ФИЛИПП БУОНАРРОТИ

ЗАГОВОР ВО ИМЯ РАВЕНСТВА

ТОМ II

CONSPIRATION POUR UEGALITE DITE DE BABEUF.

SUIVIE DU PROCES AUQUEL ELLE DONNA LIEU, ET DES PIECES JUSTIFICATIVES, ETC., ETC. PAR PH. BUONARROTI.

1828.

ПРИЛОЖЕНИЯ.

1.

ПИСЬМО БУОНАРРОТИ БРОНТЕРУ О'БРАЙЕНУ

(Это письмо впервые опубликовано Бронтером О’Брайеном в 1836 г. в качестве приложения к английскому переводу книги Ф. Буонарроти «Заговор во имя равенства»).

Париж, 3 мая 1836 г.

Брат мой,

Будучи еще в живых, я счастлив засвидетельствовать Вам удовлетворение, которое я испытал, узнав из проспекта, распространенного Вами, о рвении, с каким Вы решились опубликовать на английском языке мою историю заговора Бабефа. Примите за это мою самую искреннюю благодарность. Я должен быть благодарен человеку, любовь которого к людям побуждает его презирать оскорбления и преследования,— судьба, всегда уготованная каждому, кто осмелится поднять свой голос против институтов угнетения,— и проложить путь прогрессу истины и справедливости. С подлинной радостью я вижу, что в Англии также имеются [322] искренние друзья чистого равенства, во имя которого я имел счастье присоединить свои слабые усилия к несравненно более славным усилиям моих друзей, которые скрепили их своей кровью.

Хотя множество закоренелых привычек и низких страстей еще затемняет разум и сковывает волю людей, не следует терять надежды на спасение человечества. Оно будет идти вперед — я в этом убежден — по пути человеколюбия и общественного благосостояния; и в более счастливой жизни мы будем наслаждаться благом, которое мы смутно провидели и которым смогут располагать наши преемники, более мудрые, чем их отцы. К сему прилагается список подлинных имен, которыми я прошу Вас заменить анаграммы, употребленные мною по соображениям осторожности во время опубликования моего труда. Эти соображения сейчас утратили значение, и справедливость требует, чтобы стали известны имена людей, разделявших труды и опасности с Бабефом.

В мои намерения, конечно, не входит говорить о себе. Что выиграет человечество от того, что узнает подробности — хорошие или плохие — моей жизни? Ограничусь только предупреждением, что материалы, по которым Вы составили мою биографию, изобилуют анахронизмами и ошибками: мне приписывают вещи, которые я не делал: то, на что я мог бы претендовать, либо искажено, либо плохо изложено; события иной раз смещены, [323] и доброе мнение, которое Вы составили обо мне, диктует Вам похвалы в мой адрес, которых я, к своему стыду, не заслуживаю.

Особый случай, которым я рад воспользоваться, дает мне возможность послать Вам биографический очерк о Робеспьере, опубликование которого представляется мне полезным; быть может, Вы найдете своевременным использовать его.

Я считаю большой удачей для себя случай, который дал мне возможность познакомиться с Вами. Люди такого склада, каким Вы представляетесь мне, довольно редки в настоящее время, и я с радостью получил достоверные сведения о том, что в Англии существует не только жажда богатства и дух торгашества и что наряду с вашими лордами и вашими жрецами Плутоса у вас имеются глубокие мыслители, преданные друзья народа, и превосходные люди, презирающие человеческое безумие.

Верьте, брат мой, что если Вы возьмете на себя труд написать мне, я почту себя счастливым поддержать наше знакомство.

Преданный Вам брат

Филипп Буонарроти,

в возрасте 75 лет

(Buonarroti’s History of Babeuf’s Conspiracy for Equality. London, 1836, p, 430-431). [324]

КЛЮЧ К АНАГРАММАМ.

КЛЮЧ К ДРУГИМ АНАГРАММАМ, КОТОРЫМИ ПОЛЬЗОВАЛСЯ БУОНАРРОТИ, НО КОТОРЫЕ ОН НЕ РАСШИФРОВАЛ В 1836 ГОДУ.

2.

ЖАЛОБА ФРАНЦУЗСКОГО НАРОДА НА ЕГО УГНЕТАТЕЛЕЙ ¹⁵¹.

Довод тиранов – убийство.

