НОВОЕ СОЧИНЕНИЕ АЛЬФРЕДА ДЕ-ВИНЬИ.

Автор «Стелло» написал новую книгу в род того же Стелло; она издана под заглавием Servitudes et grandeur militaire, и состоит из трех рассказов, весьма занимательных, — La Veillee de Vincennes, которая была напечатана в разных журналах, и которую, следственно, все читали; Laurette и La vie et la mort du capitaine Renaud: из последнего мы сообщим, на первый случай, несколько отрывков. Кажется, что и здесь, как в «Стелло», Граф Альфред де-Виньи примешал к вымыслу воспоминания собственной своей юности.

1. Наполеон Бонапарте мусульманин. Это отрывок письма отца капитана Рено к сыну его, служившему в 1804 году пажем при Наполеоне.

«Бонапарт доброй малой, по право, он уже через чур шарлатанит. Я боюсь, чтобы он не сделался у нас основателем нового рода фиглярства, — а фиглярства во Франции и без того довольно. Шарлатанство всегда нагло и отвратительно; в нашем веке оно так барабанило и трудилось на площадях, что пробралось во все состояния и не сыскать ни одного самого мелкого человека, который бы не надувал шарлатанством. Лягушек, которые надуваются, чтобы сравняться с быком, нынче и не перечтешь. Примечаешь только тех, которые лопают. Мне бы очень хотелось, чтоб сын мой не был в этом числе.

«Первого вандемьера VII года, Бонапарт, член Академии Наук, покорив Египет, был в Каире, и вздумал сделать праздник в день установления республики. [16] Александрийский горнизон торжествовал этот день вокруг Помпеевой Колонны, на которой был выставлен трех-цветный флаг; Клеонатрина Иголка была довольно плохо иллюминована, и войска Верхнего Епинпа торжествовали, как могли лучше посреди пилонов, колонн, кариатид Фивских, на коленях Мемпонова колосса, у подножий статуй Тама и Хама. Первый корпус маневрировал, скакал и пускал Фейерверки в Каире. Главнокомандующий пригласил на обед весь свой штаб, ученых, кяхья-пашу, эмира, членов Дивана и аг; все они поместились вокруг стола на пять сот кувертов, в зале дома, который занимал он на Эль-Бекирской Площади; красная шапка и полулуние дружески обнимались; национальные цвета Французские и Турецкие образовали палатку, и на прекрасных обоях являлись рядом коран и таблица основных законов якобинства. Когда гости досыта наелись руками цыплят и риса, приправленного шафраном, пастек и плодов, Бонапарт, который не говорил ни слова, бросил на них на всех беглый взгляд. Добрый Клебер, который подле него лежал, потому что не мог подгибать длинных ног своих под себя по-Турецки, толкнул локтем соседа своего Абдаллаха Мену, и сказал ему своим полунемецким наречием;

— Гляди, гляди! Али-Бонапарте опять сбирается штукарить.

«Он называл его таким образом потому, что на празднике Магомета главнокомандующий, член Академия Наук, был в восточном костюме, иногда он объявил себя покровителем всех религий, но мусульманином в душе, ему торжественно поднесли титло зятя пророка и назвали его Али-Бонапартом.

«Клебер еще не кончил и расправлял еще рукою свои длинные светлорусые волосы, как маленькой Бонапарт встал, и поднес стакан к костлявому своему подбородку и толстоту галстуху и сказал голосом звонким, чистым и отрывистым:

— Выпьем за трехсотый год Французской республики!

«Клебер повалился на плечо Мену, и расхохотался до [17] того, что тот пролил свой стакан на соседа своего, старого ату, а Али-Бонапарт покосился на них, нахмурив брови.

«Он был, конечно, прав, мой милой, потому что в присутствии главнокомандующего дивизионный генерал должен вести себя пристойно, хотя бы он был такой молодец как Клебер; но и они были не совсем виноваты, потому что Али-Бонапарта, который проповедывал Туркам якобинство, теперь зовут императором, и ты у него пажем».

2. Разговор между Наполеоном и папою Пием VII. Паж Рено, — или де-Виньи, что все одно и тоже, — был в кабинете Наполеона, без него, как вдруг карета оставовилась у крыльца, и император взбежал на лестницу, оставив кого-то в карете и повидимому ужасно сердитый. Паж едва успел броситься в альков большой парадной постели, завешанной огромным пологом.

