескольку дней «за великими нуждами и управлениями». Он ехал на Рязань, Ефремов, Севск, Глухов, Королевец, и отсюда журнал начинает считать не верстами, а милями. Затем, уже во второй половине августа, Шереметев был в Чернигове, «а оттуда по обету ездил боярин в Киев, в Печерский монастырь, и паки приехал в Чернигов». В начале сентября он приехал под город Чернобыль.

«Тут боярин уведомился подлинно от жителей тамошних, что-де в короне польской и в княжестве Литовском содержится великая конфедерация и рокош между сенаторов и шляхт, которые со стороны королевского величества, и которые имели совет со стороны де-Конти, принца французского, желая ему быть королем польским, и многие-де между ими чинятся мятежи и убийства, только-де имеют те рокошане страх и опасение от войск его царского пресветлого величества; и говорили боярину тутошние духовного чина жители, [695] чтобы боярин всячески старался ехать чрез страну польского владения с великим опасением, утаивая достоинство свое и имя, чтоб от тех рокошан не пострадать чего зла.

И боярин тут советовав, постановил звати себя Романом ротмистром его царского пресветлого величества; а прочим при нем будущим, которые царедворцы и дому его слуги взяты были для провожания до Кракова, приказал называться равными товарищами, и есть за одним столом.

И с того числа боярин изволил в том пути принимать великие себе трудности; везде своею особою был в замках, и в пересылках к комендантам и к губернаторам, для разговоров о вольном проезде».

Действительно, когда 19 сентября Шереметев был в городе Олыке, князя Радзивилла, то губернатор, жители и шляхта задержали путешественников; они прослышали, что едет не «равное товарищество», а боярин, и что между ними есть именно Шереметев, гетман войск царского величества, а царское войско стоит по границе, чтобы действовать против тех, которые держат сторону де-Конти. Шереметев разуверял их, показывал другой пас и едва добился пропуска. «И многие в том городе понес боярин тягости; и всеконечно тут слышали, что хотели нас всех ограбить, или перебить до смерти: но десница Божие учинить то их не допустила, и многую боярин в том городе издержал истрату, дарил многих, и кормил и поил капитана и солдат».

Другой прием был путешественникам в Замостье, принадлежавшем вдове подскарбия коронного Мартына Замойского (между прочим, здесь была «церковь благочестивая чудотворца Николая»); здесь жила и сама панья подскарбина. Шереметев, сохраняя свое инкогнито, сделал ей визит со всей свитой.

«Сентября в 30 день ездили все в замок к ее мосци навье подскарбиной для визиты, и убравшися на конех, и ехали двором к самым палатам, и у крыльца слезли; тут встречали дворовая шляхта, в сенях встречали шляхта же: эконом подскарбиной и начальные люди; в первой палате встретил сын ее мосци паньи подскарбиной пан Замойской, и с ним шляхта; другую палату прошли, в третьей встретил езуит духовник ее мосци паньи подскарбиной, в четвертую пришли палату, и в той палате ее мосць панья подскарбина лежала на кровате: сказали, что больна, и приняла всех зело любовно: спрашивала о здоровье, и как ехали, и куда едем, и каких чинов люди? И против того ей говорено, [696] что мы равное товарищество, и едем для видения окрестных государств, и естьли годно будет, хотим служить при королевском величестве: и потом изволила сама подносить венгерское вино, и мало постояв перед нею, пошли из палат: а сын ее провожал изо всех палат в сени, и хотел провожать с лестницы, но за упрошением нашим вернулся.

А как ехали на двор и со двора у ворот и в палатах стояли солдаты в ружье по обе стороны, одетые по-венгерски».

Их просили и к другому пану, который принимал их «зело любовно»; там они «банкетовали» и с дочерью его и с иными паньями, которые пришли из замка от паньи подскарбиной, «танцовали часу до девятого ночи». Затем этот пан (Шидловский) опять просил их к себе, но на тот день «отговорились для дня постного». Потом сделал им визит сын паньи подскарбиной со многою шляхтою наведаться о здоровье и звать на банкет, и в тот же день панья присылала особо своего шляхтича с тем же приглашением.

Описание банкета: «И октября 3-го числа еще звать нас присылано; и убрався поехали все на конех, а первым значился из нас Алексей Курбатов по воле боярской для утаения: и как въежжали в замок, солдаты стояли по обе стороны в строю многие. С коней ссели у самых палат, и тут встретил ее паньи подскарбиной всего дому управитель эконом, и с ним многая шляхта знатная, а в сенях встретил сам Замойской, и уклоняся привитав, просил до палат своих, и пришед в палаты, поставя стулья сели, в большом месте против самого Замойского сел Алексей Курбатов, Роман же именованный (т. е. сам Шереметев) в четвертых: и подносили водку, и на тарелках носили закушивать конфекты, и разговаривали с ним Замойским и с двумя езуиты о теперешнем короле, о рокошанех, о московских войсках и о всяких поведениях.

И потом позвали до стола в другую палату, и сели круг стола круглого: в кушанье довольство было изрядное, и пили венгерское вино про государево здоровье, и царевича государя.

Панья Замойстина сама высылала от себя с вином, сказав, что она пила за здоровье государево, и во всем удовольствование было великое.

После обеда ходили до палат к самой панье подскарбиной; и встретила нас сама, вышед из покоевой своей палаты и привитала. Вшед же в покоевую ее палату, [697] благодарствовали ей за принятие нас любовное, и всякое удовольствование, и сели на стулах; подносили нам вино, причем и сама пила; спрашивала о московских войсках, где обретаются? и о иных поведениях: и посидев поехали, а сын ее провожал нас в самые нижние сени».

Однако, путешественников и здесь «припознавали не за равное товарищество», боярину была многая трудность в разговорах; один день путешественники были заарестованы и только «по многим разговорам и пересылкам уверили». О Шереметеве прослышал некий пан Лащ и приезжал в Замостье «с тремя хоронгвами», т. е. целым отрядом, и думал по выезде из Замостья «всех погубить», о чем предостерегал боярина упомянутый Шидловский. Действительно, путешественники потом в одной корчме «сидели в осаде» от этого Лаща и освободились только по вмешательству паньи Замойской.

Отсюда они ехали благополучно на Краков. Здесь, в дружественном месте, инкогнито было не нужно, и для Шереметева по королевскому приказу приготовлен был двор, т. е. квартира (4-го ноября). На другой же день явился к нему один из приближенных с вопросом от короля, как он желает представиться королю Августу — приватно или с церемонией. Шереметев пожелал представиться приватно и на следующий день за ним приехала королевская карета: «карета зело богато вызолочена вся, и резьба высокая, а в ней обито бархатом золотым и заложена шестью возниками в гнеде чалы». В аудиенц-камере, где король находился со всем его сенатом, Шереметев стал перед королем и «поклоняся обыкновенно в пояс», говорил длинную речь, где, после полных титулов царя русского и короля польского, он засвидетельствовал королю свое поклонение и доносил «о належащем сего моего пути поведении», т. е. о причинах своего путешествия: он излагал свои военные и посольские службы и объяснил, что во время войн и побед над неприятелями св. Креста, он «имел за патронов и крепконадежных помощников Божиих верховных апостолов Петра и Павла, и дал обещание ехать в Рим и поклониться честным мощем их верховных апостолов». Отправившись в путь, он услышал по дороге о венчании короля на престол польского королевства и, зная непоколебимую дружбу между великими государями, возжелал видеть «преславную и мудрохрабрую особу его величества» и «предложить свое поклонение». От имени короля отвечал ему [698] великий канцлер коронный, епископ Перемышльский, и потом «витались» с боярином польские сенаторы. Через несколько дней король пожелал говорить с боярином частным образом и беседовал с ним очень долго о военных делах, а перед отъездом король еще раз «явил милость зело склонную, говорил с боярином много тайно». Тем временем Шереметев пересылал подарки королю и главным вельможам конями в дорогих уборах, соболями и т. п., отмечая их цену, и сам получал подарки от них, наконец обменялся прощальными визитами.

В конце ноября Шереметев выехал из Кракова на Вену, куда приехал 10-го декабря. Под Веной он послал вперед своего маршалка обвестить об его приезде и нанять квартиру. Не доезжая до Вены за пол-мили, встретил Шереметева переводчик с каретою от императора, который желал «принять его честно». Аудиенция у императора была опять приватная, с тем же перечислением титулов царского и цесарского, с объяснением «поведения» пути Шереметева: он хотел поклониться честным мощам апостолов Петра и Павла, а кроме того «возжелал видети славно против неприятелей Креста святого воинствующих морем Малтийских кавалеров, дабы, видев их храброе отважное усердие, большую себе восприяти к воинской способности охоту», и при этом царь соизволил послать с ним к императору Леополдусу любительную грамоту. И боярин поклонился цесарю «обыкновенно в пояс». Император подозвал римского государства подканцлера графа Цейля и «говорил ему тихо», а подканцлер «стоял пред цесарским величеством, слушая той речи на коленах, и выслушав встал, и отошед от трону цесарского сажени на две, говорил боярину речь». После речи посол и свита допущены были до целования цесарской руки. Потом была подобным образом аудиенция у сына цесаря, римского и венгерского государств короля. Затем, через несколько дней боярину велено было присутствовать при публичном столе императора с семейством, куда Шереметев ездил, «убравшися в немецкое платье», я «стоял на особливом месте при столе». Кушанье и питье подавали фрейлины и придворные дамы и при этом «цесарева (т. е. императрица) изволила присылать к боярину фрелин своих двух, которые умеют говорить по чехскому, чтобы они с боярином разговаривали, и они, пришед к боярину, уклоняся говорили, что показался ли-де тебе сей цесарского величества чин? И боярин тот цесарского величества чин зело [699] хвалил, и подчивали тут боярина знатнейшие министры всяким питьем». Потом принимал его один «римский» вельможа «и веселил многими музыками»; обедал Шереметев у езуитского начальника патера Вольфа и т. д. Наконец, получил он грамоты цесаря к папе, на остров Мальту, к цесарскому послу в Риме, которые все приведены сполна в статейном списке; затем Шереметев «обсылал в дарах» цесаря и цесарских вельмож, сам получал дары, обменялся прощальными визитами и выехал из Вены 6-го января. Далее, следует день за день обычный маршрут через землю Стирскую и Каринтскую, и здесь в горах путешественники попали перед венецианской границей в страшную распутицу от великих снегов: нужно было нанимать множество людей для расчистки дороги; боярин шел пеш, рухлядь несли наемные люди, ночевать случалось в деревнишках, где нельзя было найти никакой пищи. Наконец горы кончились, и когда были не вдалеке от Венеции, то «боярин поехал наперед в Венецию тайным способом, чтобы видеть в Венеции карнавал, собрание всяких игр» (31-го января). Возвратившись с тайной поездки, он послал в Венецию письмо к жившим там его братьям и в тот же день приезжали к нему из Венеции кн. Петр Голицын, Михайло Матюшкин, Василий и Владимир Петровичи Шереметевы, его меньшие братья, а на другой день он послал своего маршалка Курбатова с оффициальным извещением о его приезде, так как у Шереметева была царская грамота к венецианскому дожу.

В Венеции, куда Шереметев приехал 5 февраля, опять происходили оффициальные визиты, обмен грамот и подарков, а именно: «февраля 27 дня от князя венецианского и от всего сената привезли к боярину, отдавая почесть, сосудов дорогих хрустальных и сахаров ряженых всяких и конфектов на сте осьмидесяти блюдах больших серебряных, да вин всяких разных шестьдесят фляш скляночных и свеч восковых всяких множество, а привозил то магистер ди камора республики: и боярин его дарил пару соболей, мех горностаевой, два меха бельих, да пятьдесят червонных: да которые приносили, тем всем сто червонных».

Марта 3-го Шереметев выехал из Венеции, взявши с собой в Рим двух своих братьев. Они ехали через Падую, о которой в статейном списке замечено, что это — «город великий и строение в нем старинное, и тут в церкве лежат мощи римского святого Антония де Падуа, также имеются в [700] сем городе и академии докторские преславные»; потом Ровиго, Феррару («город есть великий»), Болонью («город зело велик и церкви в нем и палаты преизрядные, и школы учительные великие»), Имолу, Фаэнзу, Римини, Пезаро, Синигалью и Лоретто, где остановились, чтобы осмотреть тамошние достопримечательности. В этом городе «имеется дом Пресвятые Богородицы, пренесенный ангелы; глаголют тот дом быти тот, который был в Назарете, в котором Пресвятей Богородице от Архангела Гавриила было благовещение, и в котором воспитала сына своего Господа нашего Иисуса Христа, в котором же дому пренесеся и образ Пресвятые Богородицы с предвечным Младенцем, вырезан из дерева, и сосуды, чашечка и блюдечко, из которых сама Пресвятая Богородица и Сын и Бог Ее питался, глиняные; в том дому окно, где было благовещение, и комель или труба, где Пресвятая Богородица огнь клала и варила ястие: тот дом палата каменная, стоит без фундамента четыреста лет, а стоит ныне в великой церкве, и круг того дому снаружи обделано вновь палатою из мармора, и по всему вырезаны притчи евангельские и иные весьма богато и искусно, и скарб в той церкве Ее Пресвятые Богородицы для дому Ее присланный от всех монархов и от великих знатнейших особ от каменьев алмазов, яхонтов, изумрудов и иных, также от золота, серебра и жемчугу превеликий и неисчетный; чаю, будет на несколько миллионов».

