-

ФРЕДЕРИКА СОФИЯ ВИЛЬГЕЛЬМИНА

МЕМУАРЫ

Мемуары маркграфини Байрейтской

(Окончание ¹).

Графу Секендорфу с трудом удалось устроить свидание со мной ². Но хотя королева меня окружила шпионами, которые наблюдали за мной денно и нощно и знали, кто у меня был в любой момент и кто ушел, все же наследному принцу удалось так ловко проводить его ко мне, что никто и не заметил этого. Я описала ему мое положение как в Берлине, так и Байрейте. Вместо ответа он лишь плечами пожал и сказал: «И тут и там вам ничем помочь нельзя. Я хорошо знаю маркграфа; он фальшив, скрытен и недоверчив. Его недалекому уму всюду мерещится опасность, он вбил себе в голову, что его хотят свергнуть с престола. Много времени нужно употребить, чтобы выбить из его головы эту навязчивую идею, но если мы и достигнем этого, то ему опять придут в голову новые подозрения, и всякий раз придется все начинать сызнова. Итак, от него вам нечего ждать. То же самое придется сказать и о короле. Его кумир лишь деньги. Правда, у него бывают благородные порывы, но нужно улучить момент и действовать натиском, если же упустить случай, то ничего не добьешься. Он дал вам какие-то обещания, но уже раскаивается в этом и ищет повод, чтобы отказаться от своего слова. Вы видите, что нужно вооружиться терпеньем, ибо только смерть маркграфа, по моему мнению, положит конец всем вашим мытарствам. Он никогда не отличался цветущим здоровьем и наверно скоро сопьется до чертиков».

«Теперь позвольте передать вам от имени императрицы ³ выражение ее преданности и уважения, которые она питает к вам с тех пор, как ей описали вас в самых лестных выражениях. Она намерена доказать вам свое благоволение [164] на деле, вместе с тем она поручает вашему попечению свою племянницу, принцессу Брауншвейгскую. Императрица очень опечалена тем, что по дошедшим до нее слухам наследник прусского престола питает к своей невесте отвращение, а ей так желательно было бы, чтобы молодые люди поладили меж собой и чтобы их брак помог укреплению дружбы между Пруссией и Австрией. Так как Фридрих вас очень любит, вы более чем кто-либо могли бы содействовать этому. Императрица не замедлит поблагодарить вас за оказанную услугу и всячески постарается исполнить ваши желания». Я не скрыла от него, что его слова мне очень польстили; в виду помолвки моего брата с племянницей императрицы и в виду их скорой свадьбы, я обещала приложить все усилия, чтобы они поладили меж собой.

Все эти разговоры мало радовали меня; моей единственной утехой было общество моего мужа и брата; им удавалось хоть немного рассеять мое мрачное настроение. Но мне скоро пришлось расстаться с братом, который уехал в свой полк, немного спустя уехал и король. Перед отъездом он приказал королеве посещать каждый вечер немецкий театр. Он скоро вернулся и до нового года никуда не уезжал. По вечерам он либо ходил в театр, где давались немецкие комедии, либо проводил время на тех празднествах, которые устраивали в честь его генералы его свиты. Граф Секендорф, генерал Грумков и дюжина других генералов угощали его по очереди каждый вечер, причем все напивались то того, что валялись под столом. Бедный наследный принц обязан был присутствовать на всех этих собраниях, и его заставляли, хотел ли он или нет, пить вместе со всеми. Однажды, когда он возвратился с одной из таких пирушек, он был смертельно бледен и дрожал от гнева, словно осиновый лист. У него был страшный вид; но я еще более перепугалась, когда с ним вдруг сделался глубочайший обморок. Хотя я сама была ни жива ни мертва, я все же старалась всячески привести его в чувство; когда он пришел в себя, то рассказал мне, какая ужасная сцена разыгралась между ним и королем. Против обыкновения король усадил его не рядом с собой, а предложил графу Секендорфу сесть между ними и при этом сказал: «Я терпеть не могу моего зятя, он настоящий простофиля; я думал, что научу его уму-разуму, но тщетно, он неспособен даже выпить целого бокала вина, и ничто на свете не может развеселить его». Лицо наследного принца запылало от гнева; он держал тогда в руках большой бокал, наполненный вином, и должен [165] был его осушить за здоровье короля, но он не сделал этого, а, обращаясь к Секендорфу, громко сказал: «Если король не был бы моим тестем, я б ему показал, что и простофилей можно заткнуть ему глотку» ⁴, И тут же, раньше чем поднести бокал ко рту, он воскликнул: «За здоровье чорта!». Лицо короля побагровело от гнева, но он не проронил ни слова, все же присутствовавшие не смели и глаз поднять. После ужина король поехал домой, но не предложил наследному принцу сесть с собой в коляску, что он обычно делал, и так как не было иного экипажа, то мой муж пришел домой пешком, хотя путь был далек, и стоял такой страшный холод, что камни трескались. Передавая мне, как все случилось, он вновь заволновался, и я боялась, как бы с ним не сделался удар. Всю ночь он был болен; он хотел, во что бы то ни стало, немедленно же уехать в Байрейт, и я была того же мнения, но Секендорф и Грумков, посетившие нас на следующее утро, уговорили его, что не следует этого делать, и обещали переговорить с королем с целью добиться от него перемены в обращении с принцем. Все время, пока король и принц оставались в Берлине, они дулись друг на друга. Но скоро король уехал в Потсдам, куда и мы последовали 10 января 1733 года.

В Потсдаме здоровье наследного принца еще более расстроилось, так как ежедневные военные упражнения очень утомляли его. Он должен был рано утром являться к королю; я же к десяти часам обязана была быть у королевы; мы усаживались с нею в приемной зале, где печи не были топлены и где мы, не знаю для чего, просиживали вплоть до обеда в холоде и в скуке. Потом мы шли в кабинет к королю, приветствовали его, а затем все усаживались за стол, накрытый на 24 персоны, где, несмотря на его длину и ширину, стояло только два блюда: одно с овощами, отваренными в воде, где плавал лишь маленький кусочек растопленного масла, и другое с капустой и свининой; за ними подавали два других блюда из щуки и карпов, при чем каждый из обедающих получал не более крупицы; на жаркое давался обыкновенно гусь или старый каплун; по воскресеньям был еще торт. За столом напротив короля сидел какой-то скучнейший господин и рассказывал своими словами газетные новости, которые он сопровождал глупейшими объяснениями из области политики и от которых все умирали с тоски. После обеда король усаживался в кресло [166] у камина, королева садилась вместе с дочерьми ⁵ около него, вероятно только для того, чтобы послушать, как он храпит; а я, как только кончался обед, уходила к себе. Так проходило время до 3-х часов дня; в этот час король обыкновенно уезжал кататься верхом, я же должна была сидеть у королевы и читать ей вслух. Она кстати или некстати издевалась надо мной. Вечером король, вернушись домой, занимался рисованием до 8 часов, после чего уходил в свой табакс-коллегиум. Королева же в эти часы играла со своими фрейлинами в игру, которая называлась Tokadile. В 9 часов все ужинали, но только в 12 часов ночи нам разрешалось уходить спать. Наша жизнь была размерена, словно нотная бумага, и все дни походили друг на друга.

Но я замечаю, что уже давно ни слова не сказала о Байрейте. Маркграф был очень доволен, что меня не было там, о чем я уже выше упоминала, и лелеял надежду, что мое отсутствие затянется надолго. От времени до времени я получала от него вежливые письма. Король прислал в Байрейт, как он это обещал, одного из чиновников своей финансовой коллегии, с целью привести в порядок дела страны. Возвратившись в Берлин, тот познакомил короля с положением тамошних дел, но, как потом оказалось, ему даны были ложные сведения; что касается маркграфа, то ему понравились предложенные меры, так как, благодаря им, будто бы через 12 лет вся страна освободится от лежавших на ней долгов. Король немедленно же передал мне это радостное известие и прислал ко мне чиновника, чтобы тот посвятил меня во все дела, а я в свою очередь рассказала обо всем принцу.

* * *

Как-то раз я получила из Байрейта весть о том, что маркграф опасно заболел, тает на глазах у всех и мечтает уже о нашем возвращении. M-elle Зоннсфельд, которая знала, как скверно мне жилось в Берлине, писала мне, чтобы я поспешила вернуться в Байрейт, чтобы использовать наступившую перемену в настроении маркграфа. Она писала также, что принцесса Шарлотта ⁶ чувствует себя лучше и что припадки безумия повторяются у нее реже. Кажется, герцог Веймарский намерен жениться на ней; он послал одного из своих приближенных познакомиться с нею и она (Зоннсфельд) так искусно [167] обставила их свидание, что тот и не догадался, что принцесса не в своем уме, так что теперь можно надеяться, что удастся сбыть ее с рук. Я ответила Зоннсфельд, что прошу ее приложить все усилия и добиться нашего возвращения в Байрейт, но предупредила ее, что теперь еще не время писать об этом королю, так как он вряд ли отпустит наследного принца до смотра полка, который был у него в обучении, и кроме того в настоящий момент мой отъезд мог бы испортить хорошие отношения между братом и мной, так как сюда должна была на днях приехать его невеста, принцесса Брауншвейгская.

* * *

Так текла моя жизнь, словно сплошная цепь неприятностей; чтобы не утомлять одним перечислением печальных событий, я вспомню несколько веселых анекдотов.

