СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

РОСТОПЧИН Ф. В.

ПУТЕШЕСТВИЕ В ПРУССИЮ

ГРАФА Ф. В. РАСТОПЧИНА

(Продолжение)

ПОТСДАМ

Расстояние от Берлина 21 верста. Дорога идет чрез лес по песку, коим окружен Потсдам. И несмотря на возвышения, заливы и множество разных предметов, Потсдам, кроме слепых, весьма печальное для всех место. Покойный король, основав место своего пребывания в Потсдаме, украсил его многими домами с великолепными фасадами. Но город без торговли, без роскоши не может процветать. Кроме войск нет жителей в Потсдаме. Наружность его — великолепная декорация, внутренность — казармы. Приходный иностранец должен [4] думать, что Потсдам завоеван, жители истреблены и солдаты заменили оных. Я видел дом великолепный, с палладевым фасадом; из окон висели и сохнули чулки и белье солдатское. Нет во всем городе более трех экипажей, и, пробыв в нем несколько дней, остается лишь в памяти грустное напоминование, совокупляющее вместе разоренные огнем и мечом города, землетрясения, разрушившие Лиссабон, Мессину, Калабрию, необитаемые песчаные степи африканские. Если б у меня не осталось в памяти дома, где на королевском содержании воспитываются 300 солдатских детей, то бы, принимая город Потсдам за план, с трудом уверить бы мог себя, что он существует.

Среди города, у пивовара, король Фридрих Вильгельм, быв наследным принцем, нанимал этаж за 30 талеров и жил в оном. На дворе, в маленьком садике есть беседка, в коей он узнал о смерти своего деда.

САН-СУСИ

Название сие дано столь же несправедливо, как на проезжей дороге стоящим домам — мой покой; дачам, где хозяин ни дня, ни ночи душевно не имеет покоя — уединение; пребыванию злобы и зависти — сельское благополучие и тому подобные. Могло ли быть без заботы пребывание великого государя, который посвятил все часы своей жизни на управление народом, от Царя Царей ему вверенным, поддерживал славу свою и подпорою победоносной армии сохранял равновесие политической системы. Сан-Суси по себе не что иное, как загородный дом холостого богатого господина. Охотники до картин и до оранжерей уделяли бы несколько часов на осмотрение сего места. Но, служа слишком 20 лет уединением великому коронованному мужу, обращает на себя внимание мудрого и глупца. Один ищет дух, наполнивший Европу своею славою; а другой дивится, как оная вмещалась в столь малое создание. Для умного, чувствительного, пылкого и [5] добродетельного, Сан-Суси то же самое, что на Васильевском острову дом Петра Великого, Монплезир в Петергофе. Я никогда об одном из сих государей не помышлял, чтоб другой не представился с своими великими делами. Обоих почитаю, но боготворю Петра, истинно великого во веки веков. Он, с помощию Божию, вложил ум и душу в народ свой, воззвал его из пучины невежества на высоту славы и первенства, свершил многое, но оставил еще больше оканчивать преемникам своего престола. Я сержусь на короля прусского за всех убиенных россиян в Семилетнюю войну. Мы оба правы; он защищал престол свой, а я сокрушаюсь о кончине соотчичей своих.

Дом в Сан-Суси столь мал, что весь состоит из 7 комнат: передняя, галерея, столовая, концертная, она же и приемная, и кабинет, спальня и 2 маленькие комнаты, где стоят шкафы с книгами. Вот в чем жил не тесно Великий Фридрих. Такой дом едва ли теперь может быть вместителен русскому дворянину, имеющему 10 тысяч доходу. Покойный король охотник был до статуй и до картин; не быв знатоком, хотел их иметь, накупил и был обманут. Между статуй замечательны: медный Антиноюс, настоящий древний, и мраморный Меркурий, работы славного Пигаля, а между картинами Рембрандтов Моисей, разбивающий скрижали Завета.