В Рим приехали 21-го марта. Папа в тот же день прислал к Шереметеву своего «дворецкого и боярина» спросить о здравии и поздравствовать приездом; тот же боярин должен был состоять при Шереметеве и служить ему. Начались опять визиты, а также осмотр церковных достопримечательностей в сопровождении того же папежского дворецкого. Шереметев, конечно, насмотрелся всяких редкостей. В церкви апостолов Петра и Павла, где их мощи почивают, он слушал обедню; «по совершении же той обедни казали боярину копие, которым на кресте прободен бысть Господь и Бог наш; потом казали образ Спасителев, которой сам Господь Бог вообразил на полотне или плате, которой плат поднесла ему утертися святая мученица Вероника под час вольного Его страдания и несения Креста на Голгофу; напоследи же казали великую часть древа Животворящего Креста, и вся сия у них зело в великом благоговении и почитании». И самая церковь вельми украшена марморами разноцветными и резьбами предивными. [701]

Других чудес он насмотрелся в церкви св. Иоанна Предтечи: здесь «сподобился видеть кровь Спасителя нашего Бога в сосуде весьма украшенном: сударь, иже бе на главе Христове во гробе; лентион, им же бе препоясан во время умовения ног святым своим учеником и апостолом; ризы часть Пресвятые Богородицы; плат, который Пресвятая Богородица носила на главе своей; главы святых апостол Петра и Павла» и т. д. В другой церкви он видел еще не мало удивительных вещей: «...одежды святых апостол Петра и Павла и Стефана архидиакона; там же ризы сделаны от ангелов святому Петру апостолу; также в кресте устроено и положено часть пупа Христова и часть обрезания: еще часть башмаков Христовых», и пр.

Затем 27-го марта Шереметев имел аудиенцию у папы, при чем опять говорил речь и представил царские грамоты к папе. Обе грамоты принял сам папа, очень благосклонно отвечал на речь боярина и в конце (по переводу статейного списка) говорил так: «Ныне же приемлю тебя со истинным моим желанием любительно и откровенно, и показую к тебе престола моего снисходительство мало нечто не равное диадиму носящим, допущаю тебя до поцелования руки моея». «Боярин, выслушав речь, целовал папину руку, а папа обем его поцеловал в голову, и зело принял любезно и весело».

Следовали далее взаимные подарки и визиты, при чем Шереметев «послал в дарах к папе одеяло пластинчатое соболье, покрыто материею золотою, ценою девять сот рублев, два изорбата серебряной да золотой, цена сто двадцать рублев, и пять сороков горностаев». Через несколько дней папа прислал Шереметеву с одним из своих епископов золотой крест с резьбой и финифтью, заключавший в себе частицу древа Креста Христова и в свидетельство этого епископ приложил свое письмо. «И боярин, приняв той предрагий и неоцененный клейнот животворящий Крест Господень всерадостным сердцем и душею, во многом веселии и слезах, зело благодарствовал за толикую папина архипастырства неудобьплатимую милость, и вменял себя приятием такова Божие превеликого дара быти недостойна».

Апреля 4-го Шереметев выехал из Рима в Неаполь — «наняв семь колясок да два воза под рухлядь по осьми червонных с коляски, всего дано сто восемь червонных». В Неаполе он был 8-го, а 12-го поехали до Мальты морем, нанявши две фелюки, на каждой по восьми гребцов и девятый [702] кормщик. В Неаполе предупреждали, что ехать надо с великим бережением от неприятельских турецких людей. По дороге, в Амальфи, он упоминает о мощах св. апостола Андрея Первозванного, привезенных из Константинополя некоторым кардиналом тому лет четыреста: мощи лежат под престолом и из гроба того выходит миро каплями, — «каноники тоя церкви дали боярину малой сосуд, наполненный тем святым миром».

В стороне от их дороги находился известный волкан Стромболи, о котором в статейном списке рассказывается: «Выехав из Тропеи посторонь в море миль за 50 стоит гора, которая зовется Стромболий: круг ее 15 миль, а на верьху той горы непрестанно горит мили на две кругом, и говорят, что тут жилище диаволом, и так они в том уверены, что и нам так сказывали, и многие-де были такие причины, что многие фелюки с людьми диаволами утаскиваемы бывали к той горе, и потопляемы в море, а ныне кто едет мимо той горы, ставит круг фелюк многие кресты, и тем-де спасаются: а пешие-де люди к той горе выходя из фелюк знаменавшеся крестным знамением ходят, только-де за превеликим от огня шумом близко притти невозможно».

В Мессине в Катании они слышали о морских нападениях турок из Триполя и Туниса, так что плавание было действительно не безопасно. В Сиракузах губернатор, который был родственником мальтийского «гранд-магистра», встретил Шереметева с большим почетом. Отправившись дальше, узнали, что не вдалеке стоит мальтийский караван из семи галер, находившийся в море «ради военного промысла». Из каравана послали к ним барку спросить, кто едет, и когда на караване узнали о боярине, то мальтийский генерал Спинола выслал к нему капитана в своей барке, украшенной резьбой и золотом, и когда Шереметев пересел на эту барку с своими братьями, то караван, все семь галер, пошли на встречу боярину устроившись по-воински, и когда боярин вступил на лестницу, спущенную с генеральской галеры, то в честь его выстрелили на галере из пяти больших пушек. Приветствуя генерала, Шереметев объяснил ему цель путешествия, и что Бог исполнил его желание «видети в военном ополчении его господина генерала и кавалеров Малтийского каравана, и в особливое ставил себе в том божеское милосердие, что в такой час к ним благоволил Бог ему приехать, и быть под его генеральскою командою». Мальтийский генерал ответил еще [703] с большею любезностью, что они считают за счастье видеть на своем убогом караване знатную особу из далекой превеликой страны и от славного мудрохраброго государя, видеть его славного генералиссимуса: «и, — продолжал генерал, — под командою моею тебе быть не достоит, но достоит быть нам паче под твоею командою, яко у искусного многих войск вожда, что мы слышали о тебе многократно; и всю врученную мне команду и меня самого вручаю милости твоей во управление, и прошу о том всеусердно управити нас не погнушатися». И действительно, Шереметев никак не мог отговориться от этой любезности и «малтийский генерал господин Спинола весь свой уряд отдал ему боярину. И божиею непобедимою помощию, за предстательством его Пресвятые Богоматери и молитвами великого пророка и Предтечи и Крестителя Господня Иоанна, тот военный караван управлен к лучшей чести и к славе преславного имени великого и премилостивейшего нашего государя».

Дело в том, что вскоре после этого на галерах увидели четыре турецких корабля; мальтийские галеры погнались за ними, но те успели убежать. Затем караван отправился в Мальту и Шереметев прибыл туда 2-го мая; здесь ему сделана была самая торжественная встреча. Статейный список подробно записывает, как мальтийский гранд-магистр посылал к Шереметеву своих кавалеров для приветствия, и какие при этом говорились речи; какие назначены были палаты для него и его свиты; как магистр просил Шереметева быть его гостем и ничего не покупать в Мальте для своего продовольствия; как присылал боярину кареты; как прислал к нему собственного трубача, который должен был трубить во время его обедов и ужинов (этот трубач трубил во время стола у самого магистра) и т. д. Наконец, происходила торжественная аудиенция с таким же церемониалом, как прежде. Шереметев говорил длинную речь с подробным царским титулом, передал магистру царскую грамоту и грамоту римского цесаря; столь же торжественно отвечал магистр. На аудиенцию Шереметев отправился пешком, хотя за ним были присланы кареты. «А шли до двора его (гранд-магистра) пешие, для того что в городе Малте улицы весьма чисты, и лучшее обыкновение у кавалеров не ездить, а ходят все и высокородные пеши; и боярин в каретах ехать не похотел; к тому-ж в то время многие кавалеры пришли к боярину, так и для их боярин пошел пеш. А как шли улицами, то людей смотрело [704] множество». Шереметев подробно осматривал мальтийские крепости и в это время в честь его производилась пальба из пушек и мелкого ружья.

На 8-е мая Шереметева пригласили на большой праздник мальтийского ордена, память Иоанна Предтечи, и в статейном списке записано: «Маия 8 числа был боярин в церкве святого Иоанна Предтечи, в которой того дня был гранд-магистер, и все кавалеры слушали литургию, и все причащалися. А стоял гранд-магистер в той церкве на особливом устроенном месте, под балдахином, а боярину сделано было особливое ж место по правую сторону гранд-магистра, и обито было коврами, а под колени положены были две подушки золотые бархатные; а братья боярские стояли мало поодаль, отделяся от всех кавалеров, и положены были им подушки бархатные. По окончании литургии выносили с процессиею и пением руку святого великого пророка Предтечи и Крестителя Господня Иоанна, и сподобилися все ее целовать, та святая Предтечи рука по запястья, и видом мощи весьма преудивительны являются, как будто недавно умершего человека. А выносили ту руку и целовали с великим благоговением многие и со слезами и радостью. Показуют же руку всенародно годом не многажды».

По обычаю, боярин послал подарки и в конце концов гранд-магистер, пригласив боярина на банкет, сделал ему торжественную встречу, возложил на него драгоценный мальтийский кавалерский крест, золотой с алмазами, произнес соответственную речь и вручил грамоты к русскому царю и римскому императору. На банкете, пришедши в приготовленную палату, «сел гранд-магистер под балдахином, а боярина посадил в стуле близь себя, а братьев его поодаль: в кушанье и в питье многое было удовольствие и великолепность, также и в конфектах; под час же того стола служили знатные кавалеры, а яствы носили покоевые знатных отцов дети, человек с двадцать, и ставили разом, переменяя яствы шесть раз, и под час того стола в оной палате было премножество кавалеров: и гранд-магистер подчивал боярина сам, и говорил о многих военных делех и о войсках и о всяком военном российском поведении». На прощанье гранд-магистер «привитался с боярином зело любовно, и трижды обнялся руками, и в рамена поцеловал, также и с братьями боярскими привитался, потом пошли из палат, а старшие кавалеры многие провожали до ворот, и зело любительно с [705] боярином виталися, и называли его себе братом; и говорили, чтоб боярин усердные их любви к нему не положил в забвении». Чтобы проводить Шереметева до Сицилии, послали с ним две галеры, и действительно за ними гнались турецкие корабли.

Выехав из Мальты вечером 9-го мая после упомянутого обеда, 22-го он был в Неаполе. На другой же день арцыбискуп, папский нунций, пригласил боярина в девичий монастырь видеть чудо с кипением крови св. Януария во время литургии: чудо начало совершаться по прочтении Евангелия и, видя его, «все люди, находившиеся в той церкве, в великом были радовании, и по обыкновению латинскому били в свои перси, премногие же плакали»... «Боярин и с ним бывшие самовидцы оного преславного чудеси».

С 25-го мая до 4-го июня Шереметев сделал поездку в город Бар, повидимому только для поклонения мощам чудотворца Николая, и на этот раз статейный список вошел в подробности об этом посещении — приблизительно те же, какие сообщает Толстой. По возвращении в Неаполь тот же арцыбискуп прислал Шереметеву своего маршалка Патра (т. е. патера) с предложением осмотреть картезианский монастырь на превысокой горе над самым Неаполем: в статейном списке записано великолепие постройки этого монастыря и строгость монашеской жизни картезианцев.

В тот же день «звали боярина езуиты смотреть их академию, в которой учат письменным всяким наукам и иным многим художествам. И боярин ездил, а как приехали и вошли в академию, тогож часа ректор оной академии просил боярина сесть на особливо уготованном для боярина месте, которое убрано было богато; по обе-ж стороны боярина в особливых местах посадили братьев боярских, и в то время премножество было людей в оной академии, между которыми были знатные особы и их дети неаполитанского государства, и сидели они поодаль в другом порядке от боярина; по прошению же боярскому они перешли и сидели в том же порядке по обе стороны боярина: потом вышел из другой палаты одного знатного человека сын, и став на высоком месте, поздравлял боярина, говорил приветствие по-латыни.

«Потом казали, как бивалися прежние богатыри копьями и саблями, убрав шесть человек в латы: потом многие знатных отцов дети билися на рапирах, и выходили со знамены строем, и строй оказывали пехотной, и знамя уклоняли: [706] потом постава из дерева сделанную лошадь, всякие волтижирования оказывали, садяся на ту лошадь и через перескакивая, а наконец разные танцы и миноветы танцовали. Всему этому учат особливые мастеры, мирские люди, а не езуиты; на дворе же ездили на лошадях, и показывали манеж учение конное».

