СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЭТЬЕНН ДЕ ЛАБОЭСИ — ПРЕДШЕСТВЕННИК МОНАРХОМАХОВ-ТИРАНОБОРЦЕВ XVI ВЕКА

XVI век, когда пришлось жить и писать Лабоэси, век Ренессанса, был свидетелем «величайшего прогрессивного переворота из всех, пережитых до того времени человечеством»... «Рамки старого orbis terrarum были разбиты; только теперь, собственно, была открыта земля и были заложены основы для позднейшей мировой торговли и для перехода ремесла в мануфактуру... Духовная диктатура церкви была сломлена» ¹. Перестраивались все социальные установки, и происходила переоценка веками установившихся воззрений и верований. Наука, литература, искусство, право, даже религиозная мысль бросились на поиски новых путей, пожалуй, с не меньшим увлечением, чем конквистадоры на разыскание новых земель и новых богатств. В литературных сокровищах, оставшихся от античного мира, в многочисленных памятниках и художественных реликвиях, частью известных прежде, частью вновь найденных, и в античных реминисценциях находили гуманисты XV и XVI веков нужный запас критического материала и методы борьбы с современными обветшавшими устоями и традициями. Робко, но настойчиво стараясь выбраться из сетей богословских учений и феодально-схоластических конструкций, они прокладывали пути для новой, буржуазной демократии. Редко что ускользало от их внимательной критической проверки. Такому пересмотру не могла не подвергнуться и область политики в широком значении этого слова, т. е. вопросы о происхождении государства, о существе верховной власти, об отношениях между государем и подданными и т. д. Как далеко заходили при этом чаяния лучших представителей тогдашней прогрессивной буржуазии, показывают такие произведения, как «Утопия» Т. Мора, «Государство солнца» Т. Кампанеллы, а также «Телем» в романе Ф. Рабле. Сколько нового вносили они в трактовку боевых политических проблем, показывают труды итальянца Макиавелли, англичанина Фортескью, француза Бодена, сочинения голландца Альтузия и особенно памфлеты так называемых монархомахов-тираноборцев конца XVI века.

Среди этих публицистов, с давних пор прилежно и разносторонне изучаемых, одно имя стоит как бы особняком и остается бледно освещенным, хотя работы его неоднократно издавались и ему посвящено немало журнальных статей и отдельных заметок. Это имя друга Монтеня, им высоко ценимого и неоднократно упоминаемого в «Опытах», — Этьенна де Лабоэси. Труды многих новейших юристов и историков литературы либо совсем не упоминают имени Лабоэси ², либо говорят о нем лишь [324] вскользь ³, иногда только в связи с Монтенем ⁴; Лансон не находит для него в «Истории французской литературы» более подходящего места, как в главе о переводчиках (sic!) ⁵. Мало известный при жизни ⁶ и рано умерший Лабоэси как будто затерялся среди крупных литературных звезд и полемистов XVI века. Это — с одной стороны; с другой — публицисты-монархисты, присвоившие себе руководительство в европейском общественном мнении с конца XVI века, не могли сочувствовать популяризации имени и идей ненавистного им радикала. Даже в том случае, когда им приходилось говорить о нем, они старались по возможности завуалировать его радикализм и изображали его гневные вылазки против тирании, как какую-то школьную игру с античными республиканскими идеями. Как это ни странно, именно так поступил Монтень, горячо любивший Лабоэси при жизни и прославивший его после смерти. Изображая своего друга образцовым гражданином, всей душой заботившимся о благе отечества и об общественном спокойствии, и противником смут и новшеств, Монтень считает главное произведение Лабоэси «Рассуждение-о добровольном рабстве» простым школьным упражнением на тему, уже достаточно избитую «в тысяче всевозможных сочинений». И в то же время он признавал «Рассуждение» и «Записку об эдикте 1562 года» слишком опасными, «чтобы выпускать их на нездоровый и тяжелый воздух столь неподходящего момента». Монтень старался, правда неудачно, скрыть оба эти трактата от взоров своих современников.

