СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЗИНОВЬЕВ В. Н.

ЖУРНАЛ ПУТЕШЕСТВИЯ
В. Н. ЗИНОВЬЕВА
ПО ГЕРМАНИИ, ИТАЛИИ, ФРАНЦИИ И АНГЛИИ

в 1786 — 1790 гг.

(См. “Русскую Старину, изд. 1878 г., том XXIII, стр. 207 — 240, 399 — 440.)

В конце 1786 года, В. Н. Зиновьев возвратился из предпринятого путешествия по Англии и Шотландии в Лондон и с этого времени видаясь ежедневно с своим другом, гр. С. Р. Воронцовым, начал излагать в форме поденных записок свои впечатления и взгляды на явления общественной жизни, которые наиболее обращали на себя его внимание. Автор поденных записок почему-то избрал для них французский язык и, по видимому, мало озаботился о придании им хотя несколько изящной формы, почему они и представляют собою вполне беспорядочный образец ведения журнала. Не говоря уже о встречающихся на каждом шагу грамматических погрешностях, затемняющих самый смысл, — Записки, кроме того, страдают в не меньшей степени от вполне небрежного отношения автора к самому делу их ведения; тетради их не сшиты, измараны и частью, вероятно, утеряны, потому что нельзя, например, не заметить перерывов в годах и отсутствия их окончания.

Не смотря однако же на эти недостатки и в виду несомненного интереса этих Записок, веденных ежедневным свидетелем жизни гр. С. Р. Воронцова в Лондоне и русским туристом XVIII века, — человеком, по своему времени, развитым и образованным, нам удалось, до известной степени, восстановить хронологическую их связь, что дает возможность проследить за их автором, как в течение его жизни в Лондоне и его обратного путешествия в Россию, так, отчасти, и за его времяпровождением в Петербурге, уже по его возвращении на родину из заграничного путешествия. Писанные по-французски, таким языком, который [594] был весьма обычен людям даже высшего общества XVIII века, то есть вовсе не грамматическим, неправильным и исполненным руссицизмов, — Записки В. Н. Зиновьева представляют в оригинале немаловажный труд для читателя, который еще более усугубляется от встречаемых на каждой почти странице отступлений, лишенных исторического значения, и обращений к Богу за ниспосланные автору милости и милосердие. Понятно, что, в таком виде, журнал В. Н. Зиновьева не мог быть напечатан и читатель едва ли вынес бы из его прочтения что-либо интересное, кроме весьма тяжелого впечатления — результата его растянутости. Все это вызвало с нашей стороны его перевод и необходимое сокращение всего того, что не имеет исторического интереса, но является в виде неуместных длиннот, тяжело действующих на читателя и положительно вредящих целому.

Н. П. Барышников.

По возвращении моем из путешествия

(Т. е. по возвращении автора в Лондон из путешествия по Англии и. Шотландии. – прим. Н. Б.).

В конце сентября, здрав и невредим возвратился из моего путешествия. Я не застал гр. Воронцова, к дому которого я подъехал, и так как моя комната была занята моим двоюродным братом Сенявиным, я нанял квартиру на той же улице. Г-н Парадис (Paradis), встретив меня однажды, так настоятельно уговаривал меня заниматься геометрией, что, — не быв в силах ему отказать, — мы начали уроки и таким образом мысль, которую я имел шесть месяцев тому назад, начала приводиться в неполноте.

В половине ноября, я предпринял путешествие в Нью-Меркет, где видел скачки и общество клуба. Я возвратился в Лондон в тот день, в который из него выезжал мой двоюродный брат, Сенявин. Снова начал брать уроки у г. Парадис, но когда дело коснулось до объяснений, я усмотрел, что он не мог более мне преподавать, почему я и решился взять другого учителя, для чего и поместился у г. Вильямсона, весьма хорошего математика и очень образованного человека.

25-го ноября. По субботам я отправлялся ночевать к гр. Воронцову, где пребывал и воскресенья.

27-го. В воскресенье, я был приятно обрадован посещением [595] кн. Голицына (Здесь идет речь о какой-то князе Алексее Голицыне. См. прим. к письму 11-го января 1786 года. – прим. Кн. А. Л.-Р.) и, может быть, имел случай отплатить ему за то, что получил от его брата в Турине; но нужно сознаться, что он принял это лучшим образом нежели я (?).

5-го. Этот день был днем св. Екатерины, по нашему календарю, и после обедни я обедал у гр. Воронцова, где говорили, что один ирландский епископ Берклей (Жорж Берклей (Berkeley или Berkley), ирландский епископ, философ (род. 1684, ум. 1753 г.). – прим. Кн. А. Л.-Р.) написал книгу, в доказательство того, что тела не существуют. Намерение его было хорошее, потому что он писал в опровержение философов, которые утверждают, что все в природе — материя, почему и названы “материалистами”; но так как это обстоятельство было упущено при разговоре и, не смотря на это, все-таки продолжали высказывать суждения на эту тему, — дальнейшее слушание этого разговора делалось нелепостью. При прениях перешли к мнениям, которые, постоянно приближаясь друг к другу, никогда не совпадают, и пожелали, чтобы они были прямы; в это время, с большей горячностью, нежели бы следовало, и я принял участие в разговоре; но, размыслив в последствии, — мне стало жаль этих людей, употребляющих свой ничтожный ум на разрушение самых, так сказать, чувствительных мыслей, тогда как они могли бы употребить свои способности на приобретение реальных знаний; но г-н Вильямсон меня утешил, так сказать, мнением Болинброка (Лорд Болингброк (Bolingbroke) (pод. 1678, ум. 1751 г.) — предвестник школы энциклопедистов. – прим. Кн. А. Л.-Р.), который сравнивал спор этих философов с работами вавилонского столпотворения, которое кончилось тем, что все впали в замешательство и разошлись, не понимая друг друга.

11-го. Выйдя из дому на прогулку, я вошел в лавку, чтобы разменять деньги, и был немало удивлен: хозяин лавки разговаривал с каким-то человеком о том, что планеты не имеют влияния на поведение людей. В одной только Англии торговец салом может рассуждать о такой материи! Я взял смелость подтвердить мнение торгаша, который был против этого влияния. Сегодня за обедом я вспомнил нечто, что доставило мне большое удовольствие, а именно — что у меня никогда не было ссоры и даже в детстве не помню, чтобы я с кем-нибудь подрался.

...22-го прибыл в Бат. Довольно скучал в этом месте и кроме того с большим беспокойством провел две ночи; но они [596] мне дороги, потому что я научился следовать совету, данному многоуважаемым Виллермозом.

25-го. Слышал проповедь самого высокого содержания, какую мне когда либо приходилось слышать.

1787 год.

1-го января. Уехал из Бата и сегодня окончил мое путешествие.

2-го. Приехал в Лондон утром; вечером был у леди Пенн (Penne), где познакомился с г-м Дальтоном (Дальтон (Dalton), лондонский купец, торговавший шерстью (ум. 1805), мастер стула в масонской ложе № 259 (?). См. Thory, Acta Latomorum, I, 224. – прим. Кн. А. Л.-Р.), человеком весьма любезным.

3-го. Произошел несчастный случай с Мишенькой (Несомненно, речь идет о сыне гр. С. Р. Воронцова, графе (в последствии князь) Михаиле Семеновиче Воронцове. – прим. Н. В.), которому кормилица, упав на него, сломала ногу.

7-го. Пробыл с Мишенькой одну из страшных и полезных ночей.

11-го. Приехал Сен-Мартен (Сен-Мартен (Louis-Claude de S-t Martin) pод. 1743, ум. 1803, основатель секты известной под именем мартинистов. В его биографии, помещенной в Nouvelle Biographie Generale (XLIII, 65), читаем следующее: “Vers 1786, S-t Martin fit. un voyage en Angleterre, ou il se lia etroitement avec le teologien William Law; il se prit surtout d'affection pour les Russes, qui lui parurent plus portes au spiritualisme. Le Prince Alexis Galitzine devint son eleve et son ami, et l'emmena visiter l'Italie en 1787”. - прим. Кн. A. Л.-Р.) и остановился у г-на Тимана.

12-го. День моих именин; я его увидел (т. е. Сен-Мартена) вечером и это свидание доставило мне великую радость.

19-го. Обедал у кн. Голицына и перед вечером началась речь, которая подала мне мысль, что теперь многие начинают добиваться познаний с излишним пылом (avec trop d'ardeur) и, мне кажется, что этот пыл служит препятствием дальнейшему преуспеянию, которого следует желать. Но если бы этого в действительности и не было, то все-таки чрезвычайно мучительно переходить разные ступени и лишь шаг за шагом достигать цели, до которой может достигнуть всякий. Особы эти, кроме того, чрезмерно привязаны к свету и, уж по этой одной причине, не могут приносить ему пользы, что однако же здесь должно [597] считаться одной из важнейших целей, а такое действие иногда отталкивает людей, видящих в других столь странный способ поведения.

23-го. Открыт парламент, но так как я еще в прошлом году видел его открытие, то на этот раз не поехал на эту церемонию.

26-го. Провел вечер у гр. (не разобрано фамилии), датского посланника, и приехав несколько рано, видел беспокойство, с которым хозяйка дома устанавливала столы для игры. При этом случае, я не мог не подумать, что люди весьма часто делают себе нескончаемый труд, заботясь о доставлении удовольствий для себя и для других. Сколько приготовлений замечается в особенности в устройстве больших обедов, сколько тысяч людей этим заняты! — а результатом является то, что остаются с полчаса времени за столом и часто этот несчастный получас нам кажется за целый день! Когда же людское поведение не будет вызывать восклицание: “О тщеславие, тщеславие!” — Лучший на это ответ, быть может, будет: никогда в этом свете!

В этом обществе я видел принца Вельского и г-жу Фиц-Герберт (Принц Вельский, Георг, в последствии регент и наконец король английский под именем Георга IV (род. 1762. ум. 1830). Г-жа Фиц-Герберт (Мария-Анна), р. 1754, ум. 1837, вдова Томаса Фиц-Герберта (ум. 1781), известна была своей красотой и неограниченным влиянием на принца Вельского как с женитьбы его, так и после. – прим. Кн. А. Л.-Р.). Я в первый раз видел принца в обществе, намеревался быть ему представленным, но, не знаю право, что меня от этого удержало. Здесь я также некоторое время смотрел на игру “в фараон” и это мне напомнило безрассудство, которое я сделал в Дрездене. Но худшее из всего, что мне здесь приключилось, было то, что я сильно простудился.

28-го. Был в обедне и моя простуда почти прошла. Обедал у гр. Воронцова, где видел вновь приехавших сира Брауна и его товарища по путешествию, барона Мюниха.

30-го. Годовщина рокового дня для Карла 1-го, который, как известно, был приговорен и казнен своим собственным народом, — происшествие не только необыкновенное, но беспримерное; желательно, чтобы оно навсегда осталось единственным в этом роде и было бы первым и последним. В царствование Карла II-го, парламент установил пост в этот день и в Лондоне есть особенная для этого церковная служба. Те из духовных [598] отцов, которые желают, в обществе канцлера отправляются в Вестминстерское аббатство присутствовать при богослужении и проповеди, которая говорится одним из вновь поставленных епископов. Сегодняшний раз проповедь говорил епископ Оксфордский, но духовные отцы не присутствовали, кроме канцлера, которому обязательно находиться при богослужении. Нижний парламент тоже участвует при отправлении этого богослужения в часовне, где спикер, который, так сказать, канцлер нижней палаты, должен находиться. Проповедь в часовне нижней палаты говорится капеланом.