В последние дни своего пребывания в Неаполе Шереметев был свидетелем сильного извержения Везувия, которое привело жителей в великий ужас. Июня 7-го он выехал в Рим, куда прибыл 11-го, имел опять аудиенцию у папы, от которого получил «благоприятственное снисхождение и милость», а также две грамоты, к римскому императору и к русскому царю. Выехавши из Рима 15-го июня, он на восьмой день был во Флоренции, где, хотя не заявлял о себе оффициально, был чрезвычайно любезно принят великим герцогом Козьмой III Медичисом. Далее, из Флоренции на шестой день он приехал в Венецию. Здесь он прожил шесть недель, ожидая ответов на свои письма к послам, и отпустил в Москву своего маршалка Курбатова, с которым послал двух арапов, трех невольников малороссийских городов, выкупленных в Мальте и в Неаполе, и часть своего багажа. Потом безостановочно отправился в Вену, здесь имел аудиенцию и был у руки императора и его сына, короля римского и венгерского, от которого получил драгоценную шпагу за его подвиги против врагов св. креста. Выехав из Вены 11-го сентября, он прожил до первых чисел ноября в Силезии, ожидая из Москвы своих людей «с нужными потребами и деньгами», и наконец, на последнем пути был снова в Замостье, где старая знакомая, для которой вероятно раскрылось прежнее инкогнито, опять «приняла боярина весьма любовно с великою честию и почтением». Здесь он за распутицей прожил две недели. Далее, боярин был по обещанию своему в Печерском монастыре в Киеве и 10-го февраля 1699 приехал в Москву. Февраля 12-го он представился царю на банкете у Лефорта, убравшись в немецкое платье и имея на себе мальтийский крест. От царя он получил «милость превысокую», царь поздравил его с мальтийской кавалерией, позволил ему всегда носить на себе этот крест и затем состоялся указ, чтобы Шереметев писался в своих титулах «малтийским свидетельствованным кавалером».

Статейный список оканчивается так: «Будучи он боярин Борис Петрович по воле великого государя его царского [707] пресветлого величества в сем вышеписанном пути, истратил кошту своего во всякие харчевые и иные нужные потребы, в наем постоялых дворов и фурманских подвод и с вышеозначенными дарами монархам, папе и прочим, всего по приезд свой к Москве двадцать тысяч пять сот пятьдесят рублев: чиня то для высочайшей чести и прославления преславнейшего имени великого государя, его царского пресветлого величества, и всего его самодержавнейшего государства от окрестных стран и государств, в преумножение же большие славы, и в память своей Шереметевых фамилии».

Должно припомнить, что тогдашний рубль стоил около десяти нынешних рублей.

Описание этого путешествия Шереметева, как видим, очень похоже на статейные списки наших послов XVII века. Это — деловая запись пути, со счетом дней, станций и верст и, главное, с подробным описанием того, что относилось к самому дипломатическому поручению. Так это и в статейном списке Шереметева, где весьма обстоятельно приведены все его оффициальные сношения, аудиенции, торжественные речи, грамоты, записаны дары монархам, вельможам и людям служащим. Только изредка упоминается о достопримечательностях виденных стран и городов, как это бывало прежде и в статейных списках самых послов. Наконец, описание делалось кем-то из находившихся при нем лиц — маршалком или «царедворцем», иереем и т. д.; сам Шереметев был для этого слишком важное лицо. Таким образом, статейный список представляет не его личные замечания, а скорее именно общее впечатление и его, и целой свиты. Несмотря на этот характер описания, можно и здесь встретить те черты, какие мы находили в путешествии Толстого. Боярин был несомненно совершенно русский человек: во время путешествия ему было около сорока пяти лет (род. 1652), воспитался он еще в старой школе, и хотя был приверженцем Петра и одним из славнейших его сподвижников, он оставался старинным благочестивым человеком, — тем не менее он, как и Толстой, не питает к латинству старой московской ненависти. Судя по статейному списку, на него также производили впечатление и богатство католических храмов, которое свидетельствовало о благочестии, и та религиозная ревность, какую он видел в монашеских орденах, филантропических учреждениях, и он не мало не усумнился принять и крест от папы, и кавалерский крест мальтийского ордена, который был католический; [708] напротив, это последнее он счел себе за величайшую честь: с мальтийскими рыцарями он был единодушен в борьбе против врагов христианства. Шереметев мало, например, гораздо меньше Толстого, интересовался «академиями», и это понятно: он был уже человек немолодой и слишком был занят своими военными и придворными делами.

IV

Гораздо разнообразнее те записи, какие сохранились от многочисленных путешествий кн. Бориса Ивановича Куракина. Это был человек молодого поколения (на четыре года моложе самого Петра), и двадцатилетним юношей он отправлен был за границу, в Италию, в той первой партии стольников и спальников, которых Петр послал в 1697 учиться навигацким наукам. Куракин, кажется, не оставил описания своего первого путешествия — по крайней мере этого описания не находится в изданных доныне томах «Архива» его потомка, кн. Ф. А. Куракина; заметки о последующих путешествиях также довольно отрывочны, — но из совокупности оставшихся от него бумаг, записок, писем, исторических статей, административных соображений, собирается не только значительный материал для его будущего биографа, но и любопытные черты, рисующие положение русского образованного, или, вернее, начинающего свое образование человека в разгар Петровских реформ.

Обращаясь к этому биографическому материалу, заметим предварительно, что записки Куракина написаны были гораздо позднее его первого путешествия, и язык их довольно странный. Живя долго за границей, узнавши много вещей и понятий, для которых не существовало выражения в русском языке, он набрался множества иностранных слов, которые без всякой церемонии вставляет в свою русскую речь; а иногда, когда он хотел скрыть свою мысль от нежелательного постороннего читателя, он писал целые фразы по-итальянски. Таким образом его изложение пересыпано словами польскими, латинскими, французскими и особенно итальянскими: к этому последнему языку он, кажется, особенно привык в свое первое путешествие. Так, задумавши в 1705 году свою автобиографию, он делает на ней заглавие: «Vita del principe Boris [709] Kourakin». Но вообще и его русский и итальянский язык очень небрежен.

В числе нападений на реформу Петра не раз говорилось и о том, что он испортил русский язык, изуродовал его грубыми заимствованиями из языков иностранных. При этих обвинениях не хотят понять простого обстоятельства. Петр не думал о литературной красоте своих писаний, и никто его к этому не приготовлял; он занят был практическим делом, и когда русский язык, унаследованный от старины, не давал возможности назвать множество новых вещей, Петр, а с ним и его сотрудники, брали прямо те иностранные слова, которые они узнавали в собственной школе. Это вовсе не была прихоть или грубый филологический вкус, а простая необходимость; прихотью могла быть названа только небольшая доля этих нововведений, когда привыкший к иностранным словам Петр и свое имя писал Piter, и свою новую столицу назвал Петербургом. Это столь осуждаемое искажение русского языка сгладилось в XVIII веке довольно быстро и опять естественным путем: большая масса этих иностранных слов не вошла в литературное употребление или исчезла из него, когда русское общество освоилось с новыми понятиями и под пером даровитых писателей нашло для них русское выражение, — таково было, например, значение Ломоносова. Но другая доля иностранных слов осталась, и существует в русском языке до сих пор. В этом опять не было никакого преступления против русской народности: заимствование иностранных слов, как отражение различных условий образования, есть явление всеобщее и, например, в том же XVIII веке немецкий язык, обладавший несравненно более высоким развитием литературы и науки, чем язык русский, был переполнен в книге и в жизни словами латинскими и французскими.

До какой степени естественно и сам собою происходил этот процесс, можно видеть из записок и писем Куракина. Это не был писатель, а чисто деловой человек; он делал заметки для себя, писал, как думал и как, вероятно, говорил, и таким образом в его языке прямо отражалась сама реальная жизнь. Его положение было положение тогдашнего образованного человека, которому приходилось выражать понятия раньше незнакомые в среде русского общества, и он выражал их так, как сам с ними знакомился: русского слова не было или оно имело другой, заметный для него оттенок, и он брал целиком иностранное слово, иногда прямо, [710] например итальянское, иногда несколько шероховато переделанное на русский лад. Вместе с тем у него, видимо, нет никакого желания щеголять этими иностранными словами. В этих бессознательных приемах в особенности и сказывается историческая психология.

В чрезвычайно любопытной автобиографии Куракина, доведенной им до 1710 года, можно наглядно видеть, как оригинально складывалась в те времена жизнь русского человека, захваченного процессом реформы.

Автобиография начинается так:

«Vita del principe Boris Koribut-Kourakin del familii de polionia et litoania.

Присужден был совестию своею всегда описать то вышеявленное, токмо не получил часу того за случаями, бываючи всегда в некоторых забавах суетных, о которых ниже в сей публичной житности моей покажет.

Не долженствовал бы тем себе придать глорию, как там будет показано, особливо так разумею, что и за леностью моею. А сих часов, на то описание моего живота, понудила болезнь моя в бытность мою в Карзбате, где лечился от болезни своей цынготной, в котором месте жил месяц, ниже каких забав мог видеть, токмо всегда заставал в медицыне, и притом вместо забав иных и провожаючи бытность ту бесскучно, то описал и желаемое свое получил» 2.

Кн. Куракин принадлежал к самому высшему кругу русского боярства и оказался, конечно, в числе тех людей, из которых Петр желал воспитать своих сотрудников. Кн. Борис Иванович родился в 1676 году. Понятно, что его родители были еще вполне люди старого века, и годы детства и отрочества Бориса Куракина проходили по стародавнему порядку. Крестным отцом и матерью его были царь Федор Алексеевич и сестра его, царевна Екатерина Алексеевна; его мать умерла через несколько недель после его рождения. «При том случае, — пишет Куракин, — по крещению имел счастие не малое, как бы сподевалися быть фаворитом, токмо не допустила его смерть, понеже царя Федора Алексеевича до [711] году не стало. И от того времени в возрасте младенчества всегда имел счастие от всех людей, сподеваючись во мне некоторого впредь состояния доброго; токмо всегда заставал в болезнех». Еще в детстве он был не однажды «резан»; шести лет с ним случилось такое несчастие: «упал на скаку с иноходца, который мне дан был с конюшни государевой. С которой спадчи, а одна нога в стремени завязла; и таскала, аж пока сама стала, и так всю спину ободрала, аж тот убой мне не пришел к самой смерти». И впоследствии он бывал очень болезнен: «страдал лихорадками, меленхолией», какой-то болезнию, которую называет цынготной; от последней он и лечился в «Карзбате». Ему шел восьмой год, когда умер его отец, и он остался на попечении мачихи (которая вскоре также умерла) и особливо родной бабушки, княгини Одоевской: «могу об ней описать, что оная жена была великого ума и набожная, и в остиме 3 от всех». С этого времени, когда ему было восемь лет, началась его придворная служба: «того ж года, — пишет он, — пожалован я в спальники к царю Петру Алексеевичу, и начал того года учиться грамоте по-славянски». В следующем году, когда ему шел девятый год, он «окончил грамоте учиться». И с тех пор в записках не говорится больше ни о каком учении. Он записывает потом женитьбу Петра на Лопухиной, первый и второй крымский поход, стрелецкий бунт, рождение царевича Алексея Петровича и т. д. Пятнадцати лет он уже «сговорил жениться на дочери Федора Абрамовича Лопухина», и летом была свадьба в Преображенском: его жена, Ксения Федоровна, была сестра царицы Евдокии. В том же году была потеха под Семеновским, «а я был в ту пору в рейтарах в роте генерала Гордона». На своем восемнадцатом году он упоминает о вторичной поездке Петра к Архангельску: «а я в ту пору был в градусе со спальниками, а не с начальными людьми» (т. е. вероятно, не с начальными военными людьми, офицерами). На девятнадцатом году была объявлена «публично» война с турком. Весною войска двинулись в поход водою по Москве реке, Оке и Волге до Царицына, «и в тот поход я пошел в Семеновском полку, в первой роте, прапорщиком, а написан прежде того только за два месяца». Поход был трудный, осада тягостная, сам Куракин бывал в бою в большой опасности. Азов не был взят; по дороге [712] в Москву умер его старший брат, который был поручиком; сам кн. Борис вынес на пути горячку. В следующем году был второй Азовский поход и Куракин был поручиком. Азов был взят «на окорт», т. е. на «аккорд», капитуляцию.

По окончании Азовского похода, в ноябре, кн. Борис получил великую болезнь: «имел гипохондрию и меленхолию»; «также и в затылке самой мозг мне теснило и великую мне во всем слабость и тощету придавало, так было, что чуть жив ходил». Его лечили, метали руду и только после стал его лечить Спиридон грек и «от той меленхолии получил свободу»; но осталась другая болезнь, от которой он лечился потом за границей.