С легкой руки Монтеня и многие буржуазные историки недавнего прошлого стараются фальсифицировать образ Лабоэси и представить его аполитичным поклонником древности. Вот, например, что говорит о Лабоэси и его трактате историк французской литературы Пти де Жюллевиль ⁷: «Они, т. е. гуманисты, играют с античными идеями, как дети с огнем, не предвидя того, что может отсюда произойти. Так, Лабоэси, всецело пропитанный республиканскими рассуждениями Тита Ливия и Тацита, написал свой трактат «О добровольном рабстве». Этот верный монархист, этот превосходный католик не предвидел того, что мятежные протестанты воспользуются однажды его книгой, как оружием против короля и церкви».

Почти так же смотрит на трактат Лабоэси и составитель одной из глав коллекции «Peuples et civilisations» Реноде: книга эта развивает красноречиво все классические общие места, скорее стоические, чем христианские ⁸. Хорошо известный русским читателям историк Рамбо в своей «Истории французской цивилизации» тоже пренебрежительно относится к трактату Лабоэси: «Лабоэси, молодой человек 18 лет, в «Рассуждении о добровольном рабстве» повторил республиканские афоризмы, почерпнутые им из учения греческих и римских писателей» ⁹. А Брюнетьер ¹⁰ в своей неприязни к радикализму Лабоэси берет под сомнение даже самую его дружбу с Монтенем и обвиняет старика Монтеня в риторическом преувеличении сердечности этих отношений. [320]

Но если буржуазные историки-реакционеры пытаются затушевать радикализм автора «Добровольного рабства», то историки либерального лагеря, наоборот, стараются всячески подчеркнуть революционное устремление этого трактата. Начало такому отношению к трактату Лабоэси положили его ближайшие потомки, монархомахи, полемисты времени религиозных войн XVI века. Они увидали в Лабоэси своего идейного предтечу и постарались изданием его памфлета придать больше силы своим выпадам против монархии. В одном 1574 году памфлет Лабоэси издается трижды: сперва по-латыни в отрывках («Dialogi ab Eusebio Philadelpho cosmopolita), потом по-французски в памфлете «Le Reveille-matin» и, наконец, в «Memoires de l’Estat de France» Симона Гулара с комментариями в духе той бурной эпохи. В это же время он приобретает подзаголовок «Contre un» (против единовластия), которого не было в рукописи Лабоэси.

Это восторженное отношение к трактату Лабоэси от монархомахов XVI века перешло ко многим позднейшим публицистам-либералам. Один из них, Морери, в своем «Историческом словаре» сказал про Лабоэси: «Лабоэси имел душу, столь же возвышенную, как и ум, и он, несмотря на свою молодость, способен был бы управлять целым государством; но только он подходил бы скорее для республики, чем для монархии» (II, ed. 1732). Позднее из Лабоэси сделали даже одного из «героических прародителей революции 1789 года» (А. Верморель).

Приблизительно так же смотрят на Лабоэси и многие историки недавнего прошлого. Наш историк-юрист М. Ковалевский говорил: «Не из среды церковных проповедников-кальвинистов, а из уст юриста-практика раздался призыв к свержению «добровольного рабства». Говоря это, я разумею распространенную в рукописях вскоре после подавления восстания в Бордо и отпечатанную не ранее как в 1577 году [?] брошюру Лабоэси «Речь о добровольном рабстве» ¹¹.

Близко к Ковалевскому стоит в оценке памфлета Лабоэси и другой наш соотечественник — Лучицкий. «Страшное подавление мятежа в Бордо, — писал Лучицкий ¹², — вызвало отклик, и в лице Лабоэси общество высказало свои идеи, еще смутно бродившие в умах. В его трактате «Рассуждение о добровольном рабстве» выразилось все то недовольство, которое накопилось в течение полувека против власти, так бесцеремонно начавшей обращаться с правами и вольностями народов, все сильнее и сильнее давившей народ». Наконец, как курьез надо отметить трактовку «Рассуждения» Лабоэси у американского историка Курца (Kurz «La Boetie Antidictator». New York 1942). Курц проводит параллели между образом тирана у Лабоэси и фашистскими диктаторами Гитлером, Муссолини и др.

