СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЗИНОВЬЕВ В. Н.

ЖУРНАЛ ПУТЕШЕСТВИЯ
В. Н. ЗИНОВЬЕВА
ПО ГЕРМАНИИ, ИТАЛИИ, ФРАНЦИИ И АНГЛИИ

в 1784 — 1788 гг.

Василий Николаевич Зиновьев (род. 1754 г., ум. 1816 (?) был товарищем, по воспитанию в Лейпциге, Радищева, Кутузова и Козадавлева, т. е. входил в состав той фаланги передовых людей в России второй половины прошлого столетия, о которой память сохранилась и до сего времени, как о людях, стоявших во главе мыслящего меньшинства того времени и заявивших о себе и в литературе, и на гражданском поприще. Упомянем также о родственных, весьма близких и даже дружеских отношениях В. Н. Зиновьева к графу Семену Романовичу Воронцову. Ограничусь этими двумя напоминаниями, на наш взгляд, достаточными, чтобы читатель “Журнала” сам мог судить об умственных уровне его автора и о его относительном нравственном превосходстве над лицами того времени.

Журнал В. Н. Зиновьева начинается обращением к “кому-то”, почему и считаем необходимым выяснить, что лицо, к которому относится это обращение, есть граф Семен Романович Воронцов (Граф С. Р. Воронцов был женат на Екатерине Алексеевне Сенявиной, двоюродной сестре В. Н. Зиновьева, так как Алексей Наумович Сенявин (отец гр. Воронцовой) и Евдокия Наумовна Зиновьева (мать Василия Николаевича) были родные брат и сестра. – прим. Кн. А. Д. Р.). Мы в этом вполне убедились из дальнейшего ведения журнала из Италии, в форме писем, адресованных к гр. С. Р. Воронцову сначала в Венецию и Пизу, а потом в Лондон; в них автор прямо высказывает мысль, что [208] он будет продолжать вести свой журнал и посылать его к гр. С. Р. Воронцову, чтобы избежать двойного труда и по его ведению, и по отправлению, кроме того, к нему писем о своих путевых впечатлениях. Затеи автор журнала прибавляет, что он желает сам перечесть свой журнал и просит графа сохранить его в целости, чтобы дать ему возможность получить его обратно; вот чем и объясняется нахождение писем или журнала В. Н. Зиновьева не в архиве князя Воронцова, но в архиве с. Вышебеши г-д Зиновьевых.

Не можем пройти молчанием той любезной и обязательной готовности, с которою покойный владелец Вышебешского архива, Степан Васильевич Зиновьев (сын автора настоящего журнала), дал нам позволение и возможность осмотреть и, по нашему выбору, сделать общедоступными бумаги архива. Мы исключили из рукописи все, что не имеет прямого иcторического значения, оставив однако же и такие места, которые дают возможность судить о понятиях, убеждениях и кругозор автора “Журнала”.

Вслед за окончанием “Журнала” В. Н. Зиновьева мы помещаем возможно подробные биографические сведения об этом замечательном представителе образованного русского общества второй половины Екатерининской эпохи.

Н. П. Барышников.

1-го ноября 1876-го года.

Г. Орел.

При чтении Зиновьевской рукописи и при подготовке ее, согласно желанию редакции “Русской Старины”, к помещению на страницах этого издания, я зачеркнул весьма не многие места, именно то, что, по моему мнению, может быть опущено в печати, — но некоторые мистические места оставил, потому что они, вместе с “Журналом”, отлично характеризуют психическое настроение высшего общества того времени: рядом с так называемыми “esprits fovts” и волтериянцами, сколько людей, при неразвитости и безжизненности нашего духовенства, искали удовлетворения своей душевной жажде, то в масонстве, то в мартинизме, то, наконец, в католицизме! “Журнал” Зиновьева самым животрепещущим образом рисует это настроение. Оно существует отчасти и в нашем современном обществе и ищет себе пищи то в спиритизме, то в том обожании, которое возбуждают к себе некоторые заморские проповедники-дилетанты, в роде лорда Редстока. [209]

Я усеял интересные письма В. Н. Зиновьева своими примечаниями; все они помещены в низу каждого письма, под чертой. Примечания, принадлежащие Н. П. Барышникову, отмечены начальной буквой его фамилии и напечатаны также внизу страниц под чертой.

Кн. А. Б. Л.-Р.

I.

Наконец решился вести журнал, и причинил сие Шенберг, французский генерал, урожденный саксонец; а так как он в одном со мной трактире жил, то, быв у него, увидел писанную бумагу и узнал от него, что это журнал и что он только примечания достойные вещи тут вписывает и что не всякий день сие делает, но по прошествии времени. Сие мне весьма понравилось, и взяв с него пример, и сам сие делать вздумал. И так, любезный мой (то есть гр. С. Р. Воронцов. – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.), чрез непредвиденный случай будем иметь я и ты большое удовольствие, когда мы увидимся и вместе сие читать будем.

Лейпциг. — 23-го февраля 1784 года.

В исходе сентября месяца выехал из Петербурга и, как ты сам помнишь, проводил ты меня до Нарвы. Подъезжая к Риге, сделалось затруднение и остановка в лошадях, ибо в самое то время открылось рижское наместничество и все лифляндское дворянство сбиралось. По счастью моему, один почтмейстер, у которого обедал, велел почтальону, чтобы он, приехав на станцию, сказал, что я курьер. И так, под сим именем я станции четыре сделал, объезжая многих помещиков, но наконец зачал бояться, чтобы сие не вышло, и несколько станций от Риги зачал молчать, что я курьер. Следствием сего было, что меня на предпоследней перемене, за неимением лошадей, остановили. В Риге пробыл два дня. Меня тут осмотрели. Учтивостью тамошнего надзирателя не могу довольно нахвалиться и желаю, чтобы меня так хорошо в Россию впустили, как выпустили. Взяв подорожную от генерал-губернатора Броуна, пустился опять в путь. До Мемеля счастливо и без всяких приключений, примечания достойных, дорогу окончил. Тут отдал письмо графа Герца (Граф Иоганн-Евстафий фон-Шлиц-Гёрц (von Schlitz-Goertz), pод. 1737, ум. 1821, — прусский чрезвычайный посланник и полномочный министр в Петербурге, назначенный вскоре после первого раздела Польши. Он известен как лицо, наиболее хлопотавшее о том, чтобы убедить общественное мнение, что мысль о разделе Польши не принадлежала Фридриху Великому (“XVIII-й век”, кн. 1-я, статья кн. Вяземского: Политика Фридриха Великого). При отправлении его в Петербурга, Фридрих Великий сказал ему: Comme archeveque de Magdebourg, je vous donne l'absolution de tous les mensonges que vous direz en mon nom. Adieu”. – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.) [210] почт-директору, который мне род подорожной, до Кенигсберга, дал, с письмом к тамошнему почт-директору. Его подорожная мне чрезвычайную пользу сделала, ибо нигде так хорошо услужен не был, как от Мемеля до Кенигсберга. Надеялся получить такую же подорожную от кенигсбергского почт-директора, но втуне мое чаяние было, ибо, послав к нему мемельское письмо, надеялся, что он ко мне приедет, но видя, что сие не сбылось, — принужден был сам к нему идти. И сие ничего не произвело: отпотчивал меня тем, что моя подорожная от мемельского почтмейстера довольно служить будет. Переночевав, отправился утром в Берлин.

По сей дороге терпению моему весьма великий опыт был: неописательная медленность, как в езде, так и в отправке, в лошадях. Между Кенигсбергом и Берлином встретился мне генуэжский посланник, который к нам ехал; да еще забыл сказать, что не доезжая Риги встретил веницейского посланника г-на Фоскарини, а приехав в Ригу — английского посланника именем Фиц-Герберт (Сэр Аллен Фиц-Герберт (Sir Alleyne Fitzherbert), pод. 1753, ум. 1839, холостым, — великобританский чрезвычайный посланник при русском дворе. В 1791 году получил титул лорда Сент-Геленса (Saint-Helens) и под этим именем послан был второй раз в Россию при вступлении императора Александра I на престол (1801). – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.).

Берлин — город прекрасный; можно его назвать чудом. Окружен со всех сторон невообразимыми песками, следовательно народ, окружающий его, — не в изобильном состоянии, а город сам собою чрезвычайно хороший; строение каменное, многие прекрасные дома в нем находятся; гульбище посреди города, называемое “Die Linden”, отменно хорошо. Я здесь пробыл три недели, был часто зван к разным лицам. У королевы был раза три, у принцессы раз был зван на ужин, а придворные веселья довольно смешны. Что же касается до партикулярных, то здесь на весьма хорошей ноге: все по-французски говорят и чрезвычайно хорошо; обхождение без всякого принуждения и без наглости. Примечания достойное более всего, мне кажется, здешняя фарфоровая фабрика, которая, когда не лучше, то по крайней мере не хуже саксонской. Познакомился здесь в [211] английским министром Шевалье (в рукописи пробел) (Сэр Джон Дальримил (Dalrymple), принявший по смерти отца (1789) титул лорда Стер (Stair), “der Lord mit dem sonderbaren Namen, aber liebenswurdigen Geiste”, говорит об нем Фезе (Vehze, “Gesch. des Preuss. Hofs”, IV, 310). Умер холостым в 1821 году. – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.) и с его секретарем Эдуардом, которые меня чрезвычайно обласкали, и так я с ними подружился, что как-будто года два вместе были, и последний мне обещал письма в Англию. Еще знакомство здесь сделал с двумя шведами — Сельдинг и Цибет. Первый полковник французской службы, а другой в шведской, но какое особое место занимает — того не знаю. Но, что мне чрезвычайно смешно в их обхождении показалось, так что они, ехав вместе, у всяких дверей друг друга потчивают. И до сих пор вижу я, что только наш народ таким дурачествам не подвержен, а действительно приятное обхождение с чистосердечием соединить умеет, что я также в упомянутом английском посланнике и его секретаре нашел. Живут здесь так же, как и у нас, и как я себе воображаю, и везде. Франция, как флигельман, начинает, а мы, то есть европейские народы вообще, как рядовые, все слепо и с крайним подобострастием перенимаем. Еще должен я приметить, что науки здесь в весьма цветущем состоянии. Об военном искусстве — нечего говорить, ибо сие всему свету известно каково оное. Но скажу только, что состояние солдат самое несчастливейшее: и в Берлине, и в Потсдаме нарочно стены возведены, чтобы беглых чрез оные удерживать, часовые так близко расставлены около оных, что, кажется, возможности нет бежать, а совсем тем сии несчастные находят средства избавиться от ига своего. Осмотры, которыми здесь так пугают, ничуть не таковы, как сказывают. Я пломбировал свои вещи в Мемеле, а подъезжая к Берлину, научил меня почтальон пломбы срезать, чтобы осмотрели тотчас у ворот и не повезли бы в так называемый “Zol-Haus”, по нашему — таможню. Сделав сие, остановили меня у ворот, открыли и закрыли сундук: — тем осмотр и кончился.