Наглые узурпаторы наших прав! Вы, стало быть, думаете, что мы свергли трон и тирана, его министров и их лакеев, его полицейских и их шпионов, наконец, все, что было связано с его ужасным деспотизмом, только для того, чтобы пресмыкаться у ваших ног и страдать под игом новой тирании?

Позор французской нации! отвечайте... Что делал всемогущий Капет? Разве не делил он общественное достояние со своими лакеями? Разве не проливал он потоки нашей крови внутри страны, как и на фронтах, чтобы увековечить свою тиранию? Мы остановили его в разгар его преступлений. Он был предан суду по нашему велению и поплатился головой за совершенные им злодеяния. [326]

Нет сомнения в том, что, если бы он одержал победу 10 августа, он разоружил бы нас; он вновь призвал бы эмигрантов, передал бы командование армией Шарету (Казнь этого элодея не отменяет факта бесчестного и пагубного договора, заключенного с ним нашими мерзкими владыками. Он доказывает, что с их стороны было двойное вероломство. Как объяснить то, что они были более последовательны с Комартеном? Это имело под собой мотивы, которые недалекий обыватель по-видимому неспособен постигнуть), создал бы по всей Франции сообщества убийц, обращался бы с злодеями как с друзьями, а с республиканцами как с злодеями. Он дезорганизовал бы наши армии и сохранил бы только рабов, поставив во главе их своих лакеев; он подверг бы проскрипции, послал бы на эшафот мужественных защитников наших прав, находившихся в Сенате и в других местах; он уничтожил бы народные общества; он превратил бы, наконец, Францию в обширное кладбище для республиканцев. Но он обеспечил бы существование своим рабам; он уничтожил бы ассигнаты и все, что могло напомнить о днях свободы. Он правил бы тогда как тиран, окруженный Советом, от которого исходили бы акты его самовластия, названные им законами, и которым каждый обязан был бы подчиняться под страхом смерти. Такова, несомненно, бегло нарисованная картина того, что сотворил бы Капет, если бы он одержал верх над республиканцами. [327]

А вы! Что делали вы со времени 9 термидора, дня, который навсегда будет для нас позором, так как мы позволили умертвить граждан, единственное преступление которых заключалось в том, что они хотели, чтобы вы были справедливы; что делали вы с этого рокового времени? Разве вы не последовали по пути преступления за старыми и новыми тиранами? Разве не превзошли вы всех их в своих преступлениях? Ваше первое средство утвердить свою тиранию заключалось в том, чтобы организовать эту ужасную систему голода, скосившую несколько поколений. Этим именно способом вы заставили каждого гражданина забыть об отечестве и помнить только о себе; этим же способом вы умертвили детей в утробе их матерей и на их высохшей груди. Вы заставили наших плодовитых жен бояться производить на свет детей; банда мошенников, которыми вы окружили себя, живет в радостях и удовольствиях, тогда как народ падает в изнеможении от нищеты, голода, истощения.

Вы уничтожили народные общества, самое прекрасное, как и самое священное наше право; они служили бы непреодолимым препятствием для ваших честолюбивых замыслов и преступных планов, вы же предпочли нашей дружбе объятия тиранов, объединившихся против нашей свободы.

Оставаясь глухими к голосу тысяч республиканцев, искалеченных, истерзанных, загубленных в Вандее, вы, вопреки нашей воле и [328] нашим интересам, предложили мир злодеям и заключили его с ними. В знак вашего союза с ними вы предоставили деньги и войска их главарю Шарету; статьи этого постыдного договора были настолько позорными, что вы не посмели предать их все гласности и, несмотря на этот договор, который вы так расхваливали, война все же продолжалась (См. примечание на стр. 326).

Вы дезорганизовали наши армии, сместив начальников, заслуживших доверие солдат, и поставив на их место лакеев прежней тирании, чтобы превратить наши войска в автоматов, способных только рабски подчиняться; у них не было ни продовольствия, ни одежды.

Вы вызвали к жизни движения с целью вырвать из наших рук оружие, при помощи которого мы наводили страх на изменников и завоевали нашу свободу.

Вы покрыли всю Францию трауром и вселили ужас во все сердца, предписывая избиения республиканцев, либо относясь терпимо к таким избиениям. Одного палача было недостаточно, чтобы утолить ваше неистовство. Вы создали повсюду в республике целые банды палачей.

