ДЕ-ВОЛЛАН Г.

ПО БЕЛУ СВЕТУ

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ.

(См. № 12 Русского Обозрения, 1890 г.)

«Завтра рано утром я заеду за вами, писал мне князь М., и мы отправимся на Пирамиды». Вымолвив это слово, я опять знаю, что окажусь виноватым пред вами, так как мне придется говорить не столько о пирамидах, сколько по поводу их.

Будьте наконец справедливы и сознайтесь, что об этих пирамидах написано такое множество страниц, что одними печатными листами можно было бы оклеить не одну из великих пирамид Хеопса.

Но поехать надо — noblesse oblige. Как же это, быть в Каире и не взглянуть поближе на этих великанов архитектурного искусства. Смысла этого близкого разглядывания, как и влезания на пирамиды, я не понимаю. Но об этом после; прежде всего скажу, что рано утром мы уже мчались в пирамидам. Проехали дворец хедива Каер-эль-Нил, теперь обращенный в казарму, потом еще другой дворец с громадным парком, какую-то разрушенную стену, которая тянется на несколько верст. Все эти дворцы, парки и сады созданы Измаилом-пашой, желавшим обратить низменную, болотистую местность в громадный парк. Пускай его бранят за расточительность, но, сажая деревья, он заслужил благодарность потомства. До него не было лесоразведения, так как вся удобная земля была занята земледелием. Он первый пригласил знатока в этом деле Барилье, [250] который создал сады в Гезире, в Эсбекиэ. Многие из затей Измаила-паши так и остались без осуществления и много построек приходят в упадок и камни их расхищаются Арабами, но многое и осталось, как, например, аллея, ведущая из Каира к пирамидам.

Если подумаешь, что эта прекрасная аллея создана только ради одного проезда императрицы Евгении, что эта затея стоила массу труда и денег, и всем своим бременем легла на несчастный египетский народ, то нельзя не посетовать на расточительность Измаила-паши. Но искренность прежде всего. Гораздо приятнее прокатиться в коляске под тенью громадных деревьев, чем ехать верхом в палящий зной по каменистой, бесплодной дороге. Итак, прочь жалкие слова! Египет в этом отношении слишком благодарная почва. Ведь стоит только сказать: «величественные пирамиды и навозные кучи, в которых живут Арабы», — и впечатление произведено. Нет, лучше оставить этих бедных фараонов в покое. Они уже достаточно наказаны, целая толпа алчущих и жадных археологов набросилась на них, проникла в убежище, в котором они думали остаться на веки вечные, раскрыли их гробницы, сняли с них ценные покровы, развезли их в разные страны света и выставили на показ любопытной толпе. Что может быть печальнее этой участи!

Но вот мы и подъехали к пирамидам. Спутник мой чрезвычайно удивился, когда я заявил, что я не намерен влезать на самый верх. — А вы влезали? спросил я. — Десятки раз, ответил он, — и после этого целую неделю ходил, как разбитый. Оно и понятно, потому что надо поднимать ногу до уровня плеч, все равно, как будто влезаешь на стол. Все это делается, конечно, с помощью Арабов, получающих приличную мзду.

— Как хотите, сказал мой знакомый, — но надо посмотреть комнаты царя и царицы внутри пирамиды, — это очень любопытно.

Когда я согласился, он поручил меня двум Арабам, а сам остался у подножия пирамиды.

Я стал спускаться и сейчас же начал бранить себя. Вообразите себе узенькое пространство, гладкое, как ледяная кара, и по этой зеркальной поверхности надо спуститься, потом подняться. Нога скользит. Босоногие Арабы, поддерживающие меня, тоже скользят и мы каждую минуту рискуем сломить себе шею или ногу. И спрашивается, для чего? Для того, чтобы видеть [251] какую-то комнату в средине пирамиды. Сделав попытку, я велел своим спутникам вести меня назад.

«Нет шутишь, думал я, — в эту игру мы не играем».

Князь М. очень удивился моему скорому возвращению и, узнав от моих провожатых в чем дело, запротестовал самым решительным образом.

— Нет, нет, идите, — уговаривал он меня.

Нечего делать, я согласился, и раба Божьего поволокли опять к этой пирамиде.

Гимнастировали мы самым исправным манером и ползали на четвереньках и сгибались в три погибели. Провожатые только приговаривали «slowly» (потихоньку). Душно и пахнет летучими мышами. Приятного вообще мало. А когда один из провожатых поскользнулся, то я испытал очень неприятное чувство. И знали бы еще ради чего я проделываю эти фокусы. В этой темноте приходили невеселые мысли. Вдруг случится землетрясение и тогда один из камней сдвинется с места и мы очутимся в таком же положении, как Аида и ее возлюбленный. У тех было по крайней мере утешение, что они распевали дуэты, а им наверху вторил чудный хор.

Провожатые мои, конечно, не разделяли таких мрачных мыслей. Они больше всего думали о том, как бы содрать с меня побольше. И чем ближе мы подвигались к выходу, тем настоятельнее они требовали подачки.

— То, что вы дадите там внизу, вразумляли они меня, — будет разделено между всеми, а нам за труды достанется самая малость. Итак, пожалуйте что-нибудь, ведь мы старались, и т. д.

И несмотря на их попрошайничество, они мне очень нравились. Какие славные, хорошие лица. Какое благородство в манерах и во всем облике. Детское лукавство, с которым они желают надуть, соединено с таким добродушием, что на них нельзя сердиться.

Несимпатичны мне в высшей степени мелкие чиновники. Эти господа так и стараются сорвать с вас лишнее, и, что печальнее всего, Европейцы не составляют исключения из этого правила. Они даже хуже туземцев. В этой толпе обирателей Египта фигурирует много Греков, Левантийцев, Мальтийцев. Весь этот сброд отлично говорит по-французски и старается подражать парижским нравам.

Стоит только пойти на музыку в Эзбекиэ и вы останетесь [252] в недоумении. Разве это Египет? Везде царит французский говор. Даже негры и те одеты по последней моде, с тросточкой в руке и непременно говорят по-французски.

Все эти господа, конечно, восприняли только внешнюю сторону цивилизации и лишены всяких нравственных идеалов.

Однако, я удалился от пирамид. А между тем князь М. уже ждет меня у подножия.

Стол накрыт и холодный завтрак с бутылкой хорошего вина к нашим услугам. Аппетит после гимнастики превосходный, и я уже не сожалел о тех несчастных (были и дамы), которые взбирались на пирамиды. Рядом со сфинксом, который считается древнее пирамид, находится храм из громадных монолитов сиенского (ассуанского) гранита. Архитектурный стиль этой постройки отличается простотой, но мне показалось, что пока вырыт только второй этаж (потолки очень низки) и что под ним должен быть другой этаж с более высокими залами. Это, конечно, одно только предположение с моей стороны, но оно имеет следующее основание.

Если этот храм и сфинкс древнее пирамиды Хеопса, то уровень, на котором построен храм, должен быть ниже или наравне с основанием пирамиды, а между тем мы знаем, что сфинкс еще засыпан на одну четверть или более песком и что не дошли до материка или скалы, на котором поставлены пирамиды.

Очень интересны могилы. Эти массивные постройки представляют неисчерпаемое богатство для археолога. На стенах могилы нарисовано все семейство умершего и масса жанровых картинок, которые так живо рисуют нам жизнь древнего Египта. Охота в Нильских камышах, танцы алмей (насурмленные и нарумяненные), гимнастические упражнения, рыбная ловля — все это воспроизведено с замечательною точностью и реализмом. К несчастью, большинство из этих памятников занесены песком.

Я не археолог, но и мне бросились в глаза правильные улицы, точно начертанные среди песчаных заносов. Будь у меня время, кажется бы сейчас принялся за раскопки. Вот что значит побывать в Египте! Здесь как-то невольно заражаешься этим духом исследования, одушевлявшим великих египтологов. И непосвященному в эту науку кажется совершенно ясным, что будущее им сулит многие открытия. На [253] это нужны, конечно, средства, а где их взять, если Египет накануне банкротства. Так, но крайней мере, еще вчера говорил «Phare d’Alexandrie», а ему нельзя не верить. Козлом отпущения является, конечно, Измаил-паша.

Постройка всех железных дорог, прорытие Суэзского канала, сооружение насыпей и мостов, увеличение годной для обработки земли, украшение Каира и Александрии памятниками, скверами и дворцами, порты в Суэце о Александрии, молы, брекватеры, маяки — все это было создано Измаилом-пашой и стоило, конечно, громадных денег. К числу непроизводительных расходов можно причислить прием коронованных особ, куртаж, платимый банкирам и громадные куши, получаемые разными проходимцами. Все шло хорошо, пока Измаил-паша доставал деньги за громадные проценты, закладывал всякие доходные статьи, но и это кончилось, и Египет, подобно Турции, приостановил платежи. Тогда Измаил-паша должен был стушеваться, а над Египтом была назначена опека. Эта опека носит, конечно, международный характер, но влиятельнее всех Англичане, которые стараются соблюсти свои материальные выгоды. Делегаты этой международной кассы получают громадное жалованье, но удастся ли им расплатиться с долгами, еще трудно сказать.

Весь вопрос в том, выдержит ли страна, и правда ли, что Феллахи так отягощены поборами (Они платят со всего, даже с финиковых пальм, которые являются их кормильцами. С каждого дерева платят она около 25 пиастров, итого около 106 миллионов.). За разъяснением этих вопросов я обратился к моему знакомому. Он не отрицал печального положения, в котором находится Египет, но вместе с тем он не замечал никакого ухудшения.

— Народ здесь хороший и правда платит очень много, но, с другой стороны, как вы сами могли заметить, обратился он ко мне, — он живет кое-как, питается кое-чем (несколько фиников, зелени и он сыт), одевается тоже кое-как, а в итоге выходит, что такой народ перенесет еще много экспериментов.

Мне советовали посмотреть гробницы халифов. Я послушался и испытал полное разочарование. Кое-где чудная живопись на стекле, изразцы, изящный купол. Но этого слишком мало [254] для того, чтобы вознаградить вас за усталость. После Испании я не ног придти в восторг от полуразрушенных и запущенных мечетей.

Только в Индии я узнал, что мавританское искусство не сказало в Испании своего последнего слова. Но об этом после. А теперь зайдемте от нечего делать в арабский университет.

Мечеть Эль-Асхар нельзя назвать университетом в европейском смысле этого слова. Все науки проходят здесь в зубрячку, то есть выучивают наизусть одну книгу за другою. Мечеть громадная, но сильно запущенная.

Вначале мечеть не была домом молитвы, но открытым двором, окруженным портиками и колоннами. По обеим сторонам двора находились бани, конюшни, помещения для приезжающих или то, что мы привыкли называть каравансараями. Минарет-башня уже является впоследствии и в украшении минарета сказывается архитектурный гений народа. В глубине колоннады всегда открывается маленькая ниша-михраб, обозначая направление, в котором правоверные должны искать Мекку. Налево от михраба находится кафедра (милбар), откуда проповедник обращается к народу.

Эта кафедра обыкновенно украшена резьбой, также и ведущая к ней узенькая лестница. Мы пришли к обширному двору, который трудно было пройти, так он переполнен студентами, сидящими с поджатыми ногами и зубрящими свой урок.

Студенты всех возрастов. Есть дети шести лет, есть и сорокалетние мужчины. Студентов, как мне говорили, было больше семи тысяч. Все они образуют землячества и каждому землячеству отведена особая комната. Шейхов, или профессоров, 240. Тут же на ценовках лежат груды лепешек, не особенно аппетитных на вид. Учение бесплатно и каждое из землячеств (есть довольно большие, в тысячу учеников) содержится благотворителями и стипендиями. Профессора-шейхи также не получают жалованья и зарабатывают себе хлеб уроками в частных домах, или перепиской и подарками богатых студентов. Как только студент знает наизусть книгу, которую объяснял учитель, ему дается право учить других. Науки, преподаваемые в Эль-Асхаре, следующие:

1) Арабская грамматика, 2) богословие, 3) изучение закона, которое распадается на два отдела: на знание заповедей, на [255] соблюдение поста, на подачу милостыни и на знание существующих уголовных и гражданских законов, заключенных в коране.

Кроме этого преподается логика, риторика, пиитика и декламация. Все это дело памяти, а не рассуждения, и в арабском университете царит схоластика; естественные науки, геометрия, алгебра, астрономия теперь заброшены и не преподаются.

Из Эль-Асхара я отправился в Абу Серпой, древний коптский храм.

Копты, без сомнения, прямые потомки древних Египтян. Благодаря коптскому языку Шамполлион, и другие египтологи познали тайну иероглифов. Коптский язык был господствующим до времен мусульманского владычества и только впоследствии уступил место арабскому языку.

Упоминая о том, что Копты прямые потомки Египтян, я не хочу этим сказать, что они остались чистыми от всяких примесей. Несомненно, что завоеватели Египта смешивались с туземцами. Только во времена арабского владычества Копты, оставшиеся верными христианству, не смешались с победителями и сохранили в чистоте свой племенной тип. Остальные Копты, переходя в ислам, утратили и свой язык и свою национальную физиономию. Их насчитывают теперь до четырех сот тысяч (в Каире и в Александрии около ста тысяч).

Зная притеснения, которым они подвергались со стороны мусульман, надо удивляться, что их осталось еще так много. Одаренные хорошими способностями, многие из них достигают теперь, когда прекратились преследования христиан, довольно высокого положения (таможенные чиновники, секретари). Многие из них занимаются торговлей. По образу жизни они мало чем отличаются от своих сограждан Арабов. Только темные балахоны, навязанные им в прежнее время мусульманами, остались их национальною одеждой. Теперь ими занялись протестантские миссионеры и многие Копты переходят в протестантизм.

Если б я не знал, что мы попали в коптский квартал, то вся окружающая обстановка подсказала бы мне, что мы не среди мусульман. Женщины вдут с открытым лицом. Одна из них, смуглая, красивая, с ястребиным профилем, не стесняясь нашим присутствием, кормила грудью ребенка. Как только мы попали в этот лабиринт кривых и узких улиц, [256] нас сейчас же обступила толпа нищих и калек. Ребятишки с криком «бакшиш» протягивали нам руку, на которой татуировано было изображение креста.

Священник, который показывал нам древний храм, немногим отличается от забитого народа. Храм в запущенном виде, мраморный пол, колонны, украшения почернели не столько от времени, сколько от грязи, которая накопилась тут за несколько столетий. Вам показывают мозаику, но и она тоже почернела от времени. Для христианской археологии это может быть и интересный памятник искусства, но я с удовольствием покинул его, чтобы поехать в дворцовый сад хедива (Гезире), куда пускают только по билетам.

Гезире не представляет ничего особенного. Парк запущен, зверинец опустел и там уцелела, очень сердитая правда, суданская кошка. Вот и все, что уцелело от прежнего величия.

В саду есть и гроты, пруды, павильоны в мавританском вкусе. В дворце показывают целый ряд парадных комнат с бюстами Наполеона, императрицы Евгении, с драгоценными безделушками, но все это так приелось нам в Европе и не затем мы едем на Восток, чтобы любоваться парадными комнатами на европейский лад.

Мне предстояла еще поездка в Мемфис и в Саккара, и она, благодаря любезности моего спутника, устроилась как нельзя лучше. Вместо дахабиэ, очень живописной на вид парусной барки, в полном нашем распоряжении был маленький пароходик, который должен был доставить нас в Бедрашен.

Встали мы, конечно, очень рано, и туман густою пеленой закутал город и широкий Нил.

Но не успели мы отвалить от берега, как яркие лучи ливийского солнца словно пурпуром прорезали туман и залили всю окрестность. Туман стал подыматься все выше и выше и исчез в лазури ясного неба.

Ярким солнечным светом заблистали струи Нила, огромный Эль-Маср (Каир) с его прелестными садами, минаретами и высокою крепостью Моккатама. Потянулись мимо нас померанцевые рощи Родаха, какой-то оставленный завод, феллахские деревни.

Пальмовые рощи подошли близко к берегу и, свесившись над [257] ним, глядели в мутные воды широкой реки. Пароходы, большие и маленькие, бороздили гладкую поверхность Нила. На одном пароходе была многочисленная компания туристов, отправляющихся в Ассуан. Бесполезно говорить, что от Нила зависит благоденствие Египта.

Интересны вековые памятники на берегу этой многоводной реки, своеобразная цивилизация, полная какого-то затаенного смысла, а для Феллаха важен сам Нил, который несет ему в дар плодоносный ил и обильную воду для орошения полей.

Труд человека упорядочил эту силу, дал реке определенное неменяющееся русло, распределил воду по идущим вдоль и поперек каналам, чтобы покрыть разливом наибольшее количество обработанной земли, соорудил плотины, устроил водоподъемные машины и обеспечил города и селения от потопления во время разливов Нила. И все это сделал Феллах.

Его трудами воздвигнуты были когда-то пирамиды, громадные храмы, знаменитый Мемфис.

— Да где же он, Мемфис? спросил я моего спутника, когда мы причалили к берегу.

Мой спутник хранил молчание. Я подумал, что он готовит мне сюрприз, и что развалины старинного города откроются вдруг моему очарованному взору.

«Счастливый, вы увидите Мемфис», сказал мне кто-то в Петербурге. Ослики наши галопировали во всю прыть мимо зеленеющих полей, жалкой феллахской деревушки. Да, действительно, тяжела участь Феллаха, живущего в жалкой конуре, слепленной из нильской тины, глины и тростника. Простое отверстие вместо двери, пучки дурровой соломы и ценовки из камыша вместо крыши, — вот наружное убранство его лачуги, а внутри — глиняный утоптанный пол, покрытый ценовками, печь, которая топится навозом, кувшины для воды и жалкое тряпье. А работает он, не покладая рук. Поднимает воду посредством колеса и орошает свою ниву...

Плуг, которым он обрабатывает почву, довольно примитивного устройства. Почва, правда, плодородная, дающая два и даже три урожая, но вследствие культуры и она истощается, и Феллаху приходится прибегать к удобрению. — Навоз дорог, так как он идет на топливо, и для унавожения полей употребляют голубиный помет и землю, которую берут там, [258] где когда-то были громадные города. Это удобрение заключает в себе иод, аммониак, селитру и т. д.

Рядом с трудящимся Феллахом вы увидите женщин загорелых от солнца, с непокрытою головой, в одной рубашке. Они наравне с мужчинами копошатся в вязком иле и участвуют во всех полевых работах. А положение детей еще печальнее — страшно смотреть на них, когда они сидят на дороге и мухи залепляют им глаза, вокруг которых образуется одна сплошная рана.