Потсдам четыре мили от Берлина. Сюда я приехал ночью. Поутру отвез письмо к гр. Герцу (Граф Карл-Фридрих-Адам фон-Шлиц-Гёрц, род. 1733, ум. 1797, старший брат предыдущего, сопровождавший племянника Фридриха Великого, кронпринца (в последствии короля) Фридриха Вильгельма, в путешествии его в С.-Петербург. – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.), брату посланника, который у нас, и мне назначено было тот же день быть представлен королю. Забыл при этом этикет обыкновенный: приехав в Берлин, [212] надобно было объявить г-ну Финкенштейну (Граф Карл-Вильгельм Финк-фон-Финкенштейн, pод. 1714, ум. 1800, прусский министр и весьма приближенное лицо ко двору. Он выказал особенную деятельность в ведении переговоров вместе с Тугутом, 15-го августа 1778 г. в Бранау (“Histoire de mon temps”). – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.), министру иностранных дел, который королю об оном дает знать, а оный назначает ему — в который день чужестранный приехать может. Нет ничего смешнее, как здешние министры! Надобно неотменно знать, что они таковые, а то примут и за мастеровых, — да король их за таковых и принимает, ибо они имя только министров носят, без его же соизволения ничего делать не смеют, что ему справедливо и попрекают, что он все сам делать хочет. Король (Фридрих Великий) вышел в 11 часов поутру и я один с гр. Герцом у него был. Тебе известно, что я весьма робок, но сам удивился, что, быв представлен ему, никак не оробел. Причиною сему считаю я, что мы одни были. Разговор его был о смерти покойного князя. Король шутливо говорил, что примером сим могут женщины гордиться, в рассуждении привязанности его к покойной моей сестре и несчастного следствия по смерти ее (Григорий Григорьевич Орлов, по смерти своей супруги (ум. 1781), жил весьма недолго, умер 13-го апреля 1783 г., и перед смертью лишился умственных способностей. – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.). Еще вздумал он, что при берг-коллегии был директор, вместо Соймонова (Вероятно, король имел в виду Михаила Федоровича Соймонова (род. 1753, ум. 1804), в последствии д. т. с. ,члена государственного совета и горных и монетных дел главного директора. – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.), Зиновьев. Тут я оторопел несколько и забыл совсем, что этот департамент у нас есть, и никак не мог Соймонова вспомнить.

Король еще довольно свеж и бодр, голову держит более на правую сторону; вышел с шляпой, с костылем, в синем мундире, закиданном табаком, и сапоги весьма красноваты. Трудно живо вообразить, что сей — тот, который против всей Европы оборонялся в одно время и всех, так сказать, расщелкал; но сие есть действие привыкших глаз к роскоши. На вечер был я приглашен к принцу (Царствовавший под именем Фридриха-Вильгельма II-го. Он был женат два раза: первый — на принцессе Брауншвейгской, но развелся с ней, и второй раз — на принцессе Гессен-Дармштадтской, Фредерике. От этого второго брава родился Фридрих Вильгельм III-й, отец покойной русской императрицы Александры Федоровны. – прим. H. Б.). Как я был принять и как он живет — об оном я тебе писал. Его величество не много на него тратит, так как [213] и на прочих своих принцев, да сверх того сказывают, что он наследника не любит.

Я нахожу, что весьма дурная политика принуждает правящих государей малую сумму определять своим наследникам, ибо чрез то они не только менее, но, я скажу, более проживают, нежели бы они прожили, когда бы размеренно их состоянию доход имели. Для удовольствия своего занимают потихоньку; делают чрез то знакомство с людьми, которые им вредят; занимая деньги — платят великие проценты. Когда сами на престол взойдут, то сумма сия чрезвычайно умножилась, да, сверх того, обязываются многое сделать людям, которых иногда к делам должны употребить и которые редко хорошо оными управляют. Voila de la philosophie politique, cher ami, je me propose defaire decela un ouvrage raisonne (Перевод: “Вот и политическая философия! Я предполагаю из этого, любезный друг, сделать умозрительное сочинение”.).

Несказанно доволен, что журнал вести наконец решился и тому причиной французский генерал. Окончу Берлин и Потсдам тем, что был принят с произвождением в мастера в ложу New-Iork (Ложа New-Iork нам неизвестна, но в исследовании M. H. Лонгинова: “Hoвиков и московские мартинисты” упоминается о ложе “Royal-Iork”, находившейся в Берлине, в сношениях с которой, еще в 1772 г., было много русских), чрез посольство секретаря нашего Мальцева (Вероятно, Петр Семенович Мальцев, находившийся в 1792 году Перлине, при нашем чрезвычайном и полномочном министре, Колычеве.), но который обещания своего не сдержал, ибо обещал мне катехизис приличный, — которого, за отъездом моим, не успел получить, — в Дрезден прислать, но сего не исполнил. Посланник наш кн. Долгорукий (Князь Владимир Сергеевич (умер в 1803 г.) занимал пост русского посланника в Берлине 24 года и известен как человек весьма уважаемый и большой приверженец Фридриха Великого (“Записки” кн. Дашковой). – прим. Н. Б.) человек, кажется, весьма изрядный, в науке весьма знающий, и уже так давно в Берлине, что его принимать должно за здешнего жителя.

На другой день благополучно прибыл в Дрезден, 4-го ноября. Город довольно хороший и положение его чрезвычайно приятное; окружен со всех сторон горами; имеет реку чрезвычайно быструю и довольно широкую, которая разделяет новый город с старым, имея сообщение чрез прекрасный мост, который отменно длинен и еще длиннее был бы, но церковь, которую возле дворца построили, принудила его окоротить и засыпать то место, где он был. Строения, примечания достойные — католическая церковь, [214] лютеранская, называемая Франс-кирха, которой только колокольни недостает и то чрез странное приключение: архитектор искусный, который ее строил, был рассержен, что ему не заплатили обещанных, за построение оной, денег, — под видом, что она непрочно построена, — с досады план разорвал и с печали умер; и так, принуждены были, уже по смерти его, колокольню приделать, которая так скверна, что, при таком хорошем строении, более смех, нежели украшение делает.

Дворец — строение весьма беспорядочное, ибо состоит в соединении шести или семи домов, которые не весьма хороший вид делают. Еще находится здесь великолепное строение для сбора так называемых “Landes-Stadte” (земские чины), что всякие шесть лет делается. Они сперва весьма много значили; но теперь здешний курфирст делает, что изволит, и, не нося имени самодержавного, оным пользуется.

Утешение нашему брату видеть, что и другие под неограниченною властью самодержавства находятся! Сие, может казаться, уже судьба просвещенных людей.

Курфирст (Фридрих-Август III (I), р. 1750, ум. 1827, курфирст с 1763, король саксонский с 1806 года, один из последних приверженцев Наполеона. – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.) — государь весьма хороший и Саксония весьма счастлива иметь такого и давно не имела ему подобного, да сверхтого и великая нужда состоит, чтобы он таков был: земля еще не могла так скоро оправиться, после правления двух королей (Курфирсты Август I и Август II, бывшие в то же время королями польскими. – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.), которые роскошью и глупой пышностью все, кажется, употребили, чтобы землю свою истощить; к сему ж его величество король прусский всевозможные способы употребил в Семилетнюю войну, чтобы сию несчастную землю изнурить. Но при правлении сего хорошего курфирста, земля зачинает оправляться и он уже несколько миллионов долгу заплатил. При последней войне имел он случай оказать великодушие свое: упомянутые Landes-Stadte назначили два миллиона на содержание войск, которые он на первый год и употребил во время войны; па другой год они паки согласились такое же число денег дать и действительно оные собрали и курфирсту оные доставили; но так как, сверх чаяния, мир сделался и, следовательно, ему оные на содержание войск сих не надобны были и, хотя он их без всякого попрека своих подданных мог себе оставить и ему министры сие сделать советовали, — но он не только остальные деньги отдал, но и запретил собирать недоимочные к назначенной сумме. [215]

