-

РОСТОПЧИН Ф. В.

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ПРУССИИ

ГРАФА Ф. В. РАСТОПЧИНА

(Продолжение)

СОБРАНИЯ.

Приехавший иностранный на первом собрании представляется своим министром всем значущим людям, и потом его зовут на обеды, на собрания и на балы, чаще или реже, смотря на его породу, чин, податливость играть в карты и охоту танцовать без причины до упаду.

Не должно Русскому воображать найти в Берлинских домах царскому подобное великолепие Гр. Шереметева, Гр. Безбородка, Строганова. Праздники сих Русских бояр служили бы эпохою Бранденбургской монархии, а вседневная их жизнь разорила бы в полгода первых богачей Германской породы. Самые знатные дают обеды, балы и ужины для важных причин, как-то: угостить королевскую фамилию, накормить знаменитого иностранца, или повеселить город. Приглашения на обеды делаются недели за две, или более до назначенного дня, дабы по отзывам знать заранее число гостей. Едят изрядно. Сервизы серебряные и по наследству доставшиеся; людей не много, вина хорошие. После обеда, поговоря с полчаса, все разъезжаются по домам. На балах сбираются около 7 часов. Кавалеры дам приглашают на контраданцы гораздо прежде, особливо тех, кои почитаются лучшими в танцах и отличаются от [78] других лицом или ловкостию. Танцуют Немецкие и Французские контраданцы. Ужин служит отдыхом. Бал продолжается часов до 3-х и 4-х утра; кончится алагреком, называемым в Берлине кераусом. В богатых домах пред разъездом дается завтрак, под именем Reveillon, то есть, будильника. Принцессы сами приглашают кавалеров чрез своих камергеров или фрейлин, и наряженный мужчина должен, оставя свою даму, стать против принцессы, сделав ей за честь поклон.

Хотя войска в Берлине около 17.000, но офицеров на балы к знатным приглашалось не более 7 человек. Тут отличаются наружностью гусары, которые в коротких сапожках, гремящих шпорах, привязав чистый на тот раз платок к пуговицам, на подобие гирлянды, вертят дам, колют их шпорами и усами, и до окончания вальса содержат их в самом тесном и опасном положении. Под именем собрания, assemblee, разумеются те, кои, во время весенних маневров, бывают один раз в неделю у нескольких самых богатых господ, которые между собою разбирают дни. На сих собраниях бывают королевская фамилия, и без зову, все знатные представленные ко двору иностранцы, и все штаб-офицеры с их женами и детьми, что разумеется под словом: mit seiner ganzen Familie, то есть, с целою своею семьею. Собрания сии начинаются в 6 часов и продолжаются до 9. Ужину нет, а носят хлеб с маслом, холодные ломти мяса, конфекты, и поят лимонадом и аршатом. Последствием собраний всегда бывают болезни, и жены объедаются и опиваются, а мужья требуют управы на людей, которые отбивают полковниц, подполковниц и майорш от подносов, на которые они кидаются для наполнения желудков, карманов и рук. – Ничто так на память не приводит гарпий в Виргилиевой Энеиде, кои съедали кушанья и загаживали после столы.

Еще есть для отборных обществ завтраки и полдники с танцами (des dejeuners et des gouters dansants). [79] Одни начинаются в 12 часов утра, а другие в 4 по полудни, и продолжаются часов пять.

