Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

АНДЖЕЛО ПОЛИЦИАНО

ПИСЬМО АНДЖЕЛО ПОЛИЦИАНО В ЗАЩИТУ СТОИКА ЭПИКТЕТА 1

АНДЖЕЛО ПОЛИЦИАНО ПРИВЕТСТВУЕТ БАРТОЛОМЕО СКАЛА 2

Очевидно, дорогой Скала, не удовлетворившись исполнением обязанностей отважного воина и доблестного вождя, ты, с присущим тебе обычным усердием во всяком деле, и своим новобранцам не позволяешь закоснеть в праздности и лени, но из сени палаток призываешь их на пыльное поле, на труд в поте лица, на военные упражнения: еще бы, ведь ты почитаешь себя высшим авторитетом в делах военных.

Я-то считал, что сделал достаточно, переведя с греческого языка Эпиктета; а теперь ты, словно трубным воинским сигналом, побуждаешь меня еще и защищать его. Ну что же, как говорит Гораций,

И в этот и во всякий я готов поход,
Надеясь на любовь твою...
3

Ты ведь нападаешь на самую твердыню, на самый, так сказать, главный пункт всего города, отвергая с самого начала первую главу Эпиктета 4, словно центр круга или скорее шара, который представляет собой совершеннейшую фигуру. С другой стороны, ты выдвигаешь три возражения, которые, впрочем, самым решительным образом направлены против основного существа его предписаний, а именно, ты утверждаешь, что они темны, превышают человеческие силы и, наконец, ошибочны. Темны – ибо, по твоему мнению, он не объяснил, каковы наши действия. Превышают человеческие силы – поскольку ты настаиваешь, что мы и вздыхаем-то по велению природы 5, и утверждаешь, что ее власть более сильна и могущественна, чем любая человеческая способность. Они ошибочны – ибо ты, в противоположность мнению Эпиктета, уверяешь, что мы властны и над своим телом, поскольку, как ты заявляешь, мы состоим из души и тела.

Сейчас я, если тебе угодно, постараюсь опровергнуть эти возражения и выскажу кое-что, отнюдь, впрочем, не поучая тебя – это было бы, как говорят греки, все равно, что свинье поучать Минерву, – равно как и не претендуя на звание официального защитника Эпиктета перед тобой: ведь я делаю это не потому, что считаю себя достойным подобной чести, и не потому, что Эпиктет приятен мне столь же, сколь (в чем я совершенно уверен) тебе, но лишь затем, чтобы, насколько это в моих силах, исполнить возложенную тобой на меня роль. [230]

В первую очередь я приведу несколько замечаний и посею их подобно семенам, из которых так же, как, согласно сказаниям, из посаженных в Фивах или Колхиде зубов появились земнородные мужи, появятся воинственнейшие, прекрасно вооруженные и обученные отряды нашего Эпиктета. И подобно тому как Гомер противопоставляет Гектору, устремляющемуся на лагерь греков, Аякса Саламинского, так и мы выставляем против тебя Платона Афинского.

Итак, этот Платон в своей книге, именуемой «О природе человека», сводит в беседе Сократа с тем Алкивиадом, который прозывался прекрасным 6. В этой книге он ясно указывает, что человеком мы называем не что иное, как душу, причастную разуму. Ведь, говорит он, как сапожник пользуется шилом, так и человек пользуется своей телесной силой. Установив это, он переходит к последующему: различно, говорит он, то, что пользуется какой-либо вещью, и та вещь, которой пользуются,– последняя как раз и есть орудие. Затем он приходит к выводу, что тот, кто пользуется своим телом как орудием, как раз и есть человек. Но самим-то телом, будь то в искусствах или в прочих действиях, пользуется как орудием, конечно, не что иное, как душа, причастная разуму. Тут же он делает отсюда и другой вывод: что пользоваться телом – значит и повелевать им. Далее он проводит разделение следующим образом: человек необходимо должен быть либо душой, либо телом, либо тем и другим вместе. Но если человек действительно повелевает своим телом, а тело не повелевает само собой, то человек менее всего есть именно тело. Не есть он и то и другое вместе. Ведь если именно человек повелевает телом, а тело отнюдь не способно повелевать собой, то повелевающее, конечно же, не может быть и тем и другим одновременно. Кроме того, если тело по своей природе неподвижно, то душа, напротив, приводит в движение. В искусствах, например, само положение вещей свидетельствует нам, что мастером является тот, кто сообщает движение, а орудием – то, что приводится в движение. Несомненно, что тело выполняет роль орудия души. Стало быть, сам человек и есть душа, и кто печется о благе человека, должен заботиться о душе; а кто интересуется или деньгами или чем-нибудь в этом роде, тот не заботится не только о человеке, но даже и о его орудии.