По обыкновению, на другой день приезда послал сказать о себе нашему посланнику князю Александру Белосельскому (Кн. Александр Михайлович Белосельский (род. 1752, ум. 1809), посланник в Дрездене, потом в Турине, наконец, по возвращении в Россию — обер-шенк. – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.), который мне после обеда к себе приехать велел, что я и сделал. Человек молодой, во всем разуме, довольно знающ, а особливо, что до художеств и belles-lettres касается, в обхождении приятен, иногда с красным словцом. Характер более на женский, нежели на мужской похож, т. е., что никакого почти не имеет. Имел тогда интригу с самой взбалмошной женщиной, Фелькерзамшей. Но приступим к делу: в воскресенье был я представлен курфирсту и его братьям, которые однако ж ни в чем на него не похожи, — за то сестра их (Мария-Анна, р. 1761 и 1820, девицею. – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.) украшение им делает. Жаль, что пышность владеющего брата и ей вкоренила, чтобы себе из весьма знатных владельцев в женихи выбрать, ибо кажется, что долгое девство ее снедает; но я редко видел женщину, которая, быв так мало хороша, столь приятна была бы. Не мало к оному чрезвычайное ее ласковое обращение способствует. Дворцовые, как и все прочие собрания, довольно скучны и с берлинскими сравнения не имеют, ибо я себе сперва воображал, что совсем противное сему увижу, и для того так скоро с Берлином, где мне зачало довольно весело житься, расстался. Представить себе не мог, судя по великолепию двора, который под царством двух королей так отличался, и по великому просвещению простого саксонского народа, — но, к сожалению, премалейшее (?) расстояние между народом и дворянством нашел. Я бы своему рассуждению в сем, может быть, и не очень доверился, ибо, мне кажется, долго надобно в городе жить и устремлять примечание в частном обращении с жителями, чтобы можно было справедливо о нем судить; но не только сие от иностранных слышал, даже некоторые тамошние, которые более света имеют в оном, признаются. Остатки великолепия сего двора еще во многом числе здесь находятся, а именно: удивительно найти в толь малом городе такое число хороших искусников и ремесленников! Для ремесленников, правда, что земля сама способствует, ибо она наполнена всякого рода сокровищами. И так, не диво, что некоторый славный золотарь, Нейберт, саксонец, здесь находится, получая великие способы свой вкус совершать. Надобно тебе сказать, что, из дрезденских, никто почти ничего [216] у него не покупает, и он только кормится чрез проезжающих иностранных и чрез продажу на Лейпцигской ярмарке. Но удивительно здесь видеть искусников не только очень хороших, а много посредственных; например, Графф (Антон Графф (Graff), саксонский придворный живописец, род. 1730 ум. в Дрездене 1813. За портреты масляными красками он брал от 30-ти до 50-ти талеров. – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.) портреты рисует в масле, как ты сам из моего видишь, отменно хорошо, и считается из первых в свете. Некто Цейдельман рисует так хорошо, что его переманили в Англию, где сие искусство в великом совершенстве. Тейтельбах, резальщик камней, также изрядный искусник и невероятно, как дешево работает. Множество других искусников здесь находится, которых, к стыду моему, должен признаться, быв толь долгое время, не посетил; но сие будет мне хороший урок вперед. Две вещи здесь, великого примечания достойные, находятся: 1) собрания картин нет в свете подобного, где бы в одном месте всех разных школ мастеров такое множество хороших картин находилось, и 2) трезор, называемый “Грюн-Гевельб”, также в своем роде один, где все драгоценные камни, всякого рода в большом изобилии и в совершенстве, находятся.

В Лейпциге я заболел; “нет однако же, — как пословица говорит, — худа без добра”. Так как продолжение сей болезни меня паки в Лейпциге остановило, то, 1-е, вздумал я свой журнал вести, что теперь за весьма полезное считаю, и 2-е, и весьма важное, что там имел случай утвердить себя в правилах своих, которые, чрез разные мысли, зачали было колебаться. Надобно подробнее тебе о сем рассказать, как я почувствовал болезнь свою, как решился остаться все время болезни дома, чтобы скорее и лучше вылечиться. Я взял для этого лекаря Иегера, рекомендованного мне Смирновым, при посольстве советником. По вечерам сбирались ко мне некоторые и делали партию в вист. Одним вечером вдруг влетел здешний камергер граф Шенбург и предложил играть в макао. Ты сам знаешь, что я хотя не игрок, но игры не ненавижу; я принял его предложение и мы все зачали играть. Я сначала проиграл более 500 талеров и мне оставалось не более 100 талеров проигрывать и, и проиграв сие, я бы перестал всеконечно, но счастье иначе располагает, — оно поворотилось; я не только свои все деньги отыграл, но выиграл несколько. Упомянутый молодой граф хотел меня испугать, вынул горсть золота, спрашивая, [217] держу ли я сие с прессом? На что я согласился; он покрыл сии деньги коробочкой; счастье мое тут кстати подействовало и я подучил девять; — зачали считать и нашлось 22 червонца; ему надобно было идти и он покинул игру, а мы трое продолжали ее, и тут маленький обращик моего счастья явился, ибо я часа с три с беспрерывным счастьем играл, так что, по окончании игры, я выиграл 1,000 талеров 150 червонцев. На другой день поутру все ко мне явились и мы опять зачали играть, но тут ничего примечательного не случилось. Чрез несколько времени, зачал я банк метать, но сие с невероятным несчастием, так что весь свой выигрыш назад проиграл. Согласился наконец с одним майором Груом вместе банк держать и тут опять зачал выигрывать, но одним днем мы разошлись с ним, ибо граф ему не заплатил, и я взял в половину графа Коленберга, человека, который, выключая своей чрезвычайной горячности, весьма любезен, чрезвычайно честен, благороден, так что ему подобного во всем Дрездене нет, — и мы с ним 300 талеров выиграли, после чего перестали. Досадно мне стало, что я его в половину взял и что лишился чрез то целого выигрыша. И так, сказав шведу, что неотменно надобно мне отнять у него этот выигрыш, сделал банк из 150 талеров золотом, и подлинно удалось мне отнять у него его половину. С этих пор зачал опять с отменным счастьем играть. Наметив на славного здешнего игрока, который в нашем обществе 1,500 талеров выиграл одним вечером, 2,000 талеров у него выпонтировал и до того его довел, что он, как нищий, зачал просить, чтобы ему 600 талеров, которые сверх у него выиграл, назад проиграл. При продолжительной сей игре, я имел случай разные примечания сделать. Что касается до игры, то весьма странно в метании банка, что, когда однажды несчастливо мечешь, то уже ничто но в состоянии счастья переменить; сколько карт ни бери, сколько ни мечи, — ничего не поможет. Нет упражнения сквернее, как игра! Самого честного человека видал в игре бесчестным; беспокойство при проигрыше ни с чем не сравнится! Какая на себя досада! — время уже неотменно теряешь и не только то, в которое играешь, но и перед и после игры, ибо только ею и занять; сверх того, расстройку в делах весьма скоро может также сделать, что тяжело вырваться иногда бывает. Дрездену конец.

Еще должен прибавить к сему, что был в Кенигштейне — крепость три мили от Дрездена, которой природа так способствовала, что ни под каким видом взять ее не можно и в [218] Семилетнюю войну курфирст, — на некоторое время, вероятно, а не навсегда, — некоторые славные картины и все сокровища Грюн-Гевельба сюда перевез. Король прусский чрезвычайно желал сию крепость взять и некоторое время в осаде держал, но, увидя невозможность ею завладеть, после тщетного опыта, отступил.

Наконец решился, боясь все проиграть, что выиграл, из Дрездена отбыть. В Лейпциг прибыл; но болезнь моя еще не кончилась и наконец решился опять несколько полечиться. О Боже! колико я об сем уже печалился, но от сего не выздоровел! Мой бывший гувернер Кинд, которого я здесь нашел в весьма хорошем положении, мне очень обрадовался. Перемену чрезвычайную нашел в Лейпциге. Роскошь чрезвычайно умножилась. Утеха грешнику себе подобных видеть!

Брауншвейг. — 28-го (17-го) августа.

И так, опять принимаюсь за свой журнал; ленив, правда, но, может быть, исправлюсь. В Лейпциге пробыл четыре недели, как вдруг получил письмо от Оберта (Гувернер племянника автора, Николая Александровича Зиновьева, который в то время обучался в Лейпцигском университете. – прим. Н. Б.), где он мне пишет, что племянник так дурно себя ведет, что его сил недостает более с ним быть, и что если я не скоро приеду, то он его оставит. Легко ты можешь себе представить, как меня сие встревожило и я, не взирая на продолжение моей болезни, решился благим матом ехать, и такую нужду в дороге претерпел, как со мной никогда еще не случалось, ибо — представь себе, что не только прекрайняя распутица была, ибо сие было 4-го марта, но вдруг завез меня почтальон в яму, где я должен был часа с три сидеть, пока приведенные лошади из ближайшей деревни могли вытащить коляску; с болезнью надобно было мне все сие время на снегу и дворе стоять. Чтобы усугубить действия сего дня, приехал на скверную станцию и в стуже, почти в нетопленой горнице, препровел прескверную ночь. На другой день выехал. Ты легко себе представить можешь, как скверна была дорога, что легкая моя коляска принуждена была быть тащима шестью конями! Таким образом, на третий день сюда прибыл и нашел здесь племянника, меня переросшего, но бледного и худого, от беспорядочной жизни; с тем вместе узнал, что он во все возможные [219] беспутства вдался, т. е. не только в карты играл, но много задолжал, многие из своих вещей заложил и сам подлым образом многие долги наделал: жидам, сапожнику своему и т. п. За все сие я ему жестокие выговоры делал и не прежде с ним помирился, пока он мне чистосердечные обещания не сделал, что он поправится. Образ жизни совершенно переменил, так что Оберт, который совсем отчаялся, не мог довольно тому надивиться. Иной день он часов по 12-ти занят был; прежде же моего приезда, ни половины не занимался; да что более всего, что он не все с таким послушанием делал, и мои повеления, как они против его желаний и ни были, не только хорошо принимал, но ясно мне показывал свое старание их исполнить. И так, от сего в восхищены, брату одно письмо за другим писал, где ему самую лучшую надежду о его поправлении делаю. Перед отъездом моим на ярмарку в Лейпциг, он занемог лихорадкой; но так как сия болезнь не опасна была, да, сверх того, ему и лучше сделалось, то переехал я, в начале мая, туда. В Лейпциге жил у Кинда в доме. Тут примечания достойного со мной ничего не случилось; выключаю, что тут увидел кн. Белосельского и Смирнова. Денег на покупки много промотал. И так, после трех недель опять сюда возвратился; здесь нашел своего племянника выздоровевшим, но уже не так послушным, как сперва был, что я однако же остаткам лихорадки приписывал. Около конца мая повез я его в Магдебург к ревюям (revue), что ему обещал; но он жаловался, что нездоров; но доктор наш ему ехать дозволил и мы в один день в Магдебург приехали. На другой день пошли к коменданту Риволю, здешнего города, чтобы просить дозволения присутствовать при ревю и он, записав наши имена, обещал об оном королю сказать и нам об оном ответ дать. На другой день ответ и дозволение получили, и так, в первый раз от роду столько войск, а именно 24,000, видел. Жалею очень, что с военным глазом на них смотреть не умел; напротив, в мыслях все бедственное и вредное для человечества в оном видел, что неисчислимые тысячи людей мучат, — да и к чему? Чтобы лучше других уметь убить, наконец, и самим убитыми быть. К несчастью, сие уже необходимо стало; да когда бы и не было, то, по моему, всеконечно первый, который бы сие завел, наижесточайшей казни достоин был. Но сия философия для тебя, военного человека, не годится, и так, об сем полно.