Соединение гуляльщиков – трактиры, а особливо предпочитаемый всеми Егерь, который, имея смотрение над зверинцем, поселился на конце оного. К нему ездят по утрам завтракать все лучшие люди из Берлина; назначаются свидания и у любовников. Сад его приубран со вкусом, беседки и кабинеты из зелени укрывают от солнца и от глаз любопытных. Кофей его гуще обыкновенного и молоко без примеси. В прочих же трактирах, кроме нескольких дорожек, усаженных смородиной и яблонями, ничего нет; но во всех, посредине возвышение из выкопанной вокруг загорода земли. Сия горка повсюду носит название Парнаса, и занимается предпочтительней других мест семьями гуляльщиков. На каждой, увидим толстого штаб-офицера, сидящего рядом с неподвижною своею супругою за столом, на коем стоит прибор глиняный с кофейною водою; муж курит трубку и исполняет власть родительскую над кучею детей, из которых мальчики, подражая солдатам, ворочают палками, как ружьём, а девочки в запуски учатся ходить прямо и приседать, не останавливаясь. Желание занять Парнас – весьма удалённое от намерения воспользоваться вдохновением поэтического духа, и, настроя лиру, воспеть стихами оду. Но Прусские офицеры до лиры не касаются и голоса свои употребляют на оглушение полков, батальонов и рот; и я уверен, что если б кто из сих седых воинов и вздумал призвать к себе Аполлона в помощь, то начал бы своё приглашение словом: слушай! Желающий проникнуть в глубину побуждений человеческих захочет верно найти, почему предпочтительнее Парнасс другому в саду месту, – Для чего сидеть на возвышении, а не на ровном месте? – Для того, что всякому хочется быть выше других, и одним или другим образом, надолго или накоротко, подняться вверх. В сем скрывается пружина всех деяний человеческих, цель нашей [80] жизни, бесчеловечное самолюбие, удостоенное названием желания отличиться – от кого же? – от себе подобных, в сем смысле заключая высокое мнение о себе, и унизительное о других. Рассуждая некогда о самолюбии, нашёл я, что страх и бедность производят то же самое действие по разным причинам: самолюбие возвышает людей в почесть, в чины, в богатство, в знатность всякого рода; страх загоняет людей от воров, от сыщиков, от заимодавцев на верх высоких дерев; бедность, дабы найти жилище и укрыться от непогоды и от стыда, возводит людей в верхние самые домов жилища, даже и на чердаки. И все сии роды людей в разных положениях, кажется ни чем между собою не похожие, лишённые спокойствия, одни душевного, другие телесного, объемлемы равно одним страхом.

Не смотря па стечение и движение народа, гулянья Берлинские мало внушают веселья. Везде проскакивает наклонность к чинам, всё подобно процессии. Идёт ли компания или семья, походит на возвращение с похорон милого человека; увидишь ли одного мужчину, кажется, что он гуляет по приказанию докторскому. Тела в движении, но тела бездушные. Кажется, что все между собою в ссоре, что всё переговорено; или были на Вавилонском столпотворении. А если где-нибудь и услышишь что захохочут, то наверно сбила человека лошадь, переехала коляска через женщину, кого ударил Офицер палкою, или выученная лягавая собака сорвала, по приказанию хозяина, с кого-нибудь шляпу. – Немцы смеются в то время, как мы кричим караул.

ТЕАТР.

В Берлине два театра: один называется Оперою, другой Немецкою комедиею. Оперы я уже не застал, потому что за недостатком певцов оная не была играна. Но [81] мне сказывали, что за несколько лет Великий Фридрих, потеряв с летами вкус к музыке, поставил себе не выписывать более отличных певцов.

