Генрих Сузо

ГЕНРИХ СУЗО

ЖИЗНЬ СУЗО

DER SUSE

(избранные главы)

(Перевод выполнен по изданию: Heinrich Seuse. Seuse Leben // Heirich Seuse. Deutsche Schriften/ Hrsg. Von K. Bihlmeyer. Stuttgart, 1907, reprt. Frankfurt)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Отсюда начинается первая часть жизнеописания брата-проповедника именем Сузо.

В немецких странах жил один брат-проповедник. По рождению он был шваб. Да пребудет имя его в книге жизни! Более всего он желал бы стать Служителем извечной Премудрости и так и называться. Он познакомился с благородной просвещенной женщиной (его же ордена) (Элизабет Штагель, духовная дочь Сузо, монахиня женского доминиканского монастыря Тосс), которой на этом свете часто выпадало горе и много страданий. Она попросила его рассказать ей о горестях по опыту его собственной жизни, из чего ее терпеливое сердце могло бы черпать силы; и просьбу эту она повторяла снова и снова. Когда он ее навещал, она, благодаря доверительным расспросам, узнавала от него, как он начинал свою духовную жизнь и как в ней продвигался, а также то одно, то другое об упражнениях, которые он практиковал, и о тяготах, которые он претерпевал. И говорил он ей об этом с благочестивым доверием. То, что она так узнала — в утешение и руководство — все она записала в помощь себе и другим. Но делала она это тайно, так что он ничего об этом не знал. Когда же он потом каким-то образом узнал об этом духовном воровстве, то попенял ей и велел все вернуть ему. Полученное он сжег. Когда же она стала отдавать ему остальное, и он захотел поступить с ним так же, то было ему небесное знамение, которое воспрепятствовало этому. И таким образом последующее сохранилось — в том виде, как записала его та женщина [310] собственной рукой. Немногое после ее смерти было добавлено к этому хорошему поучению им самим.

Духовная жизнь Служителя берет свое начало на восемнадцатом году его жизни. Хотя к тому времени он уже пять лет носил одежду своего ордена, но дух его оставался рассеянным. Если Бог, так думалось ему, оберегает его хотя бы от больших бед, которые могли бы помешать его призванию, то, верно, все у него будет не так уж плохо. Однако же был он при этом — как, не знаю — храним Богом; он чувствовал в себе неудовлетворенность, к каким бы вожделенным вещам он ни обращался; все ему казалось, что нечто иное могло бы принести мир его неспокойном сердцу, и его беспокойство приносило ему страдание.

И хотя он все время старался внутренне противостоять этому, ему не удавалось помочь себе, покуда милостивый Бог не освободил его внезапным поворотом. Жившие рядом с ним удивлялись быстрой перемене, произошедшей с ним; одни говорили одно, другие — другое. Но что с ним произошло, не понимал никто; мистическим, лучезарным образом Бог приблизил его, и это способствовало внезапному уходу его от всего внешнего.

Первая глава

О ПЕРВЫХ СРАЖЕНИЯХ НОВИЧКА

Когда была ему дарована эта помощь от Бога, то вскорости он испытал на себе многие искушения, которыми хотел совратить его враг спасения. И было это так: внутреннее стремление, которое было ему даровано от Бога, требовало от него мучительного ухода от всего, что могло бы стать ему помехой. Но такому уходу противостояло искушение и нашептывало: «Поразмысли-ка получше, легко начать, трудно выполнить». Внутренний голос указывал ему на силу и помощь Божию. Противоположный голос намекал: хоть и нет сомнения, что Бог все может, но кто знает, захочет ли Он. Однако из этого явилось ему непреложное знание: разве всемилостивый Бог дружеским ободрением из Своих уст не предрек помощь всем тем, кто начнет с Его именем. Дабы снискал он себе милость победой в этом споре, предстала пред ним попытка нечистого в образе его друга, который так его увещевал: «Может быть, и хорошо, что ты хлопочешь о совершенствовании, только [311] не переусердствуй в этом, усердствуй в меру, чтобы ты мог достичь этого. Ешь и пей хорошенько, получше заботься о себе и при том остерегайся грехов. Пусть внутри в тебе все будет так хорошо, как ты хочешь, но снаружи — все в меру, чтобы люди не приходили в ужас. Или, как люди говорят, сердцу хорошо — все хорошо. Ты можешь веселиться с другими, и все же быть хорошим человеком, другие тоже хотят очутиться на небесах, но, однако же, не ведут столь строгую жизнь». Такие и подобные слова изрядно искушали Служителя. Но вечная Премудрость в нем отринула эти приводящие в заблуждение речи следующим рассуждением: «Кто угря, эту скользкую рыбу, пожелает схватить за хвост, а святую жизнь начать с лености, будет дважды обманут, ибо то, что, как он полагал, было его, отойдет от него. Но тот, кто намерен победить уступчивостью избалованную и упрямую плоть, должен хорошо поразмыслить. Кто хочет обладать миром, но, однако же, всецело служить Господу, стремится к невозможному и извращает само учение Божие. Потому, если ты хочешь уступить себе, то полностью откажись от своего намерения». Как долго продолжалась в нем эта борьба, я не могу сказать; наконец, укрепился он сердцем и со всей силой отвратился от внешних вещей.