Обедал у графа, где после обеда имел оживленный разговор с г-м Сальведра (Salvedra) (По всей вероятности, не Сальведра, а Сааведра (Saave1) По всей вероятности, не Сальведра, а Сааведра (Saavedra), испанская фамилия, старший член которой носит титул герцога Ривас (Rivas).), о человеческих наклонностях; он хотел их все подвести под уровень инстинкта!

Париж. — 20-го июня 1787 года.

По-видимому, этот труд (ouvrage) перервался на более продолжительное время нежели в действительности. Находясь под влиянием тысячи необъяснимых обстоятельств, я сделал привязанность к девице Юм, и вскоре это отняло у меня возможность продолжать мои уроки алгебры, которые меня достаточно занимали. В это время я имел случай познакомиться с доктором Грив (Grive), который настолько поглотил мое внимание, что я сочинил для него нечто о бессмертии души. В это же время я познакомился с Шоинборн (Schoinborn) (Не следует-ли читать Шельбёрн (Shelburne), в последствии лорд Лабдедоун? - Кн. А. Л.-Р.). Я был свидетелем того, что случилось с г-м Парадис, относительно избрания Провидением необыкновенного способа, чтобы установить его на истинном пути. Я сам едва не заболел, когда во время посещения меня гр. Воронцовым прочел ему, что я написал для г-на Грив, и, не смотря на слабость, ко мне в самую минуту битвы (combat) возвратились силы. В конце мая, я оставил Англию, проливая слезы, как о гр. Воронцове, так еще более о Мишеньке, который был весьма тронут моим отъездом. За исключением, того, что проломили верх моей кареты и что я, не зная об этом случае, уплатил что запросили за ее сохранение, я совершил весьма счастливо переезд. В тот день, в который я покинул Кале, погода была очень дождлива и в карету ко [599] мне налилось много воды. В мой приезд я видел Шантильи и прибыл сюда 26-го мая. Одевшись, я отправился к нашему послу (Т. с. Иван Симолин, русский посланник в Париже (1784 — 1792).) и к княгине Голицыной (Кн. Наталия Петровна Голицына, рожд. гр. Чернышева (род. 1741, ум. 1827). – прим. Кн. А. Л.-Р.); но должен был возвратиться обратно к себе, по причине усталости моих лошадей.

27-го. Был в нашей церкви, где праздновался Троицын день, и здесь познакомился с г. Кошелевым (Родион Александрович Кошелев (ум. 1827 г.), в последствии обергофмейстер, известный мистик. Ж. Варвара Ивановна NN. – прим. Кн. А. Л.-Р.), у которого в тот же день обедал; тут же познакомился и с его супругой г-жой Кошелевой, одной из превосходнейших мною встреченных душ. Они отчасти и были причиной, что я решился продолжить мое отсутствие из отечества. Боже Всемогущий и Всеведующий! снизойди благословить мои добрые намерения и направь шаги мои сообразно Твоей воле и на служение к прославлению Твоего имени!

Познакомился с графиней Разумовской и мы проведи два дня, после восхитительного вечера, в назидательных разговорах, до двух часов. Что сказать тебе, мой дорогой друг? Я желал бы передать тебе лишь тысячную часть, но нужно сознаться, что я — несчастный, с слабым, всегда готовым воспламеняться сердцем, когда не нужно! Не смотря на то, что случилось со мной в Лондоне, я был близок сделать новую привязанность и излечился от нее странным образом — на прогулке в Эрменонвиле; там покоится прах Ж. Ж. Руссо! Я сделал много поездок по окрестным деревням, между прочим был в деревне герцогини де-Бриссак, от которой получил премилое письмо. Тут встретил моего благодетеля Жиро (Жиро, доктор медицины и магнетизер, содействовавший вступлению автора в масонский орден. Об нем будет подробно говорено дальше в “Воспоминаниях”. – прим. – прим. Кн. А. Л.-Р.). Отсюда я сделал поездку в монастырь Трапистов, где познакомился с братом Проспером, в комнате у которого нашел картину, которую, с давнего времени, желал заказать для себя. По возвращении (вероятно, в Париж), для редкости случая ездил в Пале-Рояль — место, где (об котором?) ни с кем не говорят ни слова. Г. Кошелев 20-го отсюда уехал и оставил меня на попечении отца Жиро, у которого я сегодня обедал и где получил хороший урок и подтверждение того, что человек должен непременно посещать общество, чтобы с большей ясностью замечать свои недостатки. Речь об английском языке убедила меня в моем чрезвычайном самолюбии. [600]

Тур. — 24-го июля 1787 года.

Прекрасна мысль г-жи Кошелевой, которая в своем детстве думала видеть написанное на луне слово: “Бог” — слово, которое для мыслящего существа должно читаться на каждом древесном листке! Смотря на красоту неба, на облака, я восклицал: “Какое могущество Того, Кто сотворил все это, кто оживил своей волей все, что мы видим; лишь одному Его слову все подчинилось, все вошло в повиновение! Каково должно быть величие, окружающее Его престол! Каково счастье предаваться таким мыслям! Какое зрелище может сравниться с созерцанием природы!”

2-го ноября. Ла-Галандри. Прежде отъезда из этой деревни должно сказать, что я выехал 24-го июня, в воскресенье, после обедни. В дороге ничего замечательного не случилось; на другой день, сделав 20 станций, я приехал сюда около 7-ми часов, найдя уже хозяев (т. е. Кошелевых) поселившихся здесь; в этой деревне. Однажды мы обедали у г. Кон (Caun), с которым я имел очень оживленный разговор о Кромвеле, и, находясь в несколько возбужденном состоянии, вследствие изрядной порции выпитого мной вина, у меня возник с моим хозяином и другой разговор, но все-таки в более благоразумной форме нежели тот, который у нас с ним был в карете, на дороге в Тушан (Touchant), по поводу поведения министров в политике. Сколько неудовольствий причиняешь себе излишней горячностью! Не знаю, каковы другие, но, что до меня касается, я — олицетворение греха и ничтожества! Здесь я довольно хорошо употребил время: утро было употреблено на чтение с маленькой Коко и с ее матерью, а послеобеденное время было разнообразнее. Я имел несколько споров с хозяйкой дома и в одном из них я сознаю себя очень виновным, потому что был весьма груб; но, с одной стороны, я имел случай видеть ее кротость и великодушие, с другой — что споры, чтобы быть полезными, должны производиться не иначе, как с глазу на глаз.

Приключившаяся апоплексия старому Сен-Мартену привлекла в здешние края его сына (см. примечание к письму от 11-го янв. 1787 г.), который, прибыв к нам на три дня, имел случай произвести бесконечное добро. При этом, я имел возможность видеть очень дурное качество моего сердца, которое, надеясь на милосердие Божие, с помощью Его милости изменится. [601]

Велика милость Всемогущего Существа, что она дает возможность узреть наши пороки!

Возвращаясь с вод, графиня Разумовская проехала чрез Тур и пробыла в нем один день, находясь в весьма жалком состоянии относительно своей души.

Назад тому 8 дней, как Кошелев уехал в Париж, чтобы найти квартиру, а я остаюсь здесь с его супругой, с нетерпением дожидаясь (впрочем, не с таким, с каким бы было должно) его письма, которое должно решить наш отъезд. Имея в виду достаточно привлекательные приглашения в Лион, я уже более месяца готов туда отправиться, но г-жа Кошелева меня удержала и так как она также решила мой приезд сюда, то я и этому подчинился, чтобы кончить начатую службу.

Примечание. С этого места продолжение журнала, в форме писем, адресовано: “a ma chere soeur”, вероятно, в смысле масонского братства, а так как в журнале повторяются местами слова “ma soeur” с прибавлением “Barbe”, то мы, кажется, не ошибаясь можем полагать, что эти письма адресованы к Варваре Ивановне Бошелевой, супруге Родиона Александровича Кошелева.

Н. П. Барышников.

Лион. — 11-го ноября 1787 года.

Вот я счастливо и добрался сюда, моя дорогая сестра. Со вчерашнего вечера я еще не видел ни Милане (Милане (Millanais, avocat du Roi a Lyon), один из влиятельных масонов лионских, автор сочинения: Reponse aux assertions contenues dans l'ouvrage ayant pour titre: De conventu Latomorum apud aquas Wilhelminas. Lyon, 1784, in 8. В 1793 умер на эшафоте, в Лионе. См. Thory, Acta Latomorum I. 372, II. 354. – прим. Кн. A. Л.-Р.) (Millanais), ни Виллермоза (О Виллермозе см. примеч. к письму от 18-го дек. 1785 г.), но сколько здесь, столько же и в дороге часто думал о вас.

9-го. В 4 часа я выехал; с большим нетерпением дождался восхождения солнца, чтобы оно осветило мне интересовавшие меня виды.

10-го. Спустился с довольно высокой горы Таран (Taran), и, идя пешком, остановился на несколько минут, пораженный спокойствием, всюду царствовавшим! Я думал о вас, дорогая [602] сестра, о вас, находившейся в то время в самом шумном городе в мире.

11-го. Был у обедни, в церкви св. Иоанна, которая весьма замечательна.

12-го. Был у Милане, который, вероятно, вследствие своих занятий, не мог меня видеть; Виллермоз, который должен был посетить меня утром, тоже не приехал... вот, дорогая сестра, и несчастья! Но я утешаюсь, зная, что эти люди так заняты, что только дела самой большой важности им мешают меня расцеловать. Нужно вам сказать, что я занимаю теперь ту же комнату, в которой имел случай сделаться христианином.

13-го. Наконец, я виделся с этим превосходным Виллермозом! Сегодня я должен был быть у него в 10.30 часов. Как нежно я целовал его! Мы не хотели разлучаться; он был окружен письмами. Чтобы дать вам понятие, как заняты эти достойные люди, скажу вам, что он не имел время разобрать свои письма, за три года полученные; он передал мне, что в течение недели он ищет свидания с Милане, но последний также не имеет свободного времени. Я имел с ним весьма интересный разговор о чтении св. писания, которое главнейше состоит в таинственности, которая окружает большую часть периодов, одним словом, мы говорили о том, как нужно читать св. писание.

Я отыскал прекрасную квартиру с Жиро (Giraud), который будет стоять вместе со мной, — это отель “Мира”.

14-го. Сегодня видел принятие в орден, которое произвело на меня сильное впечатление и чрез которое, назад тому почти два года, я также прошел и сам. Здесь я имел случай расцеловать дорогого брата Милане.

15-го. Вот я наконец и в отеле “Мира”! Да ниспошлет мне его Господь и да послужит мое успокоенное сердце ему обителью!

