ШОМЕТТ ПЬЕР ГАСПАР

МЕМУАРЫ

1792 год.

(Мемуары А. Шометта).

Мемуары знаменитого прокурора революционной парижской коммуны и организатора культа Разума Анаксагора Шомметта переносят нас в драматический период Французской Революции, начавшийся бегством короля в Варен (июнь 1791-го года) и завершившийся вооруженным восстанием 10-го августа (1792-го г.). Это был переходный к демократической диктатуре период, — период начавшейся буржуазной реакции и первых столкновений между добившимся своей конституции «третьим сословием» и «народом», не желавшим видеть в этой конституции осуществление обещанных ему либеральных и эгалитарных начал. Опасаясь дальнейшего развития революции, буржуазия старалась уверить всех, и прежде всею самое себя, что в лице водворенного в Тюильери беглеца страна действительно имеет у себя конституционного монарха, а «народ», ощущавший пока на своей спине тяжесть начавшегося хозяйственного кризиса — безработицу, дороговизну продуктов и пр. — не мог взять в толк преимуществ своего нового звания «пассивных граждан» и по-прежнему ощущал себя не героем, а жертвой. Он по-прежнему был готов сражаться с врагом, все с прежним, очевидно, врагом «аристократом». Доселе враг этот был на виду: Бастилия, дворянские замки, Версальский дворец — было ясно, куда наносить удары. Теперь он спрятался — его приходилось искать: Бастилия разрушена, замки сожжены, Версаль опустел — нужно отыскивать тайных «аристократов», выводить на чистую воду предателей народного дела. Так создалась характерная для эпохи неустойчивость общественного настроения, легкая возбуждаемость народной толпы, недоверие санкюлотов к конституции и конституционным властям. Вообще говоря, буржуазия могла бы и не считаться с этим недоверием; конституция давала в ее руки достаточно средств для «успокоения» недовольства «пассивных граждан» [81] (администрация и военная сила в лице национальной гвардии находились в руках буржуазии), но дело в том, что у нее самой еще не было под ногами солидной почвы: конституционная монархия, в которую она жаждала верить, далеко не была еще фактом, и король, насильственно вырванный из своей стихии, слишком плохо осваивался с новой средой. Усилия буржуазии утвердить в стране «прочный порядок» разбивались о нежелание «ограбленных революцией» классов примириться с создавшимся положением и вступить с победителем в сделку. Дворянско-клерикальная Франция не желала уступать буржуазии «своего» короля, да и сам король не проявлял готовности чему-нибудь «научиться». Положение усложнялось вмешательством иностранных держав. В числе «ограбленных» Революцией оказались германские принцы — владетели феодальных имений вз. Эльзасе; германский (австрийский) император терял в лице старой французской монархии могущественного союзника (сближение Франции с Австрией, начавшееся Ахенским миром, было только что закреплено брачным союзом обеих династий — браком Людовика с Марией-Антуанеттой); агитация французских эмигрантов встречала благоприятную почву в тревожном настроении всех европейских феодалов, опасавшихся за прочность своих наследственных прав. Результатом всего этого явилось вмешательство монархической Европы в пользу «лишенного свободы» Людовика, а вместе с этим и гибель во Франции «конституционных иллюзий». Перед буржуазией вставала дилемма — старая монархия или демократия, а поскольку капитуляция перед только что побежденным врагом была для нее невозможна, ей оставалось одно — побеждая в душе отвращение и страх, опереться на народные массы. Новые радикальные вожди сменили на политической сцене выходцев из привилегированных классов, отчасти сошедших уже в могилу (как Мирабо), отчасти изменивших в решительный момент буржуазии. В числе новых, выдвинутых событиями 1792-го года вождей, был и автор наших мемуаров.

Пьер-Гастор (по революционному календарю — Анаксагор) Шометт родился в Невере в 1763-м году и был сыном простого башмачника. Образование, которое он получил 1 и видный политический пост, на который его выдвинули события 10-го августа, духовно не оторвали его от его среды: он до конца [82] своих дней остался но своему облику типичным «простолюдином» 2. В этом была, вероятно, одна из главных причин его популярности в рабочих кругах. Ему легко было примениться к вкусам своей обычной аудитории — собраний народных обществ, демократических секций и публики трибун парижской коммуны. В силу этой же причины ему не чужда была порой и демагогия, хотя духовная близость к народным массам не позволяла ему итти в этом направлении дальше известных границ. При всех своих личных и общественных недостатках Шометт был однако самым подлинным, инстинктивным, так сказать, демократом: в июне 1791-го года, при нервом известии о бегстве короля он вместе с населением рабочих кварталов поднимает знамя республики, которого боятся еще самые крайние вожди политических партий; в момент всеобщего воинственного возбуждения перед началом «жирондистской» войны (апрель 1792-го года) он предупреждает народ о грозной опасности милитаризма 3; в разгар террора (1793 г.) проповедует уничтожение смертной казни и вопреки кровожадным проектам своего политического руководителя Эбера, вступается за темных вандейских крестьян...

В предисловии к своим мемуарам Шометт высказывает намерение быть беспристрастным летописцем событий. Это совершенно ему не удается. Во всех его оценках, суждениях, характеристиках, в самом выборе фактов, сквозит не объективный рассказчик, а активный и пылкий участник революционной драмы: мысли его не уложились еще в стройный порядок; только что пережитые впечатления не остыли. Но именно в этом заключается интерес его мемуаров. Если бы Шометт не погиб на эшафоте в самый разгар революционных событий (он был казнен с эбертистами в марте 1794 года) и успел литературно отделать свою рукопись, она несомненно потеряла бы в своей исторической ценности: не факты и не личные взгляды Шометта интересны в его мемуарах, а непредумышленная правдивость рассказа, психологическое отражение подлинной, хоти и неполно представленной жизни. Пусть слог мемуаров не обработан и местами напыщен и груб, пусть в рассуждениях автора больше желчи, чем правды, пусть даже с фактической [83] стороны рассказ его не всегда надежен, но он переносит нас в самую гущу тогдашних настроений, дает почувствовать настоящую атмосферу происходившей тогда борьбы. Живо переданы в мемуарах тревожные чувства демократии перед лицом объединившегося против нее внешнего и внутреннего врага, ее растущее недоверие к колеблющимся буржуазным вождям и глубокая духовная отчужденность «народа» не только от старого, феодального мира, но и от верхних «успокоившихся» слоев буржуазии. Чувства эти непосредственно воспринимаются читателем мемуаров, позволяют уловить интимный смысл революционных событий: они теряют, благодаря этому, свой обычный театральный привкус, становятся понятными нам, почти современными.

Нужно, впрочем, сказать, что и чисто фактическая сторона мемуаров не лишена для нас интереса. Ее некоторые детали — напр., описания пребывания в Париже марсельцев (рассказ о их полицейской службе у домов «патриотов»), подробностей подготовки и организации августовского восстания и т. д. — в высшей степени ценны.

Перевод «Мемуаров» сделан нами с издания, выпущенного в 1893 году «Обществом Французской Революции» под редакцией и с примечаниями проф. Олара. Документы, иллюстрирующие рассказ Шометта, но опущенные в его рукописи и в печатном издании (Петиция Парижской Коммуны, манифест герцога Брауншвейгского и т. д.) восстановлены в нашем переводе по «Монитору» 1792 года (Gazette National ou le Moniteur. Reimpression avec les notes, vol. XII et XIII).

Мемуары и все примечания к ним автора переведены нами полностию, с сохранением курсивов. Неоговоренные примечания принадлежат переводчику.

Ив. Херасков.

————

Мемуары Шометта.

Только тот, кто пишет с единственной целью говорить правду и не поддаваться внушениям ни своей фантазии ни своих страстей, имеет право взять в свои руки резец истории и воспроизводить факты, принадлежащие не столько современникам, сколько потомству. Громадная и величественная картина, представляемая революцией 10 августа 1792 года, не нашла еще своего беспристрастного живописца: все сделанные доселе наброски ее проникнуты духом партийности и характерны более для их авторов, чем для революции, которую они должны [84] воспроизводить. Я видел немало произведений этого рода. Они возмутили меня, и я сказал себе: «Почему бы не взяться мне за этот великий сюжет? Почему бы мне, участнику и свидетелю этой революции, не сообщить моим согражданам фактов, виденных и собранных мною, фактов, в которых я участвовал сам?» Так создалось мое решение взять на себя эту в высшей степени трудную, но и в высшей степени благодарную задачу, в убеждении, что в произведениях подобного рода ищут не столько стиля, сколько правды, беспристрастности, отсутствия столь типичной для нашего времени мании, так сказать, перекрашивать людям глаза и прививать косоглазие зорким. Если цель моя окажется недостигнутой, если сил у меня не хватить, пусть зачтется в мою пользу, по крайней мере, желание.

I. Положение Франции в июне 1792 года. 4

Неприсяжные (отказавшиеся от гражданской присяги И. Х.) священники и другие фанатики усиленно разжигали в стране гражданскую войну и внушали народу преступные догматы. Они вносили в семьи раздор, поднимали отца на сына, сына на мать, селение на селение, город на город. Пожар, убийство, яд стали главным орудием их начатых против нации действий. Во Францию то и дело приезжали эмигранты. Они уезжали затем обратно, обильно снабженные деньгами и осыпанные милостями двора, и снова принимались вооружаться, созывать свои батальоны, формировать королевскую гвардию и, под покровительством иностранных держав, устраивать склады провианта и боевых припасов; державы, в свою очередь, составляли союзы и двигали армии к территории Франции. Границы наши оставались незащищенными — открытые, проданные врагу. Большая часть армии была дезорганизована генералом Лафайэтом. На севере он почти что царствовал, и дерзость его доходила до того, что почти все его письма Национальному Собранию носили характер приказов. Город Париж кишел людьми, лишенными нравственности и всякого стыда, сделавшими своим ремеслом предательство и измену. И двор облекал этих людей публичными функциями! Так обстояли наши дела в июне 1792 года.

Напрасно Национальное Собрание вызывало короля на объяснение. Его упорное молчание или коварные и уклончивые объяснения способны были лишь усилить тревогу патриотов, [85] пробуждали предчувствие внезапного удара, способного погубить навсегда и отечество и свободу. Наконец Национальное Собрание не выдержало: при виде опасностей, угрожавших нам со всех сторон, оно решило положить конец злодействам священников и наглости эмигрантов: два декрета, изданные им 5 должны были помешать осуществлению всех этих предприятий, которому уже заранее радовались пильницкие заговорщики 6 и двор. Король отказался санкционировать эти декреты: ему казалось, что почва под его ногами окрепла достаточно, и что настала пора подвергнуть чувства народа решительному испытанию, открыто выступивши на контр-революционный путь. В довершение всего двор назначил в министерство нескольких человек, сумевших создать себе репутацию патриотов 7. Народ верил их патриотизму, так как слава о нем исходила из якобинских кругов, но роялисты всячески преследовали этих людей, — а двор старательно мешал их работе. Министров-патриотов оскорбляли, презирали, и в их лице чувствовал себя оскорбленным безусловно доверявший им в то время народ. С другой стороны, необходимость образования между Парижем и границами Франции военного лагеря делалась все более очевидной, по мере того, как росла опасность неприятельского вторжения, и все более настоятельной по мере того, как королевские генералы рассеивали наши войска и поселяли среди них раздор: если кое-где и были еще сгруппированы более или менее крупные силы, способные оказать неприятелю сопротивление, значение их подрывалось царившим в их среде духом партийности, симпатиями к монархии, а иногда и откровенной враждой к создавшему их народу. Министры-патриоты (как называли их) хотели оправдать свою репутацию и поддержать проект устройства Парижского лагеря. Доселе предмет презрения двора, они сделались для него с этих пор предметом ненависти.

