ШАРЛЬ ИРИНЕ ДЕ СЕН-ПЬЕР
ИЗБРАННЫЕ МЕСТА ИЗ ПРОЕКТА ВЕЧНОГО МИРА
PROJET POUR RENDRE LA PAIX PERPETUELLE EN EUROPE
(В ИЗЛОЖЕНИИ Ж.-Ж. РУССО. 1760)
PROJET POUR RENDRE LA PAIX EN EUROPE
1713–1717
Никогда еще ум человеческий не был занят более величественным, более прекрасным и полезным замыслом, нежели проект вечного и всеобщего мира между всеми народами Европы; вот почему никакой другой автор не заслуживает большего внимания общества, чем тот, кто предлагает средства осуществления такого проекта. Трудно себе представить, чтобы подобная тема не возбудила в отзывчивом и добродетельном человеке хотя бы незначительного воодушевления, и я не знаю, быть может, иллюзии истинно человеческой души, которой благодаря ее порыву все кажется легко осуществимым, предпочтительнее той черствой и отталкивающей рассудочности, которая в своем безразличии к общественному благу вечно отыскивает любые препятствия всему, что может пойти ему на пользу.
Не сомневаюсь, что многие читатели заранее вооружатся недоверием, чтобы воспротивиться радости [108] убеждения, и я жалею этих людей, столь безрадостно считающих упрямство мудростью. Но я надеюсь, что какая-либо честная душа разделит упоительное волнение, с которым я принимаюсь за столь значительный для человечества предмет. Я увижу, по крайней мере мысленно, объединенных и полюбивших друг друга людей, я буду размышлять о спокойном и миролюбивом сообществе братьев, живущих в вечном согласии, руководствующихся одними и теми же истинами, счастливых всеобщим благополучием; и образ несуществующего счастья позволит мне вкусить на несколько мгновений счастье подлинное, порожденное созданной в моем уме столь трогательной картиной.
Я не в силах был отказаться от выражения в этих первых строках переполнивших меня чувств. Попробуем же теперь рассуждать хладнокровно. Твердо решив не предлагать ничего такого, что я не смог бы обосновать, я считаю себя вправе просить читателя в свою очередь не отвергать ничего того, что ему удастся опровергнуть, ибо я страшусь не столько резонеров, сколько тех, кто и доводам не поддается и противопоставить им ничего не желает.
Не нужно долго размышлять над средствами улучшения какого-либо правительства, чтобы заметить затруднения и помехи, которые порождаются скорее не его устройством, а его внешними связями, так что большую часть тех усилий, которые ему надлежало бы посвятить правлению, оно вынуждено уделять собственной безопасности и более помышлять о том, чтобы оказаться в состояшш противостоять другим правительствам, нежели стремиться к совершенству в самом себе. Если бы общественное устройство, как полагают, было плодом разума в большей мере, чем страстей, нужно ли было бы ждать так долго, чтобы увидеть, слишком ли много или слишком мало сделано им для нашего счастья, увидеть, что все мы в гражданском состоянии совместно с нашими согражданами и в природном состоянии вместе с остальным человечеством предотвращали частные войны лишь для того, чтобы разжечь из них всеобщие, в тысячу раз более [109] ужасные, что, объединяясь в группы из нескольких человек, мы на деле становимся врагами рода человеческого.
Если существует какое-либо средство устранить эти опасные противоречия, то им может быть лишь форма конфедеративного правления, которое, объединяя народы узами, подобными тем, что сплачивают отдельных индивидов, подчиняет равным образом и тех и других авторитету законов. Подобное правление к тому же кажется предпочтительнее, чем всякое другое, потому что оно равным образом несет выгоды и большим и малым государствам, потому что благодаря своей мощи оно внушает почтение своим соседям, потому также, что в нем неукоснительно соблюдаются законы и оно, только оно одно, способно удерживать в повиновении подданных, вождей и иноземцев.
Хотя эта форма правления выглядит в ряде отношений новой – да и в самом деле, она была правильно понята только в новое время,– древним она также была известна. У греков были свои амфиктионы, у этрусков были лукумоны, у латинян – ферии, у галлов – цитеи 1 – их народные собрания; последние дни Греции были прославлены Ахейским союзом 1а. Но ни одно из этих обществ не достигло мудрости сообщества германских государств 1б, Гельветической лиги 1в и Генеральных штатов 1г. Существование этих политических учреждений в столь малом числе и столь далеких от совершенства, на которое, как видно, они способны, объясняется тем, что наилучшее не достигается с такой же легкостью, с какой его можно себе вообразить, и тем, что в политике, как и в морали, обширность наших познаний свидетельствует лишь о размерах наших зол.
Помимо этих общественных конфедераций могут молчаливо сформироваться другие – менее заметные, но не менее реальные, порожденные общностью интересов, взаимосвязью истин, единством обычаев и другими обстоятельствами, в силу которых сохраняются взаимные связи между разобщенными народами. Таким образом, все европейские державы образуют между собой род системы, в которую они объединены одной и той же религией, одними и теми же правами людей, [110] правами, литературой, торговлей и известным родом равновесия, являющимся необходимым результатом всего этого, и, несмотря на то что никто в действительности не помышляет сохранять это равновесие, оно может быть нарушено не столь легко, как думают многие.
Это сообщество народов Европы существовало не всегда, но особые причины, которые породили его, все еще способствуют его сохранению. В самом деле, до римского завоевания все народы этой части света, варвары, не ведавшие о существовании друг друга, имели лишь одно общее свойство – быть людьми, и это свойство, приниженное в то время рабством, в их сознании немногим отличалось от животного состояния. Так, тщеславные и склонные к резонерству греки различали, если так можно сказать, два вида людей, один из которых, а именно они сами, был создан, чтобы управлять, а другой, включавший все остальное человечество,– исключительно ради услужения. Из этого положения вытекало, что галл или ибер значил для грека не больше, чем какой-нибудь кафр или американец, а сами по себе варвары между собой имели не больше общего, чем греки с ними.
Но когда этот суеверный по своей природе народ попал под власть римлян, бывших его рабов, и часть известного тогда земного полушария испытала общее иго, среди всех членов Империи сформировалось политическое и гражданское единение. Это единство было в значительной степени упрочено благодаря стремлению – или очень мудрому, или же крайне безрассудному – наделить побежденных всеми правами, которыми располагали победители, особенно благодаря знаменитому декрету Клавдия 2, который всех подданных Рима включил в число его граждан.
К политической цепи, которая таким образом объединяла всех членов в одно целое, добавились гражданские установления и законы, которые сообщили новую силу этим связям, справедливо и беспристрастно, ясно и четко определив, по крайней мере насколько это было возможно в столь обширной империи, взаимные обязанности и права государя и подданых, а также граждан между собой. Кодекс Феодосия 3, затем законы [111] Юстиниана 3а образовали новую цепь правосудия и разума, заменившую, к слову сказать, права самодержца, которые тем весьма заметно ослаблялись. Такая замена значительно задержала распад Империи, и в ней благодаря этой мере долго сохранялось подобие судебной власти, распространявшейся на тех самых варваров, которые расшатывали Империю.