18-го. Уже несколько дней я не беседовал с вами, моя дорогая сестра, но весьма часто о вас думал. Сегодня с дорогим братом Жиро я был у обедни и на возвратном пути имел весьма интересный разговор с одним из наших, г-м Гренвилль (Гренвилль (de Grainville, officier au regiment de Foix) был в числе масонов, созванных на парижские конвенты 1785 и 1787 годов. Thory, Acta Latomorum, II. 94. – прим. Кн. A. Л.-Р.) (Grainville); он, между прочим, отнял у меня эту большую охоту к магнетизму (ce grand desir pour le magnetisme), но дал более ясную мысль о лунатиках. Я должен заметить здесь два [603] необыкновенных случая, которые были с дорогим Жиро: первый — с одной особой, которая его нашла в неизвестной для нее деревне, а другой — с женщиной, находившейся в лунатизме, в Париже, и состоявшей на службе, в конторе одного нотариуса.

20-го. Сегодня, с дорогим Жиро и сильно любимым мной Виллермозом, я присутствовал на усладительном (delicieux) обеде у одного из наших, г. Гренвилль. Я затрудняюсь вам выразить мною ощущаемую радость, вследствие моего нахождения в этом добром обществе. Дорогой Виллермоз мне передал одно обстоятельство о наших действиях, о которых я никогда не думал, но которое тем не менее совершенно верно.

21-го. Был сегодня у г. Превенсаль (Previncale), где, как первобытные христиане, мы вместе читали. Я весьма часто о вас думаю.

25-го. Надо путешествовать, чтобы быть в состоянии записывать свои мысли, которые могли бы быть интересны; перемена предметов их рождает — вот причина, почему до сегодняшнего дня я не мог вам ничего сообщить. Был в обедне с дорогим Жиро и потом обедал с моими дорогими братьями и весьма приятно провел время. После обедни видел одно собрание, мной еще невиданное и возбудившее во мне многие размышления.

О парижском парламенте получаются весьма дурные слухи; боюсь, чтобы все это не кончилось дурно.

10-го декабря. Накануне дня моего рождения, хочу вам дать отчет в моих действиях за это время, и так: 7-го вечером, я находился в большом обществе моих друзей и имел случай пользоваться их познаниями. 8-го у нас обедал Виллермоз и Гренвилль и я имел случай видеть одну из сторон огромной пользы, когда принадлежишь к этому обществу, потому что почти все его члены навестили моего товарища Жиро, который болен. Здесь был также и Милане, который говорил весьма верно о человеческой воле. 9-го был в нашем собрании. Что за счастливые для меня здесь минуты, моя дорогая сестра! Да славится вечно имя Всемогущего Бога!

11-го. Сегодня день моего рождения, и так, скажу вам, дорогая сестра, что мне 32 года. Наша здешняя жизнь есть постоянная школа. Счастливы те, которые стараются воспользоваться получаемыми ими уроками! Я нахожусь теперь относительно этого в весьма выгодном положении; если этим случаем не воспользуюсь, — вина падет на меня; но надеюсь, что милосердием Всемогущего и с помощью моего дорогого стража, я воспользуюсь выгодою моего положения. Я один, без общества, без родных; друзья, которых я [604] имею, заняты другим делом; вот почему, чтобы достигнуть положения душевного довольства, мне нужно искать помощи в другой стороне; но полагаю, что, отыскав ее, моя келья (cellule) будет для меня везде приятнейшим достоянием, — а это большое счастье, моя дорогая сестра!

16-го. Я, кажется, говорил вам, что надо путешествовать, чтобы быть в состоянии писать интересный журнал. Я веду здесь жизнь столь однообразную, что, в самом деле, я не знаю, что вам сказать, потому что, если бы я повторял вам каждый день, что весьма часто о вас думаю, — я боюсь, что это могло бы вам наскучить.

19-го. Скажу вам нечто, что, может быть, вас удивит, а именно: что, не смотря на то, что нахожусь в среде особ, исполненных больших познаний, мое к ним горячее уважение уменьшилось, и, полагая, что достаточно хорошо остаться таким, каков я теперь, я молю Всемогущего Бога употребить свое влияние, чтобы меня поддержать в настоящем моем состоянии духа.

25-го. Сегодня исполнилось два года, что, по милости Всемогущего, я имел счастье сделаться христианином (это обстоятельство подробно объяснено дальше в “Воспоминаниях” автора.), чрез дорогого брата Виллермоза, с которым я был в церкви св. Иоанна, также, как и в тот знаменательный день! Я только теперь вспомнил, что забыл вознести благодарение Богу за эту великую милость! Разве я не окаянный?

26-го. У меня обедали Мольер и Пагануцци (Moliere et Paganuzzi), и эта трапеза была поистине братская.

1788 год.

21-го января. Сегодня я обедал у декана (doyen), где назад тому два года я также был на обеде, который возник в моей памяти, со многими подробностями, возбудившими во мне большое удовольствие. “Славны бубны за горами!” Прежде нежели приехать сюда, я воображал, что речи лиц, которые предаются почтенному занятию когда находятся вместе, должны лишь касаться его, но увы! — теперь я усматриваю, что только в уединении может развиться истинное чувство. Постараюсь, на сколько могу, воспользоваться этим. [605]

23-го. Вчера обедал у Виллермоза, где чрезвычайно хорошо провел время, а сегодня у г-на Браун, который имеет детей, из которых меньшой, кажется, очень умен; но его заставляют очень много работать, задавая ему часто вопросы, и мне кажется, что уместней, чтобы предлагали вопросы дети, а не их спрашивали.

1-го февраля. Был весьма неудачный день, потому что я провел его в спорах — утром о магнетизме, а вечером о браке; но за то я и не мог заснуть до 5-ти часов. Вы знаете, что я всегда думал, что споры никуда не годятся, и ночью принял решение никогда не принимать в них участия; в этом решении я еще более утвердился, встретив брата Мольера, который мне сказал, при моей у него исповеди, что Иисус Христос никогда не спорил. И так, будем просить Иисуса Христа, чтобы он дал нам силы избегать споров и быть воздержными в наших речах. “Возложи хранение устам моим!”

25-го марта. Препятствия мешают моему путешествию в Лондон и ставят меня в необходимость возвратиться к сентябрю месяцу в Россию.

Рюминьи. — 21-го мая.

Вот я и покинул Лион еще с 19-го числа, прожив в нем шесть месяцев и девять дней. Не смотря на то, что я обещал вам мой журнал лишь из Швейцарии, но не могу же я разговаривать один! — Почему и скажу вам, что, чрез пребывание в Лионе, я достиг нескончаемого блага и молю Всемогущего, чтобы он снизошел усовершенствовать его еще более и довершить на мне свою, работу. Вечером того же дня, я приехал в Гренобль; но на другой день мне встретились препятствия ехать в деревню г-на Тура (Tour), только 21-го числа я мог это исполнить. Войска окружили парламент и я (вижу?) в числе патрульных в городе (Les troupes avaient investi le Parlement et je suis (vois?) des patrouilles dans la ville), — что произвело на меня странное впечатление. Большое несчастье, когда государь обязан употреблять военную силу, чтобы насиловать своих собственных подданных, вместо того, чтобы употребить ее на их защиту!

22-го. Был в Картезианском монастыре (Grande Chartreuse). Мы вышли в хорошую погоду, но на дороге были застигнуты дождем и я совершенно измок; по приходе же нашем, погода прояснилась; мы с трудом спускались в долины и всходили на крутые [606] подъемы, одним словом, — здесь всего было в волю. Я не осмеливаюсь выразить моего мнения о духовном обществе монастыря, чего, бы мне весьма хотелось, но мои мысли для этого не достаточно ясны. Уже в совершенно другую погоду, вчера, 23-го, мы возвратились в Гренобль. Я доволен начать путь в Швейцарию и прошу Милосердого Творца, чтобы снизошел благословить его и позволил мне, чрез Свою неисчерпаемую доброту, вынести из него возможную для себя пользу.

Немур. — 7-го ноября.

И так, это адресовано к вам, моя дорогая сестра; беспокойства, которые мы испытали прежде отъезда из Ла-Галандри, вам известны, а между тем они были излишни, потому что все пошло отлично. С нами случилось, добрая сестра, то, что случается весьма часто — мы беспокоились тому, чему не следовало беспокоиться.

В этот же вечер мы доехали до Орлеана и вчера утром я убежал (et hier matin je me suis enfuis), с решимостью сопровождать вас в Этамп (Etamp), где мы расстались, потому что я, так сказать, был обязан вас сопровождать до этого места. Тем не менее, я благодарю небо, что оно выразило свою волю, чтобы я докончил что начал, и чтобы сознал ничтожность моих услуг, потому что сделал лишь то, что был обязан сделать. Как возблагодарить мне доброго ангела, который внушил мне мысль говорить с вами, в вашем отсутствии!

Было еще светло, когда я достиг Фонтенбло....

Примечание. Вслед за сим помещаемый отрывок из дневника В. Н. Зиновьева представляет собой несшитую тетрадь на синей бумаге, в лист. Отрывок этот без начала и конца и веден уже по возвращении из заграничного путешествия. Вследствие утраты его заголовка, он не обозначен никаким годом, но, основываясь на происшествиях, о которых в нем упоминается, его с полной достоверностью должно отнести к 1790-му году. Этот отрывок веден по-русски, и касается не лишенных интереса эпизодов о многих лицах высшего петербургского обществе, а частью и придворной жизни того времени. В это время В. Н. Зиновьев пережил уже весьма многое, почему взгляд его на многое, как нам кажется; изменился, и в его суждениях этого времени проглядывает несвойственный ему, в прежнее время пессимизм и чрез меру строгие воззрении на различные явления того времени, сами по себе совершенно невинные и безвредные. Как бы то ни было, но отрывок этот [607] заслуживает полного внимания и любопытен уже потому, что упоминает о некоторых фактах петербургской жизни того общества, в котором вращался автор дневника, до сего времени мало или вовсе не известных. Очевидно, что существует заметный пробел между началом этого отрывка и возвращением автора в Петербург из путешествия, — отсутствие заголовка к этому отрывку еще более подтверждает это мнение. Утрата начала этого отрывка из дневника В. Н. Зиновьева и продолжения его заставляет невольно сожалеть о них, в виду близкого знакомства автора с лицами, о которых он пишет, и той среды, в которой он вращался в Петербурге и которая была ему известна во всех подробностях.

Н. П. Барышников.

1790-й год.

5-го октября. Нравы у нас так расстроены, что нигде таких вещей не делается, как у нас. Князь Куракин (В 1790 году кн. Александр Борисович Куракин находился еще на жительстве в своем “Надеждине”, почему автор, без сомнения, говорит о князе Алексее Борисовиче Куракине. В это время он служил под начальством Алексея Ивановича Васильева (в последствии графа), в канцелярии генерал-прокурора кн. Вяземского. – прим. Н. П. Б.

Сомневаюсь в справедливости этого примечания. Из подлинной переписки кн. Александра Борисовича видно, что он в июне 1792 годе выехал из Петербурга в саратовское свое имение; следовательно, он был в Петербурге еще до вступления императора Павла на престол. – прим. Кн. А. Л.-Р.) дал бал, где не только три актрисы находились, но и любовник их! При самых развращенных нравах в Париже сего не делают. Еще заметить здесь можно, — дороговизна чрезвычайная, которая здесь и непонятна: как люди с посредственным состоянием жить могут?