Чья оценка трактата Лабоэси является более правильной, это можно решить, только познакомившись с биографией Лабоэси, с его сочинениями вообще.

Его биография очень небогата фактами. Он родился 1 ноября 1530 года в Сарла в Перигоре, умер в Жерминьяне 18 августа 1563 года; значит, прожил менее 33 лет. Лабоэси вырос в интеллигентной семье и получил образование в духе новых, гуманистических идей. Он — типичный сын Возрождения, «живший в самой гуще интересов своего времени, принимавший живое участие в практической борьбе, отличавшийся полнотой [326] и силой характера, делавшими из людей того времени людей цельных» ¹³. До нас не дошло ни одного его портрета, но зато современники зарисовали четко его нравственный облик. По их рассказам, он восторженно говорил о свободе, дружбе, о республиканских добродетелях в стоическом духе, мужестве, твердости, самопожертвовании, верил во всемогущую силу воспитания, в вечную плодовитость человеческого гения. Он относился очень либерально к волновавшему умы его современников религиозному вопросу. Он не сочувствовал протестантам, возмутившим своими выступлениями покой государства, но он не был и защитником традиционной католической религии. Он хотел бы широкой церковной реформы, пересмотра догматики, реформы таинств. Он возражает против «рабского поклонения иконам», не хочет слышать о почитании реликвий, требует молитв на народном языке, предлагает всех хоронить с соблюдением одинаковых обрядов. Король, по его убеждению, должен так преобразовать религию, чтобы она казалась совсем новой, и дать возможность протестантам вернуться в одну семью с католиками ¹⁴.

Своей специальностью Лабоэси избрал юриспруденцию, получил в Орлеане ученую степень по гражданскому праву и в 23 года с небольшим от роду сделался советником в Бордоском парламенте. Среди своих сослуживцев он пользовался большим влиянием, считался как бы оракулом. Лабоэси очень добросовестно выполнял свои обязанности по службе. Ему, между прочим, однажды дано было курьезное поручение — расследовать, нет ли чего-либо мятежного в фарсах, комедиях и моралитэ, которые собирались разыгрывать на сцене школьники гиеннского колледжа. Он сопровождал в Ажан отряд солдат, направленных для восстановления мира, нарушенного гугенотами, и отобрания оружия у учителей.

Но служба не поглотила всецело Лабоэси, и он находил время заниматься и литературой. Он был восторженным поклонником древности, подобно Рабле и Ронсару. В римском народе он видел подлинного носителя гражданских добродетелей, римскую республику он считал самой совершенной государственной формой. Он и Венецию прославлял за то, что ее политический строй всего более приближается к порядкам республиканского Рима. В Бордо Лабоэси поддерживает связи с учеными, находившимися под непосредственные влиянием Юлия Цезаря Скалигера. Со своим коллегой Арну Лефраном он консультировался по поводу текста Плутарха. После Лабоэси остались переводы из Плутарха и Ксенофонта. В литературе он примкнул к тому прогрессивному направлению, которое возглавлялось Ронсаром и его друзьями. Особенно сошелся Лабоэси с Баифом, который в 1555 году посвятил ему сонет в сборнике «Amours de Francine». В подражание поэтам «Плеяды» Лабоэси и сам стал писать французские стихи (до нас дошли 1 песня и 29 сонетов); стихи эти, впрочем, мало оригинальны.

Друзьями Лабоэси были тоже передовые люди того времени, как, например, Гильом де Люр, сеньер де Лонга, упоминаемый в «Рассуждении» Лабоэси, и Монтень, сохранивший с Лабоэси до самой смерти этого последнего тесную дружбу и оставивший нам трогательный рассказ о его последних днях. Монтеню все нравилось в Лабоэси — его горячая любовь к свободе, его восторженность, его вера в лучшие инстинкты человеческой природы, увлечение античной доблестью, способность к тесной дружбе с близким по духу человеком. Монтень всегда вспоминал с особой теплотой годы своей дружбы с Лабоэси и признавал его «le plus» [327] grand homme», какого он знал. Монтеня прельщала в Лабоэси его душевная красота. Встрече с Лабоэси Монтень придавал большое значение, хотя и не разделял его политического радикализма. Свою любовь к Лабоэси Монтень понимал, впрочем, несколько своеобразно: он старался спасти память своего друга от всяких упреков в революционности и ради этого скрывал рукописи Лабоэси от нескромного взгляда современников.