«Император был в большом волнении; он начал ходить по комнате, как человек, который с нетерпением кого-то ждет и в минуту пробежал ее три раза во всю длину; потом подошел к окну и принялся барабанить марш ногтями по стеклу. На дворе раздался стук уезжающей кареты, он перестал барабанить, топнул раза два или три, как человек, который досадует на медленность других; потом поспешно подошел к двери и отворил ее лапе.

«Пий VII вошел один; Бонапарт запер за ним дверь с проворством тюремщика. Признаюсь, что я жестоко струсил, оставшись втроем с такими людьми. Между тем я стоял безмолвно и неподвижно, глядя и слушая с полным напряжением всех умственных сил моих.

«Папа был высокого роста; лице у него было длинное, желтое, болезненное, но исполненное святого благородства и беспредельной доброты. Черные глаза его были велики и прекрасны; уста полу-раскрыты доброжелательною улыбкою, которой выдавшийся его подбородок придавал выражение чрезвычайно живое и остроумное, улыбкою, в [18] которой совсем не было политической холодности, но являлась христианская доброта. Белая скуфья прикрывала длинные черные его волосы с проседью. Он небрежно носил на плечах длинное полукафтанье из черного бархата и платье волочилось у него на ногах. Он пошел медленно, с тихою, осторожною поступью пожилой женщины. Он сел, потупив глаза, на большие Римские кресла, раззолоченные и украшенные орлами, и ждал, что скажет ему тот Италиянец.

«О, какая сцена! какая сцена? Я как будто теперь ее вижу. Она явила мне не гений этого человека, но его характер; и если ум его не развивался в ней, то по-крайней мере сердце явилось наружу.

«Он не переставал ходить по комнате с тех пор как папа вошел; он бродил вокруг кресла, как осторожный охотник, и вдруг, остановившись перед ним в неподвижном, вытянутом положении капрала, он продолжал разговор, начатый в карете, и прерванный приездом; разговор, который он нетерпеливо желал начать снова.

— Опять говорю вам, святой отец, я не вольнодумец и терпеть не могу идеологов и мыслителей. Уверяю вас, что, несмотря на моих старых философов, а стану ходить к обедне.

«Он поспешно бросил эти слова пане, как, будто махнул ему в лице кадилом, и остановился, чтобы подождать какое действие произведут они; он думал, что довольно безбожные обстоятельства, предшествовшие этому неожиданному, прямому признанию, должны предать ему большую цену. Папа потупил глаза и положил об руки на орлиные головы, украшавшие ручки кресел. Этим положением Римской статуи он, казалось, ясно говорил: Я заранее решился выслушать все безбожные вещи, какие ему вздумается сказать мне.

Бонапарт обошел кругом всей комнаты и вокруг кресла, стоявшего посередине, и по взглядам, которые бросал он искоса на старого первосвященника, я увидел, что он не доволен ни собою, ни своим противником, и раскаявается в том, что слишком круто приступил [19] к продолжению разговора. Он начал говорить плавно и связно, прохаживаясь вокруг комнаты и бросал проницательные взгляды на зеркала, в которых отражалось важное лице папы, и на него в-профиль, но никогда прямо, чтобы не показать излишней заботы о том, какое действие произведут слова его.

— Одно обстоятельство лежит у меня на сердце, святой отец, сказал он: вы соглашаетесь на коронацию, точно как будто вас принуждают к этому. Вы передо мной как будто мученик, как-будто смиренно предаетесь судьбе своей и посвящаете скорбь свою небу. Да помилуйте, положение ваше совсем не таково: вы ведь у меня не в плену; вы свободны как воздух.

«Пий VII печально улыбнулся и посмотрел ему в лице. Он видел всю непомерную взыскательность этого деспотического характера, которому, как и всем этого рода умам, мало было чтоб им повиновались, надобно еще, чтобы повиновались как-будто сами пламенно желали того, что приказано.

— Да, продолжал Бонапарт с большею силою: да, вы совершенно свободны; вы можете возвратиться в Рим: дорога открыта, никто вас не держит.

«Папа вздохнул и, не отвечая, поднял правую руку и взоры к небу; потом он медленно опустил покрытое морщинами чело свое, и принялся смотреть на золотой крест, висевший у него на шее.

«Бонапарт продолжал говорить, прохаживаясь уже тише прежнего. Голос его сделался приятным и улыбка исполнилась прелести.