Третью связь, более сильную, чем перечисленные, образовала религия, и нельзя отрицать, что прежде всего христианству Европа еще и поныне обязана существованием такого рода сообщества, которое возникло среди ее сочленов и укрепилось настолько, что тот из них, который в этом смысле не воспринял взглядов других, всегда оказывается как бы чужаком среди других членов сообщества. Столь презираемое при своем возникновении христианство послужило в конце концов прибежищем для своих гонителей. После того как Римская империя так жестоко и безрезультатно преследовала христианство, она нашла в нем источник силы, которой сама уже не располагала; проповедь христианства имела для нее большую ценность, нежели военные победы; Империя посылала епископов исправлять промахи своих полководцев и торжествовала благодаря своим священникам там, где ее солдаты терпели поражения. Именно благодаря этому франки, готы, бургуны, лангобарды, авары и множество других племен признали наконец власть Империи, после того как они покорили ее и приняли, по крайней мере внешне, вместе с учением Евангелия законы государя, который повелевал его проповедовать им.
Уважение, которое все еще оказывали этому большому агонизирующему организму, было таково, что до последнего момента его разрушители украшали себя его же титулами: военачальниками Империи становились те же завоеватели, которые ее унизили; самые выдающиеся вожди принимали почести патрициев, должности префектов, консульские звания и даже домогались их. Подобно льву, стремящемуся подольститься к человеку, которого он мог бы растерзать, эти устрашающие победители воздавали почести императорскому трону, хотя в их власти было опрокинуть его. [112]
Вот таким путем духовенство и Империя образовали ту общественную связь различных народов, которые без всякой подлинной общности интересов, правопорядка или зависимости, приобрели общность принципов и взглядов, воздействие которых сохраняется и тогда, когда основа его разрушена. Древнее подобие Римской империи продолжало порождать известный род связи между сочленами, из которых она ранее состояла; и после того как Рим возобладал в новой форме 4 после разрушения Империи, от этой двойной связи (Почтение, внушаемое Римской империей, настолько пережило ее могущество, что многие юристы спрашивали, не является ли германский император естественным властелином мира; а Бартоло развил эту идею до того, что считал еретиком всякого, кто осмеливался в этом сомневаться. Сочинения канонистов 5 полны сходных решений по поводу светской власти Римской церкви) осталось (там, где находился центр двух могущественных начал) сообщество европейских наций, более тесное, чем в других частях света, различные народы которых, слишком разрозненные, чтобы сотрудничать, не имеют к тому же никакого объединяющего их начала.
Добавьте к этому особое положение Европы, более равномерно населенной, более равномерно плодородной, лучше объединенной во всех своих частях; непрестанное перекрещивание интересов самодержцев, порождаемое узами крови, торговыми делами, искусствами, владением колониями; добавьте к этому же обилие рек и разнообразие направлений, в которых они текут, что делает легкими средства сообщения; непоседливое настроение жителей, побуждающее их непрестанно путешествовать и часто приезжать друг к другу; изобретение книгопечатания и общее влечение к печатному слову, благодаря которому у европейцев возникла общность наук и знаний; наконец, большое число и незначительные размеры государств, что в силу потребности в роскоши и благодаря разнообразию климатов, непременно делает их необходимыми друг другу. Все эти причины превращают Европу в отличие от Азии или Африки в идеальное собрание народов, объединяемых не одним лишь именем в подлинное сообщество, [113] имеющее свою религию, свои нравы, обычаи и даже законы, от которых ни один составляющий сообщество народ не может отступить, не нарушив тотчас же общего спокойствия.
С другой стороны, взирая на вечные раздоры, разбой, узурпации, восстания, войны, убийства, которые ежедневно вносят разлад в это почтенное прибежище мудрецов, это блестящее вместилище наук и искусств, сопоставляя наши великолепные слова и наши ужасающие поступки, такой избыток человеколюбия в принципах и такую жесткость в действиях, столь кроткую религию и столь кровавую нетерпимость, политику, весьма умеренную в книгах и крайне жесткую на деле, таких благодетельных вождей и столь несчастные народы, столь умеренные правительства и столь безжалостные войны,– взирая на все это, с трудом понимаешь, как можно примирить такие удивительные противоречия; пресловутое же братство народов Европы выглядит лишь насмешкой, которая иронически выражает их взаимное озлобление.
Однако все это – нормальный ход вещей. Всякое общество, лишенное законов или вождей, всякий случайно возникший или также случайно сохраняющийся союз необходимо должен переродиться в ссору и распрю при первой же перемене ситуации. Древний союз народов Европы усложнил их интересы и права на тысячу ладов; они соприкасаются в стольких пунктах, что малейшее движение одних не может не задеть других; их расхождения тем более гибельны, чем теснее их связи, а их частные столкновения носят почти такой же ожесточенный характер, какой свойствен гражданским войнам.
Согласимся же, что взаимоотношения европейских держав в точности характеризуются состоянием войны и что все частные соглашения между некоторыми из них – это скорее быстро проходящие передышки, нежели подлинный мир, вследствие того, что эти соглашения обычно гарантируются, лишь самими договорившимися сторонами, или оттого, что права их никогда не регулируются радикальным образом, а их плохо удовлетворенные запросы или вытекающие из них [114] претензии во взаимоотношениях между державами, которые не признают никакого главенства над собой, являются неизбежным источником новых войн, возникающих, как только перемена ситуации придает новые силы претендующей стороне.
Поскольку к тому же европейское публичное право не установлено, не утверждено с общего согласия и не руководствуется никакими общими принципами, постоянно видоизменяясь в зависимости от места и времени, оно изобилует противоречащими друг другу правилами, которые могут регулироваться только правом сильного; война становится еще более неотвратимой благодаря тому, что, даже если все желают поступать по справедливости, лишенный надежной ориентации разум неизменно склоняется к защите личных интересов, коль скоро речь идет о сомнительных вещах. При самых благих намерениях все сводится к решению подобного рода противоречий оружием или их смягчению посредством временных соглашений; однако вскоре к прежним причинам этих споров добавляются другие, видоизменяющие их; все запутывается, усложняется, суть дела уже невозможно разобрать, самоуправство заступает место права, слабость выдается за несправедливость; и среди этих непрерывных беспорядков каждый, сам того не замечая, в такой мере утрачивает свои изначальные позиции, что, если бы можно было вернуться к устойчивому первоначальному пониманию права, в Европе осталось бы мало государей, которые не должны были бы лишиться всего, что они имеют.
Другие, более скрытые, но не менее реальные семена войны таятся в том, что вещи не меняют формы, изменяя свою природу: ибо наследственное по сути дела правление внешне кажется выборным, ибо в монархиях существуют парламенты или национальные штаты, а в республиках – наследственные вожди; ибо одна держава, зависящая от другой, сохраняет видимость свободы, а народы, подчиненные одной и той же власти, управляются не одними и теми же законами, а порядок наследования неодинаков в различных государствах одного и того же самодержца; опасность, наконец, в том, что каждое правительство вечно изменяется [115] к худшему и нет никакой возможности помешай этому процессу. Вот в чем общие и частные причины, которые объединяют нас для взаимного уничтожения и заставляют создавать прекрасное учение об обществе руками, неизменно обагренными человеческой кровью.
Коль скоро причины зла выяснены, исцеление от него, если оно возможно, указано ими самими. Все понимают, что всякое общество формируется в силу существования общих интересов, а всякие разногласия возникают из противоположности интересов; и так как тысяча случайных событий может изменить и преобразовать эти интересы, то в обществе, раз уж оно возникло, необходимо должна быть принудительная сила, которая руководит всеми действиями его членов и согласует их с тем, чтобы придать общим интересам и взаимным обязательствам ту устойчивость, которой они не могут иметь сами по себе.