В Потсдам приехал принц Ангальт-Бернбургский, чтобы выразить королю свои верноподданнические чувства. Так как король любил издеваться над людьми и забавлялся тем, что устраивал в шутку разные браки, то ему пришло в голову женить этого принца на своей племяннице, принцессе Альбертине. Он был маленький, толстенький человек, с высоко поднятыми плечами и круглым коричневым глупым лицом. Он заикался и не мог сказать ни одного слова, не захлебнувшись, словно грудной младенец. Несмотря на свое личное горе, я не вытерпела и рассмеялась, когда увидела его. Он был до того смешон, что мог лишить самообладания даже самого Гераклита. Принцесса, которую ему прочили в жены, была так же безобразна, глупа и противна, как и он. Как только он прибыл, король представил его мне и сказал ему за обедом: «Послушайте-ка, принц, я намерен женить вас, я уже наметил для вас подходящую жену, которая сделает вас счастливым. Женитесь на моей племяннице, она лучшая женщина в мире, хотя уродлива, как тысяча чертей; вы должны глядеть на нее лишь в темноте!». Бедняжка принц не знал, как ему быть. «После обеда я поеду вместе с вами в Берлин, — продолжал король, — мы поужинаем у моей старой доброй тетушки, а потом можно и помолвку устроить». После недолгого размышления бедный принц решил, что для него будет большой честью взять в жены племянницу короля; он, заикаясь, сказал, что готов хоть сейчас сопровождать короля в Берлин.

Из Байрейта приходили утешительные вести. М-llе Зоннсфельд писала, что здоровье маркграфа все ухудшается и [168] ухудшается. Он поехал в Нейштадт, чтобы навестить своего брата, который недавно женился на принцессе Ангальт-Шаумбургской. Там он страшно сорил деньгами, проводил все дни в игре и забавах, пока, наконец, в пьяном виде так неудачно свалился с лестницы, что его полумертвым принесли в комнату.

Со времени этого несчастного падения все только и говорили, что о нашем возвращении. Даже маркграф желал этого и писал, чтобы я посоветовала ему, каким образом он может ускорить наш приезд в Байрейт. Я показала это письмо некоторым лицам, которые, как я была уверена, расскажут обо всем королю; я им описала все, что произошло в Байрейте со времени нашего отсутствия, и они не преминули, конечно, все разболтать королю. Ему не хотелось отпускать нас, но вместе с тем он не стал лучше обращаться с нами; правда, чтобы помешать нашему отъезду, он пробовал, было, говорить со мной о наследном принце не иначе, как с похвалой, но это не производило на меня никакого впечатления, так как его словам я уже не верила.

В Потсдам прибыла принцесса Альбертина вместе с принцем Бернбургским. На следующий день их должны были обвенчать. Принцесса была бесконечно счастлива и не переставала улыбаться, когда говорила о своем женихе. Две дамы, приехавшие с нею, были словно ее эхо, принц же вызывал у всех громкие взрывы хохота. Мы находили все это очень забавным и смеялись вместе с ними, так что ничего, кроме смеха, целый день и не было слышно. Король стал изводить принцессу, говоря ей грубые двусмысленности, она же в ответ лишь смеялась. Я старалась всячески настроить ее на серьезный лад, но напрасно; ее радость по поводу того, что она нашла, наконец, столь великолепного жениха, была так велика, что она совсем не могла владеть собою.

Наследный принц и принц Карл Брауншвейгский, которого король также пригласил на свадьбу, пришли на следующий день к жениху не столько из долга вежливости, сколько ради потехи. Оказалось, что все, кроме него, знали, что сегодня вечером состоится его венчание. Он забыл об этом либо по своей разсеянности, либо просто по слабости памяти и ругался, словно извозчик, когда вдруг заметил, что не взял с собой ни подходящего платья, ни халата; пришлось отложить свадьбу еще на день. Все это потешало короля; наследный принц подарил жениху свой халат, за что тот из благодарности спрашивал его совета по всякому поводу. Одному Богу известно, в какие [169] безжалостные руки он попал и какие советы ему давались. Я знаю лишь одно, что не видала никогда более комичной свадьбы. Мы танцовали три дня под ряд и веселились от всего сердца. Но мое хорошее настроение длилось недолго, так как наследный принц должен был уехать в свой полк, что произошло 27 мая.

Я написала в Байрейт, чтобы нам помогли выбраться отсюда. Наконец, получилось письмо от маркграфа, которое я ждала с большим нетерпением. Оно было составлено в таких выражениях, что я могла показать его королю; оказалось, что и тот получил письмо однородного содержания, и я начала надеяться, что теперь уж ничто не помешает нам вернуться в Байрейт. Когда я пошла рано утром к королеве, я застала у нее короля и герцогиню Брауншвейгскую ⁷. «Я получил, — начал король, — письмо от твоего тестя; он хочет, чтобы вы вернулись домой, и намерен увеличить ваше содержание до 8 000 талеров в год, чтобы дать вам возможность жить отдельно в Эрмитаже; но мне кажется, что все это излишне, ведь ты останешься у нас?». Что мне оставалось сказать ему? Я ответила, что почла бы за счастье постоянно жить в Берлине, но в виду того, что здоровье маркграфа все ухудшается, мне кажется более благоразумным вернуться в Байрейт, где наследный принц должен ознакомиться с делами страны. Король наморщил лоб. «Неужели ты собираешься на эти деньги вести отдельный дом?» спросил он меня и продолжал дальше: «если мне удастся заставить его дать вам дважды по 8 000 талеров, тогда я отпущу вас; если ж он будет упорствовать, вы останетесь у меня». Я была в отчаянии, видя, что мой отъезд вовсе не так близок, как мне уже казалось.

К счастью еще в тот же день я получила письмо от старого маркграфа, в которое было вложено письмо на имя короля; я передала его ему после обеда. Он немного выпил и был в хорошем расположении духа, но, прочитав это письмо, он вдруг изменился в лице, помолчал немного и потом сказал: «твой тесть сам не знает, чего хочет; тебе ведь здесь лучше, чем у него. А что касается моего зятя, то ему следовало бы еще хорошенько позаняться, чтобы стать настоящим воином; он должен кроме того научиться экономии, что для него будет полезней, нежели разводить в Байрейте капусту». Грумков и Секендорф старались доказать ему, что если он не разрешит нам уехать, то поссорит нас с маркграфом, а тот ведь, как он ни стар, может вдруг вздумать жениться, что совсем не в наших интересах. Одним словом, все в один голос [170] высказались в нашу пользу. Король, взглянув на меня, спросил, что я на это скажу. Я ответила, что они правы, и что он должен оказать нам милость и разрешить уехать в Байрейт. «Ну что ж, по мне вы можете ехать, — заметил он, — но вам нечего торопиться, вы можете подождать до 23 августа».

Я все-таки настояла на том, чтобы уехать сейчас же, и мы прибыли в Байрейт 2 сентября. Мое здоровье не поправлялось, и все полагали, что у меня начинается чахотка; я тоже была уверена, что дни мои сочтены и с твердостью готовилась к смерти. Единственной моей отрадой было занятие науками; по целым дням я читала и писала, а также беседывала с М-elle Марвиц ⁸, стараясь развить у нее способность правильно мыслить. Она была очень предана мне и всячески старалась угадать мои желания и исполнить их, чтобы доставить мне удоволствие.

В скором времени нас посетила принцесса Кульмбахская, дочь маркграфа Георга-Вильгельма. Ее жизнь богата такими странными приключениями, что их стоит описать в настоящих мемуарах. Она была отдана до двенадцатилетнего возраста на воспитание к тетке, польской королеве ⁹. Ее мать, маркграфиня Кульмбахская, о которой я уже говорила выше, когда описывала свою поездку в Эрланген, решила, что ей нечего больше оставаться в Дрездене и привезла ее обратно в Байрейт. Молодая принцесса была красива и не уступала в красоте своей матери, хотя была горбата, и никакое искусство не могло скрыть этого недостатка. В виду того, что маркграф Георг-Вильгельм не имел детей, старый маркграф, мой тесть, был его несомненным наследником и числился в рядах претендентов на ее руку, ибо он уже развелся к тому времени со своей первой женой, и ему ничто не мешало вступить в брак вторично. Но маркграфиня Кульмбахская ненавидела его, и ее дочь питала к нему такие же чувства. Красота дочери вызвала в матери такую преступную ревность, что та решила развратить принцессу и этим ее погубить. Муж маркграфини хотел выдать дочь замуж за маркграфа Кульмбахского, и вот, чтобы помешать этому, маркграфиня, составив свой план, наметила в соучастники всем известного Вобсера, камергера ее мужа, пообещала ему 4 000 дукатов, если ему удастся так сблизиться с принцессой, чтобы она забеременела от него. Это предложение пришлось по вкусу Вобсеру, он стал ухаживать за принцессой, но не добился от нее ничего, кроме ненависти и презрения. Маркграфиня [171] увидела, что таким путем она не добьется желанного результата; поэтому она подкупила прислугу дочери, и однажды ночью приказала Вобсеру спрятаться в спальне принцессы, велела запереть их на ключ и, несмотря на крики принцессы, ему удалось овладеть ею. Его смирение, почтительность и слезы совсем обезоружили принцессу. Он уверил ее, что маркграф может возвести его в графское достоинство и даже сделать его имперским князем, тогда он по званию станет равен ей, и она сможет выйти за него замуж, а так как она единственная наследница, то отец ее, присоединив новые участки к своим и без того обширным аллодиальным владениям, может оставить ей в наследство почти все свои земли. Любовь, а также и указанные соображения повели к тому, что она назначила ему еще несколько свиданий. Все это кончилось тем, что она почувствовала себя матерью. Маркграфиня, которая заварила всю эту интригу, когда ее уведомили, что ее затея увенчалась успехом, притворилась, что ей ничего неизвестно о том, что случилось с дочерью. Что касается принца Кульмбахского, то он продолжал настойчиво добиваться руки принцессы; он собирался даже поехать в Байрейт, чтобы переговорить с самим маркграфом, как вдруг получил письмо, которое открыло ему глаза. Он был счастлив, что узнал об об этом своевременно, а главное, что не успел сделать решительного шага для осуществления своего намерения. Он моментально раздумал жениться. Что касается принцессы, то она притворилась опасно больной и сказала, что у нее водянка.