Его неясное беспокойство весьма быстро улеглось, когда он удалился от легкомысленного общества. Иногда одолевала его природа, дабы сходил он туда, чтобы облегчить свое сердце; но чаще всего шел он туда с радостью, а возвращался в печали, ибо речи, которые они вели, и их обращение были ему отвратительны, а его — были им невыносимы. Когда он иногда приходил к ним, они пытались воздействовать на него своими словами: что, спрашивал один, получил ты за твое особенное поведение? Другой говорил: жить, как все — вот самое верное. Третий: добром это не кончится. И так каждый знал, что сказать. Он же молчал, как немой, и только думал про себя: помоги, милосердный Боже! Тут есть лишь одно спасение — бежать! Если ты не послушаешься их слов, они могут не пощадить. Но одно особенно задевало его: не было у него никого, кому он мог бы излить свою боль, кто в той же мере искал бы то же самое, кто был бы призван так же, как и он. Так жил он, лишенный помощи и любви, с большим самообладанием воздерживаясь от общения, покуда не был ему дарован знак великой божественной милости. [312]

Вторая глава

КАК БЫЛО ЕМУ ДАРОВАНО ВИДЕНИЕ СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННОГО

Когда он был еще новичком, случилось однажды, что на день св. Агнессы, после обеда братии, пошел он на хоры. Там он был один; он стоял на нижних стульях с правой стороны. В это время он почувствовал себя особенно сдавленным тяжкой тоской, овладевшей им. И пока он так стоял, лишенный утешения, и никого не было поблизости, восхитилась душа его, то ли в теле, то ли вовне его, этого он не знал (Ср.: 2 Кор 12, 2). Что он тогда видел и слышал, не передать словами. У этого не было ни формы, ни определенного образа и, однако же, были все формы и образы преисполненного радостью восторга. Сердце Служителя устремилось за ним и в то же время успокоилось, ум его был радостен и растроган. Желания отпали от него, страсти исчезли; он лишь неотрывно глядел в светлое сияние, забыв и себя, и все вокруг. Был ли это день или ночь, он не знал. Это был внезапный прорыв — от любвеобильности вечной жизни к его восприятию — неподвижный и покойный. Когда он снова пришел в себя, то сказал: «Если это не Царствие Небесное, то не знаю, что же есть Царствие Небесное. Ибо вся печаль, какую можно выразить словами, утолена радостью у тех, кто будет обладать им вечно, и задешево его не заслужить». Эта невероятной силы оторванность длилась, может быть, час, а может быть, лишь половину. Оставалась ли душа в теле, или была от него отделена, он не знал. Когда он снова пришел в себя, то почувствовал себя как человек, пришедший из другого мира. Его тело на краткий миг испытало такую боль, что он подумал: ни один человек не знал подобной, разве что в смертный час, и столь же быстро эта боль прошла. С тяжелым стоном, против воли, он опустился на пол, пока силы возвращались к нему, с ним было, как с человеком, потерявшим в обмороке все чувства. В нем все кричало, и в глубине своей он простонал и сказал: «О, Боже, где я был, где я теперь?» и «О, благодать, этот миг навсегда останется в моей памяти». Он снова вышел, и никто не видел или не замечал чего-либо по его виду. Но душа и разум были изнутри полны небесного изумления, небесное сияние приходило и шло в глубочайшие [313] бездны его души, и с ним было, как — я не знаю, как — как с человеком, летающим в облаках. Силы его души были пронизаны нежным небесным ароматом, как будто из коробочки высыпали благовоние (В оригинале слово «latwerge», название благовония, еще существующее в устной народной речи), а она все еще хранит приятный запах. Этот аромат сопровождал его долгое время и создавал у него небесное влечение к Богу.

Третья глава

КАК ОН В САМОЙ СОКРОВЕННОЙ ГЛУБИНЕ СОЕДИНЯЛСЯ С ВЕЧНОЙ ПРЕМУДРОСТЬЮ

Долгое время после этого его жизнь — при внутреннем тщании и неотступном рвении — была направлена на постоянное присутствие Божие в нем в полном любви соединении с вечной Премудростью. Как это началось, можно прочесть в его «Книжке вечной Премудрости» на немецком и в «Horologium Sapientiae» на латыни — обе эти книжечки через него сотворил Бог. С юности у него было жаждущее любви сердце, теперь же вечная Премудрость Священного Писания представилась ему столь же достойной любви, как прекрасная возлюбленная, которая красиво наряжается, чтобы всем понравиться; она говорит ласково, будто госпожа, которая желает склонить к себе все сердца. Временами она также говорит, сколь фальшивы другие возлюбленные, сколь достойна любви и постоянна она в сравнении с ними. Этим был увлечен его юношеский ум (Обычное монастырское чтение во время трапезы — пять книг Ветхого Завета под общим названием «Книги Премудрости»: Притчи Соломона, Песня Песней Соломона, Книга Екклезиаста, Книга Премудрости Соломона, Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова). С ним случилось, как с дикими зверями в лесу, коих пантера приманивает приятным запахом, который от нее исходит (Подобные свойства пантер упоминались еще Аристотелем). Такое приманивание ощущал он от нее весьма часто и, исполненный любви, тянулся к ее духовной любви, особенно в книгах Священного Писания, которые зовутся Книги Премудрости. Если за трапезой читали из них, и он внимал столь [314] задушевным словам любви, ему становилось радостно на сердце. Но потом он снова чувствовал себя беспомощным и думал в своем любящем уме: «Воистину, ты должен попытать свое счастье, даже если благородная госпожа, о которой я слышал столь прекрасные вещи, и не станет твоей любовью, то все же не может твое юное неокрепшее сердце долго время оставаться без свойственной ему любви». Он часто искал ее, преисполненный любовью, вспоминал о ней; его сердце и его разум очень ее любили.