В Магдебурге, я был вторично, при племяннике, королю представлен и весьма странно, что он у меня почти тоже спросил, что [220] в Берлине, семь месяцев тому назад, спрашивал. Тут оставлю тебе о том судить. Здесь должен еще о племяннике прибавить, что он весьма жаловался на боль, которая очень — как он говорил — умножилась, и он так в эти дни опустился, что я принужден был его ко всему принуждать и он меня часто серживал. Забыл тебе сказать, что принц прусский (Фридрих-Вильгельм, в последствии король прусский Фридрих-Вильгельм II (род. 1744, ум. 1797). – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.) в Магдебурге был и не только меня чрезвычайно хорошо — в рассуждении, как я думаю, старой моей службы (?) — но и племянника очень хорошо принял, так что многие капитаны и штаб-офицеры к его столу ужинать не бывали, когда мой племянник зван был. В Магдебурге множество французских и английских офицеров; был и я все эти три дня с французами, между которыми, как мне помнится, меньше бригадира не было. У принца ужинал. В последний вечер довольно смешное случилось, а именно: один настоящий француз, бригадир, разговорился про морскую баталию, где, как мне помнится, его брат убит был, и зачал сию баталию на песке рисовать, — да представь себе где? — между ног принцевых. Надобно знать, что это было после ужина, в маленьком саду, и мы все стояли; принц находился у дерева и ему от него никак, не испортя французского междуножного плана, не можно было уйти. В этой позиции он минут с семь пробыл, смотря ему с некоторым негодованием в глаза; но бригадир не прежде как по окончании своего плана перестал. Обедал я здесь, в Магдебурге, за называемым маршальским столом, и его величество не расшибся в великолепии сих обедов, ибо больше четырех блюд не бывало, а десерт был пирожки. К сему же столу были всегда приглашаемы все чужестранные, представленные королю, и ниже полковничьего чина; имеющие же оный — обедали с королем; но я, как не военнослужащий, по введенному положению короля, за маршальским столом обедал и, быв голоден, находи л кушанье чрезвычайно хорошо, хотя приборы и не весьма чистоплотны были; mais c'etait a la militaire (перевод: “но это было на военную ногу”.). И здесь примечание свое, которое уже много раз мне делать случалось, опять повторю, что весьма странное понятие о нашей земле имеют, а паче о неисчерпаемом нашем богатстве. Но что меня более всего удивило, что один адъютант короля, быв много раз в России, для покупки лошадей, так об ней несправедливо рассуждал, что иногда я [221] принужден был ему противоречить. Одним словом: славны бубны за горами. По окончании трехдневных ревюев, поехал я обратно в Брауншвейг, и сей путь верхом сделал; но племянник, который начал разнемогаться, оный в коляске окончил. От сего времени до начала июля, ничего важного со мной не произошло.

Брауншвейг. — 29-го (18-го) августа. Три дня тому назад, как из Гамбурга возвратился, где по причине странной был: Эшенбург, мой любимый учитель в английском языке (тебя удивляет, что я его “любимым” называю; но у меня здесь три ежедневно было), собрался ехать в Гамбург, а я перед тем прескучного, но умного и знающего учителя, который в Дрезден отъехал, лишился и остался мне один супер-интендант Кюстер; вот почему я решился с Эшенбургом в его родимый город ехать. Город сей довольно обширен, один из главно-торгующих в Германии и чрезвычайно многолюден. Ни с кем, кроме русского посланника, г. Гросса (Федор Иванович фон-Гросс (род. 1729 года, умер, в 1797 году) тайн. сов., бывший тогда русским посланником при Ганзейских городах и при князьях Нижне-Саксонского округа (Более подробн. в статье барона Бюллера: “Два эпизода из царствования Екатерины II-й”, “Русск. Вестник” 1870-го г.). – прим. Н. Б.), там знакомства не имел, чтобы не помешать упражнению своему в английском языке. Оного нрав описать тебе не берусь подробно и верно, но сколько узнал — столько и скажу: человек честный, несколько скуп и смешно скуп, весьма чистосердечен, и мы друг друга полюбили. Не попрекни, что я так нехорошо о человеке пишу, который без письма меня отлично хорошо принял; но однажды навсегда я должен то писать, что думаю, но не то, что бы постороннему сказал. Последнее воскресенье представлен был герцогине Meкленбургской, которая здесь несколько месяцев летом проводит. Не весьма лестно для тех, которые ее двор составляют. Всякий день обедал у Гросса, прочее же время почти все было употреблено на английский язык. Был в театре один раз и слышал венскую певицу Лангер, в немецкой Земире, и с некоторым удовольствием по валу гулял. Здесь прекрасные гульбища, в чем сей город изобилует, и они тем приятнее делаются, что всякий, даже до самых низких людей, оными пользуется. После двухдневной беспокойной дороги, нахожусь теперь опять здесь. Описание сего города и двора оставляю до Франкфурта, куда недели чрез три прибыть думаю. [222]

Брауншвейг. — 31-го августа.

Вчерась обедал и ужинал во дворце и теперь зачали принимать меня как должно и у правящего двором, а то очень смешно было, что здесь меня сажали ниже тех людей, перед которыми я у вдовствующей герцогини преимущество имел; но с некоторых пор преимущество перед всеми зачал получать, так что вчерась выше обер-шталмейстера герцога Веймарского сидел. Здешний герцог, говоря со мною про многое, хотел меня уверить, что он не политик. Что-то из этого выйдет? Посмотрим и впишем. Одну непростительную слабость сделал, говоря слишком чистосердечно. Часто себя за лишнее чистосердечие браню, а все еще от этого отвадиться не могу, но и в этом поправиться стараться буду, а то еще сия добродетель, которая, по несчастию, почти пороком сделалась, до беды меня довести может. Нынче получил от тебя, повесы, письмо, но я тебя в пятницу отхлопаю. Уведомил меня брат, что Гурьев на Салтыковой (Дмитрий Александрович Гурьев (умер. 30-го сентября 1825 г.), в последствии действ. тайн, сов., граф и министр финансов с 1802-го по 15-е августа 1807-го года; имел в супружестве графиню Прасковью Николаевну Салтыкову (умерла в 1830 году). – прим. Н. Б.) женится, а я, к несчастию, имел ее в мыслях как свою невесту, разумеется, когда столько англичанок меня не захотят, сколько моих землячек меня не захотели. Ведь это вздор, но, к стыду моему, должен признаться, что все известием сим довольно тронут был и мне вдруг она, как последняя невеста во всей обширной России, показалась. Нарочно сие пишу, чтобы себя от слабостей таких поправить и все свои такие важные чувства вписывать буду.

6-го сентября.

Нонче обедаю во дворце и видел тут приезжего аббата Gatti, корсиканца, и видел с каким жаром он против французов говорил. Нам бедным, монархическим подданным, страсть неизвестная. При сем случае я сделал беспримерную дистракцию, отвечая на вопрос: откуда я? — что я француз, — какой дистракции со мной от роду не было. Оно тем смешнее, что он против французов все говорил, что только можно. [223]

Франкфурт. — 17-го сентября.

Так как сказано, так и сбылось, и не помню, чтобы мне выезд когда-нибудь так приятен был как сей. Теперь дам тебе некоторое известие о герцоговой фамилии, и начну им (Герцог Карл-Вильгельм Люнебург-Брауншвейгский (род. 1735, ум. 1806) известен, как полководец и как глава германских масонов; имел репутацию умного и образованного человека. Мирабо и Сиез, знавшие его — высокого о нем мнения. Свою военную карьеру начал в войнах Фридриха Великого, своего дяди. – прим. Н. Б.).

Он человек весьма умный, знающий и, как известно, великий полководец и таковым от известного считается (в последнюю войну он был назначен принять корпус принца Генриха (Принц Генрих прусский, родной брат Фридриха Великого. Он два раза, в царствование Екатерины, был в Петербурге. В свой первый приезд в Россию, он сделал первый намек императрице о разделе Польши. – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.), который несказанные поступки делал, но, к счастию сего последнего, война окончилась), горяч, так что забывается, ибо, представь себе, что он одного солдата, на улице, сам палкой бил, за то, что он в новом мундире кушанье к офицеру нес, а в новых мундирах запрещено строго казаться было. И таких примеров премножество: дочь (Принцесса Каролпна (род. 1768, ум. 1821), вышедшая в 1795 г. за принца Уэльского Георга (в последствии король английский Георг IV). Брак, как известно, был самый несчастливый. – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.) свою, которая премиленькая девочка, чрезвычайно жива и может посему иногда и проступаться, — часто, публично почти, ругает, чему и я иногда свидетелем был; сыну наследника при многих пощечину, за неосторожное описание, при столе, о болезни моего племянника, дал и т. п. Со всем умом своим, великие ошибки делает: 1) что не умел выиграть любовь своих подданных; 2) казал великую привязанность к королю прусскому, оказывая большое пренебрежете к своим малочисленным войскам; 3) и главное, что, получа одолженное (т. е. обремененное долгами) правление, поставил себе предметом заплатить долг, но сие с таким жаром делает, что на сторону никак не взирает, а все на свой предмет глядит и, правда, много с костей сшиб. Но сие бы можно, мне кажется, делать, не забывая всего, так как он делает; например, принимая англичан, делает им чрезвычайную потачку; несправедливо рассуждает, быв до крайности скуп и собирая деньги на свой полк в Гальберштадте, что всем известно и на что мой бывший учитель, супер-интендант Кюстер, [224] весьма жаловался. Еще нашел я в нем порок, который в другом весьма умном человеке вижу: 1-е, что очень на свой ум надеется и думает, что всякого уверить во всем может; 2-е, что иногда лукавство пересаливает так, как и со мной сделал (?).