В жерминале вы декретировали наказывать ссылкой тех, кто осмелится выступить против священного кодекса наших законов (конституции 1793 г., желанной и принятой нами), а несколькими днями позже вы посылали на смерть тех, кто требовал ее исполнения. [329]

Вы подвергли проскрипции самых неутомимых республиканцев. Вы послали на эшафот самых пылких защитников наших прав. О, если некоторые из них спаслись от вашего неистовства, то они, несомненно, обязаны этим шести современным Катонам (Ромму, Гужону, Бурботу, Субрани, Дюкенуа, Дюруа).

Наконец, после того как вы повергли в ужас всю республику, вы добрались до власти по трупам республиканцев, по ступеням пьедестала, достойного тиранов; и здесь, среди потоков крови, среди резни и смерти, порывая со священным кодексом наших законов, вы провозгласили кодекс тирании, организующий вашу власть, удостоверяющий вашу узурпацию и заменяющий свободу угнетением, кодекс, который вы можете называть своей конституцией, но не нашей, ибо конституции тиранов не являются Конституциями народов (Следовательно, им все еще принадлежат законы о военном положении от 27 и 28 жерминаля. Народ должен отвергнуть их. Следовательно, мы, люди из народа, мы здесь обязаны это выполнить).

Руссо определил вашу политическую квалификацию и мотивировал ее; он вынес вам приговор; Руссо, возможно, был вашим Макиавелли, когда он описал обычный путь тирании, которому вы тщательно следовали, чтобы добиться нашего порабощения: «Узурпаторы,— говорил он,— постоянно приводят к смутным временам или выбирают их для того, [330] чтобы провести, с целью запугать народ, губительные законы, которые народ никогда не примет равнодушно. Выбор момента — один из наиболее верных признаков, по которым можно отличить труд законодателя от деяния тирана».

Жестоко нарушив, таким образом, наши права, вы созвали выборные собрания. Могли ли мы присутствовать на этих собраниях, которые должны были назвать избирателей, в то время когда наши родные и наши друзья заполняли тюрьмы? когда мы сами подвергались проскрипции по туманным и пустым обвинениям, придуманным в Вене и в Лондоне? Нет. Поэтому почти все эти выборные собрания состояли из лиц, разделявших ваше неистовство и ярость против республиканцев; из этих-то органов контрреволюции и вышли люди, ненависть которых к демократии хорошо известна, и пробрались в так называемое Законодательное собрание. Среди них имеются даже такие, которых вы обязаны прогнать, так как они не смогли скрыть свою приверженность к державам, членам коалиции; наконец, из этих выборных органов вышли все те административные и судебные ведомства, которые должны помочь вам укрепить вашу узурпацию.

Из узурпации наших прав и произошла та исполнительная власть, которую можно назвать королевской властью, директорией или правительством (название не имеет значения, существо — одно и то же); эта-то власть, [331] вышедшая из двух палат, и должна привести в исполнение акты, которые вы смеете называть законами и которые являются лишь плодом ваших представлений, извращенных воспоминанием о ваших несправедливостях или, скорее, о ваших преступлениях. Неужели вы считаете, что имеете дело с народом, состоящим из животных, не понимающих разницы между законом и вашими актами? Руссо следующим образом определил условия, способные составить подлинную отличительную черту законов: «Народ, подчиняющийся законам, должен быть их творцом; только люди, вступающие в ассоциацию, должны устанавливать условия существования общества». Между тем, как бы несправедливы ни были ваши акты, мы должны, заявляете вы, подчиняться им, ибо ваши полицейские, их шпионы и все, кто является орудием былой тирании, тотчас появляются, чтобы наложить на нас руку, если только мы хотим оказать сопротивление.

Между тем как идет борьба против тирании, эмигранты и священники во множестве возвратились во Францию; каждый из них стал добрым гражданином, за исключением строгих республиканцев. В то время как клевета заставляла нас обращать на них, как на воров, наш введенный в заблуждение взор, вы выпустили огромную массу ассигнатов, чтобы развратить возможно большее число людей; таким образом, разоряя общественное достояние и частные состояния, вы делите вместе со всеми мошенниками, вашими лакеями [332] и вашими агентами нашу шкуру и в довершение ваших несправедливостей вы объявили себя банкротами и осуществили банкротство, равного которому не бывало в истории как по огромным размерам суммы, так и по недобросовестности тех, кто его провел в жизнь. Таков, вероломные уполномоченные, подлые узурпаторы наших прав, беглый набросок ваших преступлений. Не совершили ли вы, по примеру Кромвеля, столько преступлений только для того, чтобы заставить нас пожалеть о тирании Бурбонов? Вы ошибаетесь. Мы умеем наказывать тиранов, не сожалея ни о ком из них.