На большой площади, называемой Halle des Pendarmes, Великий Фридрих построил два здания, из коих одно отдал под реформатскую кирку, а другое актерам. В этом-то театре и играют всякий день, попеременно трагедии, комедии и оперы. По восшествии на престол Фридриха-Вильгельма, театр Немецкий пришел в моду, от того что король любил свой природный язык, и часто посещал и сам театр. Декорации и платья весьма стары и бедны. Знающий хорошо Немецкий язык найдет в драматических сочинениях более ума, простоты, народной веселости и живого представления обычаев, чем знания нравов людских и искусства действовать страстями. Модный автор в мое время был Шиллер, сочинитель трагедий: Дон Карлос и Разбойники. Совершенно национальных пиэс весьма на Немецком театре мало. Не хотя, может быть из самолюбия, предавать посмеянию свои пороки и своих земляков, авторы предпочитают занимать их у других земель. В трагедии подражают много Шекспиру, и употребляют самые сильные способы для произведения жалости, ужаса и смеха в зрителях: в трагедиях – погребения, повторяемые на сцене убийства, конвульсии при последнем издыхании, мертвецы, привидения; а в комедии – пьяницы, уроды, побои, брань, кривлянья. Но прежде, чем чувствовать красоты Немецких комедий, должно привыкнуть к образу их жизни и к обычаям, а без того весьма покажутся смешными и странными любовники в виде студентов, любовницы как кухарки, частое на театре кушанье, курение табаку, пьянство, кровати, колпаки, халаты, и пр.

Игра актеров имеет много выражения в пантомиме и движениях тела; жесты им совсем не обычайны. Лучший их трагический актер Флек, имеет прекрасную фигуру, [82] голос и лицо. Актрис в мое время не было, и дочь старинного директора театра Деблина, старая и толстая девка, походила более на мамку, чем на молодую принцессу.

Партер всегда наполнен офицерами, которые из праздности мешают иногда своими громкими разговорами слышать актеров. Вообще публика Берлинская не отличается вкусом к театру: она сохранила еще остатки происхождения своего от древних Германцев, которые столь много озабочивали Римлян, и, занимаясь единственно оружием, воевали против людей, наук и художеств. Чувствительность, даже и в женщинах, поставляется в порок; и я помню, когда в последней сцене трагедии Марии Стюарт, коей отрублена была глава, для лучшего представления сей несчастной кончины, за кулисами кидали что-то тяжелое на пол, подражая звуку упадшей на пол головы, одна бывшая в партере молодая женщина упала в обморок: то, исключая её знакомых, прочие причитали ей сие в жеманство, и один закуреный кавалерийский офицер, с лесными бакенбартами, говорил смеючись: «страшно, эдакая кокетка!» Если кто из действующих лиц, по содержанию играемой пиэсы, лишился родственника, то наверно в трауре, иногда в плерезах и с распущенными волосами. Владетельный принц, министр, генерал, в орденах и в звездах; утром все старики в шлафорках и туфлях. А в трагедии они не во всей точности следуют обычаям и одеяния представляемых народов, и Гишпанское платье пригожается на людей всех четырех частей света. Актеры вообще наклонны, хоть в ролях дикарей, не имеющих одежды, сохранить национальные две части костюма – большие сапоги и длинную косу.

Привлекающая всю публику пиэса, есть «Граф Валтронг или Субординация», что доказывает, сколь сильно действует военный устав в Берлине. [83]

МАНЕВРЫ.