Однажды утром, когда он снова сидел за трапезой, он услышал, как она говорит мудрыми словами Соломона (Ср.: Притч 4, 1-2): «Послушай, сын мой, доброго совета отца твоего! Если ты ищешь общения в благородной любви, возьми себе в нежные возлюбленные прекрасную мудрость, ибо тем, кто ее выбирает, она дает молодость и власть, благородный ум и богатство, честь и победу, большое могущество и долгую славу. Она делает его любимым, учит его нравственности, дает ему почет перед людьми, славу в народах; заставляет его любить Бога, а также и людей. Премудрость (Божия) создала царство Земное, укрепила Небесное и подперла бездну. Кто ею владеет, шагает уверенно, спит спокойно (Ср.: Притч 3, 24) и живет беззаботно». Когда он услышал эти прекрасные слова, то подумал в своем взыскующем сердце: «О, какая это любовь! Если бы ты могла стать моей, какой правильный был бы совет!». Однако смутные образы его воображения призывали его поразмыслить: «Полюблю ли я то, что никогда не видел, о чем не знаю, что это такое? Лучше пригоршня добра, чем полный дом надежд. Кто высоко строит и знатно живет, тому, бывает, встречается и нужда. Эта благородная госпожа была бы весьма любима, позволь она своим слугам хорошо и ревностно заботиться и о своих телах тоже». Но тут она говорит: «Дорогие яства, крепкие вина, долгий сон — кто заботится о них, тот не дерзнет завоевать любовь мудрости». Долго ли стоял Служитель перед столь трудным выбором? Но вспомнилась ему божественная мысль: «По старинному закону, любви сопутствует страданье. Еще не бывало ни жениха, который бы не страдал, ни любящего, не мучимого болью. Не напрасно говорят, что у того, кто столь высоко целится, случаются и промахи. Подумай же обо всех несчастьях, о бедах, которые приходится терпеть [315] влюбленным на этом свете, хотят они того или нет». После этого и подобных внушений он почувствовал себя достаточно крепким и сильным, чтобы добиться достижения цели. Подобное случалось с ним часто: то он исполнялся добрыми намерениями, то позволял своему сердцу отдаться преходящей симпатии. И вот, покуда он так искал и здесь, и там, то всегда находил что-то не подходящее для того, чтобы полностью обратить его сердце; так он и разрывался между тем и этим.

Как-то за трапезой читали слова Премудрости, которыми его сердце было тронуто до самой глубины. Она говорила: «Подобно красоте цветущего розового куста и тонкому аромату ладана, непрерывно истекающему, и благовонию несмешанного бальзама, я есть цветущая любовь, которая не вызывает досады, не придает горечи неисчерпаемой, исполненной любви благодати. Все другие возлюбленные говорят сладко, а платят горько, сердца их — силки смерти, руки их — железные оковы, слова их — сладкий яд, беседа с ними — оскорбление». Тогда он подумал про себя: «Как же это верно!». И сказал себе без колебаний: «Воистину, так и будет правильно. Она станет моей любовью, а я — ее служителем!». Ион подумал: «О, Господи, если бы я мог разок увидеть свою любовь и сказать ей хоть слово. Ах, как же может выглядеть то, что скрывает в себе, столь много благостных свойств? Бог это или человек, мужчина или женщина, озарение или наука, или нечто иное?». И в той мере, в какой он мог сотворить себе ее образ своими внутренними глазами, (пользуясь) просвещающими словами Писания, она явилась ему следующим образом: она витала высоко над ним на троне из облаков, сияя, как утренняя звезда, блестя, как ослепительное солнце; венцом ей была вечность, одеянием — блаженство, слово ее — умиление, объятие ее — утоление всех желаний. Она была и далеко, и близко, высоко и низко, явна и сокровенна. С ней можно было общаться, но постичь ее не мог никто. Она превосходила высочайшую высоту небес и касалась глубочайшей бездны Божьей, она царственно простиралась от края до края, все устрояя во благе. Он подумал, что видит пред собой прекрасную благородную деву, но вдруг увидел гордого юношу; по виду она была то мудрая учительница, то прекрасная возлюбленная. Исполненная доброты, склонилась она к нему, дружески приветствовала его и с любовью ему сказала: «Дитя мое, дай мне свое сердце!». Он склонился к ее ногам и смиренно [316] благодарил ее. Это было даровано ему тогда, и большего не могло ему быть.

