1774-1804.

[Письма сообщены графом Д. А. Толстым].

В обширной и превосходно устроенной библиотеке и архиве графа Дмитрия Андреевича Толстого в его имении, селе Макове, Михайловского уезда, Рязанской губернии, между прочими другими историческими материалами сохранилась обширная переписка уполномоченного посланника герцога Саксен-Готского при дворе Людовика XVI, Фридриха Мельхиора Гримма, известного корреспондента императрицы Екатерины II, с сыновьями фельдмаршала графа Петра Александровича Румянцева-Задунайского — графами Николаем и Сергеем, которые были вверены руководству Гримма находясь долгое время за границей, где и слушали курсы в университетах. Оба впоследствии заняли высокие посты в государственной службе России. Из них граф Николай Петрович (род. 1754 г.), знаменитый ревнитель наук и просвещения, был государственным канцлером и умер 3-го января 1826-го года; граф Сергей Петрович в 1774 году был в Лейдене; здесь С. П. Румянцев посещал лекции в тамошнем университете, по окончании же в нем курса вступил на дипломатическое поприще; он был назначен посланником при Саксен-Готском дворе, затем с 1785 по 1788 г. был посланником в Берлине, а с 20-го июля 1793 г. по 24-е октября 1795 г. был посланником в Стокгольме; в царствование императора Александра I граф Сергей Петрович также занимал видные [436] посты. С обоими гр. Румянцевыми, в особенности же с гр. Сергеем Петровичем, до конца жизни Гримм сохранил самые дружеские отношения и находился с ними в постоянной переписке в продолжение 30 лет, с 1774 по 1804 год; за этот длинный период времени, в течении которого Гримм, бывший руководитель гр. Румянцевых, успел сделаться дряхлым, немощным старцем (он скончался в 1807 г., 84 лет от роду), испытав за это время не мало тревог и огорчений, сохранилось до 229 писем Гримма, из коих большая часть адресована гр. Сергею Румянцеву ¹, несколько писем его брату, гр. Николаю Петровичу, и одно письмо, делового характера, к бывшему впоследствии главнокомандующим в Москве (1812 г.) гр. Ф. В. Ростопчину.

I.

Просматривая эту массу полу-шутливых, полу-серьезных писем, невольно удивляешься плодовитости и неутомимости Гримма, который, не смотря на свои многочисленные занятия как служебные, так и частные, состоя в то же время корреспондентом русской императрицы и нескольких других владетельных особ, находил время вести эту обширную частную переписку и, будучи иной раз совершенно измучен и падая от усталости, как он сам выражается, все-таки садился за письменный стол и со свойственной ему бойкостью пера и юмором сообщал своему молодому другу различные парижские новости, придворные слухи, дипломатические дела, назначения, военные известия, упоминая мимоходом о массе лиц и о своих частных делах и заботах и давая отчет о разных поручениях, которые он успевал исполнять для графа. С течением времени переписка их принимала все более интимный характер и по мере того, как гр. С. П. Румянцев подвигался в своей служебной карьере, Гримм чаще стал прибегать к нему с просьбами о покровительстве и о ходатайстве при русском дворе за него и за разных других лиц.

Не смотря на то, что Гримм жил во Франции в эпоху, в [437] высшей степени знаменательную в жизни французского народа, он не обмолвился в своих письмах ни одним словом о тех событиях, которые угрожали спокойствию страны и королю, при коем он состоял акредитованным посланником. Какая же могла быть причина столь упорного умалчивания о событиях такой первостепенной важности со стороны весьма словоохотливого, в других случаях, корреспондента? Без сомнения, она заключалась в свойственной Гримму крайней осторожности и некоторой робости его характера, заставлявшей его быть сдержанным из опасения навлечь на себя беду, в случае, если бы письма его попали в чужие руки; если бы не эти опасения, то, разумеется, он высказал бы откровенно свое мнение по поводу этих событий в письмах к своему другу, в котором он видел человека весьма умного и начитанного и с которым беседовал поэтому, не смотря на большую разницу лет, о всевозможных предметах. Затронув его личные интересы и интересы близких ему людей, французская революция заставила его, наконец, высказаться в письме к гр. Румянцеву от 1-го (12-го) января 1797 г.

«Вашему пр-ву, вероятно, не безъизвестно, пишет он, что три года тому назад обще-признанная преданность моя к императрице (Екатерине II) была причиною отличия, оказанного мне во Франции республиканским правительством, которое нарушило по отношению во мне самым неслыханным образом все человеческие права, не приняв во внимание мое звание посланника иностранной державы, коим я состоял 18 лет, ворвалось силою в мой дом в надежде захватить корреспонденцию ее имп. велич. и, ошибившись в этом отношении, отомстило мне, лишив меня всего моего состояния и ограбив меня до такой степени, что без тех двух тысяч содержания, которые я получал от щедрот императрицы со времени последнего пребывания моего в Петербурге, мне оставалось бы жить подаянием».

«Я был без дальнейших формальностей внесен в список эмигрантов.... ² и лишился в несколько недель всего, что у меня было на свете, так как, проведя всю жизнь во Франции, все мое маленькое состояние было помещено в этой стране.... Очевидно, ни принц, коего я был посланником, ни сам я лично не подали ни малейшего повода к столь возмутительному поступку. Виною моею в глазах жестокого (atroce) правительства, существовавшего во Франции, было всем известное доверие, коим удостоивала меня [438] покойная императрица. Они справедливо считали ее глубоко возмущенной всеми злодеяниями этого преступного правительства и, не имея возможности отомстить за это иначе, избрали жертвою самого ничтожного, но в то же время самого преданного из ее слуг».

Преданность Гримма императрице Екатерине II и преклонение его перед ее светлой личностью были вполне искренние и глубокие, поэтому весьма естественно, что в письмах своих к гр. Румянцеву, человеку, состоявшему на русской службе и также весьма преданному великой монархини, Гримм часто упоминает о своей высокой покровительнице, коей он был так много обязан, всегда живо интересуется всем «исходящим из страны, управляемой Екатериною», и вообще принимает горячо к сердцу русские интересы; не смотря на это, мы не встречаем в его переписке никаких новых фактов по отношению к русскому двору или к политике Екатерины, ни одной характеристики выдающихся людей той эпохи и с этой стороны эти письма, не смотря на их обилие, не составляют вклада в историческую литературу, но не лишены интереса, как отголосок личных взглядов и чувств, волновавших «преданного слугу» Екатерины по поводу того или другого события в России, и, главным образом, как живое свидетельство той глубокой, совершенно искренней и неизменной преданности, которую способна была поселить императрица Екатерина в сердце иностранца, не только своими щедротами, но, главным образом, своим умом, своею отзывчивостью к чужим интересам, своим участием и тем способом, каким она оказывала свои благодеяния.