К тому же было бы большой ошибкой надеяться, что это пагубное состояние могло бы когда-либо измениться лишь в силу самих вещей и без вмешательства в него. Европейская система имеет именно ту степень устойчивости, которая удерживает ее в состоянии неизменного волнения, не позволяя ей совсем развалиться; и если наши беды не могут более возрасти, они еще менее могут прекратиться, ибо никакие великие преобразования отныне невозможны.
Чтобы придать всему этому необходимую убедительность, начнем с общего обзора нынешнего положения дел в Европе. Расположение гор, морей и рек, которые служат границами между населяющими ее народами, по-видимому, определило число и величие этих народов; можно сказать, что политическое устройство этой части света в известном отношении есть плод деятельности природы.
В самом деле, не следует думать, что это удостоившееся стольких похвал, равновесие было кем-то установлено и что кто-либо прилагал усилия, чтобы его поддерживать. Равновесие существует, и те, кто не чувствует в себе достаточно веса, чтобы его нарушить, объясняют свои частные действия необходимостью его укреплять. Вне зависимости от того, помышляют о нем [116] или нет, это равновесие сохраняется и нуждается лишь в самом себе для своего поддержания, обходясь без всякого вмешательства со стороны; едва только оно нарушилось бы в одном пункте, оно тотчас восстанавливалось бы в другом; так что, если государи, которых обвинили бы в стремлении создать всемирную монархию, действительно пожелали бы ее образовать, они проявили бы при этом больше заносчивости, чем ума. Как иначе можно отнестись к подобному замыслу, смехотворность которого тотчас бросается в глаза? Как не понять, что в Европе нет властелина, настолько превосходящего других, чтобы когда-либо стать их повелителем? Все завоеватели, которые совершали перемены в свете, всегда нападали или нежданно, или используя иноземные и более боеспособные войска; к тому же они нападали на такие народы, которые были либо безоружны, либо разобщены, либо недисциплинированны. Но где сыскал бы любой европейский государь эту непредвиденную мощь, способную подавить всех остальных, коль скоро наиболее могущественный из государей являет собой весьма малую часть целого и все остальные государи проявляют весьма значительную бдительность? Может ли он иметь большее войско, нежели все они? Этого он не может, подобная армия в короткое время разорила бы его или же его войска были бы слабее сил противника ввиду их сравнительной многочисленности. Может ли он иметь более закаленных в боях солдат? Их у него будет относительно меньше. К тому же военная выучка повсюду примерно одна и та же или же уравнивается в короткое время. Будет ли у него больше денег? Но источники их одни и те же для всех, да никогда деньги и не совершали великих завоеваний. Может быть, он совершит внезапное вторжение? Но нужда в провианте и укрепления противника будут останавливать его на каждом шагу. Захочет ли он возвыситься мало-помалу? Тогда он даст неприятелю возможность сплотиться, чтобы противостоять ему; ему тотчас же станет недоставать времени, денег и людей. Разъединит ли он другие державы, чтобы их одолеть их же силами? Европейский опыт показывает тщетность такой политики, ибо самый [117] ограниченный государь не попадется в подобную ловушку. Наконец, в силу того что ни одна из сторон не может получить особых ресурсов, сопротивление в конечном счете становится равным усилиям нападающего, а время быстро уравняет поражениями кратковременные удачи, если и не каждого государя в отдельности, то по крайней мере всех их в целом.
Можно ли, наконец, представить себе соглашение двух или трех монархов, направленное на подавление остальных? Эти три властелина, кем бы они ни были, не составят вместе и половины Европы. Тогда другая ее часть, безусловно, объединится против них; им нужно будет победить более сильного противника, нежели они сами. Добавлю, что интересы одних слишком противоположны интересам других, чтобы подобный проект вообще мог осуществиться. И я скажу еще, что, если уж они замыслят нечто подобное и начнут осуществлять свой замысел, причем добьются известных успехов, сами эти удачи послужат семенами раздоров в стане вооруженных завоевателей, потому что немыслимо, чтобы их завоевания были поделены так, что каждый счел бы себя необделенным и менее удачливый немедленно не выступил бы против достижений других, которые по тем же самым причинам не замедлили бы тоже рассориться между собой. Я сомневаюсь, чтобы, с тех пор как существует мир, нашлись бы три или даже две тесно сплоченные великие державы, которые бы покорили другие, не повздорив при этом по поводу контингента войск или раздела завоеванного, и не придали бы слабой стороне новых сил благодаря своему неразумному поведению. Таким образом, какие бы предположения ни строить, невероятно, чтобы один государь или союз нескольких государей могли ныне существенно и надолго изменить существующее положение вещей.
Суть не в том, что Альпы, Рейн, море, Пиренеи – непреодолимые для тщеславия препятствия; эти препятствия подкреплены другими, которые их усиливают или водворяют государства в прежние границы, когда преходящие усилия раздвигают их переделы. Что действительно в определенной степени поддерживает [118] европейскую систему, так это дипломатические переговоры, которые почти всегда взаимно уравновешивают друг друга; однако эта система имеет и другую, еще более солидную опору – совокупность германских государств, расположенных примерно в центре Европы, которая удерживает от соблазнов все остальные части ее и, может быть, в еще большей степени сдерживает своих соседей, чем своих собственных сочленов: эта внушающая чужеземцам страх группировка, сильная численностью и достоинствами своих народов, полезна благодаря своему устройству, которое лишает ее средств и воли к завоеваниям и в то же время составляет камень преткновения для других завоевателей. Несмотря на изъяны в устройстве Империи, несомненно, что, пока эта группировка существует, равновесие в Европе не будет нарушено, что ни одному монарху нечего бояться быть свергнутым другим и что Вестфальский договор, пожалуй, всегда будет для нас основой политической системы 6. Публичное право, которое немцы так тщательно штудируют, гораздо важнее, чем они сами полагают, и это не только германское публичное право, а в известном смысле и право всей Европы.
Но если эта система незыблема, то именно по этой причине она подвержена внутренним возмущениям; ибо европейские державы совершают акции, за которыми следуют ответные действия, и они если и не уничтожают совсем государства, то держат их в состоянии постоянного беспокойства; их усилия неизменно бесплодны и всегда возрождаются, точно морские волны, беспрестанно возмущающие поверхность моря, но никогда не изменяющие его уровня, так что народы неизменно страдают без всякой ощутительной выгоды для самодержцев.
Мне было бы легко вывести эту истину из частных интересов всех дворов Европы, ибо я без труда показал бы, что эти интересы перекрещиваются таким образом, что взаимно удерживают друг друга от рискованных действий: но взгляды на торговлю и деньги, порождая своего рода политический фанатизм, так быстро изменяют кажущиеся интересы государей, что нет [119] возможности составить себе какое-либо определенное представление об их подлинных интересах, так как все теперь зависит от экономических теорий, по большей части весьма диковинных, которые приходят в головы министров. Как бы там ни было, торговля, которая каждодневно стремится к устойчивому равновесию, лишая определенные державы исключительных преимуществ, которые они из нее извлекли, лишает в то же время государства одного из важных способов навязывать другим свою волю (Положение изменилось с тех пор, как я написал это; но мой принцип всегда будет верен. Так, например, очень легко предугадать, что через двадцать лет Англия со всей ее славой будет разорена и, более того, утратит свою свободу. Все уверяют, что земледелие процветает на этом острове; я же бьюсь об заклад, что оно там хиреет. Лондон непрерывно разрастается, следовательно, остальная часть королевства теряет население. Англичане стремятся стать завоевателями, значит, они не замедлят стать рабами).