— Да где же Мемфис? повторил я.

— Да вот он, сказал мой спутник, указывая на кучки мусора.

Действительно — целые кучи черепков, в перемежку с золой, — вот все, что осталось от некогда славного города, существовавшего несколько тысяч лет.

Так вот к чему сводится тысячелетняя история! Любовь и вражда, алчность и жажда славы, радость и страдание, сокровенные думы и великодушные порывы многих поколений, — все это завершилось грудами безмолвного мусора.

К чему? вертелся у меня вопрос, но мой спутник не дал мне задуматься и начал рассказывать о том, что Мемфис и не мог сохраниться до нашего времени, — так как все годное для построек уже пошло на другие сооружения.

Мемфис, вероятно как и другие города Египта, строился из сырца — материала непрочного, и вот чем можно объяснить, что этот город оставил после себя так мало следов.

Египтяне только для жилища смерти выбирали прочный материал. и обители мертвых до сих пор не тронуты временем. Вот туда мы и направили свой путь. — Проехав пальмовый лес, мы стали медленно подниматься. Чем выше мы поднимались, тем шире был кругозор. — Нил извивался широкою лентой среди зеленеющей долины. А впереди нас раскинулась желтая пустыня, и целый ряд пирамид, из которых самая замечательная так называемая ступенчатая пирамида. Мы остановились в домике, в котором жил Мариетт во время раскопов Серапеума. В этом домике нас ожидал завтрак. Кругом домика целые груды мусора, и теперь в этих грудах найдете разные черенки, обломки ваз и рядом с этим остатки от разных пиршеств и пикников в виде бутылок, жестянок и т. п. [259]

В этом уединении, имея перед собою тишину пустыни, Мариетт прожил, как он говорит, самые счастливые дни своей жизни. — Понятие о счастии было у него другое, как у многих людей, так как жизнь его проходила в непрестанной борьбе с препятствиями и с людьми. — В 1850 году он приехал в Египет с поручением приобрести как можно большее количество коптских рукописей. Пока шли приготовления к этой поездке по монастырям, где надо было раздобыть драгоценные рукописи, Мариетт отправился в Саккара, на место мемфисского Некрополя.

Его влекла одна неотвязчивая мысль найти храм Сераписа, о котором говорил Страбон. «В Мемфисе есть храм Сераписа, говорит Страбон, расположенный в такой песчаной местности, что ветры нагромоздили там целые горы песку, среди которых мы видели сфинксов, одних засыпанных на половину, других до головы, откуда можно заключить, что путь к этому храму не безопасен, если во время дороги попадешь в ураган».

Этих слов было достаточно, чтобы заставить Мариетта действовать, и он со смелостью и настойчивостью принялся за работу. Трудно описать все треволнения, неудачи, которые испытал этот неутомимый исследователь. Он должен был действовать почти что украдкой.

С самого начала работа шла довольно быстро, сфинксы стали появляться довольно часто и, двигаясь с востока на запад, можно было надеяться дойти до могилы Аписа. А лохом аллея сфинксов пошла все глубже под песком и надо было довольствоваться зондированием.

После 134 сфинкса остановилась работа, так как 135 нельзя было найти. Мариетт велел очистить от песка площадь в сорок метров ширины, и 135 сфинкс был найден в стороне. Аллея сворачивала под прямым углом налево. Чем дальше подвигались вперед, тем все медленнее и медленнее становилась работа. Очищенное от песку пространство снова заметалось песком, так что бывали времена, когда в одну неделю проходили только один метр.

К этому прибавилось и препятствие со стороны египетского правительства. Слух о находках Мариетта скоро распространился, и последствием было то, что египетское правительство сначала запретило Феллахам ходить на работу к Мариетту, [260] потом не дозволило доставлять ему съестные припасы, а в конце концов приказало прекратить раскопки.

Сам Мариетт заболел воспалением глаз и едва не лишился зрения. Вылечившись, он снова принялся за работу, несмотря на затруднения, делаемые ему египетским правительством, которое должно было пойти на уступки.

Парижская Академия пожертвовала 30.000 франков на раскопки, которые были снова начаты по приказанию французского правительства. Египетское же правительство требовало себе все, что будет открыто Мариеттом и приставило к Мариетту пятерых офицеров, чтобы наблюдать за ходом раскопок и отправлять все, что будет открыто, в Каир.

Но это не смутило Мариетта. Он обманывал офицеров самым невозмутимым образом, начав нарочно раскопки в разных местах. Днем он работал только для виду, а ночью с горстью преданных людей он производил свои исследования. Когда он открыл Серапеум, то он скрыл это от бдительных стражей и засыпал самый вход песком.

Только после трех месяцев, когда египетское правительство стало смотреть на раскопки другими глазами, можно было привести в порядок то, что было найдено в Серапеуме.

Результаты раскопок Мариетта были громадны. Тысячи и тысячи предметов вышли на свет Божий и благодаря им вся история Египта предстала, как живая, пред взором изумленного потомства. Когда мы были там, то не было аллей сфинксов, греческого храма со статуями философов, все это было засыпано песком, и нам пришлось, увязая в песке, пройти к зияющему отверстию и спуститься в усыпальницу Аписа. Подземелье это громадно по размерам. Под высокими сводами стен стоят саркофаги, к несчастью разрушенные или искателями кладов, или какими-нибудь фанатиками...

Эти саркофаги громадные и в них смело могут поместиться несколько человек. Они пустые и по догадкам ученых всегда были такими, так как из убиваемого быка не делали мумии по той причине, что Озирис всегда снова возрождался.

Мариетт, впрочем, нашел нетронутый скелет, заделанный еще 3250 лет назад. Он был тронут до слез, когда он в первый раз вошел в этот склеп и увидел на тонком слое песка, покрывавшего пол, отпечаток босых ног работника. [261]

Немного дальше находится один из великолепных памятников древности. Это так называемая могила Ти, поставленная пять тысяч лет тому назад.

Если, благодаря находкам Мариетта, ученые могли ознакомиться с массой памятников и надписей, из которых они как из открытой книги вычитали долголетнюю историю Египта, то, что сказать об этом несравненном памятнике, где пред нами воскресает будничная жизнь Египта, как она сложилась пять тысяч лет тому назад. А, однако, это так. Стенная живопись в гробнице Ти рисует нам всю домашнюю обстановку богатого человека того времени.

Вы видите этого сановника с его женой, детьми, слугами. Пред вами точно в панораме проходит вся его жизнь: заклание быков для жертвоприношений, приготовление мяса, кормление гусей, показывающее, что Египтяне были знакомы с новейшим способом откармливания гусей. Затем мы в птичьем дворе, где собраны гуси, голуби и журавли. Далее идет по Нилу барка, наполненная хлебом. Сельскому хозяйству, которое, к слову сказать, мало изменилось с тех пор, посвящено также много картин. Сначала бороздят почву плугом, в который впряжены волы, снимают хлеб такими же серпами, как у нас на севере, затем молотят гарманом, то есть быками и ослами. Отделяют солому от зерна вилами и засыпают последнее в мешки женщины.

В одном месте представлены все домашние животные (быки, газели, антилопы и олень), домашняя птица, как доят коров, как гонят стада домой, как приготовляют хлеб и обжигают горшки. Интересна также сцена, где пред судьями привели подсудимых, и секретарь записывает их показания. Но, впрочем, я бы никогда не кончил, если бы вздумал рассказать все, что я видел.

Молчаливые, усталые мы вернулись на наш пароход. Каждый из нас, после всего виденного, погрузился в глубокую думу. Ночь спустилась незаметно. На темном небе ярко сверкали крупные и блестящие звезды. Не шелохнется воздух; желтая вода Нила теперь отливала словно серебром.

Торжественное и величавое спокойствие этой вечно юной природы имело какой-то особенный смысл после трудно забываемых впечатлений дня. Много лет пройдет, а я не забуду этой чудной, благовонной ночи, проведенной на тихих водах Нила. [262]

В Каире жилось мне очень хорошо и очень весело. День я посвящал осмотру какой-нибудь достопримечательности, а вечером бывал или у знакомых, или в клубе, поставленном на роскошную, широкую ногу. Такая жизнь имеет свою прелесть, и я все откладывал поездку в Александрию.

Если хотите выслушать мое откровенное мнение, то вот оно:

Когда вы едете в Египет, то непременно надо начать с Александрии. Это смешение Европы с мусульманским Востоком, новые типы, которые вы видите в первый раз, базары с восточными товарами, пестрая уличная жизнь, полная колоритности и движения, — все это производит довольно сильное впечатление на новичка.

Совсем не то, когда вы побывали в Каире. Александрия после Каира представляется не интересною и не оригинальною.

Своим бульваром, Place des Consuls, своими гостиницами и высокими домами она напоминает Марсель, Одессу или другой портовый город Средиземного моря, а что касается мусульманского искусства, то бедность ее поразительна.

По части египетского искусства вам показывают одну только помпейскую колонну.

В настоящее время интересны еще развалины домов, разрушенных бомбардировкой Англичан. Если верить сведущим людям, то оказывается, что английская бомбардировка произвела очень мало вреда. Сами Александрийцы поджигали и грабили, пользуясь суматохой и полною безнаказанностью. А теперь в мутной воде вылавливаются крупные куши за разрушенные здания. Насколько все это верно, я решить не берусь.

После этой бомбардировки произошла и другая перемена. Центр тяжести перешел в Каир. Там пребывают дипломатические агенты разных стран, международный опекунский совет над Египтом и все высшие должности египетской администрации. В Александрии осталась пока судебная палата или высшая инстанция международного суда. К одному из членов судебного персонала у меня было рекомендательное письмо, и я поспешил с ним познакомиться. Он жил на даче в Рамле, соединенной с Александрией железною дорогой. Рамле, по-арабски, значит песок, и несколько десятков лет тому назад это был в полном смысле песчаный пустырь, который теперь, благодаря орошению и железной дороге, превратился в прекрасные дачи с густыми рощами пальмовых деревьев. [263]

На одной из дач я нашел г. А., прожившего семнадцать лет в Египте. Разговор завязался бойкий и оживленный и, между прочим, коснулся и судебной реформы, произведенной в Египте.

Я знал только о громадных окладах, получаемых членами суда. Если я не ошибаюсь, жалованье от шестидесяти тысяч франков золотом и выше с разными онерами (отпуск на несколько месяцев, единовременная выдача известной суммы и т. д.). По мнению малознакомого, международный суд, несмотря на свою дороговизну, является благодеянием для Египта. В прежнее время в Египте, как и вообще на Востоке, существовал консульский суд, вполне гарантировавший Европейцев и ставивший их в привилегированное положение относительно местных властей. Подсудность консульскому суду вещь очень хорошая в таких странах, где личность не гарантирована от произвола и где все сводится к подкупу и притеснениям, но этот суд имел свое неудобство. Европеец мог совершить какое угодно преступление и во многих случаях пользовался полною безнаказанностью.

Консульских судов было семнадцать, и каждый суд судил по своему закону.

В делах, в которых были замешаны лица разных национальностей, выходила путаница и волокита. — Но дело не в этом, а в том, что Европейцы, приезжавшие в Египет, принадлежат большею частью к подонкам общества и стремились прежде всего в быстрой наживе.

Лучшим средством для этого был подряд или поставка для египетского правительства. Достигалось это с помощью взяток. Заключив контракт с правительством, эти господа успокаивались, зная, что дело в шляпе и что, в случае неисправности со стороны египетского правительства, можно будет обратиться в консульский суд. Консулы со своей стороны не торопились предъявлять свои требования, а неустойки, проценты по разным контрактам расли подобно снежной лавине. Не торопились они по той простой причине, что каждый из них выжидал удобного момента, когда помощь его будет нужна египетскому правительству. А так как египетскому правительству приходилось балансировать между разными иностранными представителями и сходиться, смотря потому, откуда дует ветер, то с тем, то с другим, то терпение иностранных [264] представителей вознаграждалось удачей. В такие моменты, когда египетское правительство нуждалось в содействии иностранного представителя, оно не смотрело на издержки и щедро расплачивалось за разные спорные дела. Но эти суммы, попадавшие в руки разным прощалыгам, только разжигали аппетиты и, наростая, заставили Египет войти в громадные долги. Тогда Нубар-паша задумал положить конец этому порядку вещей и заменить консульский суд судом Европейцев, оплачиваемых египетским правительством. Первоначальною мыслью египетского правительства было иметь суд из Европейцев, но суд вполне зависимый от самого правительства.

Зная по опыту, что всех можно купить, правительство думало найти подходящих людей.

«Вы, говорило оно Европейцам, — жалуетесь на наш суд и не доверяете ему, но мы устроим суд из Европейцев и тогда вы будете вполне гарантированы».

Выработав законы на основании code Napoleon и назначив судьям громадное жалованье, египетское правительство вошло в переговоры с. европейскими державами.

Не желая придавать этому делу международный характер, оно вошло в переговоры отдельно с каждою державой. Последствием этих отдельных переговоров и было то, что каждая держава, соглашаясь с предложением Египта, выговорила себе право назначать в этот суд своего кандидата.

Так как в судах первой и второй инстанции каждая великая держава имеет своего представителя, то самый суд получил международный характер, и судебная власть ускользнула из рук египетского правительства.

На деле вышло не то, что ожидал Нубар-паша. Как только эти суды стали действовать, хедив обратился к ним по одному спорному вопросу, ссылаясь на обнародованный им когда-то закон. Разбирая дело, суд не признал обязательности закона, на который ссылалось правительство хедива. Волей-неволей хедив должен был взять назад свою претензию и добиться международной санкции закона. Таким образом и законодательная власть ускользнула из рук хедива.

Многие, конечно, и совершенно справедливо, находят, что жалованье, выдаваемое судьям, слишком громадно.

Но за исключением этого недостатка, у международного суда есть и много преимуществ. Он, как мне говорили, за [265] исключением всех расходов, приносит еще значительный доход египетскому правительству.

Затем трудно отрицать, что в стране, привыкшей к взяточничеству, к произволу и неправде в суде, этот суд должен пользоваться большим авторитетом. Не знаю насколько это справедливо, но мне говорили, что Феллахи, страдающие более других от неудобств собственного туземного суда, иногда пускают в ход следующую уловку: они стараются привлечь в спорное дело какого-нибудь Европейца, дабы иметь возможность довести дело до международного суда. Если это так, то это, может быть, единственный утешительный результат европейского влияния.

И правда, что принесла Европа этой многожившей и многострадавшей стране? Этот вопрос невольно приходит в голову, когда смотришь на упорный труд Феллаха, копающегося в вязком иле и добывающего в поте лица свой тяжелый хлеб.

Еще нет и полстолетия, как Мехмед-Али свергнул господство Порты, расширил владения Египта и познакомил его с благодениями европейской цивилизации.

На Египет он, как и все восточные владыки, смотрел как на свою собственность.

Считаясь de jure собственником всей земли, он захватил в свои руки монополию всей торговли и промышленности в Египте. Он давал каждый год приказания Феллаху сеять те или другие злаки, и Феллах должен был нести свои произведения в казенные магазины, где их взвешивали и расценивали (не всегда добросовестным образом).

Из полученных от Феллаха произведений бралась известная часть в виде налога, часть самому владыке, а излишек выдавался натурой Феллаху.

При последней операции опять обсчитывали Феллаха. При преемнике Мехмеда-Али была уничтожена монополия и за Феллахом было признано право собственности на землю, с правом отчуждать ее, а налоги взимались деньгами.

При правильном сборе податей, эта реформа была бы настоящим благодеянием для сельских жителей, но дело в том, что сборщиками оставались те же Турки, пользовавшиеся этим случаем, чтобы прижать поселянина, который при новом режиме не знал определенно сколько ему надо платить. [266]

Между тем, египетское правительство, как мы говорили раньше, расширяло свои расходы, заводилось железными дорогами и разными усовершенствованиями европейской культуры, входило в долги и привело страну к банкротству. Последствием этого было то, что Египет лишился своей независимости и должен работать на других. Он должен на свои кровные деньги содержать чужеземное войско (английское) и платить большие суммы на водворение порядка в стране. При этой перемене пострадали и частные финансы хедива, который должен был возвратить казне громадные поземельные имущества, собранные Мехмедом-Али. Со внешней стороны Египет принимает вид благоустроенной европейской колонии; города преобразуются на европейский лад, рядом с кораблями пустыни действует паровоз. Везде заводят телеграфы, телефоны и газовое освещение. Земельная собственность в городах повышается в цене (квадратный аршин продается за 100 и более франков).

Если к этому прибавить предстоящее якобы уничтожение барщины, то в этом будет заключаться все, что сделано Европой для Египта.

Но в туземных судах царствует все та же неправда, как и прежде, в администрации тот же произвол и для образования народа сделано пока слишком мало, чтоб об этом стоило говорить.

И не туземным администраторам изменять вековое зло, присущее восточным монархиям.

Это могут сделать только Европейцы, но конечно не те, которыми кишит теперь Египет. Эти жадные, бесшабашные и беспринципные рыцари наживы должны исчезнуть пред людьми другого нравственного закала, и только благодаря последним Египет узнает на что способна христианская цивилизация.

Рейс от Суэца до Коломбо пришлось сделать на Иравадди на одном из ветеранов Messogeries maritimes.

На нем нет того комфорта и новейших усовершенствований, которыми отличался Oceanien.

Командир парохода, родом из Южной Франции, бывалый моряк, избороздивший все океаны, веселый балагур, забавлял публику анекдотами, которых у него был неистощимый запас. Публика успела уже кристаллизоваться в определенные группы. [267]

Тут были Англичане, ехавшие в Индию, в Цейлон и на крайний Восток.

Между Англичанами была очень интересная и заметная личность, это Уилберфорг Уайк секретарь сиамского посольства в Париже. Он отправлялся в Сиам для устройства там телеграфа и вез с собою двух специалистов Французов.

Слушая его остроумные и цинические речи, трудно было признать в нем Англичанина. Горячий патриот, он презирал Французов и любил парижскую бульварную жизнь, французский язык, которым владел с редким для Англичанина совершенством. Английская группа держалась особняком, играла в разные игры, несмотря на страшную жару и вечером щеголяла в пиджаках.

