Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

МИКЕЛАНДЖЕЛО БУОНАРОТТИ

СУЖДЕНИЯ СОВРЕМЕННИКОВ

Асканио Кондиви

Жизнеописание

Микельаньоло Буонарроти

(1553)

Отрывки

(...) Микельаньоло перестал вскрывать трупы, так как длительное обращение с ними настолько испортило ему желудок, что ни еда, ни питье уже не шли ему впрок. Правда, он расстался с этим занятием, приобретя столько знаний и настолько обогатившись, что не раз собирался написать на пользу тех, кто хотят посвятить себя скульптуре и живописи, сочинение, трактующее о всех видах человеческих движений, поворотов, а также о костях, вместе с хитроумной теорией, которую он извлек из своей долгой практики. И он это сделал бы, если бы не сомневался в своих силах и был уверен, что сможет достойно и изящно трактовать о таком предмете, как это сделал бы человек, овладевший науками и речью. Я отлично знаю, что, когда он читает Альберто Дуро [Альбрехта Дюрера] 30, все это кажется ему очень слабым, ибо он в душе своей ясно видит, насколько его собственные представления в этой области более совершенны и более полезны. И по правде говоря, Альберто трактует только о мерах и разновидностях человеческого тела, для которых твердого правила установить невозможно, и изображает людей прямыми как палки, не говоря ни слова о человеческих действиях и жестах, что гораздо важнее. А так как он отныне достиг возраста зрелого и преклонного и не думает, что сможет письменно показать миру свою мечту, Микельаньоло с большой любовью подробнейшим образом мне все это разъяснил, о чем я и начал совещаться с нашим общим большим другом мессером Реальдо Коломбо 31, отменнейшим анатомом и медиком-хирургом, который для этой цели послал ему труп одного мавра, красивейшего и несказанно стройного юноши, и его поместили в Санта Агата, в отдаленной части города, где я проживал и проживаю по сю пору; на этом трупе Микельаньоло показал мне многие редкостные и сокровенные вещи, о которых, пожалуй, никогда не узнают, и которые я себе все до одной записал, и которые я с помощью какого-нибудь ученого мужа надеюсь в свое время выпустить в свет на потребу и на пользу всех тех, кто хотят посвятить себя живописи и скульптуре. Однако об этом достаточно. (...)

(...) Микельаньоло посвятил себя смолоду не только скульптуре и живописи, но также и тем областям, которые либо причастны этим искусствам, либо с ними связаны; и делал он это с таким рвением, что одно время чуть ли не вовсе отошел от всякого общения с людьми, ни с кем не встречаясь, разве только с очень немногими. Поэтому иные считали его гордецом, а иные чудаком и сумасбродом, в то время как он не обладал ни тем, ни другим пороком, но (как это случалось со многими выдающимися людьми) любовь к мастерству и постоянное упражнение в нем заставляли его искать одиночества, а наслаждался и удовлетворялся этим мастерством он настолько, что компании не только его не радовали, но доставляли ему неудовольствие, поскольку они нарушали ход его размышлений, так как он никогда (как обычно говорил о себе тот великий Сципион) не был менее одинок, чем находясь в одиночестве.

Зато он охотно поддерживал дружбу с теми, из чьих добродетельных и ученых бесед он мог извлечь какие-нибудь плоды и в которых светился хотя бы луч совершенства. Так дружил он с досточтимейшим и светлейшим монсиньором Поло 32 ради его редкостных достоинств и исключительной доброты, равным образом с досточтимейшим моим покровителем кардиналом Криспо — ради того, что в нем можно было найти помимо многих добрых качеств редкостную и отменную рассудительность. Он точно также весьма привязался к досточтимейшему кардиналу Санта Кроче, человеку степеннейшему и благоразумнейшему, о котором я много раз слышал от него самые почтительные отзывы, равным образом, как и о досточтимейшем Маффеи, чью доброту и ученость он всегда превозносил. Он любит и почитает всех до одного отпрысков дома Фарнезе ради той живой памяти, которую он хранит о папе Павле, вспоминаемом им с величайшей почтительностью и постоянно именуемом им как добрый и святой старец; точно также великую привязанность питает он к досточтимейшему патриарху Иерусалимскому, прежнему епископу Чезены, с которым он, как человек, весьма расположенный к такой столь чистой и щедрой натуре, долгое время очень близко общался. Поддерживал он также тесную дружбу с моим досточтимейшим покровителем, доброй памяти кардиналом Ридольфи 33, прибежищем всех одаренных людей. Есть и некоторые другие, которых я пропускаю, чтобы не быть многословным, как-то: мессер Клаудио Толомеи, мессер Лоренцо Ридольфи, мессер Донато Джаннотти, мессер Лионардо Малеспини, Лоттино, мессер Томмазо дель Кавальере и другие почтенные дворяне, о которых я подробнее распространяться не стану; наконец, он очень подружился с Аннибале Каро 34, о котором он мне говорил, что жалел, что не познакомился с ним раньше, так как он очень пришелся ему по вкусу.

Особенно велика была любовь, которую он питал к маркизе Пескара, влюбившись в ее божественный [156] дух и получив безумную ответную любовь и от нее, от которой он до сих пор хранит множество писем, исполненных чистой и сладчайшей любви, как постоянные излияния этой прекрасной души, поскольку и он писал для нее множество сонетов, талантливых и полных сладостной тоски. Много раз покидала она Витербо и другие места, куда она ездила для развлечения и чтобы провести там лето, и приезжала в Рим только ради того, чтобы повидать Микельаньоло, а он, со своей стороны, любил ее настолько, что я, помнится, от него слышал, что огорчает его только одно: когда он пришел посмотреть на нее, уже отошедшую из этой жизни, он не поцеловал ее в лоб или в лицо так же, как он поцеловал ее руку. Из-за этой смерти он долгое время оставался растерянным и как бы обезумевшим.