Как известно, первое знакомство Гримма с императрицею Екатериною относится в 1773 г., когда он прибыл в Россию, в свите ландграфини Гессен-Дармштадтской, по случаю бракосочетания великого князя Павла Петровича с ее дочерью, нареченной Наталией Алексеевной.

Он умел снискать доверие и расположение императрицы, которая предлагала ему поступить на русскую службу, но Гримм, крайне осторожный во всех своих поступках, не решился принять этого предложения, из опасения, что его положение в России не будет прочным; но так как это предложение не раз было возобновляемо впоследствии, то оно послужило для Гримма источником серьезного раздумья и многих колебаний.

«Вот уже более года как я размышляю по поводу предложения, сделанного мне первой личностью (premiere personne du siecle) нашего века, и по поводу оригинальности моей судьбы — заслужив ее внимание», пишет он своему другу 23-го декабря 1774 г. [439]

Шесть лет спустя, в декабре 1781 г., он был готов, «не смотря на свои преклонные лета, вновь отправиться в Россию», если бы императрица того пожелала, и просил своего друга сказать ему откровенно, «будет ли ему прилично просить у французского министра разрешение принять это поручение (commission)», «если ее величество императрица стала бы еще настаивать на мысли» о его поступлении на русскую службу.

«Если я не мог посвятить мою жизнь и мои услуги «а ma favorite» десять лет тому назад (письмо от 19-го февраля 1784 г.), то я не могу предложить ей последние дни бесполезного существования, не смотря на все ее милости и не смотря на то, что она возвращается (в своих письмах) к этому три или четыре раза».

Переписка императрицы с Гриммом началась в 1774 году и продолжалась, всегда одинаково оживленная с обеих сторон, до 1796 г., т. е. до самой кончины Екатерины II, и пересылалась сначала по почте, но в 1785 г. императрица «возъимела великодушное желание посылать Гримму «каждые три месяца курьера, который привозил ее письма и отвозил его ответы». Политики истощатся по этому поводу в глубокомысленных предположениях, но труды их пропадут даром, замечает по этому поводу Гримм (31-го июля 1785 года).

«Я никогда не думал, пишет он другой раз ³, чтобы милости (les bontes) ко мне императрицы могли продолжаться так долго, именно, чтобы она поддерживала со мною переписку столь правильно, это какое-то чудо и оно кажется мне сновидением», «если бы в то время ⁴ кто нибудь высказал мне подобное предположение, то я отнесся бы к нему весьма скептически», «теперь же я не поверил бы тому, кто стал бы мне предсказывать, что эти милости должны окончиться».

«Я должен отдать справедливость моему другу (a mon amie, т. е. Екатерине), что она никогда не имела против меня ни малейшего подозрения и, зная ее справедливость и доброту, вполне уверен, что тот, кто стал бы внушать ей подобное подозрение, потерял бы свои слова даром», с другой стороны, «я сомневаюсь, чтобы кто либо из русских, не исключая вас», любезный граф, «любил императрицу более, нежели я люблю ее, и был бы более предан ей. Говорят, будто я люблю расходовать ее деньги, но мне достаточно [440] сознания, что никто не скупится ее деньгами более меня и что я употребляю иной раз известные уловки, чтобы отклонить ее от кое каких покупок ⁵, так как я заметил, что когда пройдет минута горячности, то желание ее вел. приобрести какую нибудь вещь проходит. Следовательно, и с этой стороны всякий из вас, господа, заставил бы ее истратить вдвое и втрое более. Что касается благотворительности, счастливым орудием коей я являюсь иногда в руках ее вел., то я довожу щепетильность мою до крайности, чтобы благодеяния ее не были направлены на предмет, их недостойный».

«Я буду очень рад ⁶, когда мне не придется ничего более просить ⁷ у императрицы и не производить для нее никаких расходов, тогда мне останется лишь писать ей все, что придет мне в голову и что подскажет сердце — это будет для меня высшим блаженством».

Этих выписок, нам кажется, достаточно, чтобы составить себе понятие о чувствах, одушевлявших Гримма по отношению к императрице Екатерине; будучи так глубоко предан ей, он принимал, разумеется, близко к сердцу и все касавшееся России и чести русского имени, поэтому он искренно печалится всякий раз, когда до него доходит слух о каком нибудь не совсем благовидном поступке русских за границею.

«Я в отчаянии», пишет он гр. Румянцеву из Парижа 12-го марта 1783 г., «что большая часть ваших соотечественников так неделикатны в вопросах чести. Вам известно, может быть, что маршал Бирон живет здесь открыто и роскошно принимает у себя всех иностранцев и что он всегда особенно отличал русских.... он не ограничивается одними любезностями, но оказывает существенные услуги. Граф Петр Разумовский, напр., никогда не [441] мог бы выехать из Парижа без маршала, который одолжил ему более 52 тысяч ливров; фельдмаршал Разумовский ⁸ поблагодарил его и обязался уплатить эту сумму; с тех пор прошло четыре или пять лет, а маршал не слыхал об этом более ни слова. Он ссудил деньгами также и г-жу Остервальд и многих других лиц. To-же молчание, ни гроша не возвращено».

В числе всевозможных новостей, сообщаемых Гриммом своему другу, он упоминает, между прочим, о посещении Парижа в 1774 г. гр. Орловым, который «был принят в Версале с почетом, был представлен королю в его кабинете — отличие, которого удостоиваются лишь коронованные особы (princes souverains) и посланники иностранных держав», и о путешествии великого князя Павла Петровича с его супругою говорит: «Северный граф и графиня уехали в среду утром, они провели в Париже ровно месяц». Они имели всюду решительный успех «тем более прочный, что он не есть дело пристрастия, а выражает одобрение, основанное на справедливости. Трудно выказать более вежливости, деликатности и находчивости во всех случаях; они были как нельзя более щедры в своих милостях, я в особенности могу похвалиться тем, что со мною обращались здесь как в Петербурге, т. е. с тем вниманием, с каким все относятся к человеку, удостоенному милостями императрицы.... впрочем, они так закружились в вихре удовольствий, что не имели времени оглянуться».... «Вы увидите их во Франкфурте, на обратном пути их из Голландии; они проведут там один день и затем через Мангейм и Страсбург отправятся в Монбельяр; дальнейший их маршрут известен вам лучше, нежели мне. То, что они сделали в год, им следовало сделать в два; тогда это было бы превосходно; они могли бы осмотреть Англию и были бы в состоянии посвятить надлежащее время Италии, Франции и какой нибудь другой стране, не утомляясь через меру. Так как великий князь (un grand duc de Russie) не может путешествовать каждый год, то я высказал бы это мнение, если бы спросили моего совета. Вам известно, что они оказали вашему другу, Барятинскому, честь, подобной которой не оказывали ни одному из его сослуживцев — остановившись в его доме. Говорят, что они уплатили вообще все расходы, которые он производил для них, и сделали ему сверх того подарок в две тысячи луидоров ⁹. Это весьма благородно, но они были здесь щедры [442] повсюду и оставляют по себе славу, ни чем не запятнанную, какой мы и могли желать» ¹⁰.

