СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

Новый Египет
Соч. графа В. А. Соллогуба. 1871. С.-Петербург.

Много лет тому назад (в своем, некогда знаменитом, «Тарантасе») гр. Соллогуб остроумно заметил, что по России, собственно говоря, никто не путешествует, а всякий ездит — напр. из Казани в Нижний, или из села Мордасы в какую-нибудь другую, не менее глухую, деревушку. Замечание это вполне справедливо, если мы под словом «путешествие» будем разуметь не одно лишь передвижение с места на место, но и соединенную с ним целую массу разнообразных впечатлений, которые не только восприняты внешним чувством, но и перешли также в сознание наблюдателя. Таких впечатлений, невольно западающих в память и шевелящих сознание, доставляет очень мало русская жизнь; но и те, которые доставляются ею, проходят бесследно в душе туземного зрителя, не возбуждая критической работы мысли, не наталкивая на полезные выводы... Это последнее обстоятельство касается уже не предметов, окружающих наблюдателя, но его самого, с его притупленными нервами, с его малой способностью подмечать явления, некидающиеся в глаза ни резкостью красок, ни грубой рельефностью очертаний. Такими первобытными натурами, такими дикарями, разевающими рот при виде всяких курьезов, и пропускающими без внимания вещи наиболее любопытные, являлись обыкновенно наши добродушные предки, когда какой-нибудь исключительный случай выталкивал их из родимой мурьи на свежий воздух — [70] в немецкие, или басурманские, земли. Инок Симеон, сопровождавший митрополита Исидора на флорентинский собор в 1437 году, представил нам замечательное образчики подобного ротозейства, которое нейдет далее уличных предметов и диковинок, поразительных для необразованного ума. В Любеке поразился он «палатами с позлащенными верхами» и механически-устроенным поклонением волхвов перед богоматерью; в Люнебурге засмотрелся на фонтаны, бившие из бронзовых статуй, и писал по этому поводу: «истекают из тех людей (он их, кажется, так за людей и принял) из всех воды сладки и студены: у иного из уст, а у иного из уха, а у иного из ока, а у иного из ноздрию». В Ферраре он зазевался перед часами с механикой и никак не мог понять, почему это ангел «коли приспеет час ударити в колокол, выдет из столба просте видети, яко жив, и потрубит в трубу» и пр. Общественной жизни, политических событий простодушный инок совсем не заметил — и этого, конечно, нельзя ему поставить в вину, если мы вспомним, что он был достойным сыном ХV-го века русской истории.

Гр. Соллогуб, наскучив странствовать по Мордасам в российской земле, задумал предпринять «настоящее путешествие» в Египет с целью: других посмотреть и себя показать — больше, впрочем, себя показать, как это видно из его всегдашнего желания выдвинуть на первый план свою фигуру, причем неукоснительно упоминается: была ли эта фигура облечена в мундир российского чиновника или в костюм обыкновенного европейского гражданина. Но тут-то с ним и приключилось обстоятельство, упомянутое выше. Оказалось, что мы не умеем путешествовать не только потому, что у нас слишком мало предметов для наблюдения, а также и потому, что мы наблюдать-то не выучились как следует и, если обогнали инока Симеона в элементарном понятии о физике и механике, то едва ли не пребываем на одной с ним точке по части общественных и политических вопросов. Живое доказательство — те, лишенные смысла и значения, беглые путевые заметки, которые гр. Соллогуб печатал прежде в газете «Весть», а теперь, неизвестно зачем и по чьему востребованию, собрал воедино в тощую книжку и назвал громким именем: «Новый Египет». Ни нового, ни старого Египта в этой книжке совсем не имеется, ибо гр. Соллогуб лишен, в полной мере, того органа наблюдательности, который зовется критическим умом, и совершенно необходим как для того, чтобы уметь остановиться на известном впечатлении, так и для того, чтобы определить и взвесить его со всех, доступных оценке, сторон. За отсутствием критического анализа, который отличает истинного путешественника от фланера, пустившегося на [71] удалую искать приключений, у гр. Соллогуба остается уменье поговорить «о том, о сем, а больше ни о чем», высказать мимоходом «взгляд и нечто», — словом, обойтись с теми дюжинными качествами газетного фельетониста средней руки, которые характеризованы у французов непереводимым словом: blague. Благерство гр. Соллогуба светит в каждой его строке, и он только там на своем месте, где ему есть простор потолковать о мелочах, пристегнуть какое-нибудь, хлесткое по его мнению, словечко, не забыть, при этом, себя и своего мундира и пр. и пр. В начале книги гр. Соллогуб притворяется философом; но — нужно отдать справедливость его прямодушию — притворяется очень неискусно. В своем предисловии он уже предрекает, что «не Франции суждено даровать востоку благодеяние политического и нравственного освобождения: Франция возбуждает только великие вопросы, развязку же этих вопросов передает другим, более терпеливым народностям». Этим народом, вознаграждаемым единственно за свою «терпеливость», призван быть, конечно, народ русский. «Рано или поздно — патетически возглашает автор — когда час урочный настанет, русский исполин подымется, сотворит крестное знамение, от которого вздрогнут и запад, и восток (западу-то отчего ж тут вздрагивать? ведь там не басурманы живут и крестное знамение тоже видали!) и сорвет с гроба господня лежащие на нем цепи». Затем, в первой половине своей книги, гр. Соллогуб только и развивает эти нехитрые мысли о провиденциальном характере исторических событий, и о великом призвании русского исполина. Так напр., по его мнению, компания Бонапарта в Египет не удалась потому, что — «если бы первый консул встретил с самого начала успех, так долго его впоследствии сопровождавший, он увлекся бы победою, задумал бы завоевание Цареграда и Индии, и не исполнил бы таким образом своего предназначения в совокупной связи общественного совершенствования» (стр. 4). Далее, из слов самого гр. Соллогуба, оказывается, что сен-симонистам принадлежит счастливая мысль канализации Суэзского перешейка, что они привлекли в край много полезных деятелей, что двое из этих деятелей, а именно Ралабó и Бурдалон, переследовав труды ученой наполеоновской экспедиции, доказали ошибку Леперé, предполагавшего большую разницу между уровнями морей Средиземного и Красного, и такое открытие «осветило вопрос новым светом, отбросило в сторону опасение важных препятствий и может почитаться точкой исхода убеждения в практической исполнимости канала» (стр. 12). Но тем не менее, сен-симонисты не довели до конца своего предприятия и не довели его по причине, весьма понятной для гр. Соллогуба: «им, как всем школам нетерпения (мы уже видели, что терпеливость составляет главную национальную [72] добродетель), суждено было служить живим примером, что человеческое совершенствование не насилуется, а развивается отдельно от них, как бы в наказание за их самонадеянность». Соорудить несколько фраз по этому рецепту, значит, в глазах гр. Соллогуба, рассмотреть суэзский вопрос «в историческом отношении». Затем, подобным же образом, вопрос рассматривается в отношении политическом и коммерческом, и хотя здесь гр. Соллогуб вынужден сознаться, что Суэз для нас — «дело второстепенное» (стр. 41), но все-таки глава кончается тем, что скоро-скоро «загудят в Софийском соборе колокола православные и помолится в соборе белый царь за своих освобожденных единоверцев и единоплеменников». Статистические и этнографические сведения, которые попадаются у гр. Соллогуба между этими тенденциозными возгласами, могут быть почерпнуты из первого плохого учебника географии, и вообще ценное приобретение, которое сделали мы, одолев 72 страницы этого водянистого изложения, состоит в одной благочестивой мысли, что в истории «суженого конем не объедешь», и в одном же практическом выводе, что Москве, занимающейся ныне приготовлением колоколов для Праги, следует позаботиться о вылитии таковых и для Софийского собора, где им предстоит «загудеть» даже скорее, чем мечтает о том здешний славянский благотворительный комитет.