Вы, может быть, не знаете, что так называется удобный, слишком даже удобный, костюм, состоящий из фланелевой кофты и шальвар. В пиджаке, одетом на голое тело и туфлях, обутых на босую ногу, чопорные Англичане по вечерам выходят на палубу и разговаривают с дамами.

Группа Французов состояла из нескольких администраторов, отправляющихся в Тонкин, миссионеров и сестер милосердия.

К Французам причисляю и известного барона Садуана. Этот, ex ministre и бывший председатель Бельгийского общества Кокерильи, отправлялся на старости лет в Японию и Китай, надеясь получить там кондиции на какую-нибудь железную дорогу. Он с большим удовольствием рассказывал всем и каждому о своем пребывании в Петербурге, о своих титулованных знакомых и о том, что он был принят ко Двору.

В числе пассажиров были Голландцы, отправляющиеся на свои плантации в Яву и Суматру, Немцы, служившие на Суматре и в Гонг-Конге, и один Русский, ехавший в третьем классе. Последний принадлежал к типу вольных казаков, о которых говорит Успенский.

Он ехал на Суматру, якобы по поручению Парижского географического общества и должен был открыть там какое-то озеро. Кроме географической задачи, он имел намерение проникнуть в глубь страны в туземцам, наделавшим столько хлопот голландскому правительству и попутно добраться до богатых приисков, от которых он ожидал быстрого обогащения. [268]

Как ни фантастичны были планы этого выбитого из родной колеи человека, но появление его на пароходе произвело сенсацию, в особенности среди Англичан. Факт этот весьма знаменательный. От Порт-Саида до Гонг-Конга и дальше дарит английский язык, английский флаг развевается и в Красном Море в Адене, в Коломбо, Сингапуре, на каждом шагу Англичане могут убедиться в могуществе и силе английской короны. И что же, стоит какому-нибудь Русскому случайно затесаться в эти страны, и Англичане начинают нервничать, беспокоиться, подозревать и высматривать. Так было и с Русским, который ехал на Суматру.

Для Англичан он служил неисчерпаемою темой для разговора, заканчивавшегося обыкновенно остроумным решением, что это должно быть русский шпион.

Если с Англичанами при виде Русского делается нервный припадок, то этого нельзя сказать о Немцах.

Это уже не мечтатели и добродушные ребята, над которыми так смеялись прошлые поколения. Это пионеры, высматривающие позиции, чтобы в один прекрасный день усесться прочно и воспользоваться наследием других народов.

Они слишком практичны, чтобы зариться на Индию, обладающую громадным населением. Нет, им нужна, как говорил мне один из этих культуртрегеров, земледельческая колония, в роде Австралии, Нидерландской Индии и даже нашего Южно-Уссурийского края. Пока эти мечты осуществятся, Немцы не теряют времени, занимают позиции и под покровом английского владычества устраивают свое гнездышко в Коломбо, в Калькутте, в Пенанге, в Сингапуре, и своею аккуратностью, бережливостью, стадностью берут верх над Англичанами и другими народами.

Если делать сравнение, то Англичане представляются мне богатым дядюшкой, дрожащим за свои сокровища, а Немцы бодрым и уверенным в своих силах наследником чужого богатства.

В этом обществе вращались еще личности, имевшие для меня этнографический интерес. Была тут Китаянка, жена одного Француза, с маленьким сыном, на котором очень ясно сказывалось его смешанное происхождение. Мальчик был замечательно симпатичный, и своею французскою болтовней забавлял всю публику. [269]

Была еще одна дама, смешанного происхождения (от матери Англичанки, вернее Еврейки, и отца Китайца). Глядя на эту стройную, красивую брюнетку, с тонкими чертами лица, можно было принять ее за Италиянку. Она очень бойко говорила по-английски, по-немецки и немного по-французски. Муж ее, Немец, с жидовским типом, вечно чего-то пугался.

С ними была очень хорошенькая, маленькая, шаловливая девочка, не похожая на папашу. Не подозревая опасности, она лазила повсюду и за свои провинности получала шлепки от мамаши, или обижала бедного Китайца, которого третировала, как своего раба.

О каких пустяках пишет человек, скажет читатель. Вот видно, что скука смертельная царит на пароходе. Действительно, утром читаешь и прислушиваешься к детской возне, завтракаешь в 11 часов, потом опять завтракаешь в час, потом пьешь чай, потом обедаешь, а вечером или слушаешь анекдоты словоохотливого капитана, или хор досужих певцов и заканчиваешь день лежанием в кресле.

После жаркого томительного дня это самое лучшее время, когда дышится легче и успокаиваются нервы.

Такое лежанье происходить очень долго, далеко за полночь, никто не хочет спуститься в душную каюту, закупоренную наглухо по случаю волнения. Лежишь в кресле, любуясь яркими звездами и фосфористым следом корабля и как будто отрешаешься от собственного бытия. Обрывки разговоров долетают до усталого слуха, но они не интересуют. Мечтания уносят далеко, то покажут картину из прошлого, то родительский дом, занесенный снегом и вьюгой, то широкий ландшафт, опаленный зноем.

Приход в Аден внес в нашу жизнь маленькое разнообразие. Пришли мы днем и тотчас все, точно сорвавшись с цепи, поспешили уехать с парохода. Но это не так легко сделать, потому что пароход был взят на абордаж сотнями лодок разного образца, и как только пассажир хотел спуститься в одну из утлых лодчонок, к нему протягивались десятки рук и столько же лодок оспаривали первенство друг у друга.

В некотором расстоянии от больших лодок была целая флотилия маленьких скорлупок и в каждой скорлупке находилось по одному голому Арабченку. [270]

Шум они производили невообразимый, выпрашивали у публики бакшиш. Стоит бросить монету в воду и вся толпа мальчишек ныряет за нею. А иногда для потехи устраивали целую травлю между ребятишками. Душегубки опрокидываются одна за другою, за ними летят в воду Арабчата, ловят свои ладьи. Только что уселся один в свою скорлупу и хочет удрать, работая вместо весел руками, как откуда ни возьмись подплывают ребятишки и с особенным удовольствием, скаля свои белые зубы, опрокидывают его лодку. Все это делается в одно мгновение.

Глядя на эту потеху, совершенно забываешь об опасности, об акулах, которые могут откусить у любого из этих пловцов руку или ногу. Да и они сами об этом не думают и плещутся, ныряют, кувыркаются, дерутся в воде, точно это родная их стихия.

Об Адене приходится сказать очень мало. Груда горных утесов, лишенных всякой растительности, окаймляют город. Пейзаж не лишен величия и дикой красоты.

Несмотря на многие неблагоприятные условия (отсутствие воды), Аден имеет для Англичан большое значение и как торговый пункт, и как крепость на пути в Индию.

Мы ограничились мимолетным знакомством с городом, откуда ушли с радостью.

После долгого перехода все уже успели перезнакомиться и даже надоесть друг другу. Некоторые ухаживали за дамами, а другие нашли возможность перессориться. На всех лицах можно было прочесть выражение утомления и скуки. Надоели анекдоты капитана, летучие рыбы, встречные пароходы, пари и игры Англичан.

Вот, когда все жаждали новых впечатлений, наш Немец поднял всю публику на ноги. Он заметил какой-то зловещий огонек где-то там вдали. Большинство вооружились биноклями, и все взоры устремились в таинственную даль.

— That is India, обратился ко мне Уильберфорг Уайк, показывая рукой на темные очертания отдаленного берега.

Я не могу вам передать то, что я почувствовал, услышав эти простые слова. Тут была и радость по случаю достижения долголетних мечтаний и смутное ожидание чего-то великого, чудесного, сказочного, и таинственный, глубокий мрак, среди которого явилась одна светлая точка, гармонировал вполне с моим [271] душевным настроением. Несмотря на массу прочитанных книг, Индия казалась мне неразрешимою загадкой, каким-то громадным сфинксом.

Но довольно... мало ли что взбредет в голову после долгого плавания.

Утром мы увидели песчаный берег, окаймленный точно бахромой из кокосовых пальм. Мы подошли в Коломбо. Впрочем, прежде чем продолжать, позвольте сделать маленькое отступление... Когда вы, сидя или лежа в покойном кресле, читаете какое-нибудь путешествие, то у вас является целое впечатление о стране, о людях, нравах. Когда же вы сами путешествуете, то впечатления ваши дробятся на массу мелочей. Причина ясна. Просто физически невозможно подвести итога, сосредоточиться. Это тем труднее, чем новее, оригинальнее страна... Сосредоточиться! Это легко сказать, но невозможно исполнить. Впрочем, судите сами.

На пароходе сутолока ужасная. Все пассажиры высыпали на палубу. Все суетятся, что-то приказывают, укладывают вещи, а тут еще вам не дает прохода целая толпа Мавров в тюрбанах с красивыми бородами, предлагающих вам разменять деньги, а там дальше — продавцы фотографий, фокусники со змеями.

В одно мгновение пароход обратился в базар... Чего, чего только не натаскали сюда торговцы. Тут и самоцветные камни, и альбомы с инкрустациями, резные ящики и шкатулочки из сандального дерева. Все это суют вам в руки, и вы просто теряете голову, хотите бежать от этого гама, крика. Но вот вы подошли к трапу, а там еще хуже. Пароход точно в осаде. Сотни лодок обступили его со всех сторон. Среди этой флотилии выделяются так называемые outrigger, очень похожие на наши душегубки, выдолбленные из одного куска дерева. По бокам этой ладьи для устойчивости прикреплены как у нас к саням, чтоб они не опрокидывались, два бруска, но вы, конечно, не сядете в эту душегубку и для пассажиров готовы лодки побольше и поудобнее, но и оттуда лезут, лезут голые люди с дикими физиономиями. И нет у них никакой благопристойности, никакого спокойствия! Все это кричит, жестикулирует.

Признаться ли вам? Мне просто стало страшно. Ну, как я, не зная языка, буду путешествовать среди этих головорезов. [272] Только стоит посмотреть со стороны, как они обращаются с нашим братом пассажиром, который изъявит желание высадиться на берег. Он только сошел несколько ступеней и вдруг десятки людей бросаются к нему, терзают его на части. Каждый хочет усадить его в свою лодку, бедный пассажир висит точно на воздухе, рискуя каждую минуту опрокинуться в мэре. А что делается с вашим багажом? Каждая вещь в одну минуту переходит из рук в руки, люди из-за нее дерутся, бранятся. Объяснять, вразумлять, — да ведь это бесполезно. Эти люди не поймут вас.

Наконец, благодаря энергическим действиям багажного смотрителя (calier), получившего щедро на водку и расточающего тумаки направо и налево, все вещи очутились в одной лодке и, наконец, можно отваливать.

Уф! Теперь вы спокойны и можете оглянуться кругом. В последнюю минуту ко мне в лодку сели два Англичанина. Они покосились на мой багаж, переглянулись между собою и с обиженным видом отвернулись от меня, и во все время пути не проронили ни слова, точно игнорировали мое присутствие.

Такое обращение меня сначала озадачило. Чем это я провинился пред ними, подумал я. Несколько минут пред тем мы еще так дружественно разговаривали, шутили. Но потом я понял, что я совершил громадное преступление. Без шуток, Англичане очень не любят, когда Русские заглядывают к ним в Индию. Вступив на почву Индии, вы уже не русский джентльмен, а соглядатай, шпион и достойны полного презрения. Вы думаете, быть может, что я преувеличиваю. Нет, я говорю так из многократного опыта.

Бывали со мною такие случаи. Встретишься с Англичанином в Иокахаме, Гон-Конге, разговоришься с ним о том, о другом. Он весел, разговорчив, шутить с вами, рассказывает анекдоты, но стоит вам упомянуть, что вы были в Индии и сразу в нем произойдет перемена. Лицо его точно исказится судорогой; он обидится, насупится и веселье как рукой снимет. Мы, Русские, этого не понимаем. Если между нами есть патриоты, то все-таки патриотизм наш, благодаря национальному характеру, благодушный и лишен всякой ненависти, злобы и нетерпимости. Англичане в этой подозрительности к Русским вполне солидарны друг с другом. Приведу еще другой случай. Содержатель гостиницы в Коломбо, Немец, сам [273] разговорился со иною, и, наконец, осведомился о моей национальности. Когда я сказал ему, что я Русский, то он сознался, что путешествовать Русским очень трудно в Индии, так как Англичане очень подозрительны на этот счет и дал мне при этом совет не говорить всем и каждому о том, что я Русский.

Само собою разумеется я очень был доволен, когда избавился от своих надутых спутников, и мы причалили в берегу.

Опять новые крики, туземцы не хотят брать наших денег, требуют больше, другие туземцы уже подскакивают в лодке и овладевают моим багажом.

Каждый старается захватить какую-нибудь вещь и, овладев, например, шляпой или какою-нибудь коробкой, мчится во всю прыть по насыпи. Надо было махнуть рукой на многочисленный штат носильщиков. Они остановились у таможни, где, надо отдать справедливость, меня не очень долго задержали. Затем все мои носильщики, несмотря на палящий зной и не обращая никакого внимания на меня, пустились бегом к гостинице (Great Oriental Hotel). Как мне говорили и как я убедился впоследствии, Oriental Hotel — одна из лучших гостиниц во всей Индии.

Все здесь рассчитано на то, чтоб умерить дневной зной и потому вышина комнат громадная, вместо стены, выходящей на улицу, только жалюзи с потолка до самого пола и потому в комнате царствует полумрак и сравнительная прохлада, если можно назвать 28 градусов прохладой. Но прохладная, темная комната показалась мне тесною и не уютною. Мне хотелось скорее все видеть, высмотреть, какое-то лихорадочное любопытство овладело мною и выгнало меня на улицу. Там я встретил трех пассажиров, которые в один день хотели видеть как можно больше. Наняли dos a dos — род двухколесного шарабана и поехали осматривать достопримечательности Коломбо. Первое, что бросается в глаза, это образцовые дороги, ярко красного цвета, который составляет резкий контраст с густою и сочною зеленью листвы...

Мы миновали белый город (квартал, занимаемый Англичанами), старинный форт, построенный Голландцами, эспланаду, на которой Англичане упражняются в laun tennis и попали точно по какому-то волшебству в громадный лабиринт с озерами, ручейками, тенистыми аллеями из кокосовых пальм, бамбуков и хлебных деревьев. [274]

Эта роскошная растительность после выжженного солнцем Адена показалась нам земным раем.

Большинство ахало и восхищалось, только старик Садуам все боялся сквозного ветра и простуды, и торопил кучера.

Среди кокосовых рощ мелькали чистенькие, одноэтажные домики (bungalou). На зеленой лужайке пред домом, в одних рубашках, бегали Англичане и налету подбрасывали мяч. Одним словом, они и в Цейлоне жили так, как привыкли жить в Англии.

Кучер привез нас, конечно, в Cinnamon Gardens.

Перед музеем, на лужайке, выделялись две фигуры с непокрытою, бритою головой и облаченные в желтые балахоны, из-за которых выглядывало голое правое плечо. Это были буддийские монахи, которые посмотрели на нас с некоторым любопытством. Дальше резвились дети.

Как только мы подъехали к саду, знаменитому своею корицей, целая толпа голых мальчишек, завидев наши экипажи бросилась за нами с криками «canella sir, canella sir», и в наш экипаж полетели кусочки корицы. За корицей последовали цветы, но, увидев, что мы не тронуты их любезностью, они стали щелкать суставами, кривляться, кувыркаться. Наш Бельгиец торопил и волей-неволей надо было вернуться. Дома, рощи кокосовых пальм, озеро, в котором купались туземцы, так и мелькали пред нами. Но вот мы повернули в так называемый черный город. В Индии, надо вам сказать, все города разделяются на две части, на черный — где живут туземцы и на белый, где живут Англичане.

В белом городе красивые домики под тенью кокосовых пальм, лужайки crochet gromed, дюжие Англичане, малокровные мисс. Говоря о черном городе можно воскликнуть: «Какая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний».

Сначала вы просто теряетесь пред этим разнообразием, не различаете один тип от другого. Но мало-помалу вы находите путеводную пить и легко различаете изнеженного Сингалезца с кротким выражением лица от более темной расы Малабарцев. Костюм первых очень прост. Кусок белой или цветной ткани охватывает поясницу и заключает ноги, как-будто в узкий рукав. Белый синглет или жилет довершает этот костюм. Голова при жгучем солнце Цейлона остается не покрытою, волосы, приподнятые назади, в виде шиньона, [275] удерживаются чешуйчатыми гребнями. У мужчин два гребня. Женщины чрезвычайно стройны, с маленькими руками и ногами, и очень грациозны.

Свежего человека, неприятно поражают окровавленные губы Сингалезца, привыкшего жевать бетель, от которого рот наполняется кровью. Обычай жевать бетель распространен в Индии, в Цейлоне, в Индокитае, на всех Малайских островах. Бетелем подчуют каждого гостя, как у нас папироской. В состав этой жвачки входит кислый орех арековой пальмы, похожей на кокосовую, но с более яркими зелеными листьями. Арековый плод, величиной в каштан, растирается на терке в крупный порошок и завертывается в ароматический листок бетелевого перца, который обливают снаружи известью, добытою из пережженых раковин. Бетель, подаваемый после обеда, и способствующий, по мнению туземцев, пищеварению, имеет сильно вяжущий вкус. Надо отметить еще одну особенность — это обилие золотых украшений у женщин, имеющих очень часто привески, прикрепленные в ноздре и в виде полумесяца, закрывающего рот.

Тамильцы, можно сказать, не носят никакого костюма, кроме пояса стыдливости. Черная кожа их намазывается кокосовым маслом, лоснится и блестит на солнце.

Из них рекрутируются кули (рабочие), так как Сингалезцы неспособны на тяжелую работу.

Кроме них увидите еще Малайцев. Вы узнаете их по коричневой юпке, желто-черному платку, который они носят на голове, в виде тюрбана. Лицо у них плоское, с сдавленным носом.

На улице вы встретите еще людей, с темным цветом лица, с курчавыми волосами, одетых в европейский костюм, даже с цилиндром (при такой жаре) на голове. Это half cost, бюргеры, или метисы происшедшие от смешения Голландцев, Португальцев с туземками.

Они занимают в Цейлоне, как и в Индии, очень жалкое положение. Англичане смотрят на них свысока и не признают их за равных себе, несмотря на то, что многие из них получают университетское образование.