В бытность свою в Париже великий князь Павел Петрович «удостоил своим посещением мастерскую Греза» и был так восхищен его произведениями, что приобрел одну из его картин и заказал другую. «Первая называется «невинность» и состоит из одной лишь фигуры; сюжет второй, заключающей семь фигур: священник, делающий выговор молодой девушке за то, что она нашумела в церкви во время богослужения. Это. прелестная, по моему мнению, картина, говорит Гримм ¹¹, одно из самых пикантных и наиболее удачных произведений его кисти. Грез обратился к вашему сотоварищу, кн. Барятинскому, чтобы узнать — каким способом переслать ее в Россию. Князь выказал большое нежелание ¹² вмешиваться в это дело, хотя эти приказания были отданы в его присутствии. Он посоветывал Грезу написать прямо великому князю, чтобы узнать его распоряжение по этому поводу и цену обеих картин. Грезу, с своей стороны, крайне не хотелось поступить таким образом и он обратился ко мне за советом как поступить в этом случае, я же, прошу вас, любезный граф, взять на себя эти переговоры». «Если е. выс—во вышлет Грезу шесть тысяч ливров (livres) за картину, которую он увез с собою, и двенадцать тысяч ливров за ту, которая только что окончена, то художник будет очень доволен; в сущности, я думаю, что он мог бы получить за последнюю картину пятнадцать тысяч франков, но достаточно будет и указанной суммы.... Я не могу себе позволить писать по этому поводу непосредственно самому великому князю, не имев никогда чести и права писать ему лично. Однако, необходимо, чтобы е. выс—во знал об этом, поэтому я обращаюсь к другу Северного графа и, называя вас этим именем, думаю почтить его более, нежели вас, так как о монархе лучше всего судить по выбору его друзей» ¹³. [443]

II.

В 1784 году скончался фаворит Ланской, бывший в случае с октября 1779 г. по самую свою смерть — 25-го июня 1784 г. Эта преждевременная кончина молодого, полного сил и красоты, человека глубоко огорчила и потрясла Екатерину II; печаль ее была, как известно, безгранична и она долго не могла помириться с этою потерею.

«Событие 6-го июля (нов. стиля) привело меня в отчаяние, пишет Гримм 11-го октября 1784 г. Я узнал о нем в Лионе самым неожиданным образом, через гг. Пернон, директоров нескольких значительных заводов, которые, получив письма из Петербурга, прочли мне эту статью, не подозревая какое впечатление она должна была произвести на меня. Я оставил Лион на следующий день и возвратился в Париж в страшном унынии. Не знаю, почему я не отправился в Петербург. Меня остановила только мысль, что пришлось бы ехать целый месяц, не получая известий об императрице, не зная в каком состоянии я застану ее. Вскоре я получил от нее страничку, написанную шесть дней спустя после происшествия. Она огорчила меня несказанно ¹⁴. До получения ее я писал императрице, умоляя ее располагать мною совершенно и как она найдет удобным. Я писал ей еще два раза, но с 2-го (13-го) июля не имею от нее известий и в довершение беспокойства в газетах говорят, что она опять захворала»....

«Успокойте меня, любезный граф ¹⁵, насчет здоровья императрицы, хотя (теперь) все говорят мне, что она здорова, но здесь распространяют так много слухов об упадке ее сил и о (плохом состоянии) ее здоровья, что я чрезвычайно встревожен ими и мне необходимо постоянно слышать от ее посланников, что слухи эти неосновательны»....

«Мне кажется, что я могу вообще быть спокоен на счет ее здоровья ¹⁶, но несомненно, что она очень грустит и остается неутешною... Меня же утешает только мысль, что она принимается мало-по-малу за свои любимые занятия».

Эти тревожные слухи о болезни Екатерины, распространившиеся [444] в Европе в 1784 г., не умолкали и в следующем 1785 г. (в Берлине говорили, напр., что у «нее пухнут ноги») и печалили, и волновали Гримма, хотя «по письмам, получаемым» им «из Петербурга, было видно, что ни сама императрица, ни приближенные ее не питали ни малейшего опасения на счет ее здоровья». Императрица, видимо, не волновалась этими слухами, так как, «прочитав в Кельнской газете известие о своей смерти, она сообщила (Гримму) об этом в шутливом тоне» ¹⁷.

Переписка императрицы Екатерины II с Гриммом не прекращалась и во время знаменитого путешествия ее на юг России, в 1787 г., по поводу которого Гримм замечает: «повидимому, решительно все.... до последнего спутника, одинаково очарованы этим путешествием.... Все это походит более на феерию, нежели на правдоподобный рассказ» ¹⁸.... Впрочем, ma favorite и на берегах Черного моря была озабочена печальной историей ¹⁹.... Более года тому назад ²⁰ императрица поручила мне время от время подготовлять герцога Брауншвейгского к окончательному разводу ее дочери с тем зверем (bete feroce), с которым судьба связала ее.... дело дошло до огласки и ее величество отправила курьера прямо к герцогу Брауншвейгскому. Я полагаю, что его зятя почти что исключили из вашей службы. Жену его поместили, на время отсутствия императрицы, в Пернове; ее величество принимает в ней самое решительное участие, не изменявшееся с тех самых пор, как она приехала в Россию. Их импер. выс—ва также решительно на ее стороне против мужа: однако, судя по тому, что сообщает мне ее величество, их ими. выс—ва находят, что во время последнего скандала принцессе не следовало укрываться во дворец, не предварив их об этом. Но если жизнь ее была, как кажется, в опасности, то нельзя было терять ни минуты, что бы укрыться в надежное место. Меня удивляет, что она не могла остаться в Петербурге во время отсутствия ее величества. Мне кажется, что ее зять и невестка становятся ее естественными покровителями. Между нами, план ее величества состоит в том, чтобы отец взял ее к себе, когда положение ее будет обеспечено».