В этот то момент и были пущены в ход знаменитые петиции, покрытые восемью и двадцатью тысячами подписей, протестовавшие против мер, принятых Национальным Собранием, и унижавшие его смесью почтительной формы с проявлениями глупого тщеславия — незрелого плода слишком рано [86] учтенных успехов. Петиции эти, оставившие в душе патриотов глубокий и долгий след раздражения, дышали самой низкой любовью к монархии, полны были самого гнусного пресмыкательства перед личностью короля и имели значение не столько в качестве выражении тех или иных пожеланий со стороны подававших их лиц, сколько в качестве списков рекрутов контр-революционной армии.

Военная дворня короля, составленная по большей части из бывших лейб-гвардейцев, вернувшихся эмигрантов и знаменитых героев 28-го февраля 1791 года, известных под именем рыцарей кинжала 8, возбуждала народ своей наглостью, оскорбляла народное представительство и не стесняясь говорила о готовящемся нападении на свободу. Наблюдательный Комитет (Comite de surveillance) обнаружил замыслы этих лакеев преториума, и компания эта была распущена. Декрет об ее роспуске был утвержден королем, но на другой же день после этого он издал самую оскорбительную для Национального Собрания прокламацию: народные представители осыпались в ней самой отвратительной клеветой, а крайние партизаны деспотизма — члены распущенной гвардии — самой неумеренной лестью. При этом, согласно приему, излюбленному всеми ловкими предателями, выражения в прокламации были подобраны так, что создавалась возможность различных толкований.

Министров, которым доверял народ, сменили люди, погрязшие в пороках и покрытые общественным презрением. Контраст их политики с политикой предшественников, и та неумеренность, с которой они старались выразить свою готовность служить королю, не считаясь с интересами нации, способны были лишь увеличить раздражение патриотов. Плачевно было положение родины, отданной в жертву своим жесточайшим врагам, в то время, как единственная опора ее — Национальное Собрание, лишенное действительной силы и уважения со стороны общества, раздиралось внутренними распрями и среди злобных и мелочных прений роняло свое достоинство [87] перед лицом всей Европы. Двор третировал его самым оскорбительным образом, а оно отвечало на унижения удвоенным пресмыкательством. Ни энергии, ни силы, ни устойчивой воли! 9 А в результате все несчастия наши и перспектива жестоких, пугающих воображение смут. Но все это лишь оживило упавшее временно мужество друзей свободы и вызвало с их стороны демонстрацию (20-е июня), давшую монархии повод для новых предательств, столь откровенных и ужасных на этот раз, что за ними не могло не последовать крушения трона, единственным стражем которого, единственной защитой и единственной опорой оставалось с этого времени преступление!

II. День 20-го июня.

Патриоты любили собираться тогда на террасе фейянов (сев.-западный угол Тюильерийского сада. И. X.). Люди, проникнутые энтузиазмом, возвещали там великие судьбы Франции. Другие, держась ближе к настоящему, разрисовывали в истинных красках Национальное Собрание и двор, наши пограничные армии и армию Парижа. Раздражение увеличивалось изо дня в день, и настроение народных сборищ становилось все более грозным, предвещая бурные политические смуты и столкновения. Генерал Лафайэт от имени своей армии слал Национальному Собранию письмо за письмом. Масса тайных притонов была к услугам консерваторов. Департамент (т.-е. департаментская директория И. X.) Парижа, составленный из бывших крупных дворян и их прихлебателей, муниципалитет, значительная часть мировых судей и (что греха таить) большинство национальной гвардии, включая весь ее генеральные штаб, принадлежали к сторонникам двора, составляли часть его свиты, толпу, кричавшую ура во время его частых в то время прогулок и на спектаклях, устроителя которых с достойной их пошлостью старались польстить королю при помощи разного рода натянутых каламбуров, изрыгавшихся [88] рычащими голосами наемных скоморохов, этих храмов безнравственности и разврата. Лишь одного из министров двор решил сохранить — одного лишь нашел по сердцу; этот последний, при помощи всяких интриг, и вытеснил из министерства своих коллег. Я назову их всех по именам: имя предателя — Дюмурьэ, имена жертв его предательства — Ролан, Клавьэр и Серван 10. А потом тот же Дюмурьэ, пораженный изменившимся к нему отношением друзей свободы, решил, что предавши народ, можно предать и двор: в угоду двору он опрокинул патриотическое, как его называли министерство, в угоду народу надел в якобинском клубе красную шапку Однако из комбинации этой не вышло ничего. Огорченный интригами Лафайэта, испуганный настроением народа и укрепленный в своем решении советами Бриссо, Кондорсэ, Верньо. Гюадэ и Жансоннэ, он подал в отставку, разумеется, заручившись предварительно обещанием со стороны своих советников (они же советники и Лафайэта 11), что они приложат все усилия для того, чтобы приготовить ему блестящую карьеру. Последующие несчастия Франции доказали, что слово свое они сдержали.

В это же приблизительно время Лафайэт написал Национальному Собранию и королю свои знаменитые письма. Он выступил в них не только защитником и советчиком двора, но и руководителем представителей народа, а эти последние безропотно проглотили все, содержавшиеся в письме нравоучения и угрозы. Переписывался он и с Роланом, изгнанным уже тогда из министерства. Переписка была опубликована и [89] окончательно открыла патриотам глаза на людей, старавшихся стать их вождями. Ролан — друг Бриссо, друг Кондорсэ и др., рассуждали теперь патриоты, Кондорсэ же — бывший друг Лафайэта. по собственному Признанию сохранивший к нему свою приязнь. Усиленно расхваливал Лафайэта и Бриссо, а дружеские отношения обоих их с Нарбонном 12 защита, оказанная ими как лично ему, так и разным его проделкам, говорят об их близкой дружбе и с Нарбонном. И наконец Ролан, общий друг их всех, без стеснения переписывается с Лафайэтом. Под влиянием этих размышлений переписка Ролана с Лафайэтом получила в глазах патриотов особенный смысл, а против отставного министра возникли подозрения, от которых ему необходимо было очиститься. С этой целью он и опубликовал после своего выхода из министерства длинное и «прекрасное» письмо к королю, в котором сказал ему то, что должен был бы сказать ему до своей отставки 13. Письмо это, составленное довольно удачно, можно сказать, создало репутацию этому отставному министру, но неспособность, ограниченность и глупая непредусмотрительность, обнаруженные им впоследствии на том же министерском посту (к несчастию для родины он вернулся на него после 10-го августа) доказали, что человек этот был лишь орудием только что названных мною лиц, приманкой, на которую они ловили народ, всегда доверчивый и наивно добрый. Гримировщики Ролана, составившие для него это письмо, впутали его в сущности в очень глупую историю. Письмо это явилось с их стороны скорее актом мести, чем действительной попыткой подать совет (советы, запоздалые к тому же, были вставлены туда только для формы), а расплачиваться за всю эту шутку, и дорого расплачиваться, пришлось ему же, подставному лицу этих людей. Директория Парижского департамента, составленная из самых низких преступников, заседавших доселе на скамьях Учредительного Собрания, отплатила Ролану за его письмо королю подобным же письмом с своей стороны. Оно было адресовано ему как министру (хотя в действительности он им уже не был). Ну и досталось же [90] в нем бедняге! Впрочем, там Ролан и тут послужил только поводом (такова уже судьба его служить посмешищем и игрушкою всех интриганов): истинною целью письма было объявление войны якобинцам, сектантам, республиканцам, восхваление короля и заявление себя его чемпионами 14. Почтенные администраторы со смешною напыщенностью и комической скорбию распускали жалобы по поводу слов, произнесенных 21-го мая председателем якобинского собрания («Если патриот гражданин окапался не ко двору в правительстве короля, то это подтверждает лишь поговорку -по господину слуга»), по поводу того, что в заседании 17-го мая ниэврские администраторы были обозваны хлебными спекулянтами (и нужно сказать, совершенно правильно) и по поводу того, наконец, что на собрании 23-го мая было сказано — о преступление! — что, «генералы Лафайэт и Нарбонн изменники и предатели, готовые перейти на сторону врага» и что «сокрушить закон о королевском вето будет не труднее, чем взять Бастилию». Из всего этого администраторы делали вывод, что клуб якобинцев необходимо закрыть — предложение, которое до них еще было сделано императором Леопольдом, герцогом Брауншвейгским и эмигрантами и энергично поддержано всеми контр-революционерами Франции. Последние, в количестве 60000, прибыли в Париж, по приглашению двора, со всех концов страны; департаментская директория, генеральный штаб национальной гвардии, правая половина Национального Собрания и прочие, пребывающие в Париже преступники, поспешили оказать им братское гостеприимство.

Но оставим все эти мелочи. Обратимся к положению и настроению народа. Предательства двора, притеснение со стороны королевских администраторов, королевских мировых судей, королевских муниципалитетов, королевских трибуналов, королевской национальной гвардии, королевских генералов, королевских советников, королевских шпионов, королевской домашней стражи, королевских законодателей и т. д. и т. д. и т. д., унижение Национального Собрания, угрозы со стороны врага и внутреннего, и внешнего (двор спешил открыть этому последнему наши границы) происки фанатичных священников — все это возбуждало в народе волнение и приводило к тому движению, которое в скором времени всецело им овладело.

Центральные парижские секции были подавлены роялистскими [91] заговорщиками, но секции Сент-Антуанского предместья и предместья Сен-Марсо сохраняли еще всю свою силу. Там дискутировались вопросы о высших интересах отечества, обсуждались способы их спасения; доходили до требования заключения короля под стражу и охотно соглашались сохранить для этой цели один из монастырей. Граждане этих секций получили от кружевных аристократов прозвище санкюлотов и с гордостью носили свой титул. Почтенные лохмотья не мешали им оценивать достоинство тирана по примеру поэта Хамеди-Кермани, который, играя однажды с Тамерланом в игру, состоявшую в переводе на деньги ценности каждого, сказал ему — «я ценю тебя в 30 аспров», а когда тот воскликнул «да это цена моей салфетки!» прибавил: «я считаю, конечно, и салфетку». С глубокою скорбью страна начинала понимать теперь истинную цену Людовика XVI и приучалась к мысли о возможности существовать и без короля. Наиболее горячие и просвещенные из патриотов собирались в клубе Кордельеров, где целые ночи проводили за выработкой общего клана действий. В одном из его комитетов было между прочим приготовлено красное знамя со следующей надписью: «Народ объявляет военный закон против бунта двора». Вокруг этого знамени предстояло собраться всем истинно свободным людям, всем республиканцам и всем, на чьей совести лежала месть за друга, родственника, сына, убитого 17-го июля на Марсовом поле.