Жена его (Аугуста, принцесса английская (род. 1737, ум. 1813), старшая сестра короля Георга III. – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.) меня во всем пленила и — неудивительно: она на половину англичанка; но чистосердечие ее меня просто восхитило. Ты не удивишься сему, зная как я сам очень часто слишком чистосердечен. Однажды она мне сказала, что запорами мучится, и сколько фруктов при водах ни ест — все без действия бывает. Шутки в сторону, — ее добродетель беспримерна, паче для своей семьи, ибо, не взирая на то, что герцог с одной из Берлина г-жой Гартенфельд (Девица фон-Гартенфельд (von Hartenfeld). См. об ней Vehze, “Gesch. der Hofe des Hauses Braunschweig”, V, 273 и след. – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.) живет, которая, как сказывают, хороша была и часто над герцогиней ругается, она не только любовь и должное почтение к нему, но и ко всем своим детям матернюю привязанность сохранила. Она всячески старается герцогу угодить и сказали мне, что большое ее желание в этом — его сердит. Я с ней так познакомился, как нельзя более, даже сказал ей, что на англичанке жениться собираюсь, разумеется, шутя и оставив себе все поля, чтобы когда серьезно допрашивать будут, чтобы вывернуться можно было, и обещал ей, когда сие сделается, в Брауншвейг возвратиться со своей англичанкой. Одним словом, я ее очень почитаю и люблю, выключая болтливости.

Мать герцогова (Филиппина-Шарлотта (pод. 1716, ум. 1801), принцесса прусская, родная сестра Фридриха Великаго. – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.) уже очень стара и рассказывала мне, с завистью, о нашей государыне (Екатерине II), что она ее однажды от пощечины ее матери избавила, когда она с ней в Брауншвейге была, и, не хотя ехать в санях с одним старым немецким кавалером, переменила свой нумер и такую чрез то конфузию сделала, что никто не знал — кому с ним ехать. Правда, что прискорбно должно быть немецким княгинюшкам, которые государыню как принцессу Цербстскую знали, и теперь видят, что она судьбу Европы решает.

Принц Фердинанд (Принц Фердинанд Брауншвейгский (род. 1721, ум. 1792, холостым), дядя владетельного герцога. Как он, так и отец владетельного герцога, были родными братьями принца Антона-Ульриха Брауншвейгского, отца императора Иоанна Антоновича. – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.) — известный полководец в Семилетнюю [225] войну, но многие большую часть его славы одному г. Бестфалю приписывают, который теперь в отставке. Многие славные люди, по моему мнению, выключая тьму приключений счастья, в этом положении находятся, когда порядочно их историю разобрать. Он человек весьма добродетельный, великий D (D — массон) и несчетные благодеяния делает, во всем своем поведении весьма щедр.

Наследный принц (Принц Карл-Георг-Август (р. 1766, умер бездетным 1806, двумя месяцами раньше отца).) — не много надежды подает и многие приписывают сие чисто воспитанию, которое он от отца получил. ибо сказывают, что он здравый рассудок имеет. Сие опять в противоречие разуму герцога служить может. Два после его старшие принца (Принцы Георг-Вильгельм-Христиан (род. 1769, ум. 1811) и Август (род. 1770, ум. 1820). Оба они были слепые и, после кончины старшего брата и за две недели до кончины отца, отказались от прав своих на престол) — еще глупее кажутся: за то самый младший (Принц Фридрих-Вильгельм (род. 1771, ум. 1815), младший из всех братьев, наследовал отцу. Отличился, как полководец, своею неустрашимостью во время Наполеоновских войн и убит был при Ватерлоо.) — мальчик преумный и преострый.

Примечательные люди при мне здесь были: г. Mинихсгаузен (Обер-гофмаршал Альбрехт-Эдмунд-Георг фон-Мюнхгаузен (Muenchhausen), тайный советник. – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.), который место и нрав, как мне кажется, Г. К. Орлова (Григорий Никитьевич Орлов (умер. 22-го марта 1803-го года), обер-гофмаршал; находясь уже в отставке, получил от императора Павла, в 1797-м году, орден св. Андрея. – прим. Н. Б.) имеет: так же упрям, как он, и что сказал, того уже никто ему из головы не выбьет. Из женщин: г-жа Гартенбергша, которая живет с сыном сего странного гоф-маршала, и мало сказать, когда ее кокеткою назвать.

Но ты скоро обо мне дурное подумаешь, что я всех так ругаю; но я тебе на это две причины скажу: первая — что в чело-веке доброе всегда позже увидишь, нежели худое и смешное, следовательно, надобно и с добрым человеком долго жить, чтобы его слабости и пороки за добродетелями забыть; вторая — что большая часть людей более дурны, нежели хороши.

О городе тебе скажу, что он довольно скучный; но я время свое довольно весело и хорошо препровел, удалясь от малых веселий, которые в оном находились. Дорогу свою с довольными неудовольствиями кончал. [226]

В Кесселе музеум смотрел. Строение само собою очень хорошо и, для такого маленького князя, собрание довольно изрядно а паче в великом порядке находится. Новый город весьма хорошо выстроен и с великим вкусом, а паче площадь овальная мне отменно понравилась.

30-го октября.

Прибыл наконец в Франкфурт, где, к крайнему неудовольствию, г. Румянцева (Граф Николай Петров. Румянцев (р. 1754, ум. 1820, холостым), в последствии государственный канцлер. – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.) не нашел и принужден был его две недели ждать, пока ответ получил; наконец, уведомил он меня, что в Шпейере, маленьком имперском городке, меня ожидает, куда я в полтора дня приехал и пробыл с ним день; он поехал в Карльсруэ, а я — в Мангейм. Город новый, совсем регулярный, где я менее суток остался. Осмотрел картинную галерею, которая изрядна, и натуральный кабинет, который весьма посредственен. После обеда, отъехал к г. Румянцеву в Карльсруэ и прибыл туда вечером. Пробыл бы здесь целую неделю с графом довольно весело, когда бы здешние господа, чтобы утешать, не так надоедали. Граф своим состоянием весьма скучает и на всех жалуется: все не так себя ведут. Это, может быть, и справедливо, но, чувствуя свои достоинства, ненадобно других унижать. Мудреное творение человек! И так, или я сперва не так гр. Румянцева знал, или он всегда так мудрен был и самолюбие чрезвычайное имел, которое я из его попреков против других заметил? — но, правду сказать, что сие от большого благородства, которое он имеет и которое у нас мало знают, происходить может. Одно предвидеть из нраву его думаю — что мы много новостей ожидать должны и, когда он с другими об оном советоваться не будет, то не знаю — будут ли они в пользу государства?

Расстался поздно вечером с графом, после ужина одного чиновного карльсруйского господина, и поехал в Мюних, где видел галерею картинную, которая из всех вещей там примечательнее и особливо то собрание, которое во дворце курфирста находится. На другой день поехал в Зальцбург и весьма рад, что сей путь сделал, ибо сей один из самых страннейших городов. Вид его и строение в оном — весьма хорошие. Две мили [227] отсюда соляные заводы, в которых я был и даже до 250 сажень под землю опускался. Могу сказать, что воспоминание сего путешествия мне весьма большое удовольствие делает. Вот все, что примечания достойно о Зальцбурге сказать имел. Здесь пробыл почти два дня, поехал в Вену, куда имел между прочим письмо к барону Бюллеру (Барон Карл Яковлевич Бюллер (р. 1749, ум. 1811, бездетным). – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.) — весьма странной особе. Здесь получил весьма точные сведения о смерти Екатерины Алексеевны (Графиня Екатерина Алексеевна Воронцова, рожд. Сенявина (ум. 25-го августа (5-го сентября) 1784), жена графа Семена Романовича и двоюродная сестра автора этого журнала. – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.) и решился ехать в Пизу к гр. С. Р. (То есть: к гр. Семену Романовичу Воронцову (р. 1744, умер в Лондоне 1831). Он назначен был в 1783-м году полномочным министром в Венецию, а в последствии, в качестве чрезвычайного посланника — к великобританскому двору, в каковой должности и скончался. – прим. Н. Б.); пробыл здесь неделю, желая найти человека, вместо Лемса, но в оном не успел. И так, пустился в путь в Триест, где теперь и нахожусь, и собираюсь чрез несколько часов пуститься морем на барке, где уже моя карета стоит, — в Венецию, с датским теологом, именем Минтер.

Дай Бог хорошего пути.

Венеция. — 5-го ноября.

Свой путь благополучно водою с датчанином кончил, хотя два дня в дороге пробыл; сей путь с изрядным ветром в день сделать можно. Поутру въехал в Венецию; привезли меня в таможню. Я думаю, что на свете такой странной нет, ибо не только, что публично деньги берут, чтобы не смотреть, но еще публично и торгуются. Так, давая 3/4 рубля, я принужден был целый дать, — но за то и не открывали сундуков. Приехал на квартиру, послал за своим корбелином, который сперва и заспесивился, а потом уже моим рабом сделался. Но можно сказать, что он человек умный и хотя он мне около червонца стал, но я оного не жалею.

Третьего дня видел здесь онеру-буффу, а вечером — итальянскую комедию. Первая чрезвычайно представлена, а вторая изрядно, но на итальянский вкус. Актеры в самых чувствительных и нежных разговорах, говоря между собою, оборачиваются на партер, без нужды кричат, шутки себе большие дозволяют и одного [228] бедного актера публично разругали, ибо ему на театре, в самом серьезном разговоре, директорша этой труппы, которая в этой комедии его жену представляла, сказала, что он из кабака не выходит, что великий смех в партере произвело и на счет бедного этого минуты с две смеялись. Город престранный! Я был в разных церквах, но так как я намерен ноньче к ним возвратиться, то, может быть, тебе об оном в другой раз что-нибудь скажу. Ноньче также видел я один конец города, против хрустальных заводов, где, сказывал мне корбелин, ночью несколько опасно ходить, прибавляя, что в том переулке, где и я живу, также не очень надежно. Но, что всего страннее, что маска без всякой опасности везде ходить может, и примера еще не случалось, чтобы маска какое-нибудь несчастие имела, и сие оттого происходит, что все маски под трибуналом инквизиторским состоят, пред именем которого всякий дрожит. Маска без всякой опасности оружие носит, когда другие за оное строго наказываются. Кой час маску надел, — то имя уничтожилось и кто бы ты ни был — то ты: Signera Marchera. Обыкновение сие для облегчения Nobilem делается, ибо им неудобно с другими смешиваться: надев же маску, — они со всеми равны. Ноньче еще иду в комедию. По обыкновению, здесь она состоит в том, что все играют из головы, и сие весьма странно бывает. 11-го ночью приехал в Болонию и, зная, что отсюда до Флоренции дорога хороша, решился ночь проехать, чтобы поскорее к своему другу в Пизу поспеть.