— Послушайте, святой отец, если бы я не так уважал сап ваш, я бы право сказал, что вы немножко неблагодарны. Вы, кажется, совсем не помните заслуг, оказанных вам Франциею. Венецианский конклав, который избрал вас в Папы, чуть-ли не принял в уважение Италиянской моей кампании и того, что я однажды сказал о вас. Австрия обходилась тогда с вами не хорошо, и я очень жалел об этом. Ваше святейшество, помнится мне, принуждены были возвратиться в Рим водою, [20] потому что вам нельзя было проехать через Австрийские владения.

«Он остановился, ожидая ответа молчаливого гостя, которого завлек к себе; но Пий VII сделал только едва приметное наклонение головы и остался как бы погруженным в уныние, которое не давало ему слушать.

«Бонапарт подвинул ногою стул к креслу папы. Я затрепетал, потому что идя за этим стулом, он задел эполетом за занавесь алькова, в котором я скрывался.

— Я, право, жалел об этом как католик, продолжал он. Мне некогда было учиться Богословию; но я имею полную веру в могущество Церкви: она одарена удивительной жизненностию, святой отец. Вольтер, конечно, немножко повредил вам, но я не люблю Вольтера и выпущу на него одного старого расстригу. Будьте уверены, что вы останетесь довольны им. Послушайте, если б вы хотели, мы бы с вами могли бы сделать из будущности много хорошего.

«Тут он принял чрезвычайно ласковый вид юности и невинности.

— Право, я не знаю! как ни ищу, а все не вижу, почему бы вам не остаться навсегда в Париже? Я, пожалуй, уступлю вам Тюильри, если вы хотите. Ваша монте-кавальская комната там готова, ожидает вас. Я ведь там совсем не живу. Неужели вы не видите, padre, что Париж настоящая столица мира? Я бы стал делать все, что вы хотите. Что бы обо мне ни толковали, а я право человек добрый и сговорчивый. Лишь бы только мне оставили войну и утомительную политику, а с Церковью делайте вы что хотите. Я буду совершенно вашим воином. Ведь это право было бы хорошо; мы бы созывали соборы, как Константин и Карл Великий; я бы открывал и закрывал; потом я отдам вам в руки настоящие ключи мира и как сказано в Писании: Я пришел с мечем и оставлю при себе меч; только буду приносить его вам после военной победы, чтобы вы ее благословляли.

«Произнося последние слова, он слегка поклонился.

«Папа, который до того был неподвижен как Египетская статуя приподнял медленно свою полупоникшую [12] голову, задумчиво улыбнулся, обратил глаза к небу я потом, испустив тихий вздох, сказал вполголоса как будто вверяя мысль свою невидимому Ангелу-Хранителю.

— Commediante!

«Бонапарт бросился со стула, вскочив как раненный леопард. Настоящий гнев обуял его, один из его желчных гневов. Он начал ходить по комнате, не говоря ни слова и кусая губы до крови. Он уже не кружил около своей добычи с коварными взглядами и осторожною поступью, но ходил прямо и твердо, вдоль и поперег, крепко стукая и звеня шпорами. Комната затряслась, занавесы трепетали как деревья перед громом; мне казалось, что должно произойти что-нибудь великое и ужасное; мне стало больно в волосах и я невольно взялся за них рукою. Я посмотрел на папу: он и не пошевелился, только сжал руками головы орлов на ручках кресел.

Бомба вдруг лопнула.

— Комедиант! я! я комедиант. О, я разыграю вам комедии, от которых вы все расплачетесь как дети и бабы. Комедиант! О, вы напрасно воображаете, что со мной можно быть холодным наглецом! Мой театр весь мир; играю я в нем роль господина и автора; актеры у меня вы все, и я двигаю вас всех страхом как проволокою. Комедиант! О, надо быть побольше вас, чтобы осмелиться мне апплодировать или освистать меня. Signor Chiaramonti! знаете-ли вы, что вы были бы бедным деревенским священником, если б мне вздумалось. Вы бы играли здесь во Франция жалкую роль, если б я не кланялся вам с сериозном видом. Четыре года назад никто не смел признаться, что он христианин: кто ж тогда, позвольте спросить, думал о папе! Комедиант! Э, господа, вы слишком рано начинаете хозяйничать у нас. Вы изволите гневаться за то, что я не сглуповал, не подписал, как Людовик XIV, охуждение правил Галликанской церкви! Но меня вы так не подденете. Вы у меня в руках, я вас вожу направо и налево, с юга на север, как выпускных кукол; я притворяюсь, будто за что-то вас считаю, потому что вы представляете старую идею, которую я хочу воскресить, и у вас не достало ума, что бы увидеть это и [22] показывать будто и не замечаете. Куда! вам все расскажи да растолкуй! вас надо наткнуть носом на вещи, чтобы вы их поняли. Вы и в самом деле вздумали, будто я имею в вас нужду, и вы приосанились, приподняли голову и закутались в свои рясы. Да знаете-ли вы, что я вашей рясы не уважаю ни сколько и, что если вы не уйметесь, то я раздеру ее шпорою, как Карл XII кафтан визиря?