Вся эта агитация завершилась составлением петиции, представить которую с оружием в руках взялись предместья Сент-Антуана и Сен-Марсо. К ним должны были примкнуть остальные друзья свободы, общее число которых оказалось огромным. Днем подачи петиции было выбрано 20-е июня. С утра начали открываться собрания, а к полдню внушительная процессия двинулась в путь, неся впереди Декларацию прав человека, выгравированную на двух скрижалях и окруженную пушками. Департаментская директория бросилась с предупреждением в Национальное Собрание, но процессия была уже в пути, да и настроение ее было слишком радостным, чтобы внушать какие-нибудь опасения. И действительно, единственной целью сборища было, с одной стороны, отпраздновать годовщину присяги в «Jeu de Paume», а с другой — посадить у дверей Собрания «древо свободы». Вскоре все улицы между Бастилией и зданием Законодательного корпуса были запружены толпами народа. В процессии несли изображение Бастилии, бюсты великих людей и знамена с надписями: «Свобода» — «Равенство». — «Свобода в опасности — все санкюлоты на посту». — [92] «Предупреждение Людовику ХVІ: народ довольно страдал: полное освобождение или смерть». — «Санкюлоты не выпустят свободы из рук; они уцепятся за ее лохмотья» 15... [93]

...Во время чтения этого адреса толпа вокруг Национального Собрания непрерывно росла, причем собирал вокруг себя своих друзей и разного рода убийц и двор. Площадь Карусели представляла собою настоящий военный лагерь. Пушки, обращенные жерлами против толпы, красноречиво говорили о враждебных народу намерениях. Начальники национальной гвардии и швейцарские офицеры подготовляли своих людей к предстоящей бойне, и уже отдано было распоряжение — раздать патроны и зарядить ружья. Но жандармы выбросили порох из полок ружей и открыто протестовали против подобных приказов. Массы офицеров и солдат только что (29 мая) [94] распущенной дворцовой гвардии прогуливались с пистолетами и кинжалами в своих жилетных карманах. Они носили на кокардах свои значки и вместе с массой аристократов, одетых в национальную форму, представляли из себя значительный разбойничий отряд, готовый, казалось, на все.

Процессия дефилировала между тем по зале Законодательного корпуса и двумя колоннами двигалась к площади Карусели, где заранее, в целях решительного сопротивления, были расположены солдаты и пушки. Ворота, ведущие во двор замка и в самый замок, были закрыты и находились под артиллерийской зашитой. В момент приближения процессии войска сделали угрожающее движение, но группа браных петиционеров смело приблизилась к ним и вступила в переговоры; многие граждане в рядах национальной гвардии громко негодовали по поводу роли, которую их заставляли играть. Толпа между тем все росла. Ее частью пропускали, частью она прорывалась силой, но скоро и дворы, и вся площадь перед дворцом оказались запруженными огромной толпой вооруженных и на все решившихся граждан. Сильное сопротивление они встретили у дверей первых комнат, но бравые санкюлоты взгромоздили на свои плечи пушку и настолько удивили и перепугали этим своих противников, что все препятствия перед ними пали. Во вторую дверь с размаха стукнули топором. Людовик XVI открыл ее сам, и крича изо всех сил «да здравствует нация!» замахал в воздухе своей шляпой. Его окружали в этот момент несколько неприсяжных мятежных священников, несколько «рыцарей кинжала» и небольшой отряд гренадеров из батальона «Дев Святого Фомы» (Filles-Saint-Thomas), о котором мы будем еще рассказывать ниже. При виде народа господа эти бросились в бегство, отдавая своего дорогого повелителя (бывшего в действительности их пешкой) во власть того самого «простонародья», которое всегда изображалось ими в виде сборища бессмысленных скотов. В один миг зала наполнилась людьми с пиками, косами, ножами, привязанными к палкам, пилами, ружьями, вилами и т. д. Перед королем поставили скрижали с Декларацией прав человека. И вот все слилось в одном крике: «Санкционируй декреты, в них спасение Франции! верни патриотов-министров! прогони попов! выбирай между Кобленцем и Парижем!» Король во все стороны протягивал свои руки и, не переставая, махал свой шляпой. Потом, увидев в руках у одного из граждан красную шапку, надел ее себе на голову и прямо из бутылки начал пить вино «за здоровье санкюлотов!», которые с своей стороны [95] кричали: «Смотрите, король пьет!» Все, о чем граждане просили, король обещал исполнить. Тогда они очистили мало по малу его апартаменты. Медленным потоком они покидали уже и дворец, когда туда явилась депутация Национального Собрания одновременно с мэром Парижа — ободрить коронованного плута и попросить граждан разойтись. Для выполнения этого последнего понадобилось однако еще немалое время: все галлереи дворца, все террасы, внутренность и даже крыши были покрыты народом. Лишь к десяти часам вечера все было наконец очищено, и в Париже воцарился полный покой.

Так кончился этот славный день, давший повод к стольким предательствам, толкам и сплетням.

Парижане ждали спокойно выполнения королевских обещаний. Предрассудок, будто бы слово, данное королем, священно, устранил всякую возможность сомнений. Но на другой же день король обращался к собранию со следующими словами 16:

Париж. 21 июня 1792, год свободы четвертый.

«Господин президент, Национальному Собранию известно уже о случившихся вчера событиях. Париж без сомнения удручен ими. Франция узнает о них с удивлением и скорбью. Меня тронуло горячее сочувствие, которое Национальное Собрание засвидетельствовало по отношению ко мне при данных обстоятельствах. Выяснение причины случившегося, оценка его обстановки, принятие необходимых мер к охранению конституции и обеспечению неприкосновенности и конституционной свободы наследственного представителя нации — все это я предоставляю мудрости Национального Собрания. Что же касается меня, то ничто не помешает мне всегда и при всяких обстоятельствах выполнять обязанности, возлагаемые на меня принятой мною конституцией и истинными интересами французской нации».

Подписано: Людовик.

И ниже: По королевскому повелению Дюрантон 17.

Письмо это обнаружило истинные намерения написавшего его, и недовольство им не замедлило проявиться. Именно с этого времени двор учредил в королевском замке инквизиционный трибунал, который вел против патриотов следствие, вне всякого общественного контроля, воскрешая гнусные приемы [96] судебной процедуры после событий 5-го и 6-го октября 1789 и 17-го июля 1791 года. Позорный трибунал этот был составлен из продавшихся двору мировых судей. Да, из мировых судей! Боже мой, мировые судьи в роли зачинщиков гражданской войны, в качестве орудий жестокого мщения человеконенавистнического двора! Писатели, не умевшие сдерживать своего пера, подвергались судебному преследованию и заключались в тюрьму; многие председатели и секретари секций, члены народных обществ, подвергались подобной же участи. Наглость врагов отечества доходила до апогея: достаточно было прослыть патриотом, чтобы сейчас же сделаться предметом насмешек, насилий, оскорблений даже на улице, а зачастую и в собственном доме. Раз дело шло о защите гонимых патриотов, все законы делались немы, теряли силу, и те же законы превращались в кинжалы с остро отточенным лезвием, когда защищать приходилось роялиста и контр-революционера.

III. Продолжение.

Для гнусной процедуры этой требовались свидетельские показания, и в них не было недостатка. Батальоны Святой Оппортуни и Дев Святого Фомы, весь генеральный штаб национальной гвардии, шефы жандармерии, шпионы старой полиции, состоявшие на жаловании двора, члены департаментской директории, монархического клуба, клуба Святой Капеллы, богатые купцы, записавшиеся в гренадеры, стрелки (chasseurs) или волонтеры национальной гвардии доставили материал для толстого тома in octavo, полного диких нелепостей, бессмысленной клеветы, грубых нападок на народ и его магистратов, и изъявлений любви к королевской особе. Книга эта была столь же гнусна, как и лица, ее опубликовавшие 18.

Все эти клеветнические показания дали материал для департаментского декрета об смещении мэра и прокурора Коммуны. Гренадеры, начальники генерального штаба и офицеры национальной гвардии, имевшие бесстыдство выступать свидетелями в этом чудовищном деле, сделались с этой поры завсегдатаями двора вместе с мировыми судьями, ведшими следствие по указаниям королевы. Король, чтобы покрепче привязать к себе [97] свою новую партию, в следующее же воскресенье устроил смотр национальной гвардии на Елисейских нолях. Королевский принц явился гуда со своей матерью, одетый в национальную форму. Придворные лакеишки, поставленные Лафайэтом во главе национальной гвардии, просили и короля надеть эту форму. «Я посмотрю сперва», отвечал лицемерный Людовик, «позволяет ли мне это конституция». Специально поставленные дли того наемные люди во вею глотку орали на этом смотру: — Да здравствует король! — Офицеры, с своей стороны, кричали визгливыми голосами: — Да здравствует королева! — Несколько случившихся там дюжих рабочих попробовали крикнуть «Да здравствует нация!», но их чуть не прогнали.

После этого смотра появилась новая королевская прокламация, превзошедшая своим коварством все предыдущие: ее единственным результатом был новый рост недовольства против двора.

Жители Сент-Антуанского и Сен-Марсо предместий, полные негодования при виде арестов и преследований патриотов, обратились к Национальному Собранию с новой петицией. Это было с их стороны новым проявлением мужества, выражением готовности разделить общую участь преследуемых.

Вот адрес, представленный ими тогда Законодательному Корпусу:

«Законодатели! Виновникам сборища, имевшего место в среду, грозят преследования. Мы являемся сюда, чтобы раскрыть их имена и предать их мщению недоброжелателей. Это мы... Это мы, отцы семейств, граждане, солдаты, победители Бастилии; это мы, уставши от постоянных комплотов, оскорблений, наносимых нации и Законодательному Корпусу и раздоров, посеянных коварными людьми между законодательной и исполнительной властью, и видя, как дерзко поднимает в последнее время голову антипатриотизм, это мы собрали всех участников 14-го июля, чтобы возобновить наш братский союз; это мы пожелали себе чести продефилировать перед вами, подобно многим другим батальонам, чтобы сделать вас свидетелями гармонии, царящей между друзьями равенства; это мы, негодуя на отставку патриотических министров, на низость и коварство двора, на препоны, чинимые работе Законодательного Корпуса, пожелали явить королю зрелище 20.000 рук, вооружившихся на защиту Национального Собрания... Это нас осыпали за это оскорблениями, обидами и клеветой; это нас придворные лакеи пытались довести до крайних шагов, обзывая разбойниками и бунтовщиками: это нас разрисовали каннибалами, жаждущими [98] крови своих собратьев по оружию, нас поставили между огнем национальной гвардии, которую мы уважаем, с которой мы хотели бы слиться, и негодованием Законодательного Корпуса, на защиту которого мы явились.

Да, наши преступления непростительны. Раз прозвонивши в набат свободы и разорвав первые звенья давившей Францию цепи, мы сохранили поведение свободных людей и не пожелали вступить с тиранией в сделку; мы захотели использовать полноту своих прав и предали презрению и ненависти всяческие секты и партии. Да, преступлений против тирании мы совершили много. Когда версальские янычары заставили ваших предшественников скрыться в залу «Jeu de paume», мы одни поддержали мужество Национального Собрания против армии тиранов и рабов, и вместе с бравыми гренадерами жандармерии составили для него ограду из наших тел; мы апплодировали его горячему рвению, мы взывали к патриотизму франков; а когда демон двора простер над столицей свой мрачный крэп, мы надели на себя национальные кокарды, принялись ковать пики, звать солдат к гражданскому долгу, сокрушать Бастилию и закладывать прочный фундамент для алтаря свободы... Законодатели, мы нарушали тогда законы и оказывали сопротивление королевской воле... Три года уже противники равенства стараются раздавить всех граждан, не поддавшихся их соблазнам, и внести в нашу среду корыстный раздор; три года уже неутомимое честолюбие партий прибегает то к силе, то к хитрости, чтобы заставить нас служить их страстям. Неподкупные и гордые, мы снова и снова собираемся вокруг Национального Собрания, которое они, во что бы то ни стало, хотят унизить и которое они хотят распустить... Вот наши преступления... И вот услуги, оказанные делу свободы со стороны тех, кто требует «конституции во всем ее целом» 19.