6-го октября. Пробыл целый день у Варвары Ивановны, и тут Родион Александрович (Муж и жена — Кошелевы. В Вышебешском архиве находятся письма Кошелевых к автору дневника, из которых усматриваются их дружеские отношения. Во время путешествия Кошелевых по Европе, их дом служил сборным местом для русских масонов. В. Н. Зиновьев познакомил с Кошелевыми и ввел в их общество Сен-Мартена. – прим. Н. П. Б.) оказал свое лукавство, — осматриваясь, нахожусь ли я в комнате, чтобы сказать обо мне, что я крепко играю. Век живи и век учись! пословица выйдет справедливая: “чтобы узнать другого, надобно пуд соли вместе сесть. — Разговор за столом был, большей частью, о картах”. [608]

8-го октября. Обедал, в день рождения, у Варвары Ивановны, которая была опечалена болезнью дочери своей. Погода так дурна, что все в городе почти не могут, начиная от государыни и наследника, у которого Сергей Иванович (Сергей Иванович Плещеев (умер в 1802 г., в Монтпелье) известен как лицо, имевшее особенную доверенность и расположение импер. Павла. – прим. Н. Б. П.) не в милости. Боже Всемогущий! избави меня от близкого знакомства с вельможами сего света, — оное, мне кажется, весьма опасно. Все наши слабости ведут нас сохранить оное, а в оном надобно или самому испортиться, или против совести оным льстить! Ужинал у именинника случайного Тарсукова (Ардалион Александрович Тарсуков (умер в 1811 г.) в последствии был обер-гофмаршалом двора; имел в супружестве племянницу Марьи Савишны Перекусихиной, Екатерину Васильевну. – прим. Н. Б. П.). Удивительно, как у нас публика людей делает случайными, которые не таковые, и, не могши чрез оных ничего получить, так их превозносит, как будто они половину государства отдать могли!

9-го октября. Обедал у Завадовского (Гр. Петр Васильевич Завадовский. – прим. Н. Б. П.), который очень не весел был. Был в концерте, считая слышать гарфирста; кончил вечер у Варвары Ивановны ив 10 часов был у Новосильцева (Петр Иванович Новосильцев, в последствии д. т. с. (ум. 1805 г.), женатый на Екатерине Александровне Тарсуковой (сестре Ардалиона Александровича Тарсукова). – прим. Кн. А. Л.-P.), где застал всех прилежно играющих в банк.

10-го октября. Обедал у Козадавлева (Осип Петрович).

11-го октября. Нынче был славный обед у гр. Ивана Петровича (Гр. Иван Петрович Салтыков (р. 1730 г., умер. 14-го ноября 1805 г.), в последствии генерал-фельдмаршал. В 1790 году он командовал финляндскою армией. В день торжества мира с шведами, 8-го сентября, граф награжден званием подполковника гвардии Конного полка, шпагой с алмазами и орденом св. Андрея Первозванного. При этом, как усматривается из дневника Василия Николаевича, ему поднесен, по именному указу, золотой кубок с надписью. Обстоятельство это, как кажется, до сего времени не было известно. Надо полагать, что все эти награды и вызвали, 11-го октября 1790 года, со стороны графа обед, во время которого на столе красовался упомянутый золотой кубок, с надписью, содержание которой нам не известно. – прим. Н. П. Б.) для поднесенного, по именному указу, ему золотого кубка. Я сидел возле Петра Ивановича Новосильцева и тут зашел разговор, что сей кубок перейдет к потомкам, которые, читая надпись, будут иметь ложное мнение о деяниях гр. Салтыкова. [609]

12-го октября. Обедал дома, а ужинал у Кошелевой, где съехалась очень приятная компания и где, после ужина, играли почти все в Кензь (quinze).

14-го октября. Обедал у Новосильцева, а ужинал на имя-нинах у Прасковьи Ивановны Голицыной (Княгиня Прасковья Ивановна Голицына, рожденная Шувалова (род. 1734, ум. 1802 г.), родная сестра Ив. Ив. Шувалова. – прим. Кн. А. Л.-Р.).

16-го октября. Обедал у Кошелева с Ржевским, ужинал на именинах у Анны Петровны Козадавлевой (Анна Петровна Козадавлева, рожденная княжна Голицына, супруга Осипа Петровича и внучатая сестра князя Александра Николаевича Голицына.). С нынешнего дня сбираюсь всякий день писать свой журнал.

18-го октября. Обедал у дяди Алексея Наумовича (Алексей Наумович Сенявин (умер в 1797 г.), адмирал и родной дядя Н. В. Зиновьеву, по Авдотье Наумовне — матери автора дневника, которая была родной сестрой Алексея Наумовича. – прим. Н. П. Б.). Дом его день ото дня беспорядочнее становится. Ужинал у Александры Борисовны Измайловой (Александра Борисовна Измайлова, рожд. княжна Юсупова, вдова д. т. с. Ив. Мих. Измайлова (ум. 1787 г.) и родная сестра кн. Николая Борисовича Юсупова.), где и после ужина в карты играли; забава обыкновенная у нас и которая обратилась в упражнение и заставляет забывать, нужные и полезные вещи!

22-го октября. Получил премилое письмо от гр. Семена Романовича Воронцова; обедал у Валуева (Петр Степанович Валуев, в последствии д. т.е. (род. 1740, ум. 814), женатый на Дарье Александровне Кошелевой (дочери того Александра Родионовича, о котором автор говорил по случаю пребывания своего во Франции). – прим. Кн. А. Л.-Р.), а вечером был у Завадовского.

24-го октября. Пробыл целое утро дома, чтобы отвечать на письмо Воронцова, а потом поехал в Эрмитаж, где разные игры были, и вероятно, что оный дан был для графа Старенберга, для приезжего с известием о новом императоре (По кончине Иосифа II-го, на германский престол, в 1790 году, вступил Леопольд II-й, бывший сначала герцогом Тосканским. – прим. Н. П. Б.). Мне тут довольно скучно было и я поехал ужинать к Миниху.

31-го октября. Ничего, примечания достойного, не произошло. Вчерась обедал у Кошелева; после обеда играл в карты с Кошелевой и старшим Стакельбергом (Граф Густав Оттонович Стакельберг, действ. т. с. и андреевский кавалер. В 1773 году был назначен от русского двора послом в Варшаву и там его уменье вести дела доставило ему авторитет умного и способного человека. В Варшаве он жил весьма роскошно. Автор “Дневника” едва ли не ошибается причислив его к георгиевским кавалерам. – прим. Н. П. Б.), который мне [610] объявил, что он сбирается волочиться за моей женой, когда бы я женился. Нравы у нас приметно развращаются и, кажется, очевидно день ото дня хуже становятся! Вечером был на концерте, где частью подтверждение тому имел, что теперь говорю. Ужинал у Козадавлевой.

6-го ноября. На сих днях был дежурным у государыни и в первый раз представлял ей трех в кавалергардской, да генерал-майора Река, в дежурной. В тот же день обедал шведский генерал Стединг (Шведский генерал (а в последствии фельдмаршал) граф Стединг (Stedingk) приехал в Петербург с письмом от короля шведского к императрице Екатерине, после нашей войны со Швецией, и, бывши вскоре назначен шведским посланником в С.-Петербурге, оставался в этом звании до февраля 1808 года. Записки его, на французском языке, изданы генералом графом Биорнстьерном, в Париже, в 1844 — 1847 годах. – прим. Кн. А. Л.-Р.) и присланный от императора Старенберг. Был бал у посла 4-го, где мне очень весело было, после которого Варвара Ивановна занемогла. 5-го ноября, был поутру у Варвары Ивановны и тут мне Родион Александрович, с обыкновенной своей горячностью, попрекал, что я его жену разбудил; но, благодаря Бога, что я перед выездом моим читал проповедь о любви, следовательно, мне легче было воздержаться от вспыльчивости, которая у меня в сильном градусе. Вечером заехал к Завадовскому просить его об Экерманне. Ноньче было собрание для нового клуба, но сомневаться должно, чтобы он состоялся, ибо никто в директора идти не хочет. Вечером был в концерте у Строганова, где Стакельберг, в Георгиевском кресте, в шпаге и в мундире, буффонскую арию пел, так что пудра около него летела. Нравы наши день ото дня портятся, и не видно что из сего выйдет, — но хорошего нечего ожидать.

10-го ноября. Ноньче был у Троицы, у обедни, и положил всякое воскресенье туда ездить, а когда дежурный, то тогда после оной во дворец приезжать. Обедал у Анны Осиповны (Анна Осиповна Бобрищева-Пушкина, рожденная Козадавлева, тетка Осипа Петровича Козадавлева, имела весьма обширный круг знакомых в высшем петербургском обществе, и еще в царствование императрицы Анны Иоанновны пользовалась милостями двора. – прим. Н. П. Б.), где после обеда заснул; а вечером был в Эрмитаже, где совершенные святки были, которые нам великие бедствия предвещают! Боже [611] милосердый! Тебе более известна опасность, в которой я нахожусь, охрани меня от оной, направи стопы моя на путь истины и утверди меня в оном!

11-го ноября. Было молебствие у двора о взятии Килии (1790 года 18-го октября, турки сдали русским город и крепость Килию. 20-го октября наша флотилия, под командою генерал-майора Рибаса, вступила в Дунай и заняла пост при крепости Килии, после чего турецкие войска были совершенно разбиты и у них отнято 19 пушек, 7 судов и пр. – прим. Н. П. Б.), — города турецкого. Ивана Ивановича Шувалова были именины, где я до пятого часа пробыл.

15-го ноября. Бал у Тарсукова, где Брюс и Салтыкова были. Печальное состояние нашего отечества! — молодость (т. е. молодежь) самая развращенная, а старики и разные люди — без правил, игроки, волокиты и подлецы и не имеют малейшего веса над юношеством. — Что из этого выйдет?!

17-го ноября. Был Эрмитаж, со многим шумом. Государыня подходила ко мне и не узнавала меня; но я думаю — нарочно....

Примечание. Выше помещенный отрывок дневника В. Н. Зиновьева — последний. Не знаем — существует ли продолжение этого дневника. Из слов этого отрывка усматривается, что автор, в день 16-го октября, отметил: “С нынешнего дня сбираюсь всякий день писать свой журнал”, и необходимо предположить, что автор продолжал бы его и что таково было его твердое намерение, которое, если не исполнил, то независимо от своего желания и по неизвестным для нас причинам.

Из числа бумаг, непосредственно следующих, по времени их написания, за последним отрывком дневника, заметно выделяется “Автобиография” В. Н. Зиновьева, писанная уже в 1806 году и озаглавленная “Воспоминаниями”. Эти “Воспоминания” написаны для матери второй супруги В. Н. Зиновьева, г-жи Брейткопф, в последствии начальницы Екатерининского института, с которой у автора “Воспоминаний” существовали родственные, дружеские и вполне искренние отношения, на что указывают и Воспоминания. О г-же Брейткопф упоминает в своих Записках гр. Комаровский (“Русский Архив” 1867 года, стр. 220). [612]

“Воспоминания” восполняют недомолвки и пробелы, встречаемые довольно часто, вследствие рассеянности автора и его дурной памяти (в чем он сознается в одном из писем своих к гр. Воронцову). “Воспоминания”, кроме того, сообщают много нового о воспитании автора и дополняют, до известной степени, те отрывочные понят о домашнем воспитании вообще, которое давалось в это время русским богатым дворянам. Понятно, что, начав в 30-тилетнем возрасте свой журнал, в Лейпциге, он оставил незатронутыми свои первые детские годы, почему они и остались для нас неизвестными, — “Воспоминания” же, в этом случае, восполняют несколько этот пробел. В них заключаются не безынтересные указания на жизнь 12-ти русских студентов, посланных, в 1766 году, по желанию императрицы Екатерины, в Лейпцит. Указания эти, разумеется, вполне любопытны, потому что добытые до сего времени сведения о их жизни в Лейпциге далеко не полны и заставляют желать во многом их восполнения.