Вид из Сан-Суси мог бы быть приятен, если б искусство могло примениться в природу. Оранжереи приделаны в несколько ярусов к горе, и тут росло множество самых лучших и редких плодов, до коих король был охотник и кои он по выбору людей посылал им в гостинцы и в знак своего благоволения. По другую сторону сада большой дворец, стоящий пустой. Он называется новый Сан-Суси. В нем также много картин. С начала его построения, вскоре по окончании Семилетней войны, король сбирал в него на несколько времени всю свою родню, давал праздники, и когда ему [6] праздники и родня начинали скучать, то он уезжал в маленький свой дом, и гости, за ним вслед, разъезжались по домам. Я мало смотрел строения, сады и украшения Сан-Суси; я все как будто ожидал встретить где-нибудь в оном Великого Фридриха. Но я приехал поздно; видел его мертвого — сидящего и в гробу. Вечная ему память! Я был четыре раза в Сан-Суси и всякий раз, возвращаясь из оного тихими шагами, оглядывался назад, удаляясь с грустию, как будто от места пребывания обожаемого предмета.

В Сан-Суси в саду есть кладбище любимых королевских собак. Над каждою мраморная доска с надписью.

ТЕЛЬБУРГОВА КАРТИНА

Картина сия, величиною четверти в три, представляет ту минуту, в которую гр. Горн арестован дюком Альбою, судим и осужден на смерть. История его и все современники свидетельствуют, что сей достойный лучшей участи вельможа занимался игрою в то самое время, когда пришли за ним вести его на место казни. Он просил начальника дозволить ему доиграть партию, занялся ею, окончил и пошел окончить жизнь свою.

Сию-то минуту изобразил сверхъестественно живописец. Напереди сидят в белом платье гр. Горн и играющий с ним; подле два зрителя и начальник стражи, за осужденною жертвою пришедший; вдали у дверей толпа вооруженных людей. Граф Горн, преданный весь игре, нерешимо наносит руку на пешку и показывает выражением лица, что сей удар будет решительный к его выигрышу. Играющий с ним взирает на него с видом сокрушения, удивления и восхищения; живо кажется, что он боится шашки, которой Горн ступить хочет, дабы отсрочить еще, хоть несколько, минуту конца партии и его жизни. Два зрителя смотрят на чудное сие явление с глазами, [7] слез наполненными; начальник стражи — в удивлении. Граф Горн хочет выиграть партию, а те все желают, чтоб он играл несколько дней, годов — до конца жизни. Ум живописца виден и в том, что вооруженный народ отдален и в тени: они не могли бы постигнуть великодушие Горново, не могли бы скорбеть,— о, нет, дивиться ему. Сколько подобных сим людей, коим вечно должно бы пребывать в темноте и коих напрасно освещает солнце своими блестящими лучами!

Я четыре раза был в Сан-Суси, и с трудом отходил от картины Тельбурговой, и всякий раз, навеки прощаясь с гр. Горном, находил в его спокойствии долг почитать добродетельную душу и геройственный дух его. Изображение его впечатлелось в памяти и в сердце моем, и я могу всякий раз столько же легко его себе представить, как вид милых мне, благодетеля, друга верного. Достоин Горн столь великого живописца: он воскрешает его на память людскую после двух веков забвения.

Когда бы мой несчастный брат, обретший смерть в 18 лет на водах финских, имел свидетелем своей кончины Тельбурга, то бы и он соделался любви достойным соотчичам своим чувствами усердия и любви к отечеству, за кое жаждал сразиться. Но имя его, храбрость и добродетели забыты в суетливом свете. Один я, лишась в брате друга, равно буду любить, почитать и оплакивать его.

ЕЗДА В САН-СУСИ

Я жил в доме у швейцара. Один из его земляков, доверенная особа Фридриха Вильгельма, прислан был в Берлин к генералу Мелендорфу с известием о кончине короля и о вступлении наследника на престол. Исполнив препоручение, от короля ему данное, зашел к моему хозяину и, выпив с горя и с радости по бутылке вина, рассказывал многие подробности о Великом [8] Фридрихе. За 20 часов до его кончины он встал, по обыкновению, призвал секретарей, выслушал дела, приказал, что отвечать, и в ожидании их возвращения почувствовал слабость, упал в обморок и перестал царствовать. Его положили в постелю. Дух стал заниматься, и последние слова, изшедшие из уст его, были к лейб-гусару, за ним ходившему, который хотел уложить ноги его: «Оставь, теперь уже все равно».