Если я настаиваю на равном распределении сил, которое является следствием современного устройства Европы, я делаю это ради вытекающего из него следствия, имеющего большое значение для создания общего объединения; ибо, чтобы образовать устойчивую и долговечную конфедерацию, нужно связать всех ее членов такой тесной взаимной зависимостью, чтобы ни один из них не был в состоянии противостоять всем остальным и чтобы обособленные ассоциации, которые могли бы причинить ущерб основной части сообщества, наталкивались на препятствия, способные помешать осуществлению их намерений; без всего этого конфедерация была бы лишена смысла и в действительности каждый оказался бы самостоятельным при всей его кажущейся зависимости. Так вот, если эти препятствия таковы, как я их только что описал, причем все державы располагают полной свободой вступать друг с другом в союзы и заключать наступательные пакты, пусть читатель судит, что станут они собой представлять, когда будет существовать один большой вооруженный союз, всегда готовый упредить тех, кто пожелал бы разрушить его или оказать ему сопротивление. Этого достаточно, чтобы показать, что действия подобного [120] сообщества будут состоять не в пустых словопрениях, которым каждый может безнаказанно противиться, но что они выльются в создание эффективной силы, способной принудить честолюбцев держаться в рамках общего договора.
Из всего изложенного вытекают три неоспоримые истины: первая – что, исключая турок, между всеми народами Европы царят несовершенные социальные связи, более тесные, однако, чем самые общие и слабые узы, объединяющие человечество; вторая – что несовершенство этого общества ставит тех, кто его образует, в условия худшие, нежели лишение их всякого общества; третья – что эти связи, делающие общество вредоносным, в то же время облегчают его совершенствование, так что все сочлены могли бы превратить в благоденствие все, что ныне составляет их несчастья, и преобразовать в вечный мир то состояние войны, которое царит во взаимоотношениях между ними.
Посмотрим теперь, каким образом этот обширный труд, начатый наугад, может быть завершен разумным образом и каким путем свободное и добровольно возникшее сообщество, которое объединяет ныне европейские государства, приобретая мощь и устойчивость подлинного политического института, может стать настоящей конфедерацией. Нет сомнений, что подобное преобразование, сообщая этой ассоциации недостающее ей совершенство, искоренит имеющиеся злоупотребления, распространит ее преимущества и вынудит все стороны содействовать общему благу; однако для этого конфедерация должна быть настолько всеобщей, чтобы ни одна значительная держава не уклонилась от участия в ней; чтобы в ней существовал судебный трибунал, способный издавать законы и уложения, которым должны подчиняться все сочлены; чтобы федерация обладала действенной и концентрированной волей, принуждающей каждое государство подчиняться общему суждению об участии в каких-либо действиях или об отказе от них; наконец, чтобы она была прочной и длительной, способной помешать ее членам отделяться по своей прихоти, как только они сочтут свои частные интересы противными общим. Таковы надежные [121] признаки, по которым возможно убедиться, что эта организация разумна, полезна и устойчива. Теперь надлежит далее изучить эти предположения, чтобы выяснить посредством анализа, какие следствия должны вытекать из них, какие средства необходимо применить и какую разумную надежду можно питать на осуществление их на деле.
Время от времени у нас возникают некие совместные устройства, получающие название конгрессов, на которые торжественно съезжаются представители всех европейских государств, чтобы вслед за тем столь же торжественно отбыть восвояси. Там, на этих конгрессах, совещаются, чтобы ничего не сказать, там все общественные дела обсуждаются с глазу на глаз; там совместно решают, заседать ли за круглым или квадратным столом, сколько дверей должно быть в зале, лицом или спиной к окну будет восседать тот или иной полномочный представитель, не пройдет ли другой пару лишних дюймов во время какого-нибудь визита, и толкуют о множестве других столь же значительных вопросов, бесполезно возбуждающихся вот уже три столетия и вполне, что и говорить, достойных занимать умы политиков нашего века.
Может случиться, что участники одной из таких ассамблей обнаружат присутствие здравого смысла, не исключено даже, что они будут искренне желать общего блага и по изложенным ниже причинам можно также представить себе, что после устранения многих трудностей они получат от своих суверенов приказ подписать договор о конфедерации, который, по моему мнению, может содержаться в общем виде в следующих пяти статьях.
1. В первой статье договорившиеся государи установят между собой вечный и нерасторжимый союз и назначат своих полномочных представителей, которые образуют в надлежащем месте постоянный совет, или конгресс, в котором будут разрешаться арбитражем или судом все разногласия между договаривающимися сторонами.
2. Вторая статья установит число государей, представители которых будут иметь голос в совете; [122] определит приглашенных к участию в договоре, установит порядок, время и способ передачи через равные промежутки времени иредседательствования и, наконец, относительную долю взносов для покрытия общих расходов и способ их получения.
3. В третьей статье конфедерация гарантирует каждому из своих членов владения и правление в тех государствах, которыми он владеет в настоящее время, так же как выборную и наследственную преемственность согласно основным законам каждой страны, а чтобы разом покончить с источниками постоянно возрождающихся раздоров, договор будет исходить как из основы из всех взаимных обязательств договаривающихся держав, взаимно и навсегда отказывающихся от всяких дальнейших претензий, кроме будущих спорных наследований и других временных прав, которые будут регулироваться арбитражными решениями совета без права ставить других перед свершившимся фактом или когда-либо и под каким бы то ни было предлогом поднимать друг против друга оружие.
4. В четвертой статье будут определены случаи, когда каждый союзник, нарушивший договор, должен подвергаться изоляции и преследоваться как враг общества, а именно, если он откажется выполнять решения суда великого альянса или начнет подготовку к войне, заключит союз, противоречащий законам конфедерации или возьмется за оружие, чтобы противостоять ей или напасть на одного из союзников.
Той же статьей будут также предусмотрены создание армии и совместные наступательные действия за общий счет против любого, подвергнутого санкциям государства, пока оно не сложит оружия, не подчинится решениям и постановлениям совета, возместит ущерб и расходы и покончит с противными договору приготовлениями к войне.
5. Наконец, по пятой статье полномочные представители европейских государств всегда будут иметь возможность вначале большинством голосов в совете (для временных решений), а через пять лет для окончательных решений – тремя четвертями голосов – издавать по представлению их дворов законы, которые они [123] сочтут необходимыми, чтобы добиться для европейской республики и для каждого из ее членов всех возможных благ; однако лишь с общего согласия всех конфедератов возможно будет вносить изменения в данные пять основных статей.
Эти пять статей, сокращенные и изложенные в форме общих правил, породят – я этого не отрицаю – множество всяких мелких затруднений, ряд которых потребовал бы длительных разъяснений. Однако незначительные трудности легко устраняются при необходимости; и не в них дело в столь значительном предприятии, как то, о котором идет речь. Когда дело дойдет до вопроса о деталях устройства совета, встретится тысяча препятствий и десять тысяч способов их устранить. Здесь же надлежит рассмотреть исходя из сути дела, осуществимо ли или нет это предприятие. Мы запутались бы в целых томах мелочей, если бы пожелали все предвидеть и ответить на все вопросы. Если придерживаться неоспоримых принципов, совсем не нужно стремиться удовлетворить все умы, ответить на все замечания, сказать, как все осуществится; достаточно показать, что все достижимо.