Если бы вы сами не совершили столько преступлений, то как наказывали бы вы за них тех, кто их совершал? Несомненно, лишением их жизни? Так вот! Мы будем более жестоки с вами, мы осудим вас на то, чтобы жить; стыд и угрызения совести, которые вы испытаете (несмотря на вашу испорченность, мы заставим вас быть чувствительными к этому), будут волнениями, во власти которых мы вас оставим.

До чего заблуждается преступление... Как! вы могли поверить хотя бы на минуту, что солдаты, составляющие часть нас самих, наши дети, наши братья, наши друзья, вооруженные для завоевания свободы, будут защищать вашу тиранию? Нет, узурпаторы, перестаньте заблуждаться. Они знают, что если они обагрят свои руки нашей кровью, если они прорвут наши ряды, то пожнут в награду [333] за такую страшную победу ужасное рабство для себя и для своих детей. И если среди их начальников и найдутся такие, которые, вкусив из этого отравленного сосуда, могут забыть, что они являются гражданами, то солдаты расправятся с ними в тот день, когда мы снова вернем себе свои права.

Мошенники и предатели заявляют, будто мы не хотим никакого правительства. Плуты! Они обманывают самих себя. Как? Потому что мы не хотим их правления или, скорее, их самих, они смеют утверждать, что мы вовсе не хотим правительства. Мы хотим его, но хотим такое правительство, которое основывается на принципах вечной справедливости; мы хотим правительство, состоящее из людей, которые, если они и не свободны от ошибок, но и никогда не давали нам доказательств своего обмана, трусости и злодеяния, подобных тем, которые вы нам давали.

Как! смеют утверждать, что мы свободны, а между тем ни один из нас не может публично высказать то, что он говорит у себя дома, то, что вы ежедневно говорите на ухо, храбрые солдаты! Вы спрашиваете ежеминутно: «Что значит кучка узурпаторов по сравнению с французским народом? Они зовут нас к себе; они полагают, что оказывают нам честь, называя нас своими защитниками. Защитниками тиранов являются только их сообщники». Это наш язык, мужественные солдаты! Он и должен быть нашим, ибо у всех у нас одни интересы. Постараемся же вместе [334] обеспечить победу свободе, возвратим себе свои права или мы не будем ни французами, ни свободными людьми.

Прах стольких героев, погибших за свободу! все вы, жертвы ярости тиранов и предателей! успокойтесь. Нет, ваша кровь пролилась не для того, чтобы мы поменяли господ. Мы вновь поклянемся в этом на ваших могилах: мы будем свободными или, так же, как и вы, сойдем в обитель смерти!!!

Да, мы прогоним эту кучку узурпаторов, которые хотят заставить нас сносить бремя их своенравия. Мы прогоним эту банду интриганов, домогающихся создавать для нас законы, которых желают они одни, которые они всячески стараются представить в измененном виде, доводя их до нашего сведения, и которым сами они не подчиняются (Господа из обеих палат налагают страшные кары на тех, кто не питает доверия к их мандатам (мандаты — денежные единицы, веденные взамен ассигнатов.— Ред.), а между тем они заставили выплатить себе жалованье за жерминаль по курсу на 85% ниже номинального). Мы заставим убраться этих бесчестных хищников, которые, в сущности, более опрометчивы, более неуклюже безрассудны, более непристойно бесстыдны, чем искусны в коварстве и изощрены в недобросовестности. О, если нам придется остаться под властью тирании, которая нас угнетает, то, отнюдь не вызывая восхищения народов земли, мы лишь заслужим их презрение и будем посрамлены. Но нет, [335] слишком долго разобщенные вследствие макиавеллизма наших тиранов, мы хотим объединиться, чтобы вновь овладеть своими правами. Опасность грозит всем, все мы чувствуем это; царящее ныне ужасное затишье предвещает, что все готовы подняться против власти, нарушающей наши законы.

Предатели будут кричать об анархии; но они нас не обманут больше. Нам известно, что с помощью этого слова они преследовали и сейчас еще преследуют демократов, самых безупречных, самых бесстрашных защитников свободы.

3.

МНЕНИЕ О ДВУХ НАШИХ КОНСТИТУЦИЯХ, ВЫНЕСЕННЫХ НА РАССМОТРЕНИЕ ЛИЦ, КОТОРЫЕ ДЕКРЕТИРОВАЛИ И ПРЕДСТАВИЛИ ФРАНЦИИ ОДНУ И ДРУГУЮ И ПРИСЯГНУЛИ ОДНОЙ И ДРУГОЙ.