“Воспоминания” писаны их автором в то время, когда он достиг уже 52-х лет. Пылкий энтузиаст и искренний масон, в лучшем значении слова, в это время В. Н. Зиновьев уже критически относился ко многим явлениям, встреченным им на жизненном пути: в это время он уже беспощадно относится ко многим своим действиям, он уже сам сознается в излишней впечатлительности и энтузиазме своих прежних лет. Не переставая отдавать справедливость познаниям, так сказать, вожаков и корифеев французского масонства, с которыми он сошелся в прежнее время — в его отзывах о них, находящихся в “Воспоминаниях”, как будто слышится некоторое недовольство тем, что он в них встретил. Так, он положительно радуется, что был осторожен с Сен-Мартеном, который без этого мог бы иметь на него дурное влияние. Если к этому добавим его отзыв из .Иона о тамошних масонах, по поводу которых он привел даже русскую поговорку: “славны бубны за горами”, то получим довольно верное понятие о том, что В. Н. Зиновьев далеко не был удовлетворен общим тоном заграничного масонства, не соответствовавшим его взгляду на общество, от которого истинные масоны требовали чего-то более серьезного. “Воспоминания” написаны по-французски, но мы нашли необходимым перевесть их на русский язык, как для большей доступности читателей, так и не видя необходимости удерживать язык подлинника, исполненный бесчисленных неправильностей и грамматических погрешностей.

Н. П. Барышников. [613]

3-го декабря 1806 года.

Вчера, вы сделали мне вопрос, на который я спешу ответить, в надежде, что произнесенный приговор над самим собой принесет большую пользу, потому что напомнит мне о великом множестве моих грехов и о непостижимом милосердии Спасителя, которое Ему угодно было ниспослать такому несчастному грешнику, каков я.

До двенадцатилетнего возраста (Василий Николаевич родился 11-го декабря 1755 г. – прим. Кн. А. Л.-Р.), я находился в доме моих родителей, где, признаюсь вам, мне весьма памятно, что я занимался продажей ртути моей покойной сестре (Екатерины Николаевны, бывшей за кн. Г. Г. Орловым. – прим. Кн. А. Л.-Р.) и наушничеством. Со стыдом воспоминаю об удовольствии, с которым это делал, но, оставленный на попечение порочных слуг — я шел по их стопам.

Вы видите, мой друг, ребенка уже испорченного, следовательно, я должен благодарить Провидение, которое, не смотря на мои пороки, осыпает меня благодеяниями, потому что на двенадцатом году я был отправлен из моего отечества и удален от всех окружавших меня негодяев. В Лейпциге, как я уже однажды вам говорил, самое замечательное, что со мной случилось, была одна минута столь безнадежной тоски, что я хотел лишить себя жизни, но мой внутренний покровитель, мой ангел-хранитель мне сказал: “как предстанешь ты перед Богом, после подобного поступка!” и при этом мое умственное смущение кончилось.

В то время, как я и несколько молодых людей находились под надзором майора Бокума, нас выучили по-немецки, заставляли читать разные книги священного писания, и я смею сказать, что это чтение в будущем принесло мне наиболее пользы и было причиной, что, не смотря на мое старание заглушить крик совести моими пороками, я не мог этого достигнуть. В течение этих трех или четырех лет, я помню, что делал детские шалости и даже грехи. При нас был священник нашего исповедания, но я не помню, чтобы я у него хоть однажды был на духу; теперь я пользуюсь случаем исповеди и вхожу в единственный храм — свое сердце. Мое пребывание в Лейпциге должно быть разделено на два периода, потому что после побега (fuite) майора, которому мы были [614] поручены, нас поместили в двух домах (nous fumes places en deux maisons) (Судьба Бокума, после случившейся с ним катастрофы в Лейпциге, неизвестна. Теперь оказывается, что он куда-то бежал, вероятно, вследствие злоупотреблений, в которых его обвиняли русские учащиеся. – прим. Н. П. Б.). Я попал в один из них, где женщина дурного поведения заставила меня согрешить ранее, нежели я мог бы иметь к тому случай. Я оставался в этом доме, о котором упомянул, более двух лет и наконец был призван в мое отечество моим старшим братом, которого вы знаете, и, пробыв около шести месяцев в России, я уехал из нее, в качестве курьера, с известием о мире. Я был послан в Италию с известием о мире с турками. Ни во время этого путешествия, ни во время ожидания мной кн. Орлова в Италии, со мной ничего не случилось настолько замечательного, о чем бы стоило здесь упоминать. В течение этого времени я следовал моим дурным наклонностям, но был за это наказан болезнью. Я расстался с князем в Англии и опять провел около восьми месяцев в Лейпциге, откуда отправился обратно в Россию и вступил во владение моим именьем, разделив его с братом. Нужно вам заметить одну странность, а именно, что я получил все свои чины во время моего отсутствия из того края, где они раздаются, и помимо моего ведения.

После смерти моей покойной сестры, случившейся в 1781-м, и смерти кн. Орлова в 1783 году, я решился вернуться в чужие края. Причиной этому было то, что я желал убедиться в благодатной вере, при помощи которой желал покинуть это место скорби и греха и сделаться христианином по сердцу, а не по имени: только. Я вообразил, что в чужих краях я встречу людей, которые уничтожат все мои сомнения об этом важном предмете, потому что, не смотря на мои животные инстинкты, мой друг, я не мог усыпить свою совесть, упрекавшую меня в них. Более двух лет я был игрушкой своих страстей и, быв еще раз наказан болезнью, я решился употребить все свое старание, чтобы сделаться более благоразумным.

Как самая болезнь, так и опасение быть вновь наказанным, а особенно пример, который я должен был давать моему племяннику (Сын Александра Николаевича Зиновьева, Николай Александрович. В это время он обучался в Лейпциге в университете. – прим. Н. П. Б.), которого я нашел в Брауншвейге, положили конец, на некоторое время, моей беспорядочной жизни. Занимаясь изучением английского языка, я начал переводить одно нравоучительное сочинение, которое принесло мне нескончаемую пользу и пробудило, до [615] известной степени, истинные чувства, оскверненные моими порочными поступками.

Пробыв около шести месяцев в Брауншвейге, я отправился в Италию, через Вену, чтобы видеться с гр. Воронцовым, который в то время лишился нежно-любимой им жены. Чтобы не удлинять моего рассказа и так как главная моя цель — объяснить здесь то, что более касается хода вещей, нежели бесконечного милосердия, которое дало мне познание истины, я выпущу многие случаи моей жизни, не имевшие прямого отношения к этой цели.

В Риме я пробыл около шести месяцев. Я горячо пристрастился к искусствам, что хотя несколько отвлекло меня от прочих моих дурных наклонностей. Прожив около десяти месяцев в разных городах Италии, я прибыл в Милан.

Надо вам сказать, что, покидая Россию, я узнал, что покойный герцог Брауншвейгский. Фердинанд состоял во главе доброго масонского общества, и, испрося у него аудиенцию, я открылся ему в моем намерении подвизаться в правилах этого общества, а с тем вместе просил его покровительства, вполне полагая, по моим соображениям, что в этом обществе совмещаются весьма полезные знания, которые, быть может, мне разъяснять много неизвестных вещей и чрез них, быть может, я буду даже в состоянии получить то, чего давно желал и чем, в то же время, достигну предположенной мной цели.

Вы увидите, добрый друг, что, впоследствии, по неисповедимой благости милосердого Творца, я имел счастье достигнуть того, о чем мечтал. Герцог Брауншвейгский снабдил меня очень верным понятием об этом ордене, наделив многими рекомендательными письмами к разным его членам, рассеянным частью по Франции, частью по Италии, объяснив с тем вместе, что наиуспешнее в деле этого общества я могу преуспеть в Лионе, — месте, которое было главным его центром и куда я был также отрекомендован.

Возвратимся теперь назад. Из Милана я поехал в Турин; в этот город я имел письмо герцога к г-ну Жиро, — доктору медицины и ревностному магнетизеру. У него в первый раз я увидел чудное действие этой силы, в наше время еще столь мало исследованной. Г-н Жиро состоял также деятельным членом и в масонском обществе. Не вообразите однако же, милый друг, что магнетизм имеет что-нибудь общее с истинным масонством!

Вам приблизительно известен мой откровенный характер. Я сам не могу достаточно объяснить причин этому, но всегда имел [616] большое доверие к масонам, вероятно, потому, как я думаю, что считал их за честных людей, а с таковыми я не могу достаточно наговориться и не открыть им вполне своей души, что я всегда делал с недостаточной осторожностью. Насколько я помню, я совершенно открылся доктору Жиро и передал ему письмо герцога, сказав, что, желая отправиться в Лион, чтобы подвизаться в правилах общества, в котором и он состоял членом, я нахожусь в затруднении...

Этот достойный и ныне уже скончавшийся человек обошелся со мной так, как я, по моей полной к нему доверчивости, того заслуживал.

И так, сделав нужные распоряжения в Турине, я отправился в Лион. Здесь я немедленно передал два или три письма от герцога главным членам почтенного общества, в которое был принят. Более всех мне сделали добра Виллермоз, Саварон, Милане, Перисс, Мольер, Леруа, Ренан, Рашес и многие другие. Я познакомился с милым (charmant) Сен-Мартеном и даже сделал с ним поездку в Париж; но, вследствие предвзятого о нем мнения, я от него не воспользовался его беседой, на сколько бы мог; с ним я был осторожен, не смотря на мою к нему любовь и привязанность. Я не жалею об этом; напротив, даже благодарю милосердое Существо, потому что с моими пылкими наклонностями, особливо в то время, когда они были в полном развитии сил, могло легко случиться, что его истинные и возвышенные познания мне причинили бы вред. Скажу, что, только женившись на вашей милой дочери (Тут говорится о супруге Василия Николаевича, Устинье Федоровне, рожденной Брейткопф. – прим. Н. П. Б.), я читаю с величайшим удовольствием его произведения и смею сказать, что они производят на меня нескончаемое добро. Во время моего пребывания в Лионе, я получил две степени в ордене, но, при последней, от меня потребовали положительного ответа, как о моей религии, так и о том, был ли я истинным христианином — в душе, а не по одному лишь имени? Насколько я могу припомнить, мой добрый друг, я всегда ненавидел ложь, но могло случиться, что, может быть, я неоднократно и лгал. К стыду моему, нарушил данное слово одной особе, перед отъездом моей покойной сестры в чужие края! Повторяю, я ненавижу ложь и, кажется, всегда ее ненавидел, — по крайней мере, в то время, когда меня спросили о внутренних чувствах моего сердца. Я твердо решился высказать их такими, [617] какими они были в действительности, а получить новую степень, которую мне предлагали, без признания себя истинным христианином, — невозможно, потому что я им еще в действительности не был. Я принялся за чтение священного писания, чтобы утвердиться в нашей блаженной религии; до сего же времени я ограничивался тем, что возил с собой священные книги, не раскрывая их. Но, мой друг, вы, может быть, не мало удивитесь, узнав, что чем более я читал, тем более возрастали мои сомнения и это возбужденное сомнение и беспокойство до того наконец усилились, что я должен был прервать чтение... Тогда, не находя спокойствия в постели, мне послышалось, что меня зовут по имени, и когда, от страха, я открыл глаза, мне показалось, что комната моя была наполнена дымом! Мои лионские друзья, которым я это рассказывал, говорили, что, может быть, это было действие божественной благодати, в чем однако же они положительно уверять не могли, потому что это могло быть и действие воображения. Я не очень любопытствую постигнуть причин этого явления, зная великую ко мне милость Высшего Существа и тогда, как мое поведение заслуживает лишь небесной кары, Оно не устает осыпать меня своими щедротами. Да будет же имя Его прославлено во веки!