Так вот, думается мне, уже либо авторитетом Платона,– а авторитет этот таков, что, подобно славе Вергилия, «главу между облаков кроет» 7, – либо его непоколебимыми и несокрушимыми доводами бесспорно доказано, что не тело нас образует 8. Поэтому от обвинения в обмане ты Эпиктета, наверное, уже освобождаешь. Но пойдем дальше.

У Платона говорится о трех степенях добродетели 9. Высшие из них называются образцами (exemplares), и эту степень мы требуем от мудреца и полагаем в боге. Следующие именуются добродетелями очищенной души; эту степень мы хотим видеть в философе, который отстранился от всякой телесной пагубы и скверны. [231] Недаром в «Протагоре» Платон, имя которого поистине сладчайше для уст, говорит, что тот, кто намеревается стать философом, должен желать смерти 10. Добродетели третьего рода называются очистительными (purgatoriae), и этот род добродетелей мы полагаем в человеке, который сдерживает свои страсти (continens), но не в том, кто от них уже свободен (temperans) 11. Последними добродетелями по праву обладает тот, кто убедился, что душа, причастная разуму, поистине есть человек, кто не считает, что тело равно душе или способствует совершенствованию человека, но пришел к выводу, что душе надлежит пользоваться телом как орудием. А того, кто уделяет телу равное или даже большее внимание, человеком следует считать не больше, чем, что называется, грубых скотов, «которых, – как прекрасно замечает Саллюстий, – природа создала склоненными к земле и подчиненными заботам о брюхе». «Стало быть, – как он еще говорит,– мы подчиняемся велению души и держим в повиновении тело» 12, так что сохраняем свободным то единственное начало, которое отличает нас от зверей и составляет сущность человека. Телом же надлежит пользоваться отнюдь не как некоей принадлежащей душе частью, а как орудием.

И вот Эпиктет постиг, что необходимо воспитывать именно такого человека. Подобные предписания, конечно, не нужны мудрецам, давно уже обретшим свободу, [как те] кто: ...всяческий страх и Рок, непреклонный к моленьям, / Смело повергли к ногам и жадного шум Ахеронта 13; не предлагает их Эпиктет и тому, кто настолько отошел от своей природы, что его нужно считать животным. Если у тебя будет такое вот надлежащее представление о человеке, то, как я полагаю, ты уже не будешь в неведении относительно человеческих действий.

Влечение (conatus), которое можно называть и стремлением (appetitio), а по-гречески – horme 14, а также порыв (appetitus), мнение (opinio), и суждение (declaratio) находятся в нашей власти 15; это сказано человеком, который, прибавляя тут же «и каковы бы ни были наши действия», без сомнения, определяет как наши собственные те действия, которые проистекают из того, что в нашей власти. Но телу или душе в действительности принадлежит то, что мы именуем страстями, или переживаниями, а греки – pathe,– это поистине очень трудный вопрос, на который в наше время вряд ли можно ответить. А между тем почти никто не сомневается, что все эти страсти относятся к душе, но относятся точно таким же образом, как здоровье или нездоровье относится к телу. Ведь первые приносят душе пользы или вреда не меньше, чем вторые – телу. Стало быть, все, в чем погрешают эти страсти, все, что они порождают, – все это наши действия. Подобно тому как в теле та внешняя сообразность, которую называют симметрией, доставляет ему доброе здоровье, а отклонения и недостатки его отнимают, так же точно обстоит дело и со страстями: необузданные и яростные, они делают человека несчастным, а будучи [232] умерены и упорядочены – счастливым. Однако душа человека как это божественно пишет Платон, правит подобно некоему возничему 16, и если он станет умеренно погонять и смело пользоваться поводьями, то легко достигнет меты благоприятным путем; но если слишком отпустит поводья и станет погонять сильнее, чем нужно, то, словно какой-нибудь Фаэтон или Беллерофонт, неизбежно помчится сломя голову. Вот в какой мере от нас зависит, станем мы несчастными или счастливыми.