В это время произошла посылка за границу.

«И генваря месяца (1697), обе комнаты спальники выбраны на две партии: одна в Голландию, а другая в Италию. Сказано ехать для наук навтичных, в тех же и мне. И ту зиму сбирались...

И марта месяца, с первых чисел, поехали с Москвы в Италию; а путь свой имели на Смоленск с Литвою, на Могилев, на Минск, на Варшаву, на Ченстохов, на Слезию и на Муравию, на Ульмуц, на Вену, столицу цесарскую и чрез горы в Венецию. А подъем мне тот стал 1 500 червонных, а червонный купил по 40 алт. и с алтыном и с полугривною; и так кладу на деньги 1 900 рублев. А проезду нашего до Венеции было: март, апрель, май и в июне приехали».

По приезде в Венецию он опять заболел: «припала лихорадка, которая тримала 4 больше пяти недель, и потом свободился от дохтура Александра грека, который живет в Венеции».

Путешественнику, который был уже давно женат, сделал два азовские похода, и у которого во время пребывания в Венеции родился в Москве сын, было только двадцать один год.

О своем пребывании в Италии он рассказывает немного.

«И сентября в последних числах, поехали на корабле по морю, и были в Далмации и доехали до Рагужи. Из Рагужи в филюге поехали през 5 гольфу венецкую в Барград, где мощи чудотворца Николая, и имели в том проезде [713] великий страх, и так были в страхе, аж не потонули. И за противностию ветров, отъехав от Рагужи с тридцать верст, стояли 12 дней, и так пришли до такой трудности, что чуть было что стало есть. И быв в Баре у чудотворцовых мощей, потом были в Неаполе и в Риме, и возвратившись в Венецию, жили до другого лета. И на лето опять были на море. И возвратясь в осень, месяца октября, из Венеции, поехали к Москве през Вену и на Краков, а с Кракова на Киев, и в Киеве сподобились видеть мощи чудотворцев печерских.

И в бытность свою там учился наук математических, и выучился: аретьметики, гиометрии теорики — 5 книг Евклидеса, гиометрии практики, тригонометрии, пляны, острономии часть до навтики, навтики, механики, фортофикации офеньсивы и дифенсивы. И во свидетельство всех тех моих наук, от мастера и за венецкого князя рукою и печатью, (получил) свидетельствованный лист. И также некоторую часть в разговоре, и читать и писать италинского языку научась, доволен».

По возвращении его в Москву, на третий день умерла его жена. Прожив в Москве четыре недели, он должен был ехать в Воронеж на экзамен. «И приехав на Воронеж, свидетельствовали в науках навтичных, и при том свидетельстве некоторое счастье я себе видел от его величества, и от всех не так стал быть прием, как прежде того, о чем выше явил» (прежде, по его болезненности считали его глупым). «И от некоторых происходить стало слово о мне доброе... И из Воронежа всех по свидетельству отпустили; а мне и Василью Толочанову велено ехать под Азов в керченский поход».

Этот керченский поход, морем из Азова, имел целью сопровождать нашего посла Украинцева, который отправлялся в Царьград, «а в том морском походе был я за валентира на галере шаутбейнагта».

Вслед затем Куракин женился во второй раз, на княжне Урусовой; в Семеновском полку записан сначала поручиком, потом вскоре капитаном и пошел в поход под Нарву. После нарвского поражения вернулся в Москву.

Среди автобиографических заметок кн. Куракин помещает известия о разных мерах правительства, мало впрочем входя в подробности о том, как петровские нововведения были принимаемы в обществе. Около 1697 года он записывает: «Того года начались от людей боярских и от других многие [714] доводы, и многие стали сказывать за собою государево слово, которые дела те были ведомы в Преображенском, под судом его милости кн. Федора Юрьевича Ромодановского». Через год он пишет: «Того ж года состоялся указ носить платье венгерское, и потом, спустя с полгода, состоялся указ носить всем платье, мужское и женское, немецкое. И для того были выбраны по воротам целовальники, чтоб смотреть того, и с противников указу брали пошлину деньгами, и также платье резали и драли. Однакож чрез три года насилу уставились». В том же году он сообщает о том Алексее Курбатове, которого мы видели маршалком в путешествии боярина Шереметева. «Того года начались прибыли. Первая выдана человеком боярским Бориса Шереметева Алексеем Курбатовым, который ныне во дьяках и реентом в бурмиской палате, или в ратуше, а прежде того сидел в оружейной палате, который вымыслил на Ивановской площади продавать бумагу за розными величеством гербами, и всякие приказные письма между челобитчиков и крепости писать, как о том показано в указе. И с того сбора сбиралося во всем государстве с той бумаги тысяч по 300. И с того числа почели умножаться прибыли». Далее, читаем: «И того года в Москве ночью ворота стали запирать час ночи, а отпирать за час до свету, а также и в набат бить всегда непременно за час до свету, а с вечера час ночи, а не так как старый обычай был: в малые ночи — час ночи, а в большие — два часа ночи. А будет, кто ночью похочет пройти, с человека и с лошади — по копейке». Во время нарвского похода князь имел «великое несчастье»: «как перебрались за реку, и в ту пору за некоторой лес, взятой на дрова, заповедной, знакомца моего Мещерского били кнутом, да двух поваров, и себе видел великий афронт, и сидел за арестом сутки».

Начало Северной войны повлекло целый ряд мер военных и финансовых.

«Того года царедворцев всех смотрели и взяли, которые молодые, к пехотным полкам в офицеры, и всех лучших фамилей тут написали.

Того же года кн. Никита Репнин послан в Казань и во весь низ набирать вольницу в солдаты, также и датошных, которые начаты брать и на Москве, с пятидесяти дворов — человек...

Того года в зиме брали датошных с пятидесяти дворов человек, дворовых людей, а не крестьян. И сказано всякому [715] чину воля: кто хочет в солдаты идти, коли хочет, тогда поди, и многие из домов шли.

Тогож года у всех монастырей отписаны вотчины и всякие доходы, кроме того, что от церкви в монастырской приказ, которой под судом Ивана Мусина-Пушкина. А чернецам велено давать равную часть всем, как архимандриту, так и простым, денег и хлеба и иной пищи. А той казны все сбиралось тысяч по сту и по двести государю, за расходами монастырскими.

Того года начали брать запросной хлеб, и брали по вся годы, как службы были».

По смерти патриарха Адриана он отмечает, что вместо него назначен править соборную церковь Яворский, «родом поляк».

В 1702: «Того года были во всю Европу патенты напечатаны за позволением его величества, объявляя всем народам христианским, коеждой ни есть веры, как офицерам для службы и всякому шляхетству, так и всем чинам и даже до купцов и ремесленников, кто похочет быть в государство московское в службу, а других для промыслов жить — свободно ехать и выехать вольность так, и как и в других в окрестных. И коея ни будь веры для себя похотят строить костелы и кирки, будет позволено. А офицерам, которые будут в службе, некоторыми пунктами с удовольством объявлено.

В сем году по указу со всего государства велено взять четвертую часть от весу колоколов от всех церквей и монастырей, где собрано было многое число тысяч меди, от которой учинено, чаю, с триста пушек и со сто мортиров всяких рук, и еще в остатке не малое число. И того года заказано больших колоколов лить и без указу ни малых; от того времени и колокольный ряд запустел.

Того года вольно почали отпущать в европские государства для науки.

Того-ж года начаты шлюзы делать в Торжковском уезде, чтоб из Волги Тверцою вверх, а из Тверцы во Мсту, а Мстою в Новгород и в самое море Балтийское. Тот проход учинен водою в море Балтийское от моря Каспийского и от моря Каспийского в море Балтийское. Делали с четыре года; работников по 20 000.

Того года кликали в матросы молодых ребят, и набрано с 3 000 человек. [716]

Того года завели школы латинские, которые мастеры взяты ченцы (чернецы) из Киева.

Того года часы переменены на Москве ходить по астрономецки, 12 с половины дня и до полуночи, также и часы игрательные на церкви того года поставлены на Чистом Пруде.

Того года флот морской вступил в море Балтийское».

В это же время он отмечает появление первых иностранных титулов: «Князь Меншиков учинен дуком Ингриею, сувреном во своем владетельстве. Головкин Гаврило от цесаря учинен графом и дипломату взял». Он отмечает тогда же, что Борис Петрович Шереметев «первое стал писаться фельдмаршал в нашем государстве и первой малтийской кавалер».

Он записывает и события другого рода: «Того года был один дьячек или бы писец, Талицкой звался, которой сделал пасквиль или книгу поносную его величеству и государству, и хотел напечатать. И сказывали про него, что гораздо человек был умен и читатель книг. И в то время, по некотором долгом времени держат и четвертован... В том же году ему согласник был архиерей тамбовской, и с того сан архиерейской сняли и послали в заключение; а снимали всем собором. И на то место иного архиерея не поставили, а отдали тое епархию — воронежскому». В другом месте он прибавляет, что когда в деле Талицкого «приличен был vescovo di tambovia», его велено было взять к суду и к розыску в Преображенское, — «однакож всем коллежием духовным того учинить воспретили; для чего был собор по прошению царского величества, чтоб сан с оного снять, токмо оное не учинилось; и его величество на остаток просил, чтоб того епископа под запрещение послать, и послан в один монастырь».

Наконец кн. Куракин еще раз отправился в поход. Когда флот морской выступил в Балтийское море, он в чине маиора участвовал во взятии Шлюссельбурга; потом жил в Москве, снова болел меланхолией, весной пошел опять под Шлюссельбург, участвовал во взятии Нотебурга: «и по взятии того города на окорт, начали делать Санкт-Петербург, и того же лета, к осени, сделали, и сделав, тут оставя гарнизон, а сами все пошли к Москве» (1703).

В 1704 он был снова в походе, участвовал в приступе под Нарву «и в ту пору был приступ, в самой полдень, и взяли город одними шпагами в три четверти часа. И [717] перед тем приступом исповедывался и причастился Святых Тайн, в которой заповеди от отца духовного долженствовал бы всегда памятовать и исполнять; и ныне Господа Бога прошу в том застать воздержании и заповеди исполнить. И в ту пору видел некоторое не малое себе счастие, хотя и при смертном часу был, и от его Величества некоторую амор видел, также и от губернатора».

В 1704 он опять отмечает разные нововведения.

«Того года начали монеты делать: рублевики, полтинники, полуполтинники, гривенники, полугривенники, алтынники, также копейки медные и деньги медные.

Того года начались школы математические и других наук и артей 6, как шляпы делать, сукна, кожи на лосинную стать, штукаторные фигуры из гипса, архитектурою палаты строить.

Того года начата играть комедия немецкая, и комедианты были привезены из Гамбурха.

Того года в канцелярии посольской как в титлах государевых, так и в других пременность учинилась, также и арма 7 с прибавкою учинена, при которой начали крест святого Андрея ставить.

Того года матросы посланы в Галандию учиться, где оттуль ездили в Индию, в Турки, в Ост-Индию и в другие государства по всему свету рассеяны были.

Того года торговые корабли от города государства российского начали ходить, и из тех два взяты в полон от француза, о чем было прошено от Андрея Матвеева об отдаче, токмо того не учинилося.

Того года заведены школы разных языков учиться, и просто назвать академия, и кавалерских наук на лошадях, и на шпагах, и бандире, и музыке, инженерству».

В те же годы он записывал, что велено табак публично продавать; что «указ был записан: будет кто станет деньги в землю хоронить, а кто про то доведет и деньги вынет, и тех денег доводчику — треть, а достальные на государя»; что «отданы на откуп: карты, тавлеи, шахматы, юла, кости и всякие игры денежные, чтоб не явя тех инструментов, и не заклеймя, и не заплатя пошлину, не играли; а заплатя пошлину, вольно играть» и т. д.

В 1705 году он отправился в польский поход, но по [718] болезни был отпущен за границу для лечения или, как он пишет, «получил указ ехать за море», хотя ехал из Вильны в Карлсбад; впрочем по военному времени он проехал на Кёнигсберг и оттуда морем на Кольберг и затем на Берлин. Описание этого путешествия по обычаю весьма обстоятельное: пересчитываются версты или мили, указывается «пропорция с деньгами» (талер — 8 гривен и т. д.), цена харча, есть ли в городе фортеца, какая марканция (торговля), какое строение, «обычай почты отходить» и т. д. Заехавши в Берлин, он пересчитывает всю королевскую фамилию: «Короля зовут Фридрих (40 лет). Фридрих Филием (Вильгельм), кронпринц 17 лет; маркграф Филипп, брат королевской — генерал-фельдцейхмейстер, женат. Маркграф Альберт, брат его, мальтийского ордена мейстер — женат. Маркграф Христьян-Людвиг, чин его думгер — холост». О короле он замечает: «король прусской при дворе обходится во всем как французской». В Дрездене записывает имена саксонских министров. В половине сентября попал он наконец в Карлсбад. «Карзбат называется деревня, а не город, в котором уживают теплицы, вод горячих сидеть и пить и лечиться от разных болезней», и он подробно описывает карлсбадские воды и способы лечения. Кончив лечение в Карлсбаде, он поехал на Лейпциг.