Что же следует рассмотреть, чтобы верно судить о предлагаемой системе? Только два вопроса, ибо я не могу нанести читателю оскорбления, доказывая, что вообще состояние мира предпочтительнее состояния войны.
Первый вопрос: надежно ли послужит предлагаемая конфедерация поставленной задаче и будет ли она достаточной, чтобы утвердить в Европе прочный и вечный мир?
Второй вопрос: в интересах ли самодержцев создание подобной конфедерации и достижение постоянного мира такой ценой?
Когда общая и частная польза будет таким образом доказана, не останется в силу характера вещей причин, способных помешать успеху учреждения, которое зависит лишь от воли заинтересованных в нем сторон.
Для обсуждения первой статьи применим здесь то, что я выше говорил об общем положении в Европе и об общих усилиях, которые удерживают каждую [124] державу примерно в ее границах, не позволяя ей полностью подавить другие страны. Чтобы пояснить мои рассуждения на этот счет, я привожу здесь список девятнадцати держав, которые предполагаются составными частями европейской республики. В связи с этим, так как каждая из них будет иметь равный с другими голос, в совете будет девятнадцать голосов, а именно:
Император Римский 7;
Император России;
Король Франции;
Король Испании;
Король Англии;
Генеральные штаты 8;
Король Дании;
Швеция;
Польша;
Король Португалии;
Самодержец Рима 9;
Король Пруссии;
Курфюрст Баварский, представляющий также своих союзников;
Курфюрст Пфальцский, представляющий также своих союзников;
Швейцарцы и их союзники;
Князья церкви и примыкающие к ним;
Венецианская республика и ее союзники;
Король Неаполитанский;
Король Сардинии.
Ряд менее значительных суверенов, таких, как Женевская республика, герцоги Моденский и Пармский и другие, опущенные в этом списке, присоединятся к менее могущественным государям на правах ассоциации и будут иметь с ними один голос подобно votum curiatum 10 князей Империи. Нет смысла делать это перечисление более точным, потому что вплоть до осуществления проекта всегда могут произойти события, которые внесут в него поправки; однако они не изменят существа системы.
Достаточно бросить взгляд на этот список, чтобы совершенно ясно убедиться, что ни одна из названных [125] в нем держав не в состоянии сопротивляться остальным, сплоченным воедино, а также что среди них не может образоваться обособленная лига, способная противостоять общей конфедерации.
В самом деле, как могла бы возникнуть такая лига? Из числа наиболее могущественных? Мы уже показали, что она не могла бы быть долговечной; и теперь достаточно легко увидеть, что она несовместима с частной системой каждой великой державы и с неотъемлемыми интересами устройства страны. Может ли она образоваться между большим государством и несколькими малыми? Но тогда другие великие державы, объединенные в конфедерацию, тотчас же раздавят такую лигу; не нужно ведь забывать, что великий альянс неизменно един и вооружен, ему нетрудно во исполнение четвертой статьи договора упредить и устранить всякий частный и подрывной союз, который попытался бы нарушить мир и общественный порядок. Посмотрите, что происходит в германских государствах, несмотря на злоупотребления в правлении и крайнее неравенство членов, есть ли хоть одно из них, даже среди самых сильных, которое осмелилось бы рискнуть изоляцией в рамках Империи, открыто нарушив ее конституцию, если по крайней мере у него нет твердых оснований не бояться, что Империя подвергнет его этим санкциям?
Таким образом, я считаю доказанным, что европейский совет, коль скоро он будет учрежден, никогда не будет бояться восстаний и что, хотя в нем и могут возникнуть какие-либо злоупотребления, они никогда не зайдут настолько далеко, чтобы свести на нет цели этого института. Остается теперь убедиться, удовлетворяет ли сам институт этим целям.
Для этого рассмотрим мотивы, по которым государи берутся за оружие. Это или стремление к завоеваниям, или необходимость обороны от захватчика, или желание ослабить слишком мощного соседа, или поддержать свои ущемленные права, или же разрешение споров, которые не удалось решить полюбовно, или же, наконец, выполнение договорных обязательств. Не остается ни причин, ни предлогов войны, которые нельзя было бы отнести к одной из этих шести целей; следовательно, очевидно, [126] что ни одна такая цель не должна существовать при новом положении вещей.
Прежде всего, придется отказаться от завоеваний ввиду невозможности их совершать, ибо нападающий будет уверен, что столкнется с превосходящими силами, так что при опасности все потерять не будет возможности что-либо захватить. Честолюбивый государь, который хочет возвыситься в Европе, делает две вещи: начинает укрепляться благодаря выгодным союзам и пытается захватить противника врасплох. Но обособленные союзы не послужат ничему против более сильного и очень устойчивого альянса. Ни один государь, лишенный предлога к вооружениям, не сможет, следовательно, вооружаться втайне, он будет разоблачен и наказан постоянно вооруженной конфедерацией.
По тем же причинам, которые лишают любого государя надежд на завоевание, он свободен также от боязни быть атакованным; его владения, гарантированные всей Европой, обеспечены за ним так же, как гражданам в хорошо управляемом государстве их имущество, но даже если бы он и был их единственным и подлинным защитником, в этом отношении Европа в целом сильнее его одного. Не остается более причин для желания ослабить соседа, которого уже более нечего страшиться; попытки такого рода даже не искушают, поскольку более не остается надежд на успех в таком деле.
В том, что касается подкрепления своих прав, нужно прежде всего заметить, что бесчисленное количество придирок, непонятных и запутанных претензий будет целиком уничтожено третьей статьей конфедеративного договора, которая окончательно урегулирует все взаимные обязательства суверенов, объединенных в их нынешнем положении; таким образом, все требования и возможные претензии станут в будущем ясными и будут рассматриваться советом по мере их возможного возникновения. Добавьте, что, если нападают на мои права, я должен их поддержать тем же способом, однако, нельзя воспользоваться оружием без риска подвергнуться санкциям совета, значит, не оружием я должен их защищать. То же самое следует сказать об оскорблениях, нанесении ущерба, репарациях, обо всех [127] непредвиденных расхождениях, которые могут возникнуть между двумя суверенами; та же власть, которая призвана защищать их права, должна поддержать их жалобы. Что же до последней статьи, решение очевидно. Ясно прежде всего, что раз более некого страшиться, отпадает надобность в оборонительных договорах и что, поскольку немыслимо создать что-либо более надежное и внушительное, чем договор о великой конфедерации, всякий другой пакт стал бы бесполезен, незаконен и, следовательно, утратил бы силу. Невозможно, чтобы конфедерация после ее создания могла посеять какие-либо семена вражды между конфедератами и чтобы задача вечного мира не была в точности осуществлена благодаря созданию предложенной системы.