По просьбе этой синьоры он сделал обнаженного Христа, которого снимают с креста и который, как мертвое тело, предоставленное самому себе, упало бы к ногам своей святейшей матери, если бы два ангелочка не поддержали его на руках. Она же, сидя у подножия креста с заплаканным и страдающим лицом, воздевает к небу широко распростертые руки со словами, начертанными на обломке креста: "Не думают, какою куплен кровью.., " 35.

(...) Микельаньоло имеет хорошее телосложение, скорее жилистое, чем мясистое и жирное, но, главное, здоровое от природы благодаря как телесным упражнениям, так и воздержанию, будь то в плотских удовольствиях или в еде, хотя с детства был болезненным и слабым, а в зрелом возрасте болел дважды. Однако за последние годы сильно страдал при испускании мочи. Болезнь эта уже переходила в каменную, если бы он от нее не освободился трудами и заботами вышеназванного мессера Реальдо. У него был всегда хороший цвет лица, склад же его был таков: среднего роста, широкоплечий, в остальном же соразмерно плечам, скорее, стройный. Форма той части головы, которая видна в фас, круглая, так что над ушами она превышает полукруг на одну шестую часть. Таким образом, виски несколько больше выдаются, чем уши, а уши больше, чем щеки, последние же больше, чем все остальное, так что голову по сравнению с лицом можно считать не иначе как большой. Лоб в этом повороте четырехугольный, нос несколько вдавленный, но не от природы, а от того, что в детстве некто по имени Торриджано ди Торриджани, человек грубый и надменный, кулаком почти что отбил у него носовой хрящ, так что его замертво отнесли домой. Недаром этот самый Торриджано, высланный за это из Флоренции, кончил плохо. Однако даже в таком виде его нос соразмерен лбу и остальной части лица. Губы тонкие, но нижняя несколько потолще, так что в профиль она чуть выступает наружу. Подбородок хорошо согласуется с вышеназванными частями. Лоб в профиль выступает несколько больше, чем нос, который почти что прямой, если бы не имел по середине небольшую горбинку. Брови редкие, глаза, которые можно назвать, скорее, маленькими, цвета рогового, но пестрые и усеянные желтоватыми и голубыми блестками. Уши в самый раз, волосы черные, а также и борода, не говоря о том, что в его семидесятилетнем возрасте они обильно усеяны сединами. Борода раздвоенная, длиною от четырех до пяти пальцев и не очень густая, как это отчасти можно видеть на его портретах. [157]

Бенвенуто Челлини

Трактат о скульптуре

(1568)

Отрывки

(....) Прожив двадцать лет в чудесном городе Риме, я, хотя и занимался ювелирным искусством, все же все это время всегда мечтал создать какое-нибудь произведение из мрамора и всегда общался с лучшими жившими в те времена скульпторами, в числе которых я, как самого лучшего, узнал нашего великого Микельаньоло Буонарроти, флорентинца, человека, работавшего в мраморе лучше всех прочих людей, когда-либо прославившихся в этом деле. (....)

(....) Для того чтобы хорошо выполнить фигуру в мраморе, искусство предполагает, что хороший мастер должен сделать маленькую модель, не больше чем в две пяди, и с хорошей выдумкой решить в ней позу фигуры, одетой или обнаженной, в зависимости от того, что требуется. Потом она должна быть увеличена в точности настолько, насколько она может получиться в мраморе; а если кто пожелает сделать ее лучше, он должен заканчивать большую модель лучше, чем маленькую; однако, если его будет торопить время или требование заказчика, который пожелал бы получить данную работу поскорее, достаточно будет выполнить большую модель в виде хорошего эскиза, поскольку для такого эскиза требуется мало времени и выгадывается очень много времени в работе над мрамором. В самом деле, хотя многие опытные люди решительно и бросаются на мрамор, неистово орудуя резцом и полагаясь на хороший замысел маленькой модельки, они тем не менее в конце работы не испытывают того удовлетворения, которое они получили бы, сделав большую модель. И это мы видели на примере нашего Донателло, который был величайшим мастером, а потом на примере дивного Микельаньоло Буонарроти, который пользовался и тем и другим способом, но, заметив, что его отменный талант далеко не был удовлетворен маленькими моделями, он с тех пор всегда с величайшим смирением старался делать модели в точности того размера, в каком они должны были получиться в мраморе. И это мы видели собственными глазами в сакристии Сан Лоренцо. И после того как скульптора удовлетворила вышеназванная модель, он должен взять уголь и должен нарисовать главный вид своей статуи так, чтобы он был хорошо нарисован; ведь тот, кто должным образом не взялся бы за рисунок, мог бы иной раз оказаться обманутым железными орудиями. И лучший способ, когда-либо виденный, это тот, которым пользовался великий Микельаньоло. Способ же этот заключается в том, что, после того как нарисован главный вид, нужно с той же стороны начинать удалять мрамор при помощи железных орудий, как если бы скульптор собирался сделать полурельефную фигуру, и так мало-помалу ее и раскрывать 36. Лучшие же железные орудия для ее раскрытия, — это некоторые виды тонких закольников; я хочу сказать, такие, которые должны иметь тончайшие острия, а не стержни, так как стержень должен быть достаточно толстым, не меньше толщины мизинца. При помощи названного закольника постепенно приближаются на полупалец или того меньше к так называемой предпоследней оболочке. После этого берется скарпель с нарезкой посредине и этим скарпелем названное произведение доводится до напильника, напильник же этот называется рашпилем или, иначе, скуффиной; таковые изготовляются разных сортов, которые называются ножовыми, полукруглыми, а другие сделаны в виде большого пальца на руке и имеют в ширину два пальца, и так они утоняются в пять или шесть раз, доходя до тонкого пишущего пера. После этого берутся сверла, которые употребляются одновременно с напильниками, кроме тех случаев, когда пришлось бы высверливать какую-нибудь трудную подрезку в одеждах или в каком-нибудь трудном положении фигуры и когда понадобятся более крупные сверла; таковые бывают двух сортов: один из них вращается при помощи небольшой чашечки и пропущенного через нее стержня, и таким сверлом выполняется любая мельчайшая деталь и тонкость в волосах и в одежде; другой сорт сверла, более крупный, называется грудным сверлом и применяется в тех местах, где первый названный не применим. Потом, после использования всех этих инструментов, как-то: закольников, скарпелей, напильников и сверл (ибо так заканчивают фигуру), она после всего этого полируется пемзой, которая должна быть белой, ровной и мягкой. Не премину предупредить людей, не привычных к мрамору, что, поскольку речь идет о закольнике, можно смело пользоваться им как можно больше, загоняя его вглубь по мере приближения к концу работы. И это потому, что названный тончайший закольник не расшатывает мрамора, ибо, загоняя его в камень не отвесно, человек с величайшей легкостью откалывает от названного мрамора сколько он захочет. А потом при помощи скарпеля с одной нарезкой приступают к заглаживанию, пользуясь им в перекрестном направлении в точности так, как если бы человеку пришлось рисовать. И таков истинный способ, применявшийся великим Микельаньоло, ибо все прочие, которые хотели поступить иначе, а именно начинали снимать то в одном месте, то в другом, и закругляли фигуру, думая выгадать время, таким людям удавалось только работать медленнее и хуже, так как потом (когда они замечали большие ошибки) им приходилось ставить заплаты на свои фигуры 37. (...) [158]