«Что касается петербургского общества, то, мне кажется, оно [445] всегда было на ее стороне ²¹. Я от души сожалею родителей той и другой стороны. Ее отец настаивает на том, чтобы она вернулась к нему как можно скорее, таково же и намерение покровительницы ее (императрицы Екатерины), которая предупредила меня, что муж принцессы ²² старается уронить ее в глазах ее отца»... ²³.

Вот несколько строк, писанных по поводу этого дела Гримму самой императрицей, которые он сообщил, в копии, гр. Румянцеву:

Из Киева 2-го (13-го) марта 1787 г.

...«Проект развода, прилагаемый вами, был уже прислан мне прямо самим отцом. Я отвечала ему, что так как я объявила его зятю, на другой же день после того, как его дочь искала убежища у меня ²⁴, что я не буду судьею в его деле, то мне невозможно вмешиваться в него иначе, как по долгу звания ²⁵, если та или другая сторона потребует моего вмешательства, и что с этой целью будут даны мои инструкции посланнику моему во Франкфурте. Вследствие чего я и писала этому последнему».

Около этого же времени, т. е. летом 1787 г., Гримм не раз упоминает в своих письмах к графу С. П. Румянцову о докторе Самойловиче, которому граф особенно покровительствовал, и пересылая ему брошюру о прививки чумы, говорит: «вся честь этой заслуги принадлежит покровительствуемому в. пр—м доктору Самойловичу, который убивает в настоящее время людей оффициально в Херсоне, под покровительством е. с—ва, кн. Потемкина.... Но что особенно прискорбно для вашего знаменитого любимца, это то, что ваша августейшая монархиня…. утверждала мне года два или три тому назад, что ваш знаменитый любимец Самойлович обманщик и что только парижские ротозеи, подобные мне, в состоянии поверить, что чуму возможно прививать». [446]

III.

Войны России с Турцией и со Швецией, происходившие в эпоху Екатерины II, чрезвычайно интересовали Гримма и исход их волновал его до крайности, поэтому он следил с лихорадочным нетерпением за известиями, доходившими с обоих театров военных действий, боялся «умереть, не дождавшись заключения мира», и опасался, чтобы счастье не изменило Екатерине. «Я не спокоен вообще на счет оборота, принимаемого вашими или, лучше сказать, нашими делами, писал он гр. Румянцеву ²⁶, ибо я убежден, что ни один русский в мире, не исключая и светлейшего князя, не может принимать в них более горячего участия, нежели я. Я опасаюсь, чтобы люди, окружающие императрицу, не побудили ее к таким мерам, которые могут омрачить конец царствования, которому я желал бы сохранить его блеск, не прибавляя к нему ни одного нового луча. Я опасаюсь, что у ее друзей достаточно знаний и подготовки для того, чтобы обнять всю сущность большего предприятия, но нет достаточно энергии, чтобы действовать целесообразно и своевременно и достаточно осмотрительности, чтобы предупредить те затруднения, которые может повлечь за собою одна неудача, и чтобы сравнить эту опасность с теми сомнительными выгодами, которые они льстят себя достигнуть; к тому же, вполне ли уверена в том, что тот, кто сделался ее приближенным (ami intime), после ее путешествия ²⁷ отнесется ко всем ее мероприятиям с тою сердечностью и честностью, которые она всегда проявляла в делах внешней политики? Уверена ли она в том, что он будет в состоянии сделать это без больших неудобств? Или она хочет помериться снова силами с исполином, в сущности ослабленным, но которого опасность и надобность могут снова поставить на ноги? Говорят, что счастье любит помогать только молодости. Это значит, что есть возраст, когда нужно уметь опочить на лаврах, так как этот возраст не позволяет проявлять в своих поступках деятельности и энергии, необходимых для великих успехов».

«Не знаю, почему с самого объявления войны я имею постоянно самые грустные предчувствия (письмо от 29-го ноября 1787 г.). Я [447] не настолько глуп, чтобы видеть в этом какое нибудь прорицание но исследуя источник, из которого проистекает это предчувствие я вижу, что он заключается в смутной уверенности, что никто не бывает постоянно счастлив, что в различные периоды жизни бывают полосы счастья и несчастья и что чем более в прошлом было первых, тем более следует считать вторые неизбежными. Вот мораль, не слишком основанная на разуме или рассуждении, но которая смущает меня тем не менее. Правда, что мое внутреннее беспокойство значительно усилено Лейденской газетой от 23-го ноября. Известие, сообщенное в ней, не помечено никаким числом, но все таки оно возможно и мне нужно было бы иметь безграничную уверенность в военных талантах и дарованиях моего музыкального благодетеля ²⁸, чтобы быть совершенно спокойным.

Здесь носятся также постоянно неясные слухи о плохом положении наших дел на Кубани, и тот, кто командует там войсками, давно стоит у меня на дурном счету. Если можете, любезный граф, успокойте меня, я сильно в этом нуждаюсь».

7-го октября 1788 г. «Я получил от 30-го августа письмо из лагеря под Очаковым, от Бюлера. Он уверяет меня, что капитан-паша, разбитый неоднократно, появился вновь, но убедился в невозможности что либо предпринять; поэтому осада продолжается и через несколько дней все батареи будут готовы и все чрезвычайные средства будут пущены в ход одновременно па море и на суше и он надеется, что это будет важный шаг вперед. Он уверяет меня, что наша артиллерия самая превосходная и самая грозная из всех, которые выставлялись когда либо против какой либо крепости. Так пусть же они возьмут ee! Они выводят меня окончательно из терпения. Вы не сомневаетесь, конечно, что меня порядочно тревожит положение дел в Венгрии. Имея громадные силы быть всюду слабым, подвергаться всегда нападению и никогда не нападать самим — подобный план кампании приводит меня в отчаяние».

«Дела в Венгрии ²⁹ кажутся мне в самом плохом положении; [448] нужно было особенную гениальность, чтобы довести их до столь тревожного состояния, с теми средствами, которые были у нас в распоряжении. Я ничего не слышу об Очакове или, лучше сказать, мне говорили о вылазке, во время которой пушки на одной батарее, направленной против города, были заклепаны. Я ничего не требую более от князя, моего музыкального благодетеля, как взятия этой крепости, но если она не будет взята, что же принесет нам его поход? Надеюсь, что взятие Хотина даст папаше ³⁰ возможность провести зиму в Яссах; без сомнения, это лучшая наша добыча, тем более, что, мне кажется, нам будет возможно подвинуться несколько к Валахии и помочь поправлению дел в Трансильвании, но каким образом хотите вы, любезный граф, чтоб я льстил себя надеждою да мир, который составляет предмет всех моих желаний».