Благодаря своему знанию английского языка, они занимают второстепенные должности в администрации, в разных конторах, банках, железных дорогах. [276]

Но не одним разнообразием типов интересна уличная жизнь в черном городе. Тут все для вас ново, оригинально, начиная с домов, которые, надо сказать, все-таки лучше арабских лачуг. И тут, положим, не ахти какая роскошь. Крыши покрыты тростником, спереди опущена сетка, скрывающая маленький домик от жгучих лучей солнца.

А посмотрите на экипажи. Что за разнообразие! то рыдван времен царя гороха, то шарабан, то телега с целым семейством, выглядывающим из-под навеса, в роде шалаша. Эти экипажи, запряженные маленькими быками с раскрашенными рогами, плетутся шагом по многолюдной улице. Изредка вы увидите носилки, в которых восседает, конечно, Европеец. Чаще встречаете джинрикши.

Француз из Тонкина, увидев джинрикшу, воскликнул: «je me paierai ca».

Читатель верно слышал об японских колясочках, возимых людьми. Теперь эти колясочки, или джинрикши уже не составляют принадлежности одной Японии. Вы их увидите в Индии, в Китае, в Сингапуре, в Яве, одним словом, везде, где человеческий труд ценится меньше лошадиного. Грустно подумать, что именно в стране, изобилующей всеми благами природы, человек еле-еле влачит свое жалкое существование. Впрочем, мы поговорим позднее о материальном положении страны, а теперь пойдемте обедать.

Обед еще не был готов и на большой террасе устроили целый базар редкостей.

Торговцы с назойливостью, достойною лучшей цели, надоедают посетителям: «Дешево, очень дешево, только посмотрите»г пристают они к вам и приносят к вам все, что, по их мнению, может прельстит вас. Вы спасаетесь от них и попадаете на группу людей, обступивших фокусника, показывающего с большим искусством, как у него из зерна выростает манговое дерево. К террасе подъезжают экипажи. Дамы, туристы выходят на террасу, держа в руках разные покупки и разные редкости: манго, корицу, цветы. Все это, как редкость, они повезут домой, и эти вещи составят предмет оживленных разговоров. Возвратившиеся с прогулок туристы говорили об Араби-паше. «Мы говорили с ним, он проезжал мимо нас», слышите вы с разных концов террасы.

По правде сказать, я не очень интересовался этим [277] авантюристом, которого в Египте считают изменником отечества, продавшим его за английское золото.

Но наконец прозвучал колокол, и громадная зала стала наполняться публикой.

Громадные панки равномерно и величественно раскачивались с одной стороны в другую, принося сидящим прохладу. Босоногие Сянгалезцы в белом одеянии неслышно, точно тени, мелькают по зале и разносят кушанье. Горячие тарелки с двойным дном, карри (Карри приготовляется на рису, с разными горячительными приправами и всегда является к концу обеда после жаркого.), ананасы, бананы, которые тут дешевле грибов, все это на первое время имеет прелесть новизны. Обедают поздно, в восемь часов, и вскоре после несытного обеда отправляются на покой, так как большинство встает очень рано, в пять или шесть часов, когда можно пользоваться прохладой. К ночи разыгралась гроза с сильным ливнем, окно было открыто, и душистый, влажный воздух наполнил комнату.

Утром, на голубом небе ни одного облачка. Птицы пели под окном. На террасе торговцы приставали к пассажирам, которые торопились на пароход, уходящий в Сингапур.

Я воспользовался первым поездом, чтобы поехать в Канди, в бывшую столицу Цейлона.

На пути к станции мне пришлось проезжать по многолюдным улицам черного города. Все население уже на ногах. Одни совершают свой туалет, купаются, чистят зубы, чешут свои длинные волосы. Другие на пороге своего дома из волокон кокосового дерева плетут ценовки, третьи, посредством примитивной мельницы, добывают кокосовое масло. Тут же валяются кокосы, выставленные для просушки на солнце.

Немножко дальше вы видите, как приготовляют известь из раковин. Женщины возятся около очагов и готовят какую-то похлебку, мужчины голые строгали доски. Еще дальше, на берегу озера, целая группа мужчин и женщин вытаскивают в это время невод и целая толпа ребятишек валяется на песке, или плещется в воде. На станции я невольно обратил внимание на вагоны третьего класса, которые очень похожи на египетские и лишены всякого комфорта. Моим спутником оказался местный землевладелец, бойко говоривший по-английски [278] в читавший английские газеты, одеть он был в туземный костюм. На чемодане его красовалась надпись «de Sueva».

Несмотря на свое дворянское имя, это был метис-nigger, как окрестили Англичане всех, у которых есть хоть одна капля черной крови.

У Англичан эти господа не считаются джентльменами. Не то было с Португальцами, которые роднились с местным населением, силой насаждали свою религию и цивилизацию, и эта религия и цивилизация не исчезла даже с уходом Португальцев.

Впрочем, здесь уместно будет сказать несколько слов о прошлом Цейлона, самостоятельность которого кончилась с появлением Португальцев в 1505 году.

В 1518 году Португальцы укрепились в Коломбо, в Галле и береговой полосе.

В 1603 г. Цейлон перешел во владение Голландцев, изгнанных Англичанами в 1795 году.

Двадцать лет спустя Англичане лишили престола последнего туземного короля, который еще царствовал внутри острова, и весь остров был признан английским владением.

С тех пор Цейлон управляется отдельно от Индии и составляет особое генерал-губернаторство.

Коломбо, как и другие города Цейлона, наделен муниципальным устройством, в котором принимают участие и туземцы. Налоги на городские нужды Коломбо равняются 343.000 рупий, которые расходуются следующим образом:

Из этой суммы, как увидит читатель, много идет на жалованье и оклады английских чиновников, на внешнее благоустройство и ничего или очень мало на нужды туземного населения. Само собою разумеется, что расходы на внешнее благоустройство города и окрестностей ложатся тяжелым бременем на местное население. [279]

В настоящее время городу предстоит еще довольно значительная затрата на укрепления Коломбо, и законодательный совет в присутствии генерал-губернатора ассигновал на это дело 240.000 рупий.

При обсуждении этого вопроса выяснилось, что если будут приобретены необходимые пушки, то не хватит людей, так как в Коломбо имеется только 400 человек. — Этой силы, конечно, совершенно достаточно для кротких Сингалезцев, но будет слишком мало, если на Коломбо будет сделано нападение извне. И то надо сказать, что на этот незначительный отряд расходуется 600.000 рупий.

Против этих непроизводительных трат возражали туземные депутаты, но в очень мягкой форме, и их оппозиция не увенчалась никаким успехом. Один из этих депутатов указывал довольно справедливо, что на госпитали расходуется слишком мало.

Другой туземец в цейлонской газете выставил свои pia desideria, которые поражают своею скромностью. Он жалуется прежде всего на бездорожье, от которого страдает сельское население. — Эта жалоба кажется странною на первый взгляд, но дело в том, что железные и шоссейные дороги имеют в виду интересы Англичан, оставляя в стороне нужды туземцев. Затем он рисует жалкий быт этих поселян, питающихся рисом, у которых после уплаты налогов не остается почти ничего. Даже соль, которая составляет необходимость для Сингалезца, является монополией правительства. Мерка соли, стоящая правительству один сент, продается на месте производства за пять сентов, а немножко дальше впятеро или шестеро дороже первоначальной стоимости. Правительство, говорит туземный писатель, должно устроить склады в разных местах и облегчить продажу соли. Местный администратор, по мнению туземного писателя, должен изъездить свой участок из конца в конец, познакомиться с нуждами населения, заботиться о дорогах, о призрении больных и сирот.

Другой туземный интеллигент жалуется на жалкое санитарное положение страны, где невозможно получить какую бы то ни было медицинскую помощь, и на отсутствие школ. Он предлагает устроить сельскохозяйственные школы, в которых детей приучали бы к сельской работе. Пусть население построит шкоду, а дети под руководством учителя займутся насаждением [280] деревьев. Тогда участок земли, стоящий 10 рупий, поднимется в цене до 400 рупий и ученики, покидая школу, не будут смотреть с высока на физической труд. — Но как ни скромны эти pia desideria некоторых интеллигентных туземцев, они долго останутся гласом вопиющего в пустыне.

Прочитав эти строки, читатель останется в недоумении. Помилуйте, как можно говорить о бедности, скажет он, ведь Цейлон издавна славился своими драгоценными каменьями, своими пряностями и своею роскошною растительностью. — Эта страна сокровищ, по мнению Китайцев, страна рубинов, по мнению Греков. О сокровищах я судить не могу в виду малого знакомства с теми местами, где добываются рубины, гранаты и т. д. Что касается пряностей, то можно, основываясь на статистических данных, сказать следующее. Некогда Коломбо производило драгоценную корицу, и эта культура составляла монополию правительства.

В настоящее время эта отрасль производительности сделалась малоприбыльною и частные лица после уничтожения правительством монополии уже заменили свои рощи коричного лавра кокосовыми насаждениями. После корицы, в Цейлоне все бросились на кофейные плантации. Кофейные плантации, как мне говорили местные земледельцы, вследствие болезни кофейного дерева, приносят только убыток, и многие плантаторы с корнями вырвали кофейные деревья и заменили их чайными плантациями.

Чай цейлонский славится своим хорошим качеством и вывозится в Англию в значительном количестве. Чтобы судить об успехах чайного дела, достаточно прочесть следующие цифры.

Итак, в течение четырех лет вывоз увеличился почти в восемь раз. Поощряемые успехом, цейлонские плантаторы думают о завоевании Американского рынка и сделали первый опыт, отправив в Соединенные Штаты 6.000 фунтов чаю. Один из Американцев решился истратить 40.000 долларов на одни рекламы. [281]

Вывоз кофе упал с 82.724 (в 1883 г.) до 25.308 фунт.

Рядом с чаем Цейлонцы занялись плантацией хинного дерева, и вывоз коры повысился в течение четырех лет от 2 до 4 миллионов фунтов. Такая производительность должна была бы отразиться благоприятно на благосостоянии туземного населения, а на деле выходит иначе. Нигде вы не видите такой бедности. Чем же объяснить это? Англичане говорят, что туземцы не хотят работать, так что плантаторы принуждены выписывать для своих плантаций Тамильцев из Индии. Это только отчасти разъясняет вопрос. Не надо забывать, что все эти чайные и хинные плантации, приносящие громадные доходы, находятся в руках нескольких капиталистов и что даже рабочие на них не туземцы, а пришлое население. В Китае у каждого поселянина своя крошечная чайная плантация, за которою он ухаживает и получает с нее доход, а в Цейлоне, как и везде, где являются Англичане, крупная культура убивает мелкую.

Но довольно. Разве можно говорить о таких скучных материях, когда пред вами развертывается чудная картина тропической природы. Но описать дорогу в Канди все-таки невозможно. Немеют уста, бледнеют краски, когда вы только попробуете словами описать этот очарованный волшебный сон, который вы видите на яву. Это одно из тех редких мгновений, после которых жизнь кажется исчерпанною до дна.

Если архитектуру называют застывшею музыкой, то как назвать этот роскошный пир, на котором природа предстала пред вамп во всей своей царственной красоте и своими чарами околдовала и приковала вас к земле. Если был рай на земле, то это здесь, где человек, довольствуясь тем, что ему дает природа, мог жить без работы и труда. Теперь уже не то. Теперь через эти кокосовые, талипутовые, тамариндовые, манговые рощи, обвитые льянами, виноградом, пробита дорога, которую можно назвать чудом инженерного искусства. Непроницаемые леса и кручи гор вдруг огласились свистком локомотива, и гордые великаны должны были пасть под ударом топора. В Цейлоне, как и на севере в России, это обилие растительности является препятствием к культуре. Туземцы жгут немилосердно деревья, которые у нас ценились бы на вес золота.

Тропический лес должен уступить место чайным [282] плантациям, культуре хинного дерева, росу. Но несмотря на немилосердное истребление деревьев, как со стороны плантаторов, так и железной дороги, тропический лес туго поддается усилиям человека. Обработанные пространства составляют маленькие оазисы, кругом которых по-прежнему царит безраздельно девственный лес с исполинскими папоротниками и вьющимися растениями, которые непроницаемою сеткой закутали собою соседние деревья. Глаза просто разбегаются при быстрой смене впечатлений, то зияющие пропасти зеленеют у наших ног, то вдруг поезд мчится со страшною быстротой по узкому гребню гор. Еще поворот, и высокие горы заслонили собою небо и поезд входит в тоннель. А там вдруг картина, поражающая вас своею библейскою простотой. На поляне, окруженной со всех сторон высокими пальмами, стоить шалаш в пред ним голая, словно вылитая из бронзы, фигура. Еще дальше, поезд останавливается — опять новая картина: туземцы спешат к вагону и предлагают кокосовые орехи, которые они артистически очищают и раскалывают по полам, так что вам только остается выпить молоко.

Последнее мне не понравилось. — Другие туземцы предлагают ананасы, бананы и разные фрукты, мне совсем неизвестные.

Народ очень красивый, симпатичный и по типу напоминающий Египтян, как они нарисованы на старинных памятниках. Смотря на них, просто не верится, что это низшая расса, не способная к цивилизации. Впрочем, как мы слышали раньше, до сих пор еще очень мало сделано для развития народа, — Англичане смотрят на Цейлон, как на источник доходов, а если что сделано в стране, то только для Европейца. Чтобы не ходить далеко, возьмемте порядок на железной дороге. Для Европейца — комфорт и всякие удобства, а туземцы загнаны в клетушки с железными решетками. Хотите вы покушать и об этом подумало заботливое железно-дорожное начальство. К вагону подходит кондуктор и спрашивает вас о том, желаете ли вы кушать. Вы говорите, конечно, да и уже думаете о скверных буфетах, о том, что вам придется торопиться, не доедать.

Ничуть не бывало. На следующей станции вы, Европеец (nigger’ы туда не допускаются), переходите в соседний вагон, где вас ждет отличный завтрак с лучшими фруктами.

Итак, двойное наслаждение: ешь и наслаждайся красивыми [283] видами в то время, когда поезд мчится по крутизнам гор. Но вот я конец, мы приехали в Канди, который я назову тропическим Аркашоном. Город находится на берегу озера, в котловине, окруженной зеленеющими горами. Красивые дачи Англичан и богатых туземцев занимают склоны гор.

Приезжего везут сначала кругом озера, посреди которого возвышается остров с красивыми перистыми ветвями исполинского бамбука, а потом уже показывают прежнее жилище кандийских царей, полуразрушенный дворец, который обращен в присутственное место. На берегу озера стоит храм, в котором хранится «зуб Будды». Эта драгоценность хранится за серебряною дверью, на серебряном столе, в ковчеге, имеющем вид колокола. Внутри этого ковчега находится шесть ковчегов, вложенные один в другой. Ковчег этот чрезвычайно богат, в золоте и серебре из сапфиров, рубинов и алмазов. Самый зуб не похож на человеческий зуб, а скорее на клык кабана или на зуб крокодила.

Сопровождавший мена буддийский монах старался навязать мне какую-то рукопись и вообще желал сорвать с меня как можно больше денег.

На пути к ботаническому саду мы проехали деревушку с жалкими хижинами, из которых выглядывали смуглые, красивые лица детей. Один голый Сингалезец стоял по средине улицы и обливался водой. Еще дальше экипаж обогнал двух half cast (метисов) в праздничных черных сюртуках, с цилиндрами на голове. Они очень важно разговаривали по-английски.

Ботанический сад действительно хорош. Тут вы увидите замечательный ficus elastica, покрывающий своими искривленными змеевидными корнями десятки саженей, пальмы самых разнообразных видов, талипотовое дерево, которое цветет только один раз и затем умирает, непроницаемые части бамбука, хлебное, мускатное, тюльпановое деревья и т. д. Особенно хорош здесь бамбук, достигающий необыкновенной толщины и густоты.

Проливной дождь, к сожалению, помешал осмотреть сад во всей его полноте, и я должен был вернуться на станцию. На обратном пути со мною чуть не произошел скандал. У одной заставы остановили мой экипаж и с меня потребовали несколько рупий. Я думал сначала, что это надувательство со стороны смотрителя, но потом убедился в его правоте и заплатил [284] деньги. Эти заставы, как я слышал потом, дают правительству хороший доход.

На обратном пути в Коломбо нас постигло маленькое несчастье. Машина испортилась, и мы остановились посреди дороги. Надо было видеть радость Сингалезцев, прибежавших из соседних деревень посмотреть на остановившийся поезд. Что-то детское было в этом любопытстве. Стояли мы часа два, а потом еле-еле дотащились до станции, а потом новая остановка. Стемнело, светляки закружились в воздухе. Вдали изредка сверкала молния и озаряла отдаленные контуры гор. Невдалеке где-то раздавалось пение. И каково мое было удивление, когда я открыл, что поют в вагоне третьего класса. Я подошел ближе и увидел туземцев, оравших во всю глотку:

Rule Britannia, rule the waies

Britain never will be slaies.

Я нарочно отмечаю этот факт. По многим признакам Сингалезцы охотно подражают Англичанам во всем, в одежде, в нравах и песнях. В Коломбо часто видишь детей, болтающих между собою по-английски и как будто гордящихся знанием английского языка. В этом отношении Цейлон резко отличается от остальной Индии, у которой есть своя долголетняя история и цивилизация.

После нескольких часов стоянки мы тронулись в путь. Настала темная, южная ночь; в вагоне забыли зажечь лампу, и я задремал. И вдруг фантастическая картина, громадные пальмы, озаренные пламенем, и дикие, полуголые люди с факелами в руках. Так и казалось, что они с криком и с пляской, под звуки томе-томе бросятся на нас. Но увы, или к счастью, в Индии и в Цейлоне царствует pax britannica, и эти странные люди оказались сторожами при железной дороге.

Когда бы приехали в Коломбо, то на станции был только bulloik cart. Более приличные экипажи, не дождавшись поезда, отправились домой. Я нашел, впрочем, одного извощика, который запросил с меня неимоверную сумму. Я согласился; когда мы уже подъезжали к гостинице, то мой возница поминутно оборачивался ко мне и чуть не со слезами упрашивал меня отдать ему деньги. Когда мы подъехали к гостинице, то мой возница совсем притих и только испуганно смотрел на меня. Он по-видимому боялся, что я расплачусь с ним по [285] таксе и что ему еще достанется от полиции. Получив обещанную сумму, он подобрал возжи и в один миг исчез из виду. Полиция, надо сказать, держит кротких Сингалезцев в большой строгости.