Впоследствии, если он когда-либо мыслями был возле своей возлюбленной, один сокровенный вопрос возникал в его жаждущем любви сердце, и был он таков: «О, сердце мое, посмотри, откуда приходит всякая любовь, всякое благорасположение? Откуда красота и приятность, сердечная склонность и влюбленность? Разве не из неиссякаемого источника чистой божественности? Полно ж тебе, мое сердце, мой разум и мое стремление! Вперед, в бездонную пропасть всех любимых вещей! Кто сможет мне в этом помешать? Ах, еще сегодня я смогу обнять тебя пылкой страстью своего сердца!». И тогда в его душу полился — не знаю, как — источник всего благого, в котором он духовно познавал все, что прекрасно, любимо и достойно желания, и все это непостижимым образом.

Такое переживание стало ему привычным; когда он слышал, как говорят или поют псалмы, то сердце и разум его внезапно, в одно мгновение, отрывались от всего внешнего, и уходили в его любимейшую любовь, источник всякой радости. Как часто заключал он в объятия свою прекрасную возлюбленную — с изливающими любовь глазами, с широко распахнутым, неисчерпаемым сердцем — и прижимал к переполненному любовью сердцу, он не мог сказать. С ним было так же, как если бы кормящая своего младенца мать, обняв его, держала на коленях; так же, как тот движением головки и своего маленького тельца устремляется к ласковой матери и улыбкой выражает свою радость, так и его сердце, пронизанное сочувствием, очень часто устремлялось к желанному присутствию вечной Премудрости. И ему приходила мысль; «О, Господи, будь я супругом царицы, как гордилось бы мое сердце; но сейчас ты — царица моего сердца и подательница всяческих милостей. В тебе я столь богат и могуществен, сколь только пожелаю; теперь мне не надобно ничего из всех земных благ». От таких мыслей просветлялось его лицо, его глаза светились благодатью, его сердце ликовало, и все внутри него пело: «Превыше всякого счастья, превыше всякой красоты есть ты — счастье и красота моей души, ибо с тобой приходит счастье, и всякое благо приемлю я в тебе и с тобой!» (Ср.: Прем 7, 10 и далее). [317]

Четвертая глава

КАК ОН НАЧЕРТАЛ НА СЕРДЦЕ СВОЕМ ДОРОГОЕ ИИСУСОВО ИМЯ

К этому времени в его душе поселилась столь пламенная мысль, что его сердце жарко вскипало в страстной божественной любви. Когда однажды это снова нашло на него и воспламенило его сердце в божественной любви, он пошел в укромное место своей кельи, погрузился в исполненное любви созерцание и проговорил: «О, возлюбленный Боже, если бы я мог придумать знак, неисчезающую примету нашей взаимной любви, того, что Ты — вечная приязнь моего, а я — Твоего сердца, свидетельство, которое никогда бы не сгинуло в забвенье!». В требовательной решимости сдвинул он свое оплечье, освободил грудь, взял в руку грифель для письма, нацелился на место, где билось его сердце, и проговорил: «Боже крепкий, дай мне силу и крепость выполнить мое желание, ибо сегодня Ты будешь запечатлен в глубине моего сердца». И он начал, держа руку в плоти своего тела поверх сердца, водить им туда-сюда, вверх-вниз, покуда не нарисовал имя ИХС прямо на своем сердце. От острых порезов из его тела быстро потекла кровь. Так радостен благодаря его огненной любви был ему этот вид, что он мало обращал внимания на боль. Когда он сделал это, то раненый и окровавленный, как был, вышел из своей кельи в придел, преклонил колени перед распятием и проговорил: «Господи, Ты — единственная любовь моя и моего сердца, воззри на великую страсть моего сердца, не смог и не сумел я еще глубже запечатлеть тебя в своем сердце; о, Господи, доверши это Ты, прошу Тебя, и запечатлей Себя еще глубже в глубине моего сердца, изобрази Свое святое имя во мне так прочно, чтобы Ты никогда не ушел из моего сердца». Очень долго, не знаю, сколько, оставалась на его груди рана, потом она зажила. Имя ИХС оставалось на его сердце, как он возжелал. Буквы имели ширину вылущенных соломинок и высоту сустава на мизинце. (Имя Господне носил он на своем сердце до самой смерти.) По мере того как билось сердце, шевелилось вместе с ним и имя. Покуда рана была свежей, его было очень хорошо видно. Однако же оно оставалось его тайной: никогда его не видел никто другой, лишь одному другу показал он его в благочестивом доверии. Если встречалось ему позже что-то [318] неприятное, он смотрел на милый знак, и отвратительность теряла значение. Преданная любви, говорила его душа такие слова: «Господи, посмотри, те, кто любит этот мир, приказывают вышить имена своих возлюбленных на своей одежде; таким же образом и я Тебя, любовь моя, запечатлел в крови своего сердца». Однажды, когда он после полуночницы пришел с молитвы, вошел он в свою келью, сел в свой стул и положил себе Патерик как сундучок под голову. После этого он погрузился в сон, и ему привиделось, как из его сердца струится свет; он посмотрел и увидел на своем сердце золотой крест, украшенный драгоценными камнями искусной работы; все они красиво светились. Тогда взял Слуга свою рясу и накрыл ею то место; он хотел прикрыть сверкающий блеск, чтобы никто его не видел. Но всепроникающий свет был столь прекрасен, что мощная красота проникала через покрывало.