С окончания Семилетней войны, доказавшей Великому Фридриху, что он одолжен был жизнию, государством и славою, единственно прочности своего войска, сей великий монарх установил ежегодно в разных местах собрания всех своих войск, таким образом, что он мог их все сам обозревать, и замечать как успехи, усердие и искусство, так и нерадение и неспособности начальников. Для лучшего приготовления не бывших на войне офицеров, во всех сих сборных местах производились разные эволюции, что и названо маневрами. Во всяком месте король бывал по 3 дни. В первый осматривал все войска порознь, осведомляясь у них самих о продовольствовании; во второй производил ученье каждой команде порознь; а в третий, назнача сам накануне маневр, производил оный в своем присутствии. Из сих мест собраний главное был Берлин, по причине большего количества войска и удобности для иностранцев присутствовать на маневрах. Фридрих Великий располагал так своим временем, что, не продерживая более 4 дней собранных в разных местах войск, поспевал везде, брав только 12 лошадей для себя и своей свиты. Офицеры иностранные должны были испрашивать позволение присутствовать на сих маневрах. Сие делалось чрез письмо, на кое король всегда присылывал ответ с милостивым уважением на просьбу. Для военного и статского и любопытного человека, не может быть чрезвычайнее зрелища, как маневры. Я не застал лучшего – особы Великого Фридрика, творца сей победоносной армии; но наследник, следуя по стопам великого своего предшественника, почитал святым долг присутствовать на сих военных учениях. Нельзя себе представить величественнее зрелища 30 т. человек, живых, обращенных в машины, двигающихся по сигналам. Молчание и тишина, шум и треск от орудий, пыль, дым, огонь, движение, скачки, топот лошадей – истинное изображение сражения, преставление света. Тут множество конных фельдъегерей сохраняют порядок, не допуская зрителей быть замешанным в движение военных, и редко бывают другие происшествия, кроме тех , коим воспрепятствовать не возможно, как-то: от испуганных лошадей, от глупости кучеров и пр. Ни одни не проходят маневры без приключения с каким-нибудь французским офицером. Вообще они дурные ездоки, но самолюбивее, живее и любопытнее прочих. Лошади у всех иностранных наемные, и большею частью дурные. Гусары же Прусские стараются, когда делают рассыпные атаки, захватить Француза, испугать лошадь, сбить его долой. Всё сие исполняется во мгновение ока, и бедный Француз, менее сбитый, чем испуганный и пристыженный, браня Немецкую нацию, удивляется всегда крепости своей в седле.

После маневра все полки и команды проходят парадным маршем мимо короля, и в последний день раздается малое число награждений генералам и батальонным командирам, замеченным в особливой исправности. Сим поддерживается усердие отличить себя – махина военная, и старый воин надеется столько же и на мир, как и на войну, выдавая за философию и человеколюбие отвращение к кровопролитию и лаврам.

Невероятно, какое необычайное сделается движение в Берлине во время сих маневров. Утром, 30.000 человек войска, половина города и сотни иностранцев, выходят из Берлина и возвращаются обратно. Потом везде званые обеды, гулянье в парке и в окрестностях города; в вечеру балы; суета иностранных офицеров расспрашивать, узнавать, доставать планы, мемориалы. В день последнего маневра многие солдаты ночуют за 30 верст от Берлина, потому что их тотчас распускают по домам [85] на 10 месяцев. Привычка делает то, что старые Прусские офицеры, служившие в 7-милетнюю войну, почитают ежегодные маневры за кампанию, придают всему важность; иные обходятся дурно с женами, воображая у себя дома, что они стоят на квартире; другие, садясь на лошадь, чтоб стрелять холостыми патронами, прощаются с детьми. Обыкновенно при наступлении маневров пишутся духовные завещания, то есть, распределение благоприобретенного движимого имения, как-то: халата, трубки, старой лошади и хлопушки, убивающей мух.

Меня уверяли, что один раз на бале побранились два генерала за то, что следствием утреннего маневра, один другого взял в полон и удивился, увидя его при шпаге и на бале вместе с собой.

Ничего почтеннее быть не может, как Г. Мелендорф в ту минуту, когда он, при начатии маневров, сбирает вокруг себя подчиненных ему начальников, и дает им свои повеления; от того ли, что я воображил видеть в Мелендорфе подражание Фридриху, или и самые Мелендорфа дела заслуживали отменное уважение; но я всегда в сих приказаниях, одушевленных видом и подкрепленных победоносною рукою, казалось, будто слышал и глас победы, забывая, что приказать и исполнить суть две вещи разные.

На сих маневрах примечания достойно подозрение Великого Фридриха. Позволя быть на маневрах офицерам всех наций, он никак не хотел, чтоб были цесарские, и для сего от полиции всегда осведомлялись по домам, нет ли какого-нибудь скрытого или под чужим именем Австрийца. Непонятно, для чего сей великий муж хотел сделать тайну из публичного учения, зная, что всем маневрам делаются планы, и что они соделываются известными. [86]

На Потсдамских маневрах, наследный принц был в своем месте, то есть, командовал взводом, быв штабс-капитан в первом гвардейском батальоне. Какое одобрение молодым людям! С каким жаром всякий из них должен исполнять свою должность, имея сверстником в чине и соперником в ремесле того, кто со временем будет его государь.