Проснувшись, рано утром, 25-го декабря, по новому стилю, я сел в карету и отправился к Виллермозу, чтобы просить его меня успокоить от моего волнения, но, повстречавшись с ним на дороге, мы поместились в одном экипаже, где я и рассказал ему о всех моих беспокойствах и о всем, что со мной происходило; он заметил мне, что он теперь едет к обедни и что оттуда заедет ко мне; я сопровождал его в церковь и тут мое ночное беспокойство возвратилось с большей силой, сопровождаемое слезами и замиранием сердца. Я молился, прося милосердое Существо оказать мне милость — просвещением меня в истине. Быть может, мой дорогой друг, я лишь в первый раз в жизни молился как следует!

После обедни, мы сели перед огнем камина и начали вновь тот же разговор. Добрый Виллермоз с большим терпением выслушал все, что я ему говорил, вынул из кармана маленькую книжку и указал на читанное в этот день Евангелие от св. Иоанна. Кончил ли он чтение или нет? — этого не помню, потому что был слишком взволнован, чтобы дать верный отчет о всем случившемся, но, к удивлению моему, с этой минуты я был убежден в божественной религии нашего Спасителе.

Я не в состоянии описать вам, милый друг, все, что [618] произошло со мной в течение нескольких дней к ряду, видя и чувствуя непостижимое ко мне милосердие Спасителя и что моя прежняя, скотская жизнь делала меня Его недостойным! Я должен был получить последнюю степень в этом почтенном обществе, но, отыскав теперь главное, единственное сокровище, я объявил членам, что я был совершенно равнодушен к этому, потому что члены не могли мне дать большого и лучшего состояния, нежели Тот, Кого я теперь узнал. Вопрос о моем повышении я предоставил членам общества на них полную волю, и они возвели меня в следующий градус, к которому теперь я так счастливо был подготовлен. Я должен сказать, что они располагают в обществе большими научными сведениями, которых, может быть, нигде нельзя найти, исключая сочинений Сень-Мартена. Вы поймете, дорогой друг, какую пользу можно получить в обществе подобных людей, потому что чрез них делаешься в состоянии разрешать все для нас таинственное и необъяснимое, встречающееся на нашем жизненном пути, и что, вследствие нашей чрезмерной безнравственности, сделалось столь трудно достижимым.

Прежде, нежели принять последний градус в обществе, я однажды утром посетил г. Саварона и, так как с этими почтенными людьми я всегда говорил с открытым сердцем, меня постигли страшные беспокойства, потому что, просветившись истинным светом, я не старался избавиться от наклонности к высокомерию.

О, дорогой друг! я не могу выразить вам те неприятные ощущения, которые породила эта мысль! На моем лице выступил холодный пот, и я очень страдал. Добрый Саварон, полагая, что на меня нашло вдохновение, спешил поздравить меня с ним, не смотря на мои уверения, что душевное состояние мое далеко от этого. Что значат люди, добрый друг! Это продолжалось до той поры, пока я не упал перед распятием и настойчивыми молитвами не стал умолять Того, Кто на нем изображен, чтобы Он не оскудевал бросать в меня свои громы до той минуты, пока не возвращусь к нему!

После всего этого, я пробыл в Лионе приблизительно около года, много занимаясь чтением хороших книг, не пропуская ни одного собрания этого уважаемого общества и находясь с большим удовольствием на их дружеских обедах, где я обыкновенно помещался между особами, для которых было открыто мое сердце. Так как мне часто повторяли о единственном пути для достижения царствия небесного, я вообразил, что мое вероисповедание [619] было к этому препятствием, и для того, чтобы мне вступить на этот царственный путь, мне нужно сделаться католиком. Так как такое намерение было не безделицей, я советовался о нем с дорогим Виллермозом, и слова, им мне сказанные, напечатлелись на моем сердце. Вот, приблизительно, что он сказал мне: “Вам не нужно делаться католиком, — вы можете спастись и без этого; не думайте, что я оправдываю разделение двух наших вероисповеданий, которое совершилось при посредстве Фотия; он, быть может, и до сего времени расплачивается за это. Я не вижу зачем бы вам изменять ваше вероисповедание”. Недавно только я успокоился, что я не католик, только недавно я согласовал свое мнение с мыслью, что действительно существует только один путь, ведущий к Богу, и, сколько ни есть вероисповеданий, — все они более или менее идут сбоку главного пути, но не по нем самом, потому что, если бы они находились на истинном пути, — перед нами повторились бы апостольские времена!

Во время моего пребывания в Лионе, мне пришло на мысль исповедоваться и причаститься по католическому обряду, так как я не мог этого исполнить по обряду своего вероисповедания. Добрый Виллермоз одобрил мою мысль. Почтенное духовное лицо, — член нашего общества, декан Ренан, согласился доставить мне это благо, и я дважды исповедовался и причастился в Лионе. При моей первой исповеди, я старался припомнить все преступления, совершенные мной в детстве, и вы можете себе представить, что, не смотря на мою память, которая в этом случае мне не очень послужила, как я это часто после замечал, список их был весьма длинен.

Я сейчас заметил, что, вследствие моей дурной памяти, я вдался в ошибку и сделал страшный анахронизм, потому что это действие, о котором я сейчас говорил, случилось, когда я вторично прибыл в Лион и когда я там пробыл шесть месяцев. Первый раз когда я был в Лионе и когда имел высокое счастье сделаться христианином, я оставался в нем лишь один месяц, и уехал с полученным мной сокровищем в Англию.

И так, возвратимся назад. Я отправился из Лиона в Париж с дорогим Сен-Мартеном; но, быв предупрежден против него, по поводу его двух первых сочинений, в продолжение всего путешествия и вообще во все время моего с ним знакомства, я был осторожен. В этом также, мой дорогой друг, мне видится милосердие Господне, потому что я до сих пор энтузиаст. Выбор гувернера для моего сына служит тому неопровержимым [620] доказательством! И так, если бы я, дорогой друг, вследствие того обстоятельства, о котором упомянул, не был осторожен, этот человек, исполненный небесного огня, так бы меня подчинил себе, что я полагаю, что я или сошел бы с ума, или фанатизмом, который овладел бы мной, сократил свои дни, и тогда, как теперь я наслаждаюсь его сочинениями, — я уверен, что в то время, в которое его знал, его дружба причинила бы мне лишь один вред. Впрочем, я должен сознаться, что он излагал передо мной хорошие и добрые мысли, о которых я вспоминаю до сего времени. Во время нашего путешествия мы достаточно страдали от холода, и я дал себе слово — в теплых странах, в это время года, не путешествовать. В Париже я остался от восьми до десяти дней и познакомился с княгиней Голицыной, женой князя Владимира (Княгиня Наталия Петровна, рожден. графиня Чернышева (род. 1741, ум. 1837 г.), вдова кн. Владимира Борисовича Голицына. – прим. Кн. А. Л.-Р.); она проживала там с своим семейством, для воспитания детей.

Я поехал в Лондон и достиг его без особенно замечательных приключений и весьма счастливо, остановившись в доме у гр. Семена Воронцова. Время свое я проводил весьма спокойно, прилежно занимаясь хорошим чтением и читая преимущественно слова Спасителя и “Подражание” Ему. Таким путем я достиг 100-й главы первой книги, что потрясло мой слабый рассудок, возбудило мое воображение и во мне во всеоружии явился энтузиаст с головы до ног. Я переносился воображением через моря и переезжал все четыре части света; но, так как эти путешествия труднее исполнить на деле, нежели в воображении, и так как я уверился в истине чрез Виллермоза, к которому имел всевозможные причины питать полное доверие, я спрашивал его совета о моих мыслях и моих химерических намерениях. Тут явилось испытание моему терпению, потому что в течение четырех недель я не получал от него никакого ответа; я писал письмо за письмом, не только ему, но даже моим другим знакомым, спрашивая о причинах молчания дорогого Виллермоза и, ожидая его ответа, не двигался из Лондона, не смотря на то, что время года благоприятствовало путешествию по Англии. В течение этого времени, я познакомился в Салисбюри с женой секретаря посольства, г-ой Погенполь (Василий Поггенполь, секретарь русского посольства в Лондоне. Обь нем гр. Воронцов неоднократно упоминает в своих письмах; см. “Архив кн. Воронцова”, кн. IX, часть 2-я. – прим. Кн. А. Л.-Р.), и с ее двоюродной сестрой, девицей Юм, [621] чтобы несколько рассеяться от беспокойного сомнения, явившегося следствием молчания г. Виллермоза. Г-жа Юм была очень опечалена своим предстоящим поступлением ко двору, к меньшим детям короля, в качестве гувернантки. Я ничего почти не припомню из того, что происходило с нами, в течение нашего там пребывания, но весьма естественно, что беспокойство, явившееся от неполучения ответа по вопросу, меня на столько интересовавшему, поглощало все мои чувства; тем не менее, однако же, я поставлял себе в обязанность — развлекать этих двух дам и мне кажется, что иногда я имел в этом успех. После пребывания нескольких дней в Салисбюри, мы отправились в Лондон, куда благополучно и приехали и где я нашел письмо от дорогого Виллермоза, — оно было громовое: в нем меня упрекали в нетерпении и во многом другом.

Это письмо возвратило меня к рассудку, и, чрез несколько дней, я уже сидел в карете, чтобы сделать объезд Англии и некоторой части Шотландии. Что сказать вам, дорогой друг, об этом путешествии? Можно сказать многое, и, признаюсь, я это делал, потому что писал журнал, который отправлял в письмах к гр. Воронцову; но когда имеешь в виду вечность, — единственную цель, достойную нашего внимания, — то на многие вещи, о которых, может быть, исписаны целые тома, смотришь как на не имеющие никакой цены безделицы; и так, тут я ограничусь лишь рассказом о двух происшествиях, находившихся, как мне кажется, в непосредственной связи с моим существом.

