СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

АНДЖЕЛО ПОЛИЦИАНО

РЕЧЬ О ФАБИИ КВИНТИЛИАНЕ И «СИЛЬВАХ» СТАЦИЯ ¹

Прежде чем я приступлю, юноши, к изложению тех вопросов, которые представляются главными в поставленной мною задаче, я в немногих словах разъясню вам суть всего моего замысла. Я прекрасно понимаю, что некоторые не одобрят моего решения избрать для толкования из множества прекрасных и замечательнейших сочинений «Сильвы» Стация и «Наставление оратору» Квинтилиана; ведь о первых скажут, пожалуй, что даже сам поэт не считал их вполне достойными опубликования, а что до второго, то, хотя его и можно считать в высшей степени основательным и ученым, его все же отнюдь не предпочитали написанным в том же роде сочинениям Цицерона ². Сверх того, кое-кто может подумать, что мы недостаточно хорошо исполняем свои обязанности, ибо, обладая столь скудными способностями, столь бедной ученостью, столь незначительным и прямо-таки вовсе ничтожным ораторским опытом, мы тем не менее вступаем на новые и словно не изведанные еще пути, оставляя старые и проторенные; что, с другой стороны, не заботимся и о пользе учащихся, предлагая им [243] писателей весьма поздних времен, когда, так сказать, поблекли уже лучшие качества римского красноречия и якобы утерялось некое благородство его происхождения, и что, конечно, с нашей стороны было бы гораздо разумнее говорить как раз о Вергилии и Цицероне, вождях латинской словесности.

Так вот, думается мне, на подобные рассуждения и домыслы людей, возможно, и неплохих и, пожалуй, даже наших почитателей, следует кратко возразить. Итак, что касается Стация, то у нас, хотя бы даже мы на минуту согласились, что книги его не вполне совершенны, останется тем не менее превосходный довод в пользу избрания их для комментария. Что, в самом деле, препятствует с умыслом давать молодым людям для изучения не самых наилучших авторов, а, если угодно, авторов более низкого, так сказать, второго разряда, дабы им легче было подражать последним? Ведь точно так же, как молодую виноградную лозу крестьяне сперва подвязывают к более низким подпоркам, на которых она с помощью своих усиков, словно с помощью рук, постепенно поднимаясь, достигает, наконец, самых высоких перекладин., гак и юношам надлежит обращаться не сразу к самым, так сказать, первостатейным писателям, но как бы мало-помалу подниматься и переходить к ним от авторов менее значительных, находящихся почти что на самом низком уровне. Подобным же образом те, что учатся управлять колесницами, отнюдь не пользуются самыми сильными и неистовыми в беге упряжками, а постигающие искусство морского сражения поначалу длительное время упражняются в гавани и при спокойном море, да и юноши в школах гораздо легче и охотнее подражают своим более знающим соученикам, чем самим наставникам. Никому не следовало бы необдуманно обращаться к самому высокому, не освоившись прежде с близким, и притом самым тщательным образом. Прибавьте к этому, что в людях, готовых объяснять вам эти наилучшие образцы, у вас никогда не было недостатка, а тех, кто не отказывался снизойти до низших, вам, сколько я вижу, не хватало вплоть до сего дня, так что они уже по одному тому достойны большой благодарности, что, заботясь о вашей пользе, не придают значения чужим мнениям. Но раз уж мы обращаемся к Стацию, то мое мнение весьма отлично от уже высказанных. И хотя я не собираюсь отрицать, что в богатейшей латинской литературе можно найти кое-что, легко превосходящее эти книги по содержательности изложения, по величию самого предмета или по широте его охвата, я все же чувствую за собой полное право утверждать, что это сочинение исполнено таких достоинств, что ему при всем обилии латинских поэтов вряд ли можно предпочесть что-либо или по эпической торжественности, или по многообразию рассуждений, или по богатству языковых средств, или по осведомленности в предшествующих авторах, сюжетах, сказаниях и обычаях, или по его исключительно изысканной и глубокомысленной учености.