И тем не менее «Рассуждение» Лабоэси, как мы сказали, увидело свет в разгар религиозных войн. Почему же не удалось Монтеню помешать появлению в печати трактата Лабоэси? Объяснять это следует двояко. Во-первых, из слов Монтеня, что познакомиться с Лабоэси его заставил трактат последнего «Рассуждение», ходивший по рукам, следует, что при жизни Лабоэси трактат был известен многим и имелся не в одном экземпляре. Во-вторых, сам Монтень недостаточно зорко берег рукопись Лабоэси от постороннего глаза. Известно, что двое из его друзей — Анри де Мем и Клод Дюпюи получили от него по экземпляру трактата. Один из этих списков попал в 1 570 году в руки ученому Корбинелли, который прочел его с увлечением и отзывался о его языке, как о «franeese elegantissimo». Впоследствии с этих двух списков неоднократно делались копии, так что «Рассуждение» Лабоэси было хорошо известно полемистам-монархомахам конца XVI века, сделавшим из него орудие в борьбе с тиранией. О нем точно так же говорят Летуаль, Агриппа д'Обинье и др. При этом д'Обинье дает нелестную характеристику Лабоэси, причисляя его к тем «раздраженным умам, которые с удивительной смелостью печатали книги, содержавшие такие мысли, какие в другое время не решились бы говорить и на ухо». Он, хотя и считал «Рассуждение» школьным упражнением, однако, объяснял составление его личной обидой Лабоэси, которого будто бы дворцовая стража не пустила в залу на бал в Лувре ¹⁵.

И эти нелестные для Лабоэси замечания его младших современников и были, наверное, одной из причин, побудивших Монтеня выступить на защиту своего покойного друга. Оттого-то он, говоря о «Рассуждении» Лабоэси, старается отнять у него сколько-нибудь серьезное значение, называет его «фантазиями» и «упражнениями» 16-летнего (sic!) юноши, иными словами — социально безопасным.

В этой попытке Монтеня реабилитировать Лабоэси от упреков в радикализме, равно как в нападках на него со стороны д'Обинье, Летуаля и др., а также в популярности «Рассуждения» Лабоэси в эпоху «монархо-махии» мы имеем лучшее опровержение взгляда тех историков, которые считают трактат Лабоэси лишенным каких-либо политических тенденций. Но, и помимо этого, его политическая устремленность подтверждается и другими данными. Сам Монтень, отстаивая полную лояльность своего покойного друга, все же признавал у него особый интерес к общественному благу и даже обмолвился признанием, что Лабоэси наверное предпочел бы родиться не в Сарла, а в Венеции, т. е. в том городе, который казался Лабоэси наиболее свободным в отношении политического строя ¹⁶. Да и факты из жизни Лабоэси п сами его произведения отнюдь не свидетельствуют в пользу его политического индифферентизма. «Записка об эдикте 1562 г.» рисует ее составителя поборником свободы и справедливости, защитником веротерпимости и проповедником гражданского мира. Принимая под свою защиту «январский» эдикт, Лабоэси становится под знамена прогрессивной партии «политиков», которой принадлежало [328] будущее. Еще один, чисто внешний факт является, показателем передовых взглядов Лабоэси. Несмотря на великолепное знание латинского языка и превосходное умение изъясняться по-латыни, Лабоэси пишет предпочтительно на французском языке, т. е. вступает в ряды тех передовых интеллигентов, которые во главе с Ронсаром проводили в то время защиту родного языка против ретроградов, упрямо державшихся за латынь.