Некоторые сердобольные люди догадались о коварной затее маркграфини и раскусили, какова болезнь дочери; они предложили последней помочь ей выпутаться из ее отчаянного положения, но она подпала всецело под влияние своего любовника и ни за что не хотела в чем-либо признаться. Однако, близилось уже время родов. Воспользовавшись тем, что маркграф вместе с Вобсером уехали на охоту за несколько миль от города, маркграфиня решила отвезти свою дочь в Эрмитаж, но не далеко от дворца несчастная принцесса почувствовала предродовые боли, у нее нехватило силы воли подавить крики, а когда мать подошла к ней, она уже родила двух мальчиков, у которых были черные лица, словно их обмакнули в чернила. Несмотря на все просьбы и мольбы ее свиты, маркграфиня, схватив детей, побежала с ними, показывая их по дороге всем встречным и крича, что дочь ее бесстыдница и что это ее дети. Немедленно она отправила гонца к маркграфу с письмом, в котором извещала его обо всем случившемся. Вобсер стоял [172] возле маркграфа, когда тот читал письмо и заметил, как он вдруг переменился в лице. Он догадался о содержании письма и поспешил улепетнуть, маркграф же был до того потрясен всем случившимся, что Вобсер успел скрыться, пока он пришел в себя. Через несколько дней принцессу заключили в крепость в Плассенбурге. Маркграфиня до тех пор забавлялась новорожденными, пока они оба не умерли. А Вобсер прислал маркграфу длинное послание, в котором требовал уплатить обещанные ему маркграфиней 4 000 дукатов. Если б не смерть, которая скоро постигла маркграфа, он, наверно, отомстил бы своей жене. Когда мой тесть вступил после его на престол, он собрался было освободить принцессу, но ему помешала польская королева. Несколько католических священников каким-то образом пробрались к принцессе в тюрьму: надзор за ней был не очень-то строг; они уговорили ее переменить религию, обещая ей, что этим она может приобрести могущественную покровительницу в лице императрицы Амалии, которая не замедлит освободить ее и даст ей средства к жизни, достойной ее положения. Эти радужные обещания вскружили ей голову, и она тайком перешла в католичество. Через некоторое время, когда умерла польская королева и принцессу выпустили на свободу, она открыто примкнула к католической церкви. Но угрызения совести не давали ей покоя, и она, незадолго до моего приезда в Байрейт, перешла обратно в лоно протестантства. Маркграф решил использовать этот удобный случай, чтобы проявить свое религиозное рвение; он пригласил ее в Байрейт, приказал, чтобы ей оказали почет, какой ей подобал по ее рождению, и старался реабилитировать ее доброе имя. Она впоследствии отличалась безупречным поведением, сделала много добра, и загладила окончательно проступок, который она к своему несчастью совершила.

* * *

Однажды я осталась одна с m-elle Марвиц; мне показалось, что она очень рассеяна и задумчива, и я попросила ее сказать мне, что с ней случилось. Она, вздохнув, ответила мне, что сильно огорчена, но не смеет сказать чем. Такой ответ лишь сильней подстрекнул мое любопытство, и я стала настаивать, чтобы она открыла мне свое горе. «Один Бог видит, как охотно я сделала бы это, если б могла, — ответила она, — ведь несомненно, что вам не так сильно хочется узнать обо всем, что случилось, как мне рассказать про то, что мне известно, но я дала торжественную клятву не делать этого. Я могу одно лишь сказать, что [173] дело идет о вас». Весь ее облик и тон ее слов взволновали меня; я не могла догадаться, о чем могла быть речь, и засыпала ее самыми разнородными вопросами. Она всякий раз, в знак того, что я не угадала, отрицательно качала головой; наконец, она сказала, что дело идет о старом маркграфе. «Как, — воскликнула я, — разве он собирается жениться?». Она кивнула в знак согласия головой. «Но, Боже мой, на ком же? — спросила я, — и как это случилось, что вы первая об этом знаете? Не называя имени, дайте мне как-нибудь понять, о ком идет речь». Пока я так говорила, она вдруг вскочила с места, перебежала на другую сторону комнаты и написала что-то карандашом на стене, — и выбежала вон из комнаты. Мое беспокойство было велико, но я словно окаменела, когда прочитала следующие слова:

«Сегодня утром я была у моей тети Флоры (таково было имя m-elle Зоннсфельд, и я буду впредь так ее называть) ¹⁰. Я заметила, что она чем-то озабочена, и потому попросила рассказать ее, что случилось; она мне ответила, что голова ее полна разных мыслей, и если б она поделилась ими со мной, то наверно удивила бы меня чрезвычайно. На мою просьбу рассказать обо всем без утайки, она сказала, что готова довериться мне, но потребовала, чтобы я поклялась, что не выдам ее никому. Я дала ей слово, что исполню все, что она потребует. Тогда она рассказала мне, что случилось в наше отсутствие. Чуть ли не с момента нашего отъезда в Берлин, маркграф стал ухаживать за ней и так воспылал к ней любовью, что решил жениться на ней. Он задумал пожаловать ей звание имперской графини для того, чтобы после замужества она могла получить титул княгини. Он решил навсегда покинуть Байрейт и поселиться вместе с будущей женой в замке в Гиммельскроне. Я поставила ей на вид, что вряд ли ваше королевское высочество и наследный принц дадут свое согласие на ее брак, что король будет на вашей стороне, что он будет мстить нам за причиненную вам обиду, наконец, я заявила ей, что удивляюсь, как она дала себя одурачить подобным вздором и химерой». «Нет, это не химера, — ответила мне тетка, — я никак не могу понять, почему я должна отказаться от выпавшего на мою долю счастья, и неужто все это может причинить вред ее королевскому высочеству? Маркграф все равно хочет жениться и женится, если не на мне, то на другой; он нисколько не нуждается в чьем бы то ни было согласии». «Ну, а что будет, если у вас [174] родятся дети?» задала я ей вопрос. «Если у меня должны быть дети, то пусть лучше я раньше умру, но, право, я слишком стара, чтобы это могло произойти». «Смотрите, будьте осторожны, хорошенько обдумайте то, что вы собираетесь сделать, — сказала я ей, — не будьте легкомысленной, ибо я предвижу ужасные последствия». «Ну вот! — воскликнула моя тетка, — видно что вы молоды и всего пугаетесь. Я жалею, что я все вам рассказала, прошу лишь об одном, не разглашайте моей тайны».

Я вытерла со стены то, что m-elle Марвиц там написала, позвала затем наследного принца и посвятила его в эту тайну, после чего мы старались найти выход из создавшегося положения, но ничего не могли придумать. Ночью мы не сомкнули глаз ни на минуту и все ходили взад и вперед по комнате. Положение было во всех отношениях серьезное: во-первых, перспектива иметь мачеху столь незнатного происхождения была мало заманчива, во-вторых, мачеха могла причинить много вреда, вызвав разлад между маркграфом и нами, в-третьих, мне пришлось бы отказать моей гофмейстерине (сестре Флоры), которую я любила, как родную, а также и m-elle Марвиц, и тогда им пришлось бы вернуться в Берлин, а там король наверно засадил бы их в тюрьму, наконец, в-четвертых, вся эта история набросила бы на меня тень в глазах света, так как все, несомненно, подумали, что я была одурачена, так как никому и в голову не могло придти, что моя гофмейстерина не была в заговоре со своей сестрой Флорой.

После долгих, головоломных размышлений я решила переговорить, наконец, с m-me Зоннсфельд, моей гофмейстериной; но чтобы не выдать с головой m-elle Марвиц, я выдумала, что получила анонимное письмо, где меня извещали о готовящемся миленьком браке. Тут m-elle Зоннсфельд, вся загоревшись от негодования, заявила, что все это козни ее врагов, желающих погибели всего ее семейства, но когда я привела несколько фактов, доказывающих, что это не выдумка, она стала тише. Я ей напомнила о том, как часто маркграф навещал ее сестру, как много внимания он ей оказывал, и указала еще на тысячу разных мелочей, которые прежде ускользали от моего внимания, но которые я теперь припомнила, как только пробудили мою подозрительность.

Моя гофмейстерина обещала переговорить со своей сестрой и порядком напугала ее, а та поспешила прийти ко мне и разсказала весь свой роман, всячески стараясь уверить меня, что ей ни на минуту не приходило, в голову согласиться на то, что маркграф ей предлагал. Я сделала вид, будто верю ей, и [175] продолжала говорить с нею мягко и дружелюбно, но тут же дала ей понять, что никогда не дам согласия на этот брак. «Вы бы никогда не стали принцессой, так как это зависит исключительно от императора, а тот слишком уважает короля, чтобы причинить ему такое огорчение; а стать незаконной женой вы не посмеете, ваша гордость этого вам не позволит; итак, вы видите, что задумали невозможную вещь». Она согласилась со всеми моими доводами и обещала написать обо всем маркграфу, чтобы он раз навсегда отказался от своего намерения. Она предложила и в других делах рассчитывать на ее содействие, так как ее влияние на маркграфа было огромно.