А когда ты рассудишь, что зависит от нас, то легко поймешь, каковы на деле бывают наши поступки. Все, что Эпиктет повсеместно предписывает в своей книге, – все это в нашей власти: ведь неразумно было бы предписывать то, в чем мы не будем властны. По-твоему, наш Эпиктет темен и невразумителен? И все же ты не мог бы пожелать ничего более понятного, более ясного и наглядного – в него ведь способен проникнуть не только твой поистине рысий взор, но даже притуплённый и самый слабый. Однако, замечаешь ты, его предписания тяжелы и далеко превышают человеческие силы. Да отчего же? Если ты любишь сына или супругу, скажи себе, что любишь всего лишь смертного – и даже смерть их не приведет тебя в смятение 17. Что же именно в данном случае ты отвергаешь как трудноисполнимое – его предписание или его обещание? Если предписания, то ты считаешь трудноисполнимыми вещи, которые каждодневно превозносятся в общественной жизни, на форуме, на площадях. Ведь кто порой не задумывается о грядущем? Как говорит раб у Теренция,

О Демея, да, ум
Не только в том, чтоб видеть то, что под носом,
А чтоб предвидеть также и дальнейшее
18.

Но давай задержимся на сцене и послушаем старика у того же Теренция.

Что станешь делать? Это все так странно, неожиданно.
И раздраженье не дает мне с мыслями собраться!
19

Вот всем нам, когда дела идут наиболее успешно, именно тогда-то и нужно как следует поразмыслить о грядущих невзгодах – об опасностях, убытках, изгнаниях. Возвращаясь из чужих краев, всегда имей в виду, что сын твой мог совершить преступление, жена умереть, а дочь заболеть и что все это вещи весьма обыкновенные,–дабы ни одно событие не было для тебя неожиданным. А все, что выйдет сверх расчета, можно считать прибылью 20. Как основательны, в самом деле, и эти слова Вергилия:

Ум не знает людской грядущего жребия, меру
Он не умеет хранить, увлеченный успехом и счастьем!
21

Ты видишь, что все это вещи отнюдь не темные, что они совершенно понятны; видишь, как оба поэта превозносят до небес подобное предвидение событий, а противоположное низводят до царства теней. Но дабы не приводить напоказ ненужных доказательств в ясном деле, последую за тобой далее. Мне кажется, ты возражаешь не столько против предписаний Эпиктета, сколько [233] против того, что он так блистательно обещает, – то есть что нас не приведет в смятение смерть жены или детей, если мы заранее допустим такие события. Против этого ты выставляешь, словно пресловутый щит Аякса, величественное имя природы, ибо, как утверждают естествоиспытатели, она имеет большое значение во всех страстях. Мы, говоришь ты, и вздыхаем-то по велению природы.

Но действительно ли наш автор запрещает проливать слезы? Наоборот, он как раз и советует, чтобы мы даже при чужом горе, если необходимо, исторгали слезы и рыдания. Да, впрочем, и Ювенал, которому принадлежат эти слова 22, не потребовал бы от нас уклоняться от веления природы, если нас тянет к слезам на похоронах детей. Конечно, природе никто не противится; а кто выступает против нее, тот, что называется, подобно гигантам, ведет войну с богами. С другой стороны, мы читаем, что многие во время смерти близких и дорогих им людей удерживались от слез и плача – например, знаменитый Солон Афинский, Катон Цензор 23, которые были людьми мудрыми и по сей день считаются таковыми. Разумеется, сделать это нелегко, однако вполне в человеческих силах. Но если ты признаешь это за тем или другим человеком, то, конечно, признаешь и за многими. А я воспользуюсь тем способом доказательства, который диалектики называют приведением (inductio) и которым постоянно пользуется Сократ у Платона, главы философов: именно, если ты признал, что нечто реально существует в том или ином человеке, то неизбежно не сможешь отрицать, что то же самое присуще всему роду человеческому по крайней мере в виде некоторой способности (virtus) или возможности (facultas).