13-го поутру приехал в Пизу, нашел Семена Романовича в жалчайшем положении и печали неутешительной о потере покойной сестры (Т. е. двоюродной сестры автора журнала. – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.), Екатерины Алексеевны. Здесь увидел я на опыте, как самый честнейший человек, каков мой друг, без настоящей веры недостаточен. Он, как хорошо состроенный корабль, не имевший руля: благополучный ветер доводит его до настоящей гавани, бурей от оной отводит, а часто и разбивается. И так, любезный друг, не копи богатства для детей своих, не беспокойся украшать их ум познаниями, но прежде всего старайся дать им настоящее и твердое понятие о вере: утвердив их в сем, уже тогда прочие выгоды им приобретать старайся. Без веры нет настоящего и твердого благополучия на сем свете, а кто оную имеет — в добродетели навсегда непоколебим. Никакое несчастье, никакая страшная угроза его в хороших правилах поколебать не может. Он может иногда отдаться чувствам телесным, но когда [229] душа его опять над ним верх возьмет, то он ясно свои прегрешения и преступления видит, об оных соболезнует, прибегает к Творцу, прося Его со смирением и кротостью о прощении своем, и испрашивает Его помощи в утверждении на пути истины. Еще имел случай утвердиться в известном правиле, видя и быв почти неразлучно с детьми Семена Романовича, как нужно и полезно, чтобы матери сами вскармливали детей своих. Сверх несказанной пользы, о которой почтеннейший Руссо пишет, надобно еще прибавить, что кормилица — какой бы добрый человек она ни была — того врожденного жара любви к ребенку, как мать, иметь не может; не быв довольно просвещена, часто не знает, как взяться, чтобы ребенок делал то, что необходимо надобно. У нас другое еще неудобство: выбор сих женщин делается из рабынь! Но близок ли сей род людей к благородству — ты сам знаешь. Они боятся дитятю прогневать, из рабского усердия ему потакают, многое непростительное — спускают, приучают ребенка непрекословно волю свою исполнять: он к сему привыкает, в взрослых летах сия страсть возрастает, и делают часто то, что, выросши, их питомец часто тем рабски повинуется, без покровительства которых он не мог бы так выгодно свои страсти исполнять. Сверх всего этого, любовь, которую ребенок к кормилице питает, отдаляет мать, любовь которой она во всей целости отдавала бы своему детищу, если бы его своим молоком вскармливала. Он был бы тогда всем привязан к своей матери, и, с помощью врожденного почтения, с привычкой соединял бы в ней то, чего он в кормилице найти не может. Как бы тогда легче было такого ребенка вести, который к своей матери непреоборимую любовь с крайним почтением соединял. Я в сем так уверен, что одна из первых моих молитв к Всевышнему — иметь такую жену, которая бы приятный труд сей на себя взяла.

Здесь я пробыл до 20-го января. Хотел было прежде выехать, но решился пробыть до сего времени, чтобы исполнить лучше предпринятое намерение — разбивая своим присутствием печаль друга своего. Два дня перед отъездом моим, приехал сюда гр. Иларион Иванович (Граф Иларион Иванович Воронцов (р. 1760, ум. 1791). – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.), и сколько я его в это время короткое узнать мог, нашел его человеком весьма любезным. [230]

Лион. — 19-го (8-го) декабря 1784 года.

Сюда приехал, чтобы просветить себя. После разных разговоров с членами, как, например, с Виллермозом (Виллермоз (Willermoz), лионский купец, был председателем конвента в Лионе в 1778-м году, собранного французскими и немецкими масонами “строгого наблюдения”, с целью сближения между собою и с намерением признать герцога Фердинанда Брауншвейгского Гроссмейстером всех Тамплиеров Франции и Германии. На конвенте успеха достигнуто не было, по причине разных интриг. Виллермоз и после конвента продолжал быть деятельным членом французских масонских лож. См. Лонгинова “Новиков и москов. мартинисты”, стр. 76, Рукописи Вишебешского архива, и Thory “Acta Latomorum”, II, 395. – прим. Н. Б.), с Савареном и Вернаном, так воображение мое воспалено было, что сей вечерь принявшись читать Библию (правда, что не великую на то склонность имел), вместо хорошего, дурное действие произвел, а сие меня в такое беспокойство привело, что, ложась спать, мне послышалось, что меня зовут именем, и сие меня так испугало, что я зачал очень молиться и наконец покойно уснул. Не нужно долгое рассуждение делать, как полезно познание самого себя!

В настоящее время мы переходим к журналу Василия Николаевича Зиновьева, веденному им в форме писем к гр. Семену Романовичу Воронцову, из Италии. Эти поденные записки составляют, по времени их ведения, продолжение предыдущего журнала из Германии и частью из Италии. Так как автор весьма подробно отдает в них отчет своему другу о всем, что он осматривал в Италии, и с тем вместе вращается в сферах изящного, т. е. музыки, живописи, ваяния и проч., то мы не сочли уместным передавать в печати эти впечатления художника и артиста, а ограничились лишь избранными местами из писем, не изъятых исторического значения, почему нижепечатаемые письма нами сокращены, в тех размерах, о которых мы упомянули.

Н. П. Барышников. [231]

Письма В. Н. Зиновьева к графу С. Р. Воронцову из Италии, сначала в Пизу, а потом в Лондон.

Рим. — 23-го (12-го) января 1785 года.

Намерен я журнал довольно подробный своему отсутствию от тебя вести, а так как тебе досугу теперь довольно в Пизе, то, любезнейший мой, чтобы мне приятнее его было читать, я к тебе его адресовать буду, а ты на сии вздорные письма сделан особливый ящик, чтобы я потом у тебя их отыскать и отобрать мог (Что, вероятно, автор писем и исполнил, так как они находятся в Вишебешском архиве, г-д Зиновьевых. – прим. Н. Б.). Ты сему можешь удивиться, — “как можно этакое маранье собирать?” — ведь однако ж не я первый буду, который свои вздоры за беспримерные сочинения считает. Без шуток сказать, чтобы вдвойне не писать, поведу свой журнал писав к тебе. Вот и предисловие. Ты знаешь, что я никакого сочинения без оного из рук не выпускаю; даже, помнишь, когда делал перевод о употреблении мыла, — оного не избавился.

Вечером, в семь часов, приехал за две почты от Рима, где я почевал, чтобы въехать в Рим днем, куда в 9 часов поутру и прибыл. Немалое удовольствие мне было подъезжать к городу, но я еще не разобрал: точно ли сие — действие воспоминания тех славных людей, которые сию землю топтали, или подражательное чувство, которое от наслышки происходит? Первое мое попечение, приехав сюда, было исправить твои комиссии. Печати твои, по рисункам Лебрехта (Карл Александрович Леберехт, состоявший обер-медальером при нашем дворе в 1783-м году и устроивший медальерный класс при академии. Храповицкий неоднократно упоминает о нем в своих Записках. – прим. Н. Б.), отданы резать, и я надеюсь, что ты доволен оными будешь, и уповаю, что ты на меня не прогневаешься, что я другой крест тебе прибавил — но уж такова судьба! Великая государыня тебе их дает, а великие проказники — в герб твой их ставят. Но твоему приказанию, прежде всего, ездил Ротонду смотреть и потом церковь св. Петра, и при последней, особливо подходя к оной поближе, несказанные чувства имел и когда можно их уподобить, то я бы сказал, что они таковые, как когда бы мне случилось славнейшего, почтенного человека увидеть, с которым знакомиться с некоторым смирением и удовольствием идешь. [232]

Нашел наших двух министров здесь: Юсупова (Кн. Николай Борисович Юсупов (р. 1750-го, умер. 1831-го г.), действительный камергер, чрезвычайный посланник и полномочный министр в Турине с 1782 по 1788-й год; в последствии, с 1800 по 1802 г. — министр уделов. – прим. H. Б.) и Разумовского (Граф (в последствии князь) Андрей Кирилович Разумовский. Он был посланником в Неаноле до 24-го ноября 1783-го года; в этот день он имел отпускную аудиенцию у короля и его место заступил гр. Скавронский. – прим. H. Б.). Первый все таков же: покупает здесь картины весьма дурные, как мне кажется, разные инвенции шандалов делает (?), которые совсем татарского вкуса, занят маханьем (Т. е. ухаживанием, волокитством за женщинами. См. сочинения фон-Визина, издан. П. А. Ефремова, “Пояснительные примечания к тексту”, стр. 651-я, примеч. 3-е. – прим. H. Б.) здесь, как и в Турине, одним словом — все тот же, как и был. У последнего я часа два назад был и в первый раз его дома застал. В полтора часа, которые мы с ним были, довольно познакомились и, по возвращении моем сюда, я его еще здесь найду и думаю более его узнать. Он мне не только рассказал историю его с лекарем, но и разные, которые он здесь делал, под именем, которое ему здешний народ давал: “il matto moscovito” (перевод: “московский чудак, сумасшедший”.). С лекарем его приключение следующее было: по приезде его в Неаполь, занемог его слуга и он сам; для сего он послал за очень хорошим и славным доктором, поутру; но его карета его до вечера дожидалась, ибо тот не прежде домой, от многих своих больных, возвратился и, узнав, что за ним прислали, тотчас туда приехал; но только что явился, — наш Сципион на него кинулся, разругал его по-итальянски, да перевел с русского, что он велит ему бока переломать. Неаполитанец, из дверей, не дожидаясь обещанного, благим матом кинулся, прибежал с полдушой домой и, чтобы другую опять к себе приманить, бросил кровь. Сие его принудило день дома остаться; о сем все его больные, не могши его видеть, весьма досадовали и причину его непосещения узнали, а чрез несколько дней был знаменитый сей врач призван на совет в Козерту, по болезни королевского сына, и отец велел себе сию историю пересказать. Вот тебе, любезный друг, Тацитова история, переделанная Скароном! Жаль только, что ее бестолковый читать будет.