* * *

Скоро пришло время карнавала, М-elle Марвиц из всех сил старалась развеселить меня и предложила устроить костюмированный бал, так называемую Wirtschaft.

Наследный принц любил всякие развлечения и не отставал от меня, чтобы я добилась от маркграфа разрешения на эту забаву; задача была нелегкая, ибо маркграф был врагом всяких потех и считал запрет их делом своей совести. Он нашел поддержку в лице своего духовника, очень ревностного пиэтиста. Флора, с которой я держала совет, обещала мне уладить все дело. И действительно, она так ловко повела с ним речь, что он сам предложил мне устроить бал. Я сделала вид, что мне это мало улыбается; тогда он стал настаивать, чтобы я непременно взяла в свои руки устройство этого праздника, но поставил условием, чтобы ни на ком не было масок. Подобного рода развлечение, известное под именем Wirtschaft, устраивается лишь в Германии; двое изображают хозяина и хозяйку харчевни, другие переодеваются ремесленниками и мастерами всех возможных цехов. Я распорядилась, чтобы весь огромный зал так убрали зеленью, чтобы он стал походить на лес; в глубине его виднелся ряд деревенских изб, а посреди них харчевня с вывеской, на которой была нарисована женщина без головы. Харчевня была сделана из древесной коры; вся ее крыша была усеяна лампионами. Внутри стоял стол, накрытый на сто приборов, посреди него возвышалась горка из цветов, а вокруг нее били маленькие фонтаны. В крестьянских избах стояли лотки с прохладительными напитками. После ужина начались танцы; все нашли, что праздник очень удался, и всем было весело; только на мою долю выпала скука, потому что маркграф не переставал занимать меня разговорами на вечную тему о нравственности и до того пристал ко мне, что я ни с кем более не могла и слова сказать. [176]

В ближайшее воскресенье духовник маркграфа произнес проповедь, в которой он громил весь наш маскарад. Нас-то он не постыдился осудить тут же в церкви при всех; маркграфу же сделал выговор с глазу на глаз за то, что тот дал согласие на эту греховную затею; последний считал себя погибшим навеки. Лишь тогда, когда он дал торжественное обещание, что не допустит более в своей стране подобного безобразия, духовник дал ему отпущение грехов. Но маркграфу хотелось, чтобы и наследный принц поклялся, что навсегда откажется от таких легкомысленных развлечений; к величайшему огорчению отца тот ловко увильнул от клятвы.

* * *

Одно событие дало пищу суеверию, и без того царившему во дворце; оно чуть не повлекло к перемене всего уклада нашей жизни по образцу монастыря траппистов. Со времени смерти принца Вильгельма ¹¹, всеми умами овладел панический страх, каждый день рассказывались новые истории о привидениях, которые будто бы водились во дворце, одни страшнее других. Заботы о моем здоровье породили толки еще об одном привидении, но оно оказалось с плотью и кровью. То чего сильно желаешь, в то и веришь. В городе распространился слух, что я опять готовлюсь стать матерью. Но я знала, что слух ни на чем не основан, и стала учиться верховой езде, частью для развлечения, частью же для укрепления своего здоровья, так как врачи предписали мне делать много движений. Маркграф подарил мне очень смирного вороного коня, но так как я была очень слаба, я каталась на нем не более четверти часа. Никакое новшество не встречает одобрения. Обычай кататься верхом, сильно распространенный в Англии и Франции, был новостью в Германии; все в один голос осудили это нововведение, а от неодобрения его до выдумки привидения, как небесной кары за него, был лишь один миг. Маршалу фон-Рейтценштейну доложили, что каждый вечер у одного из входов во дворец появляется привидение огромного размера и произносит потрясающим голосом следующие странные слова: «передайте государыне, что ей грозит большое несчастье, если она не перестанет ездить верхом на вороном коне; пусть она остерегается выходить в течение шести недель из своей комнаты». Фон-Рейтценштейн был очень суеверен, он рассказал немедленно маркграфу про это привидение, после чего мне было [177] повелено не сметь выходить из дворца и не посещать более манежа. Меня это очень огорчило, а главное повод к запрету был слишком незначителен. Я старалась убедить маркграфа, что это чья-то проделка, а наследный принц даже назвал ему имя той особы, которую он подозревал. Он так убедительно говорил с маркграфом, что тот начал колебаться и разрешил заняться тщательным расследованием этой истории. Принц распорядился поставить у всех выходов преданных ему людей с целью преградить путь привидению; но видно привидение предупредили, и оно не появлялось в те дни, когда за ним следили. Тогда наследный принц пообещал крупную сумму той особе, которая дала ему первые сведения, если она узнает, кто играет роль привидения. Злополучная женщина взяла с собой потаенный фонарь, но не успела она взглянуть на привидение, как оно засыпало ей глаза каким-то острым и ядовитым порошком, так что она ослепла. По ее словам глаза привидения были покрыты чем-то в роде больших ореховых скорлуп, а его лицо было так тщательно забинтовано серым полотном, что никак нельзя было узнать, кто это был.

* * *

Я давно уже не упоминала о моей золовке, принцессе Шарлотте. У нее были такие странности, что ее можно было считать совсем помешанной и следовало бы поместить в дом умалишенных. По временам на нее находила мрачная меланхолия, которая доводила ее до ярости. В таких случаях маркграф больно колотил ее, так как иначе с ней нельзя было справиться. По мнению врачей все ее сумашествие происходило от слишком влюбчивого темперамента, и лишь замужество могло бы исцелить ее. Что они не ошибались, видно из некоторых эпизодов, которых, однако, никак нельзя привести здесь вследствие их неприличие. По утрам и по вечерам ее оставляли одну, но в остальное время за ней был неослабный надзор. В присутствии мужчин она без причины смеялась и делала какие-то знаки, отчего всегда старались так устроить,чтобы вблизи нее находились одни только дамы, и тогда ей не грозила уже опасность забыться.

Герцог Веймарский давно уже имел на нее виды. Он был самый могущественный из саксонских князей. Все считали его придурковатым, так что он и принцесса вполне подходили друг к другу. Он попросил фон Добенека достать ему портрет, моей золовки, и хотя она на портрете была хуже, чем [178] в действительности, он пришел в восторг от ее красоты и просил ее руки по всем правилам, но поставил единственным условием, чтобы до его приезда в Байрейт все держали в секрете. Как это легко можно вообразить, маркграф охотно на все согласился и тихонько стал готовиться к свадьбе.

Герцог Веймарский, предупредив нас о своем приезде лишь за два часа, прибыл ночью внезапно, словно Никомед; одновременно мы получили известие, что к нам собирается и герцог Кобургский, чего мы вовсе не желали, потому что он был претендентом на наследство герцога Веймарского, в случае если тот умрет, не оставив прямого мужского потомства. Мы были уверены, что он едет сюда только для того, чтобы помешать свадьбе. Оба герцога прибыли вечером; маркграф не любил ни гостей, ни приемов, и потому он попросил меня взять на себя обязанность хозяйки и отдал приказ, чтобы за всеми распоряжениями обращались ко мне. Обоих герцогов привели в мою комнату. Веймарский принц был мал ростом и худ, словно кляча; мне показалось, что он хорошо воспитан, и в первое посещение я не заметила за ним никаких странностей. Он жадным взором следил за принцессой, а она, правду сказать, была прекрасна, как ангел. Кобургский принц был высок ростом, очень образован, у него было приятное выражение лица, он обладал здравым смыслом и заслужил всеобщее уважение своею добротою. На следующий день герцог Веймарский начал обнаруживать свой истинный облик. Он так невероятно врал, что несомненно апломб, с которым он произносил все эти небылицы, дался ему не иначе, как в школе дьявола. Он просил не говорить маркграфу об его приезде, а того это очень обеспокоило. Маркграф умолял меня ради Бога пустить все в ход, чтобы эта свадьба состоялась. «Иначе я буду навсегда унижен, — сказал он, — и только вы можете довести это дело до конца; я кажется не переживу горя, если, этот брак не состоится».

Я уступила его просьбам, но не знала, как взяться за дело: ведь не могла же я сама вызвать герцога на объяснение. Тут меня выручил принц Кобургский; он попросил у меня и у наследного принца аудиенцию, и во время ее сказал нам, что догадывается о нашем недоверии к нему; оно и понятно, так как он один из претендентов на Веймарский престол, но его приезд в Байрейт вызван лишь желанием ускорить женитьбу герцога. Герцог подвержен быстрым сменам в настроении, он человек совершенно безмогзлый, не имеет никогда определенного плана действий, меняет свои намерения часто, чуть ли [179] не двадцать раз в день, и потому обыкновенным путем от него ничего нельзя добиться. Поэтому он советует мне, шутя, вызвать герцога на обяснение в любви, а затем сейчас же, при помощи какой-нибудь хитрости, объявить его помолвку с принцессой; что же касается его самого, то он намерен помочь мне, так как принцесса ему нравится, и он дает мне слово, что сегодня же вечером состоится помолвка. Мы горячо поблагодарили его. Он научил меня, что сказать, и просил только наследного принца не вмешиваться в это дело, ибо, как он прибавил, герцог любит дам, а ее королевское высочество (т. е. я) может уговорить его перепрыгнуть через палочку, если этого захочет. Я приказала известить обо всем маркграфа, его предупредили, чтобы он был наготове и пришел ко мне по первому зову.

