ФИЛИПП БУОНАРРОТИ

ЗАГОВОР ВО ИМЯ РАВЕНСТВА

ТОМ II

CONSPIRATION POUR UEGALITE DITE DE BABEUF.

SUIVIE DU PROCES AUQUEL ELLE DONNA LIEU, ET DES PIECES JUSTIFICATIVES, ETC., ETC. PAR PH. BUONARROTI.

1828.

Тюремное заключение.

Тюремное заключение участников заговора и весть о заговоре вызвали различные чувства: скорбь и оцепенение у угнетенных, трепет ужаса и свирепое ликование среди высших классов, завопивших о смертной казни для бабувистов. Многочисленные документы, захваченные у Бабефа ⁹⁸, указали аристократии способ уничтожения партии, наводившей на нее страх.

Темницы Аббатства мгновенно заполнились подсудимыми, которых приволокли туда при проявлении живейшего участия к ним со стороны народа и солдат. В течение нескольких дней прилегающие к этой тюрьме улицы были запружены народом; но вскоре подсудимых разъединили, и те из них, которые казались наиболее скомпрометированными, были запрятаны в башни Тампля. Все они ожидали в любой момент гибели от руки военной комиссии: Друэ уберег их от этого. [8]

Друэ отводит меч, готовый поразить подсудимых.

Согласно конституции III года депутат мог быть предан суду только по обвинению Законодательного собрания и судим только верховным судом, присяжные заседатели которого назначались провинциальными избирательными собраниями. Требовалось несколько месяцев для создания этого чрезвычайного трибунала, который не мог заседать в той же коммуне, где заседало правительство.

Подсудимый Друэ был депутатом, и суд над остальными пришлось по необходимости отложить до выяснения того, не вовлечет ли в свое дело Друэ в качестве обвиняемого лиц, сообщником которых, как этоо представлялось, он являлся.

Два дня спустя после сбоего ареста Бабеф направил Исполнительной директории следующее послание:

Г. Бабеф — Исполнительной директории.

Париж, 23 флореаля IV года республики.

Неужели, граждане члены Директории, вы сочтете ниже своего достоинства говорить со мной как с равным? Вы увидели теперь, средоточием какого широкого доверия я являюсь! Вы увидели, что моя партия может вполне помериться силами с вашей. Вы увидели, какие у нее огромные разветвления! [9] Я более чем уверен, что это зрелище привело вас в трепет.

В ваших ли интересах, в интересах ли отечества предавать огласке раскрытый вами заговор? Не думаю. Поясню, почему мое мнение стоит вне всяких подозрений.

Что произошло бы, если бы это дело получило огласку? Я играл бы в нем самую славную роль; со всем величием души, со всей известной вам энергией я показал бы святость заговора, своего участия в котором я никогда не отрицал. Не став на недостойный путь отрицаний, которым пользуются подсудимые в целях самооправдания, я нашел бы в себе мужество изложить великие принципы и выступить перед судом с защитой вечных прав народа со всем преимуществом, которое дает глубокая убежденность в том, насколько прекрасен этот сюжет. Заявляю: я нашел бы в себе смелость показать, что этот процесс — не осуществление правосудия, а процесс сильного против слабого, угнетателей против угнетаемых и их благородных защитников. Меня могли бы приговорить к ссылке, к смерти; но приговор надо мной был бы тотчас признан приговором всесильного преступления над бессильной добродетелью; мой эшафот почетно стал бы рядом с эшафотом Барнвельта и Сиднея ⁹⁹. Неужели вы хотите на следующий же день после моей казни воздвигнуть мне алтарь рядом с алтарями Робеспьера и Гужона, которых сейчас благоговейно чтут как великих мучеников. Это [10] отнюдь не тот путь, который упрочивает правительства и правителей.

Вы видите, граждане члены Директории, что, налагая на меня руку, вы ничего не выигрываете; один я далеко не представляю собой всего заговора; я лишь одно из звеньев длинной цепи, из которой он слагается. Так же как меня, вам следует опасаться и всех остальных его участников. Между тем у вас имеется доказательство того, как они во мне заинтересованы; карая меня, вы нанесли бы удар всем им и вызвали бы их гнев.

Заявляю, вы вызвали бы гнев всей демократии Французской республики; а вам должно быть также известно, что это не такой пустяк, как вы могли вначале вообразить. Признайте же, что демократия прочно существует не в одном только Париже; посмотрите, нет ни одного пункта в провинции, где бы она не была сильна. Вы судили бы о ней гораздо правильнее, если бы ваши клевреты захватили огромную переписку, которая дала бы вам возможность составить список лиц, лишь некоторые отрывки которого вы обнаружили. Можно сколько угодно желать погасить священный огонь; он пылает и будет пылать; чем более он кажется иной раз угасшим, тем более сильным и способным вызвать взрыв грозит стать его пламя при новой внезапной вспышке.

Решитесь ли вы полностью избавиться от многочисленных санкюлотов, которые отнюдь не хотят еще признать себя побежденными? [11]

Следовало бы сначала допустить возможность этого; но куда бы это вас привело? Ваше положение отнюдь не похоже на то, которое позволило после смерти Кромвеля сослать несколько тысяч английских республиканцев. Карл II был королем, а вы, что бы там ни говорили, не пользуетесь еще такой властью; вы нуждаетесь в партии, которая оказала бы вам поддержку; стоит вам убрать партию патриотов, и вы очутитесь лицом к лицу с роялизмом. Как по вашему, каких хлопот наделал бы он вам, если бы вы оказались одни против него?

Но, скажете вы, патриоты так же опасны для нас, как и роялисты, а, возможно, еще опаснее. Вы ошибаетесь; вникните в существо того, что предпринято патриотами, и вы увидите, что они не желали вашей смерти; это клевета, что они об этом заявляли публично. Что касается меня, то я могу вам заявить, что смерти вашей они не хотели. Они хотели пойти иными путями, нежели Робеспьер: они вовсе не хотели крови; у них было лишь желание заставить вас самих признать, что вы использовали власть для угнетения, что вы устранили из нее все народные формы и гарантии, и они хотели отобрать ее у вас. Они не дошли бы до этого, если бы вы сумели править в интересах народа, как вы, казалось, обещали это после вандемьера. Я сам в первых номерах моей газеты хотел открыть вам путь к этому, я указывал, каким образом, по моему мнению, вы могли [12] бы снискать благословение народа; я объяснял, каким образом мне представлялось возможным, чтобы вы изгнали из вашего конституционного образа правления все то, что в нем противоречит истинным республиканским принципам.

Что ж, еще не поздно: оборот, который приняло последнее событие, может оказаться полезным и спасительным для вас и для дела народа. Неужели вы пренебрежете моим мнением и моими выводами о том, что интересы отечества и ваши собственные заключаются в том, чтобы не давать огласки настоящему делу? Мне казалось, что вы и сами пришли уже к тому мнению, что в этом деле следует быть политичным: полагаю, что вы поступите правильно. Не думайте, что этот шаг предпринят мною в собственных интересах; необычайная откровенность, с которой я непрестанно объявляю себя виновным в том, в чем вы меня обвиняете, показывает вам, что я действую так отнюдь не вследствие слабости. Смерть или ссылка послужат мне дорогой к бессмертию, и я пойду по ней с героическим и благоговейным пылом; но гонение против меня, как и против всех демократов, не принесет вам успеха и не обеспечит спасения республики. Я пришел к мысли, что в конечном счете вы все же не всегда являлись врагами этой республики; вы, очевидно, были даже добросовестными республиканцами; почему бы вам не быть ими и сейчас? Почему не допустить, что вы, подобно другим людям, [13] временно заблуждались, под вполне неизбежным влиянием ожесточения, к которому, в отличие от нас, вас привели обстоятельства? Почему бы, наконец, всем нам не отказаться от наших крайностей и не найти разумного выхода? Сердца патриотов, как и сердца народных масс, истерзаны; надо ли раздирать их еще более? Каков был бы конечный результат этого? Не заслужили ли патриоты, чтобы подумали, наконец, о том, как залечить их раны, вместо того чтобы их растравлять? Вам, когда вы того захотите, будет принадлежать инициатива добра, ибо в ваших руках пребывает вся сила государственного управления. Граждане члены Директории, управляйте в духе народа; вот все, о чем вас просят патриоты. Говоря так от их имени, я уверен, что они не остановят меня, уверен, что они не станут меня опровергать. Я вижу лишь одно приемлемое и разумное решение: объявите, что никакого серьезного заговора не существовало. Пятеро человек, проявив величие и благородство, могут сейчас спасти отечество. Я ручаюсь вам также за то, что патриоты станут грудью за вас, и у вас не будет больше нужды в целых армиях, чтобы обороняться. Патриоты не питают к вам ненависти; они ненавидели только ваши антинародные действия. Под мою личную ответственность я также дам вам тогда гарантию столь же широкую, сколь широка моя постоянная искренность. Вам известно, каким влиянием я пользуюсь среди этого класса людей, я хочу оказать — среди [14] патриотов: я употреблю это влияние, чтобы убедить их в том, что раз вы заодно с народом, то они должны быть заодно с вами.

Как было бы хорошо, если бы результатом этого скромного послания явилось умиротворение Франции. Предотвращая огласку дела, предметом которого является Франция, не предотвратите ли вы тем самым и нарушение спокойствия Европы?

Подписано: Г. Бабеф.

Ослепление правительства.

Давно было ясно, и раскрытие заговора дало новые доказательства этого, что преследование демократических учений вызвало большие расхождения среди старых друзей революции и что под влиянием этого преследования все более и более угасало рвение народа ее защищать.

Такое положение вещей, увеличивавшее благоприятные условия для роялистской партии, находившей поддержку за границей, должно было, казалось, умерить надменность вожаков новой аристократии и побудить их внести в законодательство изменения, которые привязали бы к ним демократов, а через них народ, и тем самым уберегли бы республику от столь пагубной для нее борьбы, а их самих от поразивших их в конечном итоге несчастий. Именно это и предлагал Бабеф как в целях сохранения жизни своим друзьям, [15] так и для того, чтобы вернуть республиканскому духу покидавшую его силу. Но способна ли впавшая в ужас спесь прислушаться к советам благоразумия? Новое правительство оставалось слепо, и, не считая нужным разумно отступить на шаг, снискав тем самым любовь народа, которой оно никогда не пользовалось, оно безрассудно отдалось слепой ярости и, вопреки здравому смыслу и общественному мнению, довело ее до того, что стало приписывать роялистские намерения также гражданам, которым роялизм внушал омерзение, и преследовать в их лице единственных людей, от которых республика с полным основанием могла ожидать подлинной и необходимой ей преданности.