Донато Джаннотти

Диалоги о числе дней,
проведенных Данте
в поисках Ада и Чистилища

(1546)

Отрывки

ДИАЛОГ ПЕРВЫЙ

Собеседники: Мессер Луиджи дель Риччо, мессер Антонио Петрео, мессер Микельаньоло Буонарроти и мессер Донато Джаннотти 38

(...) Мессер Луиджи. И повезло же нам: не успели мы прийти, и что же я вижу? Мессер Микельаньоло Буонарроти и мессер Донато Джаннотти как раз спускаются с Капитолия. Будь у них желание выйти на волю и немного с нами пройтись, чтобы размяться и насладиться той нежностью, которая нынче утром чувствуется в воздухе, я не ошибся бы, сказав, что мы сегодня вышли из дому во благовремение. Подойдем же к ним, раз они, увидав нас, уже направились в нашу сторону.

Мессер Микельаньоло. Счастливая встреча! Разве не счастливая судьба заставила нас встретиться с вами в этом месте?

Мессер Антонио. Конечно, счастливая, ведь и вы сюда пришли. Сегодня утром я спозаранку отправился переговорить с мессером Луиджи о некоторых делах, касающихся нашего досточтимейшего кардинала дель Ридольфи. После того как мы обо всем необходимом переговорили, нам пришло в голову немного прогуляться по этим уединенным местам в сторону Сан Джованни Латерано. И вот, пройдя медленным шагом по этой дороге, мы дошли сюда. Если бы и вы имели то же намерение, это утро доставит нам непомерное счастье.

Мессер Микельаньоло. Если ваше сегодняшнее счастье зависит от общения с нами, то вы его нашли, так как мы пойдем вместе с вами. Я хочу это обещать и за мессера Донато, который, как я вижу, уже завел себе особый счет (выражаясь по-коммерчески) с мессером Луиджи, чтобы насладиться им особо, не довольствуясь тем наслаждением, которое он может извлечь от общения со всеми нами. Удивительное это дело, которое почти что всегда наблюдается у нашего брата: у нас редко бывает, чтобы один согласился с другим. И всякий раз, когда многие сходятся вместе, чтобы обсудить какое-нибудь дело, всегда рождаются тысячи разногласий, и от таких-то людей, быть может, и возникают все неурядицы и несчастья у нас в Тоскане.

Поэтому я не могу не похвалить ответа одного нашего знаменитого гражданина другому, уговаривавшему его вступить в одно сообщество, созданное некими смутьянами.

Мессер Антонио. Что же он ответил?

Мессер Микельаньоло. Он ответил, что с него достаточно участвовать в сообществе Большого Совета, которое кажется ему сообществом достаточно высоким и почетным.

Мессер Антонио. Ответ безусловно прекрасный и достойный хорошего и мудрого гражданина. Вы смеетесь?

Мессер Луиджи. Мы смеемся, что мессер Микельаньоло уже вступил в определенный круг рассуждений, который ему уж очень по душе. И если мы дадим ему слишком долго в нем задерживаться, мы за все это утро не услышим ничего другого, кроме жалоб и сетований на наше время, а потому перейдем к чему-нибудь другому. И вообще оставим это, пока я не успел еще высказать в недобрый час по поводу Больших Советов, Сенатов, законов, гражданских нравов и помыслов — до чего их довел Господь, воле которого должен подчиняться всякий добрый и разумный человек. Итак, медленным шагом направляясь к Сан Джованни Латерано, мы вернемся к нашему первоначальному рассуждению, раз мы уже натолкнулись на столь великого знатока Данте 39.