Наконец, само «Рассуждение о добровольном рабстве» далеко не аполитично, как это кажется историкам реакционного лагеря. Правда, античные образы, цитаты и прецеденты в нем преобладают, как почти во всех произведениях эпохи Возрождения, но рядом с ними очень часто появляются картины чисто современного содержания. Примеры этого рассеяны на всем протяжении трактата. Возьмем те страницы «Рассуждения», где говорится о поддержке, которую тирания находит в религии; здесь доказательства черпаются не из классического мира, а из позднейшей европейской действительности. Или — печальное зрелище народа, изнывающего под игом тирана, иллюстрируется в трактате на примере Турции, которая европейцам-прогрессистам XVI века представлялась не государством, а «разбойничьей бандой». А разве предпочтение, которое автор отдает простому крестьянину перед придворным, — первый отработает положенный ему урок и свободен, второй вечно на глазах у тирана и потому вечно является рабом — разве это в какой-либо степени подсказано античностью? Напротив, здесь скорее чувствуется свойственное Возрождению увлечение «простым человеком», нецивилизованным, дикарем, чему яркую иллюстрацию найдем как раз у Монтеня. Да и знаменитое изображение тирана в начале «Рассуждения» — «не какого-нибудь Геркулеса или Самсона, но только человечка, чаще всего самого трусливого и изнеженного среди нации, привыкшего не к пороху сражений, но, скорее того, к песку турниров, не такого человека, который может своей силой распоряжаться людьми, но всецело увлеченного тем, чтобы позорно служить последней женщине» — изображение это никак не может быть отнесено ни к Нерону, как обычно думают, ни к Генриху III ¹⁷, ни к Карлу VI ¹⁸, а имеет большое сходство с Генрихом II, современником Лабоэси, страстно любившим турниры и компрометировавшим корону своей связью с Дианой Пуатье. Правда, Лабоэси спешит оговориться, что его нападки на тиранию не стоят ни в какой связи с государями Франции, которых он изображает идеальными монархами, самим небом предназначенными для этого высоко ответственного звания, но всякий поймет, что это им сказано для избежания нареканий и неприятностей.

Самая зависимость Лабоэси от античных образцов не является уже такой исключительной, как это представляют себе историки-реакционеры. Нередко имеются у него ссылки на законы природы, даже на примеры из жизни животных: «Свобода прирождена человеку... Звери кричат людям, если те только хотят их услышать: да здравствует свобода! Многие из них сейчас же умирают, когда их поймают; подобно тому, как рыба тотчас же засыпает, как только оставляет воду, так и они расстаются с жизнью и не хотят переживать свою естественную свободу». Да и без этого, оружие против тирании Лабоэси легко мог найти не только у античных стоиков, но и у многих французских передовых деятелей и писателей недавнего прошлого. Дело в том, что конец XV века и XVI век были во Франции, с одной стороны, свидетелями быстрого роста королевского абсолютизма, а с другой — крепнувшего сопротивления ему со стороны общественности. Первый из этих процессов — подчинение [329] короне сословного представительства в лице генеральных и провинциальных штатов, дворянства, церкви, буржуазии, насаждение повсюду бюрократического аппарата и подавление малейших проявлений свободы и самостоятельности — достаточно известен, чтобы здесь на нем останавливаться ¹⁹. Сколь далеко заходили здесь притязания французских государей, показывают слова Екатерины Медичи о ее желании видеть французскую корону обладательницей такой власти, какой пользовались турецкие султаны ²⁰.

Для нас важнее остановиться на втором процессе — нарастании общественного недовольства и протеста. Такого рода недовольство и протест проходят красной нитью через публицистику конца XV и начала XVI веков. Резюмируя эти явления, Ковалевский писал: «И государственные люди, вроде Филиппа де Коммина или Томаса Базена, и народные проповедники, и стихотворцы одинаково сознают, что причиной бедственного экономического положения страны является отсутствие в ней какой бы то ни было конституции. Все высказываются в том смысле, что одна лишь замена личного произвола волею сословных представителей в состоянии положить конец и чрезмерному обложению, и ничем не сдерживаемому грабительству народной казны, и угнетательству чиновников, и продажности судей. Еще один или два десятка лет — и теория народного самодержавия открыто будет провозглашена одинаково со скамей среднего сословия и дворянства. «Разве вы не читали, — скажет сеньор де Ларош, — что не что иное, как народная воля положила начало царствам и создала королей?». «Королевская власть не наследство, а публичная должность», — объявит в свою очередь Филипп По» ²¹.