Революционеры, ставшие аристократами, помышляли лишь о том, чтобы сейчас же воспользоваться победой, которой они обязаны были гнусному предательству, и раздавить партию, осуждавшую их узурпацию. Друэ было предъявлено обвинение, и он должен был предстать перед верховным судом, местопребыванием которого был определен Вандом.

Нарушение конституции.

«Никто,— гласила конституция III года,— не может быть никаким решением комиссии или иными определениями, кроме установленных предшествующим законом, лишен судей, назначаемых ему законом». Тем не менее [16] закон, изданный после раскрытия заговора, постановил, что обвиняемые по тому же делу, что и депутат, должны предстать вместе с ним перед верховным судом, который не являлся судом, назначаемым им законом.

Та же конституция также гласила: «Для всей республики существует кассационный суд, который выносит решение по окончательным приговорам всех судебных инстанций». Между тем, согласно предписанию вышеуказанного закона, решение верховного суда, который, безусловно, являлся судебным органом, не подлежало кассации.

Эти противоречившие букве конституции предписания соучастники по делу Друэ приписывали тому, что правительство боится публичного судебного разбирательства на глазах у парижского населения. Они рассматривали эти предписания как следствие враждебности, проявившейся во время обсуждения данного вопроса и побудившей одного рассвирепевшего законодателя воскликнуть: «Незачем так церемониться с мятежниками»,— а другого, не менее пристрастного: «Для того чтобы действовать против мятежников с соблюдением всех формальностей, понадобится слишком много времени».

Обвинительное заключение.

В Париже обвинение было предъявлено 59 гражданам, из них 17 заочно; многим из них обвинение предъявлялось с [17] непростительтельной легкостью. В то же время по всей республике выискивались малейшие предлоги, чтобы увеличить число обвиняемых, средством массового избиения которых, как воображали власть имущие, послужит верховный суд. Подсудимые, доставленные из Шербура, Арраса, Рошфора, Бурга и Сента, были столь явно непричастны к делу, что им не смогли предъявить ни малейшего обвинения.

Побеги.

Между тем как в Париже подготовлялась трагедия, которая должна была разыграться в Вандоме, парижские демократы пришли движение, чтобы освободить своих товарищей. Друэ бежал из тюрьмы Аббатства при содействии привратника-республиканца; однако побег заключенных из Тампля, относительно которого имелась договоренность с приставленными к ним солдатами, провалился из-за отсутствия необходимой согласованности в действиях.

Паш ¹⁰⁰ был единственным оставшимся на свободе человеком, который в опубликованном им сочинении открыто защищал взгляды и дело подсудимых. Слабую преграду потоку сыпавшихся на заключенных оскорблений противопоставили и некоторые участвовавшие в периодической печати писатели. Однако они сделали это неуклюже и нерешительно, то отрицая очевидные факты, то давая понять, что заговор был тайно [18] спровоцирован правительством. Они ни разу не осмелились рассмотреть вопрос о законности усилий участников заговора и найти оправдание их действительным намерениям ¹⁰¹.

Перевод заключенных в Вандом.

В ночь с 9 на 10 фрюктидора IV года все содержавшиеся в Париже подсудимые были переведены в Вандом. Начальник крепости приказал тщательно обыскать их у него на глазах и сам поместил их в спешно построенные клетки с решетками, чтобы выставить, как диких зверей, напоказ врагам равенства и людям обманутым, которых те восстанавливали против подсудимых. Они проследовали через Париж среди многочисленных войск, и всю дорогу их сопровождал большой отряд жандармерии и кавалерийские войска. Шедшие за ними пешком жены, дочери и сестры часто вынуждены были переносить непогоду и насмешки аристократов. Да и сами подсудимые так натерпелись от грубости командовавшего их эскортом офицера, что не могли нахвалиться радушным приемом, оказанным им муниципальными властями Шартра и Шатодена.

В Вандоме был специально создан суд и обширная тюрьма, в которую вечером 13 фрюктидора были заключены все бывшие налицо подсудимые; некоторое время спустя туда же попали Антонелль и Фион, арестованные после предъявления им обвинения, [19] а также подсудимые, прибывшие из Рошфора, Шербура и Арраса.

Войска всех родов оружия строго охраняли подступы к тюрьме и улицы города, подход к которым на десять лье в окружности был запрещен тут же изданным законом. Предстоявшие судебные заседания намеревались лишить всякой гласности.

Время, прошедшее между прибытием подсудимых и открытием заседаний суда, было употреблено судом на то, чтобы сформироваться, произвести допрос и расследовать причины неявки в суд, созвать присяжных и вынести суждения по поводу предъявленных подсудимыми требований и отклонений. Подсудимые воспользовались этим временем для опротестований, для отклонений, на которые они имели право, а также для согласования и подготовки своих защитительных речей.

Опротестования.

Мало согласовывавшиеся с конституцией декреты, о которых шла речь выше, открыли подсудимым широкую возможность опротестования. Многие из них усмотрели в оспаривании компетенции верховного суда возможность возбудить между ним и Законодательным собранием спор, который мог привести к благоприятным для народного дела событиям. Напрасная надежда! Верховный суд объявил себя правомочным. [20]

Отводы.

Из общего количества присяжных, назначенных провинциальными избирательными собраниями, тридцать человек могли быть подвергнуты подсудимыми немотивированному отводу. Это была весьма важная процедура, от которой могла зависеть участь многих из них.

Основываясь на неполных и часто неточных сведениях, собранных в провинции, подсудимые на общем совещании пришли к соглашению относительно лиц, подлежавших отводу. Эти лица были распределены между тридцатью подсудимыми с тем, чтобы каждый из них мог отвести одного.

Однако ввиду того, что выборы IV года производились во многих местах в отсутствие подвергавшихся преследованиям или насильственно изгнанных из собраний республиканцев и на выборы влияли враги революции, оказалось невозможным оставить в списке присяжных одних только истинных друзей свободы; пришлось довольствоваться лишь менее плохими. Из лиц, заслуживавших полное доверие, одни были исключены судом как родственники эмигрантов; другие, поддавшись страху, прикинулись больными, и это было признано уважительной причиной. На судебном разбирательстве присутствовали только трое ¹⁰². [21]

Мужественные признания Бабефа.

Первой мыслью Бабефа, как только его лишили свободы, было сознаться в заговоре и отстаивать его законность. Это видно из его ответов министру полиции, допрашивавшему его, имел ли он намерение свергнуть правительство и вступал ли он для достижения этого в союз с некоторыми лицами. Вот эти ответы: «Глубоко убежденный, что существующее правительство является угнетательским, я готов был сделать все, что в моих силах, для его свержения. Я вступил в союз со всеми демократами республики; долг не позволяет мне назвать хотя бы одного из них». Допрошенный тем же министром о том, какие средства он рассчитывал употребить, он ответил: «Все средства законны против тиранов». И вслед за тем: «Мне незачем сообщать подробности о средствах, которые были бы употреблены. Впрочем, они зависели не только от меня, мне принадлежал только один голос в совете борцов против тирании».

Несколько дней спустя, на допросе у председателя суда он следующим образом ответил на обвинение в том, что он является зачинщиком заговора: «Я утверждаю, что мне оказывают слишком много чести, увенчивая меня званием руководителя заговора; заявляю, что я занимал в нем лишь второстепенное место, в границах, которые я укажу: я одобрял этот заговор, так как считал его законным, так как считал и сейчас считаю, что нынешнее [22] правительство является в высшей степени преступным: оно узурпировало власть, нарушило все права народа, довело его до самой тяжкой нищеты, до самого жалкого порабощения; оно повинно, наконец, главным образом, в оскорблении нации. Я одобрял этот заговор потому, что верил и сейчас верю в святость принципа, согласно которому организация заговора против такого правительства есть настоятельный долг всех свободных людей. Потому-то я охотно согласился содействовать всеми доступными мне средствами вождям и руководителям образовавшегося против него заговора».

Определив, какую роль он играл в заговоре, он добавил: «Вот подробности, которые, несомненно, опровергнут нелепое предположение, будто я являюсь главой заговора; оно основывалось на том единственном обстоятельстве, что в момент ареста при мне оказалась часть бумаг участников заговора. Повторяю, я вовсе не хочу этим умалить свою виновность; я хочу лишь быть добросовестным и не выступать в более яркой роли, чем я того заслуживаю, в роли, которую я не играл. Однако после этого я согласен понести самое тяжкое наказание за преступление в том, что я находился в заговоре против угнетателей; ибо снова признаю: что касается намерений, то никто не мог конспирировать против угнетателей решительнее меня. Я убежден, что это преступление присуще всем французам, по крайней мере всем честным [23] французам, всем, кто является противником ужасной системы, обеспечивающей благополучие немногим, основанной на позоре и крайней нищете масс; я объявляю себя полностью причастным к преступлению и уличенным в нем и заявляю, что я служил преступлению, к которому причастны все участники заговора».

В продолжение долгого следствия, учиненного председателем суда присяжных, главные подсудимые содержались все время в одиночном заключении. Не имея возможности сговориться с Бабефом, считавшимся наиболее осведомленным в деле, остальные подсудимые, из опасения дать противоречивые показания или подвести друг друга, были вынуждены предоставить ему одному давать объяснения, а самим держаться в рамках строгой осмотрительности. Одни отрекались от собственного почерка, другие измышляли небылицы. Дарте беспрерывно опротестовывал законность судебной процедуры.

Если бы не слабость Пийе ¹⁰³, арестованного вместе с Бабефом и Буонарроти, почерк Бабефа, как и почерк еще некоторых заключенных, остались бы неузнанными. Безумно боясь, как бы сделанные им многочисленные копии актов Повстанческого комитета, секретарем которого он являлся, не навлекли на него обвинения в активном соучастии в проекте, Пийе поспешил заявить о том, что было им сделано и свидетелем чего он являлся, а также назвать авторов переписанных им рукописей. Этот подсудимый, трусливое [24] поведение которого имело роковые последствия, ловко разыграл в тюрьмах и на суде роль слабоумного. Представ перед верховным судом, он заявил, что злой дух толкнул его к Бабефу; он утверждал, что можно вступить в соглашение с дьяволом, чтобы заручиться его покровительством или чтобы нанести кому-нибудь вред, и попросил слова — как он заявил — для приведения подробностей. Среди действительно замешанных в деле подсудимых никто не дрогнул перед угрожавшей им смертельной и неминуемой опасностью. Все остались непоколебимы в своей преданности защищаемой ими доктрине, как и в решимости скрепить ее своей кровью. В своих показаниях они никого не выдали.

Стойкость подсудимых.