Находившиеся тут министр Герцберг и генерал-адъютант гр. Герц послали тотчас к наследнику, который приказал извещать себя всякие 10 минут и в полночь, изнурен быв беспокойством и печалью, одетый, лег в беседке и заснул.

Между тем, слабые остатки жизни Великого Фридриха мало-помалу исчезали. Дух его, оживляя престарелое тело, с трудом расставался с миром, наполненным его славою и делами. В час по полуночи испустил последнее дыхание, и великая душа сего героя, наряду с прочими, вознеслась пред суд Всевышнего. Целый час предстоящие, от ужаса и сокрушения, не могли верить, чтоб государь их не был еще в живых; но видя тело бездушное и неподвижно закрытые те глаза, кои все видели, решились уведомить Фридриха Вильгельма, что дядя перестал быть королем, а он — наследник. Известие сие в несколько минут дошло до места его пребывания в Потсдам. Швейцар, о коем я говорил, вошел в беседку, в коей он заснул, с трудом мог его разбудить, говоря громко: «Ваше Величество, король скончался». Фридрих Вильгельм, сказав: «Наконец он умер»,— встал, сел на лошадь и поскакал в Сан-Суси. Вошел в ту комнату, где было одно лишь бездыханное тело его предместника, поцеловал его руку и залился слезами.

Швейцар возвращался в Сан-Суси, и мне пришло вдруг на мысль туда же с ним ехать. Он сперва нашел было причину мне отказать, как иностранцу. Но, согласясь со мною, что в подобном происшествии от [9] общего волнения никто меня и не заметит, протянул руку и, милостиво посадя с собою в коляску, велел сколь возможно скорее везти в Потсдам; и мы, переменив на половине дороги лошадей, переехали 20 верст в 2 часа и 30 минут — вещь в Пруссии непостижимая и возможная единственно при смерти королей, при набеге неприятелей или с закусившими удила лошадьми.

На дороге все осталось в тишине. Крестьяне работали, дети в селениях играли, скотина ходила спокойно в поле. Что было более Великого Фридриха на свете? Бытие его пресеклось, но ни мало вокруг него не нарушило порядка дневного. Сколь мало существо человека! Землетрясение, гром, дождь, вихрь приводят все в беспорядок, а смерть Великого Фридриха ничего не расстроила.