Еще за обедом я начала делать все приготовления; не щадя сил, я созвала всех, кто владел инструментом, чтобы составить самый дикий концерт: трубы, барабаны, флейты, роговые инструменты, охотничьи рожки, шарманки — и как их там звать, один Бог лишь ведает — все они наполнили наши уши таким шумом, что мы словно одурели. Герцог разъярился и обнаружил себя во всем блеске. Им словно бес овладел: он вскочил со стула, поколотил в барабан, попилил на скрипке, танцовал, прыгал и натворил много других глупостей. После обеда я повела его вместе с принцем Кобургским в свой кабинет; за ним последовали принцессы и все придворные. Там я завела речь о походе на Рейн и стала осуждать императора за то, что он нехорошо поступил, не назначив его главнокомандующим всех войск. Тут мой принц стал громоздить одну ложь на другую и хвастал без конца и меры, пока не увенчал всю эту галиматью сообщением, что он скоро идет в поход и что все приготовления к этому сделаны. «Но этого нельзя допустить, — прервала я его, — такой государь, как вы, не должен подвергать свою жизнь опасности: вам предстоит ведь блестящая будущность, вас могут избрать в курфюсты Саксонские, правда, штук двадцать принцев должны отправиться на тот свет, пока до вас дойдет очередь». «Все это так, — сказал он, — но я рожден для войны и военное дело моя профессия». «Ну что ж, я знаю средство, которое все уладит», возразила я ему, «вы должны жениться; имей вы сына, вы можете воевать, когда вам вздумается». «Гм, — воскликнул он, — что касается женщин, то я могу найти не одну, а целые сотни; в Гофе живут три принцессы и две графини; они ждут только моего знака, но мне они не нравятся, и я [180] послал им отказ; его величество король предложил мне в свое время жениться на вас, но я не знал вас и отказал ему, теперь я при одной мысли об этом прихожу в отчаяние, ибо я вас обожаю, да, да, я влюбился в вас, как кот». «О, как я несчастна, — воскликнула я, — ведь выходит, что вы меня оскорбили когда-то своим отказом, а я ничего и не подозревала. Вы обязаны хоть теперь дать мне удовлетворение». Я притворилась, что страшно оскорблена; наследный принц и мои придворные едва удерживались от смеха, когда он упал вдруг, дрожа всем телом, на колени предо мною и лепетал с жаром слова, которые он, вероятно, заучил из какого-нибудь любовного немецкого романа. Я делала вид, что продолжаю сердиться, пока, наконец, он не сказал, что готов все сделать для меня. «Идет, — воскликнула я, — но знайте, что я успокоюсь лишь тогда, когда вы согласитесь жениться на одной из моих родственниц; согласны ли вы на это?». «От всего сердца, — воскликнул он, — только укажите мне, кого вы наметили мне в жены, и пусть меня разразит гром, если я на ней немедленно не женюсь». «Ну что ж, долго искать мне не придется, — возразила я и, взяв за руку мою золовку, подвела ее к нему, — она красивее и добрее меня, и вы не будете в проигрыше от этой мены». Он хотел было обнять ее, но она оттолкнула его. «Она горда, — воскликнул он, — тем лучше, такой она нравится мне еще больше». Я немедленно послала за маркграфом и приказала передать ему, что он должен предложить жениху и невесте обменяться кольцами, как только придет ко мне. Через несколько минут он был тут. Я сказала ему, что взяла на себя смелость устроить брак его дочери, но что мне нужно еще получить его благословение. Герцог так быстро расположил меня в свою пользу, что я ему обещала руку принцессы Шарлотты; теперь же я надеюсь, что и маркграф ничего не будет иметь против этого. Вместо ответа, маркграф разинул только рот, засмеялся и спросил герцога, как он поживает. Принц Кобургский, наследный принц и я чуть не лопнули с досады! Ведь наш дурачок пустился с маркграфом в длинный разговор и забыл совсем про свою помолвку! Нам пришлось вновь раздуть в нем огонь. Наконец, маркграф дал свое согласие на брак с дочерью; немедленно стали палить из пушек, весь двор и все городские дамы собрались в моей приемной зале, и мы тут же стали принимать поздравления. Затем все играли в лотерею и уселись за стол, а после обеда начались танцы. Сделав один тур с герцогом Веймарским, я ушла к себе, так как чуть не падала от усталости после целого дня [181] треволнений; кроме того, у меня страшно болело горло от тех неимоверно длинных разговоров, которые мне пришлось вести. На следующее утро пришел полковник фон Комартин, начальник герцогской стражи; он попросил разрешения переговорить со мной и начал с того, что принес мне тысячу извинений по поводу возложенного на него герцогом поручения. Тот, оказывается, словно спятил с ума, он собирается тотчас же уехать из Байрета и просит передать мне, что раздумал и не хочет жениться, что предпочитает остаться холостяком, и все, что вчера произошло, было лишь одною шуткою. Комартин дал мне совет отнестись ко всему с презрением и сделать вид, будто мне на все наплевать; я ему ответила, что не нуждаюсь в его советах, а герцогу просила передать, что ему была оказана большая честь обещанием руки моей золовки, но что я ни в коем случае не хочу породниться с ним и буду очень рада, если он как можно скорее уберется восвояси .

Я рассказала маркграфу обо всем, что случилось, и велела ему притвориться, будто он ничего не знает. Я все надеялась, что это дело уладится, и, действительно, я не ошиблась. Через несколько минут ко мне опять пришел Комартин и просил прощения от имени своего господина. За ним по пятам шел и сам герцог. Я долго притворялась, что очень оскорблена, но, наконец, сделала вид, что уступаю его мольбам; наследный принц тоже смягчился, и мы порешили, что отпразднуем свадьбу на следующий день, т. е. 7 апреля.

Я распорядилась, чтобы принцессу Шарлотту нарядили в парадное платье, распустили ей волосы и надели на голову герцогскую корону, сделанную из моих бриллиантов. Сначала все шло гладко, ее голова была холодна и спокойна, но как только ей хотели надеть корону, она вдруг закричала, словно полоумная, и стала плакать и бегать из одной комнаты в другую, всюду становясь на колени пред стульями и произнося какие-то молитвы. М-elle Зоннсфельд начала ее расспрашивать, что с ней. Оказалось, что она решила, что ее окружают враги, которые намерены ее погубить, она боится, что ее убьют; после долгих разговоров открыли, наконец, и самую причину ее внезапного панического страха. Ей показалось, что она увидела лицо своего покойного брата, так как корона, которую я хотела возложить на ее голову, лежала на подушке возле его гроба. Нам стоило много усилий ее успокоить. Она была прекрасна, словно ангел. Как только она была готова, за ней пришел маркграф и оба герцога; мы повели ее сначала в [182] аудиенц-зал, где она подписала акт об отречении; немного спустя там же произошло венчание, затем был подан парадный обед, а после него состоялся традиционный факельный танец, по окончании которого я отвела новобрачную в ее комнату, где ее раздели, меж тем принцы оказали ту же услугу герцогу; остальные гости разошлись по своим комнатам. Как только она улеглась, я попросила передать герцогу, чтобы он пришел. Проходит час, а его нет; я послала за ним вторично, но пришел лишь наследный принц с известием, что герцог словно белены объелся и не хочет итти спать, что он пустил в ход все свое красноречие, но безуспешно. Так мы промучались до 4-х часов утра. Наследный принц решил, что нужно хорошенько пугнуть его и пригрозил ему, что вызовет его на дуэль. Наконец, он пошел спать, и мы тоже улеглись.

На следующий день пришлось испытать новые мытарства. Герцог пожаловался нам, что его жена не пожелала исполнить своих супружеских обязанностей; вообще, пока они оставались в Байрейте, переполох не прекращался. Я решила не вмешиваться в их дела; тогда маркграфу и наследному принцу пришлось взяться за них. Наконец, они уехали 14 апреля ко всеобщей радости; ведь мы окончательно бы обалдели, если бы они остались здесь подольше. Так как молодая герцогиня не имела еще фрейлин, я воспользовалась, чтобы под этим предлогом удалить из Байрейта, хоть на некоторое время, m-еllе Зонсфельд и дала ей на 6 недель отпуск. Я тешила себя надеждой, что, когда она уедет, образ ее изгладится из сердца маркграфа, но видно расчет был сделан без хозяина, ибо, когда она вернулась обратно, оказалось, что он влюблен в нее еще более, нежели прежде. Говорят, что любовь никогда не бывает отвратительной, но я утверждаю, что есть чрезвычайно противный род влюбленности, и к нему-то принадлежали их отношения. Страсть маркграфа, казалось, не допускала никаких сдержек; он проводил целые дни у своей возлюбленной, но, кажется, пока довольствовался тем, что целовал в засос ее руки. Каждый день он надевал новый костюм и приказывал так причесывать свою лысую голову, чтобы казаться моложе своих лет. Когда он не мог быть у m-elle Зоннсфельд, то любовные посланьица сыпались на нее, словно дождь, и они были так слащавы и так безвкусны, что от них тошнило; все его помыслы, по его словам, сводились к браку с нею, ибо его любовь была свободна от всяких чувственных побуждений. Это заявление было близко к истине, потому что он так высох, что от него остались лишь кожа да кости. Флора отвечала ему взаимностью, и я [183] боялась, что она, в конце-концов, уступит настоятельным просьбам своего чахоточного возлюбленного.