Первое из них то, что когда я был в деревне г. Диксона, — негоцианта в Лидсе; женатого на прелестной особе, — у меня в течение двух или трех дней была, без всякой видимой причины, страшная тоска; потом, мне пришло на мысль, что это было время кончины дорогого и уважаемого Саварона. Редко я испытывал болезненное состояние ума подобное тому, в котором я находился в этой деревне. После краткого пребывания в именье г. Диксона, я продолжал путешествие по Англии и здесь я должен упомянуть о страшной буре, которую я перенес, сопровождаемой всеми неудобствами: страхом за свою жизнь, ужасным и совершенно противным ветром, проливным дождем, и небом, покрытым грозными тучами. Не знаю, как долго продолжалось мое ужасное положение, полагаю, что, по меньшей мере — час. Я бы напрасно вам добавил, что, отдав свою жизнь в руки Того, который мне ее даровал, я воссылал к Нему горячие молитвы... Наконец, [622] показалось солнце. Я затрудняюсь выразить радость и спокойствие, снисшедшие в мое сердце чрез появление этого светила.

И так, окончу мой объезд по Англии, сказав вам об удивлении, которое я испытываю в настоящую минуту по поводу того, что, во время моего путешествия, я не встретил ничего, что могло бы подать мысль моему сердцу найти, положительным образом, пристанище, потому, дорогой друг, что я обязан вам сказать, что я именно то, что у нас принято называть “сердечкин” (се qu'on appelle chez nous: “сердечкин”), и, не смотря, что мое всегдашнее желание жениться было поставлено в положение застоя прочтением 100 глав евангелия, оно снова возбудилось к деятельности — письмом г. Виллермоза. И так, я удивляюсь, каким образом, посещая столько мест, находясь на водах Бристоля и Горижета, мое слабое и чересчур нежное сердце ничего не встретило, от чего бы оно сделалось жертвой. Еще новое милосердие Провидения, которое так явно сохранило меня от этого несчастия.

Приехав в Лондон и пробыв несколько дней с гр. Воронцовым, я посетил девицу Юм, которая уже в это время жила при дворе. Кажется, со второго уже моего посещения, у меня явилась странная мысль — предложить ей мою руку, не смотря на то, что она двумя годами была старее меня. Теперь я сам смеюсь над собой, но уверяю вас, что я не сожалею ни этой глупости, ни огорчения, которое было результатом этой истории: оно оказало пользу моему сердцу. При моих словах, особа, о которой идет речь, удивилась и, отказав мне почти положительно, добавила, между другими причинами, что не может дать своего согласия без соизволения своего отца, который находится в Голландии. Этого было достаточно для такого энтузиаста, как я, чтобы заставить меня отправиться в это место, с целью получения согласия и позволения ее отца, и я помню, что на этом пути, кроме дурных дорог, ненавистной повозки, ночи и дождя, — мое возбужденное воображение заставило меня позабыть о всем этом, и я ручаюсь, что ваше воображение никогда не достигало такого возбужденного состояния. В настоящую минуту далеко не оправдывая этого, я от всего сердца восклицаю с мудрецом: “Суета сует!”.

Г. Юм, соглашаясь на брак своей дочери со мной, написал ей об этом письмо, но, к своему удивлению и к моему также, получил ответ, в котором его дочь высказывает твердое решение — остаться девушкой; с этим я и возвратился в Англию, не помню уж в каком настроении, но, приехав на место и употребив гр. Воронцова и друзей девицы Юм, я не мог, однако же, [623] добиться положительного отказа и, не имея возможности ее видеть ни у ней в доме, ни у ее знакомых, я проводил довольно тяжелое время, в которое, находясь, так сказать, под бременем волнений, не мог иначе избавиться от этого положения, как утомляя себя отдаленными прогулками по лондонским улицам, или ложась спать, — что я всегда делал до обеда и после него, когда мне становилось уж очень тяжело. Что сказать на это? Бедное, несчастное существо!

Вследствие позднего времени года, явились неприятности холода. Я принял решение дождаться весны и вздумал в свободное время, которое мне оставалось, учиться геометрии, а для большего успеха в этом деле, я поместился у одного профессора, устроившись как школьник, приходя к гр. Воронцову по субботам и возвращаясь в свою школу утром по понедельникам. Так как я получил вкус к этой науке, — а этого только и нужно для энтузиаста, чтобы впасть в излишество, — то однажды я так горячо и так продолжительно предался моему учению, что перестал наконец понимать, что мне говорил мой учитель... Вторично в моей жизни, я думал, что сошел сума и, ходя по улицам, я испытывал себя, спрашивая: находятся ли действительно предметы, которые я видел на том и другом месте? После получасовой прогулки, я усмотрел, что мое малое количество разума мне еще осталось. Горе тому, кто самообольщается именьем его в большом достатке и полагая, что он им только одним может довольствоваться в течение нашего несчастного, исполненного заблуждений положения, в которое мы впали. Как хорошо об этом в своих сочинениях говорит дорогой Сен-Мартен: “Счастлив тот, кто мыслит, что имеет мало или почти ничего; чрез это он удвояет свои усилия, для стремления к истинному лишь неиссякаемому источнику разума!” Испытав это над собой, остальное время дня я употреблял на учение и отдохновение, или выражавшееся в прогулке, или в лежании на софе. Я бредил линиями, даже нашел решение одной задачи, о котором мой профессор говорил, что оно не существует; но и об этом скажем вместе с мудрецом: “Суета сует и все суета, кроме Бога!”

Пройдя все сочинение (имя автора не разобрано) от доски до доски, со всеми теоремами, которые я, слава Богу, снова позабыл, я дождался весны и стал готовиться к отъезду. День его был уже назначен, но я должен был отложить его до следующего дня, потому что король делал смотр своей гвардии и не было возможности найти лошадей. Это обстоятельство, если смею так выразиться, явно было устроено Провидением, потому что во время [624] обеда у графа, на котором находился и я, — граф получил записку от леди Пальмерстон, с уведомлением, что девица Юм соглашалась не делать более препятствий к свиданию со мной, в доме упомянутой леди. Пережив уже раз беспокойное состояние, о чем я уже говорил, и спасение от которого я находил, к счастью, лишь во сне, я не захотел уже более подвергаться риску вновь попасть в то же положение и, отказавшись отдалять свой отъезд, — уехал на другой день. Прежде однако же, нежели оставить Англию, я должен рассказать вам об одной из моих опрометчивых выходок, которая состояла в том, что, имея там друга (По-видимому, здесь идет речь о графе С. Р. Воронцове. Сравни выше, письмо от 13-го ноября 1784 г. – прим. Кн. А. Л.-Р.), пользовавшегося счастьем быть христианином, мне пришло на мысль обратить его на истинный путь и, так как он был одного со мной вероисповедания, то, причащаясь однажды вместе с ним, мне показалось, что он отнесся к этому таинству не с достаточно-приличным настроением духа. Я позабыл должные ему почтение и уважение, его года, и напал на него с запальчивостью, выговаривая, что он сделал большой грех. Не помню, что я ему еще говорил в течение дня, но я несколько раз возвращался к тому же предмету, — но все напрасно. Еще один новый вздох! и добавлю к этому: “Несчастный грешник и слепец! ты думаешь просвещать других, но сам то ты ясно ли видишь? И от кого получил ты право обращать других на истинный путь!”

Во время моего пребывания в Англии, приезжал Сен-Мартен и однажды был у гр. Воронцова; но так как это был только церемонный визит и как Сен-Мартен был гораздо осторожнее меня, то граф видел в нем человека, каким должны быть все люди.

Наконец я отправился в путь. Путешествие из Лондона в Париж теперь вспоминается мной как давно виденный сон; я почти ни о чем не помню и во все продолжение пути ничего замечательного со мной не случилось. Я приехал в Париж, и узнал, что в нем находится русская церковь; отправился в нее и тут познакомился с г-м и г-жой Кошелевыми. В этот же день, как мне кажется, они пригласили меня к себе обедать и мы заключили знакомство, которое в одно мгновение превратилось в дружбу, вам известную, продолжающуюся до настоящей минуты, и я могу сказать, что нет особы, которую я бы на столько любил, как эту почтенную женщину. У них была дочь — прелестное дитя, с которой они разлучились, по причине ее смерти, но надеюсь, что лишь на некоторое время. Ее мать на пятом году учила ее читать и, однажды застав их за этим занятием, которое шло [625] весьма дурно и часто кончалось слезами дочери и матери, я предложил свои услуги, полагая, что в этом не было ничего неприличного. Мое предложение было принято и было средством, избранным Провидением для соединения нас еще теснее. Уроки со мной шли довольно хорошо; я уже и прежде приобрел в этом навык, уча по-русски детей гр. Воронцова. Кошелевы предложили мне провести с ними лето в провинции Турень, где они наняли дачу, и, хотя срок моего отпуска истекал, я согласился на их предложение, прося, чрез моих здесь (т. е. в Петербурге) знакомых, о продолжении моего отпуска. В течение четырех месяцев, в обществе одной из почтеннейших женщин, я провел время очень приятно, занимаясь образованием своего сердца и находясь в прелестной местности, против города Тура, на берегах Луары, в деревне, называемой “Ла-Галандри”.

Маленькая Кошелева в это наше пребывание выучилась очень правильно читать по-французски. Однажды, я имел очень смешную сцену с г. Кошелевым, которая доказывает мое самолюбие. Мы ехали втроем в двухместной карете и я помещался с г. Кошелевым на скамейке бок-о-бок; в таком-то положении у меня с ним завязался спор и я как бешеный накинулся на него, не только с горячностью, но, можно сказать, с яростью, и все это, как мне теперь помнится, по поводу политических убеждений. Бедная Кошелева сначала не знала, что делать, но потом нашла в себе достаточно благоразумия уничтожить эту размолвку и мы помирились. После этого мы стали очень осторожны, по крайней мере я, и хотя часто не разделял взглядов г. Кошелева, по причине противоположного образа мыслей, — я более не помню, чтобы мне случилось с ним долго спорить, хотя, правду сказать, я имею большую наклонность к спорам и хотя и порицаю ее, но тем не менее мне случается забываться. По этому же поводу я должен упомянуть, что у меня вышел спор, даже более того — ссора с покойным князем Цициановым, — моим лучшим другом, который сопровождал меня в Финляндию для моего же развлечения от горя, причиненного мне смертью моей сестры, — и я со стыдом вспоминаю, что я был так взбешен, что не знаю, как не увлекся до требования удовлетворения! Нравственная нищета! нищета всегда и на каждом шагу.

Г. Кошелев уехал вперед, чтобы приготовить в Париже квартиру, а я проводил его жену в Фонтенбло, откуда дорога расходилась на Париж и Лион, куда я и направился и где, как выше сказал, я пробыл не четыре, а более пяти месяцев. [626]

По прибытии туда, я сейчас же побежал к почтенному Виллермозу, которого нашел в изрядно меблированной комнате, с абажуром на глазах, разбирающего письма, присланные к нему от разных лиц; они лежали почти на всех стульях. “Вы застаете меня, — сказал он, — в минуту приведения в порядок моей корреспонденции”. Принеся ему извинения в моем нетерпении, я заметил, что не считал себя достойным получения от него громового письма. Насколько мне памятно, он дал мне понять, что ошибся в моем поведении, в чем, впрочем, я не совершенно уверен. В это-то мое здесь пребывание, чрез одно почтенное католическое лицо, я и причастился св. Таин.