«Все то, чего я опасался, сбывается мало по малу, пишет Гримм месяц спустя (30-го ноября 1788 г.).... что же касается арлекина, который так встревожил меня нынешнее лето, то когда я слышу его имя — вся кровь стынет у меня в жилах».

Война со Швецией, происходившая в то же время, менее тревожила преданного слугу Екатерины, но и она вызывает у него иногда мрачные мысли и предположения, в особенности при известии о смерти адмирала Грейга.

«Непобедимый шведский флот еще раз сразился с нами и победил нас, как в прошлом году».... (письмо без даты, относится, вероятно, к концу 1787 г.), «и укрылся точно также, как в прошлом году в гавани, чтобы отдохнуть от утомления, причиненного победою. Я ничего не боюсь со стороны Густава, он еще раз отложит разгром Петербурга, до будущего года; я жажду лишь общего мира и опасаюсь, что мы далеки от него.

«Ваш дурной сосед убьет меня, пишет Гримм 10-го августа 1788 г. Я не боюсь того, что он потрясет русскую империю до основания, но он неминуемо погубит меня. Мы не имеем еще известий о морском сражении 19-го числа кроме его реляций. Он приписывает себе победу. По его словам он взял в плен один корабль, а другой потопил; правда, и он потерял также одно судно и эскадра его укрылась в Свеаборг. Судя по его реляции, такелаж нашей эскадры сильно пострадал и она с трудом может добраться до Кронштадта. Однако, не это обстоятельство [449] возбуждает мои опасения, но я видел письмо из Петербурга, в котором говорится, что мы можем в настоящую минуту противопоставить ему всего 13 тысяч человек в Финляндии, куда он вступил с 30 тыс. войском,.... и что одна ошибка с нашей стороны или одно удачное смелое действие его может привести его в Петербург.

«Императрица дала о себе весть ³¹ два раза, 10-го (21-го) июля она прислала мне письмо, писанное ей адмиралом Грейгом после сражения. Я буду очень рад, если шведы всегда будут побеждать нас таким образом, мы от этого не очень пострадаем. Второе письмо от 14-го (25-го) июля сообщает мне, что три передовые шведские поста были отбиты в Финляндии с потерею 150 человек и двух орудий....

«Говорят, что флотские экипажи оказали чудеса храбрости в сражении 17-го числа, но что адмирал Грейг не был одинаково доволен всеми своими капитанами и что один из них даже разжалован.

«Говорят, что озлобление против шведов чрезвычайно сильно в Петербурге и притом во всех классах общества. Я слышал дней 10 тому назад, что две тысячи киргизских татар проследовали через Петербург, направляясь в Финляндию, и чтобы совратить несколько путь, переправились через Неву вплавь (?).

«Я был в мучительном беспокойстве по поводу сражения под Выборгом не более 24 часов ³², но и этого довольно. Этот слух ходил здесь (в Париже) более недели и оставался до сих пор без подтверждения. В Версале получены письма из Петербурга от 5-го числа, в которых ни слова не говорится о Финляндии. Я спокоен; но тем не менее я умру от одних потрясений, причиняемых мне ложными известиями».

Неделю спустя, 4-го сентября 1788 г., он пишет: «Я несколько успокоился на счет великого Густава, который не совершит, быть может, тех великих дел, коих можно было опасаться, судя по его благородным замыслам. Знаете ли вы, что он намеревался овладеть Петербургом через Ладожское озеро? Его планы, точно также как его письма к сенату и его дипломатические акты, весьма ординарны (communs). Письма из Петербурга от 8-го августа извещают, что четыре тысячи шведов, высадившихся между Фридрихсгамом и Выборгом, были разбиты и обращены в бегство». «Гнев [450] Шведского Ахилла продолжался не долее, нежели гнев Ахилла Фессалийского ³³, он не только не предлагает нам мир, но требует его от нас и едет к нам с намерением не оставить в Петербурге камня на камне, пощадив лишь статую Петра Великого, на пьедестале которой прикажет выбить: «здесь был Густав», он возвращается к себе поспешно с самыми миролюбивыми намерениями; только душа героя способна на такую перемену». От всего этого не останется вскоре иного вреда, как то зло, которое он причинил мне.

«Вас потрясло до глубины души известие о болезни адмирала Грейга ³⁴; теперь получена весть о его кончине, можете судить, до какой степени я убит; право, любезный граф, в долгой жизни, в долгом царствовании бывают дурные полосы, точно также как и хорошие; это кажется суеверным, но это истина. Если хочешь избежать их, нужно жить недолго. Если судьба благоволит вам, несчастная полоса настигает вас в цвете лет, и если вам посчастливится тогда побороть ее, вам нет равного, всякий считает вас человеком избранным и зависть, и злоба прощают вам. Совсем иное, если все удается вам в зрелых летах, вы подвергаетесь нападкам людей завистливых, они прощают лишь тем, кто боролся с несчастием, а невзгоды и несчастная полоса плохие дары на старости лет. Фридрих II принадлежал к первой категории, поэтому последние 24 года его жизни были рядом всевозможных удач.

«Тень Грейга постоянно у меня перед глазами ³⁵, потому что она унесла с собою одну из главных основ моего спокойствия. Чтобы закончить это письмо чем нибудь утешительным, скажу вам, любезный граф, что маленький польский генерал Ржевусский, находящийся здесь ... передает, что по последним письмам, полученным им из Польши, папаша ³⁶ разбил турок близь Бендер; генерал полагает, что эта крепость в настоящую минуту в наших руках; жаль, что польские известия представляют сплетение лжи.

«Я в страшном отчаянии от нашей войны (5-го сентября 1789 г.), так как я предвижу, что умру, не дождавшись ее окончания». [451]

Кроме беспокойств и треволнений, вызванных положением дел в России и не достаточно успешным, по его мнению, ходом нашей кампании, Гримм имел в то время другой предмет уже чисто личных забот; его постоянно тревожила участь молодой девушки, Эмильи де Бельзекс, оставшейся круглой сиротой на его попечении в 1783 году по смерти бабушки своей m-me d’Epinay, известной своими мемуарами и педагогическим сочинением «Conversations d’Emilie», с которою Гримм познакомился в доме Руссо и много лет находился в самых дружественных отношениях. Императрица Екатерина II, зная привязанность Гримма к этому семейству, приняла участие в судьбе молодой девушки, пожаловала ее во фрейлины (в 1782 г.), когда ей было 14 лет, а в январе 1784 года, видя из писем Гримма, как он грустит о потере своего давнишнего друга, советывала ему, взяв с собою его питомицу, «приехать в третий раз в Петербург», предприняв это путешествие, «чтобы рассеять свою грусть». Это предложение сильно взволновало и смутило Гримма, он не знал на что решиться: «сегодня шестой день как я получил эти депеши, пишет он гр. Румянцеву 29 января 1784 г., а я не могу еще поговорить с вами о них настолько хладнокровно, чтобы выяснить, что именно они предвещают мне в будущем». Вечно осторожный и нерешительный старик и на этот раз не воспользовался сделанным ему столь милостиво предложением, из опасения, что ему остается жить не долго. «Я мог бы решиться на это лишь в том случае, если бы кто нибудь мог обеспечить мне десять лет жизни, говорит он, иначе, что станется с девочкой в стране столь отдаленной от ее родины» ³⁷.