К тому времени, когда они прибыли в Вандом, они уже сговорились о том, чтобы отказаться от всяких недомолвок, уверток, от всякого отрицания, сознаться в заговоре и при защите ограничиться указанием на его законность. Они считали своим долгом засвидетельствовать таким образом в последний раз правоту своего дела и показать отечеству незабываемый пример упорства и стойкости. Но другие подсудимые, менее скомпрометированные и более осторожные, были встревожены этим планом защиты и сочли своим долгом помешать его осуществлению. «Если вы сознаетесь в существовании заговора,— [25] говорили они своим товарищам,— то каким образом суд сможет объявить его неустановленным? Возможно ли, чтобы среди наших присяжных заседателей оказалось хотя бы четверо, которые найдут в себе мужество оправдать ваши намерения или ответить святой ложью на вопросы о фактах, которые им будут предлагаться? Это значило бы слишком многого ожидать от выборных лиц в пору коррупции и испорченности. Не приведете ли вы к гибели вместе с собой, в случае если заговор будет признан действительно существующим, также и нас, ваших друзей, и многочисленных республиканцев, которые уже являются жертвой клеветы и преследований? Не подвергайте добродетель наших судей слишком суровому испытанию и дайте им, по крайней мере, повод для вашего оправдания».

Видоизменение защиты.

Оттого ли, что эти увещевания внушили главным подсудимым опасение, как бы во время судебного разбирательства не вспыхнул пагубный разлад; оттого ли, что они отступили перед мыслью об ударе, который они нанесут отечеству, повредив своим друзьям; оттого ли, наконец, что сердца их поддались чувству самосохранения, но только первоначальный план был отвергнут. Условились, что существование заговора следует отрицать, что его цель будет защищаться предположительно и что надо стараться давать [26] объяснения в соответствии с содержанием захваченных документов и уже доказанными фактами.

Однако свидетельские показания доносчика были подробны и точны, и хотя они были единственными, на которых базировалось обвинение, но их до такой степени подтверждали многочисленные уличавшие подсудимых документы, что казалось невозможным, если отбросить всякие политические соображения, чтобы добросовестный человек при самом поверхностном рассмотрении мог отрицать реальность заговора.

Поэтому подсудимые, которые были серьезно скомпрометированы, решили защищаться, настаивая на том, что сговор, существование которого считали якобы установленным, на деле не существовал, и что если бы даже он и существовал, то в нем не было бы ничего преступного как в силу отсутствия средств для его осуществления, так и в силу того, что при самом неблагоприятном предположении цель, которая ему приписывалась, являлась законной и правомерной.

Антонелль.

То, что подготовлялось к заседаниям суда, было до этого совершено Антонеллем на глазах у народа. Этот мужественный гражданин нашел в то время самое благородное применение своим дарованиям и состоянию. Несмотря на то, что в отношении его не возникало никакой юридической презумпции, он открыто присоединился к делу своих заключенных [27] в тюрьме друзей. Многочисленными печатными выступлениями ¹⁰⁴ он расположил общественное мнение к тому, чтобы благосклонно встретить их защиту, и из недр своей темницы выступал с беспощадными обвинениями против правительства, восхвалял конституцию 1793 г., оправдывал намерения участников заговора и нашел в себе мужество объявить себя почти их сообщником.

В это злополучное время почти все силы республиканцев были заключены в Вандомской тюрьме. Здесь подсудимые вдохновляли друг друга на служение народу примером непоколебимой твердости; они жили в самом демократическом братстве. Известные оттенки, которые можно было различить между равными и бывшими членами Конвента ¹⁰⁵, не помешали установлению полного согласия; оно росло с каждым днем благодаря сближению во взглядах и преданности, с которой каждый выполнял свой долг перед судом.

По вечерам далеко вокруг разносилось пение республиканских песен, в котором принимали участие все заключенные, и жители Вандома, привлекаемые интересом и любопытством на соседний холм, нередко присоединяли к пению свои голоса и аплодисменты.

У людей, дерзнувших на столь многое ради дела, которому они были так преданы, судьба республики была, безусловно, постоянным предметом разговоров и беспокойства. Одно ужасное несчастье дало новую пищу тому и другому. Едва подсудимые прибыли в [28] Вандом, как они узнали о роковом событии в Гренельском лагере, где лишились жизни многие безупречные демократы, попавшие в отвратительную ловушку вследствие желания разбить цепи узников и восстановить права народа. Эта гнусная резня способствовала тому, что силы аристократии выросли за счет силы, насильственно вырванной у демократической партии.

Вскоре после этого некоторые уличенные роялистские заговорщики, эмиссары осужденной законом династии, встретили скандально снисходительное отношение со стороны покровительствовавшего им большинства законодателей, как и со стороны судившей их военной комиссии.

Около того же времени суды, на которые было возложено заочно судить обвиняемых по делу 13 вандемьера, объявили недоказанным заговор, заливший в этот день кровью Париж.

Эта снисходительность суда возбудила недовольство правительства. «Я опасаюсь,— говорил один из его членов,— как бы она не оказалась спасительной для подсудимых в Вандоме». От них правительство особенно хотело отделаться.

Открытие судебного разбирательства.

2 вантоза V года началось, наконец, судебное разбирательство. Налицо было 47 подсудимых: 18 человек судили заочно (Налицо были подсудимые: Бабеф, Дарте, Жермен, Блондо, Корда, Фроссар, вдова Мунар, Буонарроти, Софи Лапьер, Гулар, Мюнье, Массар, Рэбуа, Фион, Коше, Нейе, Буден, Жанна Бретон, Вадье, Лэньело, Тулот, Ламбер, Ламберте, Поттофе, Морель, Дюфур, Моруа, Клере, Амар, Филип, Казен, Николь Мартен, Таффуро, Друэн, Руа, Пийе, Бретон, Дидье, Антонелль, Антуан Фике, Рикор, Тьерри, Аделаида Ламбер, Вернь, Дюпле-отец, Дюпле-сын, Крепен. Судились заочно: Друэ, Ленде, Вакре, Клод Фике, Гилем, Кретьен, Монье, Рей, Менесье, Мунар, Бод, Буэн, Парен, Бодсон, Лепелетье, Россиньоль, Жорри, Кордебар). Бабеф, [29] Дарте, Буонарроти, Жермен, Казен, Клод Фике, Буэн, Фион, Рикор, Друэ, Ленде, Амар, Антонелль, Россиньоль и еще десять человек действительно активно участвовали в заговоре; пятеро были причастны к нему косвенно ¹⁰⁶; все же остальные были совершенно к нему непричастны и предстали перед верховным судом лишь благодаря неистовству партии, желавшей сделать этот суд истребительным для демократии.

Здание суда охранялось многочисленной военной силой. Около каждого подсудимого стояло по два жандарма. Зал заседаний был обширен; часть его, отведенная для публики, была постоянно полна народа, часто аплодировавшего подсудимым и ни разу обвинителям.

Было несколько защитников. Они затянули заседание многочисленными возбужденными ими инцидентами и иной раз расходились во взглядах с подсудимыми, намерения которых они ни разу не осмелились оправдать ¹⁰⁷. Подлинными защитниками дела были Бабеф, Жермен, Антонелль и Буонарроти. [30]

Следовавшие за подсудимыми отважные женщины присутствовали все время на всех заседаниях суда.

Дарте.

Из числа серьезно скомпрометированных подсудимых один Дарте, более последовательный, чем все другие, настойчиво выражал протест. Он ни разу не признал за верховным судом права его судить, постоянно отказывался отвечать и давать объяснения и позволил осудить себя без защиты. После того как он снова выразил суду свой протест, он произнес следующие слова: «Что касается меня, то если провидение приурочило к этому времени конец моего жизненного пути, я закончу его доблестно, без страха и сожаления. Увы! О чем мне сожалеть?.. Когда гибнет свобода, когда камень за камнем рушится здание республики; когда само ее название стало ненавистным; когда друзья, поклонники равенства, подвергаются преследованиям, лишаются пристанища, предаются ярости убийц и треволнениям самой ужасающей нужды; когда народ, жертва всевозможных ужасов голода и нищеты, лишен всех своих прав, унижен, презираем, изнемогает под железным ярмом; когда величественная революция, надежда и утешение угнетенных народов, стала лишь призраком; когда защитники отечества, согбенные под бременем гнуснейшего деспотизма, выносят тяжкие поношения, когда в [31] награду за свои жертвы, за пролитую ими во имя защиты общего дела кровь их обзывают злодеями, убийцами, грабителями, а их лавры превращают в тернии; когда роялизм повсюду обнаглел, находит покровительство, почет и даже вознаграждается кровью и слезами несчастных; когда фанатизм с новым неистовством извлекает из ножен свои кинжалы; когда преследование и смерть витают над головами всех добродетельных людей, всех друзей разума, принимавших какое-либо участие в великих и благородных усилиях на пользу нашего возрождения; когда в довершение ужаса злодеи, прикрываясь именем всего, что есть наиболее священного, наиболее почитаемого на земле, именем святой дружбы, уважаемой добродетели, безукоризненной честности, благодетельного правосудия, кроткой гуманности, именем самого бога, несут за собой страдание, отчаяние и смерть; когда официально почитаются, превозносятся и называются священным именем добродетели глубокая безнравственность, ужасающее предательство, гнусная клевета, бесчестное клятвопреступление, разбой и убийство; когда порваны все социальные узы; когда Франция покрыта траурным крепом; когда она скоро будет представлять испуганному взору путника одни лишь груды трупов и дымящиеся пустыни; когда нет более отечества,— тогда смерть является благом.

Я не завещаю моей семье и моим друзьям ни бесчестия, ни позора; они смогут с [32] гордостью назвать мое имя в числе имен защитников величественного дела человечества и его мучеников. Я с уверенностью утверждаю, что весь свой революционный путь прошел незапятнанным; ни разу мысль о преступлении или подлости не осквернила моей души. Бросившись еще молодым в революцию, я вынес все тяготы, перенес все опасности, ни разу не пав духом, испытывая одну лишь радость надежды увидеть когда-нибудь прочно заложенное царство равенства и свободы. Поглощенный исключительно возвышенностью этого человеколюбивого дела, я пошел на полное самоотречение; личный интерес, семейные дела — все было забыто, пренебрегаемо; сердце мое билось всегда только для моих ближних и для торжества справедливости».

Контрреволюционное умонастроение государственных обвинителей.