Мы приехали прямо к Сан-Суси. Первое необыкновенное зрелище были часовые, у подъезда и у первых дверей стоящие. Сие чрезвычайно, потому что во всю жизнь королевскую у него не было днем ни единого часового, а по прибытии зари в Потсдам, в 10 часу, с главного караула отряжался капрал с 4 рядовыми, кои, сменяясь по одному человеку, стаивали на часах у дверей от саду, не для безопасности, а для соблюдения тишины и доставления покоя трудящемуся весь день их государю. Прошед две комнаты, вошли мы в спальню. Я с почтением обратил невольно глаза на альков, в коем стояла кровать, полагая, что тут лежало тело Великого Фридриха. Но в самое то же время увидел нечто походящее на человека, сидящего в креслах и покрытого синим плащом. Тут холодный пот покрыл мое лицо, не от страха, потому что я мертвых до сих пор не боюсь, а от пронесшегося мгновенно размышления, что тот, кто был столь достойно велик, преобращен в ничто и сокрыт от глаз людских, яко предмет обезображенный. Никогда бы я не имел духу просить, чтоб его открыли, дабы взглянуть хоть раз, и то в [10] первый и последний, на почтенного мертвеца; но швейцар, мой товарищ, обратясь к гусару, коего мы застали тут в комнате свое платье надевающего, спросил: «Можно посмотреть покойника?» — «Для чего нет?— отвечал бесчувственный слуга.— Я его всем показываю». И за сим словом, потянув плащ, открыл нам лицо и корпус Великого Фридриха. Тело мое, повинуясь чувству души, уклонясь по земли, отдало последний долг сему великому мужу. Я, на него устремясь, спешил смотреть, не помню, долго или коротко; но, увидя, его до сих пор еще не забыл. Волосы его, довольно густые, были все белые; лицо осталось совершенно такое, как изображается на всех портретах; на одной стороне рта губы немного крепко были сжаты, натурально, или, может быть, от тиснения при снятии с лица формы. Спокойствие, величество и геройство остались в чертах лица мертвого Фридриха. Он казался быть во сне; но жизнь его останется вечно наяву. Глаза, коими он заставлял себя любить и бояться, коими он выведывал истину и открывал тайну в глубине сердец, глаза, коих быстроты ни один взгляд сносить не мог, глаза сии были закрыты, и луч гения не сиял из них более. Неподвижен, преисполнен жалости и удивления, я все смотрел на мертвого героя, все чувствовал, быв горестно тронут и раздражен, огорчен тем, что не застал его в живых, не узнал взгляда его и не слыхал голоса; и озлоблен вновь, что гнусному служителю дала смерть право показывать героя. Не застав Великого Фридриха в живых, я рад был смотреть на мертвого час, день, неделю. Сколько трудов, издержек, домогательств, дабы увидеть человека случайного, достопамятную бумагу, место славного сражения, махину, модель! А я наполнял свои чувства зрелищем редкого государя, совершеннейшего из людей; но вдруг гусар закрыл Великого Фридриха опять плащом и сим, яко завесом смерти, сокрыл его от глаз моих навеки.

Пришед в себя, употребил я оставшееся время на рассмотрение всего, что находилось в комнатах, в коих [11] постиг смертный час героя европейского. На столе в зале лежали 3 книги — Цицероновы речи на латинском и французском языках, Сократов разговор о бессмертии души и маленькое на французском языке неизвестное сочинение под заглавием «Последние часы монарха и земледельца». Может быть, при конце жизни красноречие Цицероново разгоняло тоску мудрого страдальца. Если Сократ не уверил его в бессмертии души, то по крайней мере сам он не мог иметь сомнения насчет своей славы, и в сравнении при конце жизни государя с земледельцем имел он, может быть, утешение. Он без страха ждал смерти, и она, повинуясь определению всевышнему, пресекла жизнь Великого Фридриха в одно мгновение ока с тысячами недостойных быть, неизвестных людей. Пол в спальне обит зеленым сукном, которое было старо и все в пятнах, загаженное тремя собаками, кои завсегда при короле бывали. В приемной между двух окон стоял стол, на коем король обыкновенно писывал; на нем лежало множество перьев, из коих я одно взял с собою и берег, как вещь редкую, полагая, что оно бывало в руках, умеющих столь хорошо править государством. На столе стоял портрет без рамы императора Иосифа, а король, любя и уважая его, говаривал: «Этого молодого человека не должно терять из виду». Занавески у окон зеленые, штофные, совсем были замараны чернилами, от того, что король обтирал об них перья. Я ничего не говорю здесь о его гардеробе: он почти весь был на нем. Не было человека беспечнее и меньше пекущегося о чистоте, как Великий Фридрих. Когда ему докладывали, что не было у него рубашки, он говаривал: «Велите сшить 13 дюжин». Мундир нашивал до износу и всегда, видя, что он уже в дырах и в пятнах, с огорчением расставался с ним.

Швейцар пригласил меня ехать в Потсдам, где он имел исполнить некоторые препоручения. Я там сидел за столом, где обедал {В рукописи неразборчиво.}... Возвратился в Берлин, и все видел безутешно пред собою мертвого Фридриха, [12] и думал опять видеть его пред собою, когда, возвратясь чрез два года в Сан-Суси, нашел другого короля и других людей.