Итак, я узнала, что любовь маркграфа была в полном разгаре. M-elle Зоннсфельд тоже не могла более скрывать своих чувств к нему; она заводила такие речи, что ясно было, что не может устоять более от искушения стать маркграфиней. Маркграф таял на наших глазах; его врач, самый несведующий из всех врачей в мире, обещал ему полное исцеление, если он будет принимать какие-то ванны и будет пить какую-то настойку, которую он считал универсальным средством. Оно состояло из отвара сосновых шишек. Он лечил этим средством также и меня, но к счастью нашлись сердобольные люди, которые объяснили мне, что я уморю себя, если буду следовать его советам. Маркграфа тоже предупредили об этом, но он очень доверял своему врачу, и продолжал принимать ванны, несмотря на то, что ежедневно после них терял сознание. Он отдал распоряжение денно и нощно работать над перестройкой дворца в Гиммельскроне; там заново переделывали комнаты, украшали их позолотой и зеркалами; он хотел еще разбить там огромный сад, завести зверинец и даже выстроить манеж.

Из всего этого я сделала вывод, что он собирается жениться и переехать в Гиммельскрон на постоянное жительство. М-еllе Марвиц подтвердила это предположение и советовала мне быть настороже. Благодаря тому, что она шпионила за всеми, ей удалось открыть, что в эту интригу замешано много лиц.

24 августа весь двор поехал в Гиммельскрон; там мы жили в томительнейшей скуке. Состояние маркграфа было ужасно; его память так ослабла, что к концу обеда он не помнил, что сказал в начале его, в особенности когда он выпивал, хоть немного вина. С ним бывали судороги, и я смертельно пугалась при виде их, так как боялась, чтобы с ним не приключилось конвульсий, которым он был подвержен с детства. Наконец, 4 сентября мы поехали обратно в Байрейт. Там после тайных переговоров с фон Гесбергом я узнала, что m-elle Зоннсфельд готова уже уступить настойчивым просьбам маркграфа, но при одном условии: она выйдет за него замуж, только с нашего согласия. Маркграфу было известно, что придется преодолеть много препятствий для того, чтобы возвести ее в княжеское достоинство, и потому он решил сделать ее пока имперской графиней. Все эти разоблачения сильно взволновали меня, я приказала позвать m-elle Зоннсфельд, заявила ей, что знаю про все ее козни, и повторила, что никогда не дам [184] согласия на ее брак; своим же поведением она заставит меня обратиться за содействием к королю. Далее я поставила ей на вид, что ей не следует более видеться с маркграфом, ибо эти свидания бросают тень на ее доброе имя. Ей следовало бы также подумать о том, что состояние здоровья маркграфа ужасно; ведь он на краю могилы и недолго проживет; если она хочет выйти замуж за него из любви к нему, то лишиться его сейчас после свадьбы будет для нее большим ударом; если же она стремится к этому лишь из корысти, то я обещаю давать ей постоянно средства к существованию. Частью ласками, частью угрозами я опять добилась от нее обещания отказаться от своего намерения. И действительно, после этого ее поведение было безупречно, она сохранила привязанность маркграфа до самой его смерти и сумела быть нам полезной, благодаря своему огромному влиянию на него. Так, она добилась скорого возвращения моего мужа из армии, куда его призвали, когда начался поход на Рейн.

* * *

Скоро к нам в Байрейт приехал мой брат, Фридрих. Он был в самом дурном настроении и не мог даже владеть собой; чтобы избежать разговора со мной, он сейчас по приезде заявил, что должен писать письма королю и королеве. Я распорядилась,чтобы ему дали перо и бумагу; он уселся в моем кабинете и провел там более часу, а написал лишь два коротеньких письма, каждое не более двух строк. Потом он потребовал, чтобы я представила ему всех моих придворных, как оказалось только для того, чтобы насмешливым взором оглядеть всех с головы до ног; после этого мы сели за стол. Весь разговор брата свелся лишь к издевательству над всем, что он видел, при чем он сто раз повторил одни и те же слова: «ничтожный князь, ничтожный двор!». Я была вне себя и не могла понять, почему так резко изменилось его отношение ко мне. По этикету, принятому при дворах немецких князей, к столу допускаются те из офицеров, которые достигли чина полковника; лейтенанты же и прапорщики исключены из этого списка. В свите, моего брата был лейтенант, он взял его с собой к столу, при чем заявил мне: «лейтенанты короля стоят министров маркграфа!». Я проглотила эту пилюлю и сделала вид, будто ничего не слыхала. Когда мы с ним остались после обеда наедине, он сказал мне: «Наш старик медленно угасает, он не проживет и месяца. Я знаю, что он дал тебе какие-то обещания, но я не буду [185] в состоянии их выполнить. Вам выдадут лишь 1 000 гульденов, которые я для вас приберег. Весь мир удивится, когда узнает, что я совсем не тот, каким все меня представляют. Все воображают, что я буду швырять деньгами и что в Берлине деньги станут так же дешевы, как булыжники. Но этого не будет! Все мои помыслы направлены лишь на то, как бы увеличить мою армию; все же остальное останется, как и при отце. Что касается вас, то я советую после смерти твоего дурака-тестя, распустить весь ваш придворный штат и зажить, как обыкновенные дворяне. Тогда вы сможете расплатиться с долгами. Собственно говоря, вы и не нуждаетесь в таком огромном количестве людей. Нужно подумать также и о том, как бы сократить жалование тем из придворных, которых вы оставите при себе. Ты привыкла довольствоваться в Берлине четырьмя блюдами, и здесь тебе большого не надо. Кроме того, я буду приглашать вас от времени до времени в Берлин, таким образом вы сделаете экономию в расходах на себя и на свой двор».

Мое сердце обливалось кровью при этих обидных речах, я больше не могла сдержаться и залилась слезами. «Почему ты плачешь? — спросил он меня. — Перестань, перестань, я прошу тебя, ты слишком легко расстраиваешься; нужно как-нибудь рассеять твое дурное настроение. Поиграем-ка лучше вместе». При этих словах он взял меня за руку и повел в другую комнату. Я села за пианино, на него капали слезы из моих глаз, и чтобы люди не заметили моего горя, я попросила m-elle Марвиц сесть напротив меня.

* * *

Два дня спустя из Гиммельскрона приехал старый маркграф. Он имел ужасный, вид; я никогда не предполагала, что можно за короткое время так сильно измениться: до того он весь сморщился. Я едва узнала его. Его болезнь приняла такие размеры, что он не был в состоянии держаться на ногах и все лежал. Из боязни навлечь его гнев на окружающих, мы старались ни с кем не сказать и слова, так как он вбил себе в голову, что мы только тем и заняты, что ведем интриги против него. Мы не смели даже смеяться, а лишь только мы становились немного веселей, он решал, что мы радуемся его болезни.

* * *

Я до сих пор не упомянула об одном любопытном событии, так как мне не хотелось прерывать нити моего рассказа. Я уже [186] нарисовала выше портрет вдовствующей маркграфини Кульмбахской, проживающей в Эрлангене. Она влюбилась в графа Годица, известного своими любовными приключениями, отпрыска одного знатного силезского дома. Дурное поведение этой принцессы не было тайной ни для кого; всем было известно, что она не могла обойтись без любовника, и потому ее новое увлечение мало кого беспокоило. Сначала маркграфиня соблюдала приличие; но вдруг ее страсть разгорелась до такой степени, что она решила выйдти замуж за своего любовника. Граф так ловко повел всю интригу, что никто ничего не подозревал об его планах, пока они не осуществились. Оба влюбленных выбрали глухую ночь и улизнули из замка, открыв дверь, выходящую в сад, при помощи подобранного ключа. Несмотря на сильный дождь, они успели добраться до маленькой деревушки в округе Бамберга на расстоянии полуверсты от Эрлангена, На маркграфине была лишь нижняя юбка и ночная кофта. Там в деревне они нашли 2-х католических священников, которые их обвенчали, после чего они вернулись обратно тем же путем, как и уехали. Свидетелями при венчании был секретарь маркграфини и несколько слуг графа. Новобрачная подарила часть своих драгоценностей мужу, а остальные она заложила, чтобы дать ему денег на дорогу, и он немедленно уехал в Вену. Секретарь маркграфини, знавший, что ему нечего более на нее рассчитывать, донес обо всем моему тестю. Немедленно тот послал барона фон Штейна в Эрланген с целью узнать от нее, как все это случилось. Маркграфиня тотчас во всем созналась. Ее старались убедить, что ее поступок будет иметь ужасные последствия и предлагали расторгнуть этот брак, что легко было сделать, так как священник не имел права ее венчать. Но она ответила, что скорее готова есть один черствый хлеб с водой, но жить со своим возлюбленным, чем обладать всеми сокровищами мира без него. Она хотела покинуть свой замок и поехать к мужу в Вену, но ее кредиторы не выпустили ее; чтобы вырваться из их рук, она отдала им все оставшееся у нее имущество, после чего отправилась в Вену. Там она отреклась от протестантства и перешла в лоно католической церкви. Она живет в Вене в ужаснейшей нищете, презираемая всеми, на те подаяния, которые получает от местной знати. До тех пор, пока у нее оставался хоть один геллер, муж старался угождать ей; чтобы заплатить его долги, она продала все свои платья, а когда она отдала ему последние деньги, он бросил ее. [187]

Начавшийся 1735 год принес мало радости маркграфу; его здоровье все ухудшалось, он не мог даже встать с постели. Тысяча разных причуд приходила ему в голову, он не думал более о смерти и каждый день только и делал, что придумывал новые планы, как бы лучше украсить замок в Гиммельскроне. Он хотел превратить его в роскошную княжескую резиденцию и собирался затратить на постройку 1 000 гульденов. Он накупил много лошадей, заказал разных фасонов экипажи, чтобы, как он выразился, походить на могущественного повелителя, — одним словом, если Бог не поспешил бы убрать его на тот свет, он разорил бы всю страну и довел бы нас до нищенской сумы. Его любовь к m-elle Зоннсфельд все крепла, но она свято исполняла данное мне обещание. Без нее нам пришлось бы скверно, так как он продолжал обращаться с нами, как с собаками. Мы сносили все терпеливо в надежде на скорое избавление.