Мессер Донато. О мессере Микельаньоло вы вправе утверждать, что он великий знаток Данте, ибо я не знаю никого, кто лучше, чем он, понимал бы Данте и им владел. Но вы отнюдь не вправе говорить обо мне, что я великий знаток Данте. И вы наносите мне величайшую обиду, приписывая мне то, чем я не обладаю.

Мессер Микельаньоло. Я отнюдь не собираюсь защищаться, ибо, поскольку каждый знает, что я скульптор, живописец, а также архитектор, никогда не найдется человека, который поверил бы, что я знаток Данте.

Мессер Луиджи. На этот раз смешите меня — вы. Как? Разве вы мне не говорили, что старый и знатный живописец Орканья дважды написал во Флоренции Ад? И что второй раз, в одной из капелл Санта Мария Новелла, он очень близко подошел к описанию Данте. Из чего можно заключить, что он в этом разбирался. Если, таким образом, Орканья этого поэта изучал, и по необходимости в нем разбирался и его понимал, то почему же и вы не могли сделать того же самого? [159]

Мессер Антонио. Более того, чтобы быть скульптором, и живописцем, и архитектором, можно думать, что вы обладаете знанием не только Данте, но также и других наук. Ведь мне кажется, что живопись имеет величайшее сходство с поэзией. И, подобно тому, как поэзия старается подражать человеческим и божественным действиям на бумаге и при помощи пера, точно также и живопись изображает их на картинах и при помощи кисти; и поэтому мне кажется, что живописцы должны по необходимости обладать знанием историй как истинных, так и вымышленных, как им обладают и поэты. Но в то же время для того, чтобы уметь хорошо воспроизводить действия природных тел, обладающих жизнью, то есть животных и в особенности людей, необходимо, чтобы они вскрыли достаточное количество трупов и изучили не только все части человеческого тела, которые мы видим, но также и те, что находятся внутри и снаружи не видны, как-то: мышцы, жилы, нервы и кости. Действительно, не зная местоположения и движения всех этих вещей, живописцы и скульпторы не могли бы нам показывать фигуры, совершающие свои действия не иначе, чем это делают живые тела. Где тот человек, которому, глядя на изваяния, которые вы создали во Флоренции и здесь, в Риме, и на фигуры, написанные вами на своде папской капеллы и недавно на ее стене, не показалось бы, что он видит фигуры, принимающие те положения, которые они принимали бы, будь они живые? И который на основании этого не высказал бы суждения, что вы обладаете величайшим знанием анатомии? Но ведь это же свойственно медику. Я не буду говорить о тех математических науках, которые необходимы живописцу для создания тех великолепных перспектив, которые они часто помещают в свои произведения. Как-то на днях мне попалась в руки книга немецкого живописца Альберто Дуро [Альбрехта Дюрера], очень хорошая, насколько я понимаю, и он в этой книге трактует о живописи и рассуждает о многих прекрасных вещах, касающихся перспективы 40.

Мессер Луиджи. Разве вы мне не говорили, что вы, если уйдете на покой, собираетесь написать о живописи?

Мессер Микельаньоло. Я вам это говорил и сделаю это непременно, если только Господь отпустит мне достаточное время, чтобы я мог это сделать.

Мессер Луиджи. Итак, как вы можете говорить, что не обладаете познаниями в тех науках, без помощи которых вы не могли бы ничего создавать? Поэтому, на основании того, что мы говорили, Петрео и я, можно заключить, что всякий раз, как мы слышим, что кого-нибудь называют хорошим живописцем, мы можем предположить, что он не только умеет отменно живописать, но обладает также знанием наук естественных и математических.

Мессер Антонио. Вывод, сделанный вами, дорогой мой мессер Луиджи, вынуждает меня вас перебить и сказать вам, что, если мы можем предположить в нем то, что, по вашим словам, присуще каждому, кого считают хорошим живописцем, то это мы в еще большей степени можем сделать по отношению к мессеру Микельаньоло, который не только в живописи, но и скульптуре и в архитектуре превзошел всех других, о ком у нас сохранилось какое-нибудь воспоминание.

Мессер Микельаньоло. Хочу сказать вам правду. Мне кажется, это вы довели меня до того, что, если только мессер Донато мне не поможет, я превращусь в ту самую Эзопову ворону; так что если законные обладатели тех красот, которыми вы меня обрядили, за ними не придут, я, оставшись голым, дам каждому повод надо мной посмеяться.

Мессер Донато. От меня помощи не ждите, так как я не только ничего не буду делать, чтобы они не надевали на вас этих украшений, которые вам якобы не принадлежат, но сам добавлю к ним еще одно, утверждая, что вы величайший поэт, не хуже любого другого из живущих в наше время.

Мессер Микельаньоло. Сегодня утром вы повергаете меня в величайшее смущение. В самом деле, когда я принимаю во внимание великое благорасположение, существующее между нами, мне никак не может прийти в голову, что вы хотите меня разыгрывать. С другой стороны, все то, что вы говорите в мою пользу, вызывает во мне сомнение.

Мессер Донато. Неужели вы будете отрицать то, что известно всему миру? Разве целыми днями не зачитываются вашими сонетами, вашими мадригалами, вызывающими в каждом и восторг и удивление? Разве мы не слышим, как самые отменные музыканты распевают в числе других и маленький ваш мадригал?