Скрытые в версальских передних, пока народная секира вдребезги разбивала деспотический трон, они вылезли из своих нор, когда увидели своих идолов опрокинутыми; тут-то и составился их проект поделить между собою наследие аристократии. Восстание явилось тогда с нашей стороны священнейшим долгом, казнь лакеев деспотизма тиранноубийством, достойным сяких похвал, и народ парижских предместий превратился в семью героев... С легковерием, достойным разве лишь королей, мы вручили им звание народных доверенных. Почетные места, гражданские лавры — все [99] получили они за свои революционные выступления, но интрига была возведена ими вскоре в систему, угашение пламени равенства в принцип. С этого времени они ввели (для национальной гвардии) военную форму, придумали титул активных граждан, поставили на место наследственно привилегированного класса аристократию денег и т.д., прививши таким образом конституции, при самом зарождении ее, разлагающий яд анархии. Оппозиция народа и просвещенных людей приводила их в бешенство. Слишком слабые, чтобы открыто противиться воле народа, они согласились на сделку с нашими бывшими угнетателями и поклялись погубить ревнителей равенства. Чтобы сделаться господами народа, они согласились стать слугами заговорщиков. Им обязаны мы смутами, нищетой, агитацией, разоряющей Францию. Их рук дело — непрерывно раскрываемые и непрерывно возрождающиеся комплоты, бесплатные и периодически выходящие книжонки, продажные авторы которых клевещут, походя, на Национальное Собрание, оскорбляют бедняка, ими же оставленного и без имущества, и без прав, раздувают пламя гражданской войны и стараются обратить меч законов против самих законов. Приветствовать их так называемую умеренность, их превратные принципы, их политическое разбойничество и придворные интриги и так называемые «конституционные базы»,это значит быть честным и добрым гражданином. Роялизм, с точки зрения этих революционных гермафродитов, стоит всех добродетелей, вместе взятых. Посмейте только подумать, что монарха окружают люди, готовы» корыстно его обмануть, осмельтесь намекнуть на существование аристократических комплотов, и вы уже бунтовщик, разбойник, нарушитель общественного спокойствия, преступник, посягающий на конституцию.

Да, законодатели, все, что способно льстить мелким страстям и честолюбию этих низких интриганов, все это отвечает законам, а все то, что ослабляет их влияние, просвещает народ и раскрывает планы заговорщиков, называется нарушением законных начал... Когда дело шло об изобличении виновных министров, вы слышали из их уст апологию вероломства... Король назначил своими агентами патриотов, и вся изобличаемая нами банда готова итти гораздо дальше тех самых горячих голов, критику которых они только что сами не одобряли... Когда Серван (военный министр в жирондистском кабинете 1792 г. И. X.) внес свое предложение об устройстве 20-тысячного военного лагеря, они первые, забывая собственные теории о неприкосновенности министров, потребовали [100] привлечения ею к суду. Не было таких преступлений, ошибок, небрежностей Королевского Совета, для которых они не находили бы извинений. Не было такого декрета Законодательного Корпуса, который они не постарались бы оклеветать. Петиции, прокламации, административные и. военные сатирические брошюры, письма прославленного генерала — все пускалось ими в ход, чтобы добиться министерства продавшегося антинародной клике, свести на-нет решения Законодательного Корпуса и прикрыть преступников, с евангелием в руках проповедующих убийство и гражданскую войну! И эти интриганы, поведение которых мы вам рисуем, смеют говорить, что им неведомы партии! Это мы, честные ремесленники — крамольники, цареубийцы, разбойники, враги конституции! Великий Боже, но если уж мы заслужили эти позорные клички, то скажите нам, преступники и низкие клеветники, какое же вы-то заслужили тогда себе имя? Как, три года уже, как убийцы куют против отечества козни, три года, как попы заливают кровью все королевство, и их защищают! И те, кто грабить нас, готовит нам унижение и гибель, дерзает еще нам угрожать! Уж не эти ли мерзостные проделки называть конституцией, справедливостью, порядком, законами? У них впрочем все хорошо, что содействует их успеху... Да и где им быть разборчивыми в средствах: ведь для того, чтобы урвать себе место при дворе конституционного короля, они не поколебались пройти через тысячу трупов. (Намек на событие 17-го июля 1791 года на Марсовом поле. И. X.). Когда потомки беспристрастным взором окинут страницы нашей истории, их удивит, конечно, не поведение наших подлых клеветников, а великодушие, проявленное по отношению к ним народом!

Прежде чем удалиться отсюда, мы еще раз скажем вам истину. Не откуда-нибудь, а от подножия трона распространяется по артериям государства поток политического разврата. Исполнительная власть — вот причина всех зол. Смута вытекает из анархии, анархия — из партийных интриг, интриги-из развращающей деятельности двора. Каждый тянет теперь свою руку к министерскому месту. Этого не могло бы быть, если бы монарх был не так богат, и если бы всеми местами распоряжался народ... Нас всячески могут хулить, могут, сколько угодно, распространяться на тему об убожестве и звероподобии черни, могут не отказать себе в удовольствии даже перестрелять известное количество «этих негодяев», но все эти оскорбления и убийства не ответят все-таки на наши аргументы: не кровью народа смыть преступления тираннии и ошибки Учредительного Собрания! [101]

Вы наши представители... Так подумайте же о средствах спасти отечество, о том, как отвратить угрожающие ему опасности. Общая опасность да объединит вас!... И может ли быть для вас что-нибудь дороже интересов ваших сограждан, ваших жен, ваших детей?... Если бы победа над свободными людьми оказалась возможной, не стали ли бы вы все жертвами мщения деспотизма?... Ведь даже те из вас, кто по слабости, умеренности или осторожности поддерживал проекты противников равенства, даже они погибли бы тогда на эшафоте вместе с самыми ревностными из граждан... Одним преступлением больше, столькими то головами меньше — разве считаются с этим цари земли?... Не оставайтесь же, законодатели, глухими к нашим доводам и к нашим просьбам... Посмотрите, лучшее королевство в мире теснится вокруг решетки, за которой вы заседаете, взывает к вашей энергии, окружает вас своим оружием и, возлагая на вас все свои чаяния, ждет своего спасения только от вас. Суждено ли сделаться ему добычею иностранцев или разбойников, находящихся внутри страны?... Неужели небо судило ему позорную и скорбную участь погибнуть в муках анархии и ужасах гражданской войны? Вы трепещете, законодатели? Так знайте же, что несчастие это неизбежно, если вы не будете тверды и беспощадны, если благо народа не станет основою вашей работы. Нет, какие угодно страдания, какие угодно ужасы нищеты и кровавых сражений; умрем, если нужно, только бы не видеть этого скорбного зрелища, только бы не стать орудием собственного позора и собственной гибели!... Да, законодатели, умрем, но не покроем себя позором!»... 20

Выслушав петицию. Национальное Собрание осталось немым, [102] как бы изумленное этим выступлением. И не мудрено: оно само было тиранизировано двором, и вполне заслужило такую участь, ибо превратилось в стадо рабов, прикованных к колеснице бесстыдных владык, купающихся в преступлении. Изумление это обнаружило истинные размеры его энергии, доблестей и заслуженного им уважения. Но лица, составлявшие его, облечены были высоким званием народных представителей; среди них находились при этом, хотя и в меньшинстве, патриоты, вполне достойные уважения, мужественные и чуждые всяким интригам; кроме того патриотам вообще нужен был какой-нибудь объединяющий центр помимо пресловутой конституции, написанной под тенью красного знамени кровью перебитых на Марсовом поле граждан, — ненавистной конституции, явившейся плодом корыстных проделок и источником всех несчастий Франции. Эти-то соображения и сдержали народный ропот против Собрания. Да и вообще не время было тогда для раздоров: опаснейшим врагом оставался двор; на него-то и нужно было направлять все удары.

Большая часть департаментских директорий последовали примеру Парижской и постарались даже перещеголять ее в низости. Адресы королю против народа и Национальному Собранию против событий 20-го июня сыпались со всех сторон: одни из них составлялись в кабаках, другие под золочеными потолками и за столами, набитыми пачками ассигнаций, в канцеляриях прокуроров, адвокатов и нотариусов, которые расписывали своих управляемых в самых желанных для двора и самых гибельных для дела свободы красках. Все неизменно носили на себе отпечаток интриганства, благодаря которому явились, в сущности, на свет и самые учреждения эти, известные под названием директорий. Всем, кому случалось бывать на избирательных собраниях, хорошо известно, как происходят там назначения администраторов. Не честность, не скромные заслуги, не таланты и даже не честолюбие привлекают к себе голоса. Назначение получает почти всегда какой-нибудь грязный беспутный болтун, лучше других сумевший расположить к себе вожаков. Кому же, как не таким людям было помогать преступлениям двора и предавать интересы своих доверителей... Бедные французы! И ваши выборы всегда таковы! Вы все еще не исправились! Но скромные достоинства и истинная талантливость не спали к счастию под кровлями хижин и на народных собраниях. Оттуда-то и раздался тревожный сигнал, призыв к решительному наступлению против всех пороков. Рука неведомой и презираемой добродетели метнула молнию в королевский дворец. [103]

В это же самое время возобновились с большим шумом и знаменитые петиции восьми и двадцати тысяч 21. Списки их лежали у нотариусов, и каждый заговорщик или каждый дурак могли итти туда прикладывать свою подпись. Представление их Национальному Собранию явилось знаком вполне дозревших комплотов: с этих пор уже ничего не скрывали.

В один прекрасный день дворцовая банда должна была возбудить в Париже волнения, собрать затем свои полчища и. направив их на предназначенные для избиения места, обагрить их кровью французов. После этой экспедиции надлежало распустить, тоже перебитое частью, Национальное Собрание, а генералы открыли бы тем временем границы для иностранных армий, и за предварительной бойней последовали бы систематические проскрипции, работа палачей и действие орудий пытки, поливаемых кровью друзей свободы. Лишь после того, как голова и внутренности последнего свободного человека и верного сына родины пали бы к подножию трона, двор счел бы для себя позволительным отдых. Сцены ужаса должны были бы повториться по всем углам Франции. Тогда воскрес бы старый режим с его десятинами, налогом на соль, феодальными правами и подмогами: крепостное право добило бы тех, кто пережил бы это всеобщее столпотворение. Наглое и тираническое дворянство, деспотическое и безнравственное духовенство именем короля установляли бы для страны законы, и необузданная и бесчеловечная солдатчина заменила бы братский режим национальных гвардий. Длинные мантии кляузников заменили бы собою трехцветные шарфы, унизительная одежда илотов — национальную кокарду гвардейцев. На место [104] славных деревьев свободы воздвиглись бы линии виселиц и позорных столбов, на которых качались бы гниющие трупы наших братьев, а вокруг них с криками «да здравствует король» плясали бы придворные убийцы — ужасная пародия веселых и невинных танцев молодых граждан и девушек вокруг посвященных нашему божеству дубов!