— Дрянной народ, разбойники, сэр, сказал мне полицейский из Англичан, толкая в шею Сингалезца. В этих кратких и выразительных словах полицейского выразилась вся политическая система Англичан.

Отъезд мой в Тутикорин сопровождался все теми же сценами.

Кули вырывали багаж друг у друга, но я уже обтерпелся и не обращал на это никакого внимания.

— Каков народец, обратился ко мне по-английски седой господин, по внешнему облику похожий на священника. Фамильярность и разговорчивость его поразили меня, и я сейчас же предположил, что это не Англичанин. Я не ошибся. Это был американский священник. Он ехал вместе со своим коллегой и еще с одним молодым человеком. Это были туристы, называемые Cook travellers. — Вы может быть не знаете, что в Америке существует некий г. Кук, благодетельный гений разных туристов, globe trotter’ов, желающих видеть свет и коловращение людей. Вы, положим, желаете совершить кругосветное путешествие.

Ни знаний, ни приготовлений для этого не нужно, стоит только явиться в контору г. Кука и заплатить за билет тысячу, другую долларов, и дело в шляпе. Кук и его агенты обо всем позаботятся. Для вас будут готовы пароходы, поезда железной дороги, умный пестун будет сопровождать вас в Японию, в Китае, поднимется с вами на пирамиды, посетит Гроб Господень. Обыкновенно этих куковских путешественников собирается человек двадцать и они со своим дядькой, который уже знает, что надо смотреть, где надо остановиться, а где не стоит, путешествуют толпой по Японии и Китаю. Но если вы почему-либо не хотите ехать в толпе и предпочитаете выбрать другой маршрут, то Кук вас не стесняет и берет только на себя все хлопоты, и входит в соглашение с пароходными и железнодорожными компаниями. Это очень удобно. На станции вам стоит только предъявить куковский купон и затруднения, от которых так страдаете обыкновенный путешественник, для вас не существуют. Куковский билет дает [286] право на I класс в Р. О. С. (английская пароходная компания) и на I класс по всем железным дорогам. Куковскими купонами вы можете расплатиться и в гостиницах.

Одно только: нужно придерживаться известных маршрутов, но так как маршрутов очень много, и имя Кука известно в обоих полушариях, то и в этом нет особенного затруднения.

Мои спутники побывала уже в Японии, Китае и после Индии хотят посетить Египет, Иерусалим, Турцию, Австрию, Германию, Францию, и все с одною книжкой Кука в кармане. Удобство громадное! Вы избавляетесь от массы мелких забот, с которыми сопряжено всякое путешествие, от толкотни на станциях, от боязни, что опоздаете взять билет и т. д.

Но, с другой стороны, вы теряете из виду массу мелких черт, которые драгоценны при знакомстве с новою страной. Но как ни хорош Кук, я в куковские путешественники не запишусь. Что касается куковских путешественников, то это в большинстве случаев самая несносная порода людей; объехав весь свет с самым легком багажом знания и ознакомившись поверхностно с интересными странами, они считают себя знатоками.

Не зная ни одного языка кроме родного, они должны за всеми справками обращаться к дядьке, который нехотя сообщает им свои скудные сведения.

Мои спутники, к счастью для меня, оказались очень милыми людьми, и мы очень скоро сошлись. Особенно обрадовался мне молодой человек, которому было очень скучно в обществе своих серьезных и благочестивых товарищей (они друг друга чествовали словами — брат Пальмор, брат Чапман).

У Американцев были два фотографические аппарата и как только мы прибыла на пароход, они стали снимать виды и между прочим мальчишек, которые кувыркались, ныряли в воде и выпрашивали у нас денег.

Но как только навели на них аппарат, с ребятишками сделалась точно судорога. Они кривлялось больше прежнего и ни за какие деньги не хотели успокоиться.

Кроме нашего маленького кружка были еще другие пассажиры — Англичане администраторы и путешественники, которые держались в стороне от Американцев.

На палубе было тесновато. Негде яблоку упасть. Любителю [287] пластики можно бы разгуляться. Так и пестрело от черных голых ног, торсов и курчавых голов. И неудивительно — вся передняя палуба была завалена телами. Я говорю телами потому, что эти 560 человеческих существ, как прошли на пароход, так и не двинулись с места до прихода в Тутикорин.

Такая неподвижность и невозмутимость просто изумительны. Благодаря этому качеству местного населения, капитаны пользуются каждым квадратным аршином.

Что делалось с ними во время сильной качки — fresh breaze, как говорить капитан, — я не знаю, так как я был слишком занят своею собственною особой и думал о том, как бы не выпасть из койки.

* * *

Высадку в Тутикорин (Тутти куди) нельзя назвать удобною. Пароход останавливается очень далеко от берега и за пассажирами приезжает маленький пароходик с баржами. Надо было видеть, что делалось при пересадке. Вся энергичная масса людей, лежавших и сидевших на палубе, вдруг встрепенулась и как один человек кинулась занимать места, и так как море было неспокойное, то многие должны были прыгать с очень значительной высоты в баржи или пароходик.

Этот прыжок, да еще с узлом в руке, не всегда оканчивался благополучно, так что некоторые попадали в воду.

Другие, как обезьяны, лезли по стенкам парохода и после криков, толкотни, все-таки доставали себе место.

Наконец баржи и пароход были нагружены до последней возможности и сверху видно было только море голов. Я не поехал этот раз и дождался следующего рейса, когда народу стаю меньше. Но и тут, без помощи одного — half cart’а мне бы не собрать свой багаж, на который бросилась целая толпа носильщиков.

При этом я должен сказать, что эти метисы, столь презираемые Англичанами, оказывали мне совершенно бескорыстно, как иностранцу, массу услуг и казались мне симпатичными людьми.

Тутикорин маленький городок, с двенадцатью тысячами жителей, на которых приходится три католические храма и одна [288] протестантская часовня. Говорили мне, что Тутикорин славится издавна своими жемчугами, но я не имел времени познакомиться с этим делом поближе и должен был торопиться на железную дорогу. Железнодорожная администрация состоит из туземцев, и беспорядок на станциях невообразимый. Билеты пишутся для каждого пассажира, и вы можете себе представить, сколько тут теряется времени.

После прелестных пейзажей Цейлона, местность, которую мы проезжали, показалась мне однообразною и некрасивою. Хлопковые, табачные плантации, среди коих там и сям торчали пальмы, маленькие мазанки, покрытые тростником и соломой, — вот что представляется взору. Местность довольно населенная и на станциях я видел большие запасы хлеба. Но еще интереснее самая толпа, которая завалила платформу своими узлами, или стремилась в вагоны с железными решетками, похожие на какие-то клетки для зверей.

Тут вы не видите больше бритых голов буддийских монахов (буддизм уже давно изгнан из Индии). Вместо них на каждом шагу попадаются Индусы с красными, белыми линиями на лбу и на руках.

Эти линии, смотря но тому, кому они покланяются, Сиве или Вишне, проведены горизонтально, или вертикально. Женщины, задрапированные в красно-желтую материю, с совершенно голою спиной, поражают вас обилием украшений. Кроме безобразного привеска, прикрепленного в ноздре, увидите много браслетов на руках и на ногах.

Даже совсем голые дети имеют также браслеты на ногах. Обилие этих украшений объясняют двояко. Одни говорят, что Индусы весь свой капитал обращают в золотые украшения, которые, как неприкосновенная собственность, не подлежат продаже со стороны сборщиков податей. Другие же говорят, и это вернее, что все это талисманы.

Дети, например, нагружены до невозможности этими побрякушками, браслетами, которые довольно тяжеловесны. При каждом движении все эти побрякушки звенят, и ребенок похож на куклу с колокольчиками.

К Мадуре мы подъехали вечером, когда чудный пурпоровый закат озарил соседние горы. На станции нас ожидало маленькое разочарование. Негде было остановиться. Англичане, бывшие с нами на пароходе, телеграфировали заранее и заняли [289] единственные комнаты для приезжих. Американцы суетились, хлопотали, убеждали, что было очень трудно, так как станционное начальство состояло из туземцев и плохо, или совсем не понимало по-английски.

Это незнание английского языка меня крайне удивило.

В Южной Индии, как я убедился впоследствии, английский язык менее распространен, чем в Египте, который Англичане заняли еще так недавно. Контраст с Цейлоном поразительный. Там вы замечаете, что английская цивилизация проникла в верхние слои. Там стараются подражать Англичанам, а тут вы проедете сотни верст и не увидите ни одного Англичанина, не услышите ни одного английского слова.

Да где же Англичане? спросите вы. В вашем вопросе не будет ничего странного, если подумать, что на 250 миллионов жителей громадной страны приходится только шестьдесят тысяч Англичан, которые разбросаны на пространстве полутора миллионов квадратных миль (14.991.991). Вот в Мадуре, например, на население в семьдесят пять тысяч жителей приходится всего двадцать Англичан. Если же вы посмотрите поближе, то заметите всюду присутствие другой цивилизации. Вы часто увидите человека с книгой и газетой, но будьте уверены, что это книга не английская. Я, конечно, не говорю о том интеллигентном меньшинстве, которое побывало в университете, но и это меньшинство говорит на туземном языке и только в присутствия иностранцев щеголяет знанием английского языка. Прибавьте в этому, что администраторы-Англичане говорят на туземном языке, делопроизводство в низших инстанциях ведется также на туземном языке. Вследствие этих фактов, невольно забываешь, что находишься во владениях британской короны и что страной управляют Англичане.

Однако эти администраторы налицо, но они, как небожители, дают только направление громадной машине, посредством которой управляется многомиллионное и многоплеменное население. Административный механизм в Индии очень сложный, он созидался исторически по мере того, как независимые королевства подпадали английскому владычеству. Главою этого механизма считается вице-король, живущий в Калькутте и получающий королевское содержание (семьдесят тысяч фунтов стерлингов). Его власти подчинены de facto, как отдельные управления в Индии, так и все туземные владетели, сохранившие еще [290] тень независимости. Под его верховным руководством находится семь департаментов или министерств: 1) иностранных дел, 2) общественных работ, 3) внутренних дел, 4) земледелия и торговли, 5) финансов, 6) военных дел, 7) законов. Обязанность вице-короля сводится к тому, чтобы принимать еженедельно донесения от своих главных секретарей, собирать еженедельно исполнительный и законодательный советы.

Законодательный совет состоит из: 1) вице-короля, 2) главнокомандующего, 3) шести обыкновенных членов, 4) губернатора или Chief commissioner’а провинции, в которой заседает совет, 5) не менее шести и не более двенадцати дополнительных членов, назначенных вице-королем из лиц неоффициальных. Заседания законодательного совета открыты для публики и прения членов печатаются в местной газете.

Такою же властью, какою пользуется вице-король относительно Индии, такою же властью облечен губернатор, глава президентства (Бомбейское, Мадрасское и Бенгальское президентства северо-западных провинций) или Chief commissioner, заведующий отдельными областями (Ауда, центральными провинциями Бирмой, Ассамом).

Все они получают громадное жалованье (от 5.000 до 12.000 фунтов стерлингов), кроме денег на представительство и на разъезды. При губернаторе состоит совет (Этот совет составлен по образцу вице-королевского совета.).

Но все эти высокопоставленные лица, как я сказал раньше, неизвестны населению. Население знает только одно лицо, так называемого коллектора (сборщика податей), облеченного в прежнее время почти самодержавною властью относительно населения громадного округа (district). В collector’е и теперь сосредоточена вся административная, судебная и финансовая власть. Ему подчинены Deputy collectors и Assistant magistrates, от которых власть передается местными агентами. Но власть его уже не та. В прежнее время коллектор пользовался большею свободой и инициативой.

Коллекторами выбирались самые лучшие люди, выдержавшие строгий экзамен. Кроме знаний юридических, финансовых и политических наук, от них требовалось еще основательное знакомство с теми округами, куда они желали быть переведенными. Кандидат на какое-нибудь место в Бенгалии должен [291] был доказать, что он знает язык, нравы и религию бенгальского президентства. И теперь требования от них такие же строгие, но коллектор уже лишился прежнего значения и, как говорит Коттон, сделался передаточною инстанцией для губернатора. Занятия его, говорит Коттон, усложнились. С одной стороны, он направляет местную администрацию, с другой — он является ответственным лицом пред губернатором и за полицию, за тюрьму, за школы, за дороги, за местное самоуправление. От него требуются сведения о кастах, об урожае, о промышленности, торговле, лесах, диких зверях и т. д. По мере развития централизации, значение коллекторов падает и власть сосредоточивается в руках губернатора, который почти независим относительно вице-короля и его совета. И действительно, провинции не похожи друг на друга, и то, что уместно в Бенгалии, то не применимо в северозападных провинциях.

Судебная масть всегда была отделена от административной. Высшею судебною инстанцией обладают три президентства (Калькутта, Бомбей, Мадрас и Аллихабад). В Пенджабе есть тоже военный суд, в других провинциях высшая судебная власть в руках Chief commissioner’а, а низшие судебные места занимают туземцы.

Судебный институт можно считать наименее удачным. О лживости и подкупности свидетелей, фигурирующих на судах, говорят не только Индусы, но и Англичане. Но мы поговорим об этом позднее, а теперь вернемся к Американцам, хлопотавшим о ночлеге...

Только благодаря ходатайству американского миссионера, нам отвели комнату и мы из стульев и чемоданов соорудили себе довольно жесткое ложе, и то было хорошо, но уснуть нам все-таки не удалось благодаря поминутным выстрелам, оглашавшим воздух. В городе праздновались несколько свадеб и пиршество продолжалось всю ночь. Лишенные постели, мы все-таки имели на всю ночь панку. Этот громадный щит, прикрепленный к потолку, приводится в движение веревкой, один конец которой проходит через отверстие в стене и выходит на улицу или на двор.

Панка является необходимостью в этом крае. Легкий ветерок отгоняет москитов и избавляет от духоты. Вам хорошо, но не так хорошо тому, который дергает веревку и вдобавок получает за это гроши. (Как мне говорили, месячная [292] плата трен кулиям равнялась прежде двум рупиям.) Гуманный человек, прочтя эти строки, ужаснется и вознегодует на меня. Успокойтесь, если вы хотите путешествовать на Востоке, то должны прежде всего спрятать в карман всякую чувствительность, всякую гуманность. Она неуместна там, где вы ездите на людях, точно на скоте, где люди отбивают хлеб у лошадей, и тащут грузы, громадные возы с сеном или телегу нагруженную камнями. Да разве это люди, утешают себя Англичане. Но одно непременно поразит вас, когда вы будете в Индии. Это отсутствие смеха у туземцев. Смех здоровый, веселый, раскатистый я услышал только тогда, когда приехал в Японию, и как этот смех благодетельно подействовал на меня.

Рано утром, после ванны, которую прислуга к моему удивлению и вероятно для выигрыша времени и труда вычерпывала маленьким ковшиком, мы отправились в путь. Несмотря на мои протесты, Американцы взяли гида, который, как и все гиды, оказался невежественным и бесполезным. Можно даже сказать, что гиды неудобны, потому что присутствие их всегда привлекает громадную толпу, знающую очень хорошо, что только иностранцы берут их. Как только мы подъехали к Мадурскому храму, нас сейчас же обступила громадная толпа и sans rime ni raison, как говорят Французы, запросили с нас бакшиш.

Но прежде, чем я перейду к описанию этого замечательного произведения индусского зодчества, я должен сказать несколько слов о плане, по которому построены все эти храмы. Индийские храмы не представляют собою отдельного здания, как мы привыкли видеть в Европе, а целую группу построек, отделенных высокими стенами от остального мира.

По большей части это целый ряд концентрически расположенных прямоугольников, огороженных высокою стеной. Вы входите в гопуррам или ворота и попадаете во двор, затем проходите к следующим гопуррам, пока не дойдете до портиков (мандапамов) и святилища. Тут же находится священный пруд с вонючею водой, где богомольцы совершают омовение.

По такому же плану построен и знаменитый храм Минакши или Кали, жены Шивы. Самое святилище, как я сказал выше, находится в средине и окружено разными портиками, мандапамами и колоссальными статуями животных. В таком храме [293] может поместиться много людей. Действительно, здесь живут брамины со своими семействами. У входного портика чудная колоннада занята торговцами, выставившими свои товары. Тут же устроен базар и продаются съестные припасы.

Как произведения зодчества — замечательны гопуррамы, имеющие от 10 до 17 этажей. По форме они похожи на усеченную пирамиду, испещренную статуями и завершенную хвостами павлина. Орнаменты очень напоминают наши рисунки на полотенцах или на избах.

На 10-этажной пирамиде более 1.500 фигур, изваянных на камне. И что за фигуры! Только чудовищная фантазия, почерпающая свое вдохновение из индусской мифологии, могла создать этих четырехруких богов, чудовищ, крылатых лошадей, слонов, диких кабанов, всадников и т. д.

Сначала вы ужасаетесь неправдоподобности, грубой отделки этих скульптурных украшений и находите, что это сборище уродов и некрасиво, и неизящно. Но войдите только в один из мандапамов или колоннаду с тысячью уродливых и страшных фигур, из которых ни одна не похожа на другую, постойте под этими темными сводами, озаренными лампадами, прислушайтесь в своеобразной музыке, присмотритесь поближе в этим чудовищам, которые с гримасами взирают на вас, и грандиозность этого pandemonium’а, созданного в горячечном бреду, должна поразить ваше воображение и оставить неизгладимое впечатление на всю жизнь...

Вы как-то невольно отрешаетесь от Европы, от требований классического искусства и переноситесь в те времена, когда величавая, чудовищная и полная таинственности индусская культура царила здесь безраздельно и когда за этими раскрашенными идолами стояла сильная могущественная каста браминов, перед которыми все и вся повергалось в прах и когда в угоду богам рекой текла человеческая кровь.

Пользуясь тем, что Американцы устанавливали свои фотографические аппараты и собрали около себя целую толпу зевав, я обошел нетревожимый никем еще раз весь храм. Я мог любоваться золотыми и серебряными колесницами, в которых возят богов, колоннами, на которых изображены герои Махабараты. Я заглянул еще раз в святилище, где в таинственном мраке перед идолом, словно блуждающий огонь, [294] мерцала лампада и, останавливаясь подолгу в каждом месте, старался запечатлеть в своей памяти это замечательное произведение индийского зодчества.

Я вижу вы недовольны и требуете от меня более подробного описания. — Откровенно признаюсь, что этот труд мне не по силам. Даже фотография, представляя коллонады с мрачными намалеванными созданиями индусской фантазии, пруд с массой нагих фигур, девять гопуррамов, должна ограничиться деталями и отказаться от цельной передачи этого грандиозного памятника искусства.