В течение целых восьми месяцев Национальный конвент являл французскому народу, Европе, друзьям всемирной свободы, как и ее врагам, зрелище, вселявшее бодрость в одних, отчаяние в других, скандальное для всех,— зрелище того, как храм Равенства внезапно превратился в арену боя, первый в мире Сенат — в настоящее поле битвы.

Защитники народа, слишком часто терпевшие поражение, не могли добиться того, [336] чтобы в Конвенте занялись нуждами народа и его славой.

Между тем со всех концов республики повелительный голос требовал демократическую конституцию; никогда большая потребность не волновала целый народ. И этот голос не был услышан, заглушенный криками партии, которая властвовала, пренебрегая, им. Эта большая потребность в объединении, это нетерпение, каждодневно обманутое, становившееся с каждым днем все более жгучим, грозило нам большими раздорами, за которыми мог последовать полный развал.

Священный батальон — народная партия, до тех пор бессильная и униженная, вдруг оправилась и одерживает победу в Национальном конвенте, который получает, наконец, возможность дискутировать, совещаться и выполнять одну из главнейших целей своей миссии.

Тотчас появляется демократическая конституция, которую столь терпеливо ожидали, так долго напрасно требовали, и объединяет все умы.

Тотчас одно за другим безудержно и непрерывно умножаются чудесные проявления общественного сознания, и мы увидели, как словно из-под земли появилось все, чего нам недоставало. Снаряжение, оружие, селитра, порох, продовольствие, генералы, солдаты, бесчисленные батальоны, флот, армии и, что было еще более ценно, единая сильная воля, ясное сознание того, что ведется наступление [337] на наши права, священный энтузиазм в пользу свободы, любовь к подлинной славе, породившая повсеместно и во всех видах бесчисленные победы и небывалые успехи.

Все это являлось блестящим и в равной мере благим и неожиданным проявлением народного сознания, которое долго еще в самых важных отношениях оставалось преобладающим и сохраняло чистоту.

Такова достоверная истина о происхождении и удивительных последствиях конституции 1793 г.

К тому же — и никто не возьмется это отрицать — конституция эта была свободно, мирно, единодушно, всенародно и очень торжественно принята перед лицом неба, на глазах у всего народа, к всеобщему великому удовлетворению граждан, вызывая отчаяние у некоторых предателей и наводя ужас на все враждебные государства.

С этого дня славы и братского единения конституция 1793 г. стала священной собственностью целого народа. Никакая земная власть, а еще меньше власть, которая перестала существовать, как только ее миссия была завершена, не могла отнять эту конституцию у народа, не став преступной.

Принятие конституции, о котором я здесь напоминаю, не было основано на немногих двусмысленных расчетах, лишенных общепризнанного основания. В то время, когда она вас объединяла, не видно было, чтобы [338] массу республиканцев изгоняли, чтобы они спасались бегством, чтобы их заключали в тюрьму, убивали, чтобы они были повержены в оцепенение и ужас, удручены горечью и отвращением, приведены в бессилие и ничтожество ужаснейшим декретом и невозможностью заставить выслушать себя. В то время не видно было, чтобы слабый был раздавлен, чтобы угнетенного разоружали, чтобы атрибуты свободы, ее язык, ее принципы, да и она сама, как и те, на кого она опиралась, были отданы на посмешище и вызывали ненависть; не видно было, чтобы деспотизм и все, кто ему служит, были в почете, усиливались, вели против народа и всех приверженцев его дела бесславную, убийственную войну. Не видно было, чтобы народ терпел голод, был обессилен, унижен, лишен народных обществ, коммун, должностных лиц, судей, военных и гражданских служащих, совершенно не участвовал в выработке правил своего внутреннего распорядка, чтобы он как бы умер для гражданского, политического существования и был полностью лишен своей силы и своих прав.

Не видно было, чтобы общественное сознание старательно отравлялось во всех его каналах непрерывным потоком желчи, яда и лжи, превращающим в грязный сток все источники повседневного просвещения, все средства общения и обращения мысли и слова. Не видно было, чтобы всякого рода недоброжелатели, эгоисты, [339] контрреволюционеры, алчные и надменные враги народа и его прав были в милости, поощрялись, встречали поддержку, вооружались, подстрекались тираническим, развращающим правительством.