Скажи Амор — когда б ее душа
Была светла, как лик ее прекрасный,
— Какой глупец бесстрастный
Себя не растерял бы, к ней спеша?
И отчего же я, который, не дыша,
Готов был ей служить, считаясь другом,
Еще сильней сражен любви недугом
Теперь, когда она со мной нехороша?

(Перевод Р. Сефа: Girardi, 147)

А эпиграмма, которую вы недавно сочинили о вашей "Ночи" в ответ на другую, написанную во Флоренции не помню уже кем из флорентинских академиков, разве возможно было сочинить нечто, что было бы лучше завязано, более наставительно, более усладительно?

Мессер Антонио. Умоляю, прочитайте мне и ту и другую.

Мессер Донато. Та, что была написана во Флоренции, гласит так:

Вот эта Ночь, что так спокойно спит
Перед тобою, — Ангела созданье.
Она из камня, но в ней есть дыханье:
Лишь разбуди — она заговорит.

(Перевод А. М. Эфроса)

Мессер Антонио. Это очень хорошо. Не знаете ли, кто ее сочинил?

Мессер Донато. Мы этого не знаем. Достаточно того, что сочинил ее кто-то из наших молодых людей, про которых вы знаете, насколько они полны таланта и находчивости. Эпиграмма же мессера Микельаньоло следующая:

Отрадно спать — отрадней камнем быть.
О, в этот век — преступный и постыдный
— Не жить, не чувствовать — удел завидный...
Прошу: молчи — не смей меня будить.

(Перевод Ф. И. Тютчева) [160]

Мессер Антонио. Четверостишие безусловно прекрасное и весьма подходящее к нашему времени, когда невозможно ни увидеть, ни услышать ничего, что доставляло бы хотя какое-нибудь разумное наслаждение, и когда поэтому великое счастье выпадает на долю того, кто лишен и зрения и слуха.

Мессер Микельаньоло. Заклинаю вас всем, что вы имеете святого, перестаньте рассуждать о моих делах. Действительно, будь все, что вы обо мне утверждаете, правда или ложь, но вы заставляете меня стыдиться настолько, что я охотно нашел бы себе здесь местечко, куда я мог бы спрятаться. И, конечно, нет ничего, что могло бы заставить скромного человека покраснеть, как хвалы, расточаемые ему в его присутствии. Поэтому, не напяливая на меня все эти украшения, позвольте мне оставаться в собственном моем одеянии, и вернитесь к тому рассуждению, которым вы собирались поделиться со мной и с мессером Донато.

Мессер Луиджи. Умоляю вас, удовлетворим просьбу мессера Микельаньоло, так как я не думаю, что нашелся бы на свете другой человек, который так неохотно, как он, выслушивал бы расточаемые ему похвалы. (...)

Мессер Луиджи. Лучшее, что вы могли бы сделать, это — пойти и со мной позавтракать.

Мессер Антонио. Если придет мессер Микельаньоло, то и мы придем с великой охотой.

Мессер Микельаньоло. Я не обещаю вам, что приду.

Мессер Луиджи. Почему?

Мессер Микельаньоло. Потому, что я хочу быть в одиночестве.

Мессер Луиджи. Какова причина?

Мессер Микельаньоло. Потому что, когда я участвую в этих компаниях, а это случилось бы, если бы я с вами позавтракал, я слишком много развлекаюсь, а я не хочу так много развлекаться.

Мессер Луиджи. О, это самое странное, что я когда-либо слышал... Ведь правда же, когда мысль наша чем-нибудь занята, то мы в это время поглощены не самими собой, а тем, чем заняты наши мысли. И если бы мы слишком долго оставались в подобном состоянии, мы очень скоро закончили бы свою жизнь. Поэтому иной раз бывает необходимым снова обрести и пересмотреть самих себя при помощи какого-нибудь безобидного развлечения, чтобы возможно дольше удержаться в этой жизни. Итак, приходите с нами позавтракать... И я обещаю вам, что если только вы придете, мы все как один будем танцевать, чтобы рассеять вашу меланхолию.

Мессер Микельаньоло. О, вы действительно меня смешите! Я говорю вам: в этом мире надо плакать, а не танцевать.

Мессер Луиджи. А потому надо смеяться, чтобы как можно дольше себя сохранить: сама природа нас к этому приглашает.

Мессер Микельаньоло. Вы находитесь в величайшем заблуждении. А для того чтобы доказать вам, что вы, как говорится, сами ударили себя топором по ноге, убеждая меня своими рассуждениями пойти с вами позавтракать, я сообщаю вам, к вашему сведению, что я из всех когда-либо родившихся на свет божий больше всего склонен к тому, чтобы любить людей. Всякий раз, как я вижу человека, обладающего каким-нибудь талантом, находчивостью ума, умением сделать или сказать что-нибудь более кстати, чем другие, я вынужден в него влюбиться и настолько отдаюсь в его власть, что принадлежу уже не самому себе, но целиком ему. Таким образом, если бы я пошел позавтракать с вами, которые все как один блещете добродетелями и обходительностью, то, помимо того, что каждый из вас троих у меня уже похитил, каждый из присутствующих на завтраке отнял бы у меня еще частичку; другую отнял бы у меня музыкант, да и все остальные также получили бы свою часть. Таким образом, рассчитывая, что я, как вы говорили, развлекаясь с вами, снова соберу и обрету себя, я в действительности себя растеряю и утрачу. После чего я в течение долгих дней не буду знать, в каком мире я нахожусь.

Мессер Донато. На это существует средство.

Мессер Микельаньоло. Какое?