Однажды, когда мы обедали, нас позвали к маркграфу, так как у него будто бы началась агония. Мы нашли его в кресле в припадке удушья; его пульс был как у умирающего, он лишь взглянул на нас, так как не мог произнести ни слова. Послали за священником; нам показалось, что это было ему неприятно. Но к вечеру мы, к удивлению, узнали, что ему стало лучше. На следующее утро он призвал опять к себе наследного принца и меня; он долго говорил с сыном о том, как он должен управлять страной; мне же он сказал, что всегда любил меня и признавал мои заслуги; он заклинал меня ежедневно напоминать его сыну те основы морали и государственного управления, которые он только что ему изложил. Потом он велел принести в свою комнату мою дочь и блогословил ее. Он обладал таким сильным присутствием духа, что простился также со всеми придворными от первого министра до последнего слуги. Это произвело на меня сильное впечатление, но я не могу скрыть, что во всем было много позы. Из дальнейшего видно, что он не верил, что скоро умрет, и все, что он ни говорил, было лишь из желания устроить зрелище. На следующий день он стал еще слабее и поэтому пригласил наследного принца, чтобы в присутствии членов совета передать ему управление страной; он повелел не беспокоить его более ни по какому делу. Но тут же он раскаялся, что сделал это, и спрашивал каждого из придворных, которые его не покидали, не издал ли его сын какого-нибудь указа, и добавлял: «он [188] наверно блаженствует, что стал, наконец, сам себе владыкой». Ему ответили, что наследный принц поклялся, пока жив его отец, не издавать ни одного указа и не браться ни за одно дело.

Так тянулась болезнь маркграфа вплоть до 16 мая; вдруг вечером нас позвали к нему. Было 9 часов. В передней возле его комнаты мы застали всех придворных за молитвой; издали слышно было хрипение, он испытывал нечеловеческие страдания; к счастью для него все скоро окончилось.

Фон-Фойт немедленно же обратился к новому маркграфу с предложением утвердить новый состав государственного совета, который он наметил. В нерешительности маркграф затруднялся, какой дать ответ, и отведя меня в сторону, спросил, как ему быть. Я сказала ему откровенно, что, по моему мнению, не следует торопиться и, ради приличие, так как не прошло еще и часу по смерти его отца, нельзя спешить с делами; при этом, если отложить решение этого вопроса, то можно, выиграв во времени, хорошенько обдумать, на ком остановить свой выбор, а не полагаться на фон-Фойта. Он послушался моего совета.

Мы облачились в глубокий траур и должны были носить его целый год. В тот же день у меня состоялся прием, и двор выразил нам свои соболезнования. Но, так как весь этот черный маскарад и необходимость хоть как-нибудь соблюсти decorum были слишком тягостны для нас, мы решили поехать на несколько дней в Бранденбург, где целебный источник.

Я сказала маркграфу, что в деле управления нужно всегда помнить слова его отца, который советовал держать министров в ежевых рукавицах, выслушивать их советы, но раньше, чем следовать им, хорошенько взвесить их. После некоторого раздумья он возразил мне: «Что же я могу сделать? Я принужден во всем полагаться на министров, так как ничего не смыслю в делах; я заявил им, что мне хотелось бы взяться сперва за более важные дела, не теряя напрасно времени на мелочи, но они мне ответили, что сразу всего сделать нельзя».

* * *

В этом году поход на Рейн прошел так же, как и прошлогодний: его провели в еде и попойках. 1 200 русских солдат должны были присоединиться к войскам императора ¹², и они проходили неподалеку от нас. Мы решили посмотреть на [189] них и с этой целью выехали рано утром. В полдень мы были в Клостере, где пообедали; здесь именно должна была пройти русская армия. Когда генерал Кейт, начальник находящейся здесь части армии, узнал о нашем приезде, он прислал нам немедленно стражу из легковооруженных пехотинцев. Все они были в сапогах, но в честь нас они надели поверх них гетры. Я никогда в жизни не видела ничего более смешного, чем их одежда, тем более необычайная для моих глаз, что я привыкла к чистоте прусских солдат, всегда нарядных, словно куклы. Генерал отдал им приказ пройти мимо нас в боевом порядке. Все они были низкорослые парни, неказистые на вид, и очень плохо одетые. В честь моего посещения генерал даровал жизнь двум дезертирам, осужденным на казнь через повешение; он приказал привести их ко мне; они бросились на землю и так крепко бились об нее лбами, что если это были бы не русские головы, то наверно они треснули бы. В отряде был и полковой священник; завидя меня, он стал класть земные поклоны и сказал, что очень сожалеет, что забыл принести своих идолов, чтобы оказать мне должные почести. Люди этой нации совсем походят на животных: они пьют из пригоршней, едят ядовитые грибы и траву, и им это нисколько не вредит. Как только они расположились в назначенных для них квартирах, они немедленно полезли на печи, чтобы хорошенько вспотеть, а когда они насквозь промокли, то вышли и бросились в реку; зимой в таких случаях они имеют обыкновение вываляться в снегу. По их уверению это средство помогает от всех болезней и поддерживает здоровье.

* * *

После своего вступления на престол, мой муж увеличил штат моих придворных. В день моего рождения, 3 июля, он преподнес мне дорогие подарки, покрытые драгоценными камнями, увеличил отпускаемые на мои личные нужды средства и подарил мне замок Эрмитаж.

Маркграф и я часто ездили на охоту за оленями на расстоянии часа езды от Байрейта; туда мы брали с собой не всех придворных, а лишь несколько избранных и поэтому великолепно проводили там время. Мы устраивали балы, танцовали по шести часов под ряд в какой-то зале, где не было даже паркета, так что ноги у нас болели.

В 1736 году не произошло ничего особенно выдающегося. Император заключил мир с Францией. В связи с этим по нашим владениям должны были пройти австрийские войска, [190] что причинило большой вред нам и другим имперским князьям, так как нас обязали, вопреки требованиям права и справедливости, кормить эти войска; нечего было поделать, и нам оставалось лишь извлечь и для себя какую-нибудь пользу. Мы устраивали каждый вечер многолюдные собрания; некоторые из австрийских офицеров оказались очень интересными людьми, их жены, с которыми я познакомилась, были также милы. Мы очень веселились, каждый вечер были танцы, и мое здоровье начало улучшаться.

В день рождения маркграфа, 10-го мая, я устроила в большом зале дворца великолепное празднество. По моему приказу там устроили нечто в роде Парнасса; недавно приглашенный мною певец, обладатель красивого голоса, должен был изображать Аполлона, а девять роскошно одетых дам были музами; у подножие Парнасса устроена была переносная эстрада, Аполлон спел кантату в честь сегодняшного дня и повелел музам сойти с горы; они немедленно сошли вниз и исполнили на эстраде изящный балет. Вблизи находился роскошно сервированный на 150 персон стол. Весь зал был декорирован различными девизами и зеленью; все гости были одеты языческими богами. Я не видала ничего более красивого, чем этот праздник! И все приглашенные были от него в восхищении.

16 июля отпраздновали мои именины. В огромном парке, прилегающем ко дворцу, устроили гулянье. Весь парк был освещен лампионами; в самой середине его воздвигли временный театр, при чем кулисами служили огромные липовые деревья. В их чаще вдруг появилась Диана, окруженная нимфами; ими была исполнена пастораль; неподалеку от театра был выстроен специальный зал для танцев; он был снаружи так ярко освещен, что походил на огненный шар.

На следующий день после этого, праздника мы поехали в Эрмитаж; я дам сейчас полное его описание.