Десятилетняя переписка с императрицей Екатериной и ее милостивая о нем заботливость кажется, должны были служить Гримму достаточной порукой в том, что его питомица, в случае его смерти, не осталась бы беспомощной и покинутой в России.

Но врожденная осторожность взяла верх; оставшись во Франции, он продолжал думать и скорбеть о том, как бы устроить участь этой девочки; «молите Бога, чтобы я нашел мужа для моей питомицы», просит он своего друга, «что не особенно легко в ее положении.... я не буду иметь ни минуты спокойствия, покуда дитя это не будет устроено»; спокойствие его было на время обеспечено, и судьба молодой девушки устроилась благодаря великодушному вмешательству его высокой покровительницы, которая в том же 1784 г. [452] выслала ей на приданое 12,000 руб. и приняла в этом деле особое участие.

«Эмилия замужем с 22-го числа», сообщает Гримм 30-го марта 1786 г., «это чудо дело рук императрицы»; «я высказал ей ³⁸, что я теряю всякую надежду когда-либо выдать замуж мою бедную Эмилию, если она не окажет мне в этом деле своего покровительства; что же она делает? Получив мое письмо и не говоря мне ничего об его содержании, она посылает мне прилагаемую при сем записку ³⁹. Я был совершенно уничтожен. Если вы услышите после этого, что я собрался неожиданно в путь, чтобы пасть к ее ногам и умереть возле нее от благодарности, вы скажете: так и должно было случиться, чтобы можно было простить ему его счастье. Согласитесь с тем, что самый нежный друг не мог бы отнестись к своему другу с большим усердием, с большим участием, с большей горячностью и деликатностью»....

….«Итак, благодаря всемогуществу нашей императрицы, главное дело моей жизни окончено».

ІV.

В 1786 г. императрица Екатерина II удостоила Гримма еще одного знака своего благоволения, прислав ему орден св. Владимира 2-й степени, чем он был весьма смущен, так как, по своей скромности, не претендовал на столь высокую награду.

Предварительно перед тем между Гриммом и гр. Румянцевым происходила по этому поводу переписка, довольно любопытная для характеристики взглядов Гримма на награды и отличия и его чувств к императрице Екатерине.

Поздравляя графа, 3-го ноября 1785 г., с пожалованием ему ордена св. Владимира, Гримм высказал в своем письме, что [453] ему нравятся кресты св. Георгия и Владимира, «быть может потому», что они созданы императрицею Екатериною».

Очевидно, молодой Румянцев, желая доставить своему бывшему наставнику удовольствие, намекнул ему, в одном из своих писем, о своем намерении выхлопотать для него орден Св. Владимира, вызывая его на откровенность по этому поводу, так как 4-го декабря того же 1785 года Гримм пишет ему в ответ:

«То, что вы говорите мне о крестах св. Владимира, насмешило меня сначала до слез.... не может быть, любезный граф, чтобы вы хотя с минуту подумали, что я желал бы получить большой крест св. Владимира, если не считаете, что ваш бедный друг помешался..,. Насколько мне помнится, я говорил вам иногда, что л никогда не добивался в этой жизни никаких благ, что все то хорошее, что случилось со мною, случилось совершенно неожиданно, без малейшей думы с моей стороны.... вы понимаете, конечно, что в мои лета не приходится менять взгляд (une allure), в котором я не раскаивался всю жизнь. К тому же, в милости ко мне императрицы мне особенно лестно то, что, оказав мне, давно уже, благодеяние свыше моих заслуг, эту пенсию или жалование, получаемое мною, она далека от мысли, что я желаю чего либо иного, как только сохранить ее милостивое расположение (ses bontes). Никогда в жизни не думал я о ленте, но так как вы заставляете меня в первый раз подумать об этом, то я выскажу вам откровенно свой взгляд. Я желаю умереть в том скромном положении, в коем я жил до сих пор; ни в каком случае я не желал бы получить орден св. Анны, потому что это орден не русский, потому что в сущности его носят у вас люди слишком сановитые.... мне надобно бы быть посланником императрицы, чтобы отважиться носить его.... Но если бы императрица, по своему собственному желанию, приказала мне носить один из ее орденов в петличке или на шее, я чувствую, что моя скромность могла бы сделать эту уступку тщеславию.... если бы этот кусочек орденской ленты принадлежал одному из орденов, созданных ею, я был бы на верху блаженства, я сказал бы: это цвет моей повелительницы.... он будет при жизни и после смерти видимым знаком (le cachet) моей славы. В этом отношении, простой крест св. Владимира 4-й степени в петлицу совершенно удовлетворил бы мое честолюбие, но сознаюсь вам, что с тех пор как его прислали Хотинскому, он утратил свою цену в моих глазах. Я могу сказать, надеюсь, без хвастовства, что я пользуюсь уважением, которое составляет награду всей моей жизни и которому я обязан судьбе, [454] сделавшей из меня человека особенного, ибо никто иной не может похвастать тем, что он находится двенадцать лет в постоянной и правильной переписке с первым, во всех отношениях, монархом нашего века. Поэтому мне было бы неудобно сделаться через это видимое отличие равным человеку, не пользующемуся никаким уважением; люди сказали бы: как, этот человек, которого мы считали особой при императрице, не стоит в ее глазах лучше Хотинского, она ставит их на одну доску. Орден 3-й степени, который носится по всей вероятности на шее, кажется мне слишком не по моим заслугам.... Если бы в России существовали, как во Франции, чиновники, состоящие при каждом ордене в качестве секретаря, историографа ордена и т. п., то состоя в одной из этих должностей, я мог бы носить орденский знак в петличке».... «но все это пустые мечты, и я умру, не получив этого отличия от моей владычицы ⁴⁰, разве она создаст таковой специально для меня, в уважение того, что никто не принадлежал ей когда-либо в такой степени, как я принадлежу ей, и что никогда монарх не был так любим, как она любима мною, ради ее самой, а не за ее сан и могущество».