Эти черные заговоры сплетались ловкими и искусными руками на глазах двора; планы аттак и военных действий были уже начерчены; в мелком масштабе их уже выполняли, и громовые аплодисменты, которыми актеры покрывали при атом самих себя, говорили об их наглой самоуверенности.

Для общего успеха нужно было добиться успеха в Париже. Двор принял все необходимые для этого меры. Высота надворных стен королевского замка была увеличена; самый замок укреплен; сад Тюильери заперт, и внутри его устроен лагерь. На место цветочных клумб там виднелись теперь солдатские палатки. Вокруг дворца и в вестибюле была расставлена целая батарея пушек, и там же устроен арсенал. Линейные войска, швейцарцы, жандармерия и аристократы по выбору батальонных командиров несли там постоянную службу и под наблюдением короля производили репетиции бойни. Инженеры вырабатывали планы обороны и нападения, причем король собственноручно исправлял их, высказывал свое одобрение и платил за них деньги.

В королевском дворце собирались теперь изменники, враги свободы и профессиональные заговорщики со всего Парижа из департаментов и из-за границы. Вход во дворец был открыт только им, и входные карточки выдавались заведующими гражданским листом.

Граждане молча негодовали на лишение их любимого места прогулок и на направленные против них враждебные меры, но из страха очутиться перед созданным в Тюильери трибуналом не решались высказывать своего негодования вслух: грязные преступления этого трибунала действовали устрашающе на слабые души. Многие из патриотов, приведенных к этим прикованным к подножию трона тиграм, не вернулись, говорят, оттуда, и что с ними сделалось, никто не узнал.

Министры, с своей стороны, обрабатывали, при помощи генералов, департаменты и армию, так что партия короля приобрела в это время огромную силу, и он мог рассчитывать в своих антиреволюционных предприятиях на самый блестящий успех. В стране клеветали на армию; в армии клеветали на страну; муниципалитеты вооружались на [105] муниципалитеты, департаменты на департаменты, граждане на граждан. Чего лучшего могла желать для себя тирания? Лафайэт решил, что пора начинать. Его знаменитая выходка против Национального Собрания и народных обществ (См. выше стр. 87—88. И. X.), приказы, продиктованные им Законодательному Корпусу, его исключительное рвение к королевской службе и, наконец, его манифест — вызвали всеобщее раздражение, так что самым пылким его почитателям приходилось отрицать в печати подлинность манифеста, так как ни открыто порицать, ни одобрять его они не решались. Каково же было негодование и удивление граждан, когда они увидели Лафайэта преспокойно выходящим из ворот Тюильерийского замка, и когда он, весь осыпанный грязными милостями двора, предстал самолично перед решеткой Национального Собрания и не только признал подлинность своего манифеста, но и дополнил его новыми гнусностями! 22 Общее возмущение было так велико, что превзойти его могло разве лишь возмущение, вызванное аплодисментами большинства Законодательного Корпуса по адресу этого изменника.

Он предстал перед решеткой Собрания в форме генерала звание, которое в силу конституции было снято с него, как с члена Конституанты (Учредительного Собрания). Он в лицо оскорбил патриотическую часть депутатов, он звал к борьбе против Франции, в самом храме законов попрал ногами законы, а ему апплодировали! И изверг этот живым ушел из Национального Собрания! А народ? Но народа уже не было, или вернее он занят был собиранием сил для более решительного удара 23. [106]

Национальное Собрание, взволнованное мыслями о тех бедствиях, которые оно предвидело, но для борьбы против которых оно не знало уже никаких средств, взялось за всеобщее примирение. Предложение о нем было сделано попом 24, и примирение вышло по истине поповским: обе стороны дали друг другу лобзание Иуды и смешались между собой, но можно ли было соединить Аримана с Ормуздом?

За сближением этим, явившимся мошенничеством со стороны одних и самоумерщвлением для других, последовала торжественная депутация к королю, который поспешил явиться лично приветствовать Законодательный Корпус. Когда он заявил, что его желание исполнилось, и что он очень доволен состоявшимся объединением, зала в течение четверти часа дрожала от апплодисментов и криков «Да здравствует король!» Эхо этих криков донеслось и до замка, и было встречено там свистками и взрывами смеха.

Вслед затем Людовик XVI отпер ворота замка и вышел к амбразуре окна, но убедившись, что народ не разделяет балаганной мании своих трусливых представителей, только что заставивших сыграть его столь глупую роль, и что ни одно «да здравствует король!» не долетает до его ушей, он снова запер Тюильери и во-всю принялся за свои козни.

Приближалось 14-е июля. Многие города, узнавши о положении Законодательного Корпуса и об унынии, охватившем парижан, отправили Национальному Собранию ободрительные адреса, упрекая его за недостаток энергии и предлагая прислать на помощь Парижу свои военные силы. Из всех них особенно выделялся Марсель. Немало патриотических батальонов находилось уже в пути. Законодательный Корпус постановил пригласить эти батальоны в Париж на праздник 14-го июля, и уже оттуда отправить в Суассон, где для них сооружался особый лагерь. [107] Двор противился их приходу, и министр послал отрядам приказ вернуться обратно. Некоторые отряды повиновались, другие продолжали свой путь, и, опираясь на новую декларацию Законодательного Корпуса, даже ускорили марш.

Предательские действия Лафайэта вскоре всплыли наружу. Армия наша была разбита и дезорганизована еще в нескольких пунктах. Имели наглость обвинять в этом солдат, но истинным автором всего был король и его партизаны. Наши армии занимали огонь выгодную позицию в Куртрэ, и как раз Куртрэ было очищено, мало того — сожжено — одним из наших генералов. Так наказаны были несчастные жители этой страны за то, что приняли к себе наши войска: за услуги, оказанные нам, мы отдали их на растерзание жестоким австрийцам.

Защитники угнетенной свободы прибывали со всех сторон. Двор напускал на них своих вербовщиков, рассчитывая переменить их настроение, но добрые граждане свели его усилие на нет, они толпой окружали этих вербовщиков и увлекали их на свою сторону.

В Национальном Собрании давно уже поднимался вопрос об объявлении отечества в опасности. Но ни прения по этому поводу, ни декларация, явившаяся их результатом, не могли ни в чем изменить наших дел. Собрание упорно молчало о том, что действительно подвергало отечество опасности. О поведении двора в этих прениях ничего не говорилось, а в нем-то народ и видел единственного виновника своих бедствий. Ангел истребления королей уже отметил клеймом свои жертвы.

Вот акт Законодательного Корпуса, предшествовавший знаменитому объявлению отечества в опасности; он датирован 11-м июля:

«Многочисленные армии двигаются к нашим границам; все ненавистники свободы вооружаются против нашей конституции. Граждане, отечество в опасности! Пусть те, кто имел уже счастье встать с оружием в руках на защиту свободы, помнят, что они французы и свободные люди, а сограждане их пусть сохраняют у своих очагов безопасность личности и имуществ! Магистраты народа да бодрствуют! Все вообще да сохранят спокойствие в сознании своей силы, а для действия пусть ждут сигнала от тех, кого уполномочил на это закон! При этих условиях отечество будет спасено».

Президент произнес эту формулу, а за нею последовали два адреса — один к народу, другой к французской армии.

Министрам поручено было дать отчет о состоянии Франции. Каждый из них составил свой рапорт — один тревожнее [108] другого. Стиль этих рапортов был обычный для двора, стиль — деланный, двусмысленный, полный выпадов против друзей свободы. В конце-концов, сославшись на то, что Франция находится на краю гибели, министры заявили, через своего коллегу — министра юстиции, что они уже вручили королю свою отставку.

Видя крушение своих первых попыток, двор решил, что для открытых действий время еще не пришло. Он сделал вид, что склоняется к миру. Наемные газеты переменили тон, и для всех было ясно, что это значит. Антиреволюционная и фанатическая армия изменника Дюсайяна, вместе с контр-революционерамн Арли и контр-революционерами, руководимыми принцами-эмигрантами, именем короля творили ужасы, на юге Франции. Контр-революционсры Парижа, не считаясь с намерениями двора и выработанной там тактикой, продолжали свои нахальные выходки.

Все это мало способствовало, конечно, успокоению умов.

С другой стороны, Национальное Собрание осаждалось депутациями и адресами, единодушно изобличавшими двор и директорию парижского Департамента; они требовали возвращения к должности мэра и прокурора Парижской Коммуны, уволенных произвольно и незаконно. 13-го июля, накануне национального праздника, Национальное Собрание декретировало наконец отмену отставки мэра Петиона и приостановку этой меры по отношению к прокурору коммуны Манюэлю, впредь до выслушания его личных объяснений 25.

Декрет этот послужил для парижского населения сигналом для необузданного ликования. Прекрасно видеть, как граждане вступаются за своих магистратов, защищают их, уважают и любят, раз они оправдывают общественное доверие, но унизительное и полное опасностей зрелище представляют собою граждане, предающиеся неумеренному идолопоклонству. Людям философского образа мыслей, друзьям свободы, пришлось не раз подавить в себе стон, повсюду слыша крики «Да здравствует Петион! Петион или смерть!». повсюду видя эти слова, написанными мелом на шляпах. Именно этим путем народ и создает себе неблагодарных изменников. Подождите, несчастные! вы слишком привыкли видеть повсюду людей, и мало смотреть на вещи. Подождите: тот самый Петион. которого вы так обожаете (раньше вы обожали Неккера, Мирабо, Барнава, Лафайэта) жестоко [109] накажет нас за вашу слепоту, за вашу глупую манию 26. Да послужит же хоть этот урок к окончательному вашему исправлению!

Великий и медоточивый Петион ц не подумал, разумеется, приостановить эти излишества, так или иначе уклониться от них, и именно этим навсегда уронил себя в глазах дальновидных и строгих к себе людей, уже предвидевших, с сокрушением в душе, его будущее присоединение к Бриссо (вождь жирондистов. И. X.) и всей его академии.

Рискуя навлечь на себя тот самый упрек, который я только что сделал другим, Т.-е., что я слишком занимаюсь людьми, я позволю себе несколько остановиться на Петионе. В разгар описываемых событий окт. издал памфлет против богатых (позднее он же издал обращение к богатым против бедных); это нарасхват читавшееся произведение называлось «Общие правила моего поведения». Какой только лести, каких только похвал ни расточал он там по адресу народа! (В 1792 г. это был еще для него народ; в 1793 году он отказывал уже в этом звании классам населения, за которыми он раньше ухаживал, но в которых перестал нуждаться, после того, как они по достоинству оценили его)! В манифесте этом, который был выпущен в виде афиши (около 20.000) и в виде брошюр (такое же приблизительно количество) мы находим сплошную Серию филантропических идей, уснащенных похвалами народу, почтительными выражениями по адресу бедных и словами ободрения по адресу пылких патриотов. Вот образец этих излияний. далеко еще не самый выразительный:

«У нас, пишет Петион, не привыкли долго разговаривать с так называемой чернью — с людьми, глубоко презираемыми нами за то, что они плохо одеты; тюрьма, зуботычина — это гораздо проще. Повседневные примеры такого обращения туманят всем головы и развращают сердца, а народ, вместо того, чтобы любить представителей власти, приучается их ненавидеть 27. Он наполняется жаждою мести и против насилия естественно противопоставляет голую силу; он становится озлобленным и опасным. А потом наши собственные ошибки вменяются ему в вину, и все общество оказывается [110] в состоянии войны, в которой одна часть граждан всецело занята тем, что удерживает и подавляет другую».