Пятая глава

О ПРЕДВЕСТНИКАХ БОЖЕСТВЕННОГО УТЕШЕНИЯ, КОТОРЫМИ БОГ ПРИВЛЕКАЕТ К СЕБЕ НОВИЧКОВ

Когда он после полуночницы пошел, как было у него заведено, к себе в часовню, и там опустился на свой стул, чтобы предаться краткому отдыху, — отдых длился только пока стража не оповестит о начале следующего дня — затем он открыл глаза, внезапно упал на колени и приветствовал лучащуюся, сверкающую утреннюю звезду (Утренняя звезда — Венера), возлюбленную царицу небес, и подумал про себя: как маленькие пташки, которые приветствуют летом светлый день и радостно его начинают, так и он в радостном стремлении приветствует Подательницу света вечного дня. Но проговорил он эти слова не просто внутри себя, а с тихим, нежным звоном в своей душе.

Однажды, примерно в это же время, он сидел на месте своего отдохновения, когда услышал внутри себя, как что-то — он сам не знал, что — так нежно зазвенело, что он был совершенно растроган. Пока всходила утренняя звезда, голос пел чистым мягким звуком: «Звезда морей Мария всходит ныне...». Песня звучала в нем столь сверхъестественным образом, что целиком и [319] полностью захватила все его чувства, и он радостно запел тоже. Когда отзвучала песня ликующего разума, он почувствовал, что необъяснимым образом заключен в объятия, и голос сказал ему: «Чем с большей любовью ты меня обнимаешь и чем более духовно целуешь, тем более любовно и благодатно тебя обнимут в моей вечной чистоте». Когда он отрыл глаза, слезы текли у него по лицу, и он, по своей привычке, приветствовал утреннюю звезду.

Затем, распростершись на полу, он передал второй утренний привет дорогой вечной Премудрости — с величальной молитвой, которую нашел в одной новой книжечке и которая начиналась словами: «Душа моя возжаждала...». Затем, оставаясь в том же положении, он добавил еще третий привет — самому высокому, самому возлюбленному духу среди серафимов, любовный жар которого горячее всего пламенеет к вечной Премудрости, — с просьбой, дабы он так разжег огненный дух его сердца в любви к Богу, чтобы ему самому в нем гореть и зажигать всех людей исполненными любви словами и поучениями. Это была его ежедневная утренняя молитва.

Однажды в канун Великого поста он продлил свою молитву до часа, когда стража прокричала начало нового дня. Тогда он подумал: посижу немного, прежде чем поприветствую светлую утреннюю звезду. Когда чувства его немного успокоились, он услышал высокие голоса ангелов, которые пели прекрасное «Светися, Иерусалим», и это неизмеримо нежно отзывалось в его душе. Стоило ему немного спеть, как душа его так преисполнилась небесным звоном, что его слабое тело не могло более переносить внутреннее движение: глаза распахнулись, сердце выпрыгивало из груди, горячие слезы текли по лицу.

Раз, примерно в то же утреннее время, когда он так же сидел, с ним было словно во сне, будто был он вознесен в другую, неизвестную страну. По правую руку от него, как ему показалось, он узнал в лицо своего доброго ангела. Он поднялся, охватил любимого ангела, обнял его и прижал к себе с такой любовью, с какой только мог, так что они, казалось ему, никогда больше не расстанутся. Тогда он сказал, жалуясь и плача, из глубины своего сердца: «О, ты, мой ангел, посланный мне в утешение и защиту всемилостивым Богом, ради любви, которую ты чувствуешь к Богу, не покидай меня!». Тогда ответил ангел и сказал: «Как же [320] ты смеешь не доверяться Богу? Посмотри, Бог с такой любовью обнимает тебя в Своей вечности, что более Он никогда тебя не отпустит».

В другой раз, ранним утром, когда на него навалилась тяжелая тоска, он зримо увидел себя окруженным толпой ангелов. Тогда он попросил одного из их лучезарных небесных князей, не мог бы он показать ему, как выглядит сокровенная обитель Божия в его душе. Ангел ответил так: «Посмотри радостно в себя и увидишь, сколь ласково обходится милостивый Бог с твоей любящей душой». Быстро взглянул он внутрь себя и увидел, что плоть поверх его сердца прозрачна, как кристалл: в своем сердце увидел он вечную Премудрость, возлюбленную, исполненную покоя, а рядом восседала душа Служителя, полная небесного устремления. Она преданно склонилась в сторону Господа, объятая его рукой и прижатая к Его божественному сердцу, и, возносясь, лежала погруженная в возлюбленные руки Божии. Однажды он ради покаяния возложил на себя новый пояс (Пояс из проволоки с шипами, который надевался на голое тело). Тогда случилось, что в канун Праздника ангелов (День архангела Михаила) явилось ему пение ангельское и приятный небесный звон. От этого стало ему так хорошо на душе, что он забыл все горести; но ангел сказал: «Как ты рад слышать нашу песню вечности, так и мы твою песню о вечной Премудрости». И продолжил: «Это напев, который избранные, полные радости, поют на Страшном Суде, точно зная, что будут причастны непреходящей вечной радости».