В особенности не видно было, немыслимо было даже вообразить, чтобы возможно было увидеть среди нас армию введенных в заблуждение легионеров и граждан, которая по призыву разъяренного правительства выступила бы во всеоружии против доброго, терпеливого, преступно угнетаемого народа и направила бы против патриотов предместий свои пушки и ружья, выкованные для защиты свободы и уничтожения всех видов тирании. Не видно было, наконец, да и нельзя было увидеть всеобщего разоружения народа, подготовленного самым ужасным преследованием патриотов, которому предшествовал, которое сопровождал, за которым последовал весьма продуманный, публично организованный и открыто выполненный план уничтожения голодом и убийствами.

Нет, этого отнюдь не было видно, нет, ничего этого еще не существовало и это казалось невозможным даже в самом отдаленном будущем, когда 10 августа 1793 г. вся французская нация, объединенная в лице восьми тысяч депутатов ее первичных собраний, на глазах огромной массы народа этой коммуны и при непрерывных одобрительных возгласах хотела на поле Федерации придать столь трогательный и торжественный характер обязательству, которое она на себя принимала под [340] открытым небом и в присутствии молодого поколения, обязательству неустанно трудиться, чтобы повсеместно обеспечить победу и никогда не потерпеть того, чтобы у нее на глазах нарушались вечные права природы, которыми она, наконец, овладела и сохранить которые навсегда она тогда казалась достойной.

Всякий внимательный читатель сказал уже себе, что в прискорбном изложении, предшествующем последнему абзацу, я начертал точную картину или, скорее, смягченный набросок средств, которые были с тех пор пущены в ход, чтобы вырвать у народа его демократическую конституцию, усовершенствования и сохранения которой он требовал, и навязать ему чуждую конституцию, которая в то самое время, когда составлялся протокол ее принятия, привела, в числе других прекрасных вещей, к памятным дням вандемьера, в результате которых была бы безусловно свергнута республика, если бы не героическая самоотверженность самых верных друзей народа, на помощь которых Национальный конвент, конечно, не имел права рассчитывать.

Да, если роялисты не одержали победу 13 вандемьера, то это произошло потому, что в условиях великой опасности для общественной свободы демократы поняли, что во имя столь священного интереса они обязаны с опасностью для жизни спасти тех самых преследователей, которые так предавали свободу, [341] но гибель которых влекла за собой гибель свободы.

Если роялисты не одержали победы, то произошло это потому, что демократы армии, видя, что демократы коммуны встанут под их знамена, поняли, что удары направлены не против народа и его друзей, и что по крайней мере на этот раз их оружие не будет обесчещено. Одно это должно было заставить их решиться.

Не будь этого обстоятельства, крайне сомнительно, чтобы они решились; и, конечно, надо признать, что Национальный конвент не имел бы основания жаловаться на их нерешительность. Он непрерывно совершал столь серьезные, столь многочисленные несправедливости, он так скандально вступил в сделку с предателями, так упорно подчинялся затеям секционеров, что я не вижу, какой упрек он мог бы сделать солдатам, которые не считали бы контрреволюционерами и тем более отъявленными врагами революционных принципов тех самых людей, которых Конвент в течение тринадцати месяцев превозносил за их рвение и патриотизм, пользовался их внушениями, прислушивался к их мнению, исполнял их волю, помогал им в их неистовой деятельности.

Национальный конвент — об этом надо сказать — даже в то время восставал по существу и по форме против тех, кого сам называл народом; ни на одно мгновение не переставал он быть вызывающе преступным в отношении парижских секций, поскольку он рассматривал их как подлинные первичные собрания и, признавая их таковыми, должен был видеть в них составные части суверенного народа, которые в этом отношении и в выражении своей воли, как и всего, что должно было ее подготовить, осветить, окончательно определить, не обязаны были подчиняться ничьему закону, должны были главным образом держаться независимо от уполномоченных, представивших на их рассмотрение проект конституции. Это неоспоримо и отрицалось только нашими тиранами и теми, кого они одурачивали.

Таким образом, парижские секции, в качестве первичных собраний, были всегда правы в отношении Национального конвента, вплоть до того времени, когда они сами отказались носить тот характер, который согласились им придать, и, превратившись в воинственные фаланги, блокировали Конвент с намерением, по крайней мере видимым, уничтожить его.