Мессер Донато. Если вы, как говорите, себя растеряете, позавтракав с нами сегодня утром, то сегодня вечером вы придете к ужину и каждый вернет вам ту часть вашего существа, которую он у вас отнял нынче утром. И так вы снова себя обретете и будете "растерянным" не дольше, чем в течение половины дня. Потеря невелика, в особенности если вы на нее пойдете, чтобы доставить удовольствие нашим добрым друзьям.

Мессер Микельаньоло. Отнюдь. Получилось бы как раз обратное тому, что вы говорите. В самом деле, вместо того чтобы вернуть мне то, что вы у меня отняли сегодня утром, вы похитили бы у меня сегодня вечером все то, что во мне еще могло остаться. А потому давайте подумаем о другом. Я вам напоминаю, что если вы хотите вновь обрести себя и собою насладиться, нет необходимости доставлять себе столько развлечений и столько радостей, но что надо подумать о смерти. Эта мысль — единственное, что позволяет нам снова познать самих себя, что сохраняет наше единство, не давая себя похитить ни родственникам, ни друзьям, ни сильным мира сего, ни тщеславию, ни алчности, ни прочим порокам и грехам, похищающим человека у человека и держащим его в состоянии растерянности и рассеянности, никогда не позволяя ему снова себя обрести и воссоединить. Действие же этой мысли о смерти поистине удивительное, ибо смерть, по самой своей природе уничтожающая все на свете, сохраняет и поддерживает всех, кто о ней думает, и уберегает их от всех человеческих страстей. На все это, помнится мне, я когда-то весьма удачно намекнул в одном из моих маленьких мадригалов, в котором, рассуждая о любви, я прихожу к заключению, что ничто другое не может нас от нее защитить лучше, чем мысль о смерти.

Мессер Антонио. Умоляю вас, прочитайте его, а потом прямо отправимся завтракать на том условии, однако, чтобы к вечеру каждый из нас явился к дому Пришанезе 41.

Мессер Микельаньоло. Я согласен, раз вам угодно прослушать также и эти прочие мои благоглупости:

Не только смертью, — мыслию о ней
Я ограждать умею
Себя от донны гордой и прекрасной; [161]
И если болью страстной
Злей, чем всегда, любовь меня палит, —
Лик смерти защитит
Меня верней, чем сердце защищает;
Туда, где смерть, любовь пути не знает.

(Перевод А. М. Эфроса)

ДИАЛОГ ВТОРОЙ

Собеседники: Мессер Донато, мессер Антонио, мессер Микельаньоло, мессер Луиджи, мессер Франческо Пришанезе

(...) Мессер Микельаньоло. Как вы могли видеть, я очень внимательно читал этого поэта [Данте] и до сих пор не находил в творении его ничего, что не было бы, как я полагаю, сказано им обдуманно и вполне обоснованно. И если вы мне покажете хотя бы что-нибудь [иное], я, конечно, признаю, что находился в великом заблуждении.

Мессер Донато. Это мне будет нетрудно сделать.

Мессер Микельаньоло. Прошу вас, назовите.

Мессер Донато. Разве вам не кажется, что Данте заблуждался, поместив Брута и Кассия в пастях Люцифера?

Мессер Микельаньоло. Если вы ничего другого не можете назвать, я останусь при своем первоначальном мнении. Это возражение старое, и другие его уже опровергли.

Мессер Донато. Другие, как вы говорите, его опровергли, но если вы его не опровергнете еще лучше, я не откажусь от своего мнения и буду продолжать утверждать, что Данте совершил величайшую ошибку, поместив Брута и Кассия в Ад и в пастях Люцифера за то, что они убили Цезаря.

Мессер Микельаньоло. Что же вы в конце концов хотите этим сказать?

Мессер Донато. Я утверждаю, что Данте совершил величайшую ошибку. Ведь он показал, что он не имел представления об истории и не знал, что Цезарь был тираном их отечества. Действительно, если бы он это знал, он не назначил бы столь тяжкого наказания его убийцам. Во-вторых, он показал, что ему неведомо всеобщее согласие людей, которые в один голос восхваляют, чтут и превозносят тех, кто убивает тиранов ради освобождения своей родины. К тому же он показал, что не ведает о том, что законы во всем мире сулят величайшие и почетнейшие награды, а отнюдь не позорнейшие кары тем, кто уничтожает тиранов. (...)

(...) Мессер Микельаньоло. Мне не доставит больших затруднений показать вам ошибочность того злостного представления, которое вы себе создали о Данте. Я теперь вполне убежден, что когда вы сегодня утром и в течение дня утверждали, будто вы не понимаете Данте, вы говорили сущую правду. Ведь вы действительно его не понимаете.

Мессер Донато. Я понимаю только одно, что он поместил Брута и Кассия в пастях Люцифера, а я хотел бы видеть их в самой почетной части Рая.

Мессер Микельаньоло. То, что Брут и Кассий действительно заслуживают те похвалы, которые весь мир им расточает, я разделяю это с вами. Данте же отнюдь не заслуживает того, чтобы вы так о нем отзывались, осуждая его в той мере, в какой вы это делали.

Мессер Донато. Вы утверждаете две вещи, противоречащие друг другу. Ведь, с одной стороны, вы полагаете, что эти двое заслуженно восхваляются и почитаются, а с другой — вы против того, чтобы я порицал Данте, который их осудил.