Государственные обвинители с самого начала старались возбудить ожесточенную ненависть не только к подсудимым, но и ко всему, что было сделано в пользу демократии в ходе революции. Устанавливая прежде всего факт существования воображаемого сообщества зловредных лиц, никому прежде неизвестных чудовищ, лицемерных, безбожных, честолюбивых, мстительных, взбесившихся, клеветников, человекоубийц, сынов анархии, рожденных в лоне ее, не ведающих ничего кроме нее, беспрестанно призывающих ее и [33] только ее одну приветствующих, они приписывали этому сообществу все движения и все революционные акты и не отступили перед тем, чтобы еще до разбора дела отнести к его членам обвиняемых, судить которых предстояло верховному суду.

В изображении обвинителей, влияние этой крамольной партии было так велико, что слушавшие их не могли разобраться в том, какие же события революции они удостаивали своим одобрением. Судя по их определению законного восстания, они в глубине души распространяли анафему, которой они предавали великие национальные движения, даже на движение 14 июля — единственное, которое они, казалось, одобряли.

При помощи многочисленных документов, захваченных у подсудимых, обвинителям нетрудно было доказать наличие сговора, который они называли преступным заговором; но что касается вопроса о намерении, существенного элемента преступления, то они старались уклониться от его обсуждения; в том немногом, что ими было сказано о нем, они исказили его ложными утверждениями, рискованными абсурдными выводами. Их неизменной целью было изобразить подсудимых презренными и гнусными созданиями и воспрепятствовать им убедить Францию в том, что их взгляды благотворны, что их оппозиция конституции III года законна, а их намерения справедливы и находятся в соответствии с общими интересами. Что же надо думать об [34] этих обвинителях, которые, получив задание возбудить преследование от имени республики против творцов неосуществленного плана, позволили себе оправдать заговор и вооруженный мятеж, приведшие к тому, что 13 вандемьера IV года была пролита кровь многих тысяч граждан и имевшие конечной целью восстановление королевской власти?

Помехи, чинимые защите.

Заодно с обвинителями судьи тоже стремились ограничить судебное разбирательство узкими рамками факта и несколько раз пользовались своей властью, чтобы запретить подсудимым всякую, даже предполагаемую дискуссию о существе заговора, всякое обсуждение их сочинений, представленных, между тем, обвинением как главные и почти единственные средства, которыми пользовались участники заговора.

Таким образом, суд, который, казалось, был обязан защищать права нации и обуздывать власть имущих, в действительности служил только орудием в руках лиц, которые, пренебрегая народным суверенитетом, захватили в свои руки путем насилия верховную власть.

Подсудимые выступают в защиту революции.

Хотя подсудимые, серьезно замешанные в заговоре, отказывались признать его существование, они упорно продолжали защищать [35] его принципы. Революция была в их глазах святым делом; они добросовестно оставались верны народному суверенитету и утвердившей его конституции 1793 г.; гордые тем, что они сделали для их восстановления, они принимали как почесть свои кандалы и угрожавшую им опасность.

Сильное раздражение, необходимое следствие выявившейся противоположности между взглядами обвинителей и чувствами обвиняемых, неоднократно прорывалось в злобных декламациях прокуроров, в пристрастии, с каким судьи прерывали подсудимых, и в бурных протестах заключенных.

Могли ли подсудимые хладнокровно выслушивать клеветнические выпады по адресу основателей республики и отказывать в талантливости, мужестве и нравственных качествах наиболее стойким защитникам равенства?

Могли ли они молча выслушивать, как им приписывались низкие, корыстные чувства — им, большинство которых множество раз рисковало жизнью ради отечества и уходило с государственных должностей в почетной бедности? Им, по адресу которых в ходе столь длительного судебного процесса не раздалось ни одного упрека в каком-либо бесчестном поступке?

Подсудимые ни разу не изменили себе во время судебного разбирательства. При каждом удобном случае они во всеуслышание воздавали хвалу республике и равенству; много раз [36] они успешно опровергали политические софизмы обвинителей и почти на каждом заседании оглашали своды здания суда пением республиканских песен.

Предатель.

Предатель, донесший и выдавший доверчивых людей, которым он льстил, которых зажигал и с которыми был ласков... Гризель! он фигурировал в списке свидетелей, в числе которых были и другие полицейские шпионы, все время отказывавшиеся сидеть с ним рядом, испытывая ужас перед его глубоким нравственным падением.

Подсудимые надеялись отвести этого свидетеля, ибо закон запрещал выслушивать доносчика при разборе таких преступлений, донос на которые по закону вознаграждается деньгами, или когда доносчик может каким-либо иным путем извлечь выгоду из своего доноса.

По мнению подсудимых и их защитников, слово может означало неограниченную возможность и подразумевало вознаграждение, которого доносчик мог с основанием ожидать от правительства.

Придуманная государственными обвинителями уловка, чтобы выйти из затруднительного положения, в которое их ставила настойчивая аргументация подсудимых, вызвала всеобщие насмешки; они осмелились утверждать, что квалификация доносчик неприменима к [37]Гризелю, так как — заявляли они — свое первое показание он сделал Директории, а не полицейскому чиновнику, и, следовательно, являлся просто разоблачителем.

Он выступает свидетелем.

Эта уловка оказалась неудачной; тем не менее суд решил, что смысл слова может должен быть ограничен правами, приобретаемыми доносчиком в результате доноса, и постановил выслушать Гризеля, что вызвало у многих сильное негодование.

На процессе фигурировало около пятисот уличающих документов, и ряд заседаний был посвящен предъявлению этих документов опознававшим их подсудимым, а также установлению экспертами достоверности документов, которые приписывались тем из них, кто отказывался отвечать или был предан суду заочно.

Сумятица.

Обвинители строили всевозможные догадки относительно того, на какие именно слова в документе, которому они придавали большую важность, Бабеф, подписывая свои показания у министра полиции, поставил большое чернильное пятно ¹⁰⁸. Затяжной спор, происходивший по этому поводу, привел к бурным нападкам с той и с другой стороны и закончился страшной сумятицей. Заседание было [38] внезапно прервано среди криков обвйнителей защитников и подсудимых. Удаляясь, подсудимые спели с жаром строфу из гимна «Марсельеза»: «Трепещите, тираны, и вы, предатели!». Суд составил протокол о случившемся; он был поставлен на повестку дня Законодательного собрания.

После того как подсудимые бросили укор в адрес председателя, обвинители стали жаловаться на то, что подсудимые хотят путем нагромождения инцидентов бесконечно продлить ведение процесса. «Столько голосов раздается против медлительности действий верховного суда!» — заявили они. «Друзья народа,— воскликнул Бабеф,— вы догадываетесь, что это за многочисленные голоса. Это голоса одной только ничтожной по сравнению с массой народа касты, неправильно называемой почтенной, которая нагло претендует на то, чтобы быть всем, жить, ничего не делая, выжимая пот у большинства, ставить эту, исключительно полезную массу народа ни во что, терзать ее, морить голодом в награду за постоянное пользование плодами ее рук, ее ума и мастерства. Такова, республиканцы, та горстка вампиров, от имени которой заявляют, что все голоса восстают против медлительности лиц, задумавших умертвить нас. Таковы люди, которым стараются угодить. Добропорядочные люди, вы будете удовлетворены! Читайте протоколы первых заседаний верховного суда, и вы убедитесь, какая услуга вам здесь оказана. А вы, основная и важнейшая [39] часть народа, вы увидите, как обращаются с вами в лице тех, кто непрестанно заботился о ваших интересах. И вы также, друзья, защитники народа, товарищи по славе, вы все это слышали; это золотой телец требует вашего заклания. Сквозь вой хищной орды вы различите голоса двадцати четырех миллионов угнетенных, чье правое дело вам надлежит защищать. Они стонут втихомолку под тяжестью цепей, лишенные всего, нагие, падающие от истощения, обращая свое преклонение и свои жалобы к теням овеянных славой мучеников,— наших предшественников в деле установления общественного блага. Вам завещали они эту высокую апостольскую миссию, точно так же как вы передадите ее другим праведникам, столь же ревностным и, быть может, более счастливым, чем вы и ваши предшественники; Добродетель не умирает; тираны обольщают себя своими свирепыми преследованиями; они уничтожают одно лишь тело; душа добродетельных людей меняет лишь оболочку; вслед за прекращением жизни одного существа она дает жизнь другим, которым она продолжает внушать благородные побуждения, никогда не оставляющие в покое господствующее преступление.

В соответствии с этими последними мыслями и ввиду все новых мер, которые, как я вижу, принимают ежедневно, чтобы ускорить мою голгофу, я готов предоставить моим угнетателям всю свободу действий, которой они так желают, Я отказываюсь от [40] бесполезных частностей моей защиты. Пусть они нанесут мне удар, не ожидая ничего в ответ; я мирно усну в лоне добродетели».

Свидетельские показания предателя.

Гризель говорил в течение двух заседаний и подробно рассказал обо всем, что им было сделано, чтобы разузнать, соучаствовать, обмануть и предать подсудимых. Он говорил правду, не считая нескольких продиктованных тщеславием добавлений, из-за которых он иной раз сам себе противоречил. Но если в нем и нельзя было усмотреть лжеца, то это, однако, не уменьшало возмущения наглостью, с которой он выставлял напоказ свое вероломство и хитросплетения, при помощи которых ему удалось снискать благосклонность тех, кого он задумал погубить.

Побуждаемый естественным порывом негодования, Антонелль ярко обрисовал лицемерие предателя и заклеймил его неизгладимой печатью позора.

Говоря о некоторых подсудимых, Гризель заявил: «Я вижу здесь только агентов — ни один из них не был действительным вождем заговора; за кулисами стояли люди, которые приводили их в движение и заставляли их действовать». В ответ на это у Жермена вырвались следующие слова: «О, если нас так мало, ступай на берег Оды и вырой труп моей жены из песка; ступай, оспаривай пищу у червей, менее тебя заслуживающих того, [41] чтобы его пожирать; ринься, как голодный тигр, на мою мать; к этому гнусному пиру добавь моих сестер и их детей; вырви моего сына из слабых рук его кормилицы и сожри его нежные члены своими хищными зубами. Шестьдесят наших семейств предлагают тебе столь же отвратительную добычу; ступай, хватай ее, ступай! Ну что! Эта приманка тебя не соблазняет? Значит, ты, несомненно, еще притворяешься». Не менее замечательны слова, которыми Жермен закончил свою красноречивую защитительную речь: «Без всякого страха и слабости,— заявил он,— жду я вашего приговора; каков бы он ни был, мне нечего бояться, не от чего падать духом. В самом деле, если я умру, свобода не будет иметь более преданного мученика; если я останусь в живых, она не будет иметь более неустрашимого защитника».

Бабеф оправдывает прериальское восстание.