Теперь нам остается изучить другой вопрос, который касается преимуществ договаривающихся сторон, ибо хорошо понятно, что напрасно мы стали бы говорить об общих интересах в ущерб частному. Доказывать, что мир вообще предпочтительнее войны – это значит ничего не сказать тому, кто уверен, будто у него есть основания войну предпочитать миру; а демонстрировать ему способы установления длительного мира – значит лишь подстрекать его противиться их осуществлению. В самом деле, скажут нам, вы лишаете самодержцев права самим осуществлять свои права, то есть отнимаете у них драгоценное право быть несправедливыми, когда им заблагорассудится; вы отнимаете у них возможность расширять свои владения за счет соседей, заставляете отказаться от древних притязаний, достоинством которых является их непонятность, поскольку они возрастают вместе с удачей; отказаться от великолепия могущества и ужаса, которым они любят устрашать мир, от славы завоевателя, которая доставляет им почести, и, скажем, наконец, всю правду, вы принуждаете их быть справедливыми и миролюбивыми. Каково же будет вознаграждение за множество столь жестоких лишений? Я не осмелился бы ответить вместе с аббатом де Сен-Пьером, что подлинная слава государей состоит в заботе об общественной пользе и благоденствии их подданных; что все их интересы подчинены их репутации и что репутация, которую они приобретают у мудрых, измеряется [128] благом, которое они сделали людям; что установление вечного мира, будучи величайшим предприятием, которое когда-либо осуществлялось, более всего способно покрыть своего автора бессмертной славой, что это же предприятие, будучи самым полезным для народов, также наиболее почетно и для суверенов и, главное, единственное, не запятнанное кровью, грабежами, слезами, проклятиями, и что, наконец, самая верная примета для того, чтобы различить в толпе короля, есть его труд ради общего счастья. Оставим эти речи говорунам, которые в смешном виде представили в кабинетах министров автора этого проекта, но не будем все же подобно этим последним презирать его доводов и, какова бы ни была добродетель государей, поговорим об их интересах. Все державы Европы имеют права или притязания по отношению друг к другу; эти права по своей природе не таковы, чтобы их можно было всегда до конца выяснить, так как для суждения о них отсутствует общая и неизменная мера и потому еще, что они часто основаны на противоречивых или недостоверных фактах. Разногласия, которые они вызывают, также никогда не выясняются до конца как из-за отсутствия авторитетного арбитра, так и оттого, что каждый государь при случае без угрызений совести вновь отказывается от уступок, которые были у него вырваны силой при соглашении с более сильным или после неудачных войн. Заблуждением было бы думать только о своих претензиях к другим и забывать об их требованиях к нам, когда ни с той, ни с другой стороны нет ни большей справедливости, ни больших преимуществ в средствах заставить предпочесть свои притязания. Если уж все зависит от удачи, владения настоящего времени имеют такую цену, что благоразумие не позволяет рисковать ими ради будущей выгоды даже при равных шансах; ведь все вволю хулят человека, который в надежде удвоить свое богатство, рискует им, бросая игральную кость. Но мы уже показали, что в проектах расширения земель каждая сторона даже при современном положении вещей должна натолкнуться на превосходящее ее силы сопротивление; отсюда следует, что наиболее сильные не имеют никакого основания рисковать, а самые слабые – никакой [129] надежды выгадать, так что для всех будет благом отказаться от своих помыслов, чтобы обеспечить то, что они уже имеют. Примем во внимание расходы людей, денег, сил всякого рода, истощение, в которое ввергает любое государство даже самая удачная война, и сравним этот ущерб с преимуществами, которые оно извлекает, и мы найдем, что оно часто теряет там, где считает себя в выигрыше, и что победитель, всегда более слабый, чем до войны, утешается лишь тем, что побежденный ослаблен еще более; да и это преимущество скорее кажущееся, чем реальное, потому что превосходство, которое, казалось, было достигнуто над врагом, утрачивается в то же время по отношению к нейтральным державам, которые, ничуть не изменяясь, укрепляются в сравнении с нами вследствие нашего ослабления.
Если самодержцы еще не отделались от безумства завоеваний, кажется по крайней мере, что более благоразумные люди начинают понимать, что войны отнимают зачастую больше, чем дают. Не входя по этому поводу в многочисленные детали, которые завели бы нас слишком далеко, можно в целом утверждать, что государь, который с целью отодвинуть свои границы теряет столько же своих прежних подданных, сколько приобретает новых, ослабевает, расширяя свои пределы, потому что, вынужденный теперь защищать большие пространства, он имеет для этого меньшее число защитников. Однако нельзя не знать, что благодаря современным способам ведения войны не только армия несет наибольшие потери в людях – это, конечно, заметные и чувствительные потери,– но все государство (и притом куда более тяжелые и невосполнимые потери, чем урон убитыми) из-за сокращения рождаемости, из-за увеличения налогов, прекращения торговли, запустения деревень, заброшенного земледелия. Это зло, которое вначале незаметно, жестоко дает себя знать впоследствии. И вот тогда-то поражаются своей слабости те, которые, казалось, стали етоль могущественными.
Что делает в наше время завоевания особенно непривлекательными – это знание способов удвоить и утроить свое могущество, не только не расширяя своей территории, но даже иногда её сокращая, как очень мудро [130] сделал император Адриан 11. Известно, что только люди составляют силу царей, и из всего, что я только что сказал, вытекает, что из двух государств, которые способны прокормить равное число жителей, то, которое занимает меньшую площадь, могущественнее на деле. Именно благодаря справедливым законам, мудрой политике, глубокому пониманию экономики разумный властелин может умножить свои силы, ничем не жертвуя случаю. Подлинными завоеваниями, которые он совершает, будут полезные учреждения, созданные им в своем государстве, а все рождающиеся в его стране подданные – то же, что убитые им враги.
Не следует обвинять меня здесь в том, что я слишком много доказываю, потому что, если бы вещи были такими, как я их изображаю, все были бы на самом деле заинтересованы не вступать в войну, и благодаря объединению частных интересов с общественным ради поддержания мира он должен был бы установиться сам собой и длиться вечно без всякой конфедерации. Такое рассуждение было бы крайне неудачно в существующих условиях; ибо, хотя всем и было бы гораздо лучше всегда жить в мире, общий недостаток уверенности на этот счет приводит к тому, что каждый, не будучи в состоянии увериться в возможности избежать войны, стремится по крайней мере начать ее при выгодных для себя обстоятельствах, когда случай тому благоприятствует, и упредить соседа, который в иных условиях не преминул бы в свою очередь опередить его; так что многие, даже наступательные, войны суть скорее несправедливые меры предосторожности ради обеспечения безопасности своего достояния, нежели способ завладеть достоянием других. Какими бы спасительными ни были принципы общего блага, ясно, что, если их рассматривать только в политическом, а часто также и в моральном смысле, они становятся вредными для тех, кто упорствует в желании применять их ко всем другим, тогда как никто не применяет их по отношению к нему самому.
Мне нечего сказать о вооружениях, потому что оружие, лишенное достаточного смысла, то есть страха и надежд,– детская забава, а короли не должны играть в куклы. Я ничего также не говорю о славе [131] завоевателей, потому что, если бы нашлось несколько чудовищ, которые огорчились бы исключительно тем, что им некого было бы истреблять, следовало бы им не нравоучения читать, а лишить их возможности проявлять человекоубийственное безумие. Благодаря гарантиям третьей статьи договора, предусматривающей все существенные причины войны, не остается мотивов для разжигания ее против кого-нибудь другого, которые бы не могли равным образом быть использованы для войны против пас самих, так что большим достижением будет освобождение от риска оказаться одному против всех других.