Теперь ты, наверное, понимаешь, сколь последователен наш стоик, как ясно и выразительно он излагает свою мысль, видишь, что на протяжении всей своей книги он рассуждает о том, каковы наши действия, а из них выводит немногочисленные предписания, что он перечисляет уже упомянутые страсти души, из которых, как из источников, берут начало все наши поступки; видишь, далее, сколь помогает ему в его исследовании чувств знаменитое, тонко составленное рассуждение Платона. Теперь ты понимаешь, что тело для нас не имеет значения. Подумать только, благие боги, такого бойца он выставляет на свою защиту, такими доводами себя предохраняет, что, если бы мы упорно настаивали на ложности этих утверждений, мы обратили бы против себя платоново величие и всю Академию! А предписания его поистине ничуть не превышают возможностей человеческой природы, так что Эпиктет наш кажется человеком крайне снисходительным, ибо он отнюдь не позволял себе предписывать даже того, что существует не только в виде способности или возможности, но и в действительности, чему имеются многочисленные примеры.

Прочие возражения, изложенные в твоем письме, я опровергну без всякого труда, если ты признал приведенные мною аргументы. Не понимаю, зачем ты так яростно нападаешь на это [234] разделение, как будто оно беспомощно и лишено жизненной силы, – ведь пользуясь им, Эпиктет кратко, умело и осмотрительно подразделяет на части все существующее. Ибо – и ты-то, конечно, не станешь этого оспаривать – все существующее подпадает под это разделение, которое почти не требует дальнейшего уточнения, поскольку каждая часть сохраняет свое единообразие, так что если попытаешься разделить еще раз, то скорее размельчишь или раздробишь, чем правильно распределишь. Стало быть, разделение это вовсе не бессильно, а на самом деле полновесно и жизненно, в нем нет ни лишнего, ни упущений, ему не присуще пустословие – оно изложено самыми точными словами и самым тщательным образом, так что невозможно и представить себе ничего более основательного. Впрочем, кто-нибудь, пожалуй, спросит, почему же все-таки Эпиктет с самого начала не объяснил, каков же будет этот, по его мнению, надлежащим образом устроенный человек. Но ведь он-то как раз это и объяснил, правда, кратко. Да и как мог не объяснить этого Эпиктет, отрицавший, что тело и все прочее в этом роде от нас зависит? Однако что же, ему следовало сделать это более ясно и пространно? – Да ведь он отнюдь не делал из этого тайны, но держал открыто и наготове для всякого, кто хотел этим воспользоваться. Что, в самом деле, может быть известнее Платона? Однако, говоришь ты, можно было все-таки вкратце изложить эти платоновские доказательства. Можно, конечно, но вряд ли подобало: ведь в этой книжечке он дает наставления, словно обнародуя законы, а не опровергает возражения.

Всякое занятие имеет свои определенные границы, и если преступишь их, то тебя должно будет призвать в суд, чтобы начать тяжбу о владении. Тебе известно, что математики не обосновывают принципов своих доказательств, поручая их защиту тому, кого мы называем первым философом [метафизиком.– А. С.]: в его ведении находится то, что именуется всеобщим (universalia). Точка, говорит Евклид 24, есть то, что не имеет частей. Если отрицать это, математик умолкает, но в затруднении ему на помощь приходит философ. И что же он говорит? А вот что: ограничивающее некую другую вещь меньше того, что им ограничивается, на одно измерение. Выяснив данный вопрос, он продолжает. Тело имеет три измерения; а то, чему присущи только два измерения, длина и ширина, обнимается плоскостью, которая вовсе лишена глубины и этим-то единственным она как раз отлична от тела. В свою очередь, плоскость, имеющая два измерения, ограничивается линией, которой присуще только одно измерение, именно – длина. Наконец, линия ограничивается точкой, которая, без сомнения, не будет иметь никаких измерений. Поэтому положение, гласящее, что все ограничивающее имеет на одно измерение меньше ограничиваемого им, в высшей степени справедливо.

Подобным же образом начинает свою книжечку и Эпиктет, принимая как нечто установленное доказательства Платона и точно так же строя на них весь ряд своих предписаний. Стало быть, [235] как у Гомера Тевкр прикрывается щитом Аякса, так и наш стоик храбро сражается под прикрытием аргументов Платона. И он именно потому не намеревался преступить те пределы, которые сам себе поставил, чтобы не пришлось, как говорится, плясать не в такт хору.