(...) Мессер Микельаньоло. Поскольку, говорю я, Данте все это знал, нельзя предположить, что он не знал, что Цезарь был тираном в своем отечестве и что Брут и Кассий убили его по справедливости; ведь законы во всем мире сулят, как говорили и вы, почетнейшие награды тираноубийцам, не говоря уже о том, что можно смело утверждать, что тираноубийцы убивают не человека, а лишь дикого зверя в обличье человека. А так как все тираны лишены той любви, которую каждый по природе своей обязан питать к своему ближнему, у них по необходимости и отсутствуют человеческие чувства, а следовательно, они уже не люди, а дикие звери. То, что тираны не знают любви к ближнему, — очевидно, иначе они не похитили бы чужого добра и не сделались бы тиранами, чтобы господствовать над другими. При этом заметьте, что я говорю о тех властителях, которые суть тираны, а не о тех государях, которые управляют своими государствами в силу древней наследственности или были действительно добровольно избраны синьорами и правят своим городом с общего согласия. И это я говорю для того, чтобы вы не истолковали моих слов как-нибудь превратно. Таким образом ясно, что тот, кто убивает тирана, не совершает человекоубийства, поскольку он убивает не человека, а дикого зверя.

Итак, убивая Цезаря, Брут и Кассий не согрешили. Во-первых, потому, что они убивали человека, которого каждый римский гражданин обязан был по предписанию закона лишить жизни, во-вторых, потому, что они убивали не человека, а дикого зверя в обличье человека. (...)

(...) Однако скажу вам еще одно: откуда вы знаете, что Данте полагал, будто Брут и Кассий поступили дурно, убив Цезаря? Разве вы не знаете, какие бедствия возникли в мире от смерти Цезаря? Разве вы не видите, какое жалкое получил он наследство в лице чередовавшихся после него императоров? Не лучше ли было, если бы он остался в живых и осуществил свои замыслы?

Мессер Донато. Замыслы его заключались в том, чтобы его провозгласили царем.

Мессер Микельаньоло. Я с вами согласен. Но разве это не было меньшим злом по сравнению с тем, что произошло? Откуда вы знаете, что он, пресытившись властью, не сделал бы того, что сделал Сулла? А именно, вернул бы свободу отечеству и преобразил бы государство? Между тем, если бы он это сделал при жизни, разве Брут и Кассий не совершили бы, убивая его, величайшее зло?

Великое самомнение — решиться на убийство главы любого общественного строя, будь этот строй справедливым или несправедливым, не зная наверняка, что хорошего получится от его смерти и не имея ни малейшей возможности надеяться на лучшее. Тем более что меня всегда огорчали и беспокоили иные [162] люди, воображающие, что невозможно принести добро иначе, как начав со зла, то есть со смертей; и не думающие о том, что времена меняются, что рождаются новые обстоятельства, что желания обновляются и что люди утомляются, и таким образом очень часто, вопреки надеждам, помимо действий отдельных людей и без опасности для их жизни и рождается то добро, о котором иные всегда мечтали. Неужели вы думаете, что во времена Суллы многие не мечтали о свободе Рима и об убийстве Суллы? Но когда они впоследствии увидели, что Сулла добровольно отказался от диктатуры и восстановил свободу, неужели вы думаете, что они не испытали величайшую радость, увидев, что свобода восстановлена ради мирной и прекрасной жизни каждого гражданина? И всячески не осуждали прежнюю свою мечту об убийстве Суллы? Если бы таким образом Цезарь остался в живых и сделал то, что сделал Сулла, всякий, кто заранее замыслил бы его убить, совершил бы величайшее зло. А потому Данте, быть может, и считал, что Цезарь последует примеру Суллы и тем самым полагал, что Брут и Кассий совершили ошибку и поэтому заслужили ту кару, которую он им назначил.

Мессер Донато. Итак, вы закончили вашу проповедь? Конечно, она очень хороша и достойна того, чтобы ее записали золотыми буквами. Без сомнения, я не премину поместить ее в книжице, которую я составлю из нашей сегодняшней беседы. А сейчас войдем в дом, так как мы уже у его дверей и так как уже вечер; ведь я вообще не собираюсь отвечать на всю вашу болтовню о Бруте, Кассии и Цезаре. В особенности потому, что я вижу, как остальные над нами смеются.

Мессер Антонио. Нам приятно было видеть, насколько вы во время вашего спора разгорячились.

Мессер Донато. Я это прекрасно заметил. И потому не хотел возражать. Вы, мессер Антонио, пойдите с мессером Луиджи, я же пойду с мессером Микельаньоло, так как хочу проводить его до дому. Ведь он у нас старенький и нуждается в такого рода услугах. И если даже он на меня и рассердился, я с ним по дороге помирюсь.

Мессер Луиджи. Мы сегодня целый день рассуждали о Данте. Хорошо было бы, если бы и наши последние слова были ему посвящены. Поэтому, мессер Микельаньоло, прочитайте нам тот сонет, который вы на этих днях сочинили в его честь.

Мессер Микельаньоло. Я согласен, хотя он не достоин того, чтобы утруждать ваш слух.

Лучистая звезда, чьим озарен
Сияньем край, мне данный для рожденья, —
Ей не от мира ждать вознагражденья,
Но от тебя, кем мир был сотворен.
Спустившись с неба, в тленной плоти, он
Увидел ад, обитель искупленья,
И жив предстал для божья лицезренья,
И нам поведал все, чем умудрен.
Флоренции, однако, не нужны
Талант поэта и его созданья, —
Озлобленной толпе и высший гений — мал.
Будь я, как он! О, будь мне суждены
Его дела и скорбь его изгнанья, —
Я б лучшей доли в мире не желал!