После храма следует осмотреть дворец, построенный в XVII в. Тирумалаем, десятым раджой из династии Наякиров. Он теперь реставрируется английским правительством.

Осматривая массивные колонны дворца, представляющего счастливое соединение индусского и мавританского стилей, невольно вспоминаешь грандиозные постройки древнего Египта. В тронной зале громадных размеров (десять сажен вышины) теперь происходят заседания суда. Обойдя все залы, я поднялся на верхнюю террасу или крышу, выложенную камнем. Посредине этой крыши находится купол с галлереей, с которой можно видеть, что происходит в тронной и других залах. По углам здания находятся башни с маленькими куполами. Оттуда чудный вид на город, утопающий в зелени пальмовых лесов.

При виде этого монументального здания, как будто забываешь о жалких мазанках, в которых живут туземцы и вспоминаешь другие времена, когда в этих роскошных залах собиралась нарядная толпа царедворцев, солдат, когда раджа весь в шелку и в золоте смотрел с высоты своего трона, украшенного драгоценными камнями, на танцы баядерок, или когда для его потехи устраивалась битва зверей, слона со слоном или тигра с буйволом.

После завтрака в сильный жар мы отправились в американскую миссию.

Место занимаемое миссией довольно обширное, с большим садом и целым рядом хороших домиков, в которых помещаются больница, школа, миссионеры с женами, женщины-врачи. Сначала мы попали к женщине-врачу, которую брат Р. очень подробно расспрашивал о ее житье бытье в Мадуре. Потом уже нас провели к дому миссионера, прося подождать немного во дворе. [295]

— Хорошо было бы выпить стакан холодного пива, воскликнул мой молодой спутник, которому это шатание по миссионерам было очень не-понутру.

Мы недолго ждали, к нам навстречу вышел миссионер Джонс, и в ту же минуту от крыльца отъехал элегантный экипаж. В экипаже сидел метис, очень бойко говоривший по-английски.

Миссионер принял нас очень радушно, представил жене, и сейчас же заговорил о своей деятельности.

— Да, работа наша очень трудна, сказал он. — Труднее всего борьба против касты. Индусы держатся этих кастовых предрассудков только по инерции. Очень часто все их сочувствия на стороне новых идей, но это не мешает им держаться старины.

В подтверждение своих слов он рассказал об одном из видных деятелей в Траванкоре.

Он приехал в Мадуру, чтобы прочесть лекции о безнравственности и нелепости детских браков. В Индии, как вам известно, браки заключаются в очень раннем возрасте и есть пятилетние жены. Если она овдовеет, то нет более несчастного существа в мире. Не только она не имеет права выдай вторично замуж, но положение ее в семействе делается невыносимо.

На нее смотрят как на парию и на отверженную судьбой. Ей сбривают навсегда волосы и брови, снимают с нее все украшения. Самое легкое прикосновение к ней оскверняет мужчину, она, как пария, не может есть вместе с другими членами семейства. Чтобы подкрепить свой тезис, траванкорский деятель привез целый ворох книг и затеял спор с пандитами мадурского храма.

— Хорошо, сказали пандиты, — мы ему верим, но пусть он покажет нам пример и сам женится на вдове.

Такое же противоречие между словом и делом представил один мадрасский деятель, который, хотя и отвергает для себя все предрассудки, но ни за что не позволит преступить стародавний закон. Все эти господа, заметил миссионер, ссылаются на женщин, оппозиция которых очень сильна и надо сказать, нигде женщины не имеют такого влияния, как в Индии.

— Худое влияние, перебила его жена.

— Не говори, ответил он, — женщины отличаются искренностью, и вера их глубокая. [296]

Я часто бывал в Мадурском храме и говорил с Индусами. Все они смеются над идолами и, можно сказать, вполне равнодушны к религии.

Другое дело женщины; они даже не слушают меня.

Такую же искренность я заметил и в женщинах-христианках. Переходя к миссионерскому делу, он заметил, что большую пользу приносит чтение Библии и воскресные школы с церковным пением. Туда допускают и не-христиан.

В Калькутте придерживаются того мнения, что в школах не надо навязывать чтение Библии. Я делаю как раз наоборот.

У меня все дети читают Библию. И вот один брамин из лучшего индусского общества присутствовал раз при уроке. Когда пение кончилось, то брамин попросил позволение сказать речь ученикам.

— Это хорошо, сказал он им, — что вы поете, но этого мало. Вы должны проникнуться истинами, которые заключаются в Библии.

На вопрос одного из нас, много ли христиан в Индии, миссионер Джонс ответил, что христианство делает мало успехов, христиан не более миллиона на всю Индию. Из этого половина миллиона приходится на мадрасское президентство, где католичество давно пустило корни. В Мадуре на семьдесят пять тысяч жителей приходится семнадцать тысяч католиков и одиннадцать тысяч протестантов.

— И надо заметить, продолжал Джонс, — что чем дальше мы подвигаемся на север, тем труднее и неуспешнее миссионерская деятельность.

Причин этого неуспеха очень много, но одна из главных заключается в том, что Индусы, перешедшие в христианство, отвергаются кастой и не получают ничего взамен этой жертвы.

Английское общество отвернется от них, как от nigger’а, и никогда не признает в них джентльменов.

— Вы видели, спросил нас Джонс, — господина, который уезжал в то время, когда вы были на крыльце. Он и богат, образован, имеет известное положение, но в обществе не принят только потому, что у него в жилах черная кровь.

— Впрочем, у нас в Америке то же самое, прибавил он. — В этом отношении мусульманство имеет громадное преимущество. Индус, хотя и парий, принявший мусульманство, [297] делается полноправным членом великой мусульманской семьи и может даже взойти на престол.

К сожалению г. Р., наша беседа не сопровождалась никаким угощением. Со спартанскою простотой нам подали несколько стаканов холодной воды, и я невольно улыбнулся, взглянув на кислое и недовольное лицо моего молодого спутника.

Но, с другой стороны, брат Джонс (как его чествовал г. Р) был очень любезен и взялся показать нам достопримечательности города. На пути к священному пруду и маленькому храму, он сообщил о том, что все эти идолы фабрикуются в Англии. Колокола большею частью американской работы, а лампады освещаются американским керосином. Доходы храма поступают прямо в казну, и теперь процветает храм, благодаря тому, что его доходами заведует английский чиновник.

К числу достопримечательностей принадлежит и громадное ficus indica. Сучья спускаются на землю и дают начала новым деревьям, так что от одного дерева тени очень много (двадцать пять сажен в диаметре).

Город со своими длинными аллеями, с широкими улицами, с садами производит приятное впечатление. Наделив нас брошюрами о своей миссионерской деятельности и подарив Пальмору солнечный helmet, очень необходимый ему, так как Пальмор щеголял в легкой соломенной шляпе и чуть не схватил солнечного удара, миссионер Джонс распрощался с нами самым дружеским образом.

Пока было светло, я занялся в вагоне чтением брошюры, данной миссионером. С первых же строк я нашел следующую фразу: «Администрация лорда Дэфферина старалась ослабить натянутые отношения, существующие между правящими племенами и управляемыми. Русское нашествие, угрожающее стране (!!!), содействовало той же цели и вызвало в туземных правителях и образованных людях выражение лойяльности и патриотизма, о которых прежде не подозревали. Дальше говорилось о том, что теософия в Южной Индии, можно сказать, обратилась в мыльный пузырь, и ничего пока не возникло на ее развалинах.

Ну, — согласитесь, не интересно ли встретить в миссионерском отчете фразы об угрожающем нашествии России!

Что касается цифровых данных отчета, то мы видели, что [298] в округе пространства 7.000 ([кв.] — в книге тут нарисована фигура квадрата. — OCR) миль находятся 12.000 протестантов, живущих разбросанными в 400 деревнях. На это население имеется до 400 миссионеров, преподающих христианам и не-христианам.

Школьное дело идет очень хорошо. Американская миссия имела высшее учебное заведение, богословское училище и гимназию в Нозумалае, высшее учебное заведение в Мадуре, одиннадцать средних учебных заведений, из которых два исключительно женские; нормальную женскую школу в Мадуре, семнадцать индусских женских школ и 146 смешанных сельских школ. Учебное население равнялось в 1886 г. 5.005. В этот счет не входят случайные посетители воскресных школ. Эта цифра очень велика, если сравнить ее с тем, что тратится правительством, которое на население в 2.168.680 человек издерживает на школьное дело только 33.055 рупий.

По дороге в Тричинопалли (Тричинопалли означает город трехглавого бога.) очень эффектное зрелище представляли горящие бамбуковые леса, освещавшие ярким заревом окружающие горы.

В три часа ночи мы достигли места назначения. Усталые, голодные, мы жаждали отдыха, но и тут не было где преклонить голову. Англичане и на этот раз предупредили нас. Brother Р. горячился и выставлял на вид, что он телеграфировал заранее. Несмотря на критическое наше положение, мой юный спутниц и я хохотали, как сумасшедшие, глядя на брата Р, напялившего на свою голову две шляпы и в таком комичном виде представшего перед железно-дорожным начальством. Ночь была чудная, ярко горели звезды, и гуляя по платформе, я отыскивал Южный Крест, который, к слову сказать, так же похож на крест, как и Большая Медведица на зверя.

— Неужели вы еще не устали, окликнул меня г. Р., зевавший во всю глотку.

Наконец нам отвели какой-то угол и мы разлеглись на ценовках. С рассветом мы были уже на ногах и отправились в знаменитую пагоду Срирингам, находящуюся на острове, по средине реки Кавери.

Красивый мост в двадцать пять пролетов соединяет этот остров с городом. Река, широкая во время разливов, теперь терялась среди сыпучих песков. [299]

Среди этой безлюдной местности резко выделяется зеленый остров с высокими постройками, о грандиозности которых можно судить потому, что длина наружных стен равняется четырем милям. Таких стен еще шесть (вышины двадцать пять футов и четыре фута толщины). Промежуток между стенами в 250 ф.; гопуррамов двадцать один. Все эти гопуррамы испещрены скульптурными произведениями, колоннами, между которыми есть монолиты в тридцать три фут. высоты. В центре находится мандапам в тысячу колонн. Тут же громадная каменная колесница, которая фигурирует в процессиях. Еще замечательнее портик с колоннами и с изображением в натуральную величину всадников на лошадях, сражающихся со слонами.

У первых ворот мы встретили громадную толпу, которая сопровождала церковную процессию. Зрелище это на первый раз поражает своею оригинальностью. Тут увидишь баядерок, танцующих и играющих в бубны, идола, которого несут в паланите, браминов, украшенных цветами, и за ними пеструю толпу паломников в красных платках, с цветами вокруг шеи.

Мы посторонились немного, но толпа, увидев нас, нашла, что мы гораздо интереснее идолов и повалила за нами.

Но надо отметить одно обстоятельство — это отсутствие фанатизма. Можно даже сказать, что толпа была вполне равнодушна и не выразила никакого неудовольствия, когда наш юный спутник стал вдруг от скуки насвистывать какую-то арию. Brother Ch. все-таки не выдержал и заметил ему, что он не в конюшне.

Итак, сопровождаемые толпой, мы прошли все шесть ворот и очутились перед центральною оградой. Тут нас остановили крики толпы. Это было святилище бога Вишну. Как говорят, здесь находится кухня этого бога.

Брамин объяснил нам, что даже королю Англии возбранен сюда доступ.

Во время наших переговоров с брамином, как будто на подмогу ему показались два громадные слона. Они шли своею величавою поступью прямо на нас, не обращая никакого вникания на остальную публику.

Молодой Американец не на шутку испугался и обратился в постыдное бегство. Слоны эти служат стражами храма и [300] обязанность их состоит в том, что во время празднества (как у нас полиция) они держат толпу на известной почтительной дистанции. Глядя на их внушительный вид, можно предположить, что они эту обязанность исполняют гораздо лучше полицейских.

В настоящее время они не пускали нас дальше известного места, а затем, когда мы двинулись к выходу, они пошли по нашим пятам. Сожалею, что не могу нарисовать нашу процессию. Американцы с фотографическим аппаратом воспроизвели пеструю толпу народа и величественных слонов, замыкавших шествие.

Мы избавились от них только тогда, когда пришли к царским вратам или гопурраму, находящемуся у самого выхода. Низ башни из цельных монолитов, доходящих до сорока футов вышины. Верхняя часть сделана из кирпича.

Брамины заставили нас влезть на самый верх башни. Лестница сделана из цельных камней, крупных и высоких, с зияющими между ними отверстиями, так что каждую минуту можно попасть ногой в дыру и провалиться или, по крайней мере, сломать себе ногу. Кроме того, надо вам сказать, что влезание было далеко не из самых приятных, так как пришлось лезть в темноте, держа в руке свечной огарок. С верхней террасы можно видеть a vol d’oiseau весь остров с его колоссальными постройками, город, извилистую реку и крепость, из-за которой происходила кровавая битва между Англичанами и Французами. Я забыл сказать, что в Тричинопалли много католиков и много домов, на которых изображен крест.

Было очень жарко, когда мы проехали город и очутились пред громадною скалой, на которой построен форт. Видь этой скалы среди ровной местности очень эффектный. Прогулка в Срирингам, влезание на башню уже порядком утомили нас и мы с некоторым недоумением поглядывали на широкую лестницу, ведущую в гору. У всех была одна мысль: не лучше ли вернуться обратно на станцию.

Но туристы уже такой бедовый народ, что им надо все видеть. Нехотя вылезли мы из экипажа и стали подниматься по лестнице. Но уже на первых ступенях начался разлад. Кому нужно было менять деньги, кому отдохнуть, и я один решился дойти до конца. Лестница очень высокая, проделанная в виде тоннеля в самой скале. В 1849 году на этой лестнице [301] разыгралась страшная трагедия. Вследствие темноты или чего другого толпою богомольцев вдруг овладела паника, и последствием этой давки была смерть 500 лиц.

В настоящее время людей на лестнице было очень мало. По бокам устроены были лавки и торговцы сбывали богомольцам разных идолов, браслеты и талисманы. Немножко выше, на полугоре, находится храм Жайнов с темными залами и колоннами высеченными из цельного камня.

Еще выше находится сделанная из глыбы сиэнита статуя быка, облитая кокосовым маслом. Пройти на самую верхушку скалы нетрудно, так как на скале, гладкой как мрамор, сделаны самым примитивным образом ступени, вероятно очень неудобные в мокрую погоду.

На самом верху находится маленький храм с пирамидальною крышей, откуда открывается широкий вид на тридцать или на сорок миль в окружности; с одной стороны виден золотой храм, в котором, как говорят, хранится много драгоценностей. Золоченый купол храма блестит на солнце. Внизу река Кавери, остров Срирингам со своими посадами, а вдали синеют горы. Сойдя вниз, я не нашел моих спутников, но в замен этого познакомился с одним Индусом очень красивой наружности. Если судить по лицу с правильными чертами, то это был Ариец из касты браминов и по всем признакам интеллигентный человек. Узнав, что я не Англичанин, он разговорился со мною, как будто мы были знакомы несколько лет. Между прочим, он сообщил мне, что в городе очень мало Англичан и что все войска ушли в Бирму.

На мой вопрос о приезжих иностранцах и бывали ли здесь Русские, он ответил таинственным тоном, что он Русских никогда не видел, но что они придут.

Наш разговор был прерван приходом моих спутников. Услышав английский говор, мой Индус подозрительно взглянул на них, но я успокоил его, сказав, что это Американцы. Надо было видеть, как быстро изменилось выражение его лица я с каким радушием он приветствовал Американцев. Простившись с ним и пожав ему руку, мы сели в гарри и поехали осматривать золотые изделия здешних ювелиров, которые доходят до высокой степени совершенства. На станции мы успели только наскоро позавтракать куском хлеба и фруктами и сесть в вагон. [302]

Часа через два мы приехала в Танджор.

Танджорская провинция замечательна плодородием почвы, широкими ирригационными работами и славными памятниками искусства. Танджор в прежнее время при туземных князьях был центром образованности для всей Южной Индии и теперь имеет много учебных заведений. Он славился когда-то своими шелковыми и суконными материями, но в последнее время эта отрасль промышленности, благодаря ввозу дешевых английских произведений, приходит в упадок.

Когда мы прибыли в Танджор, то первым делом хотели отдохнуть после утомительной езды по железной дороге. Но отдыхать было негде, Англичане точно нарочно захватили все комнаты, и мы в самый жар отправились осматривать город. На этот раз мы нашли только гарри, или двухколяску, в которой можно только лежать на ценовке.

Тряский экипаж, близкое соседство нашего голого возницы, с красивым добродушным лицом, сильно не нравились молодому Американцу, не выносившему запаха кокосового масла, которым было намазано тело Индуса. Вид громадной пагоды Шивы совершенно примирил меня со всеми неудобствами.

Я не хочу входить в излишние подробности и повторять все то, что я говорил об индусских пагодах и отмечу только характерные черты, которыми отличается эта пагода от других, виденных мной. Прежде всего нас поразила тишина и спокойствие вокруг пагоды. Не было толпы браминов, нищих, богомольцев, торгашей.

Встретили нас два, три мальчика и какой-то старик.

Майданам с колоссальным черным быком из цельного куска сиэнита привлек прежде всего наше внимание. Бык, в лежачем положении, обращенный головой в святилищу, действительно очень велик (вышина его двенадцать футов и длина шестнадцать футов). Он блестит на солнце от толстого слоя жора и кокосового масла, выливаемого на него богомольцами, которые убеждены в том, что их бог (нанду) выходит по ночам прогуляться по окрестностям Танджора.

Но замечательнее всего громадная пирамидальная башня, построенная из кирпича и находящаяся по средине двора (не у входа, как в других местах) и увенчанная громадным монолитом.

Не говоря уже о гипсовых украшениях, которыми [303] испещрены стены сверху до-низу, башня заканчивается, сак и всегда, павлиньим хвостом и веерами. По своим размерам и вышине она одна из самых высоких в Индии.

Внутренность этой башни мы не могли видеть и только сосчитала в ней шестнадцать этажей (вышина тридцать три сажени). Интересно, что в числе разнообразных фигур, украшающих гопуррам, находится одна фигура с типичным лицом Англичанина, в широкой шляпе, — факт доказывающий недавнее происхождение многих украшений. С этою фигурой связано было предсказание, что такие люди современен будут повелевать в Индии.