Гризель говорил о восстании 1 прериаля III года, приписывая его анархистам, причем делал вид, что под этим наименованием он, подобно обвинителям, подразумевает всех искренних друзей равенства. «Прериаль! — воскликнул Бабеф.— Ужасное время, роковые, но священные и благоговейно чтимые дни, никогда не возникающие в мыслях добродетельных французов без умиления и скорби, дни, вызывающие воспоминание о величайших преступлениях, как и о благородных усилиях [42] добродетели, о величайших несчастьях народа... Прериаль! Бедственные, но почетные дни, когда народ и верные ему представители исполнили свой долг, когда его вероломные уполномоченные, те, кто морит его голодом, его злодеи, узурпаторы его суверенитета и всех его прав довели до крайности беспримерные в истории зверства... Одни вы, о Гракхи, о бессмертные французы, остаетесь благородными. Одни вы имели смелость объявить себя опорой и защитой народа; на одну вашу беспредельную преданность могли опереться его более чем справедливые требования: хлеба и законов! Гужон, Дюруа, Ромм, Субрани, Дюкенуа, Бурбот...— славные жертвы! Вы, чьи прославленные навеки имена уже звучали в этом зале и еще не раз будут звучать! Чьи тени мы неустанно воспеваем ежедневно в наших песнях! Чья стойкость перед судьями-палачами, несмотря на цепи, послужит для нас примером и поможет нам выдержать самую долгую и суровую неволю! Вы, наконец, кого злодеи умертвили, но ни на один день не смогли очернить! Доблестные мученики! Бесстрашные защитники святого равенства! Свободу, суверенитет народа, все принципы, гарантирующие ему счастье, вы спасли от позора быть отнятыми без мужественного сопротивления... Нашим долгом было заменить вас после вашей гибели; став, подобно вам, жертвой, мы обязаны быть похожими на вас и предстать перед нашими гонителями непоколебимыми, как вы. Каждый истинный [43] республиканец должен чтить время, когда вы пали жертвою самых мерзких врагов республики...»

На этом суд заставил Бабефа замолчать.

Полицейские сыщики пришли дать показания против рабочих, уличенных в том, что после ареста Бабефа они объединились, чтобы освободить его и осуществить его планы. Эти бесстыжие люди, в числе которых можно было увидеть фальшивомонетчика, спешно освобожденного из тюрьмы, чтобы сделать из него шпиона, согласованностью своих действий только усиливали решимость тех, против кого они давали показания.

Благородство двух свидетелей.

Среди стольких порочных субъектов оказались два несчастных молодых человека, которые своими бедствиями, благородством и мужеством вызвали у зрителей слезы умиления. Жан-Батист Менье и Жан-Ноэль Барбье — оба солдаты — были приговорены к десяти годам тюремного заключения за действия, связанные с восстанием полицейского легиона. Судившая их военная комиссия вырвала у них признания против некоторых подсудимых; их доставили в Вандом для подтверждения этих признаний. Однако, не оправдав ожиданий обвинителей, Менье и Барбье во всеуслышание отказались от всего, что имели слабость признать, и предпочли навлечь на себя новое обвинение в лжесвидетельстве, чем произнести [44] хотя бы единое слово против людей, которых предали суду.

Мало того, они склонились перед подсудимыми и приветствовали их пением республиканских песен; они назвали их друзьями народа и попросили разрешения разделить с ними славу. Столь великая доблесть была вознаграждена новым осуждением на каторгу... О, времена!..

Защита.

Вследствие принятого сообща решения отрицать существование заговора Бабеф более чем кто-либо из подсудимых был стеснен в своей защите. Из пятисот, приблизительно, уличающих документов, которые почти все были захвачены у него и в которых совершенно явственно говорилось об организации, плане, действиях Повстанческого комитета и содержалась его переписка, более ста были написаны его рукой. Донос был целиком направлен против него; пять долгих заседаний занял его допрос.

Как можно было давать столь малоправдоподобные объяснения многочисленным фактам, вытекавшим из этих документов и подтвержденным доносчиком? Главные подсудимые попытались это сделать; иной раз им это частично удавалось, но в целом они добились лишь того успеха, что несколько приободрили тех из присяжных, которые уже разделяли их взгляды. При таком положении [45] их защита представляла собой малосвязное сплетение всевозможных ухищрений, которые были им не по душе и чему они подчинялись, уступая лишь своим товарищам по несчастью.

Подлинная защита этих подсудимых целиком выражалась в признании ими своих демократических доктрин, в торжественном восхвалении ими конституции 1793 г. и в настойчивости, с какой они оправдывали цель предполагаемого заговора.

Этот заговор весь исчерпывался актом о создании Повстанческой директории (См. Документы, № 4), который обвинители называли узурпацией суверенитета; на этом документе и базировалось главным образом обвинение. Бабеф доказывал справедливость мотивов заговора, его намерений и средств.

«Перед нами,— заявил он,— отнюдь не процесс отдельных лиц, а процесс республики; вопреки инакомыслящим, к нему необходимо отнестись со всем благородством, величием и преданностью, которых требуют столь огромные интересы... Этот акт,— продолжал он,— принадлежит перу нескольких республиканцев; в это дело вовлечены все республиканцы, следовательно, оно принадлежит республике, революции, истории... Мой долг его защищать».

Сравнивая вслед за тем свое настоящее положение с положением демократов, оставшихся на свободе, он воскликнул: «Гений [46]свободы, какую хвалу должен я воздать тебе за то, что ты поставил меня в положение, при котором я пользуюсь большей свободой, чем все другие люди, именно в силу того, что я закован в цепи! Как прекрасно мое положение! Как прекрасно мое дело! Оно позволяет мне говорить исключительно языком правды... Хотя я и закован в цепи, язык мой поставлен в более привилегированное положение, чем язык каждого из бесчисленного множества угнетаемых и неимущих, местопребыванием которых не смогли сделать тюрьму. Они страдают, терпят притеснения, изнурены налогами, подавлены самой острой нуждой, их согнуло гнуснейшее унижение, и в довершение жестокости им не разрешают более жаловаться... Если родина обречена на смерть в лице тех ее сынов, которые замешаны в этом деле, пусть, по крайней мере, будет сказано во всеуслышание, что, погибая, они не совершили измены и что они мужественно исповедовали заветы своей матери... Я обращаюсь к добродетельным людям, они одни способны увидеть в нас людей справедливости; если бы не существовало более таких людей, готовых выслушать меня, о, тогда, несомненно, не оставалось бы ничего иного, как воздвигнуть эшафот».

Но когда Бабеф с любовью заговорил о конституции 1793 г., когда он стал напоминать о том, при помощи каких насилий ее отняли у народа, то государственные обвинители набросились на подсудимых, утверждая, [47] что онй находятся в заговоре также против правительства. Бабефу пришлось тотчас умолкнуть.

Буонарроти также принялся доказывать справедливость этого документа. Он заявил, что орган, учрежденный конституцией, имел единственной целью распространение демократических доктрин. Он настаивал на том, что если бы даже этот орган и подготовлял законопроекты для их представления на рассмотрение народа, недовольство которого было общеизвестно и взрыв открытого возмущения которого можно было предвидеть, то этим был бы только совершен акт предосторожности, нисколько не противоречащий законам. Исходя далее из предположения, что Тайная директория хотела побудить народ к рассмотрению вопроса о форме правления, он показал, что такое воздействие есть право каждого гражданина в любой стране, управляемой такой конституцией, как конституция III года, признающей, что суверенитет пребывает в совокупности всех граждан.

Позже Бабеф искусно вернулся к этому вопросу, и после нескольких предварительных осторожных замечаний ему удалось во всеуслышание заявить: «Пробудить подлинный народ, создать царство счастья, царство равенства и свободы, изобилие для всех, равенство и свободу для всех, счастье для всех — таковы чаяния этих так называемых отъявленных мятежников, которых изобразили в глазах всей Франции в таких ужасных красках». [48]

Перейдя затем к вопросу о средствах, он показал, что они на деле сводились к тому, чтобы произвести революцию во взглядах, всеобщий сдвиг в умах; воздействие этого авторы учредительного акта, по его мнению, преувеличивали. «Ибо,— как он весьма здраво добавил,— слишком ясно, что духовная революция, необходимый результат преображения значительного большинства людей и отказа от всех обуревающих их страстей, является делом, отнюдь не легко выполнимым путем одной лишь проповеди добродетели. С тех пор как у различных народов существуют просветители, благородные люди, посвящающие себя проповеди истин высшего разума и указанию пути к подлинной справедливости, никогда почти не было видно, чтобы они имели успех; почти все они оказывались жертвами своей просветительской деятельности.

Мало того. Он доказывал, что, когда народ угнетен, восстание, хотя бы осуществленное частично, справедливо и необходимо; опираясь на свои рассуждения и на авторитет Мабли, он полностью опроверг нежизненную доктрину государственных обвинителей, заявивших: «Восстание справедливо лишь тогда, когда его осуществляет вся совокупность граждан». Лучше уж было сказать, что оно никогда не бывает справедливым.

Бабефу было дважды предложено назвать своих сообщников, и он дважды с ужасом отверг эту провокацию.

С таким же негодованием он отверг [49] систему лжи, при помощи которой некоторые подсудимые и один защитник хотели вести защиту, а именно, приписывая тирании идею о заговоре и представляя ее агентов подстрекателями наиболее опасных для нее действий. Речь шла об Акте о восстании, по поводу которого Рикор воскликнул: «Это Гризель его составил». «Нет! — гордо возразил Бабеф,— не он его составил. Это не такой документ, который должен заставить покраснеть его автора. Гризель слишком большой злодей, чтобы составить такой Акт».

Все уличающие документы были представлены обвинителями в том порядке, в каком они составлялись в действительности, и естественно, что, собрав их вместе, они легко выводили из них подлинную историю заговора.

То, что обвинители объединяли, подсудимые, будучи связаны договоренностью о системе отрицания, старались разъединить, относя написанные ими документы к не связанным между собой причинам, к случайным обстоятельствам и к разному времени. Анализируя эти документы, они не упускали ни одного случая провозгласить свои демократические принципы, найти им оправдание и показать, что конституция, которой управлялась тогда Франция, не являлась той конституцией, которую принял французский народ.

Так, Буонарроти, разъясняя проект обращения к солдатам, автором которого он являлся (См. Документы, № 23  ¹⁰⁹), рассказал, почему он активно [50] служил французской революции. Несмотря на то, что суд прерывал его, он подробно изложил мотивы, по которым он защищал конституцию 1793 г., обвинял правительство в узурпации и тирании и восхвалял намерения и действия революционного правительства. «Из моего сердца,— воскликнул он,— не могла изгладиться данная мною клятва — защищать Кодекс, единодушно санкционированный огромным народам в дни его единения и славы, и, подобно рабам, сохраняющим верность своим господам, я сохранил верность благородному народу, великодушно принявшему меня в свое лоно и торжественно предписавшему мне в дни свободы свою волю».