Зная, что ты охотник до театров, скажу тебе, что я вчерась в двух разных был. В одном, видел весьма хорошего певца, [233] одного кастрата, и со сцены он мне показался совершенным красавцем, соединяя при сем прекрасную фигуру, и ты не поверишь, как я на это скверное обыкновение злился — лишать людей таких нужных частей!... Видел я также в одном театре хорошего танцовщика, сына кн. Андрея Михайловича Белосельского (Кн. Андрей Михайлович Белосельский (ум. 1779-го), старший брат кн. Александра Михайловича. Он долгое время находился посланником в Дрездене, где и скончался. – прим. Н. Б.). В последнем, в котором я только один акт пробыл, находится очень хороший тенор, а прыгуны — уж не мне чета. Чудно видеть мужчин в женских платьях на сих театрах. Последнее сие описание, надеюсь, уверит тебя, что я не праздно время свое здесь провел. Я еду завтра отсюда. Отпиши, что мои маленькие крошечки делают, и хватился ли меня Мишенька? О Катеньке (Говорится о детях гр. С. Р. Воронцова: о графе (в последствии князе и фельдмаршале) Михаиле Семеновиче (род. 18-го мая 1782-го, умер 7-го ноября 1856-го г.) и о графине Екатерине Семеновне Воронцовой, вышедшей в последствии замуж за лорда Пемброка. – прим. Н. Б.) я не спрашиваю, мы в ссоре с ней расстались и, между нами сказать (ты, надеюсь, этого ее женихам не скажешь) — она очень непостоянна и не подумай, что я это par bouderie говорю. Прости, будь здоров и старайся всячески таковым быть, убегая все случаи, которые сему вредны быть могут; ты в этом всем, которых любишь и любил, своим маленьким чадам и Творителю всего ответствовать со временем должен. Вот желания и просьба того, который никогда тебя любить не перестанет.

Ларивону Ивановичу и гр. Моцениго (Можно полагать, что это гр. Дмитрий Моцениго, который занимал в последствии в России место флоретинского (а не венецианского, как говорит Державин) посланника и получивший известность но возникшему делу с банкиром Сутерландом, которое, при посредстве Державина, окончено миром, в мае 1792-го г. (Записки Державина, издан. Грота). В последствии, может быть, то же лицо, а может — и сын его граф Георгий (Дополнения и примеч. к VI-му тому сочинений Державина, изд. Грота), состоя на русской службе, в чине статского советника, нашим министром при тосканском дворе, отставлен от службы импер. Павлом, “за невнимание к поведению бывшего при нем коллежского ассесора Дрозда-Боначевского”, “который передался французам”, что и выражено в Высочайшем указе, данном сенату в 13-й день июня 1799-го года. (См. Высочайшие указы 1799 года). – прим. Н. Б.) сказать, что я их servo umilissimo (т. е. покорнейший слуга). [234]

Неаполь. — 6-го февраля 1785 года.

Нынче видел короля (Фердинанд VI (род. 1753, умер 1825 г.), получивший престол в 1759 году и умерший с именем Фердинанда 1-го, “короля Обеих Сицилий”. Он имел в супружестве дочь Марии Терезии, Марию Каролину, сестру Иосифа II-го и Марин Антуанетты, королевы французской. – прим. H. Б.), во всей своей славе, и он, кажется, целый день занят был, чтобы дурачества делать: 1-е, по утру экзерцировал сам своих липоротов (дворцовая гвардия.), которые у него все, что ты можешь вздумать: они пехотные и морские, употребляются на охоте, без них рыбу король не ловить, при торжественных столах они вместо лакея служат, что однако же, как мне кажется, не дурно, ибо сие избавляет от издержек, да, сверх того, уменьшает число тунеядцев, в которое почти все придворные включены быть должны: разумеется, выключить надобно такого камер-юнкера, каков я есть. Экзерциция сего странного войска довольно странна была, а паче — род марша, который они имеют, мне очень смешным показался и нигде, как на таком гладком месте, каково было, где они экзерцировали, в действие произведен быть не может. Странное действие сделало во мне сравнение, которое мне в голову пришло, с разными маневрами здешнего короля и Федора Федоровича (намек на прусского короля Фридриха Великого.) и оно нападением и жданьем его на лошади умножено было. Да чего ж он слишком час верхом ждал? — королевы, которая, по приезде, от пего рапорт получила. Ты легко из сего увидишь, что все сие — ребячество, и Лев Александрович, мне кажется, так бы долго Марины Осиповны (Лев Александрович Нарышкин (род. 1739, умер 1799 г.), действительный камергер и д. т. советник, обер-шенк и обер-шталмейстер, пользовался особенным расположением двора и известен своим веселым нравом и беззаботностью, что слыло, в современном обществе ребячеством. Он был женат на Марине Осиповне Закревской, родной племяннице графов Разумовских. – прим. H. Б.) не ждал. Не взирая однако же на все сие, все первые из дворянства рвутся, чтобы быть принятыми в сей корпус липоротских волонтеров и большая часть офицеров имеют ключи. Сие, коротко и ясно сказать, должно рабством назвать. 2-е. На курс явился он маскированный, в коляске, и долгое побоище с другими в оной держал. Достойное упражнение короля! 3-е. Чтобы совершить всевозможное... (вот тебе белое место и ты уж вставь туда, что заблагорассудишь), явился [235] он в маскарад в кадриле с липоротскими офицерами, где они, в предлинном балете, представляли “поход Аргонавтов”, и после завоевания “Золотого Руна”, поднесли оное чрез лестницу, сделанную из щитов, королеве в ложу; по окончании сего промаршировали они по всему театру, дабы, паче чаяния, если кто-нибудь просмотрел своего государя, тут бы мог его увидеть. Я очень рад, что сие позорище видел, ибо мне вероятнее стихи о Нероновых дурачествах и всем, мне кажется, здешний король очень к нему подходит. Надобно тебе один тре (т. е. trait) рассказать здешнего владыки: дня четыре тому назад, после маскарада, на другой день, в 6 часов, велел он всем липоротским офицерам, сверх чаяния, к ученью явиться, где он их в оном несколько часов в прескверное время продержал, а они, после маскарада и ученья, под градом, чаяли домой отдохнуть возвратиться; но, к великому удивлению. получили приказ — тотчас идти делать репетицию балета, где и король сам был. “Pourquoi m'ont ils prie d'etre des Liporotes (перевод: “Зачем просили они зачислить их в липоротский корпус?”) — вот, что он сказал на изъяснения, которые ему о тягости того дня сделали. Всякий россиянин должен при этом подумать, что “богиня” им и его земляками правит.

8-го. Нынче должна была королева явиться с своей кадрилью в маскарад, которая бы за третьягоднишние королевская учтивости отплатить должна была; но, видно, она постыдилась при всей публике дурачиться и для того маскироваться в положенном порядки, — все в комнатах, при короле, исполнила.

Вечером видел я то, что мне уже более не удастся видеть — что мой хозяин (Граф Панель Мартынович Скавронский (род. 1757, ум. 1793 г.). После гр. А. К. Разумовского, он долгое время (1785 — 1793 г.), был полномочным министром в Неаполе. Женат был на Екатерине Васильевне Энгельгардт, племяннице кн. Потемкина. В последствии (1798), она вышла вторично замуж за гр. Литту и 1-го января 1824 г. пожалована гофмейстериной двора. Она умерла 7-го февраля 1829 года. Более подробный сведения о графе и графине Скавронских находятся в “Souvenirs de M-me Vigie Le Brun”. – прим. Н. Б.) депеши в ложе подписывал. Я тебе его портрет при сем прилагаю, который с натуры писан, из чего ты можешь заключить: могут ли люди, которые около него, счастливы быть? Сверх того, соединяет он с крайнею неосторожностью в разговорах высокомерие о своем месте и для того слово “депеши” в разговоре употребляет; везде и во всякой тесноте кричит сам или людям своим приказывает, что он “il ministre di Moscovia”. Я надеюсь многие истории о нем услышать и мне при всем этом [236] никто так не жалок, как его жена, которая в этих случаях, по своему малому знанию света, в весьма жалком положении находится и, не находя в себе средств избегнуть неприятности, не может ни к кому прибегнуть, а она, по своим добрым качествам, иной судьбы достойна. Но когда уж рок его велит ему министром быть, то мне кажется, что лучшего места, как здешнее, не может для него быть, где он без большего стыда целые дни на скрипке проиграть может, что он и делает, да я и желаю, чтобы делать продолжал, ибо в публике он более случаев имеет проказы делать, из которых одна уже, по его ревности, непременна, ибо он жену свою под руку водит (В этом случае автор, кажется, увлекается капризным обычаем высшего итальянского общества, который требовал, чтобы замужняя женщина не показывалась в свете под-руку со своим мужем. (Срав. письма Д. И. фон-Визина, изд. П. А. Ефремова, стр. 497) . – прим. Кн. А. Б. Л-Р.), выключая, что я, 16-го, удостоен был соучаствовать в приятном сем труде. Вот тебе, милый мой, еще известие; я все боюсь, чтобы я тебе оным не наскучил. Мишуточку и Катеньку в мыслях целую и тебя с теплейшим чувством дружества обнимаю.

Неаполь. — 8-го февраля 1785 г.

Я думаю, что ты меня несказанно бранишь, что мои письма или, лучше сказать, дневная записка так беспорядочна; но я думаю, что, смотря на мои молодые лета (ты этому смеешься), ты меня извинишь, что я иногда отведен от порядка капищем весельев, которые здесь находятся, и которыми я пользоваться хочу. Ты сам знаешь, какая скверная у меня память на это: писав примечания свои, забываю имя тех, о которых пишу, оставляю для сего белое место, чтобы об них спросить, и, получа повторение, — вторично забываю. Но от нынешнего дня стараться стану порядочнее и в этом быть. Наперед тебя просил о терпении и надеюсь, что ты мою просьбу помнишь. Продолжать стану.