После этого, в День ангелов, сам он много часов провел в подобном рассуждении об их (небесной) радости; перед наступлением дня к нему вошел юноша, который держался как небесный посланный Богом горнист, вместе с ним вошли — не знаю, сколько — статные молодые люди, которые держались в точности, как первый, за исключением того, что один из них определенно выделялся, как будто он князь ангелов. Полный самых добрых намерений, он подошел к нему и сказал, что они посланы к нему Богом, чтобы в страданье доставить ему радость; он должен, сказал тот, забыть свое горе, присоединиться к ним и принять участие в их небесном хороводе. Они за руку втянули Слугу в танец, и [321] юноша начал петь радостную песню о Иисусе младенце, которая начиналась словами: «In dulci jubilo...». Стоило Служителю услышать нежно звучащее возлюбленное имя Иисуса, как стало ему так истинно хорошо на сердце и в разуме, как будто он никогда не страдал. Он смотрел, преисполненный радости, как они смело и весело прыгают в хороводе. Запевала знал, как хорошо все устроить: он запевал, а другие за ним; и они пели и танцевали с растроганными от радости сердцами. Юноша не менее трех раз повторил круговую рифму: «Ergo merito...». Этот танец был не от этого мира: он был как небесное излияние и встречная река в неизведанную пропасть божественной сокровенности. Такое и подобное утешение он получал в эти годы весьма часто, и чаще всего тогда, когда его угнетала великая тоска, и ему таким образом становилось легче.

Когда Служитель однажды вошел в алтарь, чтобы совершить святую мессу, ему зримо явилась благочестивая женщина ордена с лицом, совершенно пронизанным великолепием божественной любви; она выглядела, как сошедшая в его душу божественная милость, и он сделался единым с Богом. А позади него к алтарю шествовало множество прелестных ангелов с горящими свечами, следуя один за другим. Они распахивали свои руки и заключали его в объятия, один за другим, с такой любовью, с какой только могли, и прижимали его к своему сердцу. На удивленный вопрос женщины, кто они такие и что это значит, они отвечали: «Мы — ваши собратья, преисполненные хвалы и радости в вечном блаженстве; мы — при вас, и бережем вас во всякое время». Она еще спросила: «О, вы, милые ангелы, что означает, что вы с такой любовью обнимаете Служителя?». «Он», — сказали они, — «любит нас столь сердечно, что многие наши дела мы творим вместе с ним; знайте, что Бог свершает в его душе несказанные чудеса и что ему никогда не будет отказа в том, о чем он истинно попросит».

Шестая глава

О РАЗНЫХ ЛИЦАХ

В то же время стало ему зримо известно о множестве будущих и сокровенных дел, и Бог позволил ему прочувствовать, насколько только возможно, каково это быть на небесах, в преисподней [322] и в чистилище. Ему не было странно, что многие души, которые отошли от этого мира, являлись ему и рассказывали ему, что с ними было, чем они заслужили свое наказание, как можно будет им помочь или какова их жизнь перед Богом. Среди прочих явились ему и блаженный Мастер Экхарт и св. Иоанн по фамилии Футерер из Страсбурга (Член Базельского братства). Мастер сообщил ему, что он живет в великолепном изобилии, в котором его душа полностью погружена в Бога. Тогда попросил его Служитель сказать ему две вещи; во-первых; как обретаются в Боге люди, которые хотели наслаждаться высшей правдой в истинной отрешенности. В ответ ему было сказано, что погружение этих людей в непостижимую бездну Божию невозможно выразить словами. Еще он спросил, какое самое необходимое упражнение существует для человека, который желает достичь наивысшего соединения? На это он получил ответ: «Он должен сам своей собственной сутью погрузиться в глубокую отрешенность и все вещи воспринимать исходящими от Бога, а не от тварей, и терпеливо переносить всех алчных людей».

Другой брат, Иоанн, явившись, также показал ему радостную красоту своей просветленной души. И его тоже он попросил ответить на один вопрос, а именно такой: какие из существующих упражнений человеку труднее всего делать и какие — самые полезные? Тогда ответил тот и сказал: нет ничего мучительней и полезней для людей, чем, отрешившись от всего, в терпении предстать перед Богом, отказываясь от собственной воли и передавая себя Богу и воле Божьей.