Попытка освободить подсудимых, которым грозила опасность.

Глубоко взволнованные толпы граждан Вандома и окрестностей усердно посещали заседания суда. Часто повторявшиеся пылкие нападки на правительство, настоятельные доводы, которые не всегда успешно разбивались обвинителями, открытая защита наиболее популярных событий революции, горячая преданность правам и интересам народа, насильственно привлеченные свидетели, отказавшиеся давать показания против подсудимых и засвидетельствовавшие свое уважение к тем, против кого их заставляли выступить, эти преданные семьи, присутствовавшие при битве, исхода которой они с трепетом ожидали,— [51] все это внушило зрителям глубокое сострадание к подсудимым. Интерес к подсудимым еще более возрос благодаря ежедневным статьям местной газеты ¹¹⁰, как и благодаря толкам населения, почти полностью поглощенного тем, что происходило на суде.

К этому доброжелательному расположению вскоре присоединилось желание предохранить наиболее замешанных в деле подсудимых от опасности, которая — как чувствовалось — угрожала им. С одной стороны, были тайно предприняты попытки вызвать в их пользу восстание среди части охранявших их солдат; эти попытки не имели успеха. С другой стороны, существовало намерение способствовать тайному побегу.

При помощи нескольких инструментов, украдкой внесенных в тюрьму, заключенные в короткий срок проделали широкое отверстие, через которое собирались скрыться от своих палачей те из них, у кого было основание опасаться. Однако неосторожное поведение одного из подсудимых возбудило подозрение и рассеяло все надежды на побег.

Враждебные речи государственных обвинителей.

После судебного разбирательства государственные обвинители в пространных речах потребовали смертной казни приблизительно для тридцати человек. Захваченные документы были так многочисленны и так [52] убедительны, что им очень легко было установить правдивость доноса и доказать существование заговора. Им, однако, не удалось также доказать, что заговор был преступен.

Подсудимые многократно утверждали, что если даже и допустить существование заговора, то в нем не было состава преступления, ибо конституция, против которой он, якобы, был направлен, не является подлинным законом, так как она упраздняет народный суверенитет и не утверждена народом. На этот главный и решающий пункт обвинители ничего не ответили и, ограничившись фактом, старались избежать всякой дискуссии по поводу правоты намерений. Оставляя в стороне самое серьезное возражение, они занялись опровержением тех возражений, которые казались им наиболее слабыми, и особенно старались устрашить пугливых людей преувеличенным изображением способов осуществления заговора, клеветническим изложением намерений подсудимых и фантастической картиной последствий, ложно выведенных из их планов. Действительно, ничто не казалось более нелепым, чем это заключение, утверждавшее не допускающим возражения тоном, что практика народного суверенитета и равенства с необходимостью должна привести Францию к опустошению, сокращению народонаселения и к разорению, и в результате к постепенному возврату монархической власти.

Было бы так же бесполезно, как и скучно, подробно излагать вынужденные объяснения [53] подсудимых по поводу предъявленных им документов, отрицания, с помощью которых они отвергали показания доносчика, и незначительные противоречия, в которые тот впадал вследствие недостатка памяти или в силу желания казаться более предусмотрительным, более хитрым, чем он являлся в действительности.

В целом донос был верен, заговор в действительности существовал, и главные подсудимые отрицали его существование лишь в силу святой лжи, от которой они не ожидали никакого успеха и за которую в душе краснели.

Ответы подсудимых.

Но чего не следует обойти молчанием, так это той части их общей защиты, в которой высказывались суждения о принципах государственного права французов. Революция была здесь оправдана в своем величайшем стремлении к равенству и народному суверенитету. Мы дадим поэтому краткое резюме этой части защиты в целях ознакомления с чувствами, которым подсудимые остались верны до последней минуты.

Согласно системе обвинителей и суда, присяжные заседатели должны были ограничиться рассмотрением вопроса о том, действительно ли имелось налицо нарушение конституции III года, причем они стремились помешать подсудимым обсуждать вопрос о ее законности. [54]

Однако наиболее замешанные в деле подсудимые с не меньшей настойчивостью старались развить и оправдать признаваемые ими с таким пылом принципы, так как считали их правильными и согласующимися со всеобщим благом; именно в этом видели они истинные средства к защите себя в глазах народа и народных заседателей.

Призыв к патриотизму присяжных заседателей.

Сначала они взывали к добродетели присяжных заседателей с целью пробудить в их душах благородное чувство независимости. Они попытались убедить их, что высокая миссия обязывает их глядеть в корень вещей, подняться выше конституции III года, подвергнуть строгому рассмотрению вопрос о ее происхождении и сущности и руководствоваться в своих решениях подлинными правами народа, а не притязаниями существующей власти, которая в действительности не была создана народом.

«С этим процессом,— заявил один из подсудимых,— дело обстоит иначе, чем с обычными судебными процедурами. Могущество обвинителей, бессилие и безвестность обвиняемых должны привлечь пристальное внимание присяжных заседателей верховного суда к мотивам, совершенно несвойственным обычному судопроизводству. Граждане, угнетаемые не напрасно, будут протестовать перед вами [55] против жестокости их угнетателей. Не напрасно святой энтузиазм свободы будет настойчиво требовать от вас уважения и справедливости к священным принципам, которым мы обязаны уничтожением привилегий, падением трона и успешным движением общественного разума к равенству прав... Народ возложил на вас обязанность признавать добро, а не приспосабливать сухие юридические формулы к планам честолюбцев и глупцов... Представители народа! воплощайте же его самого! Чтобы выражать его волю, надо обладать его сердцем».

Прежде чем приступить к доказательству того, что подлинным законом французов была конституция 1793 г. и что конституция III года является лишь актом грабежа и насилия, подсудимые старались рассеять ужас, которым государственные обвинители пытались окружить демократический закон и людей, которые оставались ему верны, путем преувеличенного изображения суровости революционного правительства, с именем которого они этот закон притворно соединяли.

Защита революционного правительства.

«Вы постоянно напоминаете о мероприятиях 1793 г.,— заявили подсудимые,— но вы обходите молчанием то, что предшествовало злополучной необходимости, заставившей к ним прибегнуть. Вы забываете напомнить Франции о бесчисленных предательствах, [56] приведших к гибели тысяч граждан; вы забываете сказать ей об ужасающем развитии войны в Вандее, о сдаче наших пограничных крепостей, об измене Дюмурье и о возмутительном покровительстве, которое он нашел даже в самом Национальном конвенте; вы забываете напомнить о неслыханных жестокостях кровожадных вандейцев, раздиравших на части и заставлявших умирать в самых ужасных мучениях защитников отечества и всех тех, кто сохранял какую-либо привязанность к республике. Если вы призовете тени жертв прискорбной суровости, вызванной все возраставшими для отечества опасностями, мы выроем трупы французов, злодейски убитых контрреволюционерами в Монтобане ¹¹¹, Нанси, на Марсовом поле, в Вандее, Лионе, Марселе, Тулоне; мы воскресим тени миллиона республиканцев, перебитых у границ сторонниками тирании, беспрестанно замышлявшими в ее интересах заговоры даже в самой Франции; мы положим на одну чашу весов кровь, пролитую из холодного расчета вашими друзьями, а на другую — кровь, к прискорбию, пролитую патриотами в пылу защиты отечества и в порыве любви к свободе...! Кого же, нас или свободу, взялись преследовать государственные обвинители?.. Их ожесточение будет нам небесполезно; в их пристрастных описаниях и в притворстве, с каким они искажают историю и взваливают на головы подсудимых действия, к которым те непричастны, члены рерховного суда, без сомнения, [57] различат тайную ненависть, которую враги республики, более ловкие, чем, мы, питают к бесстрашным и слишком доверчивым ее друзьям».

Двумя главными пунктами обвинения, против которых подсудимым надо было защищаться, были: сговор с целью низвержения конституции III года и замены ее конституцией 1793 г., как и сговор с целью покушения на собственность путем установления общности имуществ.

«Мы,— заявили они,— любим, конечно, конституцию 1793 г.; мы любим ее потому, что она гарантирует народу неотъемлемое право обсуждения законов; мы любим ее потому, что она была торжественно принята почти единогласно французским народом».

Восхваление конституции 1793 г.

«Конечно,— добавляли они,— мы чтим также эту конституцию как подлинный основной закон Франции, так как конституция III года фактически лишила народ права на суверенитет и так как неверно, будто народ принял и эту конституцию».

Доводы и соображения, при помощи которых подсудимые доказывали правдивость своих утверждений, были так убедительны, что после долгой аргументации с той и с другой стороны обвинитель Вьелар признал себя побежденным, заявив: «Впрочем, я уступаю». [58]

Подсудимые настаивают на законности заговора.

«Вы утверждаете, — продолжали подсудимые, — что мы обратили внимание народа на это странное нарушение его прав? В этом отношении мы только воспользовались правом свободы слова, устного и печатного, которое конституция III года гарантирует всем французам.

Вы, кроме того, утверждаете, что мы объединились для того, чтобы мирно либо насильственно восстановить конституцию 1793 г., которую мы считаем священной, считаем, что она является охраной общественной свободы. Прежде всего существование этого сговора, которое мы отрицаем, не доказано; чтобы устранить всякое подозрение в наличии опасного и преступного заговора достаточно одного отсутствия средств для его осуществления. Но если бы мы действительно и составили заговор с целью восстановления конституции 1793 г., мы следовали бы только побуждениям чистой совести; мы повиновались бы только истинному закону; мы сделали бы только то, что обязан сделать каждый истинный гражданин; мы выполнили бы только клятву сохранить верность свободе, народному суверенитету и республике».

Меж тем как обвинители и суд настаивали на том, чтобы присяжные ограничились рассмотрением того, имелось ли намерение совершать покушение на конституцию III года, [59] подсудимые показывали, что если хотят любой ценой представить их заговорщиками, то их заговор не являлся преступлением, ибо власть, против которой он якобы был направлен, не являлась законной, так как не была одобрена народом.

Подсудимые как раз и призывали присяжных подвергнуть обсуждению это отсутствие законности.

Бабеф защищает общность имуществ.