Все эти соображения в защиту Эпиктета пришли мне на ум прямо сейчас, и я понимаю, что их гораздо больше, чем это допустимо в письме. Но все же, как мне кажется, их было не больше, да и изложены они были не более многословно, чем следовало. Если ты согласен с ними, любезный Скала, соединим руки в знак мира; если же нет – ну что же, найди Эпиктету такого защитника, какого доставил противника. Однако при всем этом Эпиктет, по всеобщему мнению, был великим человеком, и заявить об этом в сотый раз мне по-прежнему приятно. Боюсь только, как бы мой труд не польстил мне, словно хитрое чадо, и как бы на этом основании я не счел, что сам Эпиктет мне обязан. А за то, что вызвал меня на эту, так сказать, битву, я тебе в самом деле благодарен. Ведь, как утверждает и Аристотель, такое боевое обсуждение благотворно для разума. И уже Гомер как раз битву-то и называет cydianeiran 25, ибо в ней проявляют себя выдающиеся люди, а наш автор не менее замечательно назвал праздность бесславной. Поэтому я настоятельно прошу тебя бросать мне вызов как можно чаще. Ведь нам нужно, любезный мой Скала, противостоять этим бурным временам, занимаясь литературой и философией, чтобы предохранить себя сколь возможно. А к твоей помощи, которую ты, по обыкновению, столь щедро обещаешь, я, когда придет нужда, обращусь с неменьшей уверенностью, чем делал это до сего дня.

Прощай.

Фьезоле, 1 августа 1479 г.


Комментарии

1. Эпиктет (ок. 50 – ок. 138 гг.) – римский философ-стоик.

2. Бартоломео Скала (1430–1497 гг.) – итальянский гуманист, канцлер Флорентийской республики (с 1464 г.).

3. Гораций. Эподы, I, 23–24. (Пер. Н. Гинцбурга).

4. Скорее всего имеется в виду сочинение Эпиктета «Encheiridion».

5. См.: Ювенал. Сатиры, XV, 138.

6. Платон. Первый Алкивиад, I, 129с – 130с.

7. Вергилий. Энеида, IV, 177. (Пер. В. Брюсова).

8. Данным рассуждением Полициано намеревался доказать не столько то, что тело не в нашей власти (тезис Эпиктета), сколько то, что мы сами не являемся телом (в опровержение тезиса Скалы).

9. На самом деле Полициано приводит классификацию добродетелей, как она дается у Плотина (Эннеады, I) в толковании Макробия в «Комментарии к «Сну» Сципиона» (Comm. 18, 5–11).

10. Ссылка не точна. См.: Платон. Федон 65а и сл.

11. Macrobii. Commentaria, 18, 8–10.

12. Саллюстий. Заговор Катилины, I.

13. Вергилий. Георгики, II, 491–492. (Пер. С. Шервинского).

14. Ср.: Цицерон. Об обязанностях, I, 101, 132.

15. Ср.: Epicteti. Encheiridion, 1.

16. Платон, Федр, 246а и сл.

17. Epicteti. Enchciridion, 7.

18. Теренций. Братья, 386–388 (Пер. А. В. Артюшкова).

19. Теренций. Формион, 239–240. (Пер. А. В. Артюшкова).

20. Там же, пересказ стихов (241–246).

21. Вергилий. Энеида, X, 501–502. (Пер. С. Соловьева).

22. Ювенал. Сатиры, XV, 131–144. (Пер. Д. Недовича и Ф. Петровского).

23. Катон Цензор – Марк Порций Катон Старший.

24. Евклид (III в. до н. э.) – греческий математик, автор первого из сохранившихся от античной эпохи сочинений по математике «Начала» («Элементы»).

25. Прославляющей мужей (греч.).

(пер. А. А. Столярова)
Текст воспроизведен по изданию: Сочинения итальянских гуманистов эпохи Возрождения (XV век). М. МГУ. 1985

© текст - Столяров А. А. 1985
© сетевая версия - Strori. 2015
© OCR - Андреев-Попович И. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© МГУ. 1985