Да так оно и должно было произойти на деле: ведь поскольку отдельные сборники, которые, собственно, и называются [244] «Сильвами», содержат различные и не связанные друг с другом сюжеты и в каждом из них не так уж много стихов, то и поэт должен был употребить на них все свое старание и тщание без остатка, ибо видел, что этого требует большое разнообразие излагаемых предметов, и считал для себя недостойным предаваться вялости в небольшом сочинении. Итак, чтобы тем легче было снять с него все обвинения, следует указать, что в этих книгах нет ничего, что не было бы в высшей степени тонко задумано, наиученейшим образом изложено, нет ни одного непродуманного или невзвешенного места, что и вызывает своеобразное удовольствие. Стилистические приемы и украшения он применял столь обильно, старался быть в мыслях столь доступным, в словах изысканным, в оборотах речи привлекательным, в образах пышным, а в стихах торжественно-звучным, что все у него выглядит сочиненным и обработанным блистательно, все имеет величественный облик. Ему настолько удалось овладеть от начала до конца всем богатством материала, что он, словно некий Фидий или Апеллес ³, подчинил его замечательным искусством работы в такой степени, что в «Фиваиде» и «Ахиллеиде» он, так сказать, по праву занял второе место среди поэтов своего направления, а в песнях «Сильв», обойдя всех соперников, настолько же, по моему мнению, превзошел сам себя, насколько Вергилий Марон превзошел его в отношении прежде упомянутых стихов. Наше суждение об этих книгах ученые мужи, если они немного с ними знакомы, легко одобрят; надеюсь, что и вы примите его без всяких возражений, когда сами досконально и основательно ознакомитесь с этими книгами. Поэтому если у меня теперь кто-нибудь спросит: «Если, на твой взгляд, в «Сильвах» уж до такой степени все безупречно, то почему же сам-то автор посчитал их почти что недостойными опубликования?» – я отвечу на это таким вопросом: «Но зачем же он все-таки издал их, если не слишком высоко ставил?» Ведь следует обращать внимание не столько на то, о чем человек размышлял, сколько на то, что он на самом деле чувствовал, что решил и что в конечном счете сделал. Поэтому когда он говорит, что «долго и основательно сомневался» ⁴, выпускать ли ему эти книжечки все вместе, он облегчает себе путь к достижению замысленного, уверяя, что они созданы без определенного плана и как бы «по внезапному вдохновению». И хотя они и так изобиловали многочисленными и подлинными красотами, – но все же человеку, заботящемуся о своем имени, не следовало пренебрегать и тем благоприятным впечатлением, которое вызывает самая быстрота работы, ибо ему необходимы и большая терпимость, и более снисходительная благосклонность, и большее восхищение.

Не упустим и того, что книги эти отделаны совершенно безукоризненно – по той именно причине, что он решил выпускать их отнюдь не наудачу и не необдуманно, но лишь по длительном размышлении и все прекрасно взвесив. С другой стороны, сам он, беспокоясь, видел, разумеется, что кое-что в этих книгах потребует еще отделки, и словно сознавая недостатки своего положения, [245] упрочил его, испросив себе, так сказать, дополнительное снисхождение. Если бы мы в полной мере учли это, то все равно признали бы, что его стихи, пожалуй, в высшей степени совершенны.

Действительно, многие из нас способны оценить свой труд не столько тем, как воплощен наш замысел, сколько количеством труда, которого это воплощение потребовало. Потому-то часто бывает, что мы – то ли по известной придирчивости, то ли из-за чрезмерной суровости суждений и вообще слишком взыскательного подхода – не признаем ничего совершенным, если это не потребовало упорнейшего труда. На деле же, наоборот, часто получается, что наши сочинения из-за чрезмерного усердия выходят даже хуже, да и отделка не столько шлифует их, сколько стирает. Именно это, вне всякого сомнения, подразумевал замечательный художник Апеллес, когда говорил, что он лишь в том одном превосходит Протогена ⁵, что сам умеет вовремя отнять руку от картины. Напротив, скульптор Каллимах ⁶потому заслужил прозвище Cacizotechnos (искусный хулитель), что постоянно и к другим придирался, и сам не знал границ в прилежании. Поэтому его работы хотя и были совершенны, но излишняя тщательность исполнения отнимала у них некую прелесть. То же самое отмечал и Светоний в Тиберии, говоря, что тот имел обыкновение затемнять свой слог вычурностью» ⁷. В самом деле, чрезмерное усердие часто вредит. И как подобающее и благородное изящество прибавляет значительности, так неестественные и напыщенные прикрасы искажают самое несомненное достоинство.