Сравните «общие правила поведения», принятые этим человеком. и поведение, которого он сам держался впоследствии в Национальном Конвенте! Раньше он говорил: «Семени этого раздора нельзя заглушить ничем; тут непрерывная и неизбежная борьба между классом, старающимся выйти из своего тягостного положения, и остальными гражданами, которые стараются его в нем удержать». А позднее этот несчастный громко взывал к богатым против бедных, и, ораторствуя в парижских секциях, возбуждал против класса, который стремится выйти из своего тяжелого положения, всех тех, кто стремится его в нем удержать. И из этого то человека, граждане Парижа, вы сделали себе идола! К такому-то человеку вы привязались настолько, что не поверить в добродетельного Петиона, свободно высказаться на его счет, значило стать в ваших глазах врагом общественного блага!

IV. Праздник 14-го июля (1792 г.).

Вт. числе дней, намеченных нашими домашними врагами для осуществления братоубийственных проектов двора, было и 14-е июля: огромное сборище на Марсовом поле предполагалось превратить в арену войны. С одной стороны распространялись слухи, что федераты (т.-е, участники провинциальных отрядов национальной гвардии, прибывших в Париж к празднику 14-го июля. И. X.) хотят расправиться со двором, с другой — что двор намеревается на своих собственных глазах осуществить замышленную им бойню народа. Более робкие граждане совсем не осмелились выйти в этот день из дому, другие явились на Марсово поле в тревожном настроении, готовые при первой же попытке преступников сбросить с себя маску расправиться с ними на месте.

Король, чтобы избежать косых взглядов со стороны сопровождавшей Национальное Собрание толпы и не подвергнуться пытке всеобщего демонстративного молчания во время движения процессии по улицам, а также и для того, чтобы не итти по левую руку президента (Легислативы) отправился на Марсово поле раньше Национального Собрания, окруженный всем блеском могущественного деспота; его сопровождало около шести тысяч человек. В ожидании церемонии он поместился со своей семьей и со своей дворней в Военном Училище (Eccle Militaire). Балкон, на который он стал во время прохождения кортежа [111] был покрыт красным бархатом-символ ненавистного военного закона, на который он возлагал теперь все надежды.

Все полагали, что федераты явятся главными действующими лицами церемонии, но не успели они показаться, как совершенно потонули в толпе. Когда король поднялся к алтарю, чтобы произнести гражданскую присягу, вместе с ним хотели подняться гуда и его лакеи, но их безо всякой церемонии прогнали. Во время произнесения присяги каждый говорил про себя, обращаясь мысленно к Людовику XVI: «О предатель! Ты готов ежедневно принимать хоть тысячу присяг, чтобы с обычной легкостью все их нарушить!» Когда присутствующие подняли на кончиках шпаг свои шляпы в знак присоединения к присяге, все заметили, что швейцарцы сначала не тронулись с места, и только потом, после некоторого замешательства в их толпе, последовали общему примеру.

У алтаря было воздвигнуто дерево со всеми аттрибутами старого строя и всеми родовыми гербами. Были тут и гербы королевских братьев, и гербы Лафайэтов, и гербы департаментского президента Ларошфуко. Дерево это предполагалось сжечь рукой президента Национального Собрания и рукою короля, но сам ли Людовик XVI попросил избавить его от этой церемонии, друзья ли его нашли ее неуместной, только сожжение дерева совершилось без корежа.

Так кончился этот день, от которого ждали решительного удара по королевской власти, но который в действительности не нанес ей и царапины. Умы сохраняли однако свое влечение к новому строю; при кажущейся беззаботности граждан в них легко можно было заметить присутствие твердой и глубокой решимости его осуществить.

С тех пор как сад и замок Тюильери были заперты и укреплены, граждане не могли уже так свободно проникать в него со своими мнениями, мощной поддержкой и коллективным советом. Распространился слух, что двор готовится нанести национальному представительству удар. Немедленно вооружаются тысячи рук; приносят огромное бревно и бьют им как тараном в ворота Тюильерийского сада. Друзья короля тем временем бегут к церкви Св. Рока и бьют в набат; по улице Сент-Онорэ раздаются крики, что мятежники врываются к королю и грозят его жизни. Но на этом волнение и останавливается. При виде муниципального шарфа все успокаивается, и двор, несмотря на свои хитрости, лишний раз оказывается посрамленным.

Однако объявление отечеств в опасности было сделано; [112] а между тем армии не хватало ни солдат, ни припасов, и неприятель с огромными, по сравнению с нашими, силами переходил через Эско. Нужно было отразить его, помешать вступлению на свободную землю. Единственной надеждой оставалось беззаветное мужество франков, принужденных бороться одновременно и против армии коалиции, и против двора, и против Примкнувших к нему департаментских директорий.

Отечество не обманулось в своих надеждах. 22-го июля Парижский муниципалитет объявляет отечество в опасности. Церемония лишена была внешнего блеска, но не говорила она и об унынии. На всех Площадях были воздвигнуты амфитеатры для производства записи рекрутов. В каких-нибудь три дня Париж представил отечеству армию в 60.000 человек.

Национальное Собрание подвергалось постоянным нападкам, угрозам и оскорблениям со стороны собиравшихся в Тюильерийской ограде контр-революционеров. Чтобы вывести наружу их намерения, оно декретировало, что терраса фейянов составляет часть его территории, и в соответствии с этим декретом прилегающий к месту его собраний угол Тюильерийского сада был открыт для народа.

Все заставляло бояться, что наплыв граждан окажется так велик, что в момент открытия и дворец и сады будут запружены народом. Но простая трехцветная ленточка послужила для него непреоборимым барьером: руки разрушителей бастилий покорно перед ней опустились. Маленькая надпись со стороны террасы гласила: «Территория Франции», а другая, со стороны сада: «Территория Кобленца». Интересное зрелище открывалось перед наблюдателем, умеющим философствовать: тысячи граждан, скученных в небольшом пространстве, не смели нарушить границы, отмеченной маленькой ленточкой, тогда как целая армия в стальной щетине штыков была бы смята и уничтожена в один миг, если бы ей пришлось сопротивляться этой массе народа. Тот, кто придумал эту ленточку был поистине гениальным человеком и глубоким политическим мыслителем, способным руководить судьбою людей; он в совершенстве знал человеческое сердце, понимал, какие движении его находят отголосок в толпе и как из маленьких средств могут вытекать великие результаты.

30 июля молодцы-марсельцы прибыли наконец в Париж к великой радости уставших от притеснения патриотов. Более пылкие из них поспешили навстречу марсельцам. Казалось, батальон этот, славный своими подвигами на юге Франции, приносил с собою те громы, которым суждено было [113] поразить тиранию и освежить атмосферу свободы. В каждом из этих благородных граждан хотелось видеть защитника, мстителя, грозного для изменников ангела-искоренителя. Будто еще вижу я их воинственные, смуглые лица, вижу, как движутся их тесно сомкнутые ряды, слышу ответные крики на наши крики «да здравствует свобода!». Крепко держали они в руках свое тираноубийственное оружие и с братским беспокойством вглядывались в каждый новый для них предмет. Будто и теперь еще вижу я их суровое знамя с красной шапкой над ним — символ дорогой теперь каждому французскому сердцу, но до той поры неизвестный еще батальонам Парижа, бывшим пока батальонами буржуазии и носившими знамена с вензелем Лафайэта, с бюстом Генриха IV и почти всегда — с цветами лилии и коронами. Успокойтесь же франки! Близок час торжества свободы. Крепнет мужество ее горячих защитников! Презренный двор, секира висит над твоей головой! Близится время!...

Идя по парижским улицам, марсельцы неустанно оглашали их звуками знаменитого гимна, ставшего столь дорогим для французов «Вставайте, дети отечества» и т. д. В конце моего труда я приведу его текст 28. О если бы его можно было читать [114] на каждой странице всех наших книг, и если бы на душу каждого читателя он производил такое же действие, какое производил он на слушавших его в тот момент!... Вечером, в день своего прибытия, марсельцы получили приглашение на ужин, организованный в их честь на Елисейских полях. Придворные лакеи, гренадеры «Дев Св. Фомы» и «Малых Отцев» (Petits Peres), бывшие лейб-гвардейцы, рыцари кинжала, швейцарские офицеры и другие лица, получавшие содержание из гражданского листа, устроили там свое собрание. Вооруженные пистолетами, они расположились как раз против того места, где марсельцы и парижские патриоты вкушали радости чистого братства. Патриотическое собрание огласило воздух криками «Да здравствует нация!» «Да здравствуют молодцы-марсельцы!» «Да здравствуют наши братья-федераты!» Придворная банда немедленно ответила на них криками: «Да здравствует король!» «Да здравствует королева!» «Да здравствует Лафайэт!» Граждане, бывшие тут, возмущенные этими криками, покрывают их протестующим гулом. Шайка придворных разбойников обнажает тогда сабли и идет на граждан. Молодой марселец, один на один, выступает против разъяренной банды. Его хватают, тащут в толпу. Он зовет своих братьев на помощь. Быстрее молнии кидаются к нему все парижане и марсельцы. Контр-революционеры рассеяны, избиты, переранены, несмотря на то, что вооружены, а граждане без оружия. Один из провокаторов избит до смерти за выстрел из пистолета, направленный в граждан. Нужно было видеть этих новых кентавров, удиравшими во все лопатки от гнавшихся за ними лапитов 29: тот держался за ухо, этот за ногу и т. д. — все спешили спрятаться во рву, окружавшем дворец их хозяина. Он ждал окровавленных голов марсельцев, но ошибся в своих расчетах: единственная кровь, которую он увидел, была кровь, истекавшая из челюстей и ушей его благородных и храбрых рыцарей, порядочно таки помятых неблагородною чернью.

Антуанетте и ее женской челяди пришлось подумать о перевязке ран не у одного из своих милых дружков, но не сдобровать бы им всем, если бы не вмешательство нескольких патриотов Национального Собрания, попросивших пощады для [115] тех, кто все время мечтал об их собственном убийстве. Подобная катастрофа не могла, разумеется, не вызвать со стороны двора какого-нибудь нового пасквиля, и он действительно появился под именем прокламации короля. Эта новая прокламация не испугала правда патриотов, но она прибавила дерзости аристократам.

Все парижские секции походили в то время на две враждебные армии, готовые броситься друг на друга. Роялисты имели наглость открыто говорить о предстоящем избиении патриотов и восстановлении старого строя, причем доводили свое бесстыдство до того, что заранее выдавали более слабым гражданам патенты на безопасность. Это были карточки с изображением маленького, окруженного короной сердечка. В день великой контр-революции эти карточки должны были служить для их предъявителей гарантией неприкосновенности их личности и имущества.

Некоторым секциям удалось однако сдержать нахальные выходки контр-революционеров. Так секция Французского Театра, в которую входили жалкие остатки знаменитого дистрикта кордельеров, столь могущественного в первые дни революции, несмотря на крайне трудное свое положение, постоянные угрозы смертоубийством и ряд проведенных в ней реакционных мер, сумела найти в своей среде кучку смелых и просвещенных людей, готовых на все для спасения отечества и парализования усилий угнетателей.