Что касается намерения установить общность имуществ, то подсудимым не было необходимости долго его оспаривать, так как письменные документы, содержавшие последовательные проекты законодательства, не были захвачены и ничего из этой области в присутствии доносчика не было предложено, а потому эта часть обвинения была слабой. Однако Бабеф, часто делавший эту общность темой своего «Трибуна народа», не упустил случая заговорить о ней; он изложил свои демократические взгляды на этот вопрос и доказывал их правоту путем рассуждений, как и описанием неизбежных бедствий, потрясающих общество, и ссылками на крупные авторитеты.

«Собственность,— заявил он,— является причиной всех бедствий на земле. Проповедью этой доктрины, давно провозглашенной мудрецами, я хотел снова привязать к республике население Парижа, уставшее от [60] революций, павшее духом вследствие несчастий и почти роялизированное вследствие происков врагов свободы».

Заключительная часть речи Бабефа.

Бабеф следующим образом закончил свою длинную защитительную речь:

«Если моей голове грозит топор, ликторы найдут меня совершенно готовым; смерть за дело добродетели почетна... Приговор судей решит следующую проблему: останется ли Франция республикой (Четыре года спустя от республики не осталось и следа), или же станет добычей злодеев, которые раздерут ее на части, и она вновь превратится в монархию... Граждане судьи, осудите ли вы людей, которые руководствовались лишь любовью к справедливости? Хотите ли вы ускорить контрреволюцию и гибель патриотов от меча торжествующих роялистов?.. Но если наша смерть решена, если прозвучал для меня роковой колокол, то я давно покорился своей участи. Постоянная жертва в этой долгой революции, я свыкся со страданиями. Тарпейская скала всегда стояла перед моими глазами, и Гракх Бабеф очень счастлив умереть за свою страну. Что ж, если внимательно все взвесить, то чего не хватает мне для моего утешения? Могу ли я рассчитывать закончить мой жизненный путь в более прекрасный момент славы?.. Я испытаю перед смертью ощущения, редко [61] сопутствававшие смерти людей, пожертвовавших собой ради человечества... Власть, оказавшаяся достаточно сильной, чтобы нас так долго угнетать, оказалась бессильной нас опозорить. Мы увидели, как повсюду кисть художника отражает истину, чтобы еще при нашей жизни запечатлеть факты, которые делают нам честь и послужат вечным позором для тех, кто нас преследует. История отметит наши имена почетом. Кто же те люди, вместе с которыми меня рассматривают как преступника? Это Друэ, это Лепелетье!.. О дорогие для республики имена!.. Так вот кто мои сообщники!.. А вы, друзья, ближе всех сидящие возле меня на этих скамьях, кто вы?.. Я узнаю вас: почти все вы основатели, стойкие защитники этой республики; если вас осудят, если осудят меня, — о, я это вижу,—мы явимся последними французами, последними деятельными республиканцами... Ужасный королевский террор пройдет повсюду со своим мечом!.. Не лучше ли унести с собой славу о том, что мы не пережили порабощения, что мы умерли за то, что хотели предохранить от него наших сограждан?.. О, дети мои (слезы заструились из его глаз), лишь одно горькое сожаление я должен выразить вам: как ни старался я оставить вам в наследие свободу, этот источник всех благ, я и после себя вижу рабство, я покидаю вас жертвами всевозможных бедствий. Мне нечего вам завещать!!! Я не хотел бы даже завещать вам свои гражданские [62] добродетеля, свою глубокую ненависть к тирании, свою горячую преданность делу равенства и свободы, свою пламенную любовь к народу: я сделал бы вам слишком пагубный подарок. Что делали бы вы с ним под гнетом королевской власти, которая неминуемо утвердится? Я покидаю вас порабощенными, и это единственная мысль, которая будет терзать мою душу в последние мои мгновения. В данном случае мне следовало бы посоветовать вам, каким образом более терпеливо сносить ваши цепи, но я чувствую, что совершенно неспособен на это».

Вопросы об установлении фактов.

К первоначальным вопросам, подлежавшим обсуждению присяжных и касавшимся только наличия заговора и причастности к нему каждого из подсудимых, суд по ходатайству председателя присовокупил новые вопросы, касавшиеся письменных и устных подстрекательств к восстановлению конституции 1793 г. Это добавление внесло в процедуру обвинения изменение, тем более противозаконное, что на рассмотрение присяжных были неожиданно переданы такие рукописи, о которых сторонам никогда не разрешалось давать объяснения (Впоследствии было торжественно признано постановлением уголовного суда департамента Сены, что вопросы отосителыно подстрекательства, о которых идет речь, были поставлены верховным судом противозаконно). Жалобы по этому поводу со [63] стороны некоторых подсудимых, поддержанных в данном вопросе государственными обвинителями, не были приняты во внимание.

Вопрос относительно намерения.

Подсудимые горячо, но так же безуспешно, восстали против формы, в какой был поставлен вопрос относительно намерения; в ней они видели доказательство злобного пристрастия. Закон предписьивал судье под угрозой аннулирования его решений, чтобы он, объявив факт установленным и обвиняемого уличенным, во всех случаях добавлял: «Мне кажется, или мне не кажется, что такой-то поступок совершен злостно и преднамеренно» ¹¹². Подсудимые как раз и настаивали на сохранении термина злостно, ибо они усматривали в этом призыв к суду присяжных рассмотреть законность тех мотивов, которыми они условно оправдывали заговор.

Обращаясь, к присяжным, подсудимые следующим образом высказались по вопросу о намерении: «Загляните в ваши сердца, и вы услышите в них глухой, взывающий к вам голос: ведь эти люди мечтали только о счастье себе подобных, ведь эти люди мечтали только о счастье своих ближних... Не для всех революция являлась игрой личных интересов. Поймите же, граждане, что были люди, рассматривавшие ее как событие большой важности для всего человечества; убедитесь же в том, что она сделалась для них новой, религией, ради которой они, совершенно [64] забывая себя, пожертвовали условностями, состоянием, покоем и жизнью... Поразить друга свободы значит протянуть руку королям... Вы судите свободу; она изобиловала мучениками и людьми, мстившими за них. Свобода погибает, когда благородные чувства подавляются, когда воодушевленным ею людям показывают окровавленные головы тех, кто во имя нее пожертвовал собою... Обвинители хотели, чтобы даже в случае, если наши доводы справедливы, присяжные не стали останавливаться на мотивах, которые могли побудить подсудимых, и рассматривали их намерения лишь как желание низвергнуть конституцию 1795 г. Если будет принято это странное притязание, то во Франции не существует более ни института присяжных, ни отечества. Прежде всего следовало бы обратить внимание присяжных не на низвержение действующей конституции, а на низвержение законной власти; ибо могут ли они объявить виновным того, кто, действуя против нынешнего правительства, твердо верил, что действует в пользу истинного закона? К чему свелось бы тогда внутренее ощущение добра и зла, которое делает столь ценным для чистых сердец институт присяжных? К чему свелась бы забота закона о примирении путем вопросов относительно намерения, как и относительно смягчающих обстоятельств, столь частых противоречий между предписаниями естественного закона и предписаниями позитивных законов? К чему свелся бы высший [65] закон народного интереса, повелевающий его уполномоченным считать главным в сердце подсудимых любовь к отечеству и преданность ему?».

Несколько присяжных присоединились к требованию подсудимых, чтобы согласно предписываемой законом формуле были поставлены вопросы относительно намерения; но тщетно. Верховный суд, действуя по своей системе, свел эти вопросы к следующему: «Участвовал ли подсудимый в заговоре или подстрекал к нему, имел ли намерение участвовать в нем или подстрекать к нему?». Таким образом, был наложен запрет на всякое рассмотрение моральной стороны дела.

Решение суда присяжных.

Всего было шестнадцать присяжных. Для оправдания достаточно было заявления четырех, но только трое были постоянно на стороне подсудимых. В их числе был Готье Биоза ¹¹³, имя которого мы называем, так как нам известно, что его нет более в живых; он остался верен народу, но не в его было власти, чтобы никто не был осужден.

Между тем все вопросы, связанные с заговором, были решены отрицательно. Но, к несчастью, тринадцатью присяжными было признано, что имелись устные и письменные подстрекательства к восстановлению конституции 1793 г. и что Бабеф, Дарте, Буонарроти, Жермен, Казен, Моруа, Блондо, Менесье [66] и Буэн были к ним причастны, двое первых — без смягчающих вину обстоятельств, все прочие — со смягчающими обстоятельствами.

На рассвете 7 прериаля V года барабанный бой, артиллерийский грохот и необычайное движение войск дали знать жителям Вандо ма о печальной развязке драмы, зрителями которой они являлись.

Приговор.

Все предвещало бывшим налицо семи вышеназванным подсудимым их близкий конец. В последний раз появились они перед судом, заседавшим среди мрачного молчания. Многочисленная, встревоженная толпа заполняла зал, все проходы которого охранялись большой военной силой.

Вслед за роковым постановлением, зачитанным взволнованным голосом председателем суда присяжных, обвинители потребовали смертной казни для двух подсудимых и ссылки для всех других.

Тогда была сделана последняя попытка: один из подсудимых при поддержке защитника потребовал от суда оправдания для всех на том основании, что закон от 27 жерминаля IV года, запрещавший свободу печати, применения которого добивались государственные обвинители, не имел силы, так как одна из статей конституции гласила, что всякий подобный закон действителен не более одного года.

Суд не обратил на это никакого внимания. Бабефу и Дарте было заявлено: «Умрите», [67] а семи остальным: «Влачите жизнь, полную несчастий, вдали от родины, в знойном и убийственном климате».

Бабеф и Дарте ранят себя. Смятение.

Тут начинается большое смятение. Бабеф и Дарте ранят себя; со всех сторон раздаются крики: «Их убивают!». Буонарроти протестует и призывает к тому же народ. Среди зрителей начинается движение, которое тотчас пресекается сотней направленных на них штыков; жандармы хватают приговоренных к ссылке, грозят им саблями и уводят вместе с их умирающими товарищами от глаз публики.

Двое приговоренных к смерти не смогли лишить себя жизни из-за непрочности кинжалов, которые сломались. Они провели ночь в жестоких страданиях от ран, которые они нанесли себе. В ране Бабефа кинжал так и остался вонзенным у самого сердца.

Кровавая казнь.

Мужество не изменило им, и, сильные духом, они шли на казнь, как на торжество. Перед принятием рокового удара Бабеф заговорил о своей любви к народу; ему он поручал свою семью.

Вандом весь оделся в траур, когда эти благородные защитники равенства были лишены жизни. Их изуродованные тела, которые варвары велели бросить на свалку, были благоговейно погребены окрестными крестьянами. [68]

Вадье.