Поэтому если бы кто-нибудь захотел упорно отстаивать мнение, что упомянутые «Сильвы» Папиния Стация, которые якобы не одобрял сам автор, недостойны подражания, то он с равным основанием мог бы посчитать и «Энеиду» Вергилия недостойной чтения и даже подлежащей сожжению потому лишь, что создатель ее, Вергилий Марон, человек прекрасного и тончайшего вкуса, в своем завещании распорядился предать ее огню. Ну, а мы и читаем «Энеиду» как величайшее произведение и противопоставляем ее произведениям греческих поэтов, в особенности Гомеру. «Сильвы» же Стация мы считаем выдающимся и единственным в своем роде сочинением, поскольку оно более всего удалось автору, и полагаем, что их следует не только публично излагать, но даже изучать, а ораторам и поэтам следует подражать им и даже декламировать их. Но довольно о Стации.

Квинтилиана, конечно, мы не предпочли бы Цицерону; но, по нашему мнению, его «Наставление оратору» определенно содержательнее и богаче произведений Цицерона по риторике, ибо начинало обучение оратора, так сказать, с самого младенчества, с самых пеленок, и доводило его красноречие до совершенства. Да и сам Цицерон, по-видимому, одобрял далеко не все из написанного им по риторике. Ведь и он не всегда и не везде придерживается риторических книг, которые входят в сочинение «Об ораторе», утверждая, что они вышли из его рук в молодые годы неотделанными и неоконченными, и неоднократно отступает от них в [246] другой книге «Брут», которую он довел до совершенства, но в которой не дает никаких наставлений в ораторском искусстве, а как бы сам выступает в роли оратора и определяет, какой род речи наилучший ⁸.

Стало быть, подобно тому как наши философы, следуя в основном Аристотелю, не всегда предпочитают его Платону, так и мы, предпочтя объяснять Квинтилиана, а не Цицерона, отнюдь не преуменьшили этим священной славы последнего, но прекрасно позаботились о вас, тяготеющих к Цицерону. Вот, следовательно, на каком основании мы обратились к Квинтилиану.

При этом мы не ищем непроторенных путей, когда берем в руки книги старых авторов, которые если и были несколькими столетиями ранее менее доступны и знакомы людям, то не столько в силу своих недостатков, сколько по несправедливости судьбы и времени. К чему, однако, вспоминать сейчас о несчастьях прошлых времен? Ведь мы едва ли можем не кривя душой вспоминать без горечи о тех временах, когда эти знаменитые и в высшей степени достойные бессмертия писатели частью были преданы забвению или чудовищно искажены варварами, частью же от этих самых варваров дошли до наших предков, будучи перед тем словно посажены в темницу и заключены в оковы, пока, наконец, не вернулись на свою родину – разрозненные, усеченные и непохожие сами на себя. Поэтому мы совершили бы неучтивый поступок, если бы приняли этих знаменитых, заслуженно почтенных нами и нашими предками людей – поскольку они давно восстановлены в своих правах и вновь обретают свое гражданство – иначе, чем с величайшим удовольствием, и не допустили бы их радушно в собственное их государство, столь много обязанное им чистой латынью, в собственное сословие и даже в наши собственные стены, в наш круг. И если они впервые обретают все это в моих трудах, то зачем же в конце концов ставить мне это в вину и почему бы, напротив, всем не быть в высшей степени благодарными мне, поскольку я не поколебался, так сказать, своими собственными средствами уплатить весь общественный долг?

Наконец, я не придал бы слишком большого значения возражению, что во времена этих писателей красноречие уже претерпело упадок; стоит нам тщательнее присмотреться, и мы поймем, что не столько красноречие пришло в упадок и испортилось, сколько изменился стиль речи. Да мы и не можем называть худшим то, что является просто другим. И без сомнения, мы находим у более поздних авторов больше изысканности и наслаждение от них получаем большее, у них мы видим богатство мыслей, множество красот, нет никакой вялости, никакой неискусности в построении речи, они не только во всех отношениях основательны, но и энергичны, цветисты, преисполнены мощи и колорита. И как мы не колеблясь отдали должное достоинствам образцовых авторов, так мы можем с полным правом утверждать, что у позднейших писателей имеются некоторые новые и даже более веские достоинства. А поскольку желание подражать только кому-то одному является [247] большим упущением, мы поступаем, несомненно, вполне целесообразно, не отдавая предпочтения одним перед другими, но если предлагают что-то полезное для нас, то мы извлекаем это отовсюду и, как сказано у Лукреция,

...наподобие пчел, по лугам цветоносным
Всюду сбирающих мед, поглощаем слова золотые ⁹.