Что бы ни думали насчет этого побочного, второстепенного вопроса, по крайней мере всеми признано, для всех ясно, что эти постоянные уполномоченные народа не могли попрать его конституцию, желанную, торжественно принятую, которую он настойчиво требовал, которую каждодневно скреплял потом и кровью, которой они сами много раз присягали, и принудить его склониться под ярмом нового кодекса, который являлся их [343] собственным кодексом, не нарушая тем самым открыто всего, что есть здравого и святого на земле.

Сказанное мной было много раз и более чем достаточно доказано.

Но что еще не было сказано и что, однако, не менее очевидно,— это то, что своей последней ошибкой, достойным венцом всех других ошибок, Национальный конвент поставил народ в такое положение, которое чревато постоянным риском гражданской войны.

В самом деле, народ поставлен, с одной стороны, перед своей собственной конституцией, единственно законным и действительно обязательным кодексом, а с другой — перед другим, неведомым, так называемым кодексом, которому Национальный конвент тщетно старается придать по крайней мере такие формы и такую видимость национальной воли, которые смогли бы на короткое время скрыть его порочность и совершенное ничтожество; так что, какие бы действия отныне ни предпринимались, Франция и каждая ее коммуна в отдельности будут казаться вследствие этого непостижимого насилия разделенными на две, весьма отличные друг от друга части, ярко выраженные и неизбежно враждебные одна другой. При том положении, в каком мы находимся, представляется лишь один-единственный способ выйти из него. Это — созвать подлинные первичные собрания, которые на сей раз будут состоять, [344] как это и должно быть, из всей совокупности французских граждан.

Именно они и должны будут показать Европе, действительно ли французский народ хотел отказаться от своей конституции, т. е. конституции 1793 г., и пожертвовать ею; ибо она одна является его подлинной конституцией, ибо только она была им принята.

В том случае, если первичные собрания решатся отвергнуть эту конституцию, им останется обсудить, считают ли они, однако, подходящим кодекс 1795 г., который, вполне очевидно, пока еще представляет собой только простой проект.

Этот кодекс останется только проектом, до тех пор, пока в результате действительного, суверенного его принятия, обязательного для всех, он не станет признанным законом республики.

Для того чтобы эта конституция была реально принята, необходимо, чтобы она была свободно провозглашена. Для того чтобы ее принятие явилось предписанием к повиновению, надо, чтобы она выражала волю большинства. Для того чтобы ее принятие было обязательным, надо, чтобы эта воля, чистосердечно и торжественно констатированная, могла считаться выражением воли каждого добросовестного человека.

В данном случае эти три главных условия совершенно не были соблюдены, ни одно не было выполнено, вернее, всеми ими играли с самой возмутительной легкостью. [345]

Прежде всего — целый год страшных, жестоких гонений на патриотов с разрешения властей; в течение этого года вожаки Национального конвента находились в явном, постоянном заговоре против народа; они увенчали этот год эксцессами, которые когда-нибудь покажутся невероятными, что свидетельствует о том, чем являлось это так называемое свободное принятие конституции, которое, как это вполне очевидно, было лишь триумфом тирании.

В отношении второго пункта, если даже исходить из бесконечно подозрительных расчетов власти, заинтересованной в том, чтобы преувеличить все результаты, то и в этом случае неоспоримо, что она могла одержать верх только с сомнительного согласия жалкого меньшинства, которого она должна была стыдиться, и, как казалось, действительно стыдилась.

Что касается третьего пункта, то излишне было бы обсуждать его серьезно. Хорошо известно, что ничто не было аутентичным, ничто не являлось констатацией, разве только лепет и постоянные затруднения того, кто, получив задание выверить и подсчитать число голосов, никогда сам не знал, что ему надо сказать.

Но я не касаюсь всего этого, хотя это и имеет определяющее и решающее значение, и перейду к еще более решающему возражению и вот к какому:

Были ли у вас подлинные первичные [346] собрания в фрюктидоре III года республики? Сборища, на которых был принят или создана видимость принятия вашего нового кодекса, являлись ли они действительно первичными собраниями?..

Право занять место на первичном собрании, принять в нем участие и высказать свое мнение, которое должно быть принято и с которым должны считаться, есть первейшее право каждого гражданина республики, разбитой на первичные собрания для пользования политическими правами.

Это право — основа и обеспечение всех других прав, это право, пользование которым как бы приоткрывает политическую сцену, на которой не может произойти ничего строго законного и обязательного, если оно не является следствием того, чего желали и что решили первичные собрания. Это право было заведомо и скандальным образом нарушено в лице огромного числа граждан, незаконно осужденных на невозможность высказать свое мнение и добиться его принятия или даже ознакомления с ним.