Его собственный отец, который вел совершенно светскую жизнь, явился ему после своей смерти и, со страдающим лицом, представил перед его глазами свое страшное наказание в чистилище и поведал ему, чем, прежде всего, он это заслужил и чем, в особенности, он ему может помочь. Это он и сделал. И потом его отец явился ему снова и сказал, что благодаря его помощи он освобожден от наказания. Его благочестивая мать, с сердцем и телом которой Бог творил чудеса при ее жизни, также зримо явилась ему и дала увидеть большую награду, которую она получила от Бога. Подобным его наделили и бесчисленные другие души, и с тех пор он нашел удовольствие в этом и часто получал наглядное утешение такого рода, ставшее для него тогда обычным. [323]

Седьмая глава

КАК ОН ВЕЛ СЕБЯ ВО ВРЕМЯ ТРАПЕЗЫ

Когда приходило время трапезы, он опускался на колени перед вечной Премудростью во внутреннем созерцании своего сердца и с верой просил ее, чтобы она сопроводила его за стол и разделила с ним трапезу, и говорил такие слова: «Возлюбленнейший Иисус Христос, с великим желанием моего сердца приглашаю Тебя и прошу, чтобы так же, как любовно Ты меня питаешь, так и одарил бы Ты меня ныне Своим дорогим присутствием». После, когда он садился за стол, то усаживал дорогого гостя чистой души как свого сотрапезника, смотрел на Него дружески и время от времени склонялся, исполненный почтения, в сторону своего сердца. Блюдо с каждым кушаньем, которое ему предлагали, он поднимал небесному Хозяину, чтобы Тот сказал ему Свое святое благословение, и часто говорил как любящий друг: «Ах, дорогой друг, мой Господин, поешь со мной, угощайся и вкушай со своим рабом». Такие исполненные любви слова говорил он Ему.

Если ему хотелось пить, он поднимал чашу и подносил прежде Ему, чтобы Он попил. За столом пил он обычно пять глотков и делал это (одновременно) из пяти ран своего возлюбленного Господа; но так как из божественной раны Христовой сбоку текла вода и кровь, то он удваивал эти глотки: первый и последний врал себе, склоняясь перед самым любящим сердцем, какое когда-либо может родить земля, и перед пламеннейшей любовью высшего из серафимов, чтобы было его сердце всецело причастно любви того. Если пища была ему не полезна, то он просил своего гостя, чтобы Тот окунул ее в кровь своего милостивого сердца, веря, что так она ему не может навредить.

У него была страсть к фруктам. Бог не хотел ему потакать. Зримо явился ему образ, предложил яблоко и сказал: «Возьми, это то, к чему ты стремишься». Но он ответил: «Нет, все мое стремление направлено на возлюбленную вечную Премудрость». Он подумал, что его желание неправедно, у него слишком большая страсть к фруктам. Поскольку ему было стыдно перед самим собой, то два года после этого он не прикасался к фруктам. Оба эти года ему их очень хотелось. На следующий год фрукты не уродились, и братии не удалось ничего раздобыть. Когда при [324] сохранившемся внутреннем желании он сумел преодолеть себя настолько, что за столом уже не хотел ничего из предложенных фруктов, он попросил Бога, что, ежели будет ему дано по Его воле вкушать фрукты, то пусть и братия получит их тоже. И так и случилось. Назавтра пришел незнакомец и принес братии изрядную долю новых монет (Имеются в виду пфеннинги), но пожелал, чтобы они их никому не передавали, а купили бы на всю сумму яблок. И так вышло, что они надолго были обеспечены ими, а он, исполненный благодарности, начал снова есть фрукты. Большое яблоко он делил на четыре части: три из них он ел во имя святой Троицы, а четвертую — с любовью, с какой небесная мать дает вкусить яблочко нежному младенцу Иисусу. Эту часть он ел нечищеной, как это делают маленькие дети. Начиная с сочельника и неопределенное время после него, он не ел четвертую часть; в своих мыслях отдавая ее дорогой матери (Господа), чтобы она дала ее милому сыночку; по такой причине хотелось ему от нее отказаться. Если порой он ел или пил слишком быстро, то ему становилось стыдно перед своим благородным сотрапезником, и если за столом он не соблюдал одного из этих правил, то сам на себя накладывал за это епитимью.

(Однажды пришел добрый человек из другого города и сказал, что Бог зримо говорил ему: «Если хочешь научиться, как вести себя за трапезой, то отправляйся к Моему Служителю, и пусть он поделится с тобой своим искусством»).