(Перевод А. М. Эфроса; Girardi. 248, первый вариант)


Комментарии

30. Речь идет о трактате Альбрехта Дюрера "Четыре книги о пропорциях", впервые изданном в 1528 г. в Нюрнберге и вскоре (1532) опубликованном немецким гуманистом Иоакимом Камерарием в латинском переводе.

31. Реальдо Коломбо (1520-1592) — известный врач и анатом, ученик Везалия в Падуе; с 1548 г. жил в Риме; в 1549 г. лечил Микеланджело (см. письмо 61).

32. Монсиньор Поло — кардинал Реджинальдо Поле, англичанин по национальности, один из деятелей так называемой итальянской реформации, духовный наставник Виттории Колонна. В 1555 г. уехал в Англию в качестве папского легата; спустя два года, после ареста его близкого друга кардинала Мороне, римская инквизиция возбудила и против кардинала Поле судебное дело по обвинению в ереси, прерванное лишь его смертью в 1558 г.

33. Кардинал Никколо Ридольфи — ведущая фигура флорентинской республиканской эмиграции, покровитель Донато Джаннотти; внезапно умер, по-видимому, отравленный, в 1550 г. во время конклава, где он выдвигался как наиболее вероятный кандидат в папы.

34. Клаудио Толомеи — поэт, сьенец по происхождению, он был в 1526 г. изгнан из родного города за симпатии к Медичи и жил в Риме. Донато Джаннотти, Томмазо Кавальеры — см. примеч. 111, 95, 96 к письмам. Лионардо Малеспини — флорентинец знатного происхождения, ставший священником, ученый-латинист, с 1540 по 1558 г. жил в Риме. Лоттино — Джан Франческо Лоттини, доверенное лицо и соглядатай Козимо Медичи в Риме; дружеское расположение к нему Микеланджело вряд ли было искренним. Аннибале Каро — секретарь кардинала Алессандро Фарнезе, известный поэт того времени.

35. Строка из "Божественной комедии" Данте (Рай, XXIX, 91).

36. Вазари также рассказывает, каким приемом пользовался Микеланджело, "раскрывая" в мраморе свои статуи; он вспоминает об этом в связи с четырьмя неоконченными фигурами гигантских "рабов": "По ним можно научиться верному способу высекать мраморные фигуры, не испортив камня; способ этот заключается в следующем: делая фигуру из воска или из более твердого материала, он клал ее в сосуд с водой, так как вода по природе своей имеет ровную поверхность; фигура понемногу поднималась над ее уровнем, открывались сначала верхние части, а более глубокие, то есть нижние части фигуры, еще были скрыты под водой, и наконец вся она выступала наружу. Таким же способом следует высекать резцом мраморные фигуры, сначала обнажая части более выдающиеся вперед и постепенно переходя к частям более глубоким" (Вазари Д. Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих, т. 2. М.-Л., 1933, с. 423-424 — перевод Б. А. Гривцова).

37. Сохранилось интересное свидетельство одного французского путешественника, посетившего в 1550 г. Микеланджело и видевшего старого мастера (ему было тогда 75 лет) за работой: "Хотя он не был очень сильным, однако за четверть часа он отрубил от очень тяжелой глыбы мрамора больше, чем три молодых каменотеса могли бы это сделать в три или четыре раза дольше. Никто не сможет этому поверить, пока не увидит своими собственными глазами. И он набрасывался на работу с такой энергией и огнем, что я думал, она разлетится вдребезги. Одним ударом он откалывал куски в три-четыре пальца толщиной и так точно в намеченном месте, что если он еще немного удалил бы мрамора, он рисковал бы испортить всю работу" (Blaise de Vigenere. Les images ou tableaux de platte peinture des deux Philostrates sophistes grecs et les statues de Callistrate. Paris, 1578, p. 855).

38. О Луиджи дель Риччо и Донато Джаннотти см. примеч. 108 и 111 к письмам; Антонио Петрео — образованный флорентинец, находившийся, как и Джаннотти, на службе кардинала Ридольфи (см. о нем примеч. 33).

39. До того как Луиджи дель Риччо и Петрео встретили Микеланджело и Джаннотти, они начали рассуждать о том, в какие именно дни недели Данте совершил свое загробное путешествие, не удовлетворяясь тем объяснением, какое они находили в знаменитых комментариях к "Божественной комедии", опубликованных в 1481 г. флорентинским гуманистом Кристофоро Ландино. Когда во втором диалоге Микеланджело будет оправдывать Данте за то, что тот поместил Брута и Кассия в ад, он в своих объяснениях будет прямо исходить из комментариев Ландино (см.: Gordon D. J. Giannotti, Michelangelo and the Cult of Brutus. — In.: Fritz Saxl. A Volume of Memorial Essays from his Friends in England. London. 1957, P-281-296).

40. Имеется в виду книга А. Дюрера "Руководство к измерению", напечатанная в Нюрнберге в 1525 г. и вышедшая в 1538 г. вторым изданием. По-видимому, Петрео знал этот трактат Дюрера в латинском переводе, опубликованном Иоакимом Камерарием в 1532 г.

41. Франческо Пришанезе, появляющийся во втором диалоге как новый собеседник, принадлежал к кружку Джаннотти. Флорентинский республиканец-эмигрант, он был издателем и автором широко известной латинской грамматики.

(пер. А. Г. Габричевского)
Текст воспроизведен по изданию: Микеланджело: поэзия, письма, суждения современников. М. Искусство. 1983

© текст - Габричевский А. Г. 1983
© сетевая версия - Тhietmar. 2012
© OCR - Долотова А. 2012
© корректура - Николаева Е. В. 2012
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Искусство. 1983