Этот дворец расположен на горе, куда можно взобраться по проезжей дороге и по тропинке, специально устроенной по приказу маркграфа. У входа в него стояла гора Парнасс, но она походила скорей на пещеру, которую поддерживали четыре столба; наверху стоял фонтан в виде мраморной группы из Аполлона, окруженного девятью музами. Вся пещера была так искусно сделана, что ее можно было принять за природную. Крытая галлерея, обвитая зеленью, вела к другой искуственной скале, где в чаще деревьев скрывались шесть фонтанов; под скалой через едва заметную дверь можно было попасть в подземный ход, ведущий в грот, весь выложенный редкими по [191] красоте раковинами; свет в него проникал через купол. Посреди грота был огромный фонтан, по сторонам всюду падали каскады воды, пол был целиком сделан из мрамора. При выходе из грота попадаешь в небольшой двор, окруженный скалами и деревьями, кое-где имеется забор. Посреди двора бил фонтан, и потому здесь всегда было прохладно. За скалами виднеются два флигеля дворца, в каждом из них по четыре кельи, но лучше назвать их квартирами, так как при каждой келье выстроены уборная и спальня. Через двор попадаешь и в самый дворец ¹³; сейчас при входе находится огромный зал, его потолок расписан живописью и позолочен; стены сделаны из байрейтского мрамора серого и розового цвета; пол из мраморных плит всех сортов, какие только водятся в окрестностях. Направо комната, где на стенах изображен эпизод из истории спасения Рима от неприятельского разгрома матронами города. Картина окаймлена широкой полосой голубого цвета; все рельефные украшения стен и потолки частью вызолочены, частью посеребряны; панели сделаны из черного мрамора, остальная часть стен обита желтым бархатом с серебряным фризом. Отсюда можно попасть во флигель, который выстроен по моему приказу; собственно говоря он состоит из одной комнаты, потолок которой куполообразен и весь покрыт позолотой. Стенная живопись представляет историю Хелонида и Клеобронта, всюду деревянная резьба из белого дерева, кое-где позолоченного. Над простенками между окнами и над каминами развешаны зеркала. Обои из синей ткани с продернутыми в ней золотыми нитями и с выбитыми из синелек цветами. Трудно себе представить что-либо более красивое! За этой комнатой идет маленький кабинет, стены которого покрыты японской резьбой, подарок моего брата; она стоила огромных денег и, мне кажется, что ничего подобного нельзя было найти во всей Европе, так, по крайней мере, утверждал мой брат. Потолок, зеркала, мебель в этом кабинете подобраны так, чтобы они по стилю подходили к резьбе. Рядом с кабинетом направо находится зал, где я занимаюсь музыкой. Он весь из белого мрамора с зелеными бархатными медальонами, в каждом из них висит по несколько инструментов, тоже вызолоченных, работы лучших мастеров. Кроме того на стенах висят в роскошных рамках портреты знаменитых красавиц, принадлежащих кисти известных художников. Потолок был белый с золотыми [192] барельефами по краям, при чем все они изображают Орфея со зверями именно в тот момент, когда он усмиряет их игрой на лире. В глубине комнаты стояло мое пианино и лежали разные музыкальные инструменты. За этой залой расположен мой рабочий кабинет; стены его покрыты коричневым лаком, сверх которого нарисованы миниатюрные букеты цветов; здесь именно я пишу эти мемуары и по целым часам отдаюсь моим мечтам. Из музыкальной залы через противоположную дверь можно попасть в мою уборную, очень скромно обставленную, а отсюда в спальню с кроватью, покрытой голубым бархатным одеялом; обои тут из бархата такого же цвета с тиснеными полосками. Рядом находится моя гардеробная, что очень удобно. Комнаты маркграфа расположены в таком же порядке, как и мои, но их убранство совсем иное. В первой комнате стоит мебель, покрытая лаком моего изобретения; на стенах красивая живопись, копия Лебрэновской серии картин, представляющей всю историю Александра Македонского. На потолке изображен тот момент, когда Александр собирается воскурить фимиам на алтаре, и Аристотель упрекает его за то, что он рассыпал его слишком щедро. Следующая комната отделана темнокоричневым деревом. Все барельефы изображают разные оружия, какие только можно встретить у разных народов мира. На потолке нарисована встреча Артаксеркса с Фемистоклом; вместо обоев на стенах изображена вся история Фемистокла. В кабинете, который находится тут же рядом, висят красивые картины, всюду резьба из черного дерева, позолота, а на потолке изображен эпизод с Муцием Сцеволой. Далее идет комната, вся уставленная венским фарфором; весь потолок занимает картина, изображающая защиту Фермопил Леонидом. Наверно, многие удивятся, почему я для живописи на потолках выбрала именно эти исторические сюжеты. Дело в том, что я люблю все, что относится к области чистого спекулятивного мышления, а все эти исторические события, на которых я остановила свой выбор, явили миру пример самой высокой добродетели; может быть, лучше было, следуя моде, изобразить их в виде эмблем и аллегорий, но я нашла, что так они будут более пленять взор.

Но вернемся к описанию замка. Извне все здание не имеет никаких архитектурных украшений; оно походит издали на руину и окружено скалами и высокоствольными деревьями; пред главным входом в него разбит небольшой цветник, а сбоку падает водопад, словно прорываясь между скалами, и стекает до самой подошвы горы, где вливается в огромный резервуар. [193] По обеим сторонам водопада идут два ряда огромных липовых деревьев; для более удобного спуска проведена тропинка. По дороге для отдыха имеются две скамьи, возле которых бьют фонтаны, и несколько площадок, покрытых газоном, где можно прилечь. От дома расходятся десять липовых аллей, столь тенистых, что туда никогда не проникал луч солнца. В конце каждой аллеи стоит по маленькому скиту, каждый на свой лад. Мой собственный скит напоминает руины храма, по образцу тех, которые нам достались от древнего Рима. Мой храм посвящен музам; внутри, в первой зале, висят портреты всех знаменитых людей нашего века, между ними: Декарт, Лейбниц, Локк, Ньютон, Бэйль, Вольтер, Мопертюи и другие. Рядом с этим кругленьким маленьким залом расположены две комнатки и кухонька, которую я уставила старинным фарфором. По выходе из комнаток попадаешь в сад, у входа в который стоят руины портика. Если пойти дальше, то глаз замечает еще одно здание, а именно открытую сцену, где ставились оперные представления. У подножия горы протекает река; куда ни взглянешь, всюду прекрасные виды, и можно совершать интересные прогулки ¹⁴.

* * *

Ландграф Дармштдтский пригласил нас к себе. Мне всегда хотелось познакомиться с этим князем, который слыл хорошо воспитанным человеком, любителем роскоши и блеска. Теперь ему было уже 80 лет, но если не принять в расчет его седые волосы, то ему можно было по виду дать не более 50 лет. У него был рак на губе, и было противно смотреть на него, так как это его сильно безобразило. Рассказывают, что в молодости он был очень умен, но с годами поглупел; он много увлекался женщинами, но к старости его галантность перешла в грязный разврат. Неудачные поиски философского камня, которыми он к несчастью увлекался, разорили его страну, а она и без того находилась в ужасном запущении. Он дурно обращался со своим сыном, лишая его всякой самостоятельности, словно тот был младенец, а ведь ему уже минуло 49 лет.

* * *

Герцогиня Вюртембергская приехала к нам в гости; в Берлине порешили, что моя дочь и ее сын, когда подрастут, [194] вступят между собою в брак, и было условлено, что свадьба состоится лишь в том случае, если обе заинтересованные стороны дадут свое согласие. И вот в виду будущего союза наших детей, но без всякой охоты, я должна была поближе познакомиться с герцогиней; я говорю, что делала это без всякой охоты, так как слыхала много дурного про эту женщину, которую называли не иначе, как современная Лаиса. Она оказалась болтливой и, как собеседница, подчас занятной, но видно ее ум склонен только к низменным интересам; сначала она даже забавляла меня, но в конце-концов она надоедала. Она была безгранично и беспрестанно весела, но все ее таланты были направлены лишь на то, чтобы нравиться мужчинам: это было ее единственною целью. Поддразнивание, ребяческие выходки, нежные взгляды — словом весь арсенал кокетства был всегда в ее распоряжении. Обе M-elles Марвиц вбили себе в голову, что поведение герцогини является образцом хорошего французского тона, и чтобы не отстать от моды, они стали подражать ей во всем. Старшая Марвиц, которая все более и более завладевала маркграфом, уговорила его переменить весь склад жизни при дворе. Не прошло и двух недель, как все изменилось до неузнаваемости. По целым дням они то и дело что боролись друг с другом, перебрасывались салфетками, бегали по комнатам, словно дикие лошади, и распевали самые неприличные французские шансонетки. Я далека от мысли, что так ведут себя настоящие французские дамы, и потому уверена, что если б в те дни к нам приехал какой-нибудь француз, он подумал бы, что попал в общество оперных артисток или каких-то цирковых акробатов. Все мои старания обуздать воцарившуюся распущенность были тщетны; моя гофмейстерина призывала гром и молнию на головы своих племянниц, но они даже не удостоивали ее вниманием и поворачивали ей спины.

Когда, наконец, герцогиня уехала, я подумала, что теперь удастся вернуться к старым порядкам; но вскоре мне пришлось убедиться, что зло пустило глубокие корни. М-elle Марвиц старалась усыпить мою подозрительность, но, с другой стороны, она решила использовать любовь маркграфа к ней и заставляла его плясать по своей дудке. Ей удалось втереться в мое доверие, и, действительно, она и маркграф вели себя так, что не возбудили во мне ни малейшего подозрения ¹⁵.

Пер. С. Клейнер.

Комментарии

1. См. «Гол. Мин.» № 6.

2. В связи с проектом брака Фридриха, наследника прусского престола, с принцессой Брауншвейгской, племянницей императрицы Марии-Терезии, австрийский посол, граф Секендорф, старался привлечь Вильгельмину на сторону Австрии.

3. Марии-Терезии.

4. Здесь непереводимая игра слова: Pinsel по-немецки значит и простофиля, и щетка.

5. У Фридриха-Вильгельма I было шесть дочерей (помимо 8 сыновей); он был недоволен этим, но утешал себя, говоря: «еслиб не было принцесс, то откуда брались бы потом принцы!».

6. Сестра мужа Вильгельмины.

7. Невеста наследного принца Фридриха.

8. Фрейлина Вильгельмины, которая причинила ей много горя, благодаря своему роману с маркграфом Фридрихом, мужем Вильгельмины.

9. Жене короля польского Августа.

10. Флора Зоннсфельд была сестра гофмейстерши Вильгельмины.

11. Брата маркграфа Фридриха, мужа Вильгельмины.

12. Россия послала императору вспомогательные войска под условием оказать ей помощь в предстоящей войне с Турцией.

13. Дворец и фонтаны существуют и поныне и доступны для осмотра в определенные дни за входную плату.

14. Все эти грандиозные и оригинальные постройки и все убранство дворца стоили огромных денег, но маркграфиня Вильгельмина в своем пристрастии к безумной роскоши не останавливалась ни перед чем и привела Байрейтское маркграфство к полному разорению.

15. На этом рукопись мемуаров кончается.

(пер. Клейнер С.)
Текст воспроизведен по изданию: Мемуары маркграфини Байрейтской // Голос минувшего, № 7. 1914