«Город Лейпцих короля польского 8, в котором обретается славная академия в Германии или, больше молвить, между лютеры. И бывает тысяч по три и больше студентов. Тут же великая марканция и бывает в год 3 феры или три ярманки, на которых купечество славное живет со всей части Европы, как на приклад: из Франции, из Голландии, из Италии и из других, и также бывает съезд великой кавалерам... И на той ярманке бывают великие векселя во всю Европу и в Индию, кому нужда брать куды денег, и другая ярманка ей подобная во всей Германии — Франкфурт... А кроме тех бытностей, город на кавалеров жить — скушной гораздо; только ж знатных персон учатся гораздо много, не так чтоб княжьских или других подобных, только персон шляхетных; также и книг немецкого языка иных нет таких нигде, как тут, и так по-немецки нигде не говорят хорошо и справедливо (!), как в Лейпцихе. А людьми наполнен купеческими чужоземцами»... [719]

«Галля — город не меньше Лейпциха, только строеньем хуже, короля прусского, — в котором академия наук. Сказывают, будто ныне лучше Лейпциха стала, только, как я мог видеть, сподеваюсь 9, не так, для того, что студентов и половины нет пред Лейпцихом; только ж все те академии славны в тех местах одним — способны люторского закону, а наилучшие академии в империи или просто в Германии — в Праге, и наук всех больше, и справедливее»...

Дальше он ехал в Голландию — через среднюю Германию и рейнские провинции. В Везеле, по его словам, люди трех «релий», т. е. религий: римляне, лютори и риформаты, и — «уже обычай некоторой многой голанской и чистота, жян 10 немецкий к тому склонен». Въехав в Голландию, он заметил, что «уже во всем отмена сделалась, и великая в пище дороговизна, и народ не приемлив, гораздо только ласковы к деньгам... к форестерам 11 грабительны»...

Он довольно подробно описывает Амстердам, хотя в самом начале делает такое замечание: «...Однакож много писать не буду, что многих бытность здесь была 12 и ныне есть, и сами видели, а и напред сами будут видеть, а не видимые (не видевшие) от тех слышать: для того, нынешних времен обычай имеют, каждой желает свету видеть, то пишу не всем посполито персонам, — тем, которым принадлежит, как принцам, графам и каждому шляхетству».

Он описывает, между прочим, политические и торговые порядки Голландии. В Амстердаме «купечество великое, которое в Европе больше всех считается, и народ все живет торговый и вельми богатый». Но для иностранцев гораздо приятнее жить в Гаге, которая, по его словам, есть «как бы село знаменитое и место столичное», как во Франции «Версалис»: «и луччей плезир фористером в Голландии — в Гаге, неже в Амстрадаме». А в Гаге «видел множественно карет кавалеров и всяких персон, как мужских, так и женских — выезжают в каретах на окур, по вся дни, до обеда и после обеда, и ездят до сумерок, а потом разъезжаются на осамлеи или на бал, или кому куда угодно. И в каретах богатство великое»... [720]

Этой светской жизни в Гаге он посвящает особое исчисление плезиров:

«Плезир гажской:

Первое: как переменяются пополудне 3 часа квардия конная и пехота караулов. Другое: в каретах ездят; все съезжаючися кругом устроенного такого места по праздникам до обеда в одиннадцатом часу, и после обеда в четыре, и на вечер самый — и тут ездя, кавалеры друг другу поклон отдают; в уборах лакеи. Другое на вечер на осамлеи кумпаниями, так что с кем согласен, те с теми и осамлеи делают во всю неделю, разобрав дни, кроме воскресенья или великого праздника; где съезжаются в восьмом часу пополудни, и сидят даже до полуночи и час за полночь; в те осамлеи вольно и незнаемому притти и видеть; токмо те осамлеи делают под именем не господ того дому — под именем госпож — на приклад — дамы той-то именем, а ежели б кто, хотя и честная мужская персона, а не имеет в доме своем женской персоны, жены или дочери, или какой свойственницы, не может делать осамлеи — разве бал, а по нашему пир или обед».

Третья, четвертая, пятая и шестая забава — поездки на морской берег и загородные прогулки. Затем:

«Седьмое — учение на лошадях и на шпагах, и танцевать.

Осьмое — схотбище поутру и ввечеру в кофейные дома, в которых и (в) карты играют.

Девятое — друзьям своим визиту отдавать.

Десятое — в керхи и в римские костелы музыки слушать.

А в Амстрадаме забавы в кофейные домы и на биржу, и по полям ходит также для своих забав.

Тутошные жители имеют колежеи или собрания своей кумпании, которые, собравшись, сами играют на инструментах разных, и воспевают по вечерам, только посторонним тут входу нет, разве кто в ту кампанию по призыву.

И в обоих тех местах публичная забава: комедия и опера.

А больше других забав всех пред другими провинциями, как Италиею, также и другими лишены».

Но кн. Куракин насмотрелся здесь и других любопытных вещей — торговых и филантропических учреждений, замечательных сооружений, как амстердамские доки и т. п. Подивился он ратуше: «ратуша гораздо хороша; сподеваюся, что нигде такой нет, и внутри вся нарезана алебастром, и из [721] алебастра штуки вырезаны, и одна штука вырезана, которая огорожена балясами, где вырезана скрипка и другие фигуры, работы гораздо хорошей». Он видел и амстердамскую биржу. «Бирж или такая сделана площадь, где сходятся торговые люди каждого дня своей повинности для торговых дел, договариваться и тут имеют всегда свод или соединение торгов и так бывает всегда людей много, что на всей той площади люди ходят с великою теснотою. Не сподеваюся — нигде такого сходбища торгового — как тут, и бывают часа три или два».

Много замечательных вещей видел он в Роттердаме; между прочим: «А та аустерия, где я стоял, при площади той, где стоит, сделан мужик вылитой, медной, с книгою, на знак тому, которой был человек гораздо ученой, и часто людей учил, и тому на знак то сделано». Этот медный мужик с книгою был, вероятно, Эразм Роттердамский.

В Лейдене он был поражен анатомическим театром: «дохтур в академии лейденской, и профессор медицины и анатомии Быдло 13, дядя нашему дохтуру Быдле. Человек стар, лет с пятьдесят и больше». Кн. Борис присутствовал на анатомической лекции: тот дохтур, «собрав всех студентов той науки» (они, конечно, сами пришли на лекцию), делал «анатомию над одним человеком мужеского полу», начал «разнимать» тело и «оказовать жилы от рук и до ног, как и куды действуют. И при том оказованье на всякое место там студентам толк дает, и дает всем осматривать и руками ощуповать; а то все тело было в спиртусах налито для того, чтоб духу не было смрадного; и тут видел, как кожа человеческая вельми толста, подобно бычачьей коже, и сам все те нужные места образовал и оказовал тот профессор Быдло, которой в том своем деле вельми славен». Далее: «В том же дому у того профессора Быдло видел палату одну, в которой ниже мог где таких вещей видеть натуральных в спиртах и бальзаматы. Бальзаматы видел всех внутренних членов человека, как мужских полов, так и женских: руки и ноги, внутренне, как составы и жилы, без костей, обальзамованы и прибиты на доски, также и желудок, и сердце, и легкое, и ту перепонку, в которой сердце лежит, и глаза вынетые, и все внутренние жилы и кости, и составы, так вельми дивная вещь, что нигде мог такой диковинки [722] видеть, то сподеваюсь, где-б так было в другом месте того лутче было в те вещех сделано и собрано, разве в туж меру».

Из Голландии он хотел ехать в Англию, разменял денег, взял вексель на «гинес» и «пунт штерленк», но поездка не состоялась; он остался еще долго в Голландии и в 1707 через Германию, и от Кенигсберга через Литву на Гродно и Чернигов, вернулся в октябре в Москву. Через три дня он должен был ехать в Петербург до царского величества, — «и по приезде порядочную приемность видел, токмо уже потом приемнее был». На Рождество он должен был, опять ехать через Киев в Жолкву, где был зимний стан русской армии. Здесь он опять получил великую милость царского величества, жил здесь три недели и вскоре был отправлен в Рим «к папежскому двору министром без всякого характеру, только в грамоте креденциальной написано: комнатный господин и полуполковник от гвардии». В Рим он приехал 1-го апреля 1708.

Это было начало новых путешествий. Они описаны у Куракина весьма отрывочно и неровно, и мы возьмем из них только несколько подробностей. Из России он ехал на Краков, на Вену, на Венецию, на Болонью, на Флоренцию, где «был в том проезде у грандука, отдавал визиту, где был принят с великим почтением от него самого; и что имел с ним разговору, то писано в описании книги дел римских. А стоял и с ним говорил в шляпах; и потом имел великие ригалы 14 вин и цукров, как обыкновенно всем князьям от крови так чинят».

В своей автобиографии он пишет дальше: «Теперь буду описывать римскую свою бытность, которую похвально напишу, что никогда никто московской нации в приемности такого гонору и порядком не был принят, где во всех церемониях так установил, как к чести царского величества, так и к своей персоне, как и других прочих министров европских и князей от санкви принимают.

И быв на авдиенции, целовал у папы ногу, также и на всех авдиенциях ногу целовал; и потом кардиналам отдавал визиты, где и мне все оные отдали визиты, всех с восемьнадцать человек. И потом имел ригалы цукорами и другими галантериями; и о всем том пространно писал в [723] описании моей книги: Виажу италианского, также и дел римских». И дальше он замечает: «Не хочу много трудить читающего сего моего описания о бытностях своих в Италии, как в Риме, так и в Венеции. Истинно похвалюсь, что нации московской никто чести и славы прежде моего бытия не принес. Правда, что себе разоренье в иждивении том понес, однако-ж в честь и славу государства российского и патрии имени своего дому Caributoff Kurakina, князей наследственных литовских. К сему ж объявлю, особливую приемность и любовь в чужих от всех имел, нежели в своих краях».

В итальянском Виаже всего больше он рассказывает о дипломатических и светских обычаях, о приемах у папы и кардиналов, о визитах принцам и кавалерам, о «жентиломах», как надо к ним относиться и как они должны себя держать, в каких каретах и каким порядком ездят лица разных сословий. Например:

«Преже должно послать лакея, знающего, спросить: ежели антикамора 15 у его преимуществия отворена, на то спросят — кто есть; потом скажет — от кого пришол; и потом, ежели час скажет, — антикамора отворена, — и тогда должно ехать. Когда приедешь, то повинно тому кардиналу выслать своих жентиломов 16 всех, что есть, встретить у кареты, или на первой лестнице. И потом, встретя, поклонясь, и пойдут напредь аж до самой каморы авдиенции. А кардинал встретит у дверей последней антикаморы, увидев шедши из спальной. А ежели кого ниже почтит, то встречает в другой антикаморе, и потом он возмет правую руку, идет напредь, а у всяких дверей останавливается и почитает, чтоб напредь идти; только никто напредь не ходит, для того, что им отдается почтение, как королевское.

И вошед в камору авдиенции, сам сядет, взяв правую руку, а тебя посадит против себя, т. е. левая рука, и что должное говорят. А все в ту пору уступят и завесы затворят, а жентиломины 17 всегда стоят у дверей в последней антикаморе. И потом отъезжать будет, то, отдав поклон, и усторониться, и он пойдет напредь, взяв правую руку. А напредь его отнюдь ходить никому не надобно, что есть в том, им афронт». [724]

Или: «Пришед в камору авдиенции, смотреть, чтоб садиться обоим вместе, и седши, наденет ежели он шапку, то и тебе повинно шляпу надеть, и говорить ему речь, к слову, для его почтения приподнимаючи шляпу, а потом, сняв, и сидя разговаривать так, токмо-ж рукавиц никто не имеет, и всегда при кардиналах бывают без рукавиц. И потом встав, отходит с таким же порядком, дав ему правую руку, и провожает в сал до крыльца и, отдав поклон, не останавливается и не дожидается, чтоб отдать поклон; а жентиломины повинны проводить до того-ж места, где встретили, а другие для почести — и до кареты».

«А когда придешь в камору авдиенции — смотреть должно, как поставлены кресла. Ежели те кресла кардинальские поставлены при самой стене и прямо, а кресла для приходящего напротив его и поодаль, — то гораздо значит низко ведет, а ежели кресла отставлены от стены, и также другие близко его напротив, — то повыше честь. А ежели кресла от стены поставлены на правую руку на бок, а приходящего также с левой руки против его на кость 18, — то должную честь отдает. А ежели креслы на левой руке кардинальские на кости, а приходящего на правой руке на кость, и чуть не поровнявшись с ним, — то значит, что тому великую честь отдает».