Что касается зависимости, в которой все будут от общей судейской коллегии, ясно, что она ни в чем не уменьшит прав суверенной власти, но, напротив, упрочит их и сделает их более надежными благодаря третьей статье, не только гарантирующей все государства от иноземного вторжения, по также обеспечивающей власть государей от всякого возмущения их подданных. Таким образом, правление государей будет не менее абсолютным, а их короны – более сохранными, так что, покоряясь суду совета в спорах равных сторон и освобождаясь от опасной способности овладевать чужим достоянием, они всего лишь обеспечивают себе подлинные права и отказываются от тех, которых они не имеют. К тому же существует явное различие между зависимостью от кого-нибудь одного и зависимостью от коллективного органа, членом которого вы являетесь и где каждый по очереди выступает главой, ибо в этом последнем случае зависимость лишь подкрепляет свободу благодаря гарантиям, которые ее обеспечивают. Свобода отчуждена, если она попадает в руки одного властелина, но она же укрепляется, будучи достоянием сообщества. Это подтверждается, например, рейхстагом германских государств, ибо, хотя суверенность его членов во многих отношениях урезана конституцией и они, следовательно, находятся в менее благоприятном положении, чем члены европейского содружества, тем не менее нет ни одного из них, как бы ревниво ни относился он к своей власти, который пожелал бы при случае обеспечить себе полную независимость, отделившись от Империи. [132]
Заметьте, кроме того, что Германская империя имеет одного постоянного руководителя и власть его необходимо должна вести к узурпации, чего не может быть в европейской конфедерации, где председательствование должно быть сменным и независимым от неравенства сил.
Ко всем этим соображениям добавляется одно, еще более существенное для таких жадных к деньгам людей, каковы всегда государи: большим облегчением для них будет возможность вдоволь иметь денег благодаря всем преимуществам, вытекающим для их народов и для них самих из постоянного мира и освобождения от чрезмерных расходов вследствие реформы военных учреждений, упразднения множества крепостей и огромного количества войск, которые поглощают их доходы и с каждым днем становятся все более в тягость их народам и им самим. Я знаю, что не следует суверенам упразднять все их войска, не оставляя под рукой никакой общественной силы для подавления внезапных мятежей или отражения неожиданного вторжения (На этот счет возникают и другие возражения, но, так как автор «Проекта» их не сделал, я их перенес в нижеследующий разбор проекта). Я знаю также, что понадобится предоставить конфедерации определенный контингент войск как для охраны границ Европы, так и для формирования конфедеративной армии, предназначенной в случае нужды силой подкреплять постановления совета. Однако за вычетом всех этих затрат и при ликвидации чрезвычайных военных расходов должна еще остаться большая часть обычных расходов на военные нужды, которую можно обратить на облегчение жизни подданных и пополнение государевой казны. В результате народ будет платить намного меньше, а значительно обогащенный государь будет в состоянии поощрять торговлю, земледелие, искусство, заводить полезные учреждения, которые еще более умножат богатства народа и его собственные; государство же приобретает от всего этого значительно более обеспеченную безопасность, чем та, которую оно имеет благодаря своему оружию и всему тому воинскому [133] снаряжению, непрестанно истощающему его даже в мирное время.
Может быть, возразят, что пограничные страны Европы окажутся тогда в менее благоприятном положении и по-прежнему будут вынуждены вести войны или с Турцией, или с африканскими корсарами, или с татарами.
На это я отвечу: 1) что эти страны и сейчас вынуждены их вести и поэтому для них это не будет новой обузой, а просто они будут иметь одним преимуществом меньше, чем другие, и неизбежную в их положении помеху; 2) что, обеспеченные от всяких тревог со стороны Европы, они окажутся в гораздо большей степени способными сопротивляться внешнему врагу; 3) что уничтожение всех укреплений внутри Европы и ликвидация расходов на их поддержание позволили бы конфедерации создать большое число их на границах без обузы для конфедератов; 4) что эти крепости, возведенные, снаряженные и снабженные гарнизонами за общий счет, послужили бы средством обороны пограничных держав, облегчили бы их издержки и гарантировали бы им государственное существование; 5) что войска конфедерации, расположенные по границам Европы, были бы постоянно готовы отразить нападение; 6) что столь внушительный союз, каким будет европейская республика, лишил бы чужеземцев желания атаковать одного из его членов, подобно тому как бесконечно менее могущественная Германская империя тем не менее достаточно сильна, чтобы заставить своих соседей уважать себя и дать необходимую защиту всем входящим в союз государям.
Могут также сказать, что, поскольку европейцы более не будут воевать друг с другом, воинское искусство незаметно будет забыто, что войско утратит свою храбрость и дисциплину, что не станет больше ни полководцев, ни солдат и Европа окажется беззащитной перед угрозой любого нападения.
Я отвечу, что возможен один из двух исходов: либо соседи Европы нападут на нее и поведут против нее войну, либо они устрашатся конфедерации и оставят ее в покое. [134]
В первом случае представится возможность совершенствовать воинские таланты и способности, обучать и формировать войска; армии конфедерации будут в этом смысле школой для всей Европы. На границы будут отправляться, чтобы обучиться ведению войны; в лоне Европы будет царить мир, и тем самым будут объединены преимущества и мира, и воины. Неужели можно поверить, будто всегда необходимо сражаться в собственном доме, чтобы стать воином? Или же французы менее храбры оттого, что провинции Турень и Анжу не воюют друг с другом?
Во втором случае совершенствоваться в воинском деле не удастся, это верно, но в этом уже не будет необходимости, ибо для чего упражняться в ведении войны, раз не с кем будет воевать? Что предпочтительнее – культивировать вредоносное искусство или же сделать его бесполезным? Если существовал секрет нерушимого здоровья, следовало бы или нет отказаться от него ради того, чтобы не лишать врачей возможности накапливать опыт? Можно вполне убедиться посредством этого сравнения, какое из двух искусств более спасительно само по себе и более заслуживает сохранения.
Пусть же не угрожают нам внезапным вторжением; хорошо известно, что Европа его не страшится и нежданный пришелец никогда не явится. Миновали времена нашествия варваров, которые, казалось, падали с неба. С тех пор как мы стали озирать любознательным оком все уголки земли, нас более не может постичь ничто такое, что не было бы заблаговременно обнаружено. В мире не существует державы, которая ныне могла бы угрожать всей Европе, а если когда-либо такая держава появится, остальные либо будут иметь время приготовиться, либо по крайней мере будут в большей степени способны сопротивляться ей, будучи объединены в единое целое, чем когда приходится внезапно прекращать давние распри и наспех сплачиваться в союз.
Мы только что убедились, что все пресловутые недостатки конфедеративного состояния при внимательном рассмотрении совершенно отсутствуют. Теперь мы спрашиваем, осмелится ли хоть один человек в мире [135] сказать то же самое о недостатках, вытекающих из существующего ныне порядка устранения разногласий между государями по праву сильного, то есть из того состояния неуправляемости и конфликтов, которое необходимо порождает абсолютная и взаимная независимость самодержцев, господствующих в Европе, при несовершенных взаимоотношениях государей? А чтобы читатель мог лучше взвесить эти недостатки, я кратко суммирую их и представляю читателю изучить этот перечень:
1. Ни одно право не гарантировано, кроме права сильного.
2. Непрестанные и неизбежные изменения во взаимоотношениях между народами, мешающие им удерживать за собой силы, которыми тот или иной из них располагает.
3. Отсутствие подлинной безопасности до тех пор, пока соседи не покорены или не уничтожены.
4. Невозможность их уничтожить, учитывая, что после истребления одних появляются другие.
5. Колоссальные затраты и всяческие меры предосторожности из-за необходимости быть настороже.