Во-первых, в это время в большом количестве коммун бесчисленные тюрьмы, созданные контрреволюцией, были еще заполнены множеством лучших, наиболее ярко выраженных демократов, незаконно в них содержавшихся. Но не только этот факт незаконного и тиранического исключения имел место; различные первичные собрания, членами которых являлись эти лица, должны были предварительно, [347] до их окончательного конституирования для того, чтобы обсудить представленный им проект, выполнить свою первейшую обязанность, без чего их последующие решения не могли стать элементами суверенной воли,— они должны были требовать и предписать, чтобы их члены были освобождены, ибо пока они не будут освобождены и не получат возможности участия в первичных собраниях, эти собрания не смогут признать себя в полном составе и имеющими право на существование.

Следовательно, с этой точки зрения еще сомнительно, было ли у вас в фрюктидоре III года республики хоть одно подлинное первичное собрание.

Во-вторых, достаточно большое число граждан в значительном количестве коммун было незаконно отстранено либо изгнано из первичных собраний, необходимыми членами которых они являлись. Таким образом, эти собрания, сами себя извратившие в существенных и основных своих частях, переродившиеся в самой своей сути, вследствие отказа от своих настоящих элементов, никогда не смогли достигнуть подлинного существования; с достоверностью можно сказать, что они его вовсе и не имели. Я вижу в них одни только сборища.

Следовательно, с этой новой точки зрения нелегко было бы с точностью определить тот пункт в республике, где смогло образоваться в фрюктидоре III года подлинное первичное собрание. [348]

Я, следовательно, был прав, предлагая вам разрешить это крайне обоснованное и первое по порядку, как и по значению сомнение в вопросе, который нас занимает. Заканчивая, я повторяю: имели ли вы во Франции в фрюктидоре III года подлинные первичные собрания?.. Являлись ли действительно сборища, принявшие или делавшие вид, что принимают ваш новый кодекс, первичными собраниями? Если вы случайно считаете, так же как и я, что это не были подлинные первичные собрания, то я прошу вас, посмотрите, не считаясь ни с какими другими соображениями, не будет ли разумно и справедливо с вашей стороны обратиться по этому вопросу чистосердечно с призывом к народу, который на этот раз соберется свободно в своих различных первичных собраниях? И тогда он выскажется как суверен; а когда он выскажется, то все добрые граждане повинуются.

Этот способ представляется мне несравненно наилучшим. Я считаю его предпочтительным в этом пункте перед всеми изданными законами, как и теми законами, которые предстоит издать. Таково мое мнение; решение за вами.

Решение за вами, сказал я; и в самом деле, если в тяжелые времена, о которых я напомнил, исключительные и крайние обстоятельства привели в расстройство ваши принципы, поколебали даже ваше мужество, то я считаю вас в действительности слишком справедливыми и преданными святому делу, которое вы [349] призваны защищать, чтобы в эти дни спокойствия и безопасности, когда вы пришли в себя, можно было опасаться с вашей стороны какого-либо недовольства идеей, которую я излагаю, и сомнением, которое я представляю на ваше рассмотрение.

Вы, напротив, поймете, что по существу и по форме, с точки зрения принципов, как и с точки зрения приличия, наиболее достойных длительного уважения, с точки зрения естественного, как и позитивного права, вечной справедливости, как и святости самых нерушимых обязанностей и договоров, добросовестные сторонники, преданные друзья конституции 1793 г. не должны вызвать порицания за взгляды и пожелания, которые они выражают. Было бы слишком надменно, жестоко, несправедливо питать за это обиду. Они должны вызвать интерес и похвалу у всех партий, если они ограничиваются только этим.

Париж, 23 жерминаля IV года.

Комментарии

151. Эта брошюра сохранилась в следственном деле бабувистов (Archives Nationales, W³ 563) и переведена с фотокопии, хранящейся в ЦПА ИМЛ (ф. 223).

152. Эта брошюра, автором которой, по-видимому, был Ф. Лепелетье, сохранилась в следственном деле бабувистов (Archives Nationales, W³ 562); переведена с фотокопии, хранящейся в ЦПА ИМЛ (ф. 223).

© текст - Желубовская Э. А. 1963
© сетевая версия - Тhietmar. 2013
© OCR - Андреев-Попович И. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001
© АН СССР. 1963