Как много ни сделала императрица Екатерина для Гримма лично и для обеспечения его питомицы, однако, по несчастному стечению обстоятельств, ему не суждено было успокоиться на этот счет: не только он сам потерял во время революции плоды «разумно проведенной жизни», но и муж его воспитанницы, гр. де-Бель, лишился всех поместий, коими он владел близь Парижа, был совершенно раззорен и должен был эмигрировать в 1791 г. с семейством, состоявшим из жены и троих дочерей, из коих старшая была крестницею Екатерины II. Августейшая покровительница этого семейства оказала ему и в этом случае существенную материальную поддержку, а император Павел довершил ее благодеяния, пожаловав питомице Гримма сначала в пожизненное, а затем в полное, владение поместье в Литве, о каковой милости Гримм просил императрицу незадолго до ее кончины, но она не нашла, в то время, возможным исполнить его просьбу. На беду для престарелого Гримма, которому самой судьбой, кажется, было предназначено вечно иметь источник беспокойства и хлопот, четыре деревни, составлявшие это имение, оказались отстоящими друг от друга на довольно значительном расстоянии, вследствие чего управление ими было сопряжено с большими затруднениями, и вот он снова [455] хлопочет, прибегая в этом деле к ходатайству своего друга и воспитанника о том, чтобы эти деревни были заменены другими, смежными, хлопочет также о взыскании денег с крестьян, неисправных плательщиков, арендовавших эти земли, и т. д., и т. д.

Гримм, покинувший окончательно Францию во время революции, вслед за удалением из Парижа русского посланника Симолина, поселился сперва во Франкфурте на Майне, а потом в Готе, где был назначен в 1795 г. императрицею Екатериною II русским посланником при штатах Нижне-Саксонского округа св. Римской империи, а незадолго до кончины императрицы — резидентом ее в Гамбург; но обо всех этих милостях и о том, как отнесся к ним в свое время Гримм, из переписки его с гр. Румянцевыми не видно, так как переписка эта обрывается в декабре 1794 г. и возобновляется лишь в январе 1797 г., т. е. уже после кончины императрицы Екатерины II.

V.

1-го (12-го) января 1797 г. он пишет гр. Румянцеву из Готы:

«Вашему пр-ву, конечно, небезъизвестно, что император ⁴¹, чрез шесть дней после восшествия на престол, соблаговолил утвердить меня на том посту, на который августейшая покровительница моя, столь неожиданно, назначила меня месяца за два или за три до своей кончины. Этот милостивый поступок (acte de bonte) его имп. велич. и благодарность, вызванная им во мне, были для меня первыми проблесками возвращения к жизни. Позабыв даже совершенную перемену в моем положении, я осмелился, в первую минуту, написать императору, высказать ему мою благодарность и выразил надежду представить в скором времени его велич. записку о положении, в коем я нахожусь. Я чувствую, что это письмо может вызвать или явное порицание или полное одобрение, смотря потому, отнесутся ли к нему со строгостью или снисхождением. Не знаю, дошло ли мое письмо до императора и соблаговолит ли его велич. в таком случае простить мне и просмотреть его, но когда я прочел в газете, что один музыкант из Берлина был удостоен запиской (его велич.) за то, что он прислал ноты императрице, августейшей его матери, то, разумеется, я должен был [456] ободриться. Итак, я составляю эту записку и, как ни горестно для меня это занятие, я в отчаянии, что не могу ограничить ее несколькими строками; но если я не войду в некоторые подробности, то мне невозможно дать верного понятия о моем положении».

Затруднительность этого положения и материальные недостатки, которые пришлось испытать Гримму в Гамбурге, не смотря на весьма солидное вознаграждение, связанное с занятием этого поста, были вызваны страшной дороговизной, существовавшей на все в этом городе, невозможностью найти в нем сколько нибудь приличного помещения и многими неудобствами, которые ему пришлось вследствии этого переносить. В довершение всех невзгод, климат Гамбурга оказал весьма гибельное влияние на его здоровье и весьма серьезная болезнь, полученная им в этом городе, окончилась совершенною потерею одного глаза.

«Положение мое не улучшилось, жалуется он в своих письмах от 2-го (13-го) сентября и 1-го (12-го) декабря 1797 года, я чувствую себя во всех отношениях, физически и нравственно, как нельзя хуже». «Не подлежит сомнению, что покойная августейшая покровительница моя, назначив меня совершенно неожиданно на пост в Гамбург, и е. в. государь император, утвердив меня на этом посту».... «без малейшего с моей стороны права на его милости», «хотели обеспечить благополучие и спокойствие последней моей жизни и эта цель их великодушие и щедрости была бы, без сомнения, достигнута, если бы в то время освободилось, случайно, какое нибудь иное место. Во всяком ином месте я мог бы служить государю совершенно спокойно, благословляя его имя до последнего дня моей жизни; но по стечению странных и роковых обстоятельств, пост, выпавший мне на долю, единственный, оставаться на котором мне невыносимо. Я получаю великолепное содержание, но так как все мое имущество расхищено, раззорено и уничтожено разбойниками, то мне приходится обзавестись кое-как в городе, где цены на все непомерные и который по стечению обстоятельств сделался самым дорогим городом в Европе». «Несомненно, что если здоровье мое устоит против непостоянства климата, меняющегося по четыре раза в день, если я буду в состоянии предохранить мои глаза от совершенного ослепления, коим угрожает им воспаление, вызванное здешним климатом, я буду тем не менее вынужден будущею весною подумать об удалении отсюда, ибо я окажусь несостоятельным.... Я чувствую одно, что я должен умереть на службе е. в.». [457]

Однако, в январе месяце 1798 г., Гримм был уволен, по прошению, высочайшим указом от занимаемой им должности, так как потеря глаза окончательно лишила его возможности продолжать свою служебную деятельность.

В собрании писем Гримма мы находим копии с двух документов, касающихся его увольнения: один из них — проект указа к поверенному в делах в Гамбурге Свечину, а другой проект рескрипта барону Гримму.

Вот текст этих двух документов:

«Проект рескрипта в Гамбург к действительному статскому советнику барону Гримму.

Указом нашим от 31-го января сего года, данным коллегии иностранных дел, всемилостивейше уволили мы вас, снисходя на ваше прошение, от службы нашей, вследствие чего и повелеваем мы вам, дабы вы сдали с описью весь министерский архив посту вашего находящемуся при вас коллежскому ассесору Свечину, коего на сей случай оставляем мы при оном посте, в звании нашего поверенного в делах, а при том и преподали ему все те сведения, кои могут служить к руководству дел наших. Прилагаемые здесь отзывные наши о вас грамоты к их величествам королям прусскому и аглинскому, так же к герцогу Брауншвейг-люнебургскому, яко директорам нижнего саксонского округа, и к городам Гамбургу, Любеку и Бремену, равно как и кабинетные письма к герцогам Мекленбург-шверинскому и Стрелицкому, имеете вы доставить их известным вам порядком, для сведения же вашего и надлежащего употребления следуют здесь со всех оных списки, и пребываем вам императорскою нашею милостию благосклонным. Дан в Санктпетербурге марта 9-го дня 1798-го года.