Желая видеть Швейцарию, я оставил Лион, чтобы уже никогда более в него не возвращаться. На это я должен заметить, что, благодаря Божественному Провидению, мой вкус к чужим краям совершенно удовлетворен. Мое путешествие по Швейцарии и остальной Франции не представляет собой ничего на сколько-нибудь замечательного, чтобы быть здесь помещенным, до той поры, пока мы неожиданно не встретились в городе Брюне с Кошелевыми. Мы вместе посетили Цюрих, где видели Лафатера, которого однажды застали заваленного бумагами в его кабинете и весьма занятого. В Женеве, молодой, очень любезный человек г-н Дюпон делал силуэт г-жи Кошелевой. Свидание с Кошелевыми в Швейцарии кончилось тем, что я с удовольствием позволил себя убедить возвратиться в Россию в их обществе. Это путешествие не представляет ничего замечательного и почти совершенно изгладилось из моей памяти. Проехав чрез Лейпциг, где я виделся с старым и мной любимым моим гувернером, доктором Кинд, мы достигли Нарвы, где г-жа Кошелева остановилась, чтобы пользоваться у одного местного доктора, который ей уже раз очень помог от ее постоянной болезни губы, которая, от времени до времени, ужасно распухала. Я пробыл с г-жой Коше левой пять или шесть недель, и большую часть времени глаз-на-глаз с ней, потому что ее муж оставил нас, чтобы приготовить все нужное в Петербурге, для приезда своей жены. В течете этого времени я выучил маленькую Кошелеву читать по-русски; она была восхитительный ребенок. После этого с г-жой Кошелевой я возвратился в Петербург.

Вот, мой дорогой друг, половина моей жизни, о которой вы не знали; что же касается другой половины, то она вам, в большей части, известна. Я не рисовал себя правдивыми красками во многих грехах, некоторые совсем выпустил, потому что, признаюсь, [627] они мне кажутся отвратительными, а я всегда, вспоминая о них, хочу также помнить ослепительное милосердие Господне, мне их простившее! В молитвах ваших прошу вспоминать обо мне; имя же ваше давно уже находится в моих.

Василий Зиновьев.

Примечание. Автор журнала, Василий Николаевич Зиновьев (род. 11-го декабря 1755 года, умер. в 1816 г. (?), сын петербургского обер-коменданта генерал-майора Николая Ивановича и Авдотьи Наумовны (рожд. Сенявиной) Зиновьевых.

Рано оставив свое отечество, по 12-му году, т. е. в 1766 году, он был отправлен, по желанию государыни, в Лейпциг, в числе 12-ти русских дворян. Следовательно, по своему воспитанию, он принадлежит к той выдающейся молодежи, которая разносторонне проявила свою деятельность на русском общественном и государственном поприще. Из той же среды вышли личности, принесшие несомненную пользу своему родному краю, каковы Радищев, Ушаков, Кутузов, Козадавлев, — все они были товарищами В. Н. Зиновьева и вместе с ним обучались в Лейпциге (См. “Русский Архив” 1870 года, статью: “Из семейного архива села Вышебеши”, стр. 333).

Хотя при русских студентах находился в Лейпциге учитель русского языка (там же, стр. 953), но надо полагать, что преподавание научных предметов велось на иностранных языках, чем и объясняется недостаточное знакомство В. Н. Зиновьева с своим отечественным языком и затруднение в изложении на нем своих мыслей. Без ошибки можно предположить, что на русский язык весьма мало или вовсе даже не обращалось внимания и русские воспитанники рисковали совершенно позабыть свою родную речь. Письма родителей молодого Зиновьева, адресованные к нему и к Бокуму, в Лейпциг, представляют тому неопровержимые доказательства. И Николай Иванович и Авдотья Наумовна в каждом письме приказывают сыну писать к ним русские письма и, наконец, свое желание получать таковые от своего сына выражают в просьбах, адресованных к Бокуму: “приказать их сыну хотя одно письмо написать по-русски”. В этих письмах проглядывает даже опасение, что их сын забудет вовсе писать по-русски. Из кратких сведений об учебных занятиях Василия Николаевича в Лейпциге, почерпнутых нами в бумагах Вышебешского архива, мы вывели заключение, что он учился прилежно. В письме от 1-го августа 1768 года, [628] из Петергофа, родитель автора журнала выражает сыну свою благодарность. “Из присланной книги, — пишет он, — о вашем экзамене к ее императорскому величеству, о твоих науках, усмотрел, что ты учишься не леностно, за что тебе спасибо”, и далее: “Ее величество неоднократно всемилостивейше о тебе отзываться соизволила, что ты учишься хорошо”. В письмах Николая Ивановича есть также намеки и слухи о слабом преуспеянии русских студентов в Лейпциге. Так, в письме от 27-го сентября 1771 г. он пишет: “слышно, что вы будто очень мало в науках приобретения сделали”. Из приведенных нами писем можно вывести безошибочное заключение, что В. Н. Зиновьев, как более юный из посланных в Лейпциг русских дворян, оставался там долее прочих; но с достоверностью однако же обозначить время его возвращения в Россию — мы затруднились бы, по неимению на то указаний. С некоторою положительностью можно однако же заключить, что В. Н. Зиновьев в 1773 году был уже в России и около этого времени, потеряв своего родителя, пожалован камер-юнкером Высочайшего двора. В 1774 году, он был послан курьером в Италию, с известием о заключении мира с турками (Кучук-Кайнарджского, 10-го июля 1774 г.). По кончине своего родителя, разделив имение со своим братом, Александром Николаевичем, и получив вполне обеспеченное состояние, Василий Николаевич пожелал ознакомиться с европейскою жизнью, чувствуя, с тем вместе, по своей артистической натуре, особенное влечение к изящному. Страстное увлечение всем прекрасным, добрым и честным, беспримерное восхищение природой, живописью, музыкой, — все в нем намекает на эту артистическую струю, бившую сильно и долго. Василий Николаевич сам называет себя “энтузиастом” — и действительно, он им был вполне, — даже когда изменил многие свои взгляды и смотрел уже другими глазами на жизненные и общественные явления, — он не переставал увлекаться. И так, более нежели обеспеченное состояние, общественное положение и его связи, без затруднений, во время его путешествия, открыли ему торный путь и легкий доступ к европейским дворам и коронованным лицам. В Берлине он представляется Фридриху Великому, в Брауншвейге — герцогу Брауншвейгскому, главе всех масонов того времени; в Неаполе он также представляется ко двору и приглашается на придворные празднества.

Увлекаясь всем человечным, добрым и честным, понятно, что, познакомясь с герцогом Фердинандом Брауншвейгским, русский путешественник не ограничился только бесследным и официальным ему представлением, но пожелал с ним сблизиться и войти в более тесные сношения, которые и выразились в переписке, веденной в смысле масонского братства. Переехав во Францию, в Лионе Василий Николаевич [629] поддался пиитическому настроению, навеянному на него средой масонов, под главенством Виллермоза. Здесь он сходится с Сен-Мартеном и едва не подчиняется его влиянию; но его умный друг и родственник, гр. Семен Романович Воронцов, как бы предвидя что-то недоброе в своем молодом, увлекающемся друге, своими письмами настоятельно требует дела, — дела производительного, а не одного только мистического пиетизма, который был несвойствен его трезвой, вполне реальной натуре. Наконец, Василий Николаевич переезжает в Англию и, под зорким наблюдением гр. Воронцова, предается изучению разных предметов. Занятия эти, разумеется, не носят на себе печати строгой системы и законченности, — это нечто порывистое, артистический дилетантизм, к которому, быть может, отчасти и примешивался каприз избалованного русского барича, но все-таки, на глазах гр. Семена Романовича, эти порывистые занятия получают значение пользы и целесообразности, могущие со временем принести добрые результаты и, во всяком случае, восполнить сумму познаний занимавшегося.

От усиленных занятий математикой и изучения английского языка, Василий Николаевич вновь всецело отдается страсти к путешествиям; он объезжает Англию и Шотландию и хотя это путешествие совершилось под влиянием нового увлечения, но бесспорно, что, до известной степени, оно прибавило новые сведения к существовавшему уже итогу его познаний. Все это, однако же, взятое в совокупности, не расширило бы умственного кругозора автора журнала, если бы не существовало между ним и гр. Воронцовым той дружбы и приязни, которые, выражаясь в устных беседах и обмене мыслей, вносили благотворное влияние в его развитие и научали, хотя и любознательного, но молодого и увлекающегося человека критически относиться к окружающим явлениям и анализировать и вдумываться в причины, их производящие.

Пробыв довольно долгое время в Англии и живя в Лондоне частью в доме русского посольства, частью же неподалеку от него, Василий Николаевич часто видался с гр. Воронцовым и был всегда принят у него вполне дружески и интимно. Покинув Англию и с грустным чувством расставшись с семейством. русского посла, Василий Николаевич переправился во Францию и здесь вновь подпадает влиянию масонов. Он безвыездно, в течение пяти месяцев, проживает в Лионе и положительно впадает в пиетизм. Дела по его именью в России и окончание его отпуска, наконец, вырывают его из масонской среды, и он отъезжает обратно в свое отечество. На этом и останавливается его журнал или письма в форме журнала.

Дальнейшая жизнь Василия Николаевича нам почти не известна, помимо вполне дружеских его отношений с князем П. Д. Цициановым, [630] выразившихся в переписке, нами сообщенной в “Русский Архив” в 1872 году. Существуют кроме того некоторые печатные, но краткие о нем сведения, разбросанные по разным литературным и историческим изданиям — сведения, впрочем, не проверенные критикой и в большинстве случаев неверные.

Василий Николаевич был женат три раза.

В первый брак он вступил 17-го февраля 1790 г. с фрейлиной Варварой Михайловной Дубянской (род. 23-го октября 1763 г., умер. 17-го июля 1803 г.), дочерью унтер-егермейстера бригадирского полка, Михаила Федоровича и Натальи Федоровны. Варвара Михайловна Дубянская была принята во фрейлины и взыскана милостями императрицы, потому что родной дед ее, протопресвитер федор Яжовлевич Дубянский, дети которого, в 1761 году, возведены Елисаветой Петровной в дворянское достоинство, был духовником Екатерины, по прибытии ее в Россию. Венчание происходило в большой придворной церкви, в присутствии великого князя Павла Петровича и великой княгини Марии Федоровны. Эта первая супруга Василия Николаевича погребена между ближайшими родственниками, Дубянскими, в Невском монастыре. (См. Списки Карабанова. Фрейлины русского двора XVIII-го стол. “Русская Старина”, т. IV-й, стр. 391-я).

Вторично женился В. Н. Зиновьев на Иустине Федоровне Брейткопф, дочери начальницы Екатерининского института, Анны Ивановны Брейткопф. И наконец, в третий раз, Василий Николаевич был женат на Екатерине Петровне Розановой. От этих трех браков у него было 18 человек детей. (См. “Русскую Родословную Книгу”, составленную кн. А Б. Лобановым-Ростовским, издание редакции “Русской Старины”, том I, стр. 169-170).

Этим ограничиваются наши сведения об авторе журнала. Если мы прибавим к ним, что В. Н. Зиновьев достиг чина тайного советника и звания действительного камергера, при отправлении должности президента медицинской коллегии, — то известия о нем будут вполне исчерпаны.

12-го марта 1877 года.

Г. Орел.

Н. П. Барышников.