Ведь именно так и поступил Марк Цицерон, когда он, посвятив долгое время изучению знаменитых и утонченных аттических ораторов, обратил после них свой слух к родосским и азийским, хотя первые из них считались вялыми и тусклыми, вторые – напыщенными и чванливыми, а все в целом – определенно уступающими аттическим и, так сказать, выродившимися по сравнению с ними. Недаром превосходно выразился один знаменитый живописец, когда на вопрос, какому наставнику он больше всего обязан, весьма справедливо ответил, указывая на толпу: «Вот этому». Ведь поскольку в природе человеческой нет ничего во всех отношениях совершенного, то надлежит иметь перед глазами достоинства многих, и пусть одно принадлежит одному, другое – другому, и каждый может выбрать то, что ему нравится. По этой причине, благородные юноши, я и хотел бы убедить вас не довольствоваться тем, что я вам излагаю, но разбирать также и других хороших авторов; и хотя вы перейдете к более ученым и значительно превосходящим меня наставникам, отнеситесь все же благосклонно к этим моим словам, которые я старательно предложил вашему вниманию. Вот, значит, каковы основания моего решения, и, принимая его, я руководствовался скорее интересами большинства из вас, кому, как я понял, это угодно, чем моим собственным желанием или личным вкусом. Теперь же перейдем к нашему предмету.

Надо сказать, что всякий раз, как мы приступаем к чтению поэта, мы прежде всего наивозможно тщательным образом разбираем все, что касается собственно поэзии. И в это время мы не станем рассуждать об ораторском искусстве, поскольку, с одной стороны, нет почти ничего, имеющего отношение собственно к риторике, что не было бы объяснено, и притом самым ясным образом, тем самым Квинтилианом, о котором идет речь; с другой стороны, лучше до поры до времени оставить на своем месте догадки, которые придут нам в голову помимо этого. Посему, удовлетворившись выяснением своеобразия данного сочинения, рассмотрим прежде всего замысел, а сразу после того – полезность этих книг и, сказав затем несколько слоз об авторе, кратко разберем то, что представляется нам самым важным.

Замысел Квинтилиана состоит в том, чтобы воспитать такого оратора, какого еще не было на памяти человеческой, – являющего пример нравственности, знающего всевозможные науки и в совершенстве владеющего искусством речи. Поэтому, раз будущий оратор определен к подобному труду, его, едва он появился на свет, так сказать прямо от материнской груди, Квинтилиан принимает в свой круг, совершает, со своей стороны, все, что, как он полагает, имеет отношение к воспитанию, обучению и наставлению [248] молодого оратора, дабы отпустить его от себя не прежде, чем сделает его во всех отношениях совершенным и несравненным в жизни, науках и красноречии, т. е. оратором исключительным и выдающимся. И ради одной этой цели он, воспользовавшись не только своими рассуждениями, но и мнениями всех сколько-нибудь полезных для этого старых авторов, направляет все свои предписания, словно стрелы, прямиком в цель. Но хватит о замысле.