По указу его императорского величества подписан по сему: князь Александр Безбородко. Князь Александр Куракин».

На полях помета: отправлен по почте 10-го марта 1798-го года.

«Проект указа к поверенному в делах коллежскому ассесору Свечину в Гамбург.

Его императорское величество на прошение действительного статского советника и чрезвычайного посланника барона Гримма всемилостивейше уволил его в 31-й день генваря сего года от службы своей и как рескриптом, ныне же к нему отправленным, предписано, чтоб он весь министерский архив Гамбургского посту сдал с описью вам, то вследствие сего предписывается от коллегии и вам, дабы вы, оставаясь при сем посте до назначения ему [458] преемника в звании поверенного в делах, оный архив от него приняли и по приеме коллегию известили.

Подписано по сему.... Граф Румянцов».

В С.-Петербурге. Марта 9-го дня 1798 года.

————

Этим мы и закончим наш обзор переписки Гримма с графами Н. П. и С. П. Румянцевыми, так как вышеприведенными из нее выписками исчерпывается все, сколько нибудь имеющее в них отношение к России и для характеристики самого их автора; письма эти интересны в том отношении, что весьма рельефно обрисовывают личность Фридриха Гримма, с которым русская монархиня находилась в долгой и дружеской переписке, отдавала полную справедливость его уму и ни разу не усомнилась в его искренней к ней преданности. В виду этого следует быть вполне признательными графу Д. А. Толстому, который озаботился отысканием, сохранением и приведением в порядок этих документов и расположил их хронологически; тщательно снятые и проверенные копии с этих писем были доставлены графом Дмитрием Андреевичем Толстым в редакцию «Русской Старины» и послужили материалом для настоящего очерка.

В. В. Тимощук.

Комментарии

1. Граф Сергей Петрович Румянцев род. 17-го марта 1755 г., умер, холостым, 24-го января 1838 г., в чине действ. тайного советника; имел трех воспитанниц, которые носили фамилию Кагульских. См «Русскую Родословную книгу» изд. ред. «Русской Старины», Спб., 1873 г., том I, стр. 75.

2. Письмо к гр. Ростопчину 19-го (31-го) марта 1800 г.

3. Письма от 19-го июля 1782 г. и 19-го февраля 1784 г.

4. В 1774 г., когда началась их переписка. — В. Т.

5. Пользуясь личным знакомством Гримма с представителями искусства в Италии, императрица выписывала через его посредство картины, камеи и другие художественные произведения. (Сборн. русск. историч. общ., т. XXIII, стр. III).

6. Письмо 16-го сентября 1782 г.

7. Зная, каким разложением и доверием Гримм пользовался у Екатерины II, многие обращались к нему с просьбами ходатайствовать за них у императрицы; на его заступничество рассчитывали иногда люди высокопоставленные, так, напр., в 1782 г. он получил письмо из Гааги, от кн. Голицына, назначенного посланником в Турин, с просьбою замолвить за-него слово пред императрицей и выхлопотать ему другое назначение. Но Гримм решительно отклонял от себя все подобного рода ходатайства, совершенно не желая вмешиваться в дела политики. — В. Т.

8. Отец графа Петра Разумовского.

9. «On dit qu’ils ont paye generalement, out ce qu’il a depense pour eux et lui ont fait par dessus le marche un present de deux mille louis».

10. «Une reputation telle que nous pouvions la desirer et sans la moindre tache».

11. Письмо от 14-го июля 1783 г.

12. Une grande repugnance.

13. «Quand je vous decore de ce titre, je compte l’honorer encore plus que vous, car c’est par le choix de ses amis qu’un Prince est juge le plus surement». — В. T.

14. Cette page me fit un mal horrible.

15. Писано 21-го ноября 1784.

16. Письмо от 20-го декабря 1784 г.

17. «Elle m’en parla fort gaiement». (Письмо Екатерины II, от 31-го мая 1784 года).

18. Tout cela ressemble plutot a une feerie qu’a une histoire.

19. Разводом дочери герцога Брауншвейгского с ее мужем.

20. «Il у а plus de dix huit mois», писано 28-го февраля 1787 г. — В. Т.

21. Письмо от 25-го марта 1787 г.

22. Qne le mari discourtois.

23. Письмо от 31-го июня 1787 г.

24. «Se retira chez moi».

25. «Qu’a titre de bons offices».

26. Письмо это не имеет даты, оно помещено только 14-го июня, но относилось, вероятно, к 1787 г.

27. В Крым. — В. Т.

28. Так называл Гримм в шутку кн. Потемкина, потому что князь посылал ему в подарок ноты: «Честь имею сообщить вам, пишет Гримм 10-го августа 1786 г., что кн. Потемкин, не состоя со мною в переписке, оказывает мне, с некоторых пор, всевозможные любезности, высылая мне ноты п т. п. п ее в. обратила мое внимание на эту любезность и намекнула, что мне следует поблагодарить его, что я и исполнил с последним курьером».

29. Письмо от 19-го октября 1788 г. — В. Т.

30. Фельдмаршалу Румянцову.

31. Письмо от 21-го августа 1788 г.

32. Письмо от 29-го августа 1788 г. — В. Т.

33. Письмо от 14-го сентября 1788 г.

34. Письмо от 30-го ноября 1788 г.

35. Письмо от 2-го апреля 1789 г.

36. Фельдмаршал Румянцев. — В. Т.

37. Письмо к гр. Румянцеву 29-го декабря 1785 г.

38. Письмо от 19-го феврали 1784 г.

39. Это была копия с записки императрицы в французскому посланнику при русском дворе, гр. Сегюру, в которой императрица просила его отрекомендовать от ее имени Эмилию де Бельзекс маршалу, отцу гр. Сегюра, заведывавшему во Франции военным департаментом, и выражала желание, «чтобы король поручил бар. Гримму приискать ей супруга, который, одобренный его величеством, мог бы быть удостоен какой-либо милости, по случаю женитьбы, покровительствуемой королем». (Сборн. русск. историч. общ., т. II, стр. 354). — В. Т.

40. Je mourrai sans un, j’appartiens de ma maftresse.

42. Павел I.