К этому надо прибавить, что французская общественность еще в начале XV века слышала страстный призыв к убийству тиранов в памфлете Жана Пти, написанном в оправдание умерщвления герцога Орлеанского ²², а в эпоху Реформации уже раздадутся гневные обличения проповедниками тиранов-богоотступников. Надо помнить также, что у столпов средневековой схоластики — Иоанна Салисберийского, Фомы Аквинского и др. — имеется восхваление и оправдание тираноубийства, перенятое ими у древних ²³. Даже некоторые панегиристы абсолютизма, вроде лояльного Клода Сейсселя, автора трактата «La grande monarchie de France», и те находят, что должны же существовать какие-то легальные сдержки для королевского самовластия ²⁴.

Но все эти возражения и протесты носили скорее академический характер и плохо воспринимались современниками. Гораздо больше впечатления производили проявления народного недовольства в виде открытых волнений и восстаний. Французский народ не был настолько забит, чтобы безропотно сносить насилия и произвол власти. Он волновался и устраивал антиправительственные демонстрации даже по таким случайным поводам, как высылка из Парижа обскуранта Беды ²⁵. Но современники отметили ряд и других, более серьезных массовых движений– волнения 1523 года (год измены коннетабля Бурбона) ²⁶, волнения в Париже и в др. местах 1525 года, волнения 1542–1545 гг. в Ларошели, Париже и др. местах, наконец, восстания 1547–1548 гг. Последние [330] из них носили особенно бурный характер. В частности, в г. Бордо восстание вызвано было установлением непосильных новых налогов. Губернатор Монен был убит; президента парламента заставили примкнуть к восставшим. Но верхушка городского общества испугалась смелости низов населения и обратилась за помощью к властям. Восстание было подавлено, главные его руководители наказаны. Но правительству этого показалось недостаточно. В Бордо был командирован коннетабль Монморанси с широкими полномочиями. Более сотни горожан были казнены или сосланы на галеры. Полномочия парламента были приостановлены, привилегии города отняты, регистры городской думы сожжены, колокола с церквей сняты, на жителей наложена контрибуция.

Восстание в Бордо заслуживает внимания именно потому, что, по словам современников, правительственные эксцессы при его подавлении и вызвали появление в свет «Рассуждения о добровольном рабстве». Особенно категорически звучат слова историка де Ту ²⁷: «Этьенн де Лабоэси из Сарла, являвшийся позднее великим украшением бордоского сената (sic!), тогда юноша, едва имевший 19 лет от рождения, но выдававшийся не по возрасту здравостью суждений, воспользовался этим инцидентом и блестяще использовал его в том своем трактате, который носит заголовок против единовластия или о добровольном рабстве».

Это свидетельство де Ту является столь убедительным и категорическим, что вряд ли стоит вступать в дискуссию с теми критиками, которые его оспаривают. Но само собой понятно, что Лабоэси волновали и другие народные движения антиправительственного характера, недовольство современников тогдашним режимом и вообще темные стороны абсолютизма. Для Лабоэси составление им «Рассуждения о добровольном рабстве» не было мимолетным и единичным взрывом негодования и протеста. Все, что высказал Лабоэси в своем памфлете, он носил в своей душе и позднее. «Раосуждение», написанное Лабоэси, когда ему было всего 18 лет, было им просмотрено несколькими годами позднее. Это можно заключить из того, что в трактате упоминаются имена Ронсара и другие, что указывает на время после 1550 года. Свое произведение Лабоэси показывал многим, придавал ему серьезное значение; вокруг него создалась уже некоторого рода шумиха, заставившая, как мы видим, самого Монтеня искать знакомства с его автором. Можно ли после всего этого сводить весь трактат Лабоэси исключительно к античному влиянию, как это делает Деларюэль ²⁸.