Сердце мое столь было в восхищении, что не помню, снял ли я и шляпу пред принцем. Но он, быв занят своим делом, вероятно сего и не приметил. Обратясь тотчас мыслию к Преобразителю великого и славного отечества моего, не мог понять , как могли найтися злодеи, восставшие против Петра Великого, того Государя, который, мысля единственно о славе России, и клоня к тому все свои мудрые намерения, для поощрения военной науки был сам барабанщиком; для построения Флота был плотником; для спасения погибающих подданных не щадил своею жизнию.

ПИКНИКИ.

Ничего лучше не может быть выдумано, как пикники, для соединения многих людей вместе для веселия не убыточного. Трудно отыскать, когда сии приятные собрания восприяли свое начало. Оно верно теряется в пыли и потемках древних веков, в кои все почти люди боятся заглядывать, опасаясь, чтоб не замараться и обо что-нибудь в темноте не убиться. Одна лишь почтенная и скучная старая добродетель, опасаясь, чтоб не задохнуться и вовсе с своим удушьем, отправляет должность швейцара у ворот здания сего мира; и не смотря, что рассудок часто и строго ее наказывает за самовольные отлучки, но по слабости лет и по любопытству, сродному женскому полу, часто показывается в мире в свите всякого рода людей без разбора; но нигде не уживается, а всегда возвращается в виде распутной [87] женщины, ободранная, обиженная и прогнанная. Никто не имеет в ней нужды надолго, а всякий хочет, чтоб она при нём была. Сия бедная, почтенная словом, а не делом, добродетель призывается столько же часто, сколько и прогоняется, только б ее увидели; и если она живет, то живет на содержании многих пороков и страстей, как-то: гордости, упрямства, хитрости, притворства, которые, завладев насильно её правами, дают кой-что за доверенность делать всё вместо её; а она до того доведена, что ни в чём спорить и прекословить не будет.

Настоящие пикники те, на кои всякий, в назначенный час и место, принесет свое кушанье и питьё. Но от затруднения в выборе, от недостатка способов, а более для избежания голода, сии пикники рушились. Затейливый Немец, вместо того чтоб принести питательное простое блюдо, на последние деньги заказывает пирог, в который сажает мальчика с приготовленною речью, или воробьев, деревянного гуся, каменные фрукты; а вместо вина бутылку, из коей забьет огненный фонтан, коль скоро откупорится, и пр. Всем сим шуткам смеются самые короткие и близкая родня; прочие же, говоря сквозь зубы, что выдумка хороша, внемлют гласу голода, из пустоты желудка исходящему.

Для прекращения всех неудобств от сборных блюд, и для сохранения на пользу остроты выдумок ума, теперь, когда кто затеет пикник, то, собрав общество знакомых или знакомиться желающих людей, избирает место, обыкновенно за городом по близости, заказывает там обед или ужин, и компания, съехавшись, пьет, ест, веселится; являются музыканты; все танцуют. В конце ужина распорядитель сбирает с каждого кавалера следуемое за угощение. Дамы ничего не платят. На самых лучших пикниках больше не приходится 1 руб. с персоны. Если кто есть в компании побогатее, то подчивает на свои деньги вином; и я помню, сколько на несколько дней я наделал [88] шуму тем, что, быв на пикнике, подчивал спаржею, пуншем, и нанял, по причине сильного дождя, 8 фиакров развести по домам тех, у коих не было экипажей.

НРАВСТВЕННОСТЬ.