Или: «Жентилому, быв при персоне княжеской, всегда должно почтение иметь, и также напротив и его в респекте иметь. Есть разной обычай, как им ездить в карете и ежели публично, или инкогнито.

В Риме теперь, в сей своей бытности, о том покажем. Когда ездит в Риме в карете, должно его сажать напротив себя в карете, а не с собою, поровень, для чего будет гораздо подозрительно. И ежели кто будет другой с тобою сидеть посторонний, того должно посадить по левую руку. А ежели барон или знатной шляхтич, или маркез, или конта, того должно посадить по правую руку. А когда бываешь в чужой карете зван сесть, и господарь той кареты будет просить, чтоб жентилому сесть с тобою по левую руку, тогда садятся по левую руку свой жентилом, а сам господарь той кареты сядет напротив, а ежели того жентилома своего не посадишь вместе по левую руку, а посадишь напротив с тем господарем кареты вместе, то ему афронт учинишь, как бы [725] он ему ровной, тому твоему жентилому, и повинен, будто бы, то чинить, а не для своей воли и кортезий» 19 и т. д.

Из описания римских обычаев приводим перечисление римских светских развлечений.

«Всех дивертиментов 20 в Риме:

Кранавал в Риме только одна остатнея неделя: по Курсу 21 ездить в машкарах и в розных одеждах. Лошадей по Курсу пускают скакать...

Конверсециони каждого дни.

Фестини, или по-французски балы, где танцуют, в домех принцов и других персон.

Серенады, то есть музыка с певчими, на подобие оперы, только что не в театруме — в каморах...

Весною не имеют никаких забав, токмо по святой Пасхе разъезжаются по деревням и живут аж до самого Петрова дни, а к Петрову дню съезжаются в Рим. А в деревни разъезжаются на Фришкаты (Фраскати), в Тиволи, Каштельново, в Жен Сано (Дженцано), Альбани.

А по Петрове дни начинают ездить по вечерам по пляцу гипшанскому. И всегда все кавалеры и дам съехавших говорят, и дамы стоят в каретах, которые не хотят ездить по пляцу, а кавалеры, выходя из стерчов, из карет, ходят по пляцу и говорят подходя к каретам с дамами и также ринфрешками 22 потчивают. И потом разъезжаются в полтора часа или прежде по домам.

Также имеют конверсециони и серенады, то есть, в стерчах сидят с музыкою и с дамами в таких нарошных без покрышек в больших каретах, и в которых сидят персон по 8 и больше, и поют, ездя играют и ринфрешки дают, — то называется серенада и то делается в ночи»... «И в месяце июле и августе есть обычай такой в Риме, что съезжаются принципы между собою и споруются поэтичными виршами, также и по знатным улицам многие на виршах поэтических говорят и ответство друг другу дают, на которые споры многие съезжаются и сходятся и слушают, а то всегда бывает в ночи.

В великой пост бывают оратории, которых на свете так других подобных не можно быть. Оратории, то есть, [726] сложение что с виршеми на Страсти Христовы, и то поют и с музикою, подобием тех, как бы опера, только она духовная и делается в церквах. Как и в нашу бытность была в церкве à Sant Filipo Neri, под протекциею кардинала Памфилия. Потом наибольше всех делает и славную с великим коштом кардинал Оттобоней. Так можно молвить, такой огромной музике и кампазиции и таких инструментов на свете лучше не можно быть, а наипаче какие дикие были выходки на трубах, что внезапу многую затменность дают человеку.

Партикулярные забавы ездить смотреть антикита 23, фабрик, церквей, полац, садов, как наиславной сад Бургезин у самых Попольских ворот, которому коштует, чтоб все было чисто и с починками в год 6 000 шкудов римских».

В Риме он прожил слишком полгода — до конца октября 1707 г. И затем он пишет в автобиографии:

«И по возвращении из Рима, приехал до Венеции, где жил по генварь десятое число 1708 г. в великих роскошах и в веселье. И нашед старых друзей, Францишку Морузину (Morozini) и прочих, великие от них приязни получил и был (от) одного при отъезде дарен двумя шкатулами Флоренскими.

И в ту свою бытность был инаморат 24 (в) славную хорошеством одною читадинку, называлася signora Francescha Rota, которую имел за медресу во всю ту свою бытность. И так был inamorato, что не мог ни часу без нее быть, которая коштовала мне в те два месяца 1 000 червонных. И расстался с великою плачью и печалью, аж до сих пор из сердца моего тот amor не может выдти и, чаю, не выдет. И взял на меморию ее персону, и обещал к ней опять возвратиться, и в намерении всякими мерами искать того случая, чтоб в Венецию, на несколько время, возвратиться жить.

В ту свою бытность две не малые причины видел с маркезем Палавичиным и Spioven’ием, жентиломом венецким, близко было duellio с мною»...

Заметим наконец, что в 1707 он записывает в своей автобиографии: «Сего лета детей своих посадил учиться грамоте немецкого языка, которому мастеру плата была со всем со сто рублев». А затем в 1708 он пишет: «Сего года сын мой, князь Александр, начал по-латыни учиться, а дочь — по-французски и танцовать». Этот сын его, кн. Александр [727] Борисович (род. 1697), был уже с 1722 года при русском посольстве в Париже камер-юнкером и легационс-ратом.

* * *

Мы не будем следить дальше за путешествиями кн. Бориса Куракина. Достаточно приведенных подробностей, чтобы составить понятие о складе жизни человека Петровских времен, который дома переживал политические волнения этой критической поры нашей истории, видел наступавшие преобразования, принял немалую долю в военных событиях того времени, наконец личным опытом знакомился, хотя до известной степени, с европейскими науками и особливо светскими обычаями, наконец долго жил в Европе, как частное лицо или как дипломат.

Первое путешествие, конечно, особенно любопытное по первым впечатлениям европейской жизни на молодого русского боярина, описано им слишком кратко; но и в дальнейших рассказах кн. Куракина мы можем наблюдать то же развитие впечатлений, о котором говорили по поводу путешествий Толстого. Общая картина та же самая. Отправлялся в Европу молодой человек, воспитанный по старинному, приверженный к своим обычаям, благочестивый, и повидимому совершенно неопытный относительно того, что он должен был встретить за границей. Те поражающие впечатления, какие мы видели у Толстого, без сомнения, повторились и здесь. Во-первых, приходилось видеть разные религии, и особенно в католицизме, издавна враждебном и ненавистном, надо было признать большую степень благочестия и христианского подвижничества, и между прочим признать католические чудеса. Потом раскрывалось большое разнообразие политических форм, и за ними нередко надо было признать разумное практическое значение. Далее, путешественник видел перед собой новый мир науки и искусства. Это был мир ранее совсем неведомый: наши путешественники относятся обыкновенно с большим почтением к этим ученым «академиям», хотя, очевидно, имеют весьма смутное представление об их содержании, и это содержание становится понятно лишь в каком-либо наглядном проявлении знания, — как кн. Борис был поражен анатомической лекцией дохтура Быдла. Но укреплялось соображение, что в европейских академиях хранится высокая наука, пока еще очень мало понятная, но несомненно авторитетная. В искусствах путешественников неизменно поражает внешний эффект, как, например, в архитектуре и орнаменте; [728] далее, их приводит в изумление искусство техническое, как, например, все изумлялись часам с фигурами, изумлялись искусным фонтанам и т. п. Но идейное содержание искусства было им на первый раз совершенно непонятно: античная статуя представляется Толстому идолом; статуя знаменитого человека в Роттердаме есть для князя Бориса медный мужик; для Толстого какая-нибудь античная красавица есть мраморная девка, и т. п. Живопись несколько понятнее: Толстой с одобрением говорит о «высоких итальянских письмах», и не раз удивляется, что на картинах люди как живые, но у Толстого лишь изредка, а у кн. Куракина совсем нет упоминания о пейзаже, — в Неаполь они въезжали точно в Кострому. Далее, музыка почти не вразумительна. Толстой слышит только гром от оркестра; у кн. Куракина музыка производит «затменность». Искусство поэтическое, литература, для них совсем не существует. Наконец, перед нашими путешественниками раскрывалась разнообразная картина иностранных обычаев и нравов, и к этому предмету они обыкновенно относятся с большим интересом. Очевидно, многие обычаи им нравятся и особенно с своей общественной стороны. Толстой видимо с одобрением отмечает, что женский пол не ставит себе «в зазор» появляться в обществе, на прогулках, или сидеть за прилавком. Путешественников очень интересовали формы общежития и светских отношений; Толстой с видимым удовольствием рассказывает об удовольствиях высшего круга в Неаполе; кн. Куракин подробно перечисляет «плезиры» в Гаге, «дивертименты» в Риме; Лейпциг, по его словам, «для кавалеров город скушной» и т. п. Кн. Куракин до того вошел во вкус светско-дипломатического церемониала, что, как мы видели, описывает его до мельчайших подробностей.

Это было первое знакомство с европейской жизнью. Как западное знание и обычаи увлекали Петра, который стал пересаживать их в Россию — сколько было можно, задумывал и заводил цыфирные и навигацкие школы, академию и кунсткамеру, фейерверк и ассамблею, так тоже непосредственное влияние европейской жизни оказывалось и на этих первых путешественниках. И как у Петра подобные нововведения являлись прямо под их иностранными именами, так и рассказы наших путешественников пересыпаны иностранными словами, которые при том употребляются не только для данной минуты и данного предмета, но получают вид постоянного термина, усвоенного слова: начиналось прочное заимствование [729] иностранных слов. Русские люди однако сказались: иностранные слова обыкновенно более или менее изуродованы. Сам Петр, долго бывши в Амстердаме, все-таки называл его Амстрадам, — точно также и князь Куракин; и вообще иностранные слова или так или иначе прилаживаются к русскому произношению, или остаются в своем сыром виде, как «антикитà» «фестини», «антикаморы», «жентиломины», и т. п. У кн. Куракина русских слов недоставало и для предметов, и для понятий; он не умел назвать по-русски «артей». Он употребил итальянское слово и тогда, когда рассказывал, как он влюбился, и прямо по-итальянски назвал дуэль, которая однажды ему предстояла.

Влияние путешествий оказалось тотчас на обучении детей кн. Куракина. С малых лет он «посадил» их учиться иностранным языкам и танцам.

V

Рассказанные нами путешествия были самые обстоятельные из тех, какие до сих пор известны. Мы упомянем лишь вкратце о других путешествиях того времени, потому что по существу они не представляют новых особенностей и в них повторяются те же черты, какие видели мы в путешествиях Толстого и Куракина и в статейном списке Шереметева. Иногда эти черты являются еще в преувеличенном, даже каррикатурном виде.

Таково, например, то путешествие неизвестного, странствовавшего в Голландии, Германии и Италии в 1697-1698 годах, которое издано было еще в 1788 и принято было за путешествие самого царя: «Записная книжка любопытных замечаний великой особы, странствовавшей под именем дворянина российского посольства в 1697 и 1698 годах»; Что это не было путешествие царя, явно уже из того, что Петр Великий вовсе не был в Италии. Это путешествие или «Журнал» было довольно распространено в рукописях и несколько раз издано. Это опять запись городов, какие проехал путешественник: всего чаще, одно перечисление, но при главных городах с отметкой о виденных достопримечательностях, — никаких сведений о землях, об особенностях природы, о государственных формах, быте и нравах. Отметки достопримечательных вещей, обращавших на себя внимание путешественника, поражают своею [730] первобытностью. Удивляться приходилось многому, но для путешественника было безразлично, видит ли он перед собою явление природы, или опыт научного знания, или церковную святыню, или балаганный фокус. Из Москвы путешественник отправился через Новгород в Нарву и оттуда морем в Любек. Здесь начинаются предметы удивления. «В Любеке видел в церкви престол из мрамора резан зело изрядно и органы, которых одна труба шестнадцать аршин»... «В Амстердаме был в доме, где собраны златые и серебряные руды, и как родятся алмазы, изумруды, яхонты, корольки и всякие камни и морские всякие вещи»... «Тут же видел слона великого, на котором арап, и играл на нем и трубил по-прусски и по-цезарски, и стрелял из пушки, и многие вещи делал: имеет быть с собакою, которая непрестанно при том была. На ярмарке видел метальников, который через трех человек перескоча, на лету обернется головою вниз и встанет на ногах. Видел у доктора анатомии кости, жилы, мозг человеческий, тела младенческие, и как зачинается во чреве и родится; видел сердце человеческое, легкое, почки»... «Во Амстердаме ж видел мужика безрукого, который делал предивные вещи: в карты играл, из пищали стрелял и набивал, сам у себя бороду брил; ляжет на стол и выскочит ногами... с шпагами станет танцовать; в стену бросил шпагою зело прытко; писал ногою».