Во второй половине своей книжки, носящей особое заглавие «Поездка на Суэз», гр. Соллогуб, развязавшись с докучными историческими, политическими и иными вопросами, толкует о чем попало и как попало, и здесь инок Симеон окончательно уступает в нем место французскому благеру из какого нибудь Petit Journal, с неутомимой способностью извергать из себя целые каскады звонких, но пустопорожних слов. Тут встречаем мы и «жидовскую кормилицу, делающую каламбуры» (стр. 77), и «своих людей» гр. Соллогуба («своим человеком» он называет, между прочим, драгомана, отправленного с ним в Египет), и какого-то «египтенка», который надоедал графу на пароходе, и пр. и пр. С одним из распорядителей канала, «идеалом чиновника» (стр. 125), гр. Соллогуб пил шампанское за здоровье императрицы Евгении, гулял с «миловидными девицами», произносил тосты на египетских пиршествах, привлек к себе внимание Нубара-паши и аббата Бауэра — словом, не ударил в грязь лицом, подобно тем неприличным гостям хедива, которые «осрамились перед Африкой, явившись на бал в сюртуках и пиджаках» (стр. 127). Удовольствие его было бы полное, еслибы оно не отравлялось двумя обстоятельствами немаловажного свойства. Во-первых, гр. Соллогуб был сильно озабочен соблюдением своего достоинства между гостями и, по этому поводу, вступил даже в пререкания с [73] своим другом, Нубаром-пашею. Дело происходило таким образом. Гр. Соллогуб задумал уже выехать из Египта и, встретив Нубара-пашу «в щегольской колясочке», подсел к нему с тем, чтобы сообщить свое желание откланяться хедиву. «Приходите, — отвечал Нубар-паша, — завтра утром, часов в десять. Хедив вас, вероятно, примет, так как это его приемный час. Наверно, впрочем, не ручаюсь». Этим ответом гр. Соллогуб разобиделся ужасно. «Г. министр, — отвечал он, — мы, кажется, не понимаем, друг друга. Я не имею никакого дипломатического характера, но, тем не менее, я прислан русским правительством. К тому же я, по русской службе, в таком чине, что мне неприлично толкаться на авось в передней его светлости». При таком энергическом заявлении, Нубар-паша «немного сконфузился» — и аудиенция у хедива была получена. Быть может, похвальная настойчивость гр. Соллогуба покажется легкомысленным людям некоторым, так сказать, наянством, тем более, что бедный хедив и без того истратил 80 мильйонов на угощение своих, в полном смысле слова, «дорогих» гостей; а тут еще милые гости не дают ему покоя в собственном дворце, терроризируя именем своих правительств. Но мы думаем, что гр. Соллогуб действовал прямо в интересах патриотизма, и хедиву, без сомнения, было приятно услышать на аудиенции от русского сановника, что им «сооружена колыбель восточного просвещения». Другое обстоятельство, несколько омрачавшее горизонт души веселого путешественника, состояло в том, что египетские феллахи постоянно приставали к нему, прося на водку; а он, как человек экономный и притом приберегавший деньги для поддержания своего достоинства, решительно отказывал им в этом. На этот раз, впрочем, мы находим, что гр. Соллогуб поступал уже слишком большим ригористом: получая за свою командировку от русского правительства весьма приличное вознаграждение и, вместе с тем, проживая «на всем готовом» у хедива (на каждого гостя отпускалось в сутки по 65 франков), гр. Соллогуб мог бы быть пощедрее к бедным феллахам, которые воздвигали своими рудами «колыбель восточного просвещения».