Истинные и притворные охотники до древностей говорят тысячи слов и пишут сотни тяжелых книг для обнародования и выражения их отчаяния о разрушении временем и невежеством памятников древних веков. Они сокрушаются о вещах и людях, единственно им известных по преданию, и, принимая участие в великих людях и делах, стараются дать и о себе высокое мнение и обратить людское внимание. А я в себе и сам для себя сожалел о смерти Великого Фридриха; я желал, чтоб он, как и дела его, был бессмертен. Молодой воин может взять себе в пример графа Румянцева, князя Суворова; стихотворец — Ломоносова, Хераскова, Державина; государь может взять в пример того, в коем зависть и хула нашли одне лишь добродетели.

ПРИСЯГА

Сей залог верности беспредельной народа к государю — источнику милостей к верноподданным, основание благоденствия, почитается первым долгом, первым жертвоприношением государю, на трон восшедшему. Здесь сей столь важный обет умов производится слишком скоро.

Скорая присяга новому государю нужна в Пруссии потому, что треть войска составлена из вербованных и силою взятых: то они и приобретают паки свободу — скорее идти на большие дороги, чем возвратиться в родительские домы.

Полки были собраны, заключили присягу. Я ожидал более чувствительности от сослуживцев Великого Фридриха, коего дела и имя служили главным украшением его войска. Но я отдам с удовольствием справедливость гг. Мелендорфу и Притвицу. Один достоинством обратил на себя внимание великого государя и возведен за услуги на вышний степень почестей военных; [13] другой после Цорндорфской баталии, жертвуя своею жизнию, спас жизнь короля, в большой опасности от наших казаков находящегося. Король за сие, по окончании войны, наградил его большим, по-тамошнему, имением и всякий раз, когда речь бывала об опасностях, в коих во время Семилетней войны находились государство и особа его, говаривал: «Шуленберг управлял доходами и расторопностию своею умел доставлять королю деньги в самые отчаянные времена, Мелендорф спас Пруссию, а Притвиц — короля».

Сии-то два престарелые воины, Мелендорф и Притвиц, украшенные сединами и почтенною службою, присягая с достодолжным благоговением новому государю, проливали горькие и нелицемерные слезы. По окончании церемонии они, подошед друг к другу, обнялись и разошлись безгласно. Зная их, не трудно угадать, что они хотели сказать: «Мы лишились оба государя, благодетеля и творца нашего,— пребудем верны памяти его, отечеству и наследнику престола».

В сей день было много шуму и движения. Солдаты кричали всякий на своем языке: немцы: «Vivat der Konig!», русские: «ура!», англичане: «huzza!», французы: «vive le roi!»

Сия присяга касается лишь до военных. Прочие же классы в Берлине присягали по возвращении короля из Кенигсберга, где он короновался. Народ собран был на площади пред дворцом. Сперва во внутренних комнатах присягнули первые чины; потом допущены иностранные министры для принесения им поздравления. Наконец король, имея по правую сторону сына своего, объявленного наследником престола, показался на балконе, и весь предстоящий народ стал присягать, повторяя клятвенное обещание за читающим оное посреди их, и, окончив, вскричал троекратно: «Да здравствует Фридрих Вильгельм!», повторяя за герольдом, в рыцарском платье, с опущенным шлемом, одетым, на белом коне, и величественно, неожиданно появившимся из больших ворот [14] дворца. Герольд был придворный берейтор, а конь старая манежная лошадь, и способом преобразования удивили публику оттого, что она их не узнала. При сем случае я заметил неуважение берлинцев к дамскому полу. В продолжении сей церемонии много раз принимался идти дождик. Сидящие на лавках деревянного амфитеатра, не совсем знатные дамы поднимали парасоли для предохранения от вышния влажности своих голов и платьев. Но сидящие позади их кавалеры, натуральными тростями хлопая по распущенным парасолям, принуждали опускать их и подвергали дам мокрому беспокойству.

Тишина при читании присяги придавала важности сему позорищу и ужасу звуку тысячи голосов, вдруг исходящих. Казалось, сей шум исходил изнутри обширной пустой пещеры. И народ походит на пустоту, ничего, кроме шуму, не производящую; а шум зависит от того, кто заберется в пещеру.