В Гаге он был в одно время с русским посольством и участвовал в церемониях; но впечатления ограничиваются тем, сколько было карет и лошадей, пажей и лакеев, и в каких они были кафтанах; как иностранные послы были с визитами в русском посольстве: посол бранденбургский в четырех каретах о шести конях, посол английский в девяти каретах, пять о шести конях, а четыре кареты о четырех конях и т. п. В Гаге «Франц Яковлич (Лефорт) ездил в сады в своей карете, которая дана 1 800 червонных, восемь лошадей было, шлеи бархатные вызолочены; я сидел с ним в карете; еще было три кареты о шести конях, в которых дворяне наши сидели»... «У цесарского посла был я один: палата оббита полосатыми материями, другая шпалерами изрядными, третья оббита бархатом красным и по швам все кружева золотые, самые изрядные, зело богато. Гишпанский посол был в 26 каретах о 6 конях». Далее, описание «триумфа» в Амстердаме, т. е. фейерверка по случаю заключения мира; видел совершение казни и потом анатомирование [731] казненного; «тут же тот профессор из того разрезанного человека сделал некоторую часть его тела живу» (?)... «Зажигательное стекло видел, чрез которое можно растопить серебро и железо; тем же стеклом топили камень самый крепкий»... «ефимок растопится как можно Отче наш проговорить»... «В Амстердаме ж был и видел главу человеческую, сделану деревянную, которая говорит человеческим голосом; заводят ее как часы и, заведя, молвят какое слово, она такожде молвит», и тут же рядом: «всех церквей в Амстердаме разных вер пятнадцать». Далее: «в Амстердаме ж был у человека, у которого собраны разные деньги древних кесарей и те сребренницы тут же, на которых Христос от Иуды продан: весом будет против восьми копеек русских, а печать на одной стороне персоны человеческие, а на другой имя и подпись над персоною изрядные. У того ж человека смотрел комедию: куклы скакали и танцевали зело изрядно»... «Во Амстердаме ж видел бабу, которая ходит по улицам и играет на скрипице; перед нею ходят три собаки; как заиграет на скрипке, а они перед нею танцуют на задних ногах».

«В Роттердаме церковь большую смотрели и тут же видели славного человека ученого персону, из меди вылита; подобно человеку, и книга медная в руках, и как двенадцать ударит, то перекинет лист; а имя ему — Эразмус».

Далее, в одном и том же параграфе он рассказывает: «В Амстердаме был на дворе, где травили быков собаками; при мне затравили троих, а два устояли и многих собак побили до смерти»... «В Амстердаме ж был, где собираются дважды на неделю ученые люди и диспутуются промеж собою о разных вещах богословских и философских. В Амстердаме ж видел рыбу, у которой пила на носу, величиною та рыба с небольшую белугу»...

Из Голландии он проехал в Италию. Опускаем разные диковины, которые видел он в немецких городах; отметим только как он был в иезуитском монастыре в Инспруке и видел библиотеку: «зело великий монастырь; библиотека сажень пяти вдоль; все стены сплошь наполнены книгами разными; всем поделаны шкафы без дверей; ярлыки висят над всякою шкафою подписаны, какие в той шкафе книги; посередине стоит стол и инструменты лежат зело изрядно убраны».

Тирольские горы привели путешественника в ужас. Наконец, он попал в Венецию и начинает прямо: «В [732] Beнеции был в церкви, которая сделана вся из мрамора белого; образ Пресвятые Богородицы высечен из белого ж мрамора, держит младенца, предивной работы; над нею сделано из стекла, подобно как солнце сияет. Тут был в монастыре и слышал музыку, какой николиже не слыхал во всей Европии: пели девки, на органах и на всех инструментах играли они же». Потом он видел процессию венчания дожа с морем, которую описал обычным дубовым образом. Потом под ряд: «в то время у них носили машкоры лучшие люди и жены и девицы все, чтоб невозможно друг друга знать. Тут же видел птицу строфокамила, с небольшую лошадь. В Венеции был в монастыре у святого Георгия: церковь великая, внутри все строено из мрамора белого».

В Венеции он насмотрелся, конечно, и церковных святынь: «В соборной церкви св. ев. Марка млеко Пресвятые Богородицы в склянице, власы Пресвятые Богородицы русые; тут же в церкви гвоздь, которым прибито было тело на кресте Спасителя Бога нашего; тернового венца часть; часть столпа, у которого Творца нашего бичевали; риза Пресвятые Богородицы; евангелие св. Марка; камень тот, из которого в пустыне Моисей воду источил», и т. д. А в следующем параграфе читаем: «В Венеции на площади мужик делал: два гвоздя железные в нос забил и на тех гвоздях на веревке молотов поднимает одиннадцать; он же каменья ел и воды выпил ушат большой; еще привязывал к волосам камень пуд шести и носил».

Из Венеции он отправился через Феррару и Болонью во Флоренцию и затем в Рим. Здесь он видал в разных церквах великие святыни, например: «в церкви был у Пресвятые Богородицы, что евангелист Лука писал; тут млеко Пресвятые Богородицы, риза Спасителева, которая была во время распятия, красная; крест животворяща древа в четверть аршина; в церкви Иоанна Предтечи видел стол, на котором сотворил Христос со учениками тайную вечерю... Тут же ковчег Завета Господня; столп каменный, у которого Спасителя бичевали; жезл Ааронов, жезл Моисеев — оба пестрые; тюрьму видел, в которой сидел апостол Петр: земляная, окна вверх; железа, которыми был он связан, тут же». Был в саду у князя Бургеза, и во Фраскати (Врашкатах) был у другого князя, Панфилия, и обедал у него и нагляделся удивительных фонтанов, описание которых мы видели выше у Толстого. Между прочим, «мужик каменный великий лежит и [733] в руках держит флейту, и как пустят воду, а он заиграет на флейтах безмерно хорошо»… «Еще сделана палата тут же нанизу, в той палате фонтана великая: гора каменная великая, и из горы воды текут, а на горе девять девок лежат, у всякой флейта в руках, за горою органы великие, не видать их; как пустят воду, все девки заиграют на флейтах, и органы заиграют; и то место славное во всем Риме».

Из Рима путешественник отправился в Ливорно и оттуда морем в Геную: здесь был в саду у князя: «построен у самого моря; фонтаны превеликие: три лошади, на них мужик стоит, у середней лошади из языка вода течет, а у тех из ноздрей; кругом тех лошадей ребятки маленькие из мрамора высечены сидят и воду пьют» и т. д. Далее, путешественник ехал через Милан, где «в церкви был зело великой», Мантую, Верону, Падую, — здесь «был в академии, где учатся великих наук». Затем вернулся в Венецию; здесь он описывает не совсем вразумительно какой-то венецианский праздник; был на церковном празднике в девичьем монастыре: «музыка играла на всех инструментах разных, а пели чертницы; тут же две девки пели похвалу Пресвятые Богородицы так, что вся Венеция удивилась, и мы не слыхали во всей Италии такого пения». Был на ученом торжестве: «В Венеции, в греческой церкви, конклюзия была: ученика одного свидетельствовали нашей веры греческой, достоин ли философа. Место было сделано великое, оббито камкою красною, поставлено против церковных дверей; сидел тут ученик, близко его сидел владыко греческой церкви, против владыки прокураторам место, около сели 10 человек духовного чина римлян, лучшие ученые люди; у всех в руках печатные листы, о чем свидетельствован будет тот ученик, и многие из тех ученых людей с тем учеником диспутовалися, всем ответ давал». Затем у одного сенатора смотрел «зело натуральных много вещей дивных»; в особом параграфе замечено: «у него ж видел змею о двух головах, курицу видел о четырех ногах; у него ж видел василиска, который умертвить человека зрением может». Потом, «в Венеции смотрел, как травят быков собаками» и пр.; «в Венеции наказание было одному человеку за крадеж»... Следующий параграф: «Во граде Назарете церковь была Пресвятые Богородицы; в той церкви дом Богородицы, где благовестил архангел Гавриил Деве о воплощении Сына Божие; тот дом принесен из Назарета и поставлен в [734] церкви, и сосуды те, из которых питала Сына своего Пресвятая Богородица».

В обратный путь путешественник отправился опять на Амстердам. Здесь записаны только города, которые были по дороге, и цена проезда; одна заметка посвящена Франкфурту: «Обедали в Франкфурте, заплатил по ефимку от персоны, а есть было: салат, гусь жаркой, три курицы в расоле, потрох гусиный, оладьи пряженые, капуста с маслом, дрозды жаркие да фруктов блюдо; и ужинал и ночевал, заплатили по червонному от персоны».

* * *

Еще один дневник неизвестного, до сих пор, кажется, не изданный, был описан в книге Пекарского и, по его предположению, принадлежал одному из Нарышкиных 25. Этот дневник, по словам Пекарского, не содержит никаких замечательных сведений, но любопытен в том отношении, что писавший его русский принадлежит уже к светским людям, посещал в городах театры, бывал на балах, делал визиты знатным и т. д. Он говорил по-французски, но не знал правил этого языка: на дневнике надпись: «Cette livre appertien A. M... comancé à ecrir 1714». Все заметки в роде следующих: «В Генуе, 21-го февраля, пошли мы на бал к князю Doris и были там до одного часа после полуночи, где братец танцовал, а я не танцовал за тем, что братцу не угодно было. 22-го, во вторник к вечеру, в 7 часов пошли мы с Васильем Михайловичем на бал, который сделали некоторые молодые люди, и были там до 12 часов, и пошли мы и все, которые ни были на бале, ужинать, а после ужина пошли мы на другой бал, который делали 40 дам и, бывши там с час, пошли опять на прежний бал. Часов в 5 после полуночи все разошлись, и мы также пошли — конец карнавалу». С октября 1716 г. по январь 1717 г. записано о пребывании в Турине, Лионе, Орлеане и Нанте. В первом из этих городов путешественник записывает свои приезды ко двору, посещения знатных лиц, посланников: напр., «31-го октября, в среду по утру приехал к нам S-r Conte Schilenga Ecuie de Majesté royale, потом приехал M-r l’abbé de Marcenas; погодя приехал M-r le marquis de Coral, и посидя немного Conte Schilenga и abbé Marcenas поехали прочь, а мы [735] с marquis de Coral поехали в princesse de Victoire, которая в родне князю Евгению и князю Carignane. Сия княжна живет в монастыре женском La visitation. Поговоря мы с нею, поехали ко двору и говорили сим утром у Majesté royale, потом когда les filles d’honeure пошли к себе, поехали и мы домой. Время сим утром худое, пасморное». В дневнике заметки прерываются в октябре 1717 г., когда путешественник прибыл в Париж. Потом идут счеты издержкам на дом, карету и т. д. 26

* * *

Еще один путешественник, от которого остались, впрочем, еще не изданные записки, был граф Андрей Матвеев (1666-1728), сын знаменитого Артамона. Существуют черновые записки об его поездке в Париж, в 1705, из которых до сих пор известны только отрывки. Матвеев был не похож на тех путешественников, о которых мы до сих пор говорили. Еще в доме отца он получил заботливое воспитание: он знал иностранные языки, перевел с латинского книгу Барония и, живши за границей, считался человеком образованным. Он еще с 1699 года был полномочным послом при голландских Статах и в 1705 ездил во Францию для заключения торгового договора, который, однако, не состоялся. Таким образом к этому времени он был уже знаком с европейскими обычаями; но Париж был столицей европейского просвещения, отсюда шло законодательство в придворных и светских нравах и модах, — если не всегда тогдашние русские путешественники замечали законодательства Франции в литературе. Матвеев очень знал, что образец наилучшего вкуса находится именно здесь, и Париж произвел на него сильное впечатление.

Начало его рассказа похоже на старинный статейный список. «По указу высокодержавнейшего его царского величества, и по наказу из государственной посольской канцелярии, за приписью тайного секретаря г. Петра Шафирова, его ж высокопомянутого величества посол, ближний окольничий и наместник ярославской Андрей Артемонович Матвеев, по объявлении того же времени высокомочным господам Статам генеральным (т. е. правительству тогдашней голландской республики) о своем отъезде во Францию, путь свой предприял из Гравенгаги инкогнито с посольством в Париж к королю [736] христианнейшему, с своею фамилиею, сентября в 5 день 1705 году. С ним послом при том посольстве был один только секретарий — Петр Ларионов. Посольского дому было: один человек паж, и всякого чину 9 человек. Посольская карета о шести возниках вороных, другая карета о четырех темносерых, одна кошевая телега о 3-х лошадях. Те все лошади были великие голландские. Люди посольские имели дорожную леберею, или платье, суконное, дикого цвету» и т. д. Далее, по обычаю, описываются места, через которые проезжал Матвеев, отмечаются «достойное почтение и учтивости», какие бывали ему оказаны, перечисляются замечательные церкви, монастыри, в особенности упоминаются укрепления в городах и т. д. Но как человек довольно просвещенный, Матвеев умеет уже более отчетливо рассказать о тех достопримечательностях, какие он видел. Так он пишет об Антверпене:

«В том же городе преблагословенные Марии, св. Богородицы кляштор или монастырь великий; внутри весь различными мраморными архитектурами с обеих сторон попремногу украшен. Наверху хоры с балясами мраморными, которые из Италии, из города Геневы (Генуя), нарочно привезены туда. Письмо живописи все в церквах под алтарями и на потолках самая преславная древнего веку живописцев, особливо же хваленых веку того Рубенса и Ван Дейка». В монастыре Матвееву «все объявляли с высоким почитанием» и вводили в две библиотеки: «в одну генеральную, в 4-х камерах, где находятся многие тысячи книг разных языков, с разделением — в одной книги восточных и западных св. отец; в другой исторических всех авторов латинских; в третьей богословия; в 4 камере всяких языков книги различные, все с подписанием ясным и с нумерами на всякой из тех книг. Другую библиотеку казали, где они сходятся повседневно для всегдашнего чтения книг, и того ж времени восточных и западных св. отец жития помесячно, наченши с януария, счиняли они на латинском языке и уже по май месяц тогда на свет выдали». Он разумел знаменитые Acta Sanctorum антверпенских Болландистов.