Вот содержание этого замечательного постановления:

Политическая декларация секции «Французского Театра».

«Т. наз. активные граждане 30 секции Французского Театра, принимая во внимание, что каждый родившийся и живущий во Франции является французом, что охрана свободы и конституции вручена Национальным Собранием мужеству всех французов и может иметь реальное значение или опираясь на силу оружия, или находя свое выражение в открытых политических дебатах; что следовательно все французы в силу самой конституции имеют право носить оружие для защиты отечества и принимать участие в обсуждении всех интересующих их вопросов, — принимая далее во внимание, что никогда просвещенное мнение и мужество граждан не являются для отечества столь [116] необходимыми, как в момент общественной опасности; что опасность для общества настоящего момента настолько велика, что собрание народных представителей сочло своим долгом объявить о ней в торжественной декларации, что после того, как народные представители объявили отечество в опасности, народ тем самым облекается функцией верховного наблюдения; что декрет о непрерывности заседаний секции есть простое следствие, неизбежно вытекающее из этого великого принципа; принимая наконец во внимание, что ни один класс граждан не может присвоить себе исключительного права заботиться о спасении отечества; — принимая все это во внимание, граждане указанной секции заявляют: в момент опасности грозящей отечеству, все французы мужского пола являются фактически призванными на его защиту; граждане, известные на аристократическом жаргоне под названием «пассивных», являются такими же французами, как и другие, и должны, следовательно, быть призваны, и призваны уже фактически, как к ношению оружия в рядах национальной гвардии, так и к участию в политических прениях на заседаниях секций и первичных собраний.

В силу всего вышесказанного, граждане исключительно составлявшие доселе секцию Французского Театра, открыто и с негодованием отказываются от своей прежней привилегии, обращаются ко всем французам, живущим в пределах их секции, и обещают разделить с ними приходившуюся на них долю суверенитета, и считают их своими братьями и согражданами, связанными с ними общим делом, и необходимыми для защиты декларации прав, свободы, равенства и всех неотъемлемых прав народа и частных лиц».

Подписи: Дантон, председатель.

Анаксагор Шометт, товарищ председателя.

Моморо, секретарь.

(Датировано 30-м июля 1792 г.).


Комментарии

1. В области образования он не пошел, впрочем, особенно далеко: революция застала его в Париже в звании «студента медицины». В этом же звании, несмотря на свой уже 28-ми летний возраст, фигурирует он и на знаменитой народной петиции на Марсовом поле (июнь 1791 года).

2. Меткую характеристику Шометта дает издатель его бумаг Г. Брэш. См. F. Braesch. «Papiers de Chaumette» (Изд. «Общества Французской Революции». Париж. 1908).

3. «Победы, — писал Шометт в проекте петиции Национальному Собранию, — пробуждают самое увлекательное и самое опасное из общественных настроений — военный дух (esprit mililaire) во все времена пролагавший дорогу тирании через обломки свободы». См. Braesch. Papiers de Chaumette.

4. Как этот, так и нижеследующие подзаголовки принадлежат проф. Олару. Мы сохранили их для удобства читателя.

5. Декрет о высылке неприсяжных священников и устройстве под Парижем военного лагеря из 20.000 федератов.

6. В Пильнице (Саксония) был подписан в 1791-м году направленный против революционной Франции союзный договор между императором Леопольдом и прусским королем Фридрихом-Вильгельмом.

7. Т.-е. Дюмурьэ, Ролан, Клавьер, Серван и др. — так наз. «жирондистское министерство» 1792 года.

8. Здесь имеется в виду дворянская молодежь, с оружием в руках арестованная 28-го февраля 1791 года в Тюильерийском дворце. В этот самый день население парижских предместий было увлечено разными темными подстрекателями в Венсени под предлогом атаки против «второй французской Бастилии» — венсенской политической тюрьмы. Арестованные дворяне заявили, что собрались около королевской спальни для защиты короля, жизни которого угрожала яко бы опасность. В сообщении «Монитора» об этом аресте рассказывается между прочим, что король в этот день усиленно старался отпустить из дворца национальную гвардию, и что гвардейцы, подозревая, очевидно, что-то недоброе, остались там, вопреки предложению короля расходиться по домам на отдых.

9. Это было собрание, тратившее драгоценное время на разработку подробностей церемониала и этикета в сношениях с королем и посвящавшее целые заседания вопросу о том, — из 20, 30 или 60 человек должна состоять отправляемая к королю депутация. Оно, не краснея, рассказывало Европе о «двери с двумя створками», из которых для депутатов открывается только одна, и вместо того, чтобы принимать энергичные меры против врагов свободы, идиотски убивало время на выслушивание декламаторских рапортов, неизменно кончавшихся... посланиями к королю. Это было собрание, не посмевшее наказать дерзкого солдата (Лафайэта И. X.), преступно оскорбившего национальное представительство на самом месте его заседаний. О преступление! О позор! (Прим. Шометта).

10. После таких поступков Дюмурьэ по отношению к Ролану, Клавьэру и Сервану (бывших бездушными пешками в руках Бриссо и депутатов Жиронды), кто не удивится тесному единодушию, проявленному этими четырьмя персонажами во время революции 10-го- августа и вторжения в Бельгию? Те, кто верил в добродетельного Петиона, в отважного Гюадэ, в красноречивого Верньо, в логичного Жансоннэ, в более чем добродетельного Ролана, в бедного и невинного Клавьэри и в знаменитого Бриссо. (Прим. Шометта).

11. В № 681-м газеты «Хроника» (в 172-м — поправляет Олар. И. X.), Кондорсэ писал в то время буквально следующее: «Является ли г. Лафайэт врагом свободы? Нет, но предпочтение, которое он постоянно оказывает интриганам перед честными людьми, хитрецам — перед просвещенными, угодливым лакеям перед благожелательными, но твердыми друзьями, заставило его совершить немало ошибок, в том числе и эту (письмо к Национальному Собранию) самую крупную из всех. У него есть средство исправить ее, это — громко, публично и безоговорочно порвать с дураками и мошенниками, толкнувшими его на эту ошибку». А это, попросту говоря, значить следующее: пусть Лафайэт примкнет к нашей партии, и мы его сумеем спасти. Он нам услугу, а мы ему». Та же тактика и теми же людьми была применена затем и к Дюмурьэ. Что можете сказать вы на это, трусливые, слабые люди, отрицающие партийность этих господ? (Прим. Шометта).

12. Граф Луи де-Нарбонн — военный министр (6 дек. 1791 — 10 марта 1792 г.) известный своими роялистскими интригами.

13. Доклад Ролана (написанный его женой) был подан королю в действительности 10-го июня, т.-е. еще до отставки жирондистского министерства (Олар). «Положение, создавшееся внутри Франции», писалось в этом докладе, «не может долее продолжаться... Брожение достигло в Империи крайних пределов и прорвется скоро в ужаснейших формах, если будут относиться с прежним недоверием к намерениям Вашего Величества. Для утверждения же этого доверия недостаточно более слов: оно может опереться лишь на прочную базу фактов»... «Moniteur» XII, 658.

14. Письмо Парижского департамента, полное ядовитой критики якобинства, явилось ответом на циркуляр Ролана, запрашивавший все департаменты о настроении умов и о мерах, принятых против мутящих народ «изменников» (под изменниками тут разумелись, конечно, роялисты).

15. Здесь в рукописи Шометта утерян лист. «Вероятно, замечает первый ее издатель (1866 г.), он содержал рассказ о чтении народной петиции в Национальном Собрании».

Вот текст этой петиции, как он воспроизведен в «Мониторе» (XII, 717): «Законодатели, французский народ несет вам сегодня свои тревоги и страхи. Передавая их вам, он ждет от вас поддержки против надвигающихся на него бед. Сегодняшний день напоминает нам о славном событии 20-го июня, когда народные представители, собравшись в зале для игры в мяч, поклялись перед лицом неба не покидать народного дела и умереть для его защиты. Не забывайте, господа, об этой священной клятве. Не доводите до того, чтобы тому же пароду со скорбию приходилось спрашивать вас, не хотите ли вы его оставить. Взоры нации прикованы к этому городу и от имени ее мы уверяем вас, что народ твердо держится на своем посту, что он не изменил самому себе и не остановится перед крайними мерами для мести за свое оскорбленное величество. Вторая статья декларации прав, говорящая о сопротивлении притеснениям, оправдывает эти крайние меры. Но велико будет горе свободных людей, передавших вам свою власть, если они увидят себя перед жестокой необходимостью обагрить спои руки в крови прслателей! Поздно скрывать теперь истину: нити заговора раскрыты; решительный час наступил. Мы хотим посадить здесь древо свободы. Ничья рука да не дерзнет посягнуть на него! В противном случае неизбежно прольется кровь. Законодатели, вас не должен удивлять этот язык. Мы — люди не признающие партий, и мы не потерпим партий, существование которых не согласуется с конституцией. Уж не думают ли враги отечества, что люди 14-го июля заснули? Еще недавно это могло показаться правдоподобным, но грозный час пробуждения пробил, и энергия их пробудилась с прежней силой. Бессмертная декларация прав человека слишком глубоко врезалась в их сердца; ничто не вырвет у них этого драгоценного, всем народам принадлежащего блага: они грудью поднимутся на его защиту. Господа, настало время осуществить статью вторую декларации прав. Последуйте примеру Цицерона и Демосфена, разоблачите перед сенатом коварные замыслы Катилины. Среди вас есть горячие патриоты. За ними первые слова, а действовать будем уж мы. От вас зависит общественное спасение.