Наконец, самый пафос «Рассуждения» говорит о его близкой связи с действительностью. В этом пафосе заключается самое оригинальное, что есть в «Рассуждении». Патетическое прославление свободы у Лабоэси — в этом в сущности альфа и омега трактата — по силе экспрессии можно сравнить mutatis mutandis лишь с прославлением свободы у Руссо («Consider, sur le Gouvernement de Pologne», 1783, v. VIII, p. 264). Свободу прославляет Лабоэси, как величайшее благо, которым вправе владеть человек. Свободное состояние человека покоится на законах разума. Свобода есть великий закон природы. Но почему же, когда вся природа единодушно восклицает: да здравствует свобода! — почему в это же время человек, один, наперекор природе, кричит: да здравствует король! В объяснение этому Лабоэси с необыкновенной психологической глубиной вскрывает опору тирании. Тирания, — говорит он, — сильна потому, что пользуется всеми средствами для укрепления своей власти: она опирается на подонки общества, она эксплуатирует народное [331] невежество, она пользуется классовыми противоречиями в обществе и закабаляет одних людей посредством других, она дурманит народ внешним блеском, праздниками и увеселениями и отравляет народ развратом. Жизнь под властью тирана кажется Лабоэси лишь прозябанием во мраке. Теряя свободу, человек утрачивает и храбрость; героем человека может сделать не рабство, а только свобода. Будучи рабом, человек не знает и отечества. Под властью тирана нет места и дружбе, этой святой силе, связующей людей свободных. Тирания, откуда бы она ни исходила (Лабоэси, подобно юристам того времени, признавал три источника тирании — народное избрание, завоевание и наследование), все равно есть зло. И, главное, зло, которое легко устранить. Бороться с тираном — излишний труд; тирания падет, если вы перестанете ее поддерживать. Трагикомизм положения заключается в том, что власть тирана покоится на добровольном рабстве его сограждан; она–призрак и, как таковой, легко может быть рассеяна. Но так как, — продолжает Лабоэси, — людям трудно сговориться и пассивным протестом разбить свои оковы, то велика и почетна историческая заслуга борцов с тиранами, вроде Брута и Кассия. Лабоэси не жалеет ярких красок, чтобы оттенить социальную заслугу тираноборцев, и рядом с этим старается в самом мрачном свете представить тиранов; под его пером Нерон выступает, как грязная и мерзкая язва человечества.

Таково краткое содержание «Рассуждения»; детально изложить его очень трудно. Лабоэси, подобно другим писателям Возрождения, наводняет свой трактат разными вставками и отступлениями. Увлечение Венецией, нами уже отмеченное, преклонение перед ее «республиканским» строем вызывает у нас улыбку. Восхищение тираноборцами Брутом и Кассием основано в значительной степени на непонимании классовой подоплеки их действий. Исключение, сделанное для королей Франции из общего осуждения всех монархов, кажется натянутым. Заключительный призыв автора делать добро и возводить очи к небу отзывает наивностью. Но все это ошибки, которые можно найти у любого публициста эпохи Возрождения. Если бы мы стали искать у Лабоэси юридическое обоснование его положений, чем были сильны монархомахи конца XVI века, учение о народном суверенитете, о договорном происхождении государства, теории сословного представительства ²⁹, то нас бы постигло разочарование. Этих важных принципиальных вопросов он не ставит. Но своим прославлением свободы и гневными выпадами против тирании, — а в его понимании и вообще против монархии, — он, несомненно, является идейным предшественником монархомахов. В его «Рассуждении», хорошо знакомом монархомахам, они находили в готовом виде материал для выявления слабых сторон абсолютизма и почерпали аргументы в пользу республиканской или конституционной формы правления, как наиболее рациональной организации общества.