Весьма легко всякому человеку с здравым рассудком и природным расположением ума к замечанию, получить в скором времени истинное понятие о нравах народных; и сколь трудно узнать совершенно нравственность каждого, столь легко познать общую. Для сего должно замечать всё и быть без предубеждения, которое почесть можно моральным параличом.

Не справедливо бы было заключать о жестокосердии Пруссаков по тому, что в Берлине приглашают на экзекуцию, как на гулянье; что кучера радуются, если, проехав с каретою близко пешехода, испугают его; и что смеются над теми женщинами, кои в театре прослезиваются в трогательных явлениях. Но нельзя, однако же, определительно основать чувствительность Прусскую. Есть причина во всех землях, уничтожающая добрые движения души и сердца – бедность. Она еще больше над людскими деяниями имеет влияния, чем холод. Кто из нас в 25 градусов мороза, тепло одетый и с озябшим лишь одним лицом, остановится для подачи милостыни. От беспрестанного желания соделаться из бедного богатым, проистекает равнодушие к несчастным бедным. Всякое сильное напряжение ума, волнение страсть, печальные от зависти размышления, наполняют сердце нечувствительностью, обращение грубостью, ум колкостью, язык дерзостью. Вот положение большей части Берлинцев. Присовокупите к сему самолюбие их военных, надменность их дворянства, неприятное положение презренных мещан – и картина нравственности Берлинской само собою начертается. [89] Доказательство, что веселье у Пруссаков не есть вещь общественная, есть то, что те, кои хотят забавляться, стараются скрыться, и потаенно соглашаются где-нибудь отужинать или потанцовать. Не смотря на наружную важность, внутренне всякий почти Берлинец не откажется попить и поговорить откровенно – качество сродное всем пьяным Немцам. Обходясь весьма коротко со многими разных состояний жителями в Берлине, не заметил я в них ни отменного уважения к добродетели, ни презрения к пороку. Всё делается по привычке и по размышлению. Время заглаживает, как и везде, преступления, пороки, вины и мерзости. Знатное имя и деньги много действуют в Берлине, и публика скорее простит генералу посрамительный проигрыш 10 баталий, министру предательство отечества, барону все пороки, чем бракосочетание именитого человека с неизвестною добродетельною девушкою.

Развратность женщин весьма ощутительна. Быв осуждены жить в таком месте, где мужчины охотнее употребляют силу, чем нежность, дабы им понравиться, они предпочитают иностранных своим землякам. Они чувствительны к любезности иностранных, к богатству и к чванству, большие охотницы до романов, и избирают, для наслаждения воспламененных воображением чувств, предпочтительнее другим Англичан, имея в виду Памелу, Клариссу, Софью Вестерн и пр., жертвуя подражанию сих известных в любви героинь честью, правилами, стройностью тела и легкостью, и спокойствием остатка жизни. Кокетство у Берлинских женщин простое, и как они не любят терять времени по пустому, то роман их и кончится при самом введении. У знатного дворянства женитьбы делаются по расчетам, у офицерства по нужде, а у мещанства по необходимости иметь хозяйку в доме для смотрения, подобно как собаку для воров, кошку для мышей. Связей дружеских трудно приметить, от того, что в роде знатных их обыкновенно не бывает, а в прочих, если они и существуют, то за недостатком [90] случаев остаются безгласными. Связи у офицеров, как у молодежи, основаны обыкновенно на развратности, у купцов на интересе, а у женщин на союзах вредить от зависти или лицения. У двора, в купечестве, а особливо у Французских колонистов, обращение вообще учтивое, приятное; у военных несколько грубое от надменности; гораздо более простоты, чем обману и хитрости. Нет ни Русского гостеприимства, ни Французского приветствия, ни Английской гордости. Но что ни город, то норов, и говоря о Берлине как о человеке, можно в нашем смысле сказать, что он добрый мужик.

(Продолжение впредь.)

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие по Пруссии графа Ф. В. Растопчина // Москвитянин, № 10. 1849