Описание городов по своему складу напоминает прежних путешественников, но Матвеев описывает гораздо более отчетливо и знает, о чем говорит. Так в Генте на площади он видел: «на великом пирамиду, или столбе, довольной величины стоит подобие Карола V, цесаря римского, в короне и с скипетром, с его прямого изваяно лица (как слышится), [737] медное, вызолочено на красно. Тот цесарь родился, по описанию историков достоверных, в сем же городе и крещен в катедральной или соборной церкве 1500 году февраля 25 дня. Он родился на принцевом гофе в малой самой каморе, которая доныне невредима стоит, украшена изрядными речьми всех в его цесарскую жизнь славных бывших побед и дел. В той же каморе написано под камнем латинскими литерами, что в день св. Матвея в малой же каморе рожден Карол пятый». Здесь он был также в одном женском монастыре: «Во время вечерни монахини с органами пели, и сладости голосов их описать невозможно».

Въезжая во Францию, Матвеев заметил бедность крестьянского населения: «поселянство от поборов королевских изнуренное»; тем не менее Франция произвела на него чрезвычайное впечатление. Описывая свое представление Людовику XIV, Матвеев излагает вкратце его жизнеописание, исчисляет лиц королевской фамилии, знатнейших лиц двора и аристократии и т. д. В главе «о шляхетстве или благородии королевства французского» он рассматривает различные классы французского дворянства и между прочим замечает, что вследствие обычая майората «все шляхетство николи ни мирского, ни духовного правления не отпадает». Быт и нравы французской аристократии видимо ему чрезвычайно нравились. Он рассказывает:

«У тех всех фамилий изрядное поведение обходится всегда по всей Франции непременно, что всякая из них в своих дворех имеет либерею, или на людях порядочных (по-французски называются лакеи) из сукон разных цветов платье, какой чей герб содержит в себе поле, а иные из того, какое есть. Также делают пасаменты или галуны широкие разных цветов шелковые или гарусные, которыми то платье обшивают по образцам разным... По тем либереям, или людскому платью, всегда знатно есть разделение фамилий и до кого те цветы людем принадлежат.

Никоторое государство, как Франция, не имеет такого многого числа и изрядства в Европе карет и убору богатого на лошадях и работою и внутреннею и внешнею, богато учрежденною в каретах...

Принцы и дюки Франции высоких фамилий имеют в домех своих балдахины и, кроме их, того употреблять никто не может. Уборства вельможность в домех великих и посредственных высокошляхетных особ и у самого парижского [738] купечества — многоценные тапеты (tapis) или живописные подобия тканных ковров, великих мер в три аршина зеркала многоценные, живописные картины дивных художеств, шкафы, шкатулы, часы и паникадилы из самого точеного светлого хрусталя... превосходят все страны европейские... изваянные медные подобия человеческие, как бы живые водятся...

Чистота столов и уборства порядок в ествах, вкус сладостей их и богатство сервизов, или посуды серебряной... не применна ни которым народам»...

Матвеев следующим образом понимает отношения королевской власти к вельможам и к самому управлению. «В том государстве лучшее всех основание есть, что не властвует там зависть: к тому ж король сам веселится о том состоянии честных своих подданных, и никто из вельмож ни малейшей причины, ни способа не имеет даже последнему в том королевстве учинить какова озлобления или нанесть обиду. Всякой из вельмож смотреть себя должен и свою отправлять должность, не вступая до того, в чем надлежит державе королевской. Ни король, кроме общих податей, хотя самодержавный государь, никаких насилований не может, особливо же ни с кого взять ничего, разве по самой вине свидетельствованной против его особы в погрешении смертном, по истине рассужденной от парламента; тогда уже по праву народному, не указом королевским, конфискации, или описи, пожитки его подлежать будут. Принцы же и вельможи ни малой причины до народа не имеют и в народные дела не вмешиваются и от того никакую тесноту собою чинить николи никому не могут. К сему же все вельможи дачами от короля самого довольствованы годовыми. Смертный закон имеют о взятках народных и о нападках на него».

Но в особенности поразили Матвеева особенности французского общежития, те светские нравы, которые, — в известной грубоватой форме, — стали вскоре потом прививаться и у нас, и которые еще раньше распространялись из Франции в других странах западной Европы.

«О обучении вельможеских детей. Всей Франции высоких фамилий дети, от самых юностных ногтей имеют воспитание зело изрядное, поучение в разных языках и во всех свободных науках, особливо же в математике, географии, геометрии, арифметике, в воинских обучениях и конной езде, на что имеют учрежденные в Париже великие академии, и потом в танцах и пении и разных музыках. [739]

Особливо же женской пол высокородных фамилий — изрядством голосов, и игрою музык на всяких разных инструментах, и открытостью любительных своих и добронравных поступок, особливо же ко иностранным, — превосходит все европейские народы.

По истине с несказанным удивлением достойно упоминать, что ни едина особа и мужеска и женска пола из благородных фамилий французских найтися не может, которая бы вышеобъявленных обучений по своему честному воспитанию не обучена была. Больше же всего тот порядок в сем народе хвален есть, что дети их никакой косности, ни ожесточения от своих родителей, ни от учителей не имеют, но от доброго и острого наказания словесного, паче, нежели от побоев, в прямой воле и смелости воспитываются, и без всякой трудности вышеобъявленным своим обучаются наукам.

Ни самый женский пол во Франции никакого зазору отнюдь не имеет во всех честных обращаться поведениях с мужеским полом, как бы самые мужи, со всяким сладким и человеколюбным приемством и учтивостью. Особенно же высоких фамилий дамы между собою повседневно съезжаются и, имея музыки, сами на них играют беззазорно и поют, куда свободно не токмо особ чинных из господ французов, но и из иностранных свободно есть приезд с ними веселиться, что они за честь еще и за увеселение вменяют.

В то же время, как вышепомянутый посол был, в обычай вошло поведение, что самые принцы и принцессы королевской крови, именно его королевская высокость дюк де-Орлеан, и мадам принцесса дю-Мейн и иные, оперу и комедию сами в своих особах отправляли в своих дворах при собрании только своих ближних и при надворных людех своего дома.

Также и высоких фамилий господа и госпожи в домех своих, делая театры, тоже чинили для обучения лучшего и беззазорного себе пения, музыки и танцев, особливо же для изрядного изречения языка французского, имея при себе молодых мужеска и женска полу детей, из чего они благовременный и полезный случай себе получают по всякому искусству своему из такой изрядной свободы.

У всех принцесс крови королевской, а именно: у мадам де-Конде, де-Конти, дю-Мейн дюшессы, и потом у иных принцесс и дюшесс: де-Бульон, де-Люксенбург, де-Шатильон и у прочих мадам марешаль Франции бывают собрания (как по-французски называются ассанбле), в которые честным из [740] значительных, как из французов, так и из иностранных, особам входить не возбранено, без всякого расположения в местех, где и самые послы («и принцы», приписано с боку) и прочие министры чужестранные николи не встерегаются мест и все в одном обществе обращаются: ни встреч, ни проводов там никому не бывает.

В те собрания бывает музыка и танцы и игры в карты, которые у дам французских зело любятся и в обычай вошли непрерванно»... И он подробно описывает препровождение времени на балах. Это, вероятно, первое описание бала на русском языке, и описание довольно отчетливое.

* * *

Таковы были путешествия за границу той поры, когда Петр посылал волей и неволей молодых людей боярских родов за границу учиться военной и морской науке и когда в этом молодом поколении начал появляться и собственный интерес к европейской жизни. Приведенные примеры 27 достаточно указывают, как в этих путешествиях отражался исторический процесс, который переживало тогда русское общество. Все эти путешественники еще стоят одной ногой в московской старине: они еще говорят языком этой старины, у них невольно сказываются ее привычки и понятия, но вместе с тем европейская жизнь видимо их поражает богатством своей культуры. На первый раз они только удивляются ей, но еще многого не понимают, как, например, не понимают произведений искусства и содержания науки. Тот неизвестный путешественник, который странствовал из Амстердама в Италию, высказывает это отношение к европейской жизни наиболее первобытным образом: мы упоминали, что его любопытство одинаково поражается и замечательным произведением художества или технического искусства и балаганным фокусом, и редкостью или уродством из кунст-камеры, — все это только невиданный курьез. Но некоторая степень образования, более долгое пребывание в Европе мало-по-малу развивали и сознательное понимание европейской жизни и просвещения. До науки было еще далеко, но путешественники уже начинают [741] относиться ко многому более или менее сознательно, например, к политическим формам иноземных государств и особливо к формам общественной жизни. В этом последнем отношении не однажды можно заметить, что путешественнику припоминаются московские обычаи и предпочтение оказывается не в их пользу. В конце концов, долго оставаясь за границей, люди этого первого поколения входили наконец вполне во вкус европейского общежития, например как кн. Куракин и Матвеев: являлся первый инстинкт общественной жизни. Матвеев понимает уже и ученый труд и умел оценить антверпенских иезуитов.

Это первое знакомство с Европой не обходилось, конечно, без своих странностей. Иногда путешественники не умели понять явлений европейской жизни, потому что не видади ничего подобного дома; очень часто они не находили русских слов для обозначения этих явлений и в их писаниях возникал сам собой тот странный макаронический язык, каким отличался в особенности кн. Куракин, и который вообще господствовал в Петровское время.

Но все это были зачатки; в следующем поколении, которое выростало под влиянием новых настроений, возникает уже сознательное уважение к европейской науке. Между прочим сама собою зарождается мысль о построении русской истории и русской литературы — у Татищева и Ломоносова. Если бы мы хотели проследить историческую постепенность в развитии понятий о русской истории, то еще ранее Татищева и ранее автора «Ядра русской истории» можно было бы найти первые проблески нового понимания вопроса в исторических заметках кн. Куракина.

А. Пыпин.

Комментарии

1. См. выше: сент., стр. 244.

2. В этих нескольких строках встречается уже несколько польских выражений. В «Архиве кн. Ф. А. Куракина» подобные выражения объясняются обыкновенно по Белорусскому словарю Носовича; но это прямо польские слова. Таким же образом можно встретить польские слова в записках Толстого и даже в статейном списке Шереметева.

3. Estime.

4. В «Архиве кн. Ф. А. Куракина» это слово объясняется так: «tremolare — дрожать, трепать», но это вовсе не итальянское слово, а польское: trzymać, т. е. держать.

5. Чрез; польское przez.

6. Итальянское: arti, искусства.

7. Гербы.

8. Когда королем польским был король саксонский.

9. Надеюсь, думаю; польское: spodziewać się.

10. Французское: gens.

11. Иностранцам; итальянское: forestiere.

12. Т. е. что многие из русских людей здесь бывали.

13. Он назывался Бидлоо.

14. Итальянское regalare — угощать.

15. Итал. anticamera, antichambre.

16. Gentiluomo.

17. Gentiluomini.

18. Так в «Архиве» I, стр. 184; должно быть: на-кось, т. е. наискось.

19. Итальян. cortesia, courtoisie, вежливость.

20. Итальян. divertimento, забава, развлечение.

21. Улица Корсо.

22. Rinfresco — прохладительные напитки и фрукты.

23. Antichità, древности.

24. Innamorato, влюблен.

25. Наука и литература в России при Петре Великом. Спб. 1862, т. I, стр. 152-154.

26. Мы цитировали по изданию «Отечественных Записок» 1846.

27. Кроме названных путешествий укажем еще помещенные в книге Пекарского письма русских людей из-за границы (I, стр. 155, 230 и дал.), исследование г. Шмурло: «П. В. Постников. Несколько данных для его биографии». Юрьев 1894 (Постников был первый русский доктор медицины, учившийся в Падуе в 1692-94 годах), и др.


Текст воспроизведен по изданию: Путешествия за границу времен Петра Великого // Вестник Европы, № 10. 1897

© текст - Пыпин А. Н. 1897
© сетевая версия - Strori. 2021
© OCR - Strori. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1897