....Ездил на курс вместе с кн. Голицыным и г. Гекель — его водителем, где, выключая чрезвычайного множества карет и лучшего порядка, как третьего дня, — ничего примечания достойного не было. Герцогиня (Герцогиня Тосканская Мария Луиза, рожденная принцесса Испанская, вышедшая замуж за Леопольда Тосканского, сына Марии Терезии. С 1790 года он сделался императором. – прим. Кн. А. Б. Л-Р.) была на курсе маскирована, в [237] коляске Бель-Монтши, которая от нее не отходит. По возвращении, поехал я в флорентинский театр, чтобы видеть в последний раз Кольтелиньшу (Не о жене ли Марка Колтеллини здесь говорится, который известен как пиит, находившийся в 1774 году в русской службе; он сочинил несколько опер, представленных на петербургской сцене (См. Драматический Словарь, изданный в Москве в 1787 году). – прим. Н. Б.), которая едет на год в Вену, а потом на два опять здесь законтрактована; тут и король находился. Судя по твоей любви ко мне, заключаю, что тебе буффоны не противны: здесь славный находится, хотя Кольтелиньша мне про него очень наивно сказала: comment peut on s'imaginer que je suis amoureuse de lui (перевод: “Возможно ли воображать, что я в него влюблена?”), ибо он безмерно толст. (Слышу, что говоришь, что и я таков же). Имя его Couvacelli; играет весьма натурально. По окончании пьесы были брошены сонеты, по обыкновению итальянскому. Отсюда поехал я уже с моим хозяином и хозяйкой в маскарад. где ожидал видеть, как в городе говорили, королеву маскированную в кадриле; но сей слух не исполнился.

9-го. ездил в Портичи. Ты хвалишь прославленного “Сатира”, но я его не рассматривал, ибо сюжет премерзкий, а я до всего этого — злодей. Может быть, для искусства и не хорошо сужу, опорочивая всякие нагие фигуры и думая, что немало сие к развращению нравов соучаствует, и не принимаю на сие никакого возражения, что, например, искусства от того потерять могут. Я скорее соглашусь, чтобы зачал бывший мне несносный готический вкус царствовать, нежели чтобы чрез искусства правы молодых людей, а паче молодых девиц, портились, которые, прежде замужества, все физические удовольствия узнают. Но как сему иначе быть? Дать им понятие, какое ни есть, о вере какой-нибудь, — мы не печемся, беспокоясь очень в самое то время, чтобы они французские контредансы знали. Я тебе скажу, что, когда у меня дети будут, — у меня в доме ничего такого не будет, чтобы что-нибудь могло неблагопристойным казаться. Правда, что я, может, своего предмета и не достигну, ибо в других домах сие находиться будет. Ужинал у Голицына с Италинским (Андрей Яковлевич Италинский (ум. 1828), уроженец Малороссии, был гувернером В. И. Кочубея, потом поступил в коллегию иностранных дел; два раза был посланником в Константинополе (1802 — 1808 и 1812 — 1816), наконец в Риме, где и скончался. Похоронен в Ливорно, в греческой церкви. Автор встретил его в Италии, в то время, когда он находился там при нашем посольстве. – прим. Н. Б.) и Зентеном, проводником г-жи Скавронской. [238]

11-го. Ездил в компании Андрея Яковлевича (Андрей Яковлевич, т. е. Италинский), Голицына и его гувернера на остров Нисапса, морем. Я в восхищении был! Это путешествие я бы всякого человека заставил сделать, который имеет развращенный ум, отрицающий существо Бога: он бы здесь всему доказательство неоспоримое ощутил, — не так из того, что он бы видел, как более из тех чувств, которые видимым произведены. Завтра еду на кратер. Когда меня Везувий убьет avec ses pierres de couleur (перевод: “Своими цветными камнями”), то по крайней мере я остров сей прекраснейший увижу. Здесь говорят: “Видевший Неаполь — может умереть; если ж не видел — пусть отправится в него”.

12-го. Дивился суеверию: что поставленная статуя св. Генуария лаву рукой удерживает.

13-го. Ездил с Андреем Яковлевичем и с приехавшими недавно русскими кн. Несвицким и Закровским в Пузаллу и в круг лежащие места. Если сказать тебе вообще мое мнение об оном, то мне сие не так чрезвычайно показалось, как многие о сем говорят, и я никак не был в том восхищении, в котором обыкновенно другие бывают, посещая сии места. Может, сему причиной то, что, 1-е, я уж не так подробно древнюю историю помню; 2-е, что мало древних авторов читал; 3-е, что воображение мое не довольно живо. Еще к сему присоединяется, что я уж ничуть не слепой обожатель древности и желал бы, чтобы и другие почаще о великих людях своего времени помнили, которых деяния нам понятнее и менее сомнению подвержены, нежели древние; да сверх того, по перемене обычаев, правил и с нашими чувствами сходных деяний, например, Питтов, отца и сына, кардинала Хименеса, — деяния оных несравненно более трогательны, нежели многих прославленных древних людей, и мне кажется, никак с отцом Питтовым сравниться не могут, а о сем почтенном человеке, который в наших глазах жил, никто еще писать не вздумал. Жизнь Питтова, которую ты читал, не есть ли доказательство, что все славные ученые только древними героями занимаются, не удостаивая своих современников своего зрения? Я буду стараться достать изображение всех славных людей и для того тебя прошу, любезный друг, так как память моя весьма дурна, прислать мне маленький реестр подобным людям, каковы вышеупомянутые были. Об этой материи надобно нам поговорить, когда мы вместе будем, что, как я думаю, скоро должно быть, ибо я тебя прошу мне время [239] назначить, когда к тебе приехать в Пизу, чтобы с тобой во Флоренцию поехать, там вместе прожить — по нашему условно — с неделю и потом до Англии проститься.

По возвращении из Пузаллы, был в концерте, где видел короля и королеву, как и герцога с женой, которые здесь чрезвычайно как приняты, не взирая на то, что Бурбонский двор их не признает.

Неаполь. — 16-го февраля. Был нынче вечером на бале у герцога, к которому будто жопа его невзначай бал созвала. Герцогиня во всех танцах старалась себя показать, но смешнее всего, что после ужина пошла она, с братом своим, альманду танцевать и герцог так восхищен был ее пляской, что, по окончании оной, ее при всей публика поцелуем наградил. Он сам не преминул себя показать перед ужином, танцевав контреданс с одной англичанкой, со всеми немецкими грациями, и сей контреданс, быв весьма смешон, веселость и смех, не только на танцующих, но и на кругстоящих навел. После ужина танцевала дочь Castelpagano, которая уже теперь с третьим женихом таскается (ибо первые от отважного предприятия быть ее мужьями отказались), с одним неаполитанцем, Tarautel очень хорошо. Пляска сия очень на нашу походит, особливо когда цыгане пляшут.

17-го. Нынче узнал, что после меня герцог с герцогиней при большей части гостей, которые после меня остались, “казачок” танцевал (?). Оставляю тебе самому об сем смешном позорище судить и простительно ли сие человеку сорока лет.

19-го....выехали отсюда. К обеду приехали в Козерту, пошли во дворец, который так славится. Из плана, который я видел, кажется мне, что покойный князь (Гатчина принадлежала кн. Григорию Григорьевичу Орлову и дворец в ней построен, в 1770 г., но плану итальянского архитектора Ринальди. – прим. Н. Б.) занял мысль своих гатчинских флигелей отсюда.

21-го. Наконец прибыли в Рим, в 5 часов.

28-го. Получил твое письмо от 11-го, что мой журнал тебе нравится; сие мне несказанное удовольствие делает, но я так пространен становлюсь, что, по чести, боюсь, чтобы я тебе не скучен был.

Попрек твой, что я забыл тебе сказать о Корредже и (Скидоне?) Сиедоне, я не принимаю, ибо о картине первого, представляющей Ринадьда и Армиду, я тебе уже упомянул; а последний [240] живописец мне совсем не нравится, как он ни славен и ни редок. Большая часть его сюжетов представляет нищих, оборванных людей, а как бы хорошо ни были представлены такие изображения, они мне понравиться не могут. Может, я, в рассуждении этого, как плохой знаток сужу, но от картины, которая мне нравиться должна, требую я, чтобы и сюжет ее мне мил был. Подъезжая к Риму, попался мне Паэзиелло (Джиованни Паэзиелло или, вернее, Паизиелло (Paisiello) pод. 1741, ум. 1816. Композитор-музыкант и капельмейстер; прибыл в Петербург по приглашению импер. Екатерины в 1776-м г. Он преподавал уроки музыки на фортепиано великой княгине (в последствии императрице) Марии Феодоровне и сочинил многие оперы. После 8-ми летнего пребывания в России, он уехал в Вену, но кончил жизнь в Неаполе в 1816-м году, 75-ти лет. – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.), ехавший в Неаполь; я ему о твоей комиссии сказывал и он отдаст ноты г. Италинскому, который их тебе в Англию перешлет. Я тебе сказать не могу, какое удовольствие мне воспоминание Мишиньки делает! Дай Бог, чтобы он меня так любил, как я его отца люблю. Если он половину достоинств во мне найдет, которые я в оном вижу, то я уверен, что он меня довольно любить будет.

Был нынче после обеда у Разумовского, который меня учтивостями и ласками осыпал, повез и представил племяннице Поповой, муж которой, два года тому назад, одну только лошадь имел, а теперь собрание держит, куда весь город съезжается. Он поедет в конце будущей недели во Флоренцию, но, так как он едет через Перуджио, то я надеюсь тебя прежде его обнять. Юсупова видел, который смертельно здесь влюблен и с своей дражайшей, во время карнавала, какой-то здешний контреданс “avec des pantomines” танцевал. Сделай милость, справься у Моцениго о тех рудах. которые я хотел для Николая Петровича (Речь идет о гр. Николае Петровиче Румянцеве. Известно, насколько он был ревнителем просвещения и не щадил ничего для собрания всевозможных кабинетов редкостей, антиков, медалей, минералов и проч. – прим. Кн. А. Б. Л.-Р.) купить.

(Продолжение следует)