Очень вероятно, что это предсказание выдумано post factum.

Двор окружен любопытною колоннадой с нишами, в которых находится лингам из черного полированного гранита.

Фрески на стенах исполнены безо всякого изящества и изображают разные эпизоды из индусской мифологии.

Мальчик, суетившийся около нас, знаками объяснил нам, что он хочет показать нам еще кое-что очень интересное. Он сбегал за каким-то стариком, который явился со связкой ключей и показал нам портреты Танджорских раджей.

Раджи в красивых праздничных нарядах изображены, должно быть, в то время, когда индусская портретная живопись, если судить по этим образцам, находилась в периоде младенчества. Это скорее малярная работа, чем живопись. В этих портретах большее внимание обращено на аксессуары, а не на лица изображаемых раджей.

Надо зам сказать, что Танджор еще недавно принадлежал одному из потомков Сиваджи, этому Илье Муромцу Индусов, славному вождю Махратов и основателю одного из могущественных государств в Индии.

Он выказал большое умение в борьбе с Могульскою империей на севере и мусульманскими государствами в Южной Индии. После смерти его (в 1680 г.) сын и внук его не умели удержаться на прежней высоте. Власть перешла в руки министров, которые со временем сделались независимыми владетелями, и громадные владения Сиваджи раздробились на несколько частей.

В лице Сиваджи и Махратов мы еще раз видели, как Индусы-арийцы, поселившись на плоскогорий полуденной Индии, стараются свергнуть с себя иноземное иго мусульман и [304] создать громадное государство. Махратские брамины, по словам Кэмпбелля, отличаются светлым цветом кожи, черными глазами и орлиным носом.

О храбрости их говорят постоянные войны, которые они вели с соседями.

Возвращаясь к Танджору, я должен сказать, что им владел один из потомков Экоджи — брата знаменитого Сиваджи. Занятый сначала Французами, Танджор подчинился Англичанам в 1773 г., но сохранял некоторое время своих туземных правителей. Из них замечателен Сарваджи, вступивший на Танджорский престол после Ансар Синга (в 1790 г.). — Сарваджи получил блестящее воспитание в Мадрасе. Его воспитателем был миссионер Шварц, которому благодарный Сарваджи соорудил памятник в Танджоре.

Сарваджи был замечательный лингвист-музыкант и вполне европейски образованный человек.

Он умер в 1832 г. и ему наследовал сын его Сиваджи, умерший в 1853 г.

Так как у него не было потомков мужского пола, то Англичане воспользовались этим и присоединили Танджор к своим владениям.

Грандидье рассказывает, что бывший Танджорский раджа приносил в жертву Шиве и Вишну молоденьких девочек от десяти до двенадцати лет, не знавших о том, что их ожидает и что он за это был лишен престола и заключен в тюрьму.

Конфисковав всю движимую и недвижимую собственность Танджорских царей, английское правительство оставило дочь Сиваджи в страшной бедности. Это говорит Миччау, и ему надо верить. Ей дозволено только жить во дворце, принадлежавшем ее предкам.

Дворец этот не представляет ничего особенного. Посетителя водят по целому лабиринту корридоров, комнат, украшенных фресками: показывают ему кое-какие редкости, старое оружие, часы, куклы и фарфор.

В одной зале находится скульптурное изображение богов. В другой, довольно обширной зале, меблированной во вкусе прошлого столетия, на цоколе из черного мрамора возвышается мраморная статуя Сиваджи. Войдя на террасу, я увидел громадную, семиэтажную башню с балконом и скульптурными [305] изображениями. Приняв это за пагоду, я непременно хотел поближе осмотреть ее, но мне объяснили, что башня заперта и пришла в страшный упадок. Там хранится оружие Махратов. При дворце находится библиотека и большое собрание редких рукописей.

При осмотре дворца нас провожала многочисленная прислуга, которая приставала к нам и требовала подачки...

Во дворце мы увидали двух громадных слонов, которые занимаются доставкой сена... Слоны, как и многочисленный штат прислуги, — остатки прежнего великолепия раджей.

Нам говорили, что во дворце живут родственницы бывшего раджи и его жены, должно быть уже очень старые.

Американцам непременно хотелось видеть церковь, сооруженную Сарваджи миссионеру Шварцу.

На одной из стен находится мраморная плита с надписью о заслугах Шварца.

«Чистота его жизни и безупречная его честность, ум, гласит надпись, снискали ему уважение христиан, индусов и магометан.

«Правители индусские и мусульманские выбирали этого европейского пастыря своим посредником в переговорах с британским правительством. Сия мраморная доска, свидетельствуя о его доброте, была поставлена уважающим и любившим его раджею танджорским магараджею Сарваджи».

Вблизи церкви находится пруд, в котором берут воду для питья.

Вода эта грязная и мутная, женщины, украшенные браслетами, приходят к пруду с громадными медными кувшинами. По своей пластичности они достойны резца художника.

И эту ночь пришлось провести с грехом пополам..

Громкий говор туземцев и товарные поезда мешали заснуть пораньше, а в три часа нам надо было садиться в вагон.

Местность, по которой мы проезжали, отличалась скучным однообразием. О растительности нечего говорить. Какой поразительный контраст с роскошною, богатою растительностью Цейлона. Целые версты тянутся спаленные солнцем поля, впрочем оживленные толпой людей.

В одном месте все сельское население купалось в мутной воде, тут же на берегу совершался несложный туалет. В другом месте, по колено в воде, туземцы обрабатывали свои рисовые поля. [306]

Я имел случай видеть оригинальный и очень распространенный способ черпать воду из колодца.

На вертикальном столбе прикреплена горизонтальная доска, к концу которой на цепи прикреплена балка. Рабочий, бегая взад и вперед по горизонтальной доске, собственною тяжестью играет роль гири или помпы.

Я часто наблюдал за этим, и мне всегда было страшно смотреть на рабочего, совершающего свои воздушные акробатические упражнения.

В одном месте собирали плоды, в другом самыми первобытными боронами бороздили жирное поле, а немножко дальше поселяне, за неимением тени, влезли на деревья и завтракали или обедали, чем Бог послал...

Поля, поля с сахарным тростником, рисом, пшеницей — вся эта картина напомнила мне наш Юг.

И здешние женщины, как и наши простые бабы, имеют особенное пристрастие к красному цвету. Если бы не пальмы и черные, почти голые фигуры, то я думал бы, что еду где-нибудь на юге России с его бесконечною степью.

В Виллюпураме мне пришлось расстаться с моими спутниками, которые ехали в Мадрас и оттуда морем в Калькутту. Двухчасовая остановка в Виллюпураме под палящими лучами солнца была особенно неприятна.

Буфет маленький и в нем ничего нельзя достать кроме местных апельсинов.

Brother Р. проводил меня до вагона и, пожелав мне всего лучшего, выразил надежду, что мы увидимся, если не в этом, то на том свете. Я высказал желание увидеться с ним немножко раньше, где-нибудь в Агре или в Дели, куда они должны были отправиться из Калькутты.

Пондишерри мне очень понравился своею чистотой, длинными аллеями, красивыми белыми домами. Это маленькая французская колония окружена со всех сторон английскими владениями. В городе кроме французской почты существует и английская почта и телеграф находится уже всецело в руках Англичан.

В Пондишерри много Англичан чиновников, выслуживших пенсию и предпочитающих Пондишерри другим городам Индии. [307]

Причина такого рода предпочтения объясняется тем, что в Пондишерри жить дешевле.

Для приезжающего туриста Пондишерри представляет мало удобств. Гостиницы неудобны и ничто в них не напоминает далекую Францию. Скорее можно сказать, что гостиницы Индии устроены по совершенно другим началам. И это не удивительно, так как содержатели и прислуга — туземцы и волей-неволей придали свой собственный характер этому учреждению (С другой стороны надо сказать, что Англичане обыкновенно останавливаются в клубе и в гостиницах не нуждаются.). Приезжий, конечно, обратит внимание на pousse-pousse, род маленькой коляски на трех колесах. К переднему маленькому колесу прикреплен руль, которым вы направляете коляску, подталкиваемую сзади двумя голыми туземцами.

Этот способ передвижения очень дешев, что-то 50 коп. в день.

Вот опять случай судить о материальном положении туземцев.

Не знаю каков будет порядок тогда, когда так называемая цивилизация проникнет и в низшие слои населения, когда появятся pick pockets и воровство на железных дорогах, но в настоящее время вы пользуетесь полною безопасностью. Комнату в гостинице можно не запирать, а захочешь ехать по проселочным дорогам, то не рискуешь быть ограбленным.

Я говорю все это по следующему поводу.

На станции носильщики взяли мой багаж и побежали вперед. Я следовал за ними в pousse pousse, но на повороте одной улицы они вдруг точно провалились сквозь землю. Прошел целый час, как я уже приехал в гостиницу, а их все не было. Я начал беспокоиться, но вскоре увидел их пыхтящих под тяжестью сундука. Плата полагается им самая пустяшная, что-то от 2 до 4 анна (от 10 до 20 к.).

Это, конечно, мелочи, но мелочи эти имеют некоторое значение.

Англичане укоряют Индусов в бесчестности и продажности... Лжесвидетелей, говорят они, можно достать сколько угодно. Англичане при этом забывают о крупных растратах в банках и акционерных компаниях.

Индус, правда, если возьмется показать вам лавку или вы пошлете его купить что-нибудь, то он непременно получит известный процент с продавца. Я согласен, что это нечестно, но [308] что это значит в сравнении с воровством, которое практикуется в том же Лондоне. В любой европейской гостинице на видном месте непременно красуется объявление хозяина, что он не отвечает за целость ваших вещей и просит отдать ему на хранение все ваши драгоценности. А в Индии, как я говорил уже, никогда не запираются двери и все ваше имущество цело. Я не говорю о съестных припасах, до которых Индус никогда не дотронется, боясь оскверниться.

Но и сюда проникают европейские понятия, хотя бы в виде стачек. Еще недавно базарные продавцы, не желая подчиниться новому налогу, устроили стачку. На базаре можно было достать только хлеб, мясо и рыбу, а что касается остальных съестных припасов, то они блистали своим отсутствием. Правительство приняло меры и в конце-концов уладило вопрос, уступив справедливому требованию торговцев.

Пондишерри, как город, представляет мало интереса. Одно замечательно, что французский язык здесь гораздо больше распространен среди туземцев, чем английский язык в Индии. Все туземцы знают, хотя бы немножко, по-французски.

Я не решился ехать в Вилленур для осмотра храма и ограничился прогулкой по городу.

До 5 часов все сидят по домам или, вернее, спят. После 5 часов на бульваре и на набережной появляются экипажи и гуляющие. Некоторые идут на jetee и любуются волнами. Особенно много патеров миссионеров, расхаживающих группами в несколько человек на jetee.

Что касается промышленности, то Пондишерри имеет свою специальность. Тут изговляются кресла из тростника, деревянные статуетки, изображающие богов, и разные материи, окрашенные в голубой цвет и деревянные ложки.

Индусская часть города отличается широкими улицами и большим движением. Бросается в глаза любовь женщины к украшениям.

Вы увидите украшения на руках, на ногах, на большом пальце ноги и, кроме того, в волосах торчат булавки, а кругом ушей точно бахрама из золотых монет. Как мне говорили в банке, пятифранковые монеты здесь в большом ходу, так как из них составляют ожерелья и привешивают их в носу и ушам. Оборотливому Еврею можно было бы заняться этою аферой и он выручил бы большие деньги [309] на разнице курса. Я не говорю уже о людях, но даже волы и те украшены бусами (вероятно тоже от дурного глаза) и рога их размалеваны голубою краской.

В вагоне, когда я ехал из Пондишерри к Кенжеверам, я встретился с очень интересным представителем так называемой индусской интеллигенции. — Это был batchelor of arts мадрасского университета.

Одет он был на половину по туземному, а на половину по-европейски. В ушах висели большие серьги, летний пиджак европейского фасона. Вместо панталон кисейная материя, обвернутая вокруг ног — и на голых ногах красовались туфли. Когда я вошел в вагон, то он уже разговаривал с одним Американцем.

Американец этот не был из породы globe trotter’ов, а основательно знал Индию, так как прожил в ней около 20 лет и исколесил ее ради коммерческих целей вдоль и поперек. Прислушиваясь к этому разговору, я удивился, не скажу наивности, а юношескому задору, с которым мадрасский кандидат университета старался блестнуть своими сведениями об Америке.

Он расспрашивал решительно обо всем, желая показать этим, что он читает газеты от доски до доски, и Американец отвечал ему с тою снисходительною небрежностью, с которою отвечают любознательным и развитым мальчикам.

Зашел конечно вопрос о конгрессе Индусов, который собирался в Калькутту и высказал свою программу.

Из слов мадрасского batchelor’а можно было видеть, что он стоит близко к этому делу, так как отец его ездил депутатом в Калькутту...

Так как я буду иметь случай поговорить об этом конгрессе позднее, то я ограничусь в настоящее время только несколькими словами. Тут я впервые услышал лозунг индусской интеллигенции, — Индия для Индусов. Англичан он порицал за то, что они не обращают внимания на стремление интеллигенции и мечтал о том, что Индия со временем образует нечто подобно Соединенным Штатам.

Он допускал только одно — господство английского языка, который должен со временем сделаться дипломатическим языком всех племен многоязычной Индии и цементом, который свяжет все эти разнородные племена в одно целое. [310]

Когда поезд остановился на станции, в наш вагон вошел очень красивый молодой человек.

Он оказался товарищем нашего знакомца и перешел в наш вагон, потому что там, где он сидел, было много Англичан.

Сравнивая его с товарищем, нельзя было не заметить громадной разницы и в наружности и в одежде.

Сын депутата, был смуглый и не очень красивый человек. Лицо товарища его было совсем белое с правильными, тонкими чертами, с орлиным носом. Встреться я с ним в Европе, я бы никогда не принял его за Индуса а скорее за Италиянца.

Одет он был в летний пиджак, и в ушах два громадные солитера. Передняя часть головы была выбрита, но это нисколько не портило его аристократическую, полную благородства, наружность, переход его в наш вагон объяснился тем что он хотел поесть и ему не хотелось делать этого в присутствии Англичан.

В отличие от Англичан, у которых в ходу званые обеды (dinner parties), Индус обедает сам по себе, где-нибудь в углу, в стороне от людей.

«В Калькутте, говорит проф. Минаев, мне рассказывали про одного ученого брахмана, что в продолжение сорока лет он не пообедал даже вместе со своею женой, и в продолжение всего этого времени сам готовил свой обед, конечно далеко не изысканный, хотя брахман этот человек очень состоятельный». (Очерки Цейлона и Индии ст. 260.)

Красивый брамин повернулся ко мне спиной и, нагнувшись всем туловищем вперед, приступил к сложному обряду еды. С необыкновенною ловкостью он бросал в рот пищу. Когда он пил воду, то губы его не касались кувшина, и вода прямо попадала в горло. Его мадрасский товарищ поперхнулся и пролил несколько капель на свой светлый пиджак.

Когда завтрак закончился бетелем, он обернулся к нам лицом и стал разговаривать с нами.

Я знал, что это неловко и неделикатно с моей стороны, но я все-таки поставил категорический вопрос о том, что Индусы во время еды боятся дурного глаза.

Красивый брамин покраснел до корня волос, но сознался, что это правда. И вот вы видите двух образованных людей, [311] читавших Дарвина и Шопенгауэра, Шекспира и Гёте, детей браминов, кандидатов университета, которым трудно отказаться от вековых предрассудков, тяготевших над их предками. Даже способ еды остается такой, какой предписывает им предание старины, и они не поступятся ими ни на одну йоту ради европейских идей.

Коснувшись предрассудков, которых в Индии непочатый край, я сделаю, с вашего позволения, маленькое отступление и расскажу вам о предрассудках и повериях общих вместе с Индией и другим европейским народам.

Эти поверия сохранились вероятно с тех времен, когда у индо-европейского племени была одна общая родина. Возьмем для примера сову, которая как у нас, так и в Индии предвещает несчастие. Белая сова, напротив, приносит, по мнению Индусов, счастие. Если она совьет гнездо в доме, то это признак счастия и во многих домах увидишь массу гнезд.

Ворона приносит, по мнению Индусов, несчастие, и троекратное карканье ее предвещает смерть. Но в то же время, если ворона каркнет с левой стороны над женщиной, то это означает скорую встречу с любовником.

Простолюдин не произнесет ночью имя летучей мыши из страха потерять все свое имущество. Если беременная женщина увидит над собою летучую мышь, то она не разрешится от бремени до тех пор, пока мышь не вернется опять.

Довольно любопытная легенда существует о браминских утках (чаква), в которых будто бы превратилась любовная парочка. Они обречены ночью на разлуку и постоянно переговариваются друг с другом. — Чаква, не прийти ли мне, спрашивает он. — Нет, гласит ответ. — Чаква, не прийти ли мне. — Нет — чаква...

О красноногой куропатке говорится, что она влюблена в луну и ест огонь во время полнолуния. — Тоненькая птичка чаклиг предвещает дождь. — Павлин кричит и пляшет от радости во время грома. Он считается священною птицей и вместе с тем пользуется дурною славой вора. — Ястреб, сокол и коршун приносят несчастие. — Орел (garuda) непримиримый враг змей. Когда-то они были в родстве, но потом поссорились.

Индусы, чтоб обезопасить себя от змей, когда вдут в поле или ложатся спать, три раза произносят имя гаруди. — Журавль [312] очень хитрая птица. Голуби приносят счастие дому, в котором живут. Если женщина в отсутствие мужа увидит парочку голубков, то это значит, что муж скоро вернется.

Кукушка приносит несчастие, хотя если она кукует с правой стороны, то это означает удачу.

Папия из пород попугаев кричит, всегда «глаз пропадает». Это оттого, что один человек, бывший свидетелем нехороших дел, произнес эти слова и превратился в попугая.

Суеверные люди боятся сделать что-нибудь нехорошее в присутствии попугая из боязни, что он выдаст.

Местность, по мере приближения к Чинглепуту, делалась живописнее. Рисовые поля, в которых по колено в грязи работали женщины, сменились озерами, окаймленными горами.

В Чинглепуте я расстался со своими спутниками и вскоре затем прибыл в Конджеверам.