Пятьдесят шесть подсудимых были оправданы; в их числе был бывший член Конвента Вадье, по отношению к которому верховный суд применил меру, явная несправедливость которой должна быть отмечена. Этот несчастный старик, благодаря честности, с которой он нес до злополучного термидора тяжелые обязанности председателя Комитета общественной безопасности, навлек на себя слепую ненависть врагов революции и справедливости. Едва избежал он их кровавого преследования, как был найден новый предлог опять подвергнуть его преследованию. Несмотря на то, что ему ничего не было известно о заговоре и он был вне всяких подозрений, его арестовали и со множеством опасностей насильно доставили из Тулузы в Париж; ему было предъявлено обвинение и затем его перевезли в Вандом. В продолжение заседаний суда он тщетно пытался оправдать свою общественную деятельность, он был лишен слова. Однако его вынуждены были оправдать. Но хотя его и оправдали, все же было постановлено держать его и в дальнейшем в тюрьме, поскольку — такой был приведен довод — имелся декрет Конвента о его ссылке. Можно ли было этому верить? Этот декрет был отменен, и его не существовало более. Таким образом, вследствие фактической ошибки, которую так легко было проверить, члены верховного суда республики, наделенные законом даром [69] непогрешимости, произвольно, не допросив заинтересованную сторону, наложили крайне тяжкое наказание, которое долго оставалось в силе и длилось бы пожизненно, если бы преступление 18 брюмера не положило ему конец.

Благородство муниципального совета Сен-Ло.

Вскоре после этого пятеро оказавшихся налицо ссыльных были брошены вместе с Вадье в крепость на лишенном растительности острове у входа на рейд Шербура. Этот долгий путь они проделали в кандалах, заключенные в клетки с решетками, то подвергаясь проклятьям и угрозам, то встречая самые трогательные проявления любви и уважения. В Фалезе, Кане и в Валони им грозили большие опасности. Но зато в Мелеро, Аржантане и в Сен-Ло их встретили дружелюбно и с почетом. В Сен-Ло мэр города во главе муниципального совета приветствовал их и, обняв, назвал их: наши несчастные братья. «Вы защищали,— заявил он,— права народа, и каждый добрый гражданин обязан вам любовью и признательностью». По постановлению генерального совета они были размещены в зале его заседаний, где им оказали материальную помощь и осыпали утешениями.

Доброта жителей Вандома.

Долгое время после этого добрые жители Вандома с умилением показывали путникам последнюю обитель мучеников во имя равенства.

Комментарии

98. При аресте у Бабефа был захвачен весь архив движения. Эти документы были опубликованы Директорией в двух томах накануне вандомского процесса («Copie des pieces saisies dans le local que Baboeuf occupoit lors de son arrestation». Paris, lmp. Nationale, Frimaire-nivose an V, vol. 1-2).

99. Сидней, Алджернон (1622-1683) — английский республиканец; писатель; участник английской революции, индепендент; казнен во время Реставрации по обвинению в государственной измене 7 декабря 1683 г. Ольденбарневельт (1547-1619) — видный деятель нидерландской революции; великий пенсионарий; был связан с голландскими буржуазными кругами; возглавил оппозицию против штатгальтера Мориса Нассауского и был казнен.

100. Паш, Жан-Никола (1746-1823) — до революции занимал видные посты в правительственной администрации, но добровольно покинул службу; после 1789 г. весь свой большой организационный и административный талант отдал на службу революции; после первого назначения Ролана министром внутренних дел был его заместителем; в 1792 г.- военный министр, в 1793-1794 гг.— мэр Парижа. Весной 1794 г. был арестован; был судим уже во время термидорианской контрреволюции. Освобожден по амнистии 4 брюмера. После падения Директории отошел от политической деятельности. Памфлет Паша в защиту бабувистов назывался: «Фракции и партии, конспирации я заговоры; о нынешнем заговоре». Брат Паша преподавал в кадетском корпусе в России.

101. Бабеф в 1796 г., находясь уже в тюрьме, упрекал представителей демократической печати, прежде всего Антонелля, в том, что они недостаточно мужественно и последовательно отстаивали идеи и дело арестованных бабувистов: «...он (Антонелль.— Ред.) первым сформулировал теорию о безумии и сумасбродстве дела 22 флореаля (дата ареста бабувистов.— Ред.), и притом с таким остроумием, что все остальные простаки, из числа так называемых писателей-патриотов, в том числе в газетах «Ami des lois», «Ami de la Patrie», «Ami du peuple», не преминули повторить их».

102. В архиве Бабефа сохранился ряд списков присяжных заседателей, которые, по наведенным подсудимыми справкам, проявили себя в качестве последовательных республиканцев, в том числе представитель департамента Манш Ивер Лабрюшоллери, Дюло Дюбарра из департамента Ланд и Готье де Биоза из департамента Пюи-де-Дом (ЦПА ИМЛ, 61 В IX).

103. Пилле, работавший до 9 термидора в Комитете общественной безопасности с Эроном, с первых дней своего ареста проявил малодушие. Он писал из тюрьмы министру полиции 28 флореаля IV года (17 мая 1796 г.): «Всегда, господин министр, я буду говорить правду. Вы уже имели доказательства моего простодушия: я буду продолжать в том же духе. Мо» намерение заключалось в том, чтобы присоединиться к нынешнему правительству, с тех пор как оно образовалось, и, если бы не несчастная и такая несвоевременная случайность, я никогда бы здесь не очутился, а жил бы спокойно» (Archives Nationales, W³ 563/74). В письме Пилле сообщал подробные сведения о других обвиняемых, находившихся совместно с ним в камере.

104. Антонелль был автором целого ряда брошюр, посвященных аресту и процессу над бабувистами, в том числе: «L’Hermite et le detenu... soliloque d’un nouveau genre... sur la constitution de 93 et la liberte, et sur ce qu’on a fait de son peuple», «Sur la pretendue Conspiration du 21 floreal», «Encore un mot sur le grand acte d’accusation», «Sur la Pretendue Conspiration du 21 floreal. Troisieme declaration que fait le ci-devant hermite des environs de Paris, le jour meme ou les debats doivent s’ouvrir», «Sur la Pretendue Conspiration du 21 floreal. Mon examen de conscience, ou le detenu a Vandome interroge par le ci-devant hermite» и т. д.

105. К числу бывших членов Конвента, обвинявшихся на вандомском процессе, принадлежали Амар, Вадье, Лэньело, Рикор. Не явились на суд Друэ и Р. Ленде.

106. К числу лиц, действительно участвовавших в бабувистском движении, должны быть отнесены Ж. Бодсон, Гилем, Гулар, Дюфур, Дюпле-сын, Ф. Лепелетье, Лэньело, Массар, Менесье, Морель, Парен, Рейс, Филип. Клерк предоставлял свою квартиру, Пийе переписывал все документы; в типографии Ламберте печатались все бабувистские листовки. Кретьен был владельцем «Китайских бань», где чаще всего собирались заговорщики. Возможно, что активное участие в движении принимал также Корда, видный деятель санкюлотского движения, член клуба кордельеров, связанный с группой Шометта, Фурнье-Американца, Рютледжа, участник событий 10 августа, член генерального совета Парижской коммуны и один из администраторов Парижской полиции во время якобинской диктатуры. Парен — участник всех парижских народных выступлений, близкий к Марату и эбертистам, видный деятель революционной армии, стал впоследствии осведомителем Фуше.

107. Обвинителями на процессе были Вейар и Байи. Из числа защитников наиболее активно проявил себя Пьер-Франсуа Реаль (1757-1834), бывший заместитель Шометта в Парижской коммуне, Реаль во время термидорианской реакции и в первые годы Директории был наиболее популярным защитником на политических процессах (Каррье, бабувистов и т. д.). Стал одним из виднейших бонапартистов. После 18 брюмера занимал ответственнейшие посты, пользовался особым доверием и расположением Наполеона, поручавшего ему самые сложные дела, в том числе наблюдение за парижской полицией. В 1808 г. получил титул графа; во время «ста дней» — префект полиции в Париже. Наполеон не забыл о нем даже в своем завещании, оставив наследственный дар.

108. «Слова, покрытые чернильным пятном» — фраза «убить пятерых» (tuer les cinq), т. е. членов Директории. Эта фраза фигурировала в одном из документов, изъятых при аресте Бабефа и Буонарроти, и являлась основанием для одного из главных обвинений, выдвинутых против бабувистов,— в покушении на убийство членов Директории.

109. Ошибка — следует читать № 27.

110. Во время процесса в Вандоме издавалась газета «Journal de la Haute Cour de Justice, ou Echo des hommes libres, vrais et sensibles» («Газета Верховного суда, или эхо свободных, честных и чувствительных людей»). Газета выходила через день. Редактором газеты был Пьер-Никола Эзин (Hesine) — до революции преподаватель математики, позднее — активный деятель революции, якобинец, член директории департамента Луары и Шеры, подвергавшийся преследованиям во время термидорианской реакции и Директории. На время процесса Эзин был выслан из Вандома, но, находясь поблизости в Понлеруа, редактировал газету, будучи в постоянной переписке лично с Бабефом. В план газеты, судя по письму Эзина к Бабефу, входило освещение всей истории процесса («арест..., инцидент с Друэ..., мотивы, вызвавшие отправку в Вамдом..., вероломство правительства и его агентов, маккиавеллизм министра полиции..., история поведения и планов правительства против флореалистов до начала суда») и его «текущей истории», т. е. освещение самого хода процесса (ЦПА ИМЛ, 65 В IX). Всего вышло 73 номера газеты; ее комплект имеется только в библиотеке института Фельтринелли (Милан). В распоряжении Буонарроти, когда он писал свою книгу, этой газеты не было.

111. 10 мая 1790 г. агенты графа д’Артуа спровоцировали в Монтобане вооруженное столкновение католического населения с протестантским.

112. По предложению Мерлена из Дуэ 23 термидора II года (10 августа 1794 г.) Конвент принял закон, согласно которому каждый обвиняемый, даже признавший свою вину, мог быть оправдан, если будет установлено, что у него не было никаких контрреволюционных намерений. Верховный суд придавал поэтому особое значение установлению «контрреволюционных намерений» бабувистов.

113. Готье де Биоза (скончался в 1815 г.) — до революции юрист, член Учредительного собрания. В сведениях, собранных Бабефом, был охарактеризован как «честный республиканец; женат на сестре Кутона» (ЦПА ИМЛ, 61 В IX). После вандомского процесса был избран членом Совета пятисот, но Директория аннулировала его избрание. В опубликованном тогда памфлете «Излюбленные дети Бабефа» фигурировало имя Готье де Биоза.

© текст - Желубовская Э. А. 1963
© сетевая версия - Тhietmar. 2013
© OCR - Андреев-Попович И. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001
© АН СССР. 1963