6. Отсутствие безопасности меньшинств и возможности для них обороняться во время восстаний, ибо кто может поддержать одну из сторон в ее борьбе против другой, когда государство разобщено?
7. Недостаточная надежность взаимных обязательств.
8. Никогда и никакой надежды на справедливость со стороны без огромных потерь и расходов, которые приносят ее далеко не всегда, причем объект спора возмещает их лишь изредка.
9. Неизбежная опасность потери своих земель, а иногда и самой жизни в борьбе за свои права.
10. Необходимость помимо своей воли принимать участие в распрях соседей и воевать в самый неподходящий момент.
11. Прекращение торговли и оскудение общественных источников средств в момент, когда они более всего необходимы. [136]
12. Постоянная угроза в случае собственной слабости со стороны более могущественного соседа и со стороны союза стран, если свое государство обладает силой.
13. Наконец, бесполезность мудрости там, где всем вершит удача; вечные лишения народов; ослабление государства как в случае неудач, так и в случае успехов; полная невозможность когда-либо учредить разумное правление, положиться на свое собственное достояние и сделать счастливыми и себя и других.
Перечислим также выгоды, которые получат от европейского арбитража объединенные в конфедерацию государи:
1. Полная уверенность в том, что нынешние и будущие разногласия между государями будут всегда урегулированы без войны,– уверенность, для них несравненно более важная, чем уверенность частных лиц в гарантии от всяких судебных споров.
2. Поводы к спорам будут устранены или сведены к минимуму в результате уничтожения всех предшествующих претензий, благодаря чему будут вознаграждены уступки и упрочены владения.
3. Полная и вечная гарантия прав и порядков наследования, закрепленных за государем, его семьей и его владениями законодательством каждой страны как от притязаний незаконных и властолюбивых претендентов, так и от восстаний мятежных подданных.
4. Полная гарантия выполнения всех взаимных обязательств государей, обеспеченная европейской республикой.
5. Свобода и полная вечная гарантия торговли между государствами и каждого государства в удаленных районах.
6. Полное и вечное упразднение чрезвычайных военных расходов на армию и флот во время войны и значительное уменьшение их обычных военных расходов в мирное время.
7. Значительное развитие сельского хозяйства и рост населения, богатств государства и доходов государя.
8. Привилегии всем учреждениям, которые способствуют славе и власти суверена, возрастанию общественных ресурсов и счастью народов. [137]
Я предоставляю, как я уже выше сделал, самому читателю оценить только что перечисленные выгоды и сравнить состояние мира, которое возникает из создания конфедерации, с состоянием войны, вытекающим из неупорядоченности европейской политики.
Если мы верно рассуждали при изложении этого проекта, следует считать доказанным, во-первых, что установление вечного мира зависит исключительно от согласия суверенов и единственной трудностью, которую предстоит преодолеть, является их сопротивление; во-вторых, что установление мира будет им полезно, с какой стороны ни посмотреть, и что немыслимо даже сравнить, хотя бы в том, что касается их самих, невыгоды и преимущества этих двух состояний; в-третьих, что разумно предположить, что их воля согласуется с их интересами; наконец, что установленный мир, коль скоро он осуществится по предложенному плану, окажется надежным и длительным и в совершенстве будет отвечать поставленным задачам. Конечно, сказанное означает не то, что правители примут этот проект (кто может отвечать за разум других людей?), но лишь то, что они могли бы его принять, если бы сообразовались со своими подлинными интересами; читатель должен был заметить, что мы отнюдь не предполагали людей такими, какими они должны были бы быть: добрыми, благородными, бескорыстными, любящими общее благо из чувства человечности,– но такими, каковы они есть: несправедливыми, корыстными, предпочитающими свои интересы всему остальному. Единственное, что в них предполагается,– достаточно смысла, чтобы сознавать свою пользу, и вдоволь мужества, чтобы составить свое собственное счастье. Если же, несмотря на все это, проект не будет осуществлен, это произойдет не оттого, что он химеричен; нет, это случится из-за того, что люди безрассудны и что быть разумным в толпе безумцев тоже род безумия.
Комментарии
«Проект вечного мира в Европе» в трех томах впервые был опубликован в 1713-1717 гг. (Ch. I. de Saint-Pierre, Projet pour rendre la paix perpetuelle en Europe, Utrecht, 1713–1717); сокращенный варйант «Проекта» появился в 1729 г. (Abrege du projet de paix perpetuelle ... Rotterdam, 1729).
В 1760 г. Ж.-Ж. Руссо осуществил «Извлечение из Проекта вечного мира», впервые переведенное на русский язык И. Ф. Богдановичем в 1771 г. (см. «Сокращение, сделанное Жан Жаком Руссо, Женевским гражданином из проекта о вечном мире, сочиненного господином Аббатом Де-Сент-Пиером», СПб., 1771). Новый перевод этого произведения выполнен для данного сборника И. И. Кравченко по изданию: Collection complete des oeuvres de J. J. Rousseau, citoyen de Geneve, Geneve, 1782, t. XXIII.
1. Амфиктионы, лукумоны, ферии, цитеи – союзы племен и городов-государств, создававшиеся для совместной охраны общего святилища, где хранились сокровища, происходили межплеменные празднества и т. п.
1а. Ахейский Союз – союз древнегреческих городов-государств, сложившийся в III в. до н. э., в котором было общее союзное гражданство, единая система монет, мер и веса.
1б. Сообщество германских государств – Священная Римская империя германской нации.
1в. Гельветическая лига – союз Швейцарских кантонов (Гельвеция – латинское название Швейцарии).
1г. Генеральные штаты – Парламент Нидерландов.
2. Декрет Клавдия (48 г. н. э.) – предоставил населению некоторых из завоеванных Римом областей права римского гражданства; основной целью декрета было упрочение власти Рима над покоренными народами и привлечение граждан-провинциалов на службу в римскую армию.
3. Кодекс Феодосия –законодательный сборник указов римских императоров (438 г.), составленный при императоре Восточной Римской империи Феодосии с целью унифицировать судопроизводство на территории Римской империи и тем самым укрепить ее единство.
3а. Законы Юстиниана – свод гражданского права (529–565 гг.), с помощью которого правительство Восточной Римской империи пыталось воспрепятствовать росту власти феодализирующейся знати.
4. Речь идет о так называемой Священной Римской империи германской нации, которую в то время считали преемницей Древней Римской империи.
5. Канонисты – в данном случае собиратели, истолкователи и кодификаторы канонов – норм, регламентирующих правовые отношения в сфере католической церкви.
6. Вестфальский договор – 24 октября 1648 г. положил конец Тридцатилетней войне в Европе (1618–1648 гг.).
7. Император так называемой Священной Римской империи германской нации.
8. Генеральные штаты – см. примечание к стр. 109.
9. Самодержец Рима – Папа Римский.
10. Votum curiatum (латин.) – подача голосов курией кпязей.
11. На самом деле римский император Адриан (76–138 гг.) отказался от завоевательной политики своего предшественника императора Тиберия из-за слабости Римской империи.
(пер. И. И. Кравченко)
Текст воспроизведен по изданию:
Трактаты о вечном мире. М. Издательство
социально-экономической литературы. 1963
© текст -
Кравченко И. И. 1963
© сетевая версия - Тhietmar. 2015
© OCR -
Андреев-Попович И. 2015
© дизайн -
Войтехович А. 2001
© Издательство
социально-экономической литературы. 1963