На станции я очутился в положении человека, который попал в дремучий лес и сознает вполне свою беспомощность и одиночество. Станция маленькая, без буфета, из прислуги никто не говорит по-английски, а начальник станции, на которого я надеялся, как на каменную гору, оказался брамином, совсем непонимающим по-английски...

Объяснив кое-как, чтобы снесли вещи в помещение первого класса, я не знал, что делать дальше. Мой приезд в этом забытом уголке возбудил немалую сенсацию.

Но вскоре блестнул луч надежды. Выручил меня из моего затруднительного положения один молодой Индус, говоривший по-английски. Узнав о цели моего приезда, он вызвался проводить меня до ближайшей пагоды.

Мы отправились туда пешком через индусскую деревню. Дорогой он рассказал мне, что он католик, воспитывался в Тричинопалли, а теперь, заброшенный среди язычников, чувствует себя ужасно одиноким.

Из слов его видно было, что христианство для него не пустой звук. Все его симпатии и лучшие воспоминания сосредоточились около того времени, когда он воспитывался у патеров в Тричинопалли.

О браминах и язычестве он говорил с отвращением и ужасом.

— Вы не знаете, сказал он, — как мне трудно жить: я один [313] христианин среди язычников. Хорошо еще, что начальник станции меня любят, а то просто житья нет.

— Никто не хочет держать христианина в своем доме, жаловался мой новый знакомый, — пищу я должен готовить себе сам, а затем, когда настанут языческие праздники, то мне бывает положительно жутко. Я так удивился, когда мне сказали, что сюда приехал иностранец: в нашу глушь никто не приезжает.

О пагоде около станции скажу очень мало — это было в маленьком виде то, что я видел в Мадуре и Танджоре. Но я не сожалел о своей прогулке. Вечер был прелестный; после знойного дня настала прохлада, луна своим фосфористым блеском освещала деревню, маленький пруд, чудовища, которые точно живые глядели на нас. Серьезный тон моего спутника, одиночество, на которое он обречен, напоминали мне условия в которых жили первые христиане.

Голодный вернулся я на станцию. Хорошо, что я захватил с собою кое-какую провизию. Не малого труда стоило мне достать кипятку, чтобы заварить чай. Все эти брамины, боясь осквернения, не хотели поделиться своим чайником. После двухчасового ожидания кипяток явился, благодаря молодому христианину, и я, напившись чаю, лег спать на диване в комнате для приезжающих. Это единственное пристанище для путешественников, у которых нет рекомендательных писем к местным властям.

Комната темная, мебель плохая, но всегда имеется ванна, столь необходимая в таком жарком климате. На другое утро мы с трудом нашли экипаж. Banda представляет врытую двухволеску с крохотным воликом, который оказался очень ленивым. Благодаря примитивной упряжи, при которой нашему волику стоило только нагнуть голову, чтоб освободиться от всех своих обязанностей, экипаж останавливался каждые четверть часа. Пыль, невыносимая жара, неудобное положение в banda, в которой надо сидеть поджав ноги, медленная езда и однообразная местность — все это утомили меня даже раньше, чем мы доехали до места назначения.

Город довольно большой, с 60.000 жителями, раскинулся на большое пространство. Кроме трех больших храмов он обладает еще многими другими меньшего размера и несколькими мечетями. Улицы широкие, хорошо утрамбованные, а проселочные [314] дороги, как и вообще в Южной Индии, содержатся в образцовом порядке. Дома большею частью каменные, одноэтажные, не лишенные претензии на изящество, с колоннами и фронтоном впереди. В некоторых местах под соломенным навесом стоят каменные пагоды (три сажени высоты и полторы сажени ширины). Эти каменные глыбы во время праздников возятся по городу. Воображаю, сколько нужно людей, чтобы поднять эту махину и возить ее по улицам!

Осмотрев маленький храм, не особенно интересный, я стал подумывать о завтраке, и велел повернуть к traveller’s bungalors. Но тут и случилось маленькое недоразумение. Вместо traveller’s bungalors мы попали на большой двор с целым рядом построек. В одном из этих строений была школа, зайдя на другой двор и найдя свободное помещение, я расположился как дома и вытащил закуску. Вдруг приходит один брамин и высказывает неудовольствие на нашу бесцеремонность. Я, конечно, извинился и попросил его нельзя ли достать кипятку. Вот вода, сказал он, показывая на колодезь, а посуды у нас нет и никто вам не даст своей посуды. К счастью тут вертелся какой-то мальчик, который за деньги добыл воды из колодца и выручил нас из беды.

По дороге к большому храму мы встретили процессию. Впереди всех скакали мальчики со знаменами, на которых изображен был полумесяц; люди верхом на волах ударяли в бубны и барабаны. Затем, сопровождаемая музыкой, бубнами, барабанами, людьми с зажженными факелами, пляшущими баядерками двигалась громадная колесница. Эту колесницу несли люди на двух перекладинах (человек триста или четыреста). На колеснице рядом с троном идола, осыпанного громадными бриллиантами, сапфирами, изумрудами (Обилие драгоценностей просто изумительно. В обыкновенное время эти сокровища хранятся под ключом, который находится у коллектора. Этот же collector ведет и денежное хозяйство храма и иногда делает богатые подарки храму. Так нам показывали ожерелье подаренное идолу английским collector’ом (действительно изумительная веротерпимость).) стояли два брамина и мерно двигали громадными опахалами. Над браминами, которые стояли около идола, возвышался громадный овальный зонтик.

Внизу около самой колесницы шли люди с факелами. За этою колесницей следовала другая. Там на перекладине стояла [315] каменная пагода, пирамидальной формы, и за нею люди верхом на волах и ослах ударяли в бубны и барабаны. Кортеж двигался медленно среди обезумевшей и опьяненной восторгом толпы. Дикие, нечеловеческие криви носильщиков, изнемогающих под своею тяжелою ношей, радостный гул толпы сливались с барабанными звуками в неумолкаемый гул. Кортеж останавливался несколько раз. Вишну делал визиты другим богам. А иногда на площади идол с носильщиками совершал круговращательное движение, во время которого люди бросались ниц и старались попасть под колесницу. После этого мы отъехали в сторону и боковыми улицами добрались до храма. Оказалось, что идол уже вернулся и отдыхал в Мандапаме.

Брамин, увидев нас, повесил нам на шею ожерелья из белых и желтых цветов, но не позволил следовать за процессией в храм.

Он повел нас кругом святилища, показал нам мандапам с тысячью коллон, несколько изящных портиков, пруд с портиком по средине и пять гопуррамов, из которых один очень изящный. Он достигает 180 фут. вышины. Страшное впечатление производили все эти идолы, которых носит по городу во время маленьких процессий.

Тут есть четырехрукие идолы, слоны, змеи, лошади, павлины и т. д. Пока мы осматривали храм, толпа назойливых нищих сопровождала нас на каждом шагу и отравляла мое существование.

Брамин, взявшийся быть нашим путеводителем, все говорил о подарке (present), которого он ожидает от меня и который он разделит между сотнями семейств.

Я ответил на это, что не так богат и не могу делать таких дорогих подарков.

К нищим прибавился еще более назойливый проситель. Громадный слон стал поперек дороги.

Я подарил ему несколько монет и он в знак благодарности три раза поднял хобот на воздух, раскрыв свой широкий рот.

С брамином было труднее поладить. Он требовал сотню рупий в то время, как я мог предложить ему гроши. Но в конце кондов он не захотел обидеть сироту и принял от меня с сердитым видом несколько серебряных монет. [316] Когда мы отъехали, за нами побежала толпа голых мальчишек. Мы роздали им конфеты, чем они остались очень довольны.

Вы найдете, может быть, странным, что я так много говорю о нищих, о попрошайничестве браминов, о разных мелких неудобствах путешествия.

Но эти мелочи совсем не так маловажны, как это кажется с самого начала, и рисуют безо всяких прикрас быть страны в его будничной обстановке.

Свежего человека не может не поразить это поголовное нищенство.

Не все же объяснять характером народа! Есть тут экономические причины. Знатоки Индии, подобно Минаеву, Жаколлио и другим, объясняют пауперизм в Индии неудачною земельною политикой английского правительства, пронявшего по ошибке прежних сборщиков податей (земиндаров) за настоящих собственников земли. Англичане отняли земли у настоящих собственников и отдали их вновь испеченным лэндлордам.

Совершив эту капитальную ошибку и создав в Индии ирландские порядки, английское правительство старается выжать из Индии все, что только можно.

Я уже говорил по поводу Цейлона о налоге на соль. Этот обременительный для бедного населения налог, по словам Madras Mail, в Индии кажется еще тяжелее и невыносимее, чем в других странах, так как Индусам соль гораздо нужнее, чем другим народам.

Налог на соль, приносящий правительству 62.594.000 рупий, разоряет население и обогащает капиталистов-посредников, которые, по словам Madras Mail, наживают при этой операции 100%.

О бедности городского населения говорится очень много и очень громко в английских газетах, которых нельзя заподозрить в пристрастности или желании извратить истину.

О сельском населении заговорил директор одного земледельческого общества. Он положительно преклоняется пред трудолюбием индусского поселения, принужденного, как он говорит, трудиться в самый зной, под палящими лучами солнца, завязая в иле по колено, подгоняет свой рабочий скот. Этот поселянин мог бы, конечно, улучшить свое хозяйство, но для всякого улучшения требуется уверенность в том, что пользуешься результатом своих трудов, а этой-то уверенности, [317] по словам директора земледельческого общества, и нет у бедного индусского поселянина. Кроме обременительных налогов, неудачной земельной политики, есть еще и другие причины. Одною из этих причин является избыток населения, и вот на этот вопрос следует обратить внимание.

Эмиграция за море могла бы помочь этому делу, но переселение в дальние страны не вошло в обычай у Индусов (для высших каст путешествие по морю влечет за собой исключение из касты).

Англичане указывают на много необработанных земель в самой Индии, которые могли бы прокормить громадное население, на Ассам и на Верхнюю Бирму, как на страны с редким населением и с очень плодородною почвой.

Дорога из Чинглепута в Мадрас довольно живописная. Озера, горы, тенистые сады, дачи Англичан или богатых Индусов разнообразят пейзаж, и вы незаметно подъезжаете к Мадрасу, который со своим полумиллионным населением раскинулся на большое пространство.

Когда-то это было маленькое местечко, уступленное Ост-индской компании 1639 года.

Теперь этот главный город президентства, административный центр для населения в 31 миллион душ.

Европейская часть города отличается широкими улицами, необозримыми площадями, обширным парком. Лучшим кварталом считается mount Road. Там сосредоточены банки, гостиницы и лучшие магазины, во все это разбросано среди обширных парков. Моя гостиница по внешнему виду была очень презентабельна и со своею греческою колоннадой имела монументальный вид, но в ней, как и во всех гостиницах Индии, странная смесь азиятского с европейским. Помещение дали мне большое, несколько комнат с ванной; дело в том что если я говорю комнаты, то я ввожу читателя в заблуждение.

Весь дом составляет собственно одну большую комнату или большой сарай, разделенный перегородками на разные отделения.

Перегородки эти не доходят до потолка, так что вы слышите все, что делается у ваших соседей и чувствуете что вы не у себя дома. А иногда к вам залетают птицы, которые, покружившись над вашею головой, улетят к соседу или в сам. А то вдруг являются в вашу комнату фокусники и [318] торговцы, — вы гоните их, но они, пользуясь содействием прислуги, вторично лезут к вам.

Стол обильный со многими блюдами, но кушанья приправлены пряностями, к которым привыкли англо-индийские желудки. Звонков нет, и вы должны звать прислугу, хлопая в ладоши или кричать на весь дом «воу». — Слово «воу» произошло от бхай (брат) — и целый день вы слышите звонкие голоса выкрикивающие на все тоны «бхай», воу. — Прислуга многочисленная, но ее не дозовешься. — У каждого свое дело. Один убирает комнату, другой приносит воду, третий подает обед. Служить они не умеют. А когда вы уезжаете, то вся эта толпа босоногих, обтрепанных людей безо всякой церемонии требует бакшиш. Если не обращать внимания на эти мелочи, то гостиница все-таки из лучших. Перед окном большая лужайка, пруд, красивые пальмы. Вид прелестный в тихую лунную ночь, но москиты не дадут вам любоваться видом или мечтать; от них нет спасения даже в постели, так как в гостинице не имеется мустикеров.

Панка правда колыхается целую ночь над вашею головой, но москиты как-то ухитряются укусить вас и прогнать сон.

Мадрас со своими белыми, выштукатуренными домами имеет опрятный, щегольской вид.

Индийский чунам, которым обмазывают стены, когда высохнет, имеет вид мрамора.

В самом Мадрасе нет замечательных памятников и потому я ограничился прогулкой по городу. Прежде всего следует осмотреть форт Св. Георгия, расположенный на берегу моря. Стены, прилегающие к морю, страдают от морского прибоя. Со стороны суши я видел два ряда укреплений.

Из зданий города следует обратить внимание на бывший дворец Набаба, обращенный теперь в инженерное училище.

Постройка эта новая, в мавританском стиле, и реставрирована.

Прогулка по набережной во всяком случае интересна во всякое время дня. Народ томится около банков, пароходных компаний, контор, у берега, где разгружают товары.

Пристани нет и сообщение с пароходом происходит посредством шеллингов — неуклюжих лодок и плотов называемых катимаканами. [319]

Последние устроены очень просто. — Три бревна, связанный вместе веревками.

Индус, несмотря на волны, стоя на коленях, управляет длинным веслом.

Письма и вещи он кладет в тюрбан. Приехав на берег, он развязывает веревки, и плот разобран.

Вечером, когда спадет жар, все летнее общество собирается на набережной. Видишь массу гуляющих, красивые экипажи с чахлыми и бледными мисс.

Не менее интересна уличная жизнь. Какое разнообразие экипажей!

Туземцы обыкновенно ездят в каких-то ящиках, поставленных на два колеса. Видишь и pousse-pousse и джинрикши. А то вдруг проскачут галопом мимо вас туземцы, вооруженные алебардами. На эспланаде, отделяющей крепость от города, совершенно сельский вид; здесь ловят рыбу, там ворошат сено, а немножко дальше — пасутся сотни коров.

В аллеях с тамариндами в цвету гуляет пестрая толпа туземцев. — Днем, как вы знаете, Европейцев не увидишь на улице. Они сидят дома, и если работают в конторах, то над ними колышется панка, а сами они в одних рубашках пишут свои счета или оффициальные бумаги.

Посещая банки, конторы, я был удивлен тем, что видел везде туземцев и метисов. Европейцы только занимают высшие места, которые оплачиваются щедрою рукой. Хотя я не большой любитель зоологических садов, но заехал в «People’s park». — Парк, действительно, прекрасный, с очень хорошим зверинцем. Увидев меня, один из рабочих вошел в клетку и за шиворот вытащил маленького леопарда. Сейчас же собралась толпа, требовавшая бакшиша, и я поспешил уехать.

В Мадрасе есть тоже музей. В этом громадном здании имеется очень богатый и интересный отдел этнографии.

Там собраны, кроме образцов индусской промышленности, и произведения зодчества Индусов, которые поражают незнанием анатомии, хорошее собрание оружия, монет, затем здесь собрана фауна и рыбы самых странных форм.

Тут же имеется богатая коллекция статуй, ваз и других произведений Бирмы.

Посетителей было много, но все туземцы и я был [320] единственный Европейцем. При музее есть читальня. И там я нашел только одних туземцев. Читателей бывает двадцать пять человек в день. Мне показывали альбом с видами Индии. Альбомов этих много и фотографии превосходные.

Рядом с читальней находится зала, где читают публичные лекция.

В Мадрасе я имел случай заглянуть в некоторые редакции и получить кое-какие сведения о публицистической деятельности Мадраса. В Мадрасе издается на английском языке Madras Mail (4.000 подписч.), Madras Standart (1.700 подписч.), Madras Rimes (1.000 подписч.), Hindu (служащее интересам туземцев) имеет только 400 подписчиков. Кроме этого существуют газеты на местных языках-то, что Англичане называют veznacular press, — но они имеют очень мало подписчиков (средним числом около 400). Отсутствие подписчиков вообще является злобой дня для мадрасских редакторов, которые жалуются на то, что многие наровят прочитать газету даром у приятелей или в клубе.

Эти жалобы мадрасских публицистов едва ли справедливы, если принять во внимание, что в Мадрасе только 2.000 Европейцев, да 12.000 метисов.

Скорее надо удивляться тому, что в Индии так много газет (больше 400 газет), и если каждая газета имеет незначительное количество подписчиков, то читателей у нее много, и это очень важно. Развитие прессы сделалось возможным только благодаря учебным заведениям, которые распространили европейское образование во все классы населения. — Я уже говорил, что в Мадрасе, Бомбее, Калькутте и Лагоре имеются университеты. созданные по образцу английских.

При университетах имеются коллегии, где преподавание происходит на английском языке. В девяти Бенгальских коллегиях изучается юриспруденция, затем существует Medical college, Calcutte Sanscrit college, agra Medical college и Rurki Enginierius college. В коллегиях происходят экзамены для поступления в гражданскую службу и для студентов учреждены стипендии (до выдержания первого экзамена 5 рупий в месяц. После этого 10 рупий, а по получении степени Bachelor 18 рупий, для master of arts 25 рупий).

Если для высшего образования сделано кое-что, то этого нельзя сказать о начальном образовании. Вот что говорит Times of [321] India: Народонаселение в Индии 253.891.821, через десять лет будет 20 миллионов больше. Большая часть земель уже занята. Удовлетворить это население составляет главную задачу правительства. А что сделано? Из 253 миллионов 217 не умеют читать и писать.

Из взрослого мужского населения 96 миллионов Индусов и 25 миллионов мусульман не умеют читать и писать.

Это показывает, что еще надо сделать в области народного образования!

В редакциях, где я познакомился с редакционным персоналом, меня поразило то, что работа справляется Европейцами и туземцами.

Но надо сказать, что если туземцы царят везде, то это не особенно хорошо отражается на делах. Туземцы как-то не ценят времени. Все делается точно нехотя, после долгих переговоров.

Дело не медведь, не уйдет, вероятно думает большинство из них...

(Продолжение следует.)

Г. де-Воллан.

Текст воспроизведен по изданию: По белу свету. Путевые заметки // Русское обозрение, № 9. 1891

© текст - де-Воллан Г. 1891
© сетевая версия - Thietmar. 2022
© OCR - Иванов А. 2022
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русское обозрение. 1891