Мы видим и видели всегда свою силу в сплоченности. Союз и общее согласие должны царить и у вас. Когда на очереди интересы всего государства, только с ними, думается нам, и нужно считаться, для всякого же частного интереса сердце законодателя должно быть закрыто: образ отечества да будет единой святыней, перед которой он позволит себе склониться. Неужели же святыне этой в своем собственном храме суждено найти нарушителей культа? Да и существуют ли таковые? Если да, то пусть откроют они свои имена. Народ, готовый вернуть себе полноту своих суверенных прав, произнесет над друзьями самовластия свой приговор. Не здесь им место. Пусть очистят они от своего присутствия землю свободы. Пусть отправляются к эмигрантам в Кобленц. Там на полной свободе раскроются их сердца и полностью выльют наружу свой яд; там ничто не помешает их проискам, ничто не остановит их козней против отечества, которое не дрогнет перед ними никогда. Вот язык, которым говорил Цицерон в римском сенате, когда он торопил предателя Катилину отправиться в лагерь изменников родины... Приведите же в исполнение текст конституции, осуществите волю парода, который поддержит вас и готов умереть, если нужно, для вашей защиты. Соединяйтесь! Действуйте! Время настало. Да, законодатели, настало для французского народа время показать себя достойным возложенного на себя звания. Он поразил предрассудки; он желает остаться свободным и освободить себя от соединившихся против него тиранов. Тиранов этих вы знаете. Не слабейте же перед их лицом! вспомните, как некогда простые парламенты (высшие судебные учреждения старой Франции, И. X.) сокрушали их волю. Исполнительная власть не желает считаться с вами. Это ясно из факта отставки министров-патриотов. Неужели же счастье народа будет снова зависеть от каприза монарха? Да разве у короля должна быть воля помимо воли закона? Народ хочет так, а разум народа стоит разума коронованных деспотов. Из его разума выросло дерево нации — могучий дуб, перед которым да склонится слабый тростник. Господа, мы приносим вам жалобу на бездействие нашей армии и просим вас вникнуть в его причины. Если источник его в исполнительной власти, ее необходимо низвергнуть! Кровь патриотов не должна проливаться во славу гордыни и честолюбия коварного Тюильерийского замка. Никому не дано остановить нас в нашем движении. Но суждено ли нам увидеть частичную гибель наших военных сил? Борьба за общее дело должна сделаться общей. Если бы первые защитники свободы не проявили свою решительность, не заседать бы и вам в этом высоком ареопаге. Вдумайтесь в положение дела: остановить вас не может ничто, ибо свобода не может быть отмененной, и, если исполнительная власть отказывается действовать, ничего другого не остается, как ее устранить: не может один человек противиться воле двадцати пяти миллионов людей. И если с нашей стороны окажутся возможны уступки, если мы все таки оставим его на его посту, это случится лишь при одном условии — чтобы он все действия свои согласовал с конституцией. В противном случае в глазах французского народа он превратится в ничто. Мы приносим вам жалобу на медлительность верховного национального суда. Вы передали в его руки меч закона. Почему же колеблется он опустить его на виновные головы? Или и тут проявляет свое влияние гражданский лист (т.-е. подкупы двора. И. Х.)? Или и для него существуют привилегированные преступники, которых можно безнаказанно освобождать от кары закона? Или хотят они вернуть парод к июльским дням? Тогда он взял этот меч в свои руки и единым взмахом отомстил за попранные законы. На этот раз вместе с преступниками закона будут наказаны и его трусливые охранители. Нет, нет, господа: вы видите наши страхи, вы видите наши тревоги, и вы рассеете их. Мы принесли вам нашу великую скорбь; мы раскрыли перед вами наше пораженное язвами сердце: мы надеемся, что этот последний крик, обращаемый к вам, найдет в вашем сердце отголосок. Народ готов. Он в молчании ждет ответа, достойного его верховных прав. Законодатели, пока конституция не вступит в окончательную силу, мы требуем для себя оружия»...

Петиция была прочитана под апплодисменты трибун и левой части собрания. После краткой примирительной речи председателя собрания, несмотря на протесты отдельных депутатов, допустило граждан Сен-Антуанского и Сен-Марсельского предместий с оружием в руках продефилировать через свою залу.

16. Приводимый Шометтом текст письма несколько исправлен проф. Оларом на основании официального печатного текста.

17. Дюрантон подписал письмо в качестве государственного канцлера (Garde des sceaux).

18. См. прокламацию короля и собрание документов, относящихся к постановлению департаментского совета относительно мэра и прокурора Парижской Коммуны. (Прим. Шометта).

(Проф. Олар приводит следующее заглавие этой книжки: Proclamation du roi et recueil de pieces relatives a l'arroete du Conseil du departement du 6 Juillet 1742, concernant le maire et le procureur de la Commune de Paris).

19. Т.-е. умеренные течения, пытавшиеся остановить дальнейшее развитие революции во имя только что принятой конституции.

20. Эта характерная для эпохи петиция была прочитана в заседании 25 июня, популярнейшим в то время оратором Сент-Антуанского предместья рабочим шелкового производства Гоншоном. Ей предшествовало следующее, адресованное президенту Законодательного собрания письмо: «Господин президент! Население столицы взволновано слухами об идущей будто бы в ее предместьях агитации. Распространителями тревожных слухов являются лица, заинтересованные в нарушении общественного спокойствия. В предместья Сен-Марсо не далее, как сегодня утром, можно было встретить немало этих людей; они громко возмущались событиями 20-го июня, и сами таким образом возбуждали народ: их всюду встречали презрением. Секция «Госпиталя Трехсот» (Quinze-Vingt), законно созванная, назначила 20 комиссаров для представления Национальному Собранию отчета. Они ждут чести быть допущенными в Собрание. Когда речь их будет выслушана, истинные виновники агитации раскаются, быть может, в своих опасных для блага отечества действиях. С истинным почтением, ваши, господин президент, покорнейшие слуги: За депутацию Гоншон»...

Чтение петиции было покрыто аплодисментами, и Собрание сделало постановление о ее напечатании и рассылке по всем департаментам.

Ср. Mortimer-Ternaux. Histoire de la Terreur. I. 268 Moniteur. XII. 751.

21. «Петиция 20-ти тысяч» (представленная в Законодательное Собрание 1-го июля в виде протеста против событий 20-го июня) вместе с адресом Национальному Собранию и письмом к королю директории департамента Соммы, являются наиболее яркими и показательными для тогдашнего настроения буржуазии документами. Они указывали на недостаточность военных сил Парижа для охраны короля и конституции от «покушений кучки преступников, готовых поставить свою тираническую волю на место законно и свободно выраженной вам нации», на необходимость усиления их военными силами департаментов и строжайшего надзора за поведением «агитаторов и вожаков мятежных сборищ». Королю высказывалась благодарность за проявленное им мужество, и выражалась уверенность, что «он будет и впредь охранять конституцию, выдвигая против внешних ее врагов силу оружия, а против внутренних все права врученные ему народом»... (Ср. «Moniteur» XIII. 20. Morlimer-Fernaux. Hist. de la Terreur. I. 274-279)... Сопоставление этих документов с только что приведенной народной петицией позволяет видеть, какая глубокая пропасть образовалась к этому времени между настроением буржуазии и «народа» и судить, каким важным фактором должна была сделаться в последующих событиях революции классовая борьба внутри представлявшего нацию «третьего сословия».

22. Лафайэт, явившийся в Национальное Собрание 27-го июня, мотивировал свой приезд в Париж желанием выразить от имени всей армии свое негодование по поводу событий 20-го июня: «Офицеры, унтер-офицеры и солдаты, заявил он, все как один человек. полны патриотической ненавистью к крамольникам (factieux). Я задержал составленные ими адреса, чтобы лично явиться здесь выразителем их чувств... Я умоляю Национальное Собрание подвергнуть преследованию, как тяжких преступников против нации, виновников и подстрекателей нападения на королевский дворец... От имени всех честных людей (эти слова были встречены протестами левой) умоляю вас принять действительные меры к защите установленных законом властей и т. д.». Несмотря на энергичные возражения и протесты левой части собрания, большинство его выразило Лафайэту одобрение и приняло предложенную правыми резолюцию о передаче его петиции в комиссию «для выработки мер к устранению указанных в ней непорядков».

Moniteur. XII, 777-778.

23. Более двадцати придворных карет и сильный отряд гренадер окружали Лафайэта, когда он уезжал из Парижа. Гренадеры эти забегали вперед и заставляли жителей деревень, под страхом включения в Парижскую проскрипцию, надевать доспехи (armes) и с букетами в руках являться навстречу своему диктатору. Эти вырванные насилием почести не успокоили однако генерала, и немного спустя, в Компьенском лесу он отдался припадкам раскаяния, не зная, что ему делать и как себя спасти. (Прим. Шометта).

24. В собрании 7 июля (1792 г.) епископ Ламуретт (депутат Роны и Луары) предложил примирение двух сторон Национального Собрания перед лицом внешней опасности и во имя сохранения конституции. Для устранения главного повода ко взаимному недоверию левые должны были торжественно заявить себя противниками республики, а правые — отказаться от симпатий к двухпалатной аристократической системе. «Проклянем единодушно и республику, и две палаты!» — восклицал Ламуретт — «И закрепим наше проклятие присягой!»... Да соединит нас общее чувство ненависти и к анархии, и к феодализму»... На предложение «встать, кто отвергает и проклинает республику и две палаты» поднимается все собрание и при громких аплодисментах трибун депутаты бросаются со своих мест друг к другу, обнимаются и смешиваются в общую кучу (Moniteur XIII. 70).

Сцена эта известна под названием «поцелуев Ламуретта».

25. Петион и Манюэль были устранены от должности 6 июля по постановлению департаментской администрации.

26. Петион был замешан, как известно, в дело изменившего революционной Франции генерала Дюмурье.

27. Сделавшись членом Конвента, этот же самый человек, не переставая, нападал на законные парижские власти. В это время — увы! — он не был уже магистратом этого города, в нем уже не нуждались! С ним не советовались уже с какой ноги ступать! И этим объясняется все. Sic perdidit cos suporbia! (Прим. Шометта).

28. Обещания своего Шометт не исполнил, но оно, замечает проф. Олар, чрезвычайно характерно, как доказательство того, что в 1793 году (когда Шометт кончал мемуары) во Франции далеко не все еще знали слова Марсельезы. Мы приводим их здесь, как характерные для описываемого в мемуарах момента:

I. Вставайте, дети отечества — день славы настал! Тирания подняла против нас свое кровавое знамя! Вы слышите — грубые вопли солдат несутся по вашим нивам? Они идут избивать ваших жен и детей, избивать, вырывая из ваших рук. К оружию, граждане, сзывайте свои батальоны! Вперед! Вперед! И пусть нечистая кровь прольется на ваши поля!

II. Что надо ей, этой банде рабов? Королей-заговорщиков, предателей родины? Для кого куются позорные цепи? Для кого заготовляют оковы? Для нас, французы! О, какое бесчестье! И какой энтузиазм зажигает оно в наших сердцах! Это нас-то посмели подумать вернуть в старинное рабство. К оружию, граждане! и т. д.

III. Так вот что! Когорты иностранцев будут предписывать нам законы? Фаланги наемников повергнут ниц наших гордых борцов? Рукою рабов, о Боже, наша шея согнется под иго? И презренные деспоты станут владыками нашей судьбы? К оружию, граждане! и т. д.

IV. Но, трепещите тираны и вы, изменники родины, презренные отброски всех партии! Трепещите: расплата за ваши предательства близка! Мы все — солдаты, чтобы сражаться с вами. И если молодые герои наши погибнут в этой борьбе, новых породит на их место земля, таких же отважных, проникнутых жаждою бои. К оружию и т. д.

V. Французы, сражайтесь великодушно, умеряйте, где нужно, ваш воинский пыл. Щадите насильно вооруженные на вас несчастные жертвы! Но кровожадных деспотов этих, пособников Буйэ (организатор бегства в Варенн. И. X.), этих тигров, безжалостно терзающих материнскую грудь... К оружию и т. д.

VI. Святая любовь к отечеству руководит нашей мстящей рукой. Свобода, о дорогая свобода, приди же сама сражаться в наших рядах. И в ответ на бодрый призыв твой пусть придет под наши знамена победа! И да увидит взор умирающего врага победную славу нашу и твое, торжество! К оружию и т. д.

29. Лапиты — древний народ, населявший Фессалию и воспетый Гезиодом и Овидием за героическую борьбу с Кентаврами.

30. Напомним читателю, что «активными гражданами» назывались по конституции 1791 года граждане, удовлетворявшие известному имущественному цензу; политическими правами и правом участия в национальной гвардии пользовались только они.

Текст воспроизведен по изданию: 1792 год. (Мемуары А. Шометта) // Голос минувшего, № 11-12. 1917

© текст - Херасков И. 1917
© сетевая версия - Тhietmar. 2019

© OCR - Андреев-Попович И. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Голос минувшего. 1917