«Он замолчал. Я не смел дохнуть. Не слыша более его громового голоса, я высунул голову, чтобы посмотреть не умер-ли бедный старик со страха: то же спокойствие в положении, то же спокойствие на лице. Он еще раз поднял глаза к небу, испустил еще вздох, горестно улыбнулся и сказал.

— Tragediante.

«Бонапарт был в это время в конце комнаты и стоял прислонившись к камину, вышиною с него. Он бегом бросился к старику; я думал, что он убьет его. Но он вдруг остановился, схватил со стола Севрскую фарфоровую вазу, на которой были нарисованы замок Сент Анж и Капитолий, ударил ее об камин и растоптал ногами. Потом он вдруг сел и оставался несколько времени в глубоком молчании и грозной неподвижности.

«Я отдохнул. Я чувствовал, что мысль рассудительная снова к нему возвратилась и что ум взял верх над кипучею кровью. Он сделался печальным, голос его стал мрачен и задумчив, и с первых слов его, я понял, что он теперь натурален и что этот протей, побежденный двумя словами, является в настоящем своем виде.

— Несчастная жизнь! сказал оп. — Потом, он задумался, разорвал свою шляпу и помолчав с минуту, начал, как бы пробудившись и говоря сам с собою.

— Да, правда, трагический или комический, а все актер Для меня все роль, все постыло, давно уже и навсегда. Какая скука! какая низость! Рисоваться, и вечно рисоваться! Одной партии показываться с-лица, другой с-боку, как им хочется. Казаться им тем, что им нравится и угадывать все глупые их бредни. Вечно держать их между страхом и надеждою. Ослеплять их числами и [23] бюллетенями, блеском расстояний и блеском имен. Быть господином всех их и не знать что с ними делать. А ведь вот и все! И после всего этого скучать как я скучал. Это уж слишком. Потому что, право, прибавил он, положив ногу на ногу и растянувшись в креслах, я немилосердо скучаю. Я умираю со скуки как скоро сяду. Если б мне надо было поохотиться дня три в Фонтенебло, я бы умер с тоски. Я не могу иначе, я должен итти вперед и гнать других вперед. Куда? хоть убейте, не знаю. Я говорю с вами откровенно. У меня планов на сорок императорских жизней; составляю по плану утром и вечером; у меня воображение неистощимое; но мне не исполнить и двух из этих планов, как уже и тело и душа у меня износятся: наша бедная лампа горит не долго. Правду вам сказать, если бы все планы мои исполнились, я не знаю, счастливее ли бы стал от этого свет; но он был бы прекраснее, над ним распростиралось бы величественное единство. Я не философ, я мне кажется, что один только наш Флорентийский секретарь человек с здравым смыслом. Я решительно не понимаю некоторых теорий. Жизнь слишком коротка, чтобы останавливаться. Замышляю и исполняю. И после меня будет время объяснять мои действия, возвышать меня, если я успею, унижать, если упаду. За парадоксами дело не станет; во Франции их всегда вдоволь. Покуда я жив—они молчат, а после смерти моей дело другое. Нужды нет, мое дело успевать, а я на это мастер. Я сочиняю свою Илиаду, в действии и всякой день.