Для нас особенно свежо звучат следующие слова Лабоэси: «Поставьте, с одной стороны, 50 тысяч вооруженных людей и столько же с другой; постройте их в боевой порядок; пусть они начнут биться друг с другом, одни из них, свободные, сражающиеся за свою вольность, другие — за то, чтобы ее у них отнять; какой стороне предположительно можно предвещать победу? Которые из них, думаете вы, с большей отвагой пойдут в бой — те ли, которые надеются ценою своих усилий сохранить свою свободу, или те, которые не могут ожидать иного вознаграждения за удары, наносимые другим или принимаемые на себя, кроме порабощения других?» [332]

Издания трудов Лабоэси, которыми пользовался автор данной статьи:

Е. de la Boetie. Discours de la Servitude volontaire suivi du Memoire touchant l’edit de Janvier 1562 et d'une lettre de M. le Conseiller de Montaigne. Introduction et notes de Paul Bonnefon, ed. Bossard. Paris, 1922, Coll. des chefs-d'oeuvre meconnus.

E. de la Boetie. Discours sur la servitude volontaire suivi de 29 sonnets de la Boetie et de lettres de Montaigne relatives a la Boetie. Preface par A. Vermorel. Bibliotheque nationale. Paris, 1908.

Montaigne. Essais, suivis de sa correspondance et, de la servitude volontaire d'E. de la Boetie, ed. de Louandre. Paris, Bibliotheque Charpentier, s, d., v. 1–4.

Комментарии

1. Ф. Энгельс. Диалектика природы, 1939, стр. 7.

2. Напр., Трейман. «Тираноборцы, пер. под ред. Рейснера. СПб., 1906.

3. Lemonnier et Lavisse. Hist. de France, v. 2, 1904, p. 283.

4. Напр. Petit de Julleville. Hist. de la langue et la litter, franc., t. III. — Brunetiere. Hist. de la litter, franc. classique, I.

5. Lanson. Hist. de la litter, franc., 1916, p. 269.

6. Трактат Лабоэси «Рассуждение о добровольном рабстве» увидел свет лишь десять лет спустя после его смерти, а другой его памфлет — «Записка об эдикте 1562 г.» — впервые издан в 1922 г. (см. Collection des chefs-d’oeuvres meconnus, ed. Bossard. Introd. et notes de Bonnefon).

7. Petit de Julleville. Op. cit., p. 17.

8. Peuples et civilisations, t. VIII, 1929, p. 555.

9. Rambaud. Hist. de la civilisation franс., I, 1924, p. 483.

10. Brunetiere. Hist. de la litter. franс. classique, I.

11. Ковалевский. От прямого народоправства к представительному, II, стр. 40.

12. Лучицкий. Феодальная аристократия и кальвинисты во Франции. Киев, 1871, стр. 40.

13. Ф. Энгельс. Цит. соч., стр. 8.

14. Обо всем этом см. Plattard. Montaigne et son temps. Paris, 1933, p. 59, 65 и 72.

15. D’Aubigne. Hist. univers., t. II, 1616, p. 107.

16. Нас не должно особенно удивлять преклонение Лабоэси перед политическим строем Венеции. Перед ее строем преклонялись и многие другие люди XVI в. См. Commynes. Memoires ed. par Calmette, III, 1925, p. 114. — Bodin. La Republique, 1, 10. — Монтень в его «Journal de voyage», и др.

17. См. Арменго в «Rev. polit. et parlem.», 1906.

18. Деземери в «Actes de l’Acad. de Bordeaux», 1907.

19. См. Imbart de la Tour. Les Origines de la Reforme, I, 1905.

20. Лучицкий. Цит. соч., стр. 16.

21. Ковалевский. Цит. соч., I, стр. 293.

22. Coville. Jean Petit. La question du tyranicide au commencement du XV s. Paris, 1932.

23. Трейман. Цит. соч., стр. 73.

24. Там же, стр. 45.

25. Lavisse. Hist. de France, V, I, 1937, p. 367.

26. Для дальнейшего — Lavisse. Op. cit., V, 2, p. 29, 43, 49, 119, 120, 137.

27. Historiarum sui temporis libri, 138, t. I. London, 1733, p. 186.

28. Delaruelle. Inspiration antique dans le «Discours» s. 1. s. v., Rev. d’hist. litter. de la France, 1910, p. 34–52.

29. См. Трейман, цит. соч.; Ковалевский, цит. соч.; Menly. Les publicistes de la Reforme sous Francois II et Charles IX. Paris, 1903 и др.