Восьмая глава

КАК ОН ОТМЕЧАЛ НАЧАЛО НОВОГО ГОДА

В Швабии, на его родине, в некоторых местечках есть традиция, что в новогоднюю ночь глуповатые молодые люди ходят через селение и просят (своих девушек) о любовном подарке. Они поют песни, читают красивые стихи и начинают так мило, как только могут, просить, чтобы их девушки дали им венок. Этот обычай вспомнился его любящему юному сердцу тотчас, как он об этом услышал. И он обратился в ту же ночь к своей вечной любви с просьбой о веночке. Перед рассветом он направился к образу, на котором была изображена Пречистая Мать — как она прижимает [325] к своему сердцу дорогое дитя, прекрасную вечную Премудрость. Там он опустился на колени и в тихой, мягкой гармонии своей души начал петь секвенцу Божьей матери, дабы позволила она ему получить веночек от ее любимого дитяти; и так как у него не выходило, чтобы она ему в этом помогла, ему стало грустно на душе, и это заставило его плакать, так что горячие слезы потекли по его лицу. Закончив свою песню, он обратился от всего сердца к возлюбленной Премудрости и склонился перед ней до самых ее ног. Из самой глубины своего сердца он приветствовал ее и восхвалил хвалебными словами ее красоту, ее благородство, ее добродетели, ее изящество, ее свободу при неизменном достоинстве в сравнении со всеми красивыми девушками этого мира. Он делал это песнями, словами, мыслями и стремлениями так хорошо, как только мог. Его желанием было духовно стать предшественником всех любящих и исполненных любви сердец и зачинщиком всех радостных слов, мыслей и всякой мудрости, дабы мог он с любовью вполне восславить Достойную как ее недостойный слуга. И напоследок он сказал: «О, ты, моя любовь, мой радостный пасхальный день, летнее блаженство моего сердца, мой любимый час. Ты — любовь, которую одну любит и желает мое юное сердце, и ради этого я презрел всякую преходящую любовь. Позволь, любовь моего сердца, мне радоваться этому и получить сегодня при тебе веночек. О, милостивое сердце, сделай это по своим небесным добродетелям и своей природной доброте, позволь мне сегодня, к началу этого года, уйти от тебя не пустым. О, почему ты медлишь, милостивая доброта? Вспомни, что один из твоих любимых друзей (Имеется в виду ап. Павел. Ср.: 2 Кор 1, 19) (14) сказал о тебе: в тебе нет «да» и «нет», а всегда «да» и «да». Поэтому, сердечная любовь, скажи сегодня милостивое «да» своему небесному дару; и как мирского влюбленного в его глупости одаривают веночком, так и мне и моей душе сегодня, к началу доброго (нового) года, твоей прекрасной рукой была бы подана особая милость или новый свет, любимая дорогая Премудрость!». Так и подобно вел он себя и никогда не уходил оттуда не услышанным. [326]

Девятая глава

О СЛОВАХ «SURSUM CORDA»

Его спросили, что он имеет в виду, когда во время пения святой мессы, перед ее безмолвной частью, произносит «Sursum corda». Ибо все знают, что эти слова по-немецки значат: «Вперед, все сердца, ввысь, к Богу!». Эти слова исходили из его уст наполненными такой истинной страстью, дабы люди, которые их услышат, обретали в них особое благоговение. С глубочайшим вздохом он так отвечал на этот вопрос: «Когда я пел эти хвалебные слова во время мессы, то разрывались мое сердце и душа в мучительном стремлении и страсти, которые выворачивали мое сердце; ибо три возносящиеся ввысь мысли возникали у меня тогда: порой приходили одна или две, порой все три, и они возносили меня к Богу, а через меня и все твари. Первая (светящая мне в сердце) мысль была такова: я представлял перед своими внутренними очами себя самого со всем, что я есть, с телом, душой и всеми своими силами; вокруг себя я представлял всех тварей, каких только Бог ни создал на небесах, земле и в сфере четырех элементов, каждую со своим именем, будь то птица в воздухе, зверь в лесу, рыба в воде, листья и трава на земле, бесчисленные крупинки песка в море да еще пылинки, сверкающие в солнечных лучах, и все капельки воды, которые выпали когда-либо из тумана, снега и дождя и все продолжают падать; потом я желал, чтобы каждая играла на своей любимой, проникающей ввысь струне, созвучной моему сердцу, и чтобы все они прозвучали новой смелой хвалой Господу от века и до века. Потом обняли бы радостно любящие руки его души всех бесчисленных тварей; и его намерением было заставить всех этому радоваться, подобно тому, как бодрый, веселый запевала требует от хора петь веселее и возносить свои сердца к Богу, ввысь: наверх, сердца!

Вторая мысль была такова, сказал он: я вспомнил свое сердце и сердца всех людей и углубился в созерцание того, какую отраду, какое удовольствие, какой покой и какую любовь вкушают те, кто отдает свои сердца одному лишь Богу, а с другой стороны — беды и страдания, боль и непокой тех, кто следует за преходящими симпатиями; и тогда я воззвал в великой страсти к своему сердцу и всем другим сердцам, где бы и на каком конце света они ни [327] находились: полно вам, пленные сердца, освобождайтесь от оков преходящей любви, оставьте позади смерть и грехи! Вверх, вверх, жирные сердца, поднимайтесь из равнодушия вашей ленивой и нерадивой жизни! Обратитесь всецелым поворотом к возлюбленному Богу: наверх, сердца!

Третьей мыслью был дружеский призыв ко всем добровольно несвободным (ungelassen) (Т.е. не освободившимся от страстей, неотрешенным) людям, которые заблудились в самих себе, так что не могут примкнуть ни к Богу, ни к тварям, ибо их сердце протянуто во времени между тем и этим. Их воззвал я и себя самого смело рискнуть собой и полностью отвернуться от самих себя и всего тварного.

Таковы были его мысли, которые он вкладывал в слова «Наверх, сердца!».

(пер. И. Прохоровой)
Текст воспроизведен по изданию: Генрих Сузо. Жизнь Сузо // Символ. № 51. 2007