«Тут он встал с веселым проворством; в нем было что-то живое, резвое; в эту минуту он был натурален; он не рисовался как впоследствии в своих разговорах на острове Св. Елены; он не старался идеализироваться и составить лице свое так, чтобы осуществить прекраснейшие мечты философов; он был собою, самим собою, вышедшим наружу. Он подошел к папе, сидевшему неподвижно и стал ходить перед ним. Тут, то воспламеняясь, то улыбаясь иронически, он начал опять говорить нечто по обыкновению его и пошлое и высокое, произнося эти слова с непостижимым проворством, быстрым выражением гения легкого, который ничего не изучая, все угадывал. [24]

— Все зависит от рождения, сказал он. Те, которые явились на свет толью, бедняками, всегда люди отчаянные. Это обращается в деятельность или в самоубийство, смотря по характеру людей. Когда у них, как у меня, довольно мужества, чтобы хвататься за все, они чорт знает чего не сделают. Что прикажете! Надобно же как-нибудь жить. Надобно найти местечко и проделать себе дирку. Я очистил себе место, как пушечным ядром. Тем хуже для тех, которые были впереди меня. Одни довольствуются малым, другим всего мало. Что ж тут станешь делать? Всякой ест по своему аппетиту, а я вечно был голоден! Изволите видеть, святой отец, в Тулоне мне не на что было купить эполетов; а на шее у меня была мать, да кой-сколько братьев. Теперь все это пристроено и, кажется, довольно порядочно. Жозефина вышла за меня так, из жалости, а я ее короную на смех нотариусу в Рагидо, который говорил, что у меня только и за душой, что одна шпага. Он впрочем говорил правду. Императорская порфира, корона, что ж это такое? Разве это мое? Надену на час да и довольно. Потом снова натяну свой мундир и на коня. Вечно на коне! всю жизнь, на коне! Мне не просидеть и дня, не рискуя слететь с кресел. Неужели это завидная жизнь? Что вы скажете?.. Я вам говорю, святой отец, на свете только два рода людей: те, у которых что нибудь есть, и те, которые добывают. Первые лежат, вторые действуют. Я понял это рано и кстати, и оттого я пойду далеко, — вот и все. Только два человека достигли до цели, начав путь в сорок лет, — Кромвель и Жан-Жак: если б одному дали мызу, а другому тысячу двести франков и служанку, они бы не проповедывали, не писали. Есть мастера кровельные, красочные, фразочные; я мастер батальный. Мое ремесло сражение. Тридцати пяти лет я смастерил уже их осьмнадцать и их зовут: победы. Надо же мне заплатить за работу. И дать мне за это трон, право не много. Притом же я вперед буду работать. Погодите, то ли еще будет. Вы увидите, что все династии будут начинаться с моей, хоть я и выскочка. Выскочка, как вы святой отец, тоже [25] из толпы. В этом отношении мы можем подать друг другу руку.

«Говоря это он подошел и протянул свою белую, решительную руку, к дряхлой, робкой руке доброго папы, который, может быть тронутый добродушием этого движения императора, или вспомнив собственную судьбу свою и бросив горестный взгляд на будущность христианских обществ, тихонько положил ему в руку концы своих еще трепещущих пальцев, с видом бабушки, которая мирится с ребенком, слишком строго побранив его. Между тем, он печально потряс головою и из прекрасных глаз его выступила слеза и покатилась по его иссохшей, бледной щеке. Эта слеза показалась мне последним прощаньем християнизма, который отпускает землю во власть случая и себялюбия.

«Бонапарт бросил беглый взгляд на слезу, вырванную из этого бедного сердца, и мне чудилось даже с одной стороны рта его минутное движение, похожее на улыбку торжества. В ту минуту эта всемогущая природа показалась мне не столь возвышенною, не столь изящною, как природа его святого противника; это заставило меня покраснеть под занавесами, при мысли о моем прошлом энтузиазме; я почувствовал какую-то дотоле незнаемую горесть, увидев, до каких мелочей доходит иногда высочайшее политическое величие в холодных хитростях своего тщеславия, в презренных своих плутнях и низостях. Я увидел, что он ничего не хотел от своего пленника и только втайне радовался, что не ослабел в этом свидании и, не удерживавшись от гнева, смял своего противника под ощущениями усталости, страха и всех слабостей, которые вызывают непостижимую слезу на глаза старика. Он хотел, чтобы речь осталась за ним и, не прибавив ни слова, ушел так же внезапно, как вошел. Я не видал поклонился ли он папе; не думаю однако ж».

Текст воспроизведен по изданию: Новое сочинение Альфреда де Виньи // Библиотека для чтения, Том 13. 1835