Польза этих книг такова, какой, пожалуй, вы и не найдете в каких-либо других сочинениях греческих или латинских авторов. Обратимся, например, поскольку это самое существенное, только: к риторической области, которая для Квинтилиана представляет наибольшую важность. Что, спрашиваю я, может быть лучше, чем как можно более превосходить людей в том, в чем сами люди, стоят выше прочих животных? Что может быть более восхитительным, чем, обращаясь ко множеству людей, настолько проникать в, их сердца и умы, что побуждать их к тому, чего хочешь, или отвращать их от чего-нибудь по своему желанию, и иметь возможность либо смягчать, либо возбуждать все подобные чувства и в. конечном счете властвовать над желаниями и настроениями людей? Что может быть, в самом деле, прекраснее, чем прославлять, и превозносить в речи выдающихся доблестью мужей и их замечательные деяния, обращаться против людей нечестивых и порочных и поражать их всей мощью ораторского искусства, порицанием лишая опоры и обличая их позорные поступки? Что может быть столь полезно и столь плодотворно, как обладать способностью убеждать дорогих тебе людей в том, что ты нашел полезным и целесообразным для государства и для них самих, и отклонять их от дурных и бесплодных замыслов? Что столь же необходимо, как всегда иметь наготове панцирь и меч красноречия, с помощью которых можно и себя защитить, и атаковать противника, и доказать свою невиновность, подвергнувшуюся нападкам дурных людей? Что может так свидетельствовать о щедрости благовоспитанной души и так же отвечать ее запросам, как утешение несчастных, поддержка павших духом, помощь просящим, приобретение благодеянием и сохранение при себе друзей и сторонников? И пусть даже мы никогда не выступим на форуме, на рострах ¹⁰, на судебных заседаниях или на трибуне собрания, – все равно, что в такой спокойной частной жизни доставляет большие радости, что более приятно, что более сообразно со свойством человеческой натуры (humanitati accomodatius), чем владение таким родом речи, который исполнен мысли, украшен словами, отличается остроумием и изяществом, лишен всякой грубости, невежества и нелепости? Все в нем учтиво, все доказательно и привлекательно.

Итак, одна эта вещь и разобщенных прежде людей объединила в одних стенах, и примирила между собой несогласных, и приобщила их к законам, нравам и, наконец, ко всему человеческому и гражданскому воспитанию. Поэтому, далее, во всех хорошо устроенных и отличавшихся добрыми нравами государствах красноречие всегда процветало более всех прочих искусств, достигая [249] высших вершин. К чему мне сейчас напоминать, что начиная еще с героических времен красноречию присуждались высшие награды, ораторам назначались высшие почести, а государство с помощью красноречивых людей получало большие выгоды? Если я попытаюсь хотя бы перечислить эти подробности, не говоря уж о том, чтобы превознести их в речи, то «прежде вечер окончит день, закрыв небосвод».

Итак, я кратко изложу свое мнение: поистине, не существует ни одной области жизни, ни одного периода, ни одной судьбы, ни одного поколения, наконец, ни одного народа, в которых дар красноречия не приобрел бы, с одной стороны, самого высшего положения и не стяжал бы высочайшего почета, а с другой – не принес бы очень много пользы не только в своей узкой области, но и в частных, публичных, да и в общегосударственных делах. Именно к обладанию подобным столь замечательным, столь выдающимся искусством наш Квинтилиан и ведет нас, юноши, самой краткой, словно военной, дорогой, на которую всем вам следует вступить самым быстрым шагом, чтобы способствовать и своей славе, и пользе друзей, и благу этого цветущего государства. Вот что касается пользы; теперь в немногих словах я коснусь жизни Квинтилиана [...]

Комментарии

1. Марк Фабий Квинтилиан (ок. 35 – ок. 95 гг.) – римский писатель, теоретик ораторского искусства. Главное сочинение – «Наставление оратору» (De institutione oratoria). Полная рукопись этого сочинения была открыта Поджо Браччолини в 1416 г. Публий Папиннй Стаций (ок. 40 – после 95 гг.) – римский поэт. Главные произведения – «Фиваида», «Ахеллеида», «Сильвы».

2. Очевидно, Полициано имеет в виду сочинения Цицерона «Об ораторе» и «Брут».

3. Апеллес (356–308 гг. до н. э.) – греческий художник.

4. Statii Silvae, I, 2. Epitalamio di Stella e di Violentilla.

5. Протоген – греческий художник, современник Апеллеса.

6. Каллимах (IV в. до н. э.) – греческий скульптор.

7. Имеется в виду сочинение Светоння «Жизнь двенадцати Цезарей» (III, Тиберий, 70). Гай Светоний Транквилл (ок. 70 – после 122 гг.) – римский писатель и историк, автор сочинений «Жизнь двенадцати Цезарей» и «О грамматиках и риторах».

8. Трактат «Об ораторе» и диалог «Брут» – теоретические сочинения Цицерона об ораторском искусстве. Написаны соответственно в 55 и 46 гг. до н. э.

9. Лукреций. О природе вещей, III, 11–12, (Пер. Ф. А. Петровского).

10. ...на рострах... Ростры – ораторская